Огнь

Глава 1

Когда Лоза, Лозка, родное дитё, заплетая лукошко из вымоченных, влажных прутков, повела кистью, и на мизинце у неё полыхнул огонёк, Тая едва не вскрикнула. Огнь! Огневицу дочке намаяло!

На языке сразу стало кисло, а в груди тяжело, тошно. Ладно бы что другое прилипло. Да хоть Птичий Бог в ухо клюнул! Думала, Хлябь мужнина сущим наказанием является, так вот тебе, дура, подарочек. Огнь!

– Лозочка! – позвала Тая.

Булькнул, погружаясь в воду, только что намытый горшок.

– Да, мамочка!

Лозка подскочила к лавке, к корыту на табурете, полному грязной посуды. Востроносенькая. Коса растрепалась. На мизинце её так и закручивались рыжие лепестки.

– Сядь.

Тая подсадила дочку. Подвижная Лозка заболтала ногами. Тая постаралась, чтобы голос её звучал ровно, доброжелательно.

– Доченька, откуда у тебя это?

Она взяла Лозку за руку и отстранила мизинец с пылающим ноготком от остальных пальцев.

– Огонёк?

– Да, огонёк.

– Красиво, да? – заглянула в глаза Лозка.

– Красиво, но и опасно, – мягко сказала Тая. – Помнишь, мы говорили с тобой про нехорошие вещи?

– Он совсем не жжётся! – запротестовала Лозка.

– Это пока.

– Мамочка, ты потрогай!

– Ты знаешь, что такой огонёк делает с человеком?

– Он же смешной!

Тая добавила в голос строгости.

– Ты никак в печь смотрела?

Дочь вытаращила серые глазёнки.

– Нет, мамочка! Я помню, что нельзя.

Она замотала головой, коса обмахнула плечико.

– Такой огонёк, – сказала Тая, – если его вовремя не укротить, пробирается к человеку в грудь, к сердцу, – она коснулась расшитого ворота Лозкиной рубашки, – и жжёт его до кости. Но перед этим берёт над ним власть, и тогда случаются большие пожары на земле, в таких сельцах, как наше, и в лесах. От них нет спасения.

Лозка посмотрела на пляшущий огонёк.

– Он такой маленький. Как он переберётся в сердце?

– По руке, – сказала Тая. – Огневица пустит крохотный росточек, и он сначала прорастёт в кисть, потом поднимется к твоему локотку, попадёт в плечо, а уже оттуда пустит корешок в сердце. Ты этого хочешь? Хочешь однажды поджечь папу, меня, бабушку?

– Нет, – прошептала Лозка.

– Тогда погаси его.

Тая приподняла дочку, чтобы она перебралась на её колено поближе к корыту.

– Окунуть? – спросила Лозка, глядя на горла кувшинов и горшков, торчащих над мутной водой с островками пены.

– Всю руку.

Лозка сморщила нос.

– Вода грязная.

– Ничего, – сказала Тая, – мы потом каждый пальчик вытрем. Опускай.

Дочка выдохнула, словно собиралась нырнуть с головой, и утопила в корыте мизинец.

– Погас огонёк? – спросила Тая, стараясь рассмотреть, как Лозка полощет руку.

– Сейчас.

Лозка вынула пальчик. Притухший огонёк, оказавшись на воздухе, тут же заплясал вновь.

– Видишь?

Тая постаралась, чтобы голос не дрогнул, а сама уже думала, к кому бежать. К Жолчу, что с Водяником дружен, или к Мокону-Морознику? Или к Берину, что с городом связь держит? Может, городские и помогут.

– Мамочка!

Лозка зажала нос ладошкой.

– Что?

– Ты пахнешь!

– Это потому, что беспокоюсь. Держи пальцы в воде.

Тая спустила дочку на пол, проследила, чтобы та не вынимала руку, и шагнула к окну. Створка скрипнула, впуская свежий весенний воздух.

– Так лучше?

Лозка закивала.

– А долго держать?

– Не знаю. До возвращения отца.

Ветерок качнул занавески, шевельнул связки сухой травы, чужицы и шустика, горлянки и пыцы. Тая налила воды в деревянную миску поглубже.

– Вот, – сказала, – переложи руку сюда.

– Холодно.

– Ничего.

– Я уже ни одного пальца не чувствую!

– Держи!

– Что случилось?

Кетола пошевелила носом, принюхиваясь. Пахло плохо, пахло горечью и мертвечиной.

– Бабуль, это мама пахнет, – отозвалась Лозка.

– А почему?

Кетола вывалила в короб у дверей собранный в подол картофель.

– Вот, – внучка, на мгновение вынув руку из миски с водой, показала пляшущий на мизинце огонёк.

Кетолу качнуло.

– Огневица!

– Она не жжётся, – сказала Лозка.

– А Тая где?

– Здесь я, мама.

Тая вошла в комнату, и запах, несмотря на отрытое окно, стал гуще. В руках у неё белела тонкая полотняная лента.

– И когда? – спросила Кетола.

– Сегодня, – сказала Тая и наклонилась к дочке: – Сегодня огонёк выскочил?

Лозка неуверенно кивнула. Большими чёрными ножницами Тая раскроила ленту, раздвоила её с одного конца, смочила обрез в миске.

– Давай руку. Замерзла?

– Чуть-чуть.

– Не ёрзай.

Тая замотала мизинец дочери, подвязала тугой узел. Кетола вытянула табурет из-под стола, со скрипом уселась на него всем своим тяжёлым телом, сбила с пальцев, с голых предплечий проросшие веточки.

– Смотри-ка, – произнесла она со вздохом, – почитай, полгода в рост не шла, а тут на тебе.

– Это весна, бабушка, – сказала Лозка.

Мизинец у неё, куколкой завёрнутый в серое полотно, отстоял от остальных. Будто отщепенец. Огонька не было.

– Это не весна, – сказала Кетола, – это у меня как у мамы твоей.

– И ты зазеленеешь? – спросила Лозка.

– Я тебе дам – зазеленею.

– Всё, намочи ещё раз, – подтолкнула дочь к миске Тая. – Как станет подсыхать, смачивай снова. Обязательно! Поняла?

– Да.

Лозка окунула мизинец.

– Ну-ка, дай посмотреть, – сказала Тая. – Есть огонёк?

– Нету.

– Тогда бери лукошко и беги наверх.

– А во двор?

– Нет.

– Но, мамочка…

– И миску возьми. Нам с бабушкой поговорить надо.

Лозка надулась.

– Как будто это я виновата!

Она сгребла прутья, лукошко, у которого едва заплела донце, и громко, обиженно затопала из комнаты к лестнице на чердак.

– Что делать будем? – спросила Кетола.

– Подождём Исмара.

– Никто ещё не знает?

– Нет.

– И хорошо.

Кетола оборвала новые, прозрачные ростки с рук. Лозка спустилась, хмурая, взяла миску и показала замотанный мизинец.

– Видите?

– Видим, – кивнула Тая.

Перед Исмаром долго проветривали.

– Я успокоилась, –приговаривалаТая, – я успокоилась. Не пахнет?

– Чуток пахнет. Смотри-ка, лезут и лезут.

Кетола надёргала уже горку ростков и веток. Горка лежала на столе, усыхая и съёживаясь, сея вокруг мелкие чешуйки.

– Может, взять телегу и в город? – спросила Тая.

– Уж там-то обрадуются, – кивнула Кетола, поднимая короткий рукав, чтобы выдернуть угнездившуюся на плече ветку. – Что они знают, городские? Только и умеют, что прятаться за каменными стенами. У них, поди, не то что от огневицы, от безобидной сонницы животы прихватывает.

– Так ведь, мам, вроде лечат.

– Много ты видела вылеченных-то? Помоги-ка, не ухватиться.

Тая подошла к матери. Вместе они вывернули корявый древесный сучок, проклюнувшийся из живого тела. Кетола смахнула ладонью кровь.

– Вот напасть!

Шаги Исмара в сенях заставили одну сгрести ветки в подол, а другую – испуганно порскнуть к корыту с посудой.

– Та-ак… – протянул Исмар, тенью застыв на пороге.

Со звоном бухнулся в угол топор. Исмар прошёл к столу, плечистый, заросший, расстегнул грязный покров, сверкнул зеленью глаз, стукнул пальцем по столешнице, словно проверяя её крепость.

– Ну!

Тая вздрогнула от звука.

– Исмар.

Мужчина огляделся, словно впервые видел комнату. Лицо его под щетиной заходило недовольными буграми.

– Лозка где? На дворе не видел.

– Наверху, – сказала Тая.

– И что ей там делать? Что-то учудила, да? Запах стоит, будто у нас кто-то сдох. У нас ведь никто не сдох?

Исмар посмотрел на жену.

– Хуже, Исмар.

– Чего?

– Огневица!

Тая сказала и тут же накрыла рот ладонью. Мгновение Исмар стоял, а затем одной ногой вдруг провалился по колено под пол. Словно доска под ним размякла и уступила его весу. Плеснуло грязной болотной жижей.

– Исмар!

– Погоди, – не двигаясь, сказал Исмар. – У Лозки?

Тая кивнула.

– Огнь на мизинце, – сказала Кетола.

– Понятно, – сказал Исмар и провалился второй ногой.

Вот же Хлябь проклятущая! Его бросились вытаскивать, но он и сам, опомнившись, отмахиваясь от протянутых рук, тяжело выкарабкался из жижи.

–Прочь!

Хрипло дыша, Исмар лёг на пол около образовавшейся дыры. От штанов натекла лужа. Тая опустилась на колени рядом. Кетола вернулась к табурету, занагибалась, собирая разлетевшиеся ростки.

– Что делать будем? – тускло спросил Исмар, остановившимся взглядом буравя небелёный потолок.

– Я думала в город ехать, – тихо сказала Тая.

– Угробят там Лозку нашу, – возразила Кетола. – Руку отхватят – это уж точно. Не посмотрят, что под огневицей мизинец один.

Исмар шевельнул щекой.

– Узнает кто, дом сожгут.

– В Койбасы ехать надо, – сказала Кетола. – К дичкам. К Юке Многоглазой. Уж если кто и сможет огневицу вывести, то она.

– А если нет?

– Тогда уж что? Тогда в город.

– Лозка! – Исмар сел. – Покажи-ка отцу свой огонёк!

Башмачки дочери (подслушивала?) споро выстучали звонкую дробь по ступенькам. Коса назад, замотанный мизинец вперёд.

– Папочка, смотри!

Телегу и лошадь взяли у Кнутеков. Поля и огороды у них были уже распаханы, поэтому помочь в нужде дорогим соседям Кнутеки согласились с радостью. Тем более, что Исмар явился не с пустыми руками – приволок круглящийся кочанами мешок прошлогодней капусты и говяжий окорок. Отговорился, что хочет проведать родственников. Вроде как дядя Вейкут при смерти. День туда, день там, день обратно. Три дня, в общем. И никаких скачек, никакой спешки, мы с понятием, что Листвянка для этого не приспособлена.

Выехали под вечер. Сразу за околышами, чтобы не вызывать подозрений у тех же Кнутеков, свернули на Старую Тую, а когда родное Изволье скрылось за холмами и жидким лесом на вырубках, где-то за Кривым ручьём встали на «дикую» дорогу. То есть, ведущую прямиком к шатрам удалого народца.

Дички не снимались с места уже третий год, и стоянка даже обзавелась собственным именем. Никто не знал, что такое Койбасы, но все повторяли: за Койбасы, на север от Койбасы, не доезжая до Койбасы. При этом никто не знал, что это значит, а дички лишь посмеивались, но не объясняли.

Всю дорогу Лозка держала палец в наполненном водой кувшине. Ей даже стало казаться, что мизинец давно уже отвалился. Не чувствовалось, есть он, нет его. Пошевелишь – вроде и есть, а задумаешься – не другие ли это пальцы за своего братика отдуваются?

– Не вынимай, – строго сказала Тая, заметив, что Лозка так и порывается вытащить руку из кувшина.

– Я проверить.

– Терпи.

Телегу трясло. Дорога шла через лес, колеса то и дело подскакивали на корнях. Небо горело закатом. Может быть от него Лозка и подхватила огневицу?

Исмар правил. Кетола, подгребя сено, обняла укутанную в платок внучку, зашептала на детское ушко:

– Юка Многоглазая всё исправит. Ты только не бойся её, страха не показывай. Они – дикие, своим напастям укорота не дают.

– А у неё что, много глаз, если она Многоглазая? – спросила Лозка.

– Много, – ответила Кетола. – Одни слепые, другие всё видят, третьи спят.

– Это – как мама пахнет?

– Почти.

Лозка ткнулась в шею Кетолы горячим лбом.

– Бабушка, мне всё равно страшно, – выдохнула она.

– Мне тоже, – сказала Кетола.

Когда лес раздвинулся, на фоне серой, теряющей зыбкие очертания земли и тёмного, с последними рыжинками неба забелели шатры дичков. От шатра к шатру цепочками тянулись огоньки, в стороне чуть слышно звенела лютовань, за полотняными стенками мелькали, плясали, ходили тени – человеческие и другие, мало на них похожие.

– Может, зря? – глядя на тени, спросила Тая.

– Увидим, – хмурясь, сказал Исмар.

Кетола растормошила Лозку. Та зевала и булькала рукой в кувшине. Исмар развернул телегу, выпряг и загнал Листвянку под широкий, пустой навес. От шатров тем временем отделились три, нет, четыре огонька. Сколько не всматривайся, не разберёшь, кто спешит тебе навстречу. Хорошо б дичок-человек.

Тая сползла с телеги, одёрнула юбки, приняла от матери Лозку, потрогала повязку на мизинце у дочери – мокрая. Огоньки приблизились, оказавшись крупными светляками, посаженными на сучковатую палку. Лицу встречающего они придавали мертвецкую синеву, чернили губы, чуть ли не жабры отращивали в провале за изгибом челюсти.

– Откуда? – спросил дичок, обращаясь к Тае.

Был он высокий и старый, серый балахон на нём колыхался, будто под ним происходила непрестанная тихая борьба взбунтовавшихся ног, лишних рук, живота. Заворожённая Тая только рот приоткрыла, забыв об ответе.

– С Изволья, – сказал за неё Исмар. – Беда у нас.

Палка качнулась, осветив его лицо.

– Беда?

– Тая, покажи.

Тая, опомнившись, присела перед дочерью.

– Сейчас, сейчас...

– Я сама, – сказала Лозка, вывернув кисть из дрожащих пальцев матери.

Узел сдал перед детскими зубами, ткань размоталась лентой, длинным, до земли, языком. Мгновение – и на мизинце вспыхнул оранжевый лепесток.

– Вот, огневица, – всхлипнула Тая.

– Огнь, – сказал дичок.

– Он не жжётся, – сказала Лозка. – Потрогайте.

– Хм…

Переложив палку, дичок протянул к огоньку на Лозкином мизинце длинный белый палец. Тае вдруг показалось, что огневица сейчас перепрыгнет с дочки на старика, и это было бы спасение, но ничего не случилось.

– Не жжётся, – сказал дичок и, выпрямившись, пососал палец. – И чего вы хотите?

– Юку увидеть, – сказала Кетола, – она, говорят, может огневицу вывести.

– А надо?

– Нельзя с ней, – твёрдо сказала Тая.

– Нельзя, – подтвердил Исмар.

– Ладно, – дичок развернулся, – ступайте за мной.

Шатёр Юки Многоглазой жался к лесной опушке. Им пришлось пройти через всё Койбасы, ёжась от звуков, шевелений и странных, горбатых теней. Лозка держалась у ноги матери. Пальцы она стиснула в кулачок, но огневица нет-нет и поплёскивала из него светом.

– Постойте пока.

Дичок завернул край шатра и пропал внутри. Тая шумно выдохнула. Исмар, видимо, чтобы куда-то пристроить руки, стал гладить дочку по голове. В шатре послышались негромкие голоса, что-то звякнуло, зашуршало, из глубины к выходу приблизился зеленоватый свет. Полотно отогнулось. Седой дичок со своей палкой шагнул мимо. Мигнули светлячки, качнулся покров.

– Свидимся.

Прореху шатра за ним заполнила низкая, косматая фигура с глиняной плошкой, в которой горело древесное масло.

– Не смотри! – Тая закрыла Лозке глаза.

Фигура издала хриплый смешок.

– Поди поздно. – Она протянула ладонь. – Дай Юке свою руку, девочка.

Отсветы зелёного огня выхватывали то морщинистую щёку, то страшный, слепой и белый глаз, то непонятного цвета клок волос, косо падающий со лба и подвижным шрамом перечёркивающий лицо женщины. Мятый покров поблёскивал бусинами.

– Не бойся.

Лозка шагнула к Юке. Детская ладонь легла поверх сухой, растрескавшейся взрослой. Огонёк затрепетал на мизинце.

– Ага, – наклонилась к нему Юка.

Какое-то время она, поводя плошкой, пристально рассматривала огневицу и причмокивала губами, словно удивляясь. Слепой глаз вдруг уставился на девочку.

– Не болит?

– Нет.

Женщина дохнула на огонёк, словно надеялась, что он потухнет.

– А вы правда многоглазая? – осмелев, спросила Лозка.

– Правда.

– А где они?

– Кто? Глаза?

Лозка кивнула.

– Везде, – сказала Юка Многоглазая и мотнула головой.

Клок волос, как шторка, сдвинулся в сторону, подались назад космы, и в свете горящего древесного масла открылось: вот глаз на виске, вот глаз в уголке губы, вот три глаза на морщинистой шее – один побольше, два других – хитро прищуренные. Да и бусины, как оказалось, вовсе не бусины.

Тоже глаза.

– Я вижу всё, – сказала Юка.

Когда тощий однорукий парень, по окрику выбравшийся из шатра, увёл внутрь Лозку, Юка, припадая на правую ногу, подошла к Тае и Исмару. Несколько секунд многочисленные глаза её изучали людей.

– Всё плохо? – не выдержала Тая.

– Мизинец уже потерян, – сказала Юка.

Охнула Кетола. Словно бы меньше ростом стал Исмар. Тая побледнела, и в воздухе у шатра повеяло мертвечиной.

– Есть два пути, – помолчав, сказала Юка.

– Какие? – спросила Тая.

– Первый – мы режем мизинец. Если огневица не перекинется глубже, то на этом всё и закончится. Но если перекинется, мне придётся резать дальше – до кисти, локтя, ключицы. Иногда огневица перекидывается на ноги. Тогда тоже придётся резать. Иначе вашу дочь не спасти.

– А…

Тая не справилась с горлом. Оно захрипело, в нём проросли невидимые острые кости. Тая согнулась и закашляла. Хлюпнула вода, и Исмар, выбравшийся из хлябистой ямы, попытался обнять жену. Тая отмахнулась от него.

– А второй путь? – кое-как выдавила она.

Юка улыбнулась.

– Девочка остаётся здесь. Привыкает к тому, чем она стала. Учится жить с огневицей в одном теле. И вы её больше не увидите.

– Но…

– Она забудет вас. Выбирайте.

Огонь в плошке сыпнул зелёными искрами и погас. Стало темно. Ветерок трепал полотно шатра. Едва-едва угадывалась фигура Юки. В глубине шатра Тая не смогла уловить ни шевеления, ни звука.

– Лозка! – позвала она.

– Да, мамочка! – отозвалась дочь. – Я тебя слышу!

– Как ты там?

– Здесь светлячки на стенке. Мы их считаем!

– Хорошо.

Тая сцепила пальцы.

– Времени мало, – поторопила Юка.

– Надо резать, – несмело произнесла Кетола. – Куда ж дитё в огневицу-то превращать? Что получится?

– Режьте, – сказала Тая.

– Режьте, – скрипучим эхом отозвался Исмар.

Юка слила остаки масла с плошки на землю.

– Ждите.

Стали ждать. В шатре что-то звякало, булькало, постукивало. Один раз сквозь полотно брызнуло светом, словно со светлой половины на тёмную приоткрыли полог. Тихо, но явственно звучал голос Лозки. А это не больно? – спрашивала она. А как я буду без пальчика? А пальчик будет мёртвый, совсем-совсем отдельный от меня? Я уже не буду его чувствовать? А куда денется огневица?

Ответов Юки разобрать Тая не могла, слыша только какое-то неразборчивое, успокаивающее бормотание.

Потом Лозка коротко вскрикнула. Хлябь чавкнула под Исмаром. Кетола оборвала несколько пошедших в рост веток. Птица перепорхнула над шатром в тёмном небе.

– Прижигай! – услышала Тая.

Раздалось громкое шипение.

– Больно, – хныкнула Лозка.

– А мы уже всё, уже всё, – торопливо проговорила Юка. – Смотри, нет пальчика. Нет огонька. Сейчас мы этой вот мазью остаточек твой обмажем. Она холодная, приятная. Немножко твою ручку заморозит.

Тая протяжно, со всхлипом втянула весенний воздух, вспомнив, что надо дышать. Неужели так быстро?

– Ох ты ж, – сказала рядом Кетола, – я вся в ростках. Подстрижёшь меня, когда вернёмся.

Тая улыбнулась во тьме.

– Жжётся, – вдруг произнесла Лозка.

– Как жжётся? Где? – невидимая, удивилась Юка.

В шорохах, в потрескивании ткани всплыл ломающийся незнакомый голос, принадлежащий, видимо, парню-помощнику.

– На другой руке, Мама-Юка.

Последовало молчание, в течение которого что мерзко закопошилось у Таи в животе.

– Да, – сказала Юка. – Разозлили мы, похоже, огневицу. Чуток пораньше бы...

– Теперь два огонька! И жгутся! – закричала Лозка.

– Держи! – крикнула Юка.

Стенка шатра натянулась, вспучилась и опала. Что-то снова звякнуло. Лозка пронзительно заверещала.

– Держи!

Как Тая не хотела кинуться к дочери, а сдвинуться с места не смогла. Казалось, ноги прибиты теми же толстыми, крепкими околышами, что ограничивали Изволье. Бедная Лозка, Лозочка кричала, уже не переставая. Тем не менее сквозь крик дочери Тая, бледнея, слышала звонкий стук то ли топора, то ли ножа, перерубающего детские кости.

– Исмар!

Вопль вырвался из неё сам собой. Она повернула голову, но не увидела мужа. Только опустив взгляд, разглядела, как в болотной жиже барахтается темнота и смутно белеет пятно знакомого лица. Тае захотелось притопить это лицо, бессмысленно лупающее испуганными глазами.

Лозка попискивала, ей, кажется, как могли, неумело зажимали рот. В шатре что-то влажно чавкало, похрустывало.

– Здесь, Мама-Юка! – кричал парень.

Хруст!

– Перекинулась!

Хруст!

– На ноге!

Хруст!

Тае казалось, что под этими безжалостными ударами трещит её череп. Лозку слышно не было. От ближайших шатров, окутанные светлячками, спешили встревоженные дички.

– Мама!

Тая оглянулась на мать и увидела ветви и крону, шелестящую молодой листвой. Не от кого ждать помощи!

– Ещё держи! – раздался вопль Юки.

Хруст!

Оцепенение вдруг слетело с Таи. Она ворвалась в шатёр («Постой! Я сейчас!» – пробулькал в спину Исмар), с треском оборвала мешающее полотно. Опрокинулась в темноте лавка, разбились, расплескивая воду, какие-то чашки, миски, кувшины. Больно ударил по бедру корявый стул.

– Я здесь, Лозочка!

Полог не удержал Таю, она окунулась в мир зелёного света, ползающих повсюду светлячков и замерла.

Сердце её остановилось.

Первым она почему-то увидела парня. Он был в длинной рубашке с чёрными пятнами, держал ворох тряпок единственной рукой. Вытянутое лицо его тоже было чёрным, белели одни глаза. Затем Тая увидела Юку. Косматая женщина с прядью-шрамом обернулась на неё с недоумением. В руке её блестел громадный нож с длинной ручкой. Весь покров Многоглазой был заляпан, и проглядывающих в дырки светящихся глаз не было видно.

Между парнем и Юкой гнездился стол. С досок столешницы капало. Там же, среди лент и обрезков ткани, около поставленных на край плошек, копошилось какое-то непонятное, невообразимое, маленькое существо. Одна худая нога у него была отхвачена по щиколотку и обмотана полотном. Другая нога где-то потеряла большой палец. На его месте темнела нашлёпка застывшей мази. У правой руки отсутствовала кисть, левая была отрублена выше локтя и стиснута несколькими слоями верёвки.

– Лозка, – прошептала Тая.

С искажённого болью детского личика существа на неё глядели родные серые глаза. Губы выдували чёрные пузыри.

– Лозка!

– Ма… – выдохнула Лозка.

Тая протянула руки, но Юка закрыла стол собой.

– Нельзя! – Многоглазая взмахнула ножом. – Полыхнёт! Огневица вросла в неё! Ничего нельзя сделать, только убить!

– Что?

Зарычав, Тая бросилась на женщину. Несколько мгновений они балансировали, вдвоём схватившись за нож, и Тая, возможно и проиграла бы, но выбравшийся из своей Хляби Исмар, налетев, опрокинул косматую дичку к стенке шатра.

– Лозочка.

Тая схватила неожиданно лёгкую, вяло шевелящуюся дочь и закачала её на руках. Рот Лозки раскрылся в беззвучном крике. Горло её покраснело, потом, будто накалившись, пошло белыми трещинами.

– Я думала… – прошептала Тая.

И полыхнуло.