Образ жизни

Гхава родилась под счастливой звездой.

Звезда стояла над вокзалом, сквозь решетку понемногу забираясь в подвалец, где весенней полуночью бродяжка принесла тройню. Вокзальный демон, подумав, отвел сторожам глаза, и пискливые малыши возились себе в счастье, непотревоженные.

Весна выдалась кормной и солнечной. Умостившись в тепле под боком у сонной матери, Гхава сквозь нераскрывшиеся глаза наблюдала шумный и слегка тронутый вокзальный мирок. Мимо проносились суматошки, ворча, взвизгивая, спотыкаясь, и Гхава вздрагивала. Остро пахнущие усталы медленно ползали в кустах изможденных акаций или пристраивались по скамейкам, оставляя на них грязные следы. Подбирались простуды; этих мать отгоняла вялым ворчанием. Бегали и орали люди.

Надо всем этим в пронзительном небе изредка показывался вокзальный демон. Он величаво парил в солнечных лучах, почти не шевеля ржавыми потрепанными крыльями, и озирал вокзал. Тень его проскальзывала по асфальту мимо дремлющего семейства.

Гхава родилась под счастливой звездой.

Ее ненареченного брата в первую из сытых ночей приспала мать, зажав у кафельной отсыревшей стены. Сестру Архав в меркнущем сиянии августа раздавил поезд. Гхава выжила. Она была последним приплодом, отмеренным матери, и щемящее сознание завершения жизни заставило ту весь свой опыт, всю мудрость и нежность отдать ей, младшей.

Большую часть того, что могло стать нужным, Гхава знала уже в материнской утробе. Таков был ее народ. Все остальное лишь служило забавой, наполняя роскошными и ненужными вещами пустые залы ее ума, слишком мощного, чтобы иметь какое-то применение. Гхава знала полумифическое пространство Выхий, где первый из живущих, как оказалось, приходился ей прапрадедом; знала законы Тысячи Рас и одновременно не знала, потому что в них не было толку. Вокруг нее полотнищам вышитых тканей парили изводы бытия, ее путь лежал сквозь - она перечла их все, свела знакомства с их жителями, овладев всей широтой своего зрения, ибо Гхава видела двадцать путей как ррау, еще четырнадцать как ррау высокого рода, и еще три как праправнучка первого из живущих. И на этом она прекратила свое учение.

Жизнь Гхавы представлялась ей самой чем-то подобным полету демона над вокзалом: плавное, легкое скольжение где-то в вышине над суетящимся миром, приятное и в общем-то бесцельное.

Май первого года ее жизни был похож на июль. Все жарче становились дни, а ночи потихоньку уползали на юг. Первая желтая неприятность, не задушенная демоном осенью, проснулась, погрызла асфальта и ушла гулять по депо. У Гхавы за день до этого как раз открылись глаза, и она видела из-под платформы, как неприятность бродит в одиночестве, аккуратно переступая через красноватые рельсы. Она была острая и костлявая, с разновеликими ногами и выдающимся над макушкой горбом, но удивительно красивая с лица. Дурная по малолетству Гхава выползла из своей щели, разглядывая странную тварь, и та увидела ее.

Неприятность подходила долго, неторопливо: скрыться от нее все равно не удавалось, она жила вне расстояний и затем ходила медленно, наслаждаясь страхом, который выказывала ее пища.

Но глупая Гхава не знала страха. Вместо того, чтобы бежать или забиться подальше в логово, она уставилась во тьму огромных глаз неприятности, всем видом выражая симпатию.

Янтарная кожа хищницы засверкала солнечным золотом, длинные, с восемью фалангами, пальцы зашевелились, рты присосок, отросших вместо ногтей, захлопали. То ли прошлогодняя неприятность стала от старости помягче, то ли еще не совсем очнулась от спячки, но Гхаву она не тронула. Взмахнула сиреневыми с зеленоватым отливом ресницами и самой кромочкой показала маленькие жемчужные клыки. И ушла.

Неприятности не улыбаются. “Поостерегись”, - вот что значило это, и Гхава решила стеречься.

Случай этот был первым, отпечатавшимся в ее памяти затем, чтоб всплывать потом в долгие часы дремотных полураздумий. Лишь изредка что-то привлекало ее взгляд, прораставший тридцатью семью лучами зримых путей. Неприятности были неотъемлемой частью мира, в котором она жила; для того и существовала древняя сила ррау, чтобы отрекаться от них.

Поезд уходил в Пекин. Демон, скрестив ноги, сидел на его раскаленной крыше, пока состав не набрал ход, а потом расправил крылья и полетел обратно к вокзалу.

Какая-то синяя неприятность, квелая от жары, спала на лотке с мороженым прямо под носом у лотошницы. Гхава лежала напротив в подворотне и смотрела. Ей было смешно, потому что демонесса и тетка-продавщица не видели друг друга, а Гхава видела их обоих.

Синие неприятности выглядели порядком гаже желтых. Их тонкие конечности легко ломались и так же легко срастались, крупнопористая кожа обвисала, как веки алкоголика. Та, что, нервно всхрапывая, дрыхла на ящике, напоминала помойную муху.

К лотошнице подошла девчонка лет двенадцати в запачканных джинсах. Тетка, не спросив платы, дала ей дешевый рожок, вынув его прямо из-под грязного тела неприятности.

- Тетьлен, - сказала девчонка, - вы тут Пашука не видали?

- Был, - отвечала Тетьлен. – В Москву Третью уехал.

- Как это?

- Зайцем, поди. Ну не знаю. Собирался. А твоя мать-то как?

- Пьет, - девчонка пожала плечами. – Третий день.

- А, - сказала Тетьлен.

Гхава, неожиданно для самой себя, прислушалась к разговору. Что-то в девчонке было ей нужно. Может, не нужно, а просто близко. Тридцать семь путей ее зрения, как один, сошлись на невызревшем побеге народа людей.

“Тхайув”, - вдруг подумала Гхава. К чему и зачем появился вдруг этот “тхайув”, она не знала.

- Ну ладно, - тем временем говорила Тетьлен. – На вот полтинник. А то приходи вечером, поужинай.

- Спасибо, - ответила девчонка. – Я если Пашука не найду.

- Ну пока, Тань.

Вот как. Не Тхайув, а Тань. Впрочем, еще вполне может быть, что и Тхайув.

Поглядев на зажатый в кулаке обмусоленный полтинник, Тань направилась за угол. Гхава подозревала, куда – к другой лотошнице, торговавшей ужасной едой, которую ррау, обыкновенно не болевшие желудком, никогда не решились бы есть. Люди ели.

Гхава нервно встряхнулась и тридцать семь лучей, исторгаемых ее взглядом, отпустили девчонку. Но Тань запала в память молодой ррау и потом часто виделась ей. Желтая неприятность хватала человечку, усталы и простуды облепляли ее, - Гхава вскрикивала и металась в полусне, жгучим негодованием высокородной выжигая вокруг себя все слабое и зловредное.

Снова наступил май, и желтая неприятность, прежняя или другая, ходила по вокзалу туда-сюда.

Над головой Гхавы пронеслась холодная тень, захлопали крылья, и на асфальт спланировал демон. Она не обернулась, но дух внял ее приветствию и ответил. Потом демон вздохнул и уселся рядом, скрестив ноги.

Гхава смотрела. Творилось интересное.

Желтая неприятность поймала синюю, задушила ее и теперь неопрятно ела, разбрызгивая водянистую лиловую слизь. Кости соперницы она тоже съела, раздробив мелкими, но стальной крепости зубами.

На глазах исчезал ее горб, поднималась голова и пальцы теряли длину. Когда желтая облизала их, окончив трапезу, вместо восьми фаланг на них было пять. Поев, она сразу похорошела телом. От высокого горба осталась только сутулость, кожа натянулась, из-под балахона выглянули тонкие щиколотки.

- А что будет, когда она станет совсем красивая? – спросила Гхава.

- Закуклится и выйдет полуденицей, - демон пожал плечами.

- Почему ты ее не извел?

- Позапрошлой весной целая кладка в камере хранения вылупилась, не углядел, - сумрачно пробурчал дух Ярославского вокзала, – ну и разбрелись, пожрали все, что могли. Уж я за ними гонялся! в поте лица своего, как хомо сапиенс. Со мной даже эти чуть было разговаривать не стали. Все лето мучился, - думал, переловил. Ан хрен.

- А почему ты сейчас ее не задавишь?

- Она сама меня задавит, - нервно сказал демон. – Пускай с ней ангелы разбираются. Это уже не мои дела.

Гхава видела ангела один раз, и он ей не понравился. Она не была чувствительна к красоте, хотя отличала ее от безобразия, а ангельский свет и подавно был ей неведом. Печальноокий лик ангела необъяснимым образом напоминал морду желтой неприятности.

Ангел сидел на чемодане напротив касс и курил “Приму Ностальгию”. В самом деле, бескрылый, он был не ангел, в смысле – не вестник. Одетый в джинсы и белую майку, золотые волосы собрал в хвост и курил; Гхава прошла мимо, и ангел бросил на нее рассеянный взгляд. В глазах его была даже не печаль, а муторная тоска.

- Привет, псина, - сказал ангел и Гхава оскорбилась. Она была ррау и в глазах ее, приглядевшись, можно было увидеть две радужки. Ангел это заметил, но поправляться не стал.

Тут-то Гхава и решила, что он ей не понравился. В зубах она несла говяжью кость, похищенную у шашлычника, но это, в самом деле, был не повод обзывать ее собакой.

Неформальный ангел докурил и точным броском отправил бычок в урну. Из дверей кассы вышли люди. Имен у них не было, у двоих из трех. Третьего, мальчика лет четырех, звали Миша. Его родители, Неприятная Баба и Задрипанный Мужичок, были никакими и не несли имен.

Ангел достал вторую сигарету.

- Идиот, - завопила Неприятная Баба, схватившись за чемодан. Вопила Баба как-то даже без восклицательных знаков – привычно. – Кретин. Что ты здесь вещи оставил, подходи-бери?

- Ну никто ж не взял, - тянул Задрипанный Мужичок.

- Дебильный, - во всеуслышание голосила баба. – Даун. Связалась я с тобой.

- Маманька, - тихо сказал Миша, - а мы скоро поедем?

- Ща, - со злобой ответила Баба. – Ща вскочим и побежим.

- Кому оно надо, тряпье твое, - гундосил Мужичок, - носишься с ним, с ветошью, посмотри на себя…

- Да ты заткнешься наконец, идиот, - не снижая децибел, вывела жена.

Ангел посмотрел на нее, не вставая с Мужичкова чемодана, и выпустил дым через ноздри. Баба еще подышала шумно с претензией, потом успокоилась и стала командовать мужем, который увязывал на себя поклажу.

Наконец, они поделили тюки и пошли. Ангел шагал чуть в стороне, безразличный. Гхаву все это так поразило, что она забыла о своей говяжьей кости и двинулась следом.

Старый мост над путями осыпался кремовой крошкой, от каждой четвертой ступени остался лишь арматурный скелет. Миша спотыкался. Руки для него не нашлось.

- Маманька, я устал, - полушепотом проговорил он наконец.

- Еще один на мою голову, - взревела Баба так, что даже Гхава вздрогнула. – Помолчишь ты хоть пять минут?

Ребенок сжался, но плакать не стал.

Ангел взял его на руки. Это было странно видеть. Миша словно раздвоился: один по-прежнему топал по горячим камням, другой сидел на руках у ангела в джинсах.

Вокзальный демон поглядел на это, вздохнул и подогнал им электричку поновей. Потом, собрав по градусу кондиционерный холод, упаковал его ветром странствий, который ринулся с высоты и освежил пропотевшую под кофтой Бабу. Та чуть смягчилась и ухватила сына за ладошку.

Садясь в поезд, ангел бросил короткий взгляд на вокзальные часы. Демон, угнездившийся над ними на шпиле, дернулся, но взгляд предназначался не ему. Вокзальный дух ссутулился и метко пнул пролетавшую мимо ворону.

В сознании Гхавы все это каким-то образом сплелось воедино: мерзкая пара, затюканный ребенок и нетипичный дух-хранитель. Ей хотелось поинтересоваться у демона подробностями этой истории, но делать этого она не стала.

Дня через два она снова увидела желтую неприятность, которая ела и ела, и становилась все глаже. В этот раз она пожрала целую кладку суматошек, и родители с воем прыгали вокруг нее, дергая за сальный балахон. Впрочем, это не было выражением отчаянного горя. Размножались суматошки стремительно, родства не понимали, и только природа их требовала переживать по любому поводу. Мелкому или крупному - одинаково.

Доев, и, по обыкновению, облизав руки, неприятность огляделась. Чем больше она ела, тем быстрее рос ее аппетит: чуть раньше две-три суматошки повергли бы ее на месяц в сонную сытость, сейчас она даже не почувствовала их… Голод неприятностей, сладкий зуд, более похожий на похоть, снедал ее: ядовито-сиреневые ресницы трепетали, меж них проскальзывали электрические искры, присоски на пальцах безостановочно чмокали. Гхава, завороженная ее омерзительным видом, стояла, оцепенев.

Взгляд демонессы пал на спящего с водки бомжа.

Гхава, учуяв ее желания, задрожала, разрываясь между ужасом и сосущим любопытством. Никогда неприятности не ели людей – их просто убивали до того, как они становились на это способны. По-хорошему твари полагалось быть падальщицей: наслаждаться лишь уже начавшейся болезнью, уже тлеющей ссорой, уже неотвратимой смертью… Но эта вошла в силу, и не было никого рядом, только ррау Гхава, могущая лишь отречься сама.

Неприятность сладострастно потекла к жертве и прильнула.

Пища эта была грубой, но сытной, тяжелой для нее, но необоримо влекущей. Демонесса вползла внутрь человека, устроилась там и стала понемногу пить; пару раз она срыгивала, но упорно продолжала трапезу. Добившись инсульта, она поглотила без остатка суть принадлежавшего ей и довела свое дело до конца.

Оставив труп, она некоторое время стояла с затуманенным взором. Тело ее, теперь идеально прекрасное, и мрачно-влекущее лицо чуть светились светом гнилья. Гхава невольно оскалилась, нарушая обычай нейтралитета, но хищница все равно не заметила.

Пошатываясь, неприятность направилась к поездам. Отыскав старый купейный вагон, в котором не открывалось ни одно окно и царила смертельная духота, она забралась в него и исчезла с глаз. Дальнейшая ее судьба была никому неизвестна и, собственно, неинтересна. Но на Ярославский тварь не вернулась.

Благополучно доехав до Якутска, неприятность успела закуклиться и вылупиться, став полуденицей. По пути она плотно поела двумя сердечными приступами, закусила микроинфарктом и полакомилась супружеской ссорой. Теперь зрячий, войдя в купе, увидел бы сидящую у окна девушку необыкновенной красоты, в мантии золотой парчи. Взгляд у девушки был томный и алчущий.

В Якутске на московский поезд поднялась старуха, которую внуки, выбившись в люди, везли доживать из лесной глухомани в столицу. Другая старуха из этого купе бы не вышла, но таежная бабушка оказалась удаганкой великой силы.

Дикий вопль потряс состав и умчался вдаль по перрону. Схватка длилась восемнадцать секунд, после чего от полуденицы остались лишь клочки золотистой плоти, тающие по углам.

Внуки, закатывая глаза, отчаянно извинились за родственницу и сурово ее отчитали. В полудениц они не верили.

Бабушка не возражала.

С крыши зеленого жестяного сарая слетела ирримри, белая молния. Мягкий прыжок вынес ее на спинку изгвазданной усталами скамьи, - молния переступила легкими ногами, вздыбила шерсть, моргнула, слегка ощерилась и, наконец, унизилась до речи.

Гхава не замечала ее принципиально, но на звук обернулась.

Между ррау и ирримри существовал глубокий антагонизм. Ирримри верили в Бастет, полагали себя избранной расой и хранили память о власти над миром. Ррау ни в кого не верили, полагали себя ррау, а из возвышенных материй думали разве о сиюминутной справедливости.

Гхаве никогда не было много дела до ирримри. Она где-то слыхала имя этой, явившейся, но не потрудилась даже вспоминать его. Мриэ, Муэю, Мурра, это было неважно.

Пришелица молча возмущалась со скамейки.

“Да будет тебе известно”, - выпалила она вскоре, не зная, чем воздействовать на Гхаву, - “что Кисса Прекрасная говорила в Совете Тысячи о появлении вестников и приближении Последнего Рубежа! И мудрый Вангхав подтвердил осуществление древних пророчеств! Величайшая из тайн раскрывается перед очами простецов!”

“Да”, - скучно ответила Гхава. – “Мне известно. Нет никаких пророчеств”.

Ирримри вульгарно повела хвостом, выдав замешательство. Гхава дала ей понять, что все заметила. Она теперь уже точно вспомнила, как зовут эту девицу – Муэю, дочь Муэю Златоокой, первой советницы Киссы.

“Что от меня нужно Муэю ирримри?”, - продолжала ррау.

“Вангхав передал о появлении Окна Преображения. Имя – Тхайув. Распоряжение – проводить в Выхий. Сообщено”, - ирримри зашипела, выгнулась и унеслась по крышам туда, откуда пришла. Гхава проводила ее взглядом. Стоило так начинать речь. Все ирримри тяготели к помпезности, но эта была что-то уж слишком выдающейся.

Обо всем сказанном Гхава догадывалась и сама. Но ей было должно теперь оправдать доверие первого из живущих, прапрадеда. Тхайув. Тхайув. Незрелая людская самка по имени Тань.

Во сне она мчалась по размеченному асфальтовому пути. Линии белой краски были свежи, асфальт нов, и резкий запах его терзал обоняние ррау. Гхава бежала, задыхаясь, глаза слезились и язык вывалился изо рта. Вокруг стоял плотный мрак. Дорога лежала прямой, как нить отвеса. Ее не настигал враг, впереди не было цели, но она все бежала, выбиваясь из сил, и не могла остановиться.

Без четверти пять утра она проснулась от шума. Демон набрел на кладку синих неприятностей и теперь возился с твердокаменными яйцами. Звонкий стук разносился в утреннем молчании. Гхава встряхнулась и пошла попить.

Она нашла Тань на той самой скамейке, где беседовала с ирримри. Тхайув Непреображенная спала. Вечером ей было жарко, а ночью стало холодно, во сне она скорчилась и подтянула колени к груди, кутаясь в дрянную, выпачканную чем-то куртку. Гхава некоторое время смотрела на нее и думала.

Тань была очень худая, с больной кожей и серыми волосами; всю жизнь она плохо ела и слишком часто боялась.

Окно Преображения раскрылось из-за нее, и первые из живущих говорили о ней.

Тхайув.

Потерянная моя сестра.

Гхава выгнала усталу, из-за которых у людей по утрам болели кости, яростно огрызнулась на худосочную простуду и забралась на скамейку с тем, чтоб улечься спящей под бок и согреть. Часа через два Тань проснулась. Ррау это время пролежала без сна, терпя закрадывавшийся утренний голод. Дело было важнее.

- Ой, собачка, - с полусонным умилением выговорила Тань, приоткрыв глаза. – Ты ко мне пришла, да?

“Да”, - ответила Гхава, – “только я ррау”. Нечего было и надеяться, что Тань поймет, так что она отвечала себе самой. Гхава села на скамейке под животом Тхайув, и посмотрела ей в глаза. Что следовало делать, она не знала. Выхий был слишком далеко, ей не удалось бы отвести Тань туда, просто уцепившись зубами за одежду. Надо рассказать, убедить, но как?

- А у меня покушать нет ничего, - сказала Тань, зевнув. – Дай лапку.

Гхаву посетила невнятная идея. Пытаясь разобраться в нежданном инсайте, она подняла переднюю конечность.

- Ой, какая умная! – восхитилась Тань. – Ты от хозяина убежала?

Гхава совершила попытку отрицания: повернула голову в одну сторону, затем в другую. Но она сделала это слишком медленно, и Тань не поняла.

- Ты же беспородная, - сказала она и почесала Гхаву за ухом. – Интересно, ты еще чего-нибудь умеешь?

Гхаве не требовалось что-то уметь. Отточенные инстинкты управляли ее телом, высвобождая разум для снов и философствований; необходимость уметь унижала, но сейчас Гхава желала бы уметь кувыркаться или ходить на задних лапах. Ей нужно было доказать Тань свою разумность.

Ррау спрыгнула со скамейки. Тань никуда не исчезнет. Даже вздумав уехать в Москву Третью, рано или поздно она вернется к Тетьлен. А Гхава собиралась думать и тренироваться.

- Ну вот, убежала, - без особого огорчения проговорила Тань ей вслед.

Гхаву всегда пускали в метро. То ли так ловко она умела проскользнуть мимо сиделицы, то ли природа ррау помогала ей быть незаметной. Те несколько станций, меж которыми она обычно ездила, были ей хорошо знакомы. Трудно было только заходить на эскалатор: там ее толкали и спихивали, а шерсть с лап застревала в мелких щелях.

Она влезла на крутую лестницу и потрусила через переход.

Час назад Гхава покинула Выхий. В этот день он пустовал, она ездила туда думать, а не спрашивать совета. Выхий: область смешения пространств, храм недеятельного разума ррау, свалка железного лома. Она ходила меж остовов отживших машин, медленно, впуская в себя странное чувство диффузии Вселенных. Одной из немногих вещей, увлекавших ее всегда, было это: что же там, в другом мире, который здесь лишь прикасается к миру ррау?

Черная кхэрх, созерцая, кружила над ней в вышине.

Тань она нашла сразу. Девчонка сидела на железной оградке, врезавшейся ей в тощий зад, и жевала чебурек. Все было просто.

Гхава подошла. И сказала:

- Дай.

Сначала получилось: “увай”, но Гхава прибрала язык и поправилась. Тань вытаращилась. Гхава подошла ближе и носом показала на чебурек.

- Дай, - повторила она.

Человечка дрожащей лапкой отломила кусочек и опустила к морде Гхавы. Есть ЭТО та, разумеется, не стала, - и, разумеется, Тань решила, что бредит.

- Тань, - сказала Гхава, развеивая ее сомнения. – Жуй. И. Пхойдём.

Тхайув поняла ее.

- Зачем? Куда? Ты кто? Ты оборотень, да? Ты инопланетянка?

Гхава вздохнула.

- Я ррау, - сказала она. Выговорить это было проще, чем другое. – Я Гхава.

- Чего? – глупым голосом переспросила Тань.

- Ты Тхань. Я Гхава.

- А-а, - Тань кивнула. – А кто ты?

Горло у Гхавы уже заболело. Говорить было невыносимо.

“Я ррау. Мы – одна из Тысячи рас, о которых не подозревают люди. Вангхав, предок мой, первый из живущих, призвал тебя в Выхий”, - сказала она взглядом. – “Он объяснит. Мне трудно произносить. Ты должна поехать со мной, и все узнаешь”.

- Ты что? – растерянно сказала Тань. - Ты больше не будешь говорить?

- Пхойдем, - выдавила Гхава.

- Куда?

Гхава минут пять сидела и мучилась.

- У-вы-ххь-нуо… нво…

- Выхино? – наконец переспросила Тань.

Гхава кивнула. Кивать было очень неудобно, но все же не так неудобно, как говорить. Простого взгляда Тань, очевидно, не понимала.

- Ну, поехали в Выхино… - девчонка пожала плечами.

Гхаве пришлось отвести глаза старухе из кабинки у турникетов. Тань пролезла вслед за ней под металлической оградой. Прыгать через турникет не следовало: машины не имели глаз, пригодных быть отведенными.

Теперь они приближались к Выхий.

- Надо было в автобусе ехать, - ныла Тань. Гхава уже злилась, но терпела. Чтобы возражать, требовалось заговорить, а это причиняло непосильную муку. Гхава произнесла только одно слово, - когда вдали уже показались знакомые очертания.

- Выхий.

- Да это же свалка! – возмущенно начала Тань и осеклась. Вангхав не ошибался; Выхий был частью сознания Тхайув, которая спала внутри Тань, как готовящееся к рождению дитя. Она почувствовала приближение срока и встрепенулась.

Ррау.

Мой обретенный народ.

Запах родичей коснулся влажного носа Гхавы. Вангхав знал, что праправнучка ведет Непреображенную и Окно закроется сегодня. Три кхэрх, чьи перья отливали синевой, стерегли неустойчивую ткань Окна с самого утра. Пластичные тела ирримри и меш изредка сновали в траве. Два демона прямо посреди Выхий играли в карты. Гхава заметила их и засмеялась.

Тань поежилась. Ничего этого она не видела, но пробуждающиеся чувства Тхайув говорили ей о многом, что она не могла еще осознать.

- Как-то здесь… странно, - прошептала человечка.

- Выхий, - повторила Гхава, стараясь, чтобы ее голос звучал успокаивающе.

Смуглый темноволосый ангел, неведомо откуда взявшись, обнял Тань за плечи. Девчонка завертела головой. Чтобы позволить Тхайув видеть, Тань должна была отказаться от собственных глаз, но сделать это сейчас была не в силах.

- Сюда, наверно, и не ходят, - шепотом сказала она наконец. – Тут нехорошо. Даже еще что взять можно, не растащили. Вон автобус стоит почти целый, прямо жить можно.

Гхава заставила ее посмотреть на себя, дернув зубами за брючину, и покачала головой.

- Нельзя? Почему нельзя?

- Выхий.

Тань снова пожала плечами.

- Ладно. Все равно стекол нет.

- Ты. Будь. Тут, - угрюмо сказала Гхава. Необходимость говорить повергала ее в скорбь.

Тань испуганно-послушно закивала и присела на здоровенную шину.

Темнокудрый ангел улыбнулся Гхаве из-за ее спины.

Ррау прошла вперед и стала напротив предка.

Вангхав, неподвижный, озирал Выхий с крыши мертвого “Запорожца”. Из-под век его виднелись серые белки. Красная радужка, черная радужка и золотой зрачок. Как вспышка фар на ночной дороге был его взгляд.

Первый ррау полысел от старости, искривленные ноги его дрожали. Двурадужные пугающие глаза выпячивались из глазниц. Подле Вангхава на капоте машины сидела Кисса ирримри, она была моложе и крупнее его; Кисса очень старалась выглядеть главнее, но без особых успехов.

Кисса и ее советница Муэю были грациозны и украшали собой всякое место, даже сакральное пространство ррау Выхий. Затем их, вероятно, сюда и звали. Для обряда Преображения требовались представители двадцати рас из тысячи, и Вангхаву ничего не стоило найти менее высокомерных свидетелей.

“Гхава”, - сказал предок. – “Я благодарен”.

“Я знаю”.

“Тхайув вскоре родится. Ты остаешься с ней?”

“Да”.

“Пусть подойдет. Сообщить кхэрх, что Окно закрывается”.

Один из демонов, оставив карты, взмыл к небу.

Тань медленно, спотыкаясь, подошла к трону Вангхава. Глаза ее были закрыты, она неуверенно улыбалась и все время оборачивалась к ангелу, который вел ее под локти. Путь рождения тек под ее ногами, и Преображение уже совершалось.

“Здравствуй”, - сказал Вангхав, и Тань, вздрогнув, раскрыла глаза. Прошло несколько секунд, прежде чем обыденное зрение вернулось к ней.

Ангел, посмеиваясь, отступил. Демон, тасовавший карты, шарахнулся от него под драное автобусное брюхо.

“Я Вангхав”, – продолжал первый из живущих. – “Ты слышишь меня?”

- Д-да, - пролепетала Тань. “Да”, - неуклюже сказала мыслью Тхайув.

“Говори так, как тебе удобней. Ты понимаешь, что происходит?”

“Не знаю”.

Гхава возликовала. Тань удобнее было говорить мыслью. Глаза старейшины полыхнули.

“Ты знаешь, как ее зовут?”

“Гхава. А что?”

“Ты знаешь, кто мы?”

“Ррау”.

“Ты знаешь, кто ты”

Молчание.

- Я Таня, - минуту спустя, нелепо фыркнув, вслух сказала она.

Вангхав, маленький и невзрачный, молча смотрел на нее со своего трона. На “Запорожце” лупилась голубая краска.

Глаза их были рядом. Тань рассматривала дряхлую полуживую болонку и видела Вангхава, первого из живущих.

Окно Преображения медленно закрывалось, и свет, испускаемый им, становился все ярче. Кхэрх из предосторожности опустились ниже и начали медленный танец торжества. Лучи из Окна падали отвесно на Тань.

Тут встряла Кисса. Она с самого начала собиралась изречь нечто, но не могла улучить момента.

“Соответствие”, - сказала она. – “Смысл его в обретении своего места и в конечном счете себя. Что такое есть разлука с собой, как не разлука с самым дорогим существом? Прерви ее и лишь тогда узнаешь счастье”.

Седая меш, лежавшая чуть поодаль от Киссы, меланхолично наблюдала за экзерзисами кхэрх в прозрачных небесах. Подвижная ягодка ее носа шевельнулась, и Муэю Златоокая вздыбила шерсть на загривке, призывая к почтительности.

“Возможна ли ошибка в тонких планах стихий?”, - продолжала Кисса. – “Нет или да, но мы видим ее. Окно раскрыто, зябкий ветер сквозит в мирах. Было ли это предсказано?”

Первая из ирримри обладала настолько глубоким умом, что сама иногда путалась в своих заключениях.

Тань, опустив голову, послушно внимала ей. Когда она подняла взгляд, Гхава увидела, что в глазах ее, сияя, прорезается вторая радужка.

Ангел тихо смеялся.

“Тхайув, дочь”, - сказал Вангхав. - “Я ожидаю”.

- Ч-чего? – пробормотала та.

Мир был неизменен.

26.06.2003