Обвенчанный с пространством и временем

С пространством и временем старый Ги Маннинг был в самых близких отношениях всю свою жизнь, а не только в течение тех нескольких месяцев, которые предшествовали его загадочному и до странности незаметному исчезновению. Он не писал о них стихов, хотя выражался иногда в несколько возвышенном духе. Эта увлеченность не сделала его ни физиком, ни астрономом, хотя, казалось бы, что как ни звезды больше всего связаны с пространством и временем. Нет, этот вид привязанности в последние годы после смерти жены (детей у них не было) и ухода из издательства, где он занимал скромную должность, имел кое-какие явные признаки длительного брака. Это была такая преданность, которая на протяжении всей жизни поддерживала в нем интерес к науке и научной фантастике, заставляла его напряженно всматриваться вдаль и — уже ближе к концу — увлечься малыми числами и всевозможными расчетами, этим примитивным средством измерения времени и пространства.

Однако эта сдержанная и скромная, скорее метафизическая, любовь стала настолько очевидной для нескольких человек, которые в последние годы были его друзьями, что никто из них после его случайного загадочного исчезновения не удивился забавному предположению, что старый Ги попросту растворился в пространстве и времени, что он «обручился» с ними, надеясь слиться воедино.

В самом деле характер исчезновения Ги Маннинга придавал всей истории какой-то бесшабашный вид, как если бы он встал однажды со стула, чтобы выпить стакан воды, а сам взял и вышел из жизни или, по меньшей мере, отошел от нее, и было бы просто нелепо, а может даже бессмысленно спрашивать, в каком именно направлении.

Впрочем, предположение о «растворении во времени и пространстве» принадлежало Джоан Майлз, чудаковатой молодой особе, увлекавшейся, хоть и не слишком серьезно, астрологией, белой магией и другими подобными вещами. Ход жизни и времени был придуман ею самою по лунному календарю, в котором каждому полнолунию она дала свое название, как, например, Жатва и Охотник. Были в нем, например, Сеятель и Одиночка, Привидение и, конечно же, Влюбленный. Между прочим, согласно ее календарю, внезапное исчезновение Ги произошло в Ночь Убийцы — тогда наступило ближайшее к летнему солнцестоянию полнолуние, когда мутная луна поздно появляется и поздно заходит и низко, словно крадучись, проплывает по южной стороне неба.

Были у Маннинга и другие молодые приятели, например Джек Пенроуз, который тоже был другом Джоан, — эдакий непоседа, серьезно интересовавшийся оккультизмом и наукой и собиравшийся стать писателем-фантастом, — ему Маннинг поверял свои мечты.

Или, скажем, мистер Саркандер, человек с худым, болезненного цвета лицом, психолог из клиники гериатрии. Маннинг вначале консультировался с ним по поводу рецидивов депрессии, но постепенно их отношения переросли в дружбу. Многие знакомые Саркандера считали его ужасным циником и насмешником, резким в оценке людей, в чем и они, и их друзья не раз имели возможность убедиться. Но как бы там ни было, все сошлись на том, что строже всего мистер Саркандер относился к собственной персоне. Лучшие проявления души он тратил на своих пациентов, ободряя их и заражая оптимизмом, искренность же сохранял для тех, с кем мог по-настоящему расслабиться.

Наконец, в число друзей Маннинга входил добродушнейший доктор Льюисон, его лечащий врач, связанный со старым Ги не только чисто профессиональными узами. Он даже имел ключи от квартиры Маннинга. Впрочем, как и Джек Пенроуз.

Эти четыре человека, знакомые друг с другом и при жизни Маннинга, вернее, до его исчезновения, впоследствии несколько раз встречались, чтобы поговорить о нем самом и о случившемся, тем более, что полицейское расследование не дало ни результатов, ни каких-либо надежд на то, что он будет найден, потому что полиция, надо сказать, не очень старалась.

Таким, на удивление узким, оказался круг последних друзей пропавшего, если не считать (а вообще-то стоило бы) мистера Брина, крупного темноволосого ирландца с безумным взглядом и ужасно рассеянного, управляющего дома, в котором Маннинг снимал квартиру на самом верхнем этаже. Брин не первым заметил его исчезновение (первой была Джоан), но сделал в связи с этим одно любопытное открытие, которое всех озадачило, а именно: припомнил некоторые сопутствующие делу обстоятельства:

— Я был на крыше, когда заметил связку ключей на ступеньках к машинному отделению лифта. О Маннинге вначале и не подумал, хотя он поднимался сюда ежедневно — иногда дважды на дню, а то и по ночам, чтобы определить погоду или взглянуть на звезды. Случалось, он оставлял на этом самом месте курительную трубку, спички или недопитую чашку кофе, а как-то раз забыл бинокль. Я присмотрелся к ключам — и узнал их. Это мне показалось странным: ведь без ключей нельзя спуститься вниз или выйти из здания, потому что входная дверь и дверь на крышу отпираются одним и тем же ключом. Сейчас ключи в полиции.

Доктор Льюисон мысленно улыбнулся: молодые люди относятся к подобным выходкам легкомысленно. А Джоан Майлз в это время видела белеющий в свете луны космический корабль яйцевидной формы, тихо приземляющийся на выпачканный смолой гравий, его стекловидную оболочку и открывающуюся дверь и старого Ги Маннинга, приветствующего корабль вежливым поклоном и поднимающегося на его борт. «Чтобы спуститься вниз, ключ ему не нужен, — подумала она. — Что касается путешествий подобного рода, то чтоб совершить их, не требуется никакого ключа, по крайней мере из тех, какими пользуются у нас на Земле».

Но вслух сказала совсем другое:

— Когда он взирал сверху на город, он обычно щурил глаза и качал головой из стороны в сторону — вот так. Сперва я этому удивлялась, потом поняла, что он по-своему воспринимает все, на что смотрит — здания, флагштоки, облака, звезды. И точно так же он качал головой, когда смотрел в бинокль. Он сказал мне однажды, что изучает звезды — не только крупные созвездия, но и более мелкие образования, входящие в них и очень похожие друг на друга. Он любил повторять, что этой работы ему надолго хватит. У него было пространственное воображение.

При этих словах мистер Саркандер хмыкнул:

— Старики всегда проверяют свое зрение. Хотят доказать себе и другим, что оно у них нисколько не меняется с годами, даже становится лучше.

Джек Пенроуз, словно в оправдание Ги, заметил:

— Он никому не навязывал своих ощущений. Скорее даже это были наблюдения. Он любил обращать внимание на детали и так внимательно рассматривал город, словно ему кто-то поручил.

— Со стариками всегда так, — заметил мистер Саркандер. — Вспомните их бледные лица, когда они выглядывают из окон и с балконов. Они ведут наблюдение за своими маленькими мирами, микрокосмом, в котором каждый из них — Бог. И ждут, когда эти их маленькие миры начнут рушиться. Это их последнее и единственное занятие.

— Пространство и время, — пробормотала Джоан, — вот что занимало мистера Маннинга все больше и больше.

Из этих описаний складывалась картина последних дней жизни Ги Маннинга. Раньше он любил путешествовать и таким образом изучал пространство. Любил смотреть на море. Позже пристрастие к наблюдениям вылилось у него в любовь к топографическим картам. Он то и дело измерял на них расстояния маленькой линейкой из слоновой кости, которую постоянно носил с собой. Отправляясь на прогулку, обычно шел к ближайшему холму или возвышенности, чтобы обозревать раскинувшееся вокруг пространство. При любой погоде постоянным предметом его наблюдения оставались чрезвычайно далекие и бесконечно знакомые звезды, а также плывущие над головой облака.

Был в его жизни период, когда интерес переключился на большие внутренние пространства — соборы, индустриальные ансамбли и огромные неземные структуры вроде тех, которые нарисовало воображение Артура Кларка в «Свидании с Рамой» или Джона Варли в «Титане».

С временем дело обстояло точно так же, как и с пространством. Был в его жизни и другой период, когда он чрезвычайно интересовался часами и, имей большие деньги, непременно бы стал коллекционером, дом которого полон всевозможным тиканьем и боем. Но в общем-то он склонялся к самым простым и общепринятым способам измерения времени — к сверке его по наручным часам и будильникам, по сигналам, передаваемым по радио, тщательному подсчету секунд, к оценке продолжительности как мгновения (этому чисто внешнему моменту, состоящему из субъективного и объективного: духовного, материального, микро — и макрокосма), так и медленного и равномерного кругового движения звезд по небу.

— Он не пользовался никакими новомодными часами, — заметил доктор Льюисон, — и в особенности теми, у которых цифры выскакивают только при нажатии кнопки. Я их тоже не люблю по той же самой причине. Он предпочитал в часах, будь они наручными или какими другими, простейший циферблат: прямые черные цифры на белом поле с равными промежутками между ними, где обозначены минуты и движутся три стрелки.

— Это точно, — подтвердила Джоан Майлз. — Он говорил, что только таким образом можно отчетливо представить лик времени, а иногда и догадаться, куда оно ушло.

— А вы знаете, — сказал Джек Пенроуз, — однажды он рассказал сон. Стоит он, значит, где-то на ровной-ровной песчаной поверхности. Песочек мелкий, серебристый, свет рассеянный, и ощущение такое, что вокруг пустыня. И он чувствует спиной ритмичные волны жаркого солнца, пробивающегося сквозь тонкий слой облаков. И в такт этим горячим волнам под ногами у него часто-часто вибрирует плотный слежавшийся песок — пять-шесть едва ощутимых колебаний на каждый удар сердца, будто земля под ногами непрерывно дрожит. Все вокруг затянуто дымкой, но этот легкий туман постепенно рассеивается, поднимаясь к небу. И ничего, кроме бесконечной серебристой слегка вибрирующей пустыни, простирающейся во все стороны, не видно. Ги, как он сказал, вдруг почувствовал себя ужасно одиноким.

И вот, по мере того как туман рассеивался, он начал различать в двух милях от себя очертания приземистой и довольно широкой башни, возможно, какого-то форта. Но, присмотревшись, заметил два тонких темных крыла по обе стороны башни, таких длинных, что тянулись они на несколько миль — как они держались, одному Богу известно. Ги с трудом различил конец одного из них, а когда переместил взгляд на конец второго и пристально в него всмотрелся, ему показалось, что башня очень медленно движется по направлению к нему.

Когда туман поднялся еще выше, Ги заметил тень, быстро приближавшуюся к нему по равнине. Он глянул вверх и — примерно в четверти мили над собой — увидел третье крыло башни, поднимающееся из ее верхушки. Оно напоминало гигантскую вращающуюся косу. Ги посмотрел на часы, пытаясь засечь скорость вращения. Но когда увидел неторопливое движение секундной стрелки по циферблату, он понял, что очутился…

— В ловушке под одним из камней своих наручных часов, — подхватила Джоан. — Было ли их тиканье вибрацией песка? Стало ли все ясно после того, как рассеялся туман? Неужели его место было там, в пустыне? Неужели он подглядывал за самим собой?

— Он проснулся, когда почувствовал, что ремешок сдавил ему запястье. Он забыл, оказывается, перед сном снять часы. С возрастом, говорил он, человек становится очень чувствительным, даже к мелким неудобствам, — так сказал Джек. Сказал и нахмурился, словно вспомнил о чем-то, что было невозможно выразить словами.

— Наручные часы тикают пять раз в секунду, — заметил доктор Льюисон, — хотя мне, к примеру, уже трудно услышать это тиканье. Однако он имел привычку считать и интересоваться малыми числами… В последнее время у него, правда, появилась еще одна привычка — рассовывать по карманам монеты различного достоинства, чтобы потом определить на ощупь количество денег…

— Тест на остроту осязания, — саркастически уточнил мистер Саркандер. — Старики часто тешат себя подобным образом, заполняя свободное время разными пустяками, чтобы не оставаться наедине с неприятными мыслями о том, что их ожидает.

— А еще он любил возводить в степень малые числа, — продолжал доктор Льюисон. — То ли прочел где-то, то ли кто-то ему сказал, а он передал мне, что все люди по-разному отрывают спички от пакетика. Тут же, закуривая трубку, он стал показывать мне, кто как это делает. Иногда, говорил он, каждая спичка имеет определенное значение в зависимости от ее расположения, и их можно отрывать таким образом, что оба ряда, хоть и утратят симметрию, все равно сохранят баланс…

— Наблюдая за ним, можно было подумать, будто в нем десять разных людей, — перебил его Джек, обрадовавшийся возможности отвлечься от тягостных мыслей.

— Он мне об этом тоже говорил, — поддержала Джоан высказывание доктора Льюисона. — Иногда он думал о спичках так, словно был актером на сцене, державшим те же «спички» в подсознании. Трюк тут заключается в следующем: «их» нужно оторвать так, чтобы на сцене сохранился порядок.

Мистер Саркандер резко пожал плечами, выражая таким образом свое отношение к подобного рода шарадам.

Доктор Льюисон подался вперед.

— Однако одержимость Ги счетом и малыми числами достигла предела, когда он бросил шахматы ради игры в трик-трак. В этой игре нужно безостановочно считать и манипулировать в голове малыми числами, комбинируя их при обдумывании каждого хода. Самой большой цифрой, как вы знаете, остается при этом шестерка, потому что большей на игральной фишке нет.

Он мне объяснил, что единственной причиной, обусловившей его выбор, было то, что трик-трак, как он убедился, больше всего похож на реальную жизнь. Играя в шахматы, человек имеет дело с неким идеальным миром, подчиняющимся четким законам, а поведение фигур можно контролировать. В шахматах можно делать далеко идущие и тщательно продуманные планы, и никто, кроме вашего противника, не сможет их нарушить. Не то в игре в трик-трак: бросая фишки, все зависит от слепого случая. Ни в чем не может быть уверенности, все зависит от возможности и вероятности. Планировать что-либо, как в шахматах, нельзя. Единственное, что можно, так это постараться максимально увеличить выгоду или уменьшить потери. — В его голосе послышались оживленные нотки. — И это только подтверждает пифагорейское правило: «То, что может случиться с миром, может случиться и с тобой. Когда фортуна обрушивает на тебя бесконечные удары, постарайся все же победить или хотя бы выстоять». — Он глубоко вздохнул и откинулся назад.

— А мне Маннинг рассказывал о другом своем сновидении, — словно дождавшись своей очереди, начал Джек Пенроуз. — Будто он находится на плоской квадратной крыше. По ее краям парапет, который едва доходит до пояса, а посередине примерно такой же высоты стена, делящая крышу на два прямоугольника. Позже, во сне, ему стало казаться, что это крыши двух зданий, примыкающих друг к другу, потому что центральная стена толще других и с широкой трещиной посередине. И когда ему нужно было перелезать через эту стену, — а это он проделывал во сне несколько раз, двигаясь быстро-быстро, — он каждый раз испытывал страх, что на другой стороне либо вообще ничего нет, либо с ним случится там нечто ужасное.

Была ночь, небо заволокли низкие тучи, и порывистый ветер швырял в лицо колючий дождь, но света на улицах было достаточно, чтобы разглядеть все вокруг. Ги увидел, что на нем какая-то темно-серая униформа, неудобная и грубая на ощупь и безо всяких знаков отличия. И был он не один: на крыше находилось еще довольно много людей, которые, как и он сам, жались к стенам — по одиночке, парами или небольшими группками, но ему никак не удавалось их хорошенько рассмотреть. На протяжении всего сна он так и не мог взглянуть кому-нибудь из них в лицо или перекинуться с кем-либо словечком, хотя позднее даже ощутил в этом определенное удобство или, по крайней мере, чувство уверенности в том, что находится и двигается бок о бок с кем-то одним из них. Все они, как и он, носили точно такую же серую униформу; правда, на некоторых она была чуть светлее, но вблизи это различие было незаметно.

В основном люди вели себя очень тихо и, как ему казалось, следили друг за другом. Порой отдельные группы быстро двигались вдоль стены и снова замирали. Если кому-то из них требовалось перелезть через центральную стену, он делал чуть ли не бросок, но старался при этом не привлечь к себе внимание. Ги поразило их сходство с солдатами, упражняющимися в коротких перебежках по обстреливаемой пересеченной местности.

Ему вдруг ужасно захотелось делать то же самое. Он тоже стал перебегать и переползать, пытаясь проявить максимум сноровки и осторожности. Когда это желание пропадало, он замирал на месте, где случалось в тот миг оказаться, один или рядом с другими, но всегда старался держаться ближе к стене. Он говорил, что это походило на музыкальную игру, с той лишь разницей, что не было музыки, приглашавшей к началу или окончанию.

Ориентиром служил лишь собственный импульс.

Ги заприметил, что солдаты, которые были в светло-сером, всегда двигались в одном направлении — вдоль и вокруг стены, в то время как сам он и другие, в темном, пробирались им навстречу. Когда противостоящие группы сближались или проходили-пробегали мимо друг друга, чувство опасности усиливалось. Как только светло-серые приходили в движение, Маннинг, особенно если он оказывался один у стены, весь съеживался и вбирал голову в плечи, томимый жутким предчувствием, что один из солдат окажется у него на спине, или, что было почти то же самое, коснется его.

Но если это все-таки случалось, он не испытывал ни боли, ни потрясения, как того можно было ожидать, а просто наступал перерыв в сновидений, и все исчезало, после чего он снова оказывался в той точке, откуда началось сновидение. И снова повторялись эти жуткие ползки и броски. Во влажной ветреной темноте — перебежки плечом к плечу навстречу друг другу безликих солдат в одинаковой серой униформе, и больше ничего.

И лишь когда он окончательно освоился и слился с этой темно-серой массой и солдаты вдруг стали исчезать парами, он понял, что является участником игры в трик-трак, которую ведут живые люди. И тут, когда он уже ожидал своей неизвестно когда последующей очереди отчалить от этого берега, его охватил страх. И еще он почувствовал на себе давление.

На последних своих словах Джек даже щелкнул пальцами.

— Давление! — воскликнул он. Вот слово, которое я никак не мог вспомнить. Однажды, не припомню теперь в связи с чем, но точно знаю, что не в связи с трик-траком, а скорее с научной фантастикой, о которой мы с ним толковали, Маннинг спросил меня, испытывал ли я когда-нибудь чувство, будто нахожусь под прессом, который вот-вот выдавит меня из мира, выстрелит мной, словно семечком от яблока…

— …Или растворит во времени-пространстве, — пробормотала Джоан.

— Нет, серьезно, Джоан, — спросил Джек, — как может возникнуть нечто, подобное сознанию «раствориться» в материальном мире?

Сознанием обладает все, даже атомы, иначе реальность разбалансируется. Так сказал однажды Маннинг. И еще он сказал — я это хорошо запомнил, — что человеку всегда нужно держать наготове чемодан со всем необходимым на тот случай, если он получит сигнал к отбытию. Вот только не помню, сказал ли он, что последует при этом собственному голосу.

Тут заговорил мистер Брин. До сих пор он только слушал, и с лица его не сходило напряженное выражение озабоченности.

— Мне кажется, какой-то чемоданчик всегда стоял в изножье его кровати, а сейчас его нет, — так он закончил, нисколько, однако, не успокоившись.

— После того как вы нашли его ключи, — сказал Джек, обращаясь к нему, — я поднялся наверх и обыскал каждый дюйм крыши. И обнаружил три предмета, которые скорее всего принадлежали Маннингу, — игральную фишку, крышечку от бинокля и пакетик с пятью спичками — по две вместе с каждой стороны и одна посередине.

— Нас здесь как раз пятеро, — крякнул Брин. Он тронул висок и моргнул. — Я же знал, что вспомню, — виновато признался он. — Ключи лежали на каком-то клочке бумаги. Вслед за ключами я хотел было поднять и бумажку, но тогда как-то не подумал, что она может пригодиться, а тут дунул ветер, и ее понесло по краю крыши. Я заметил, что один край бумажки неровный — она, верно, была вырвана из блокнота со спиралью. Мне показалось, на ней было что-то написано печатными буквами.

Все переглянулись и, словно сговорившись, направились на крышу. Как раз всходила луна-одиночка, еще ее зовут Нахлесткой, потому что она один год объединяет с другим.