Обмен заложниками

Стекло, бетон, слоновая кость

Сначала Отар со своими джигитами осмотрел периметр — дело непростое, за валунами да по расселинам северного склона можно хоть батальон спрятать. Четверо помощников, по-козлиному перескакивая с уступа на уступ, разошлись веером вверх.

Каждый, добравшись до своей точки, дал знак «Чисто!», и Отар включил рацию:

— Вардзия-один, дорога свободна.

Через несколько минут вереница джипов пыльной змеей выползла из-за поворота. Ржавые ворота пансионата вызвали у Хохлова странные ассоциации. «Пионерская зорька». Чай со слоном. «Оставь надежду всяк…» Сквозь трехсантиметровое стекло Вадим Евгеньевич рассматривал тонированные горы. В окружающем мире бушевал май. Высокогорные травы соревновались в неправдоподобности соцветий. Внутри «лэндкрузера» стоял осенний холод.

Когда кортеж остановился, из головной машины первым вылез Леша Бардяев, глава отдела безопасности. Отар и директор пансионата поспешили ему навстречу. Рукопожатия, торопливые подобострастные кивки вместо хлеб-соли.

Хохлову дверь открыл водитель. Перегретый послеполуденный воздух ударил в лицо, заставил зажмуриться на секунду. Хохлов вдохнул его полной грудью и выбрался наружу.

Дорога, по которой они приехали, доводила до пансионата и обрывалась. Противоположная сторона ущелья — сплошная отвесная скала. В одном месте ее испещряли черные точки и полоски — кельи и коридоры пещерного монастыря Вардзия. Несколько сот лет назад землетрясение обрушило южный склон, вскрыв скальный город, как муравейник.

Запахи цветущих трав дурманили голову. «Чем станет для меня это богом забытое месхетинское ущелье в шести километрах от турецкой границы, — думал Хохлов. — Местом почетной ссылки? Надежным прибежищем? Последним пристанищем?»

— Вадим Евгеньевич, гамарджоба, здравствуйте! — директор пансионата шел к нему, протягивая обе руки. — Большая честь для нас, не часто в Тбилиси про наш медвежий угол вспоминают. С дороги предлагаю немножко перекусить, в столовой всё накрыто. Обедать будем позже, когда отдохнете, а сейчас — немного сыра, вина, шашлык из ягненка свежайший…

В полутемном зале добротной советской столовой было пусто, лишь за угловым столиком у окна обедали женщина и мальчик лет двенадцати. Отар взорвался длинной тирадой в адрес директора. Говорил по-грузински, но общий смысл улавливался и так: по договоренности здесь не предполагаются другие посетители, когда приходит московская делегация.

Директор умело оправдывался по-русски, рассчитывая на снисхождение гостей. Мол, эта семья уже пятый год приезжает, а мальчику врачами рекомендовано избегать скопления людей — что-то с нервами. Поэтому они с матерью всегда питаются отдельно, чуть позже основного потока.

Водители и охранники с энтузиазмом принялись рассаживаться за отведенный им стол. Хохлов посмотрел на развалы снеди, приготовленной для «перекуса», на крахмальные скатерти и столовое серебро, и, повинуясь внезапному порыву, подошел к соседям. Женщина уже поела, а мальчик без особого рвения гонял по сальной общепитовской тарелке холодную котлету и пересохшую гречку.

— Извините, если помешал, — сказал Хохлов. — У нас там на подходе горячий шашлык, может быть составите нам компанию?

Гульнара Абаевна, то ли казашка, то ли узбечка — Хохлов не очень разбирался — олицетворяла зрелую азиатскую красоту. Иссиня-черные волосы, тонкий нос, полные губы, высокие скулы, гордая осанка, незаметная полуусмешка. На приглашение она ответила отказом, но Чингиз — так звали мальчишку — отреагировал на слово «шашлык» как настоящий мужчина, и теперь, обжигаясь, сдергивал зубами с шампура куски еще дымящегося мяса, с любопыством оглядывая собравшихся за столом серьезных людей.

— Ваш сын — настоящий Чингисхан, — сказал Отар Гульнаре Абаевне, подливая ей «Ашахени», — светлые волосы и голубые глаза. Владыка половины мира.

— У Чингисхана не было папы-немца, — улыбнулась та. — А в остальном всё верно.

В какой-то момент Хохлов с удивлением заметил, что и он сам, и Лешка, и Отар расфуфыривают хвосты, стараясь привлечь внимание неюной уже восточной дивы. Каждый старался выглядеть чуть интеллигентнее и умнее, чем мог.

Чингиз, запив тархуном последний кусочек, дернул мать за рукав:

— Ма, дай палочки.

Гульнара Абаевна достала из сумочки деревянный пенал, и Чингиз отсел за дальний стол.

— Какая-то игра? — полюбопытствовал Хохлов.

— Да. «Микадо», только он никак не запомнит. Вадим Евгеньевич, я хотела вас предупредить… Пока вы будете отдыхать, Чингиз может попросить у вас что-нибудь…

— Я весь внимание, Гульнара Абаевна.

— Книгу, газету, журнал. Любой источник информации. Пожалуйста, не давайте. Ему нельзя.

— Чингиз болен? Он совсем не производит…

— Невроз — очень странный и абсолютно неизученный. Из всего что видит, слышит, читает, Чингиз пытается делать какие-то общие выводы, связывать одно с другим. У него бывают галлюцинации, ему мерещится будущее.

— А что советуют врачи?

— Хорошие — минимум внешних раздражителей, минимум общения. Плохие рекомендуют психотропные средства. Я бы предпочла услышать мнение очень хороших, надеюсь в следующем году отвезти Чика в Стамбул или Москву. Ведь ему нужно учиться, а противопоказаны даже учебники.

— Вы сказали — Чика?

— Так его звал отец.

Хохлов посмотрел на мальчишку, рассыпающего длинные деревянные шпажки.

— Из нейтрального остаются только абстрактные игры, — продолжала Гульнара Абаевна. — Го, шашки, микадо. Карты и шахматы — уже нет, слишком явная реакция на картинки и фигурки. С недавних пор я даже домино спрятала. Про машинки и солдатиков просто молчу.

— Никогда о таком не слышал, — задумчиво сказал Бардяев. — Как же его учить безо всяких книжек с картинками?

— Я стараюсь, — Гульнара Абаевна отставила бокал. — Как по минному полю: результат любого шага заранее неизвестен…

— Ма!

Чингиз позвал ее, не поворачивая головы. Это о многом говорит, подумал Хохлов.

— Извините, — Гульнара Абаевна встрепенулась, — нам пора…

А ситуация в Москве складывалась не лучшим образом.

В отсутствие Хохлова его экономическая империя зашаталась. Трещины наметились в самых неожиданных местах. У основного из четырех банков, откуда инвестировались средства в долгосрочку, отозвали лицензию. На одной из северных шахт произошла крупная авария, к счастью, без жертв, но дело все равно возбудили, и можно было ожидать серьезной встряски. Два сухогруза оказались задержаны в восточной Африке пока безо всяких объяснений.

И главное, на трубопроводе, самой дорогой игрушке Хохлова, купленной в пополаме с американцами, снова рвануло. Все телеканалы вопили о террористах, но Хохлов понимал, кто за этим стоит на самом деле. И даже в грузинском захолустье не чувствовал себя в безопасности.

Звонок из Москвы делался по айпи-телефонии через немецкого провайдера. Встречный звонок в условленное время уходил из Вардзии по сети «Иридиум» через спутник. А где-то в Португалии или на Мальте никому лично не знакомый человек соединял две телефонных линии, оформленных на разные имена и адреса. Коммутатор на дому. Барышня, Смольный!

— Я тебя слушаю, Семен, — Хохлов с тяжелой трубкой вышагивал по каменистой тропе. За пределами видимости люди Отара берегли его одиночество.

Шатугин не замедлил вылить на Хохлова очередную порцию проблем и неприятностей. Сорванные сделки, проекты на грани закрытия, непонятное правительственное шевеление «вокруг трубы». Вадим Евгеньевич чувствовал, что этот негативный вал вот-вот сметет его. Он просто не вытянет ситуацию, и тогда хаос расколет на неуправляемые части ту невидимую сложную машину, на конструирование которой он потратил последние двадцать лет.

За разговором Хохлов добрался до небольшой беседки. Чингиз, встав на лавку на колени, с сосредоточенным видом вытаскивал из рассыпанного на столике вороха палочек одну из-под самого низа.

— Нет, Семен, это неприемлемо. Сам думай: у нашего друга и так большинство в совете. Он торопится, а мы нет. Еще два процента уйдет к нему — и всё. Нам скрутят шеи. Надо ждать хотя бы до осени… Да, черт возьми, я готов здесь зимовать, если придется! Тяни время, путай следы, меняй отмазки — ты сам знаешь, что делать. Да, завтра в то же время. Отбой.

Хохлов резко вдавил клавишу, и подняв взгляд, натолкнулся на взгляд Чингиза. Холодные голубые глаза на смуглом лице под шапкой белокурых волос.

— Привет, ковбой! — Хохлов вскинул руку в приветствии. — А где мама?

— Пошла к источнику за водой. Прямо с графином из номера, представляете?

— Еще бы! Слушай, а как мне тебя называть? Чингизом, или можно Чиком?

— Тогда я должен буду звать вас дядей, — чрезвычайно серьезно ответил мальчик. — Чик — это домашнее имя, не для чужих.

— По рукам. Научишь играть?

Почти час Вадим Евгеньевич и Чингиз тянули разноцветные палочки, смеясь, споря, кто задел остальные, а кто нет, сосредоточенно считая очки и снова споря. Выиграть у мальчишки не удавалось.

— Дядя Вадя, а у вас много народу работает? — спросил Чик.

Хохлов хотел ответить в лоб: «Сто пятьдесят тысяч», но смутился и ответил проще:

— Много.

Но мало кто из них вспомнит обо мне через пару лет, если меня здесь все-таки достанут. Хохлов всегда чувствовал приближение опасности как зверь, только бежать дальше было некуда — и оставалось полагаться на грузинскую верность армейского друга Отара и профессионализм однокашника Лешки. Да будет так.

— А они вас любят? — спросил Чик.

Как кого они могут меня любить? Как руку дающую? Как икону? Как царя-батюшку?

— Немногие, — ответил Вадим Евгеньевич.

— А вы их?

Уже интереснее. Необъятную массу, безымянных людей у станков, в штреках, за кульманами или на палубах, немногословных водителей и язвительных секретарш, банковских операционистов с нулями в глазах и буровиков с промасленными ладонями. Я же и не знаю их толком — лишь представителей, верхушку, зеленые кончики чайных побегов, тех, кто ближе ко мне, чем к ним…

— Наверное, да.

— Когда вы полюбите каждую палочку в этой куче, — мальчик разворошил пальцем цветные шпажки, — тогда сможете выиграть.

Минное поле, вспомнил Хохлов слова Гульнары Абаевны. У каждого свое.

А на рассвете произошло землетрясение. Собственно, тряхнуло совсем слегка и всего один раз, но огромная глыба, нависавшая над входом пещерного монастыря, распавшись миллионом камней, поползла вниз. По ущелью прокатился гул, который, услышав однажды, не перепутать уже ни с чем, инфразвуковая песня нутра земли.

Поспешно одевшиеся или закутанные в одеяла отдыхающие собирались перед входом в главное здание небольшими группками и молча смотрели на завесу пыли, скрывшую южные склоны.

Чуть в стороне ото всех Чик безудержно рыдал на коленях у Гульнары Абаевны. Даже в свете серого неба можно было разглядеть, как мальчик бледен.

— Напугался? — Хохлов инстинктивно искал их в толпе, и, найдя, сразу почувствовал себя спокойнее.

Женщина отрицательно покачала головой.

— Он говорит «Цейсс»! — Чик вскинул на Вадима Евгеньевича горячечный взгляд. — А я не понимаю! Сам из дерева, ростом до неба, и нос как у Буратино. Стоит по колено в воде черной, и говорит: «Цейсс придет и все исправит». А потом уже по пояс. По шею. Он деревянный, он всплыть должен, а тонет! Я боюсь его, ма!

Гульнара Абаевна попыталась прижать Чика к себе, но он снова вырвался:

— Дядя Вадя! Вы скажите, я дёрну! Хоть желтую, хоть фиолетовую! Только избавьтесь! Только отдайте! Ламар! Ламар! Ламар! — и обвис на руках у матери.

Засуетились, забегали, на обвал уже и не смотрели…

— Моя вина, Вадим, — Отар с мрачным видом громыхнул о стол чем-то железным, завернутым в брезент.

— Ты, вааще, о чем?

Вадим Евгеньевич пребывал в состоянии серьезного намеренного опьянения. Когда Чика устроили в медблоке и вкололи успокоительное, когда Гульнара Абаевна перестала плакать, а взялась обустраивать комнатку, Хохлов счел допустимым начать необычное утро необычным образом — с двухсот пятидесяти без закуски. Чего, разумеется, оказалось недостаточно, и пришлось дважды повторять. Для уверенности в успехе далее использовалось красное сухое вино и привезенная одним из отаровских стрелков домашняя чача.

Потом Вадим Евгеньевич медитировал на балконе, наблюдая начало нового дня, и размышляя, что ж это ему не жилось в старых. За чем он гнался, к чему стремил свои помыслы. Потом, устав от собственного пафоса, ненадолго вздремнул.

И теперь, мало что понимая, смотрел на понурого Отара и пыльный сверток.

— Он там, видно, с вечера засел. Приехал с группой и отстал. Надо было тебя на виллу, четыре пулемета по углам, и на каждый шорох — без предупреждения.

— Ты о чем, старик? — голова отказывалась слушаться, впрочем, руки-ноги — тоже.

— Вот об этом, — Отар вытряхнул из брезента продолговатую черную железку. Хохлов не без труда распознал в этой неприятной штуке снайперскую винтовку с погнутым дулом и сплющенной оптикой. — Часа через три-четыре ты бы вышел на балкон и словил бы пулю. Мои ребята с инфракрасной всю ночь смотрели, да не досмотрели. Он так лежал, что кроме ствола наружу ничего и не торчало.

Хохлов постепенно трезвел.

— Опознали?

— Куда там! Фарш. Если только по ДНК.

Вот так. Хоть желтую, хоть фиолетовую, дядя Вадя. Пока я играл в палочки, какой-то сукин сын с неприметным рюкзачком осматривал трапезную и монашеские кельи, одобрительно кивал на все реплики болтливого экскурсовода, а сам примеривался, как расстелить коврик, куда упереться ногами, как вычислить, откуда смотрят дозорные. А потом в темноте не спеша собирал длинноствольный агрегат, прищелкивал одну деталь к другой, загонял в ствол предназначенную мне пулю.

Хохлов брезгливо придвинул к себе винтовку, потянув за брезент. Внутри искореженного прицела болталась стеклянная крошка. Рядом с окуляром легко читались латинские буквы: «Karl Zeiss».

Бардяев всунулся в дверь, протягивая черную иридиумовскую трубку:

— Москва!

Хохлов жестом попросил всех выйти.

— Да, Семен!

Зам был радостно возбужден, как пес, принесший брошенную палку:

— Удалось, Вадим Евгеньевич! Председателя забюллетенили. Вице отправили в Тунис по горящей. Министерские потеряли оригинал экспертизы, теперь расшаркиваются, типа, ищут, но нашему другу тут в ближайшее время ловить нечего…

— Молодца, старик. Только теперь послушай. Слушаешь? Подумай хорошенько и ответь вдумчиво: ты знаешь, что такое «ламар»?

На том конце наступила неловкая пауза.

— Ну, — неуверенно ответил Шатугин, — конечно. «Ламар инкорпорейтед», Британские Виргинские острова. Наша главная поганка до следующего года. Вадим Евгеньевич, вы уверены, что линия не прослушивается?

— Не в этом дело, Семен. Операции по «трубе» через нее идут?

— Вадим Евгеньевич, вы же меня сами учили…

— Семен!

— Все до единой.

Хохлов встряхнул головой. Хмель прошел, но осталась дрожь внутри. Что я делаю? Как могу так безответственно швырять на кон… Вадим Евгеньевич хотел опереться о стол, но обжегся о ледяную сталь затвора.

Какими словами объяснить послушному, но упрямому Шатугину… И что объяснить? Да, это с моей легкой руки наш «лучший друг» господин Пеньков навсегда превратился в Пиноккио. Из-за фамилии, из-за несоразмерно длинного носа, засовываемого в любой мало-мальски интересный проект, из-за развеселой сибирской монополии, выстроенной на могилках лесхозов и леспромхозов. Да, нервнобольной мальчик в припадке открыл мне окошечко — не знаю, куда. И если передо мной выбор: окошечко или пуля в сердце, наверное, я выберу первое.

— Теперь, Семен, слушай и не перебивай…

Вадим не дурил, не паниковал, а четко знал, что делает — к такому выводу Леша Бардяев пришел лишь месяцы спустя. На то Хохлов и босс, чтобы принимать парадоксальные решения.

В худший переплет, чем тогда в Вардзии, они еще не попадали. Решение о продаже «трубы» концерну Пиноккио все расценили как слабость. А на самом деле одним неочевидным ходом Хохлов закрыл сразу несколько проблем. Во-первых, полученные от продажи трубопровода деньги помогли выиграть тендер по Плесецку и Байконуру. Во-вторых, избавившись от совместного проекта с америкосами, Хохлов подтвердил свою политическую лояльность текущей администрации, и вскоре был обласкан соответственно.

И, наконец, в-третьих, Пиноккио, захапав вожделенную «трубу», набрал персональную «критическую массу» и без какой-либо помощи Хохлова плавно переместился в Лефортово. Под жужжание мельтешащих вокруг правозащитников.

А Вадим Евгеньевич разве что не на белом коне вернулся в первопрестольную и вновь зажил в меру спокойной олигархической жизнью.

Только зачем ему понадобилось разыскивать этого припадочного мальчишку?

Гульнара Абаевна куталась в шаль. Подмосковный лес шумел кронами, сыпал сухой хвоей, скрежетал треснувшими стволами.

— Я так благодарна, Алексей Викторович! И Вадиму Евгеньевичу, и вам. Для Чингиза так важен покой, и чтобы природа, и чтобы никого вокруг. Мы словно в сказке. Я уверена, что здесь он будет поправляться.

Ничего не бывает за просто так, дражайшая. По крайней мере, у Хохлова. Бардяев был уверен, что за переселением мальчишки под Москву стоит точный расчет, и бесился от того, что не понимал, какой. Мотаешься сюда в Горки как на работу, персонально следишь за содержимым чертова холодильника, гоняешь чаи с маман, а Чингисхан вместо «спасибо» удостаивает только вопросом: «Когда приедет дядя Вадя?»

Бардяев радушно улыбнулся:

— Не стоит… — нет, на «Гулечку» опять язык не повернулся, — не стоит, Гульнара Абаевна! Шеф у нас необычный. Сентиментальный, можно сказать. Я думаю, ему приятно, что вы здесь. И к Чингизу он очень привязался. Я тоже думаю, что все пойдет на лад.

Церемонно поцеловал Гульнаре Абаевне руку и спустился с крыльца к машине.

— Вам — не скучать! Чингизу — готовиться в ханы!

Эта дурашливая фраза стала шаблоном, формой их взаимоотношений на следующие три года.

Чингиз не спеша раскладывал по коробочкам белые и черные камни го. Он заметно вытянулся, стал уверенней в себе, по утрам крутился на турнике, подтягивался по сорок раз, бегал стометровку за тринадцать секунд.

«Как по минному полю», вспомнил Хохлов слова Гульнары Абаевны. Каждое нововведение — шаг с завязанными глазами. Приходящий учитель? Пробуем. Нормально? Расширим перечень предметов. Газету? Ни в коем случае! Книгу? Может быть… Вальтер Скотт? Прошло. Буссенар? Порядок. Точно порядок? Попробуем сыграть в шахматы? Почему-то страшно. Где грань?

Хохлов чувствовал себя должником. Чик спас ему жизнь, Вадиму Евгеньевичу это было абсолютно очевидно. И он не собирался дать мальчишке скатиться в уютное гнездышко умственной отсталости. Шевелил его как мог. Заставлял пробовать и пробовать ранее запрещенные вещи. Музыка? Вряд ли! Если только что-то из классики… Кино? Абсолютно нереально! А может, взять такой старый фильм, что уже и актеры все поумирали… Искать! Стараться! Стремиться! Хохлов, по природе одинокий человек, втянулся в ирреальную битву с несуществующим противником.

А еще он чувствовал себя рабовладельцем. На закрытой вилле, в железной клетке держал он свою жар-птицу. Без рукавиц не тронь, обожжешься! Чик, Чик, Чик, повороши разноцветные палочки! Дай, дай хоть намеком, хоть мычанием верный знак! Я не ошибусь, я догадливый! Поиграем, малыш? Я тебе — загадку-вопрос, ты мне — загадку-ответ…

Каждый раз, провоцируя Чингиза разговорами, Вадим Евгеньевич больше всего боялся, что перегнет палку. Но, вроде бы, пока удавалось обойтись без эксцессов. Он слишком хорошо помнил, как тащил на руках сквозь сгрудившуюся толпу безжизненное тельце, как моталась на шее-веревочке тяжелая голова, как билось в висках «Ламар!» черным гонгом. Хохлов знал, что никогда не смог бы нарочно сделать мальчику плохо.

Щелк! — закрылась белая коробочка. Щелк! — черная.

— Дядя Вадя, а зачем вам быть президентом?

Вадим Евгеньевич замер, будто ему к затылку приставили ствол. Только сегодня утром он окончательно понял, что даст согласие выдвигаться. Только около полудня на очень закрытом совещании те, от кого зависели подобные вещи, поддержали его решение. Всего час назад сформировался костяк его предвыборного штаба. А потом он приехал сюда. Чтобы получить от пятнадцатилетнего подростка, полностью отрезанного от внешнего мира, очередной вопрос в лоб. Никогда не расслабляйся, Хохлов!

— Знаешь, Чик, появилась возможность сыграть во что-то новое.

— Вы обычно играете всерьез, — грустно сказал мальчик.

— Всерьез было вначале. Когда стоял вопрос выживания. Когда всех, с кем работал, знал в лицо и по имени. Не то, что теперь.

— С кем же вы будете играть?

— С чужими. Своих я почти всех обыграл. Да и надоело. А страна — это такая большая штука… Те, кто сегодня работают со мной, живут достойно — они трудятся и зарабатывают. Могут строить планы на завтрашний день. И, раз я справился с этим, можно попробовать следующий уровень.

Чингиз посмотрел Хохлову в глаза. Пристально, аж холодно стало.

— Я помогу, — сказал мальчик. Не констатировал, но и не спросил, что-то между. Давая понять, что у Вадима Евгеньевича всегда есть выбор. Есть — выбор?

— Спасибо, Чик, но боюсь, что эта задачка тебе пока не под силу.

Мальчик чуть заметно улыбнулся, на мгновение превратившись в Гульнару Абаевну — те же недоуменно приподнятые брови, те же иронически загнутые уголки губ:

— Дядя Вадь, вы мне дайте чуть больше свободы. Хоть капельку.

«Хоть капельку». — «Капельку — дам». Чуть назад, «…свободы. Хоть капельку». — «Капельку — дам».

Бардяев выключил диктофон и бессильно распластался в кресле. Вадим, конспиратор хренов! Маг-алхимик! Олигарх-гадалка! Нострадамчика себе завел, совсем уже ум за разум!.. Хотя… Большое жирное «хотя».

Бардяев трясущейся рукой вытащил из портфеля блокнот и распахнул календарь. Последний год он отмечал нечастые визиты Хохлова на дачу, и теперь лихорадочно сопоставлял эти даты с другими событиями. И матерился, и хватался за голову, не в силах вынести собственной глупости.

Потом достал из встроенного в камин сейфа несколько дисков и, разбив их кочергой в мелкие осколки, смел в огонь. Подслушивать нехорошо. И теперь уже больше не нужно. Теперь у него есть разгадка.

Вычистив все записи в диктофоне, Бардяев чуть успокоился, плесканул себе виски и снова сел перед очагом. Подумать только…

Январь. Рязанская область. Сугробы по окна машин. Четыре черных динозаврика, вытянувшись в цепочку, ползут по бесконечной дороге к химкомбинату. Остановились у заброшенной остановки. «Семен, пересядь-ка в мою машину!» — «Вадим Евгеньевич!» — «Давай-давай, мне с Лешей надо потолковать приватно». — Непонятный, затравленный взгляд Шанугина. Снова снег и снег. Вроде сказал, что поговорить хочет, а молчит. Смотрит, смотрит вперед. Настороженно, пристально. Ожидая. И все равно вздрагивает и зажмуривается, когда срабатывает фугас под второй — его — машиной. Нырок в кювет, цокот пуль по бортам, но Бардяев своих соколов не зря гонял, отбились без потерь. Кроме тех, кто во втором джипе.

А потом — несанкционированный обыск в квартире Шанугина. Хохлов сам опрокидывает на пол ящики, ворошит бумаги, словно ищет что-то конкретное. «Ах, Сема-Сема-Сема…» — И ведь нашли же. И восстановили по шагам всю цепочку. Счета, куда от Пиноккио деньги шли. По какому каналу уходила информация. Много всего другого, чего Бардяеву бы ввек не раскопать. Грузинское дело стало достоянием истории…

Март. Заехали на минутку в Башню — посмотреть, как идет ремонт. Вдруг Хохлов замер и смотрит за окно: самолет на посадку уходит. «Леш, а у нас «Шереметьевские» акции остались еще? Продай их к черту!» — Зачем? Почему? Бес его знает! Продал, конечно, приказы шефа не обсуждаются. Не прошло и недели — алжирский «Боинг» распахивает взлетную, жертвы, компенсации… Только это головная боль уже для новых акционеров…

Апрель…

Июнь…

Август…

Сентябрь. «Что все не женишься, Вадим Евгеньич?» — «Да вот — принцессу жду, а вокруг одни принцесски». — «Не староват еще — для принцессы-то?» — «Да я, Леш, максималист. Если без любви, тогда зачем? Для галочки?» — Сам за рулем, сопровождение дуется, но не перечит. Весело летят по Кутузовскому. Ночь, холода ранние. Свернули на Дорогомиловскую. «Так бобылем и останешься со своим максимализмом!» — «Да что ты?» — Удивленно так, и с ехидцей в глаза смотрит. А потом по тормозам, Бардяев щекой о стойку, Хохлов чертыхается, тормоза визжат, и — тюк! хлоп! хлоп! — одна пострадавшая малолитражка и две белоснежных подушки. Из машины, в которую врезались, выскакивает девчонка — хотя какая девчонка, лет тридцати, наверное. Бардяев еще не знает, что ее зовут Серафимой. А Хохлов сидит в обнимку с опадающим белым тюком, молча смотрит на будущую жену и улыбается во весь рот…

Подумать только… Бардяев опрокинул виски одним глотком, отставил стакан и, уже спокойнее…

Конечно, Хохлов прорвался во второй тур. Вспрыгнул на подножку уходящего поезда. Лишней долей процента пролез на вторую — и последнюю — ступеньку пьедестала. И то — полдела сделано.

И не история это вовсе была. Так, интерлюдия.

— Вот, посмотрите! — Вадим Евгеньевич первым вышел из лифта. — Сто десятый этаж, полностью в нашем распоряжении. Слоновой кости мне на башню для мальчика не хватило, зато стекла и бетона — в избытке.

Гульнара Абаевна слегка улыбнулась.

— Смотрите, — продолжал Хохлов, — мы на полпути к облакам. Мой офис — этажом ниже. Чик всегда будет под присмотром.

Женщина нерешительно шагнула к панорамному окну. Отсюда, почти с вершины делового центра Москвы, город не казался ни каменными джунглями, ни суетливым муравейником. Скорее, створкой доисторической раковины, открытой любопытному глазу.

— Я не уверена…

— Гульнара Абаевна, вы же сами хотели показать Чингиза врачам. Настоящим, серьезным. Это занятые люди, здесь даже не вопрос денег — просто они не могут наблюдать пациента в Горках. Если наши профессоры ежедневно будут стоять в загородных пробках, мы скоро недосчитаемся академиков, правда? Курс займет всего две недели…

— Он никогда не оставался без меня.

— Помилуйте, Чику уже шестнадцать! Переходный возраст позади, симптоматика в норме. Мы же так и не знаем, что с ним произошло четыре года назад! — Хохлов умел быть настойчивым. Только сейчас он не мог понять, имеет ли на это право.

— Почему мне нельзя пожить здесь с ним?

— Его хотят понаблюдать в изолированном пространстве. Без влияния не только посторонних, но и родных. Как в любой больнице, предусмотрены посещения — по часу в день. Всего две недели.

— Как у вас на все хватает времени, Вадим Евгеньевич! Через две недели — выборы, а вы возитесь с нами! — Гульнара Абаевна хотела добавить еще что-то, но передумала. — Спасибо вам!

Не за что, с тоской подумал Хохлов. Врачи, конечно, будут. Лучшие. Но хватит ли мне сил воздержаться от искушения, и не перегрузить Чика тем, о чем он сам просит? Господи, убереги!..

И Чик переехал в Башню.

И Хохлов улетел на севера.

А перед этим они снова сыграли в «Микадо». Чингиз рассыпал палочки и предложил Вадиму Евгеньевичу первый ход. Хохлов вытащил подряд три дешевых, на четвертой дрогнула рука.

— Я хочу посмотреть новости, — сказал Чик, ловко вытягивая двадцатиочковую. — Мне мало газет, дядя Вадя. Мне мало десяти минут интернета в день. — Десятку, десятку, пятерку, сбился. — Посмотрите на меня — что может случиться? В двенадцать лет организм растет быстрее сердца, отсюда у многих детей и обмороки, и всякая другая ерунда. Не только у меня одного, понимаете?

— Понимаю, — Хохлов извлек из груды шпажек двадцатку и две пятерки, — что ни по какой причине не сделаю того, что может быть для тебя опасным. Знаешь, что в школе после болезни освобождают от физкультуры? Так же и с тобой — только у тебя физкультура другая.

— Вы думаете? — Чик вскочил и с места сделал заднее сальто. — Я здоров! Я научился отделять себя от того, что вижу.

Странная фраза зацепила Хохлова. Он никогда не расспрашивал мальчика, что или как он делает, элементарно боялся. По правилам минного поля.

— А что ты чувствуешь, когда?.. — решился Вадим Евгеньевич.

Чик прошелся по комнате колесом:

— Раньше! Я! Пугался! Потому что! Слишком! Мало! Знал!

Встал, подошел к столу, и легкими и точными движениями вытянул три палочки по пятнадцать очков. Потом тронул верх кучи, передавая ход Хохлову.

— А теперь мне становится легче узнать главное среди второстепенного. Может быть, через несколько лет я смогу вам писать инструкции в текстовом файле! — Чик радостно захохотал.

Вадиму Евгеньевичу стало неуютно. Он потянул на себя шпажку, и вызвал настоящий обвал. Чик издал победный вопль.

— Когда придет мама, я похвастаюсь ей, что разгромил кандидата в президенты!

— А ты сам понимаешь, что видишь?

Мальчик вдруг замер, глядя на оставшиеся в игре палочки.

— Мне и не надо понимать, — сказал он, не поднимая глаз. — Вы, взрослые, слишком связываете задачу, действие и результат. А это никому не нужно. Поэтому я ничего не понимаю. А просто вижу. И делаю…

Внезапно он схватил верхнюю шпажку и подбросил ее вверх с криком:

— Вихрь!

Низкие тучи нависли над Москвой фиолетовыми бурдюками. На севере вспыхивали молнии, демонстрируя, что в современном климате грозы бывают и в марте.

— А дядя Вадя скоро приедет?

Чик за своим любимым столиком выкладывал из палочек зигзаги и спирали. В углу с плазменной панели тихо бубнил диктор Би-Би-Си.

Бардяев едва сдержал рвущуюся наружу неприязнь.

— Должен прилететь через три дня. Но вряд ли сразу приедет. Ты же знаешь, в воскресенье у него важное событие.

— Сегодня только понедельник. И потом, его шансы все равно исчезающе малы.

Бардяев напрягся. За последние месяцы он так привык к благоволящей шефу планиде, что начал всерьез рассчитывать на этого маленького мерзавца.

— Почему ты так думаешь?

— Телевизора насмотрелся, — нагло ответил мальчишка. Чингиз взаимно не любил Бардяева и в последнее время особенно этого не скрывал.

— Слушай меня, Чингисхан! — Алексей навис над столом, опираясь на сжатые кулаки. — Я предполагаю, что ты обо мне думаешь и как ко мне относишься. Но Вадиму Евгеньевичу я хочу добра, как и ты. Я знаю его почти сорок лет. И он давно рассказал мне, в какие игры вы играете.

— Он не мог… — Чингиз инстинктивно отодвинулся от стола. — Зачем?

— Затем, что я — его друг. И ты — его друг. И если ты знаешь, что еще можно сделать для его победы, и молчишь, то это не самый дружеский поступок.

Чингиз едва не заплакал от несправедливости обвинений.

— Вы думаете, у вас тут Хоттабыч завелся? Джинн Трах-Тибидох? Волшебник Изумрудного города? Я иногда, изредка, случайно вижу… Да что вам говорить, вы такой же, как моя мама! «Выпей таблеточку и успокойся!» Спуститесь этажом ниже, вырубите свет, чтобы погасли все экраны, чтобы нельзя было прочесть ни строчки, и спросите своих аналитиков: «Верной дорогой идем?» Много они расскажут? Я хочу подсказать дяде Ваде, что делать, а он связал мне руки! «Нельзя, мальчик, будет головка бо-бо!» Алексей Викторович, помогите, а не издевайтесь!

Бардяев опешил. Но мальчишка впервые за четыре года говорил дело, а не занимался чревовещанием.

— Так что тебе нужно, юное дарование?

На Бардяева взглянули прозрачные как вода глаза:

— Информация.

За четыре дня до выборов небывалый магнитный вихрь вывел из строя около трех десятков спутников. Пошатнулись незыблемые основы общества: телефон, телевидение и предсказание погоды.

Вся восточная часть России на несколько дней осталась без Хрюши и Степашки — главные государственные каналы уже несколько лет транслировались только через космос. Забили тревогу аэропорты Дальнего Севера — приходилось переходить на работу по старинке.

Хохлов, как и многие тысячи путешественников, застрял там, где его застал вихрь. Залы ожидания аэропортов походили на лагеря беженцев. Беспросветная пурга мела от Архангельска до Чукотки.

Но были у этой форс-мажорной ситуации и положительные стороны. Будучи «кандидатом номер два», Вадим Евгеньевич в регионах опирался в основном на местные телерадиокомпании, его оппонент — на ОРТ и РТР. Избирательный штаб Хохлова не преминул воспользоваться появившимся преимуществом, и влил в ненавязчивый пиар своего кандидата последние оставшиеся деньги.

Из Домодедово Хохлов проехал прямо на свой избирательный участок. Без пяти восемь под вспышки камер опустил в урну бюллетень, бросил репортерам несколько скупых слов, и поспешил в Башню. Улицы были завалены сугробами, никакие проблесковые маячки и ревуны не спасали от пробок. Точнее, от одной большой пробки.

Самое высокое здание квартала Москва-Сити утыкалось шпилем в небеса. Сотни окон горели там и тут, и только почти на самом верху сияло вкруговую яркое колечко сто девятого и сто десятого этажей.

У входа тоже было не продохнуть от репортеров. Чуть в стороне мигала красно-синим реанимационная машина.

Повинуясь интуиции, Вадим Евгеньевич сразу поднялся на сто десятый. Двери лифта еще не открылись, а он уже услышал резкие голоса. «Камфора!» — «Разряд!» — «Еще разряд!»

Он вбежал в главный зал. Врачи и санитары сгрудились в углу, только один здоровяк в белом колпаке устремился Хохлову наперерез. Но Вадим Евгеньевич смотрел в другую сторону. С дрожью и ужасом он переводил взгляд с одного на другой телевизионный экран. Как на концертах, панели были собраны в стык. Шесть в высоту и десять в длину. И на каждом шла своя передача. Мелькали изображения, лица, логотипы, бегущие строки.

— Что это? — заорал Хохлов. — Что это такое, я вас всех спрашиваю!

Крепкие руки охватили его поперек туловища.

— Выйдите! — рявкнул санитар, уверенно отпихивая Вадима Евгеньевича назад к лифту. — Сюда нельзя посторонним. Сейчас нельзя.

На сто девятом этаже царил хаос. Столы лишь угадывались под стопками листовок, коробками из-под пиццы, сваленной верхней одеждой. Все дружно игнорировали запрет на курение, и сизые дымовые завитушки то тут, то там всплывали к потолку. Только что поступила новая подборка информации. Аналитики в азарте лупили по клавишам. И без них Вадим Евгеньевич уже мог сказать, что все состоялось.

Дальний Восток, Сибирь, Урал, Поволжье, Кавказ, Нечерноземье — везде кандидат Хохлов шел почти с двадцатипроцентным отрывом от конкурента. Досчитывались Москва и Питер, здесь тоже все проистекало как надо. При таком преимуществе более точные подсчеты, на которые уйдет еще пара дней, картины принципиально не изменят.

Кто-то принес серпантин и хлопушки. Золотые ленты перечеркнули пространство, серебряный снег заискрился на клавиатурах, распечатках, в пепельницах и полупустых стаканчиках. В соседней комнате хлопнуло шампанское. Общее напряжение сменялось предвкушением праздника.

— Уже не догнать! — повторяла Серафима, тыкая и тыкая острым кулачком в кожаную спинку стоящего перед ней кресла. — Не догнать, не…

Вадим Евгеньевич, пока его не заметили, снова вызвал лифт. Закрыть глаза. Вдох. Выдох. От нового взрыва смеха его отгородили сомкнувшиеся стальные двери.

Реаниматоры на сто десятом работу уже закончили. Санитары суетливо паковали электрошок, врач у окна машинально царапал небритую щеку, что-то неразборчиво говоря в телефонную трубку. На шестидесяти экранах бесновались музыканты, дикторы разевали безмолвные рты, репортеры отчаянно жестикулировали, пингвины прыгали в ледяное море, форвард в красной майке корчился на траве, хватаясь за щиколотку. Мылились шампуни, лились соки, разглаживались морщины, отстирывались пятна и красивый шеститурбинный «Джамбо» таял в безоблачном небе.

Вадим Евгеньевич подошел к закрытому белым телу. Коснулся, отдернул руку. Потом, так и не решившись убрать простыню, протянул вперед обе ладони и прижал их к щекам Чингиза. Сквозь ткань проступили скулы, брови, нос, подбородок.

— Чик! — тихо позвал Хохлов. — Как же так?

Бардяев, как обычно, появился бесшумно. Вадим Евгеньевич увидел лишь мутное отражение, нависающее над огненной паутиной города. Обернулся. В глазах помощника читалось что-то не то, что-то серьезно неправильное.

— Вадим Евгеньевич, — отстраненным голосом ничего-не-решающего-в-этой-фирме-младшего-сотрудника сказал Леша, Лешка Бардяев, одноклассник, сосед, правая рука и единственный настоящий друг. — Там внизу… Эта женщина. Гульнара Абаевна. Ни пропуска, ни документов, охрана остановила. Приглашать?

Горгон

— Не сметь умирать! — я лупил Кролика по щекам, всем весом вминал его грудину, пытаясь запустить остановившееся сердце.

Летучие мыши резвились над моей головой в злобном танце. Лицо Кролика посерело. За шелухой его никчемной оболочки была видна распахнутая клетка, зверьков в ней не было. Кролик умер.

Слюнтяй, трус, пустышка! Выбрал самый простой путь, ушел на каникулы. Где-то на другом краю света заорал новорожденный — вместо материнского прикосновения он почувствовал, как ласковые пушистые комочки, словно в домик, влезают в его мозг.

А мы почти добрались до Бэта…

Кролик работал тихо и незаметно. Невидимые ушастые зверьки с мягкими лапками и острыми зубками паслись на поляне желаний моего вечного врага. Бэту расхотелось есть и пить, танцевать и быть на публике. Даже выпускать свою летучую гвардию, пополняя за счет окружающих запас сил.

Пока Кролик грыз волю Бэта, я был рядом. Шаава и Шейех, две огромные змеи, выползли из моей макушки и раскачивались на кончиках хвостов. Наверное, я в такие минуты походил на надувного зайца. Шаава, властительница прошлого, откусывала Бэту воспоминания о его последних смертях. Пусть живет сегодняшним днем. Шейех, пожиратель будущего, пережимал нить судьбы Бэта каждый раз, когда он мог бы заметить нас с Кроликом и ударить в ответ.

Какое же щуплое в этот раз Бэту досталось тело! Невзрачный потрепанный дядька выехал из города на маршрутке. Погруженный в мысли, он не смотрел в окно, как сомнамбула вышел на конечной и направился через дачные участки к песчаному карьеру. Длинный желтый холм дугой уходил вдаль от человеческого жилья. Одинокая фигурка медленно брела по склону.

Мы отпустили таксиста и бросились следом. Нашей жертве стало просто некуда деться. Слева, справа и впереди холм обрывался величественными откосами, позади дорогу перекрыли мы. Бэт должен был обернуться, но ему не хотелось оборачиваться. Идти, стоять, думать, делать что угодно — не хотелось. Одинокая летучая мышка выпорхнула из его головы, заложила короткую петлю и спряталась обратно.

И тут Кролик споткнулся — упал набок и прокатился вниз по склону. Когда он вскарабкался обратно, небо было черным от перепончатых крыльев. Бэт стоял к нам лицом — я видел его сразу тремя парами глаз.

Летучие мыши собрались в два узких клина, развернулись в небе черной клешней и устремились к нам. Когда стая оказалась совсем рядом, Шейех решил за меня и метнулся вперед секунд на пять. Я стоял всё на том же месте, а хватающий ртом воздух Кролик корчился рядом на песке. Мышиный клин распался, и черный веер разворачивался далеко за моей спиной.

Шаава вцепилась зубами в память Бэта о «сейчас» — бесполезное дело, лишь бы сбить его с толку хотя бы на пару минут.

— Не смей умирать! — заорал я на Кролика, переворачивая его на спину.

Но было поздно. Каждая летучая мышь взяла у него капельку сил, а мышей прилетело много. Это и являлось проклятием Бэта — они плодились в его голове бессчетно, и он становился слишком опасен и для людей и для нас. Мы с Кроликом справились бы, но теперь я остался один.

Бэт не собирался повторять атаку. Дождавшись возвращения мышей, он издевательски помахал мне рукой. Тысячи крошечных лапок вцепились в его одежду. Бэт оторвался от земли и поплыл под шелест кожаных крыльев прочь. Я остался стоять над трупом Кролика.

Такого не бывает. Это противоречит всему, что я знаю о нас. Физический контакт с бестелесным зверьем невозможен. Но Бэт упорно перемещался по воздуху в клекочущем облаке и плевать хотел на все теоретические выкладки.

Я решился на последнее средство. Шаава едва дотянулась до нитей прошлого. Нашла нужную, отодвинула ее носом в сторону от остальных. И ужалила.

В тот день пятилетний мальчик узнал, что он — Бэт. Мы обычно говорим «очнулся» — звероносцами рождаются, а не становятся. Раньше или позже любой из нас начинает ощущать присутствие чужой жизни. Чем крупнее зверь, тем раньше он появляется. Медведя можно почувствовать в два года, рысь или пса — в три, кошек-кроликов в четыре. Змей — в десять. Ос — в двадцать пять.

Слишком долго рассказывать, как я узнал день нового явления Бэта. Но когда Шаава выпустила яд, то летящий на тысяче крыльев человек на мгновение забыл, кто он. Или вспомнил — как посмотреть. Этого хватило.

Труп Кролика я засыпал песком. Потом подошел к краю обрыва и бросил взгляд на искореженное тело на дне карьера. Где-то в мире родился еще один звероносец. Через пять лет он выпустит из головы первого летучего мышонка. Поймет, что его зовут Бэт. Вспомнит обрывки прошлых жизней. Лет через двадцать в его стае соберется пара тысяч особей. Его соседям придется привыкнуть к пониженному давлению, авитаминозу, малокровию. А когда люди начнут умирать, мы с Кроликом придем и убьем Бэта. Так уж повелось.

Посудомойки, официанты, поварята разбежались из кухни, словно за ними гнались пираньи. Я спустился по скользким ступеням. От сиреневых бутонов включенных конфорок дрожал воздух. Стальные столы жирно блестели.

Повар сидел в дальнем углу, усталый, сгорбившийся, настороженный.

— Здравствуй, Горгон, — сказал он, щуря и без того узкие глаза. — Уж думал, пора детские сады объезжать.

— Как мальчишка? — спросил я.

Повар развел руками:

— Тебя не было три года, Горгон.

— Что-то случилось?

— Да нет, ничего. Просто мальчик вырос.

В дверь заглянул удивленный охранник. Перед его носом проплыла большая зеркальная рыба, охранник не обратил на меня внимания и пошел дальше.

— Не обижайся! Я не потерял ни дня.

Повар недоверчиво хмыкнул:

— И приехал ровно в первый день после полнолуния? Думаешь, мне доставляло удовольствие лишний раз нянчить твоего Маугли?

Не хотелось оправдываться. В этот раз Бэт бегал от нас как никогда долго. Но почти год из трех я метался между обычными делами и Ей. Встречаешь человека, с которым хочешь провести жизнь, и забываешь о долге. А Она спрашивает: «Ты вернешься?», и улыбается доверчиво, и складывает руки на уже таком заметном животе…

— Услуга за услугу, Повар. Как обещано. Чего ты хочешь?

— Сначала забери мальчишку.

Из головы Повара выплыл косяк мелких серебряных рыбок. Крошечные плотвички быстрой стайкой скользнули мимо меня. Провожая взглядом их движение, я увидел тяжелую дверь с металлическим засовом. Я мог поклясться, что секунду назад здесь была только унылая кафельная плитка.

Повар распахнул дверь и впустил меня внутрь. Крошечная, плохо освещенная каморка была засыпана обглоданными коровьими костями как пещера дракона. На топчане у дальней стенки скорчился голый подросток. Клочья серо-бурой шерсти застряли у него в волосах, прилипли к груди, валялись повсюду вокруг.

Маугли долго разглядывал меня против света. А когда узнал, то прыжком бросился вперед:

— Дядя Горгон!

Пока Маугли одевался, Повар цепко держал меня за локоть и жарко шептал в ухо:

— Ты самый старший из нас. Горгон, не для себя прошу, для всех. Ты не справишься — значит, никому это уже не под силу. Плохие времена грядут.

— Да о чем ты, в конце концов? — я подтолкнул мальчишку к выходу, серебристые рыбы плыли перед нами, скрывая от посторонних глаз.

— Горгон, ты обещал услугу. Я прошу тебя: убей Тролля.

— Что случилось, Повар? Ты из меня кого сделать хочешь? Ну-ка, поехали с нами!

Я думал, он сошлется на работу — последние посетители еще ковырялись в салатах и претендовали на десерт, но Повар безропотно кивнул. Мы вышли через служебный вход ресторана к моей машине. Маугли испуганно зыркнул на почти полную луну.

Я давно приметил место для его обучения. Недалеко от города, в стороне от дач, деревень, свалок, воинских частей и заброшенных фабрик. Высокий круглый холм, как торчащая из земли коленка.

— Дядя Горгон, — Маугли явно волновался, — а таких, как вы, много?

— Несколько сотен. А таких, каким был ты, никто и не считал.

— Был?

— Скоро узнаем.

Повар беспокойно зашевелился на заднем сиденье:

— Горгон, Тролль не наш. У него внутри неживое.

— Подожди, пожалуйста, полчаса! — я начинал сердиться. — Ты же видишь, чем я занят… — и, уже обращаясь к Маугли: — Разница между звероносцами и оборотнями в том, что мы управляем бестелесным зверьем, не теряя себя. Ты уже укротил своего волка, не бойся, он больше не заберет твое тело.

— Но когда луна…

— Это закон: люди питаются солнцем, оборотни — луной, звероносцы — светом звезд. Как только ты почувствуешь звезды, волк потеряет власть над тобой. Пойдем!

Машина зашелестела бампером о высокую траву. Мы поднялись на вершину холма. Повар все мялся, но держал рот на замке.

Я позвал, и змеи медленно поднялись над моей головой. Маугли замер, вглядываясь в созвездия, словно пытаясь прочесть свою судьбу.

Я показал ему Бегу.

— Смотри только на нее. А теперь закрой глаза. Ты видишь ее?

Секунду он молчал, потом неуверенно кивнул.

Шаава аккуратно перекусывала нити воспоминаний Маугли. Чудовищная клыкастая тварь больше не разрывала собой его мышцы, не захватывала зрение и слух, не просила свежего мяса и горячей крови.

— А ты знаешь мое предназначение? — спросил мальчик.

— Не отвлекайся. Сам поймешь. Ты еще видишь звезду?

— Да.

— А слышишь своего волка?

Тишина.

Тишина.

— Да.

— Дай ему выйти.

Шейех подтолкнул мальчишку к правильному пути, не давая неверию или слабости взять верх.

— А теперь открой глаза.

Маугли с недоверием уставился на огромного полупрозрачного седого волка. Волк тоже посмотрел на мальчика и отвернулся.

Маугли взглянул на меня:

— Дядя Горгон! Ой, какой ты смешной!

Повар, не удержавшись от хвастовства, выпустил стайку цветных тропических рыбок. Маугли взвыл от восторга.

— Ну вот, — сказал я, — теперь познакомься с волком и дай ему имя. А мы пока потолкуем о своем.

Повар был тут как тут:

— Тролль — чужой, Горгон!

— И поэтому его надо убивать? Дружище, я сейчас в очень миролюбивом настроении. У меня вот-вот родится ребенок, может быть, уже этой ночью. От обычной женщины. Я люблю ее и хочу подольше пожить спокойно. Что с того, что у Тролля в голове не зверь, а камни?

— Он… Он строит… Да что я говорю…

Повар схватился руками за голову и вдруг почти закричал:

— Посмотри на небо, безглазый ты дурак!

В три пары глаз я обратился к звездам. Шаава упивалась их светом, приносящим нам прошлое мира. Я привычно разбирал созвездия. Шейех беспокойно водил головой туда и сюда и наконец завладел моим вниманием.

— Что это? — мой голос сразу сел.

Четыре ночи спустя в черном-пречерном небе без единой звезды скалилась одинокая луна. Три ночи спустя лишь горстка звезд глядела на Землю через круглое окошко диаметром в три луны. Остальное лежало в темноте.

— Это, — сказал Повар, — если тебя не покоробит терминология, стена вокруг Солнечной системы. Твоя и моя гибель. Новый мировой порядок. Когда мы все умрем, останутся только люди, оборотни и Тролль — когда он достроит стену. А случится это завтра. Когда последние лучи звезд достигнут Земли, будет уже поздно.

— Что же ты…

— Ты пропал на три года, Горгон. Когда ты охотишься, тебя чертовски сложно найти.

Где-то далеко-далеко Она кричала, вцепившись в руку акушерке. Мой сын должен был появиться на свет. А я — уйти, оставив этот мир непонятному существу с нечеловеческими замыслами.

— Как мы его найдем за сутки? В его голове все стены Земли.

Повар беспомощно опустил руки.

— Горгон, ты в этот раз дожил до двухсот лет. Мне нечего тебе посоветовать.

— А это не такой лысый дед, у которого из головы летят камни? — спросил Маугли.

Мы замерли.

— Я его вижу. Он на юге. У него настоящий замок на скале. Этот дед совсем сумасшедший.

— А кого еще видит твой волк? — осторожно спросил Повар.

— Дядю Горгона со змеями. Вас с рыбами. Маленькую девочку — она только что выпустила слона и играет с ним. Старую женщину с хорьками. Очень много, кого.

— Вот, Маугли, ты и узнал, что умеет твой волк, — сказал я. — Ты объяснишь мне, где именно живет Тролль?

— Вы хотите его убить, да? — у мальчика дрожали губы.

— Понимаешь, Маугли, это… Самооборона. Хотя убивать нехорошо.

— Я всё для вас сделаю, дядя Горгон! — сказал мальчик. И его волк исчез.

Где-то далеко уже с облегчением в последний раз застонала Она. Страшно зашипел Шейех. Закричал я. Как может кричать человек, у которого отнимают всё.

Седой волк с окровавленной пастью возник перед нами и прыгнул Маугли в голову.

— Всё, — сказал мальчик.

Повар молча плакал, глядя на меня.

За потрескавшимся бетонным забором, над четырехэтажным зданием роддома кружили гигантские скаты. Большая белая акула лениво шевелила хвостом перед шлагбаумом на въезде, где в будке беспробудно спал молоденький чоповец.

Родильный дом ненадолго выпал из жизни города — нам помешали бы лишние глаза. Внутри в холле слышался лишь легкий треск радужных стрекозиных крылышек. Спала регистратура и гардероб, спали роженицы и врачи. На колченогой банкетке развалясь сидела молодая девушка в ярко-желтом мотоциклетном гоночном комбинезоне. Черные волосы почти закрывали лицо, но мне не нужно было видеть ее, чтобы узнать.

— Здравствуй, Либель!

— Привет, старая перечница. Как ты? — Либель шевельнулась, и дюжина стрекоз выпорхнула из ее волос, унося в коридоры вязкое марево сна.

— Красивое тело, мои комплименты, — ответил я. Мы собрались, чтобы совершить страшное, но я не собирался терять лица.

Из-за колонны появился Кузнец, нервно потирая громадные ручищи. Около него по полу прыгала саранча.

— Я уже веду медсестру, Горгон. Ты готов?

Я молча кивнул.

В парадную дверь вошли Повар и Арахна. За окнами по-прежнему плавали рыбы.

Арахна здорово состарилась. Черные паучки смотрелись заколками в седых волосах. Где-то в городе ревели машины, запертые в непролазных пробках. Где-то из канализационного колодца хлестал кипяток, заливая тротуары и проезжую часть. Роддом не принимал посетителей.

Дебелая санитарка с застывшим лицом шла по центральному коридору. Держала в руках толстый сверток, перевязанный голубой ленточкой. Мой ребенок не успел родиться, но она этого не знала, и торжественно протягивала мне укутанное тельце. По плечам и макушке санитарки сосредоточенно ползали крупные песчаного цвета кузнечики.

— Поздравляю, папаша!

Да уж. Я разглядывал крошечное человеческое лицо. Зная, что его уже нельзя считать человеческим. Чувствуя присутствие силы, перед которой любой звероносец казался безвольной пылью.

Одурманенная санитарка медленно села рядом с Либель. Несколько стрекоз закружились над ними. Саранча ускакала к Кузнецу.

— Ты готов? — спросил Повар.

Я положил ребенка на пеленальный столик и развернул. Малыш улыбался, или мне только показалось? Нужно было произнести всего два слова, но мне не хватало воздуха.

— Здравствуй, Тролль, — из-за моей спины сказал Повар.

Сначала ничего не произошло, и на какую-то секунду я успел поверить, что ошибся.

Новорожденный не может сознательно управлять зверем. Или камнем. Здание дрогнуло. Треснула в полу бетонная стяжка. С потолка посыпалась штукатурка. На лужайке перед роддомом из земли полезли камни. И вдруг все стихло.

На белом одеяльце в окружении вышивок и рюшечек лежало несколько горстей крупной гальки, каменных обломков и песка. По одному, молча, звероносцы подходили к столу и разбирали по чуть-чуть. Кусочки, на которые распался мой сын, будут закопаны в землю, утоплены в колодцах, растолчены в пыль и никогда не соберутся вместе.

Стрекозы, пауки, саранча, рыбы прятались в головы своих владельцев. Звероносцы уходили по одному, не прощаясь, подавленные и молчаливые.

— Вот! — неизвестно откуда возник Маугли, и сунул мне в руки большую пластмассовую куклу. — Вы просили, дядя Горгон.

Я положил куклу на одеяло, она что-то вякнула. Я закутал ее и обвязал голубой ленточкой.

Пока роддом очнется от морока, пока Она соберет вещи, выйдет из палаты, попрощается с медсестрами, добежит до лестницы, я успею написать еще несколько строк.

Шаава и Шейех величаво покачиваются в боевой стойке. Им предстоит сделать самое важное в их непонятной жизни. Сделать для моего любимого человека.

Она вот-вот выйдет на лестницу. Я буду стоять внизу, у самых ступеней, держа в руках нашего ребенка. Она пойдет, а потом побежит вниз, сияющая, гордая, любящая. Я не смогу объяснить ей ничего.

Поэтому Шаава бросится на ее прошлое всей своей мощью. Такое можно осуществить лишь однажды, и это тот случай. Змея вонзится в Ее воспоминания так, что от прошлого останется только несколько ступенек. Шейех сделает так, что Она не добежит до конца лестницы.

А потом Шаава и Шейех вопьются друг другу в хвосты — пепельное прошлое и радужное будущее. Моя любимая, как мошка в янтаре, навсегда останется бегущей вниз по бесконечной лестнице в предвкушении счастья. Я не могу изменить движение мира — но вырву из него крошечный кусочек.

Шаава и Шейех уже не смогут оторваться от поглощения друг друга. Меня закружит в огненном водовороте, моя память, разбухшая, гноящаяся, взопревшая за двести бессмысленных лет, наконец хотя бы ненадолго распадется на части.

Змеи получат долгожданную возможность сменить кожу. Последним, что я увижу, будут светящиеся брызги, когда золотые чешуйки Шейеха разлетятся по небосклону, занимая место потерянных звезд. И я, наконец-то, отдохну.

Но прежде, чем это произойдет, я должен доверить тебе одно важное дело. Что ты крутишься, я тебе, тебе говорю. Тебе казалось, что я пишу это всё просто так? Спасибо, я знаю куда более интересные способы убить время! Простое письмо или дневник тебе бы читать не захотелось — а теперь я уверен, что ты дойдешь до конца.

Глядя глазами Шейеха в твое будущее, я еще раз убеждаюсь, что могу на тебя положиться. Слушай внимательно!

Через четыре года с небольшим тебя занесет в чужой город по какому-то делу. Начало мая будет жарким и солнечным. Ты пойдешь наискосок через широкий двор, не по асфальтовой дорожке, а по пыльной вытоптанной в прошлогодней траве тропинке.

Так ты попадешь на детскую площадку со сломанными качелями, перекошенной каруселью и грязной песочницей. Там ты увидишь мальчика в панамке. Сидя на корточках спиной к тебе, он будет рисовать на песке корявого человечка с длинными-длинными ушами, как у мультяшного зайца.

Так вот. Подойди к этому мальчику и скажи громко и отчетливо:

— Здравствуй, Горгон!

Четвертое октября

Девочка, девочка, девочка, девочка, стой! Еще немного, и кровь хлынет из наших ушей и закипит в аортах, за стеной полыхнут предохранители самодельных усилков… Вовка не успеет нас отключить, если ты сейчас не остановишься. Придержи лошадей, замри, не думай!

Пока ты даешь статику, все хорошо, все просто замечательно. Я никогда, понимаешь, ни разу еще не видел такой чистой картинки. Мне почти не составляет труда погнать ее дальше, сквозь холод датчиков, медь проводов, олово контактов, кремний недоступных моему пониманию микросхем, пока она, разорванная на куски и собранная заново, не ляжет обычным графическим файлом на ленту стримера.

Да стой же! Медленнее… Еще медленнее… Вот так.

Сизая луна и лазоревая луна. Одна, кривобокая, высоко, почти в зените, другая — как сумасшедший глаз, нижним веком касающийся горизонта. Вздыбленные скалы блестят слюдяными и кварцевыми выходами, искрятся сине-розовыми снежными шапками. Море, приподняв полог тугой волны, замерло всеми бесчисленными гребнями, каждым буруном и каждым пенным разводом. Чтобы рассчитать один такой кадр — с тенями, отражениями, бликами… Никто, никто, кроме нас с тобой, просто не умеет этого делать. Мы творцы, девочка, ты и я. Твоя яркая, еще детская фантазия распускается бутонами видений, — лишь бы мне успеть поймать их и пропустить через себя…

Но секундная передышка заканчивается. Занесенная над пляжем хищная лапа прибоя сжимает пальцы, устремляет прозрачные потоки на берег, сдвигая с места круглобокие булыжники, взбаламучивая мириады песчинок, расплескивая по отвесным скалистым склонам мимолетные мазки двулунного света.

— Вовка, вырубай! — я думал, что кричу во весь голос, а на самом деле лишь по-рыбьи распахивал рот. С каждым движением прибоя будто сверла вворачивались мне в виски.

Хорошо, что Вовка всё знал и без меня. Плавно снизил напряжение, потушил канал, разорвал обратную связь. Мой — твой — выдуманный мир рассыпался на куски. На какое-то время я остался один-одинешенек в пустом безразмерном нигде.

Чмокая, одна за другой отлепились присоски датчиков — с висков, лба, затылка. Я сам снял прохладные наглазники — Вовка называл их шорами. По ту сторону стола в кресле сидела ты. Побелевшие пальцы вцепились в подлокотники, глаза неотрывно следили за стальным шариком на нитке, которым я ввел тебя в транс. За стеклом, в соседней комнате, развалился в кресле единственный зритель нашего спектакля, Севостьянов, твой шеф. Как и все люди в возрасте, к любой технике он относился с инстинктивным недоверием. Вовка осторожно снял сеточку с датчиками с твоей головы и поспешил к своей установке.

— Марина! — тихо позвал я, осторожно остановил шарик и закрыл его от тебя пальцами. Ты мотнула головой, непонимающе огляделась, потом понемногу пришла в себя, возвращаясь в реальность.

— Что-то не так? — осторожно спросила ты.

Ах, девочка, всё настолько «так», что и вообразить нельзя было до того, как ты вошла в студию. Мы перепробовали двадцать человек из вашего отдела рекламы — прекрасных художников, графиков, оформителей, опытных мастеров. Кто бы мог подумать, что самые четкие образы рождаются в голове какой-то младшей ассистентки непонятно кого! Кажется, мы вытянули счастливый билет. И знала бы ты, сколько сил ушло, чтобы дождаться этого дня!

— Сейчас-сейчас, — Вовка завис над клавиатурами, торопясь показать заказчику результаты эксперимента.

Наконец, на экране появились две луны, море и скалы.

— Конечно, вся эта ваша запись мыслеформ больше смахивает на клоунаду… — Севостьянов старался держать фасон, чуть презрительно кривил губы, в нарочитом сомнении шевелил бровями, но я-то видел: он впечатлен. Вовка быстро прокрутил несколько кадров. Севостьянов чуть нагнулся к экрану. Пристально сощурился, выискивая дефекты в безупречной картинке.

— Человеческий глаз привык к реалистичным пропорциям, — вовсю тараторил Вовка. — Даже в выдуманном мире мы не можем переступить через законы оптики и динамики. Но требуется умение, чтобы хорошенько сосредоточиться на том, что пытаешься представить.

Ты сонно улыбалась, по-новому разглядывала невзрачные серые стены останкинской студии, «студийки», как назвал Севостьянов маленькую комнату, отделенную стеклом от второй такой же. С потолка змеей свисал никому не нужный микрофон. Я поднялся и вышел на помощь Вовке.

— Нам бы процессор чуть помощнее, еще немного железа, — он уже подбирался к главному вопросу, — и можно будет писать в киношном формате, двадцать четыре кадра в секунду. Я же все это собирал из того, что было, схему — улучшать и улучшать…

— Человека! — невпопад сказал Севостьянов.

— Человека улучшать нельзя, — по-своему растолковал реплику клиента Вовка. — Только уникум, такой как наш Тимур, может выступить трансмиттером. То, что мы делаем — сплав его экстрасенсорных способностей и разработанной мною…

— Я говорю, нарисовать человека надо, — перебил его Севостьянов. — И чтобы это не мультик был и не Петров-Водкин, а как на фотоснимке. Или лучше. Справитесь? Сколько времени понадобится?

— Тимур с Мариной еще не сработались, надо бы обкатать их подольше… — заюлил Вовка.

Севостьянов начинал скучать — тревожный признак.

— Вот я тебя и спрашиваю, Эйнштейн: когда я получу полноценного человека? Сделаешь — будет и железо, и капуста. Слушаю внимательно!

— Три дня, — ответил за напарника я. — Четвертого числа, к вечеру.

Севостьянов сухо улыбнулся, оценивающе посмотрел на меня:

— Три так три! Не подведите, вундеркинды!

Поднялся, пожал нам с Вовкой руки, заглянул в соседнюю комнату. Ты стремительно поднялась ему навстречу.

— Мариш, поступаешь в распоряжение этих хлопцев. График ненормированный. Оформи им нормальные пропуска. Ключи от комнат чтоб были у тебя. Дерзайте, молодежь!

Когда мы остались втроем, ты попыталась извиниться:

— Вы не смотрите, он такой только при чужих. А вообще — хороший дядька, правда-правда! Только если к четвертому не успеем, второго шанса он вам уже не даст.

— Вот акула капитализма! — усмехнулся Вовка. — Хватит нам трех дней, а, Тим?

Я пожал плечами. Все зависело поровну от каждого из нас, что ж загадывать? Я исподтишка посмотрел на тебя. Наверное, и двадцати нет. Русая челка, хвостик, в меру симпатичная мордашка. Но в твоей голове, в твоей памяти оказалось так интересно… Красиво, уютно, словно смутно знакомо. Конечно, подглядывать нехорошо, — и в первую встречу я удержал себя от «неправильных» поступков. Но боялся, что за три дня могу еще много раз передумать.

Ведь когда мы замкнуты в цепь, ты, девочка, для меня как открытая книга.

— А точно дело во мне? — я вызывающе посмотрела на Тимура.

Вызывающе — в попытке защититься. На трех экранах красовались мои художества. Барбара Брыльска с застывшим на лице миленьким оскалом. Ким Бэссинджер — кудряшки торчат во все стороны как медные пружинки. Фривольно изогнувшаяся дива, отдаленно напоминающая Анну Самохину. Пятнадцатый заход. Лучше, чем прошлые четырнадцать. Целый день насмарку.

На мою реплику никто не ответил. И так все ясно. Ребята задумчиво рассматривали картинки.

— Напоминает «пин-ап», — с умным видом заявил Володя.

Мы с Тимуром вопросительно уставились на него.

— Американское околорекламное искусство. Полураздетые симпатяшки на фоне логотипа продукта. А что вы глаза вылупили — я человек энциклопедических познаний!

— Вроде, это я в рекламном агентстве работаю, — огорчилась я.

С ними было очень легко. От них веяло свободой. Володя — посерьезнее, со специфическим, суховатым юмором. Тимур — не от мира сего, талант, огонь. Приехали в Москву из какой-то Караганды или Воркуты, энергичные, напористые, бесшабашные. Один устроился программистом, другой учителем рисования. Привезли с собой сумасшедшую штуку, которую придумали сами. Придумали и сделали. И она заработала. Мне очень не хотелось их подводить.

— Что мы зациклились на всяких красотках? — спросил Володя. — Разве нам было сказано, кого именно ты должна вообразить?

— Хотите, я Микки Рурка попробую, — сказала я.

— Погоди, — Тимур потер переносицу. — А давай вспомним кого-то из твоих родных? Кого ты живьем, а не на экране видела миллион раз? Брата, сестру, тетю, дядю? И в привычном антураже. Так тебе будет проще для начала.

Я пожала плечами, мысленно перебирая близких и дальних родственников. Прошла в студию, по дороге взглянув на своё отражение в стекле. Сеточка для укладки волос, перевитая тонкой проволокой и украшенная небольшими датчиками, смотрелась реквизитом из старого фантастического фильма.

Володя щелкнул разъемом где-то у меня на затылке, кабель потянул сеточку и волосы чуть назад. Тимур расположился напротив меня. Володя, как паж или слуга, встал у него за спиной.

— У нас же хорошо получается? — спросил Тимур нараспев, ставя передо мной подставку с качающимся на нитке шариком. — И в этот раз обязательно всё сделаем, да?

Я поймала в шарике темное пятнышко своего отражения. Влево-вправо… Ближе-дальше…

— Он не один, их тысяча… — успокаивающие звуки колыбельной. — В каждом из них — ты, в каждой тебе — они. И все крутится… Крутится… А глаза устали — не уследить. Ты закрой их. Вот так.

И встал рядом, взял меня за руку, огляделся. Высоченные корабельные сосны стремили вверх теплые стволы. Листва плясала под дудочку ветра, вырисовывая на траве мимолетные полутени.

— Красивое место, — сказал Тимур.

Я обернулась и показала ему невысокий дачный забор. За пышными кустами сирени и боярышника прятался высокий дом с ломаной четырехскатной крышей, игрушечным балкончиком под коньком, большой открытой верандой.

— Маруся, обедать! — закричали из зарослей, и на дорожке показался трехколесный велосипед.

Пухленькая девочка с двумя косичками, хмуря от напряжения брови и раздувая щеки, старательно крутила педали.

— Туда? — спросил Тимур, делая шаг к полуоткрытой калитке.

— Подожди, — сказала я, — сейчас!

Переднее колесо наткнулось на узловатый корень, торчащий посреди тропинки и резко отвернуло в сторону. Велосипед качнулся и опрокинул наездницу вперед и вбок. Разбитая бутылка из-под «Боржоми» блеснула в траве, притягивая наши взгляды.

На визг девочки с участка выбежала мама. Подняла меня маленькую на руки, увидела кровь, машинально вытерла руку о подол, бросилась в дом.

Теперь я сама повела Тимура следом. Каждый раз, как он смотрел куда-то в сторону, весь мир чуть искажался — так тянется рисунок на наволочке, когда проводишь рукой изнутри.

Пока мама и бабушка суетились над моей раной, мы с Тимуром обошли все комнаты. Он почему-то становился все более и более напряжен, такого раньше не случалось.

— А откуда вот это? — показал на костяной шарик, маленькую ажурную сферу, вырезанную то ли из моржового клыка, то ли из слоновьего бивня, одну из моих любимых детских игрушек.

— Не знаю, — ответила я. — Бабушка говорила, кажется, что от прошлых жильцов осталось, когда дедушке эту дачу дали.

Он чему-то кивнул.

— И давно у вас дача?

— Еще с до войны.

Мы уже вернулись на веранду, когда Тимур снова обернулся — так резко, что стены прыгнули в стороны, кусты за перилами смазались в ярко-зеленое пятно.

— Да что такое-то? — спросила я, пытаясь состыковать, слить воедино наши взгляды.

Когда мне это удалось, я снова смотрела на костяной шарик, лежащий в хрустальной конфетнице на темном секретере.

Но Тимур не ответил, позволив вести себя дальше.

Кровь уже остановили, наложили повязку, мама побежала к сторожке, к городскому телефону. Девочка осталась с бабушкой. Она уже перестала плакать, только хлюпала носом и осторожно трогала пальцами тугую повязку на ноге. Мне нравилось рассматривать себя, еще купающуюся в беззаботности детства, не обремененную учебой, домашними делами, не задумывающуюся о будущем. Незаметно я отпустила руку Тимура и посмотрела на бабушку. Ворсистый плед колол под коленками. Разодранная коленка дергала пульсирующей болью.

— Запись пошла, — откуда-то издалека донесся Володин волос.

Кто такой Володя? Я не помнила, да и сама мысль в тот момент показалась неважной.

А Тимур — какое странное имя! — какой-то Тимур, наверное, сказочный дух, тихонько спрашивал меня о чем-то, заглядывал в непонятные дверки неизвестно где, а я смотрела и смотрела на бабушку.

Она сидела напротив и нашептывала чуть слышно:

— Утки да гуси, цветы да травы, ножка Маруси зарастай на славу. От черного до белого тропинка-дорожка, целее целого Марусина ножка.

И острые иголки в коленке куда-то делись, спрятались, как котячьи коготки, мне захотелось спать, а бабушка откинулась, довольная, на спинку плетеного кресла, и замерла, глядя на меня прозрачными-прозрачными глазами.

— Есть! — сказал кто-то вдалеке, и растворилась бревенчатая стена, рассыпались на цветные пятна и погасли трава, сирень, тюльпаны у забора, кроны деревьев, небо.

Я осталась нигде, но не так, как всегда. В этой пустоте вдруг завихрились обрывки картинок, воспоминания о воспоминаниях, которых я сама не касалась очень-очень давно. Вот мы с девчонками рано утром купаемся в речке — я забыла купальник, и вода непривычно холодит грудь, вот дедушка в парадном генеральском мундире собирается на концерт в День милиции, вот среди новогодних игрушек возникает маленький костяной шарик, но тут же прячется за мохнатыми еловыми лапами, и гирляндами, и мишурой, и шарами, десятками, сотнями, тысячами, и в каждом из них мое отражение, которое гаснет.

Когда я снова пришла в себя в нашей останкинской студии, то тяжелой, словно отлежанной во сне, рукой отвесила Тимуру звонкую пощечину.

Все в этом мире делается через семнадцатый подъезд. Такое складывалось впечатление.

На ступенях у входа в телецентр, прикуривая одну от другой и поглядывая на часы, стояли группкой серьезные мужики с кейсами. Перебрасывались отдельными словами и снова по очереди смотрели на часы.

Внутри, в тепле, широколицый дежурный, делая пассы, достойные Кашпировского, объяснял крикливой старушке, почему она не может просто так пройти внутрь.

В уголке галдели расфуфыренные тетки — в боевой раскраске, с навороченными прическами. Массовка для телепередач в ожидании пропуска. Под расстегнутыми пальто и плащами — нарядные разноцветные кофточки и блузки. Белое не надевать — иначе при съемке будет засветка.

Поперек холла прогуливался ну очень коротко стриженый тип с золотыми болтами на мясистых пальцах. Худенькая ассистентка забегала то слева, то справа от него, пытаясь в чем-то оправдаться. Он отмахивался от нее растопыренной пятерней. Картина напоминала вращение Луны вокруг Земли.

Тут и там проскальзывали какие-то тревожные фразы. «Метро с перебоями»… «Введут, непременно введут»… «Взяли «Мир»»… «Только с набережной и прорвались»…

Я совсем не следил за тем, что делается вне нашего с Вовкой мирка. Но сегодня окружающее пространство словно ожило, пытаясь растормошить нас, отвлечь от личных дел.

— «Ты скажешь — пахнуло озоном, трудящимся дали права!» — процитировал Вовка.

— «И город малиновым звоном ответит на эти слова», — закончил я строфу незабвенного Александра Аркадьевича.

Мы миновали вахтера, чиркнувшего взглядом по нашим пропускам, гордо взлетели по лестнице и повернули в бесконечно длинный коридор.

Осталось немного, немного напрячься. Собственно, для Севостьянова у нас уже был готов первый пробник — усталая и довольная пожилая женщина вольготно откинулась на спинку плетеного кресла, за ее спиной цветет сирень и акация, рука с длинными костлявыми пальцами расслабленно лежит на подлокотнике, в глазах — мудрость, любовь, теплота. Отступной вариант есть.

Но мы-то не хотели останавливаться на достигнутом! Вовка вчера еле успокоил Марину, уговорил не уходить. Я, конечно, вел себя как дурак, когда, забывшись, полез искать, что она знает о костяном шарике. Она поняла, что я шарю в ее памяти как в чулане, и здорово обиделась.

Несмотря на то, что я извинился и пообещал, что «больше не буду», неправым я себя не чувствовал — причины казались важнее самого проступка.

Марина ждала в «студийке». После вчерашнего смотрела настороженно. Мы постарались выказать максимальное дружелюбие.

Вовка сбросил куртку на стул в углу, потер замерзшие красные руки:

— Ну-с, приступим! Объект «Бабушка» покорен! Впереди — новые вершины творческой мысли!

Марина заулыбалась.

Вовка ткнул пальцем в наклеенного на боковую стенку его установки Люка Скайуокера:

— Когда мы научимся все делать правильно, вы мне нарисуете историю про его папашу. Страсть, как интересно узнать!

Симпатичный Скайуокер по-свойски улыбался окружающим.

— А я сегодня вообще одна из всех наших приехала, — сказала Марина. — Остальные по домам сидят, телевизор смотрят.

— Ну, у нас здесь свое кино, — сказал я. — Не скучнее репортажей из Верховного Совета, правда?

Марина секунду помедлила, потом кивнула. Подтвердив тем самым, что мир восстановлен. Только это не отменяло того факта, что я видел в ней двух совершенно разных людей, к которым относился очень по-разному.

— Арбайтен, лентяи, хватит трепаться! — Вовка уже включил компьютеры, установку, размотал шнуры. — Напрягите мозги, и третье октября впишут в мировую историю!

Марина, сев в кресло, попыталась поймать мой взгляд. Нам нужно было поговорить, но уж точно не при посторонних. Я толкнул шарик, и он закружился по своей крошечной орбите. Вовка с присосками наготове встал у меня за спиной.

— Как птицы кружат, — сказал я и поймал Маринино внимание.

Ее взгляд неотрывно следил за качающимся шариком.

— И только внизу маленький человечек стоит и смотрит в небо. Он запрокинул голову, а там солнце, там облака, там птицы — кружат и кружат. У него устали глаза, и он закрыл их… Вот так…

Вовка быстро — привык уже! — прикрепил датчики один за другим к моим вискам, шее, лбу. Я откинулся на спинку. На глаза легли холодные железные бляшки. Его шаги переместились в другую комнату, к аппаратуре.

— Включаю цепь, — негромко сказал он, закрывая дверь.

Скрипучую дверь. Скрипучую рассыхающуюся дверь, окованную полосами ржавого железа. Сквозь щели в двери был виден лишь ослепительный снег. Залаяла собака. Где-то далеко хлопнул выстрел.

— Как ты узнала, что существует такое место? — спросил я.

Марина выдвинулась из темноты. Мы стояли, почти касаясь друг друга. В промозглом сарае зимовали велосипеды, огородный скарб, всякие лопаты и грабли.

— Володя что-то говорил про обратную связь. Теперь я у тебя в гостях.

Я не знал, что бывает так неуютно.

— Нам незачем быть здесь. Осталось мало времени. Твой Севостьянов хочет завтра получить конфетку. Надо ее приготовить.

— Сначала ты расскажешь про костяной шарик.

— Не о чем рассказывать!

Привязанный к Марине как на резинках, я все же дошел до двери и распахнул ее. Зажмурился. Хватанул полной грудью ледяного воздуха.

Марина встала рядом. Сосредоточила взгляд на одинокой фигуре, бредущей по косогору мимо зубьями торчащих из снега штакетников, и меня затянуло туда. Теперь я тоже стоял и смотрел, как медленно-медленно ковыляет вверх, в горку, моя бабушка.

Чтобы не замерзнуть, лучше одеваться тепло. Лучше надевать на себя всё, что есть. А если и этого мало, то вовсе не выходить на улицу, переждать такие дни. Или недели. Сначала бабушка прятала лицо в пуховый платок, подаренный ей уже после реабилитации кем-то из лагерных подруг. Потом надевала жиденькую вытершуюся ушанку. Поверх — второй платок, колючий и жесткий как валенки.

— Куда ж ты, Тимурка, опять убежал?

Бабушка дышала экономно, размеренно — иначе спалишь легкие на раз.

— В пургу-то! А кабы не в огороды, а в степь ушел? Ветер-путаник, метель-обманщица, ни дороги, ни следа. Что разнюнился-то?

А я, как и тогда, пятнадцать лет назад, только тихо скулил — от боли в онемевших ступнях, от стыда за свою глупость…

Потом бабушка растирала мне пятки бараньим жиром, за открытой дверцей печи полыхали корявые полешки, а Марина стояла за спиной бесплотной тенью.

Бабушка тихонько заговаривала застывший во мне холод. А мои губы разомкнулись, чтобы спросить ее о костяном шарике. По чужому хотению-разумению.

Врешь, девка!

Я рванулся, что есть сил, из родного и милого дома, из засыпанной снегом пустоши, куда нас забросила судьба… Судьба, предварительно принявшая вид одного, вполне конкретного человека.

Я рванулся, и ткань мира треснула по шву, открывая срез воспоминаний, фантазий, книжных иллюзий — моих и Марининых вперемешку.

Она не удержала меня, и теперь нас, как опавшие листья, крутило и крутило. И ни один мир не хотел принять нас — столько ее недоверия и моей злобы не выдержал бы ни один мир.

— Да скажи же! — закричала Марина. — Я же просто не понимаю!..

— Куда тебе! — хотелось ударить, ужалить, обжечь побольнее. — Куда вам! Чистеньким, благополучным, тонким, романтичным! Чужие кости — вот что такое тот шарик! Чужое горе — вот что такое ваше счастье!

— Так нечестно, Тимур, — едва слышно сказала она. — Я ни в чем перед тобой не виновата, я вижу тебя третий раз в жизни, и никто не давал тебе права так вести себя со мной.

Мы вынырнули из-за облаков. Под нами лежала хмурая настороженная Москва.

— Твоя бабушка умела ворожить? — спросил я.

— Да, немножко. Боль головную снять, болячку заговорить, всего по чуть-чуть.

— А кто твой дедушка?

— Генерал, — осторожно ответила Марина. — Генерал милиции. Он тоже уже умер.

Серые крыши, серые дороги, черные зеркала прудов и рек. Черно-серый город раскинулся под нами, излучая тревогу, ожидание, предвкушение беды.

— Жили-были две подруги-ворожеи… — решился я.

Когда-то бабушка умудрилась целую историю жизни уложить в два десятка полушутливых-полусказочных фраз.

…Жили-были в Москве неподалеку от Сухаревой башни две подруги-ворожеи. Гадали, лечили, привораживали да отваживали. А в соседнем с ними доме жил комиссар-красавец. Раньше он с басмачами воевал, а теперь служил в НКВД. Обе подруги на комиссара глаз положили — тут между ними кошка и пробежала.

И начали подруги ворожить. Но равны были их силы, комиссар сон и аппетит потерял. Мог бы и вовсе с ума сойти, да одна подруга на Сущевском рынке у одноглазого чухонца купила костяной шарик, языческий амулет. Извела она силу амулета на комиссара, и влюбился тот без памяти.

Счастливица же, чтобы успех закрепить, костяной шарик положила в вазу хрустальную, а сама прибегла к другой ворожбе. Написала письмо без подписи, отправила в дом без адреса. И осталась ее подруга без имени, да уехала в край без названия.

Недолга и сказочка…

Внизу, далеко под нами, билось сердце столицы. Люди черными песчинками мыкались по серым улицам. По серым венам текла черная кровь.

— Тимур, — тихо позвала Марина. — Все быльем поросло. И никого нет в живых — ни правых, ни виноватых. Я ни в чём не виновата перед тобой. Я хочу помочь вам с Володей, почему ты отвергаешь мою помощь?

— Нельзя забывать, — сказал я. — Нельзя прощать.

— Ты меня собираешься прощать или не прощать? В мире столько обид совершилось, хочешь все по наследству передать? Так мы до Адама с Евой, или до питекантропов укатимся! Вон, посмотри…

Она направила мой взгляд вниз, где во всю ширь по Проспекту Мира катилось от Колхозной площади шествие. Серо-черная пелена, засыпающая будто углем проспект Мира, полыхала то там, то тут красными транспарантами.

Кто-то, как на первомайской демонстрации, шагал в ногу, локоть к локтю, плечом к плечу, запевал то «Каховку», то «Подмосковные вечера». Кто-то громил витрины и переворачивал машины, стоящие на пути. Каждому нашлось занятие по вкусу.

— Тебя обидели? — хлестко спросила Марина. — Еще до твоего рождения, так? Вместо тепла и солнца бросили в холод и снег? Тебе нужен кто-то, кто за это в ответе? Так иди, двигай туда! Ищи виноватого — без меня!

Вспышка — и ничего не стало. Я сидел в жестком кресле, а Вовка лупил меня по щекам так, что моя голова болталась из стороны в сторону.

Когда я открыл глаза, он тихо выматерился.

— Народ, я не знаю, чем вы тут занимались, — сказал Вовка, оглянувшись на плачущую Марину, — но у меня десять минут назад сгорел диодный мост. Кроме снега и старухи в платочке не записалось ничего.

Я с трудом поднялся на ноги и подошел к окну. Улицу перед окнами перекрыл строй омоновцев со щитами. На секунду мне показалось, что над шлемами развеваются пышные плюмажи. «SPQR» выгравировано на щитах. Цезарь в задумчивости стоит перед крошечной речушкой. Сандалии вязнут в мокром песке.

— Он перейдет реку, — прошептала Марина, встав рядом.

Я думал, после того, что случилось, она просто выгонит нас прочь.

— Как ты сказала?

— Не знаю, что это, Тимур. Мне тоже померещились легионеры.

Она посмотрела на площадь, неподвижные ряды заслонов, мельтешащих перед ними людей и серого ферзя Останкинской башни, несоизмеримо более великого, чем все, что может произойти у его ног. Серого ферзя, выходящего на поле во главе своей серой армии, когда белые и черные равно истощены и теряют последние силы.

— Я говорю, у меня мост выгорел! — Вовку волновал только этот вопрос.

— Это сложная деталь? — засуетилась Марина. — Сейчас, сейчас…

Набрала на внутреннем телефоне трехзначный номер.

— Петя? Петенька, пожалуйста, посмотри, сможешь помочь? У нас сгорел… мост какой-то, надо заменить, прямо сейчас.

— Паяльник есть, — из-за плеча подсказал Вовка.

— Ну, Петя же! Что значит «эвакуация»? Потерпят десять минут! Пожалуйста! Вот, передаю. Договаривайтесь!

Сунула трубку Вовке к уху. Тот сбивчиво начал объяснять, что у него сгорело.

Марина вернулась к окну.

— Представляешь, их хотят всех по домам отправить! А кто будет эфир поддерживать? Это там, — она показала рукой через улицу, на здание техцентра.

— Уже бегу! — радостно воскликнул Вовка. — Пять минут!

Он положил трубку и победоносно повернулся к нам:

— Я воздвигну мост, и наше имя воссияет в веках!

Подмигнул и выбежал из комнаты. В коридоре дрожало эхо — так могли грохотать только армейские сапоги. Марина сразу прикрыла дверь.

— Из-за демонстрации такой шухер устраивать… — сказал я, боясь пауз.

После того, как я увидел костяной шарик в хрустальной вазочке, меня просто разрывало на части.

— Давай пока подумаем, что дальше рисовать, — ответила Марина. — Времени совсем мало остается.

Мы сели на места звукорежиссеров.

— Я бы Толкиена хотел.

— Ух ты! Глобально!

Мы вдруг рассмеялись.

— Ну, его же всё равно никогда не снимут — слишком сложно. А мы бы могли попробовать.

У Марины загорелись глаза.

— А ты Желязны читал? «Хроники Амбера»?

— Не-а, — ответил я, — дашь?

— Сама брала у кого-то… Тимур, у меня просто голова кругом.

Я улыбнулся. От того, что она не оттолкнула меня, стало пьяняще легко. Я еще не разобрался с самим собой, но хотя бы удалось не разрушить ту ниточку, что возникла между нами. А значит, все получится.

Мы болтали и болтали.

— Откроем ТОО, — говорила Марина. — Севостьяныч поможет организовать. Он и человек хороший, и бухгалтерию знает.

— Вас тогда с «Останкино» попрут, — возражал я.

— И пусть, — смеялась она.

А потом мы одновременно, как те утренние мужики с кейсами, посмотрели на часы. И разговор оборвался сам собой. Марина первой оказалась у окна.

Грузовик сдал назад, вытягивая из разрушенного проема техцентра мятую алюминиевую стойку. И с новой силой прыгнул радиатором вперед, на второй ряд дверей, сваленную за ней мебель, рыла-стволы наставленных на него автоматов. Так, наверное, киты выбрасываются на берег — забывая обо всем, кроме конечной цели.

Толпа взревела тысячерото, расцветая кумачом. Как я ни старалась, глаз не мог выхватить из этой каши смешной вязаной шапочки и дутой куртки твоего друга. С каждым новым ударом тарана все делали шаг, полшага вперед, приближая сладкий миг прорыва.

А потом какой-то дядька, топтавшийся за кормой грузовика, вдруг нелепо нагнулся, потерял равновесие и навзничь рухнул на асфальт. Мир, сжатый двумя длинными корпусами телецентра в прямоугольный желоб, застыл на короткие мгновения. Такие разные люди, спрессованные общей решимостью и ощущением шальной безнаказанности, пьяные своим коммунарским величием, вдруг один за другим — кто сообразительнее, кто ближе к забаррикадированным дверям, те быстрее, а остальные — как получится, как повезет, — начали прозревать.

Кто-то шарахнулся от распростертого тела, кто-то, наоборот, ринулся вперед, задирая голову, словно выглядывая в слепых окнах причину произошедшего.

Как в джезве поднимается кофейная пена — только что лениво колыхалась, и вдруг — распухающими желваками прыгает вверх, через край — так и здесь, на площади под нашими окнами, вскипела толпа.

То, что еще секунду назад было единым неповоротливым организмом, вдруг рассыпалось на десятки тысяч крошечных, беззащитных, ничего не соображающих особей, ведомых первым, самым примитивным инстинктом.

Я схватилась за твой локоть, как за соломинку. Мой любимый город никогда не готовил нас к тому, что сейчас разворачивалось, как на экране, за нашим окном. А ты замер бледным истуканом, мраморным изваянием, заколдованным принцем.

И заныла, запела басовая струна страха — не внутри меня, но и не вне. Отовсюду катились волнами неровные, шершавые звуки опасности, невидимые пальцы проскальзывали через лады, пытаясь вырвать из медной оплетки тот единственный звук, что наконец столкнет меня с места…

— Тимур, отойди! — не крикнула — пискнула, а сама уже дернула тебя в сторону, к себе и прочь от окна.

Стекло брызнуло стеклянными снежинками, треснуло весенней льдиной, впустив в комнату веселый пулеметный речитатив. Я зацепилась каблуком за провода, и мы рухнули на пол, больно втыкая друг в друга коленки.

— Что это? — прошептал ты, и мы снова одновременно вспорхнули над Останкино, охватывая единым, общим взглядом фантасмагорическую картину. Хищные бронированные рыбы двинулись с места, отрезая путь планктону убегающих людей. Солнечные васильки распускали острые лучики в окнах техцентра, находя и находя убегающие спины на плоской, как стол паталогоанатома, мостовой. Упавшие фигурки казались рачками и крабиками, выброшенными слишком далеко на асфальтово-серый песок шалуньей-волной.

— Вовка… — как будто позвал ты. — Там…

Мы вернулись на засыпанный осколками пол. Нестерпимо пахло горящей изоляцией. Корпус установки по-осьминожьи раскинул пучки сенсоров. У безмятежного белозубого выцветшего джедая разверзся во лбу третий глаз с рваными краями. Из пробоины сочилась сизая струйка дыма.

Ты встал на четвереньки и прополз к столу.

— Вовка мне голову оторвет!..

Хотел придвинуть короб установки к себе, но с криком отдернул руку — краска на крышке запузырилась, а сквозь решетку вентилятора просвечивали отблески пламени.

— Он же ее три года собирал… У матери с работы осциллографы списанные выносил, по помойкам телевизоры и приемники раскурочивал…

Ты сел, прислонившись к тумбе стола, вздохнул, поджал губы… Как можно было думать сейчас о каком-то железном ящике?

— Надо выбираться, — нерешительно сказала я. — У Володи твоего пропуск, он вернется, заберет все потом.

Под потолком забурлило и начался дождь — включилась пожарная сигнализация.

— Мы его найдем и вместе уедем. Не хочешь — не ходи.

Мысль отпустить тебя одного как-то даже не пришла в голову.

Когда мы спустились к непривычно пустой пропускной, все уже стихло.

Я старалась смотреть под ноги — с детства вбили в голову, что нельзя наступать на битое стекло. Выйдя на широкое крыльцо, сначала сощурилась, пытаясь сообразить, где я. А ты вспомнил мосфильмовские декорации, в которых недавно снимался в массовке — яркая и отчетливая картинка вдруг на миг заслонила улицу Королёва. На месте техцентра выросли дымящиеся руины — тот фильм был про войну.

Володю мы нашли ближе к Башне. Серый ферзь снисходительно взирал на копошащихся у его подножия смертных. Слишком смертных. Те «скорые», что рискнули проехать до самого телецентра, уже ушли переполненными.

Солдатики переминались с ноги на ногу, стараясь не смотреть туда, куда еще несколько минут назад разряжали свои автоматы.

Прикрываясь нагрудными табличками пропусков от злобно-растерянных взглядов офицеров, надрывно орущих в микрофоны раций, мы бродили по шахматным плитам с проросшей на стыках жухлой травой. Убеждаясь, что очередное лежащее тело никак не может принадлежать твоему другу, мы огибали его по дуге и шли к следующему. Подъехало еще две «скорых». Я издалека увидела, как санитар нагнулся над лежащим человеком. Поднял и сразу бросил разноцветную шапочку. Я дернула тебя за рукав, показав пальцем в ту сторону.

Пока ты, размахивая руками, умолял врачей забрать Володю в больницу, совал им деньги, хватал их за грудки, орал им в спину обидные слова, я так и стояла пешкой на бетонном квадратике бескрайней доски, заполненной неподвижными фигурами.

А дальше нас повело — ветер-путаник да метель-обманщица закружили-заморочили.

Нам обоим надо было бы к «Проспекту Мира», но на Королёва еще где-то стреляли. Мы перебежали Первую Останкинскую. Потом через дыру в ограде пробрались в Шереметьевский парк. Потом брели по темноте, пока не увидели свет костра.

Некстати вспомнились «Двенадцать месяцев». На темных отсыревших бревнах у огня замерли молчаливые люди. Мы просто подошли и сели рядом. Только тогда озноб дал себя знать. Ты обнял меня за плечи, мы почти засунули ноги в костер, но долго-долго не могли согреться.

Здесь была пенсионерка в очках с треснутым стеклом. Студент с сальными волосами. Любер в просторных клетчатых штанах. Сухая как вобла женщина совершенно неопределенного возраста. Двое широкоплечих ребят в черной форме непонятно какой армии. Небритый люмпен совершенно отвратительной внешности — единственный, кто подал голос:

— Контрреволюция! — яростно воскликнул он. — Народных избранников утопят в крови!

— Да заткнись ты, отец, — сказал кто-то. — Еще скажи, из танков расстреляют!

Больше люмпен не произнес ни слова, усевшись на корточки спиной к костру и окружающим.

Ночью сильно подморозило. Мы так и просидели там до рассвета. Родители, наверное, свихнулись, вяло предполагала я. Но куда-то идти посреди такой ночи было бы неоправданной глупостью.

Иногда ты начинал дремать, твоя рука тяжелела, и я старалась не шевелиться, чтобы ты поспал хоть немного. Пару раз я и сама ныряла куда-то прочь, и снова парила над городом, но тебя там не было.

Ближе к семи утра, едва разогнув замерзшие спины, мы двинулись к проспекту Мира. Город жил так, как всегда. Люди спешили на работу. Пара сгоревших машин не в счет.

Почти около моего дома тебе навстречу бросился мальчик с ранцем.

— Тимур Евгеньевич! С праздником вас!

И протянул на открытой ладони спичечный коробок. Ты взял его и открыл. Я заглянула внутрь вместе с тобой. Там лежал шарик из синего пластилина с четырьмя воткнутыми в него с одного бока спичками.

— А что у нас сегодня? — ты нахмурил лоб.

— Как это, Тимур Евгеньевич? — удивился мальчик. Вытянулся по стойке смирно и отчеканил, от усердия резко кивая в такт каждому слову:

— С тридцать — шестой — годовщиной — запуска — первого — искусственного — спутника — Земли!

Столько радости и гордости сквозило в мальчишеском взгляде, что мы против воли заулыбались. Ты взъерошил его волосы, потрепал по плечу:

— Спасибо, Гоша! Тебя тоже с праздником.

Мальчик побежал дальше, а мы так и замерли — под табличкой «Безбожный переулок», глядя в разные стороны и думая каждый о своем. Ты с остывающей улыбкой разглядывал кривобокий спутник — синюю птицу с расщепленными кончиками антенн, спящую в спичечном коробке. И всё дальше ускользал от меня.

— Твой дом, — то ли спросил, то ли напомнил мне ты, пряча подарок.

И что нужно было ответить на это? Кусочек твоей жизни, мыслей, радостей и печалей поселился во мне. Наверное, никому на Земле еще не удавалось так узнать друг друга. И сразу оказаться так далеко — стоя рядом, почти соприкасаясь рукавами — хуже, чем на разных полюсах.

— Угу, — я кивнула, лихорадочно пытаясь сообразить, что же будет.

Неужели ты просто повернешься и уйдешь? Ты же видел, чувствовал самую суть меня, мы же оба хорошие, и, согласись, нам нечего делить, нет причин быть врагами. Неужели память о чем-то, чего мы и не знали, о страшных бедах, оставшихся в полувеке от нас, превратится в Великую стену, рассечет сущности, соединенные на короткие часы в одно? Сожжет эту связь так же быстро, как случайная пуля уничтожила изобретение твоего убитого друга?

— Осторожней там, — ссутулившись, сказал ты. — Жалко, что…

Не нашел правильных слов, только взмахнул рукой — рот фронт! — и, сунув кулаки поглубже в оттянутые карманы тоненькой куртки, побрел к проспекту Мира, где нескончаемой чередой ползли к центру грузовики защитного цвета.

— Ты тоже, — как сомнамбула ответила я, уже оглядываясь влево-вправо, чтобы перейти улицу. Со стороны Каланчевки уютно, по-домашнему, звякнул трамвай.

Такие странные дни. Река жизни вдруг устремилась в новое русло, сказочное и неизведанное. Ожидание чуда озоном захрустело в воздухе, осветило пыльные останкинские кабинеты. Два парня, словно с неба свалившись, пинком распахнули дверь в другой мир. Только тугая пружина потянула эту дверь назад, и она захлопнулась навсегда.

Неужели же вот так — взять и перевернуть страницу? Я знала, легче и спокойнее — раз и навсегда забыть то, чему не суждено повториться. Память же очень послушна, что угодно можно убрать, как новогодние игрушки в свалявшуюся вату, и годы спустя честно хмурить брови — «Знаете, совсем, совсем не помню тех дней! Вот все говорят, что чуть ли не переломный момент истории, а у меня как-то не отложилось!» — и, вымученно улыбаясь, разводить руками: не обессудьте, мол!

День за днем старательно стирать кусок своей жизни, обволакивать его туманом, обрывать ниточки связанных событий. Чтобы однажды, ради интереса попытавшись сообразить, как же все обстояло в действительности, уткнуться в глухую преграду. Нет, и не было ничего. Ты этого хочешь?

— Тимур! — крикнула я в никуда, мокрому асфальту, трамвайным рельсам, крепостной стене своего дома, стылому октябрьскому городу.

Ты не обернулся, но услышал меня.

И будь что будет.

Я так и не спустилась с тротуара на мостовую, а повернулась и сделала шаг за тобой вслед:

— Пожалуйста, стой!

Шымдыршы

Нет, это просто бесчеловечно! Назначать саммит на первое января, и к тому же на восемь утра! Безусловно, не нам, ученым, в подобной ситуации диктовать условия. Два месяца напряженнейших переговоров — и теперь первый, долгожданный контакт.

Вся новогодняя ночь скомкалась. Что я, что Люша — в думах и фантазиях, дети чувствуют, что попали на чужой праздник, разговор не клеится.

И все-таки приятно, что нас оценили и допустили. Работы — непочатый край, уже сейчас ясно, что если дело пойдет, то основную тему придется… сын бы сказал, задвинуть. Но что такое мои математические абстракции по сравнению с главным событием в истории человечества? Сто пятьдесят академиков и около тридцати докторов наук — авангард российской науки. Три рабочих группы контакта. Три из сорока по всему миру. В один день и час вступят в переговоры с представителями внеземной…

Из дневника, несколькими днями позже:

Глайдер — картинка. Инопланетные дизайнеры нашим итальянцам не уступят. Заостренные формы, стремительный профиль, целое панно сигнальных огней на носу и корме. Управляется одной левой, интуитивно и очевидно. Спасибо президенту за быструю реакцию — персональным указом разрешил полеты на малых высотах. А то гаишники с гражданской авиацией передрались бы из-за этих двухсот чудо-машинок. «Летаю на работу», — повторяю и вслушиваюсь в собственные интонации.

Глайдер я получил за наброски своей теории эхо-полей и числового резонанса. Кто бы мог подумать, что их заинтересуют не только готовые работы, но и черновики. Видимо, только так и можно добраться до звезд. Изучать не только достижения и выверенные теории, но и наброски, размышления, полные ошибок и ложных путей. Обобщать опыт и самим двигаться вперед.

На этот раз лечу с лекцией по математической статистике. Это уже не острие науки, скорее клинок меча. Людмила, как всегда, рядом. Осторожно выглядывает из окна, рассматривает квадраты полей, миниатюрные опушки, черные полоски дорог.

— Как ваш анализатор поживает? — последнее время летаем молча, каждый в своих раздумьях.

Людмила — умница. Приятно, когда самый близкий человек заслуженно добивается побед на поприще, для посторонних совсем непонятном и загадочном. Она лингвист от бога, но при этом не чурается технических тем. Под ее руководством в рамках нашей группы модифицируется устройство синхронного перевода. Как это важно для всех, знает любой контактер.

— Представляешь, — Людмила смеется, — зашла речь о написании в кириллице их ритуального обращения. Объясняю своему Сорняку, что по правилам не пишут «ы» после «ж» и «ш». А он упирается, мол, так и только так: шым-дыр-шы. Трэйд марк, понимаешь?

— Ну и как?

— Как! Хотят через «ы» — будет им «ы».

В середине леса, в стороне от дорог — Центр. Сорокаэтажная башня, стекло и металл. Здесь обосновались чужие, здесь работаем мы. Крышу за месяц приспособили под парковку для глайдеров, перемонтировали шахты лифтов, убрали в стороны воздуховоды и антенны.

Мансур, расслабленно покачивающийся на носках, непринужденно занявший место между Лохмачом и Сорняком, уже сам похож на инопланетянина. Его фронт теперь — межрасовые отношения. И он справляется. Если что-то не ладится, нужна аппаратура или лаборатория, или что еще, иди к Мансуру. Его девиз: «Достав всех, достань всё».

— Старичок, — цепляется отманикюренными пальцами за рукав, — у тебя передача работы сегодня. Ты не стесняйся откат попросить побольше. Они дают, наши уже пробовали. А то учим их за гроши!

Стряхиваю его руку, смотрю только на Лохмача. Тот шевелит зобом:

— Здравствуйте, академик! Нас сегодня ждет знаменательский день!

Удерживаюсь от смеха. Надо Людмиле сказать вечером. Знаменательский… Есть в этом некая скрытая правда.

Проходим с Лохмачом в наш отдел, устраиваемся с удобством. У меня под рукой чай и кофе, плюшки всякие, у него — обычный непрозрачный шейкер. И трубочка непрозрачная. Есть там что в шейкере, нет — не наше дело.

— Шымдыршы, — произносит он долгожданное слово. Оно всегда идет без перевода. Когда я в первый раз спросил об этом, Лохмач объяснил, что у нас тоже не переводят «кимоно» или «неглиже». Отдельное слово с отдельным смыслом. А смысл — «раздели мудрость». Это, понятно, так сначала Людмилин анализатор перевел, на условно-русский. Если бы то же самое сейчас спросить, получилось бы, наверное, «обменяемся знаниями», или что-то в этом духе.

— Конечно, шымдыршы, — отвечаю я, и мы приступаем к работе.

Как же было неудобно! Но змей Мансур словно яд мне впрыснул в мозг: я же действительно могу попросить больше!

Когда наша десятичасовая беседа закончилась, Лохмач, как обычно, пошел в свое помещение за «откатом». Что у Мансура за язык! Каждый термин входит в оборот. Шымдыршышные беседы он называет дойкой. Инопланетян — бродягами. Вознаграждение за проделанную работу — откатом. Тьфу!

Крикнул я Лохмачу в спину: — Надеюсь, что вы меня тоже чем-то удивите! На большее, извините, не способен, воспитание не позволяет-с!

И сижу, жду.

Из дневника:

Мансурище — Ален Делон. Весь в белом, шляпа на глаза, тросточку взял, пижон. Хорошо он на нас наварился за лето! Два дома отстроил, один продал.

Мы, правда, тоже не бедствуем. Пришло то сладкое время, когда «товарищи ученые, доценты с кандидатами» имеют шанс на адекватную оценку своих навыков. Мансур просто взял на себя базарно-коммерческую часть, вот и всё. За процентец. Не будет же, в самом деле, Людка, к примеру, по подружкам расталкивать сорняковы молодильные компрессы. Кстати, на той неделе почти двести штук урвала у своего колючего. Растет, детка!

— Иванов! — кричит мне Мансур через толпу, локтями дорогу прокладывает, три фужера шампанского к груди прижимает. — Место держи!

Спонтанно как-то решили расслабиться. «Академический отрыв», как сказал Догадайтесь-кто. Всей рабочей группой. Столпились у рулетки — физики да химики, биологи и математики. Седые кудри и блестящие лысины. Цвет российской науки.

Протиснулся Мансур, протянул шампань, чокнулись.

— Скажи мне, Иванов, как на духу! — смеется, змей, одними глазами. — А твоя тема основная — она, вообще, о чем?

Эк, подловил!

— Ну, — улыбаюсь, — без математического образования ты вряд ли что поймешь…

— А мой отец говорил, что если ученый за пять минут на пальцах не может объяснить семилетнему ребенку, чем он занимается, то его надо гнать прочь, никакой это не ученый!

— Так ты-то уже не семилетний, — отвечаю, — голову свою другим забил. Психология толпы, то да се. А я занимался теорией чисел. Знаешь, Ферма, поиск множителей, простые-сложные, цельночисленные логарифмы. Так вот, была у меня теорийка, что каждому простому числу соответствует бесконечное количество отражений…

Сбился я вдруг. Слова говорю, а картинка за ними не встает. Попугай, да и только. Математика — дело одиночек. Помню, как ночами не спал, как в туалет с ноутбуком уходил. Гордость от первых публикаций, ощущение, что великая тайна дрогнет и даст трещину. Но теория эха будто выскочила из головы.

Людку каблуки уже не держат, привалилась к моему плечу. Глаз от красно-черной карусельки оторвать не может, только хихикает:

— А все-таки, «жи», «ши» пиши через «и»!

Из дневника:

Зажрались, скотины! Я ж работал, ночей не спал, а Лохмач только пролистал мои расчеты, и говорит: «К сожалению, мы сейчас не в состоянии быстро обработать эту бесценную информацию». Это у него, значит, натуральные извинения, что вместо глайдера нового или какой другой штуковины навороченной, будет опять всякой мелочевкой расплачиваться.

Обидно, однако! Тупоумные уродцы слетелись со всей галактики, а платить толком не хотят. Уже год, как толкаем их жалкую науку вперед. Как же вы, говорю, лохматая твоя башка, до сих пор без возведения в степень обходились? Как звездолеты свои построили, как вообще в воздух подняться смогли? А он не отвечает толком, крутит, видно, боится, что я цену набавлять стану.

А мне и так хорошо. С Мансурчиком сразу договорились: игра наша называется «Кот в мешке», и деньги он мне отдает еще до контакта. О сумме столковались, и что там Лохмач в посылку уложил, мне теперь фиолетово. И куда это девать, Мансур сам разберется. Он меня сразу на выходе встретил и до дачки подбросил — лениво мне что-то стало в последнее время глайдер водить. Поросенка подарил, к столу, говорит, новогоднему. Вот так конструктивно я день и провел.

А какая красотень за городом! Снежок хрустит празднично, на ветвях шапки белые, только елку у сарая обтрясли, да в лампочки обмотали. Дым коромыслом, совсем стемнело уже, а еще ни стол не накрыт, ни банька не протоплена. Старую грязь не смыть — так и в следующий год дороги не будет, точно говорю!

Бабы суетятся, салаты строгают, селедочку чистят. Зятек над мангалом танцует, полешки крутит. Дочура, балда, на растопку бумагу искала, так из моего старого дневника страниц понадергала.

Хотел на нее сначала собачку спустить, а потом и думаю: на что мне сдалась эта писанина? Что я, перечитывать, что ли, это стану? Если только в старости, на грани маразма. А что, может на мемуары сгодится? Все ж таки академик наук, из первых контактеров, человечеству светлое будущее своими руками, вот этими вот, состряпал.

Одна ерунда только засела в голове занозой. Дает мне, значит, Лохмач коробку с Мансуровым добром, и, со всем почтением: «Шымдыршы!» Мне и приспичило вдруг спросить, мол, запамятовал я, как ваше шымдыршы на человеческий язык переводится?

Лохмач и говорит: «Поделись мудростью».

Понятное дело, машинки-переводчики за год-то заточили еще как, они теперь и интонацию передают, и даже акценты инопланетные имитируют. Не то, что в январе было на первых контактах, стыд один! А тогда, вначале, я то же самое спросил, и Лохмач ответил — но чуть-чуть по-другому. Сколько ни пыжусь, не могу вспомнить, что.

Хотя зачем нам, землянам, эта лингвистика-фигистика? Пусть галактика русский да английский учит. А нам пора пошевеливаться, в баню с веничком, а там и за стол.

— Люсёк! Ты водку в морозильник не забыла сунуть?

Раз, два, три

Раз… раз… раз, два, три…

Что будет слышно при таком ветре? Самый солнцепек, на камнях можно блинчики печь, но я всегда приезжала сюда, чтобы спокойно подумать. Двадцать минут езды, вроде и в черте города, и заплевано все вокруг, только надо смотреть не под ноги, а на море и скалы. Не отвлекаться на машины, с присвистом ложащиеся в поворот в полусотне шагов за спиной. Вот оно, мое тайно-явное место: высокий обрыв недалеко от мыса Фиолент. Сегодня я здесь, видимо, в последний раз. Как повезет.

Началось все как в анекдоте: Марку сказала, что иду в кино с Пашкой, Пашке — что с Марком, а сама уехала в Херсонес загорать. Отары квелых туристов толклись вокруг не знающих устали экскурсоводов, раскаленные фотоаппараты равнодушно складывали в свое нутро одни и те же виды, осоловевшие продавцы сувениров обмахивались газетами. Минуя туристический бедлам, я проскочила к лестнице, сбежала вниз, на ходу сдернула майку, и уже через минуту сидела по шею в воде.

Пушечный выстрел констатировал полдень, не лучшее время для загорания, но я распласталась на кривобоких валунах, подставила себя солнцу и замерла, закрыв глаза. Отовсюду наплывали звуки — шелест волн, разговоры чаек, случайный пляжный треп, далекие шумы и гудки порта.

— …Словно режешь кабель, понимаешь? — нудно бубнил кто-то над самым ухом. — Толстый кабель в черной оплетке, внутри — тыща проводков. Красные, золотые, рыжие — всякие. Плохо тебе на одном — переключайся на другой.

Забавные фразы иногда из контекста выскакивают, сразу и не поймешь, о чем речь.

— Да ты уже рассказывал, — отвечал второй голос, — я ж не пойму, как за такую лабуду еще и деньги платят. Еще одна дианетика.

— Да при чем здесь?! — кипятился первый. — Ну и что, что она из Америки — тетка-то особенная, искра в ней. Так посмотришь на нее — страшная, толстая, усатая. А заговорит — туман в голове рассеивается.

— Меньше «Массандры» пей — тумана и не будет, — заявил второй. — «Путь к себе», харе-кришна, теперь «Выбор тропы». Живи проще, академик! Женись, вырасти пару бэйбов, сразу и смысл увидишь, и цель. А конечный пункт — так и так на кладбище.

Я рассматривала сквозь огненную пелену сомкнутых век танцующие узоры. Быть замужем, кормить-поить какого-нибудь балбеса… В роли балбеса выступал то Марк, то Пашка. Марк в шлепанцах курил на балконе. Пашка в драном халате чистил на кухне картошку. Потом они вместе выносили мусор. Жуть.

Главное, я чувствовала: стоит одному из них проявить чуть больше настойчивости и оттеснить соперника в сторону, как я упаду ему в руки как спелая алыча. Оба цепляли в душе какую-то струнку, которая подолгу звучала после каждой встречи. Вот, сбежала на пляж, а все равно о них думаю…

Открыла глаза, собралась на живот перевернуться. Посмотрела — уже ушли соседи, так и оставшись для меня просто бестелесными голосами.

Девяносто процентов счастья — это много или мало?

Мойра Что-то-сян, заокеанская армянка, действительно усатая и обрюзгшая, этим вопросом вогнала меня в ступор.

Постучавшись в обшарпанную дверь с приколотым на уровне глаз листочком: «ВЫБОР ТРОПЫ. Психофизический практикум. Вторник, суббота с 18:00 до 20:00», я осторожно заглянула внутрь. Пыльный класс строительного техникума был явно велик для разношерстной компании из семи человек. Мало кому в здравом уме захочется в конце июля тащиться по раскаленному Севастополю на поиски смысла жизни.

Ко мне повернулись унылые рожи хронических неудачников. Две цистерноподобных тетко-бабки со свекольными губами, кадыкастый сутулый очкарик в застиранной рубашке, девушка-скелет с перемазанными чернилами пальцами и два молодых человека гегемонической наружности, из породы «ищущих» — уже поняли, что «пролетарий» происходит от «пролетать», но что-то реально в своей жизни уже вряд ли изменят.

— Заходите, милочка! — покровительственно сказала одетая в черное лекторша, типаж из телеспектакля «Ханума», совсем не похожая на иностранку. — Садитесь, где хотите, только прежде ответьте: девяносто процентов счастья — это много или мало?

Я поставила сумочку на ближайшую парту. Все выжидательно смотрели на меня. Лучше было бы просто повернуться и уйти, сказав, что ошиблась дверью, но вместо этого я ответила:

— На десять процентов меньше, чем хотелось бы.

Марк любил возить меня в Балаклаву, а Пашка — в Учкуевку или в горы. Зная о существовании друг друга, они даже географически пытались вытянуть меня из чужой зоны влияния.

Марк — эстет. Выгуливая меня по кукольным набережным приютившегося под горой городка, он рассказывал совершенно случайные вещи, например, о программировании. Абстрактные процедуры и функции оживали шестеренками и винтиками, шлагбаумами и паровозами, замками и ключами. Марк не пытался привлечь меня и этим был привлекателен. Я выпивала молочный коктейль, Марк — чашечку кофе по-восточному, мы ждали, когда в сумерках зажгут фонари и смотрели на засыпающее море.

Если выйду за него, думала я, то будем жить счастливо. Переберемся в Москву или в Киев, он устроится в крупную фирму ваять скрипты. Я, со своим южным экономическим, приткнусь куда-нибудь менеджером. Марк будет расти, а я — гордиться им.

Бабушки станут наведываться пасти наследника, мы обрастем новыми знакомыми, зимой научимся кататься на лыжах, а перед Новым годом будем выпытывать у ребятенка, что ему хочется получить от Деда Мороза.

Если только в один прекрасный день у Марка не пропадет ко мне интерес, как к уже написанной и отлаженной программе, которой место на винте в архивной папке, и только. И тогда… Я запрещала себе думать дальше.

Пашка — золотые руки. Смешил меня до икоты миллионом анекдотов, байками и прибаутками на любой случай жизни. Любая прогулка оборачивалась купанием, шашлыком и гитарой. Пашка был легок на подъем, ловил мое настроение, наивно стремился понравиться, разве что не говорил напрямую: «Посмотри, я хороший!»

На его «Таврии»-мутанте, не по-детски урчащей старым мерседесовским мотором, мы часто забирались в какие-то богом забытые места, он это называл «сафарями». Иногда вдвоем, а иногда на заднее сиденье и в багажник набивалось еще пять-шесть Пашкиных друзей. Они относились ко мне нарочито уважительно, как к его настоящей даме сердца.

Если вот прямо сейчас не уберу его лапу со своего бедра, прикидывала я, то уже к зиме окажемся в ЗАГСе. Переедем к нему на Северную сторону, в институт придется на катере, но это ерунда. Родители его в городе только летом, когда родное село стонет от приезже-туристского нашествия, тесно не будет.

В мастерских он на хлеб с маслом заработает, в порт уже второй год зовут. А я рожу двух мальчишек-погодков. Пашка их научит своим премудростям, не перестирать мне промасленную одежду! Наверное, нам будет весело вместе.

Если только случайные заработки и отсутствие перспективы с годами не угасят в нем чувство юмора. Если водка да горилка не станут суррогатом веселья. Если однажды я не вздрогну от омерзения, глядя на опухшего полуграмотного мужичка, растерявшего юношеское обаяние и не приобретшего ничего взамен… Стоп, фантазия!

И я продолжала ни к чему не обязывающие встречи и со сказочником Марком, и с балагуром Пашкой — до Выбора тропы.

Психологией я увлекалась лет с тринадцати, после школы чуть в Москву на психфак не рванула. Дилетантских знаний хватало, чтобы ко всяким «практикумам» относиться пренебрежительно — примитивные рецепты новоявленных мессий просчитывались, как задачки на мат в один ход. В словах усатой армянки я не увидела ни подвоха, ни смысла. И это настораживало.

Как у анонимных алкоголиков, в какой-то момент всем пришлось поделиться личными проблемками. Мойра попросила не грузить остальных чем-то слишком серьезным, а вспомнить обычные неурядицы, «заусенцы судьбы».

Очкарику досаждала соседская псина, которую держали на слишком длинной цепи. Одной тетке хотелось, чтобы вьетнамцы напротив пореже жарили селедку. Другой — чтобы муж сменил одеколон. Гегемонята блеяли про заморочки на производстве. Сестра девицы-скелета злоупотребляла «Раммштайном».

Сама я рассказала про учебники. Не сдала в конце семестра — оставила у подруги в пляжной сумке. Та их, не глядя, увезла в Запорожье. Потом позвонила, пообещала привезти к началу семестра, но наша Церберша из библиотеки уже неделю названивала мне домой. Трижды ей объясняла — как об стенку горох!

Мойра дотошно выпытывала детали, уточняя подробности. К концу нудного часа я едва не уснула.

— А теперь — смотрим на шар! — торжественно объявила наша импортная ворожея, водрузив на парту мутное стеклянное убожество, драмкружковую бутафорию. — Что кривитесь, милочка? — Мойра мгновенно перехватила мой взгляд. — Вам красивости нужны или результат? Можно и без шара — если в тишине, и чтоб перед глазами пейзаж красивый. Без людей и машин. Горы, скалы, озера. А тут — извольте в шарик смотреть. Понятно?

Все вразнобой угукнули.

— Итак, теорию подкрепит практика. Осознайте хотя бы на секунду, что весь-весь мир находится у вас в мозгу. И чтобы что-то в мире изменить, каждому достаточно договориться с самим собой. Вы идете по тропинке в лесу. Под ногами — камень или ветка. Вы ставите ногу чуть в сторону и проходите мимо. Всё. Чтобы обойти преграду в своей голове, ни в коем случае не пытайтесь представить, что именно должно произойти, вы же не анализируете движения своих ног. Думайте о мешающем вам объекте, держите его в поле мысли…

Ну, и так далее. Мойру опять понесло. Я прилежно уставилась, выпучив глаза, в тусклую стекляшку и расслабила взгляд. Ключевая фраза — проста до анекдотичности. «Раз!» — на вдохе мысленно приподняться, занести условный башмак над воображаемой преградой. «Два!» — опустить ногу рядом, минуя препятствие. «Три!» — другой ногой окончательно перешагнуть то, что мешало пути. Вот такая ересь. Двадцать первый век, однако.

— Голимый бред, — уважительно сказал Марк. — Даже с точки зрения банальной логики. Если весь мир у тебя в голове, включая меня, кстати, то что тогда у меня в голове? Или ты избранная? Почему ты? Почему одна?

— Что ты набрасываешься? — вдруг обиделась я. — Будто я тебя в чем-то убедить хочу!

— А что, нет? — он подозвал официанта и расплатился без сдачи. Мы поднялись и выбрались из хаоса столиков на набережную. — Что там с Цербершей?

— Да ничего! Наверно, и сейчас трезвонит. У нас за неуплату межгорода телефон отключили. Маман сказала, до осени ее мобильником обойдемся.

— Ну, цыплёнка, тебя и накрыло! — хохотнул Пашка, толкая мой матрас на глубину. — Такую пургу еще и в блокнотик не лень записывать!

— Блокнотики — для простаков! А у меня — диктофон в плеере, — парировала я. — Чтобы не запутаться, что было, а чего не было.

— Да-а… И что тебя обуяло — шляться по всяким шараш-конторам? Мы же в субботу на водопады, забыла?

Я не ответила.

— Значит, забыла. — Пашка сделал страшное лицо и перевернул матрас.

— А где же все? — я удивленно оглядывала пустой класс.

— Что же это вы, милочка, вчера не пришли? Только начали заниматься и уже пропускаете!

— Почему вчера? — опешила я, даже шагнула назад за порог. Всё та же бумажка, с надорванным нижним уголком: «ВЫБОР ТРОПЫ. Психофизический практикум. Вторник, пятница с 18:00 до 20:00».

— Перепутали? Бывает, — Мойра грузно поднялась из-за учительского стола. — Может, и к лучшему.

Я села за ту же парту, что и во вторник. Мойра придвинула низкий школьный стульчик, примостилась напротив меня. Под ее взглядом мне стало неудобно.

— Не веришь, — сказала армянка. — Ну и не надо. У меня ж не секта какая.

— Как так?

— А запросто. Неверие — один из камней на тропе. Просто обойди его.

— Не понимаю.

— И не нужно. Вообрази. Дай-ка руки!

Мойра взяла меня за пальцы. Как Пашка, когда волны идут. Баба сеяла горох…

— Вместо шара смотри в глаза, никакой разницы. Давай, покажи.

Глаза армянки были то ли карими, то ли темно-серыми. Я собрала в один ком свой скептицизм, склонность к рациональному, материалистическое воспитание, наследственный атеизм. Получилось знатное препятствие, шире тропы. От пальцев Мойры шло сухое тепло. Я едва не рассмеялась — шабаш ведьм в строительном техникуме!..

— Раз, — несмело, но четко выговорила я, поворачиваясь к препятствию чуть боком и вытягивая носок на самую кромку тропинки. Мойра держала крепко.

— Два, — шагнула, как могла далеко, проелозив животом и грудью по рыхлой поверхности кома. Глаза Мойры — два колодца, на дне танцует отражение, только чего — не поймешь.

— Три, — подтянула отставшую ногу, пошатнулась, но устойчиво встала на тропу.

Мойра разжала пальцы.

— А теперь, детка, мне пора тебе рассказать, что тропа совсем не одна…

Вынырнула, поправила волосы, по камням на берег, к полотенцу.

— Здравстуйте, сударыня!

— Здорово, цыплёнка!

Вот так они и встретились — два темных силуэта на фоне полуденного неба. Один тянет руку, чтобы помочь вылезти из воды, другой замер, руки-в-боки, явно не в настроении.

Уселись рядом и объяснили: надоело им присутствие друг друга и мое виляние. Проще говоря, «так себя не ведут» и «пора определяться».

— Мальчики, отвезите меня на Фиолент, а? Мне надо немножко подумать.

Дорога прошла в недружелюбной тишине. Марк почему-то не уступил мне переднее сиденье. Разглядывала их обиженные затылки и щеки. Пашка рулил нервно, мутанта бросало на поворотах.

Припарковались на обочине, под раскидистым деревом.

— Только не ходите за мной, ладно?

Я прошла в горку пятьдесят шагов, подобралась к краю обрыва, села, свесив ноги. Волны Понта Эвксинского мультяшно ползли далеко внизу, дробясь о рыжие скалы. Ополоумевшие от жары кузнечики стрекотали очередями.

Девяносто процентов счастья — это много или мало? Я украдкой обернулась. Мои девяностопроцентные… Марк угрюмо курил, Пашка безучастно сидел на капоте.

Мне было тошно. Редкие и тихие колокольчики совести сейчас звучали жгучим набатом: «Как Тебе Не Стыдно, Бесчувственная Девка?!»

Хотя я же не делала ничего плохого. Так хотелось, чтобы все это как-то безболезненно разрешилось! Я сидела, и сидела, и сидела, не смея обернуться. Сотни волн укатились в прошлое, а я поняла лишь одно: что еще не готова отдать предпочтение кому-то одному.

— Раз, два, три, — понарошку прошептала я, щурясь от солнечных бликов, и оставила за спиной, как учила Мойра, невыносимую и нелепую сцену объяснения. Ах, добрая американская тетечка, если бы все было так просто!

В конечном итоге, Пашка и Марк уехали, так и не осмелившись подойти ко мне. Я даже не слышала, как заводилась машина.

Тревога начала нарастать не на следующий, и даже не на третий день. Ребят не было ни в институте, ни на Графской пристани, ни в Херсонесе на пляже, ни в кафе у Рафика, где мне всегда доставался бесплатный лимонад. Спросить не у кого — с факультета народ разъехался по домам, Рафик уплыл в Турцию, а моя эксцентричная маман очаровательно наморщила лоб в попытке вспомнить, о ком идет речь. Продемонстрировав глубокую осведомленность в личной жизни единственной дочери.

Я отправилась к Пашке мириться. Пусть только скажет: «Привет, цыплёнка!», и я дам честное чье-нибудь, что больше не пропущу ни одной поездки к водопадам. Тяжелая дверь оказалась закрыта на оба замка, и эхо звонка долго гуляло по пустой квартире.

Где живет Марк, я точно не знала и укатила в Балаклаву, где, разумеется, никого не нашла. Официант, принесший нам за последние полгода бессчетное количество чашек кофе и коктейлей, на вопрос о моем молодом человеке поднял брови домиком и уточнил: «Извините, а я должен вас знать?»

На обратном пути в микроавтобусе надрывалась Глюкоза: «Айн, цвай, драй! Шике-шике швайне!»

Вот такие раз-два-три, подумала я. Девяносто процентов — это больше, чем много. Когда есть, с чем сравнить. Хотелось во всем обвинить Мойру. Тысячи тропинок в густом лесу! Надоест одна — иди по другой!

Я собрала в одну кучу Мойру, стеклянный шар, заблудших овечек из пыльного класса, превратила все это в пузырящуюся зловонную лужу и — раз-два-три! — лихо перепрыгнула ее, приземлившись на тропу обеими ногами, как в сектор прыжков в длину.

— Да, Нина, да, понятно… Может, правда, от солнца. Ведь жарится на пляже — не оттащишь… — Маман с кем-то трепалась по мобильнику. Лучше бы за городской заплатила. — Нет, Нинусь, только это. Все спрашивает, а у нее ни в группе, ни среди ухажеров ни Марков ни Паш отродясь не было, вот что…

Меня как обухом. Нина — мамина тетка, психиатр из Ялты. Ненаглядная мамочка решила дочке мозги проверить? Так…

Как вошла в квартиру, так и вышла. Денег в кармане — пшик, да и не надо.

Влетела в сумрачный холл строительного техникума, рванулась к лестнице.

— Куда?! — бдительная старуха-вахтерша в синем халате выскочила наперерез. — Вам куда, девушка?

— Здравствуйте, — я пару секунд жадно хватала воздух. — На семинар… Ну, к американке, на «Выбор тропы».

Вахтерша с прищуром посмотрела сквозь пуленепробиваемые очки:

— Вы, деточка, путаете. У нас тут учреждение государственное, в аренду не сдаем, чужих не пускаем. Какие уж американцы! Вам, наверное, в пищевой надо, у них там еще тот бардак…

В диктофоне на исходе свободная память. Он был со мной все эти странные дни, мой единственный свидетель и собеседник. Я отчаялась что-то понять, и пришла на Фиолент, где камень, волны и ветер встречаются в одной точке и образуют время. Пашка, Марк, Мойра — только у меня в голове? Я выдумала их — или весь остальной мир тоже? Мне нужен тест. Проверка. Мостик, тропинка назад.

Нужно выбрать что-то большое, что не очень жалко. И то, что легко представить. Короче, остановилась на США. Большая звездно-полосатая тряпка мятым покрывалом упала поперек тропы.

Может, Вашингтона расстреляли за измену, а Британия распростерлась от Гибралтара до Аляски? Или индейские племена переступили через гордыню, и, объединившись, сбросили бледнолицых в море?

Я проберусь домой как мышка, буду девочкой-паинькой, лишь бы добраться до шкафа с энциклопедией и дождаться по телику выпуска новостей. А то и правда сойду с ума — и тетя Нина не поможет.

Но это потом. А сейчас — расслабить взгляд, чтобы пена прибоя превратилась в размытый туман, ни о чем не думать, кроме преграды на дороге, и аккуратно…

Раз…

Два…

Три.

Пошла муха на базар

— Моё тело — Солнце, — говорит Тася, гордо подняв подбородок. — Моя правая рука — ультрафиолетовый шквал, а левая — северное сияние. Я умею постоять за себя.

Игры кончились. Я держу Тасю за талию, и она вроде бы не отстраняется, но прижать ее к себе почему-то не удается. Руки отставлены чуть назад, как крылья. В глазах плещется безумие.

Откуда ждать помощи? Мой самый родной человек вязнет в болезненных фантазиях, в миражах треклятого Рассвета. Как отвлечь ее от этого морока, что может простой художник? Здесь нужен спец, вменяемый психиатр — а бывают ли такие? — и никаких госпитализаций, не отдам!

— Что, Костенька, — презрительно цедит Тася. — Думаешь, рехнулась? Не веришь мне? И даже факты боишься сопоставить. Да?

Я мямлю что-то нечленораздельное. Когда человек не в себе, в дискуссиях нет толку. Она станет ловить меня на наживку здравого смысла, строить в цепочки доказательства своих уникальных способностей, пересказывать события в свете ее колдовского влияния на окружающий мир.

— Не веришь, — констатирует Тася, решительно выворачиваясь из кольца моих рук.

И уходит на кухню. Загромыхала посуда, защелкали чайники и тостеры, полилась вода.

— Опоздаешь на репетицию, — кричу ей вслед.

Хотя о репетициях Тася забывает уже три недели подряд. Балетки валяются в углу, небольшая спортивная сумка нараспашку пылится под вешалкой. С руководителем студии почему-то приходится общаться мне — и бессовестно врать о мелких и крупных тасиных болячках и авралах на работе.

Моя птица, моя Мушка уже почти совсем упорхнула от меня. Я перестал ее чувствовать и понимать. Игра, как яд, годами накапливалась в ее организме, мозге, душе. Точила основы реальности, будила бредовые сомнения, приносила странные сны. Я проклял тот день, когда сам — сам! — дал ей в руки первую колоду Рассвета.

Вместо сонного курьера из «Мира Карт» передо мной расположился солидный дядька в полосатом костюме и шелковом галстуке — господин Хотябов почтил личным присутствием. Лист за листом он просматривал контрольные распечатки заказа и изучал каждое изображение через толстую доисторическую лупу.

— Хорошо продается? — вежливо поинтересовался я, кивая на уже подписанные макеты.

— Такая-то красота?! — шутливо хмыкнул Хотябов и улыбнулся так по-свойски, будто знает меня с пеленок. — Отчего ж ей не продаваться? Дурачков хватает. Видите, мы к вам в типографию — как на работу.

Вот ведь заказище, подумал я. Уже седьмая колода коллекционных карт уходит в печать — и дизайн полностью на мне. И это не банальные пятьдесят четыре листа, где только лепи на старшие карты футболистов да голых баб, а остальное отрисовано сто лет назад.

Настолько сложная работа мне до этого не попадалась вообще. Каждая карта индивидуальна. Мне привозили эскиз или набросок, реже — цветную ксерокопию или вырезку из журнала. Детализация требовалась такая, что я рисовал исходник в четверном масштабе — а снулый курьер привозил и привозил мои черновики назад, исчерканные красным, как на скотобойне.

Хищноглазые короли и жутковатые дамы насмехались надо мной, отвлекая от деталей, и курьер — ведь не старше же моих двадцати пяти! — тыкал меня носом, как мальчишку, в неправильно заплетенные волосы, недозатянутые шнурки на чьем-то корсете, пропущенную щербинку на панцире драконоподобной твари.

Хотябова у нас в офисе вскоре переименовали во Врядлева. Но день за днем ошибки исправлялись, к несусветной придирчивости «Мира Карт» привык не только я, но и наш директор, вдруг переставший отвлекать меня на этикетки и листовки, и работа потихоньку пошла. Над первой колодой из двадцати карт я бился три месяца, и, когда Хотябов поставил на макете последнюю подпись, руки у меня затряслись так, будто я все это время провел в запое. Вторую мы слепили вдвое быстрее, а дальше процесс превратился в рутину.

И казалось вполне естественным преподнести любимой девушке на годовщину знакомства спертую из излишков колоду забавных — и нарисованных собственными руками! — магов, королей, зверей и артефактов. Коллекционная игра «Рассвет Хетьмы», набор номер семь.

Холодная ночь. И за окном, и внутри. Приглушенный свет, Тася не шевелится и, кажется, даже не дышит. В противоестественной для центра Москвы тишине разносится лишь морзянка клацающей мыши.

Я подхожу к креслу, кладу Мушке руки на плечи. Она никогда не запрещает мне смотреть — вроде бы не нажили мы секретов за те три года, что живем «полувместе».

Сизый, бледно-голубой, едва розовый — цветовая гамма форума вполне сносно имитирует настоящий рассвет. Вглядываюсь в пиктограммы.

Леди-Солнце, властительница врат Суталя — огненная корона прически, бледное высокомерное лицо. Интересно, перевоплощение в крови у любой женщины? Волосы Таси черны как ночь. Как мои. Когда мы спим, в черном облаке шевелюр, размазанном по подушкам, я не всегда могу различить, где кончаюсь я и начинается она. Но в Хетьме она — неприступная рыжеволосая дива, стерегущая какой-то вход или выход.

Стараясь побороть раздражение, спрашиваю:

— А как в это играют?

И чувствую, как отчуждение, застывшее в ее осанке, повороте головы, напряжении плеч, стремительно тает, развеивается, уступая дорогу моей настоящей Таське, которая, черт возьми, любит меня. Которой хочется делиться со мной своими дурацкими выдуманными новостями, дворцовыми сплетнями, слухами о далеких войнах, виртуальными достижениями Леди-Солнце на службе мага-регента Альмено.

— Тебе, правда, интересно? — Мушка ликует, и даже не пытается скрыть это.

Нет. Мне хочется порвать твои карты, разбить монитор об пол и попросить тебя никогда больше не ходить в Хетьму. Ни в сети, ни в реале. Вернуть ту Таську, которая тысячу дней назад спросила меня, что я рисую. Которую еще сто тысяч лет хочу видеть рядом с собой. И я отвечаю:

— Ага!

Пейзаж с натуры — не мое. Ненавижу ранним утром раскладывать мольберт где-нибудь на бульваре, игнорировать прохожих, вечно глазеющих исподтишка, греть замерзающие пальцы, вместо работы думать о застывающих ногах.

Маленькая церквушка на фоне осеннего перелеска упорно не хотела переползать ко мне на холст. Дурачилась четвертое воскресенье подряд. То прикинется расписным чайником, то железобетонной мертвечиной. Никак не получалось ухватить такую спокойную и понятную — вот она, разуй глаза! — благость. Голые ветки, первые мазки инея на жухнущей траве, отсыревшая штукатурка стен. Золотой блик на незамысловатых крестах, изодранные облака гонит прочь еще теплый ветер.

Я плелся назад как побитая собака. Голодный, злой, полуслепой в ранних сумерках, решил срезать угол до метро через пустынный школьный двор. В спортзале горел свет, запотевшие стекла в высоких окнах — почему без решеток? — подрагивали в ритм звучащей изнутри музыке. Музыке странной, не диско и не латине. Что под такую можно делать?

— Раз… поворот… назад… связка…

Всё-таки, танцы. Что-то индийское, но объевропеенное, подстеленное хорошими ударными, сдобренное спецэффектами.

А сквозь осевший на стекла пар я увидел размытые цветные пятна. Сиреневые, бордовые, бирюзовые очертания девичьих фигур то замирали, то начинали метаться, как мотыльки перед яркой лампой. Я остановился на полушаге, а руки уже сами раскладывали треногу и стягивали через голову изрядно потяжелевший к вечеру мольберт.

— Поворот… руки не опускать!.. Мухина, на счет три!..

Из темного цветного хаоса вдруг выпорхнул сгусток оранжевого пламени. Девушка оказалась почти напротив меня, но уследить за ее танцем было невозможно — слишком быстрый каскад па превращал её в пляшущий огонь.

У меня не оставалось свободных листов. На обороте церковного клона я лихорадочно размечал лист — лишь бы успеть поймать ту композицию, что еще не растаяла на сомкнутых веках.

В зале стало тихо и пусто, а я изводил церковь за церковью на эскизы чего-то небывалого. Если все получится, Дега перевернется в гробу. Я даже не мог понять, в чем потом это исполнить. Ни масло, ни пастель, ни акварель здесь не подошли бы.

— Ой, а кого это вы рисуете? — стайка девчонок порхнула мне за спину, пытаясь заглянуть через руку.

Изо всех я по-настоящему увидел только одну. И поэтому сказал ей:

— Тебя.

В центре города полно странных мест. Между «Ударником» и «Красным Октябрем» — целый квартал, давно переставший быть фабрикой. Подозрительные офисы случайных фирм, склады и складики с вечно закрытыми дверьми, пустые площадки, которые язык не повернется назвать дворами.

И здесь — врата Хетьмы. Место тусовки ролевиков. Колдунов, воинов, и всякой нечисти.

Леди-Солнце возбуждена и напряжена. Тридцать первое декабря. Вечер. Она ведет к вратам нового жителя Хетьмы, и сегодня он обретет имя. Я трижды усомнился в скоропалительном решении пойти у Таси на поводу. В ее голове — сказочная муть. Каждое наше утро начинается с просмотра прогнозов солнечной активности. Окажись рядом психиатр, он убил бы меня за такое лечение.

Черная рубашка-апаш, принесенная Таськой из студии, мала на два размера и режет подмышки. Кожаный ремень без пряжки торчит узлом даже из-под пальто.

Тася впервые сделала крупную покупку, не посоветовавшись со мной. Просто констатировала, что за половину моей месячной зарплаты купила колоду. Я хотел возмутиться, что сам нарисую тысячу, но она объяснила правила. Дешевки, которая штампуется типографски, не хватит даже на то, чтобы войти в нижний двор Суталя. Хоть скупи весь тираж — в нем просто нет правильных карт. Чтоб из простого коллекционера превратиться в участника живой игры, нужно купить колоду штучной работы. Одна карта станет твоей, остальное уйдет в кладовые королевства. А ты сразу займешь не самое худшее место в иерархии Суталя. Иначе на это уйдут годы — а Леди-Солнце непозволительно встречаться с простолюдином.

Я резко поворачиваюсь к Тасе и успеваю заметить в ее глазах тот плеск, что так напугал меня дома неделю назад. Да я разнесу эту богадельню по кирпичику!

Мы идем по длинному коридору, спотыкаясь на выбоинах в пыльной кафельной мозаике. У железных дверей грузового лифта нас встречает… Не человек — слуга. Молча склоняется в поклоне, прикрывая глаза рукой — чтобы не быть ослепленным прямыми лучами Солнца. Из того, что Тася сумбурно рассказывала мне о церемониях, я помню главное: смиренно молчать.

Лифт, скрежеща, уносит нас в подвал. А там дрожат свечи, и два десятка собравшихся совсем не выглядят ряжеными. Леди-Солнце, шествуя на полшага впереди меня, — а от Таськи в этой женщине нет ничего, — снисходит до беседы с капитаном сутальской стражи, разменивается поклонами с королевой-матерью — они, вроде бы, равны по положению, отчитывает мелкопоместного графа за непристойно малые пожертвования храму. Я бесплотной тенью следую за ней, и меня даже не удостаивают взглядом.

Все рассаживаются за невероятных размеров круглый стол, и мне становится не по себе, потому что в глазах присутствующих — только Рассвет Хетьмы.

— Нет покоя в Хетьме для мирного сутальского королевства, — из глубины зала, от дальнего края стола, голос мага-регента Альмено доносится раскатисто и гулко. Мне мерещится, или язычки свечей действительно вздрогнули одновременно? — Княжества Титаль и Кеск затеяли ссору почти у наших границ…

Лицо мага-регента скрыто капюшоном. Его речь действует гипнотически, и мне уже кажется, что я слышал этот голос бессчетное количество раз.

Политинформация занимает не так уж много времени, доходит дело и до меня. Леди-Солнце, неприступная и бесстрастная, принимает из моих рук распечатанную колоду. Я успеваю краем глаза заметить, как неправдоподобно красива рубашка верхней карты. Переплетенные руны на мгновение складываются в объемную картинку.

Пологий склон, заросший редким кустарником, ведет к бескрайнему болоту. Создания, не слишком похожие на людей, под корень срезают длинные гибкие прутья, обдирают листья и боковые побеги. Правее на холме чадит земляная печь, и еще несколько сутулых существ передают по цепочке сырые глиняные пластины.

Мой конь фыркает — его хватает под уздцы старик Лайнен, смотритель печи.

— Лоза гниет, Мастер! — с болью в голосе говорит он. — Вы обещали заклятие!

Словно вынырнув из запредельной глубины, я жадно вдыхаю воздух.

Инкрустированный ящик, похожий на гигантскую шляпную коробку, полон карт самых разных цветов и узоров. Узнаю многие — их рисовал я. Леди-Солнце опускает мою колоду в ящик и начинает плавными движениями перемешивать с остальными картами.

— Таис тасует сток, — глухо произносит провинившийся граф, и остальные сидящие за столом ритмично подхватывают:

— Таис тасует сток.

Колоду положено смешать с базаром и уже оттуда тянуть карты. От круговорота в стоке меня начинает подташнивать. Мелочи, которые я так тщательно отрисовывал для «Мира Карт», над которыми смеялся и ехидничал, сейчас, словно зубчики невидимого ключа, проворачивают что-то у меня внутри.

И я бросаю Лайнену свиток, не удостоив и словом. Из-за старого вора не доплетена внешняя стена замка. Теперь ему будет сложнее оправдываться…

Взгляд мага-регента из-под опущенного капюшона приводит меня в чувство.

— Подойди к вратам Хетьмы, гость!

Делаю шаг к Леди. Не могу смотреть на нее прямо, хочется сощуриться или загородиться ладонью. Я имею право взять любую карту — хотя самые ценные именно из той колоды, которую мне купила Тася.

Чувствуя, что слезы хлынули из глаз, все-таки поднимаю взгляд на сверкающую Леди-Солнце. Она недосягаема в небесной дали. Я беру невзрачную карту, засаленные уголки и безыскусная рубашка которой навевают мысли о пляжном преферансе или игре в подкидного дурачка.

В немой тишине переворачиваю и кладу перед собой на стол. Королева-мать, судорожно вздохнув, хватается за сердце. Неразборчивый шепот, два коротких слова, окончательный диагноз, проносятся двумя круговыми волнами, сходясь на регенте.

— Я огорчен, но не удивлен, — говорит маг. — Отсюда он ушел — сюда он вернулся.

Краткого ликбеза, данного мне Тасей второпях, явно начинает не хватать.

— Мы ждали верноподданного сутальца, а встретили чужака, — продолжает регент. — Вместо помощи получили занозу. Добро пожаловать в Хетьму, Мастер-Призрак!

Моя карта пуста. Или почти пуста, потому что я начинаю вспоминать. И понимаю, что из Суталя нужно уходить. Немедленно, пока не стало поздно.

Убираю карту в нагрудный карман. Как равный равному, киваю Альмено.

— Благодарю за гостеприимство, регент! Надеюсь, вы не будете против, если Леди-Солнце осветит дорогу до моего замка?..

— Буду.

Ответ груб и недвусмыслен. Леди-Солнце фарфоровой куклой застыла над ящиком с картами. Сама она не пойдет, ее можно только увести.

— Не соизволите ли назвать причину?

К дверям лифта вдоль стен бесшумно стекаются слуги. Маг-регент медлит. В раздумье разводит руками. Время на его стороне.

— Отчего ж, — очень по-свойски говорит он — и понимает, что узнан.

А я снова вижу грязный, с протечками на стенах и масляными пятнами на полу, заброшенный подвал, пупырчатые островки плесени по углам и недобрую маскарадную публику…

— Таис… — второго слова я не могу ни запомнить, ни воспроизвести — кричит маг-регент Хотябов.

Пальцы Леди-Солнце начинают неестественно выгибаться. Не хочется гадать, что за этим последует.

— Тася! — ору я, и это первый раз, когда я по-настоящему повышаю на нее голос.

Огненные волосы Леди-Солнце испускают багровые сполохи, на кончиках побелевших пальцев пляшут светлые искры. Она смотрит на меня, и я не знаю, кто передо мной.

Подход к лифту перекрыт, а во мне нет той силы, которой опасаются эти сумасшедшие.

Тонкие руки танцовщицы делают неуловимый жест, и всё тонет в ослепительной вспышке.

Холодная ночь за окном. А внутри тепло — мы сжигаем карты. Тасю знобит, она то и дело обращается ко мне по имени, словно боясь забыть его или перепутать.

— Костенька, еще в шкафу, под бельем…

Из укромных мест извлекаются десятки коллекционных карт. Самое смешное, что я почти навскидку могу расшифровать их содержимое. Руны, узоры, лица и фигуры пытаются говорить со мной — но скрючиваются и исчезают в голубом пламени кухонной плиты. Вокруг конфорок — черные лохмотья.

— Кость, я же там чуть было…

Догорает последняя карта, и Тася окончательно теряет силы. Я переношу ее на кровать, раздеваю и закутываю. Потом замираю рядом с ней, боясь поверить, что все кончилось, и долго смотрю в мутно-желтое ночное небо. Снежинки белым пеплом опускаются на стекло, не торопясь превращаться в воду. Пока они падали из породившей их тучи, сменился год.

Тася свернулась клубком. Кончиками пальцев я вычерчиваю на ее раскаленной коже длинные линии, от острого плеча по всем изгибам неподвижного тела до поджатых к груди коленей. Целую проступившие позвонки. Шепчу в ухо всякие успокаивающие глупости, нарочно задевая его губами.

Когда я чувствую, что она уснула, то осторожно поднимаюсь с кровати, накидываю халат и подхожу к компьютеру.

Занимается рассвет. Я критически рассматриваю результат ночного бдения.

Красивая получилась рубашка. Сплавлены в одно, смешаны до неузнаваемости символы подчинения равных и присвоения силы. Руна Творца сокрыта в полутенях. Как рукава галактики, фрагменты орнамента сходятся тугими спиралями.

Тихо поет принтер, воссоздавая новую сущность. Карта падает в лоток, я цепляю ее пинцетом и подношу к свету. Убедившись, что краски легли правильно, я закрываю рабочий файл и стираю его. Такие вещи — не для продажи. Потом, как параноик, запускаю переформатирование диска.

Пока компьютер издает стонущие звуки, улыбающаяся рожица Джокера Всепозволяющего следит за выражением моего лица. Целая колода нужна только на базаре. А моему личному стоку хватит и одной правильной карты.

Ведь я — Художник, Мастер-Призрак, Владыка Недр. Мое темя — Вершина Мира. В моем правом кулаке — магма и кипящая лава, в левом — ледники и безжалостные лавины. Не надо вставать между мной и моей девушкой!

Тася, Тасенька, ненаглядная Мушка! У меня в рукаве достаточно карт, а в мольберте красок, чтобы защитить тебя от чего угодно. Спи, малыш!

Если что-то случится

Дрюху и Карена нашли на Варшавке, за двести метров до развязки МКАДа, в прямой видимости гаишного поста. Поутру машину занесло снегом. Патрульный смел со стекла пушистое белое крошево и долго заглядывал в тёмную прореху, как в давно немытый аквариум.

Потом отошел в сторонку. Вынув ладонь из теплой рукавицы, щелкнул рацией. Пока не появилась «скорая», а за ней и «одноглазые», он топтался в паре шагов от заднего бампера, хватаясь губами за фильтр дешевой сигареты.

Дрюха откинулся на спинку кресла, запрокинув голову. Карен на заднем сиденье полулежал, упершись лбом в подлокотник двери.

По крайней мере, так я себе все это представил, пока слушал сбивчивый рассказ Тигры. Дурацкая привычка — дорисовывать картинку. Или события. Или характер человека. Потом больнее.

Согревая пальцы, она сплела их на своей кружке. Пересказывала мне необязательные подробности дознания, ритуальной волокиты, похорон, поминок — совершенно спокойно, будто речь шла вовсе не о гибели ее брата и мужа, двух самых близких ей людей. Не считая меня.

По поверхности чая разбегались мелкие круги, выдавая дрожь Тигриных рук. Она добралась до главного:

— Мне угрожают.

Я не стал ничего спрашивать, только посмотрел чуть внимательнее.

— К нам влезли в квартиру, но ничего не взяли. У Дрюшки — то же самое. Приходил безопасник с их работы, из «Технопарка» — он уверен, что брат мне что-то передал.

— Чем они занимались? — я ни разу в жизни не видел напуганную Тигру, но все когда-то случается впервые.

Тысячеваттная лампочка, вкрученная по ее просьбе, достаточно сносно освещала кухню. Когда-то хватило бы и пятисотки. «Субъективный фактор» — эпитафия на могиле классической физики. Рядом с кем-то свет разгорается, рядом с кем-то меркнет.

Под чайником плясал огонь, холодильник содрогнулся в конвульсии и тихо загудел.

— Что-то с биолампами. Там такой режим секретности, что они даже дома прослушки боялись. Дрюша быстро поднялся, получил тему, лабораторию, а Карен… Короче, он застрял. Там и сям на подхвате. Подготовить культуру, постоять у центрифуги, заполнить журнал. О диссере даже заикаться не давали: хочешь — работай, не хочешь — уходи. Таких денег больше никто платить не стал бы.

Сонная осенняя муха выползла из-за солонки и отправилась пешком через весь стол.

— И?

— Они думают, что Дрюша что-то вынес из своей лабы. И хотят получить это назад. Только это бред — там же сканеры, закрытая сеть, три уровня досмотра… Вот.

Понять, когда Тигра врет, мне тоже удавалось почти всегда. Я подлил ей чаю.

— Давай, рассказывай уже.

— Так я же…

— Или уходи.

— Савва!

Я выдвинул табуретку на середину кухни, сел к Тигре лицом, оперся локтями о колени. На таком расстоянии я чувствовал, как пахнет ее кожа. Старался смотреть ей в глаза, а не на живот. «Кто там?» — спросил я, едва она вошла в квартиру. — «Кто-То-Там Каренович», — ответила она. А что я рассчитывал услышать?

— Слушаю внимательно, Тамар.

Тигра обиженно прикусила губу — не любила свое имя, и я об этом прекрасно знал.

— В общем, Карена пытались купить.

Я кивнул.

— Он получил деньги. Много. Без обязательств, просто за беседу. Он ничего толком не объяснял. Говорил только про перспективы и новую работу. Подбил Дрюшку.

Я спрятал лицо в ладонях.

— Идиоты…

— Не надо так, — тихо попросила Тигра.

— Прости. Ты сказала, получил деньги. От кого?

Она вдруг заплакала и убежала в ванную. Мои ощущения от появления Тигры менялись быстрее, чем картинки в калейдоскопе. Изумление — отчуждение — горе — жалость — отчуждение — тревога. Большая тревога.

Вволю нахлюпавшись и бросив полотенце по привычке на стиральную машину вместо того, чтобы повесить на крючок, она вернулась к столу.

— А это что? — спросил я, показывая на большую сумку, спящим зверем замершую в темном коридоре.

— Поживу у тебя, — сказала Тигра.

Нет, это не прозвучало как вопрос. Четкое и ясное утверждение. Констатация факта. Тигра, копирайт.

— Поставлю тебе раскладушку в кабинете, — я поднялся и прошел мимо нее, стараясь не коснуться округлости живота. — Ты надолго?

Тигра не ответила, но почти наверняка неопределенно пожала плечами.

В кабинете она с интересом разглядывала кюветы, бачки, полки с реактивами, два разлапистых увеличителя с переделанными макушками. «Па-па-пам пам-пам», — начала тихонечко напевать, отбивать губами ритм. Пам-пам, Тигру мучает любопытство.

— А чем ты теперь занимаешься?

— Я ночной фотограф.

— Ты?! — Тигра усмехнулась. — Я многое пропустила!

— Почему нет? У меня была пятерка по химии!

— Как много нам открытий чудных…

— Так кто заплатил Карену за беседу?

В ответ я услышал худшее, что можно было предположить:

— «Кандела».

Тигра ушла спать, а я все сидел за столом.

Две визитки лежали передо мной. На первой блестело составленное из микросхем деревце «Технопарка», на второй дрожало стилизованное пламя свечи. «Кандела». Вечные конкуренты, противники, враги. Я их не звал — вольфрамовые бароны сами пришли за мной.

Что же произошло?

Мы вместе закончили лучшую в Москве биологическую школу, учились в одном потоке в универе. Наш путь был предопределен. Казалось бы. Только такие отщепенцы как я, да Зингер, да Механик, отказались от блестящего будущего в пользу непонятно чего. Остальных разобрали, как горячие пирожки.

А я никогда не рвался ни в фармацевтические концерны, ни к вольфрамовым баронам. Интуитивно что ли? В любой преуспевающей компании среди мудрых гениев в белых халатах нет-нет, да и мелькнет совсем другой типаж, волчий оскал, глаза-буравчики, и такому не составит труда объяснить тебе, что ты виноват всегда, по определению. Дрюхе и Карену продырявили головы. И отмашку дал кто-то из тех, с кем они хохмили в курилке, шутливо чокались на новогодней тусне, соприкасались локтями в лифте. Мир большого бизнеса. «Ничего личного».

Моя работа тоже не считалась простой. Я давно привык к повышенному вниманию со стороны всяких ОБЭПов и УБОПов — таковы правила игры. Рынок ночной фотографии развивался так же быстро, как темнел мир. И так же быстро криминализировался, как росли цены на вольфрам, фосфор и магний. Добыча и продажа этих веществ недавно перешла под госконтроль, и нелегальный бизнес расцвел в одночасье. Ведь освещение и фотография всегда шли рука об руку. В отсутствие света требовались новые решения. Полуподпольные мастерские наладили производство плёнки со светочувствительностью больше трех тысяч единиц. Цифровая техника, ненадолго потеснившая аналоговую оптику, ушла в небытие — если не считать «дневных» любительских моделей.

А спрос на съемку в темное время суток никуда не делся. И клиентов мало интересовало, где и как мастер берет материалы, по какой технологии обрабатывает изображение — их волновал только результат. За соответствующую цену.

Стараясь не скрипеть паркетом, я прокрался мимо полуприкрытой двери кабинета, наощупь расстелил кровать, скинул с себя все и нырнул в постельную прохладу. Почему-то вспомнился Дрюха: «Или ты, безмозглая голова, сделаешь из моей сестры царицу Савскую, или…» Тогда он не придумал, что — «или», расхохотался и хлопнул меня по плечу.

На кухне в часах громко цокали копытца времени. Я поймал себя на том, что пытаюсь услышать дыхание Тигры.

То, что она здесь, снова здесь, в соседней комнате, в десяти шагах от меня, не давало уснуть. Слишком долго я строил ограду, отделял себя стеной, работал над тем, чтобы даже случайная мысль не вернула меня к ней.

Три года — это и много, и мало. Все быльем поросло? Вряд ли…

Я незаметно провалился в сон, и даже, кажется, успел выспаться. Но волосы щекотали губы, лезли в нос, а когда я попробовал сдуть их, то забрались в рот. Я открыл глаза и долго таращился в бесконечно далекий потолок, возвращаясь в себя, ощупывая реальность, восстанавливая, кто я и где я.

Тигра пристроила голову у меня на груди, макушкой к моему подбородку. Левую руку и коленку по-хозяйски разместила на мне. Тугой литой живот упирался в мое бедро. Судя по дыханию, Тигра безмятежно спала. А по моему сердцу можно было изучать регтайм. Да что же это?!

Я осторожно высвободился, сначала из-под ноги, потом из-под руки и наконец осторожно переложил Тигрину голову на соседнюю подушку. Отодвинулся на самый край, стараясь понять, чего во мне сейчас больше — бешенства или вожделения. Неужели она решила, что можно вот так? Айн-цвай, прыг-прыг, три года в трэш? Унижение, и обиду, и боль — следом?

Тигра хмыкнула во сне, шлепнула ладонью по пустому пространству между нами.

— Сауш, я так соскучилась по твоему плечу! — сказала в никуда, полушепотом, тем голосом, который я больше всего любил.

Мне очень захотелось ее ударить.

Пять лет назад, когда мы только разглядели друг друга, словно сняв с глаз фильтры, забыв, что мы «настоящие дружбаны», не замечая Дрюхиных нахмуренных бровей, с удивлением обнаруживая перед собой свою судьбу, как казалось тогда… Так вот, Тигра однажды спросила, как меня зовут дома, самые близкие. Саушка, смущенно признался я. Тогда можно, я буду иногда звать тебя так? Можно?

Потом имя затерлось, показалось: «Саушка, не забудь ключи!», «Саушка, я сегодня поздно!», «Дурак ты, Саушка!» Да, дурак. Даже когда Тигра съезжала от меня — очень буднично, по-деловому, безо всяких эксцессов, — то приложилась сжатыми губами к моей скуле и подытожила: «Ты так Саушкой и останешься, а я меняюсь, мне воздуха нужно, чего-то нового, взрослого, сумасшедшего… Другого, понимаешь?» — вынуждая меня кивать и поддакивать, кивать и поддакивать. Кажется, даже утешать — теперь я уже не помнил.

То, что в тот же день Тигра отправится к Карену, мне бы не привиделось и в страшном сне. Я потерял разом любимую и двух лучших друзей.

Теперь сквозь домашнюю тьму я вглядывался в контуры ее тела. Я так и не понял, просыпалась она или нет.

Еще часа два я ворочался, перебирая день за днем нашу жизнь с Тигрой, вороша все самое неприятное и злое. Потом встал, вышел на кухню. Не зажигая света, сварил кофе. Какой тут — спать! Смотрел в окно, пока облака не начали бледнеть на востоке. Черные ломаные контуры крыш, и ни огонька — как в безлюдных горах. Лишь вдалеке едва заметно зеленел островерхий минарет, а за ним белым пятном выделялась колокольня. Ночи все темней.

В последние недели работы заметно прибавилось. После того, как я сам рассчитал и смастерил вспышку, что по нынешним временам считается задачей нетривиальной, заказы посыпались один за другим. Появление Тигры смешало все планы на день.

Я перебрался в кабинет, включил компьютер, придвинул ближе к себе старенький монохромный монитор. Пять лет назад Дрюха еще удивлялся, почему я его не выкину. А теперь я всерьез подумывал купить брайлевский экран и научиться читать кончиками пальцев. В наши странные дни это казалось логичным решением. Дни все темней.

К девяти утра я разобрал почту и сел считать предстоящие расходы. Отвлек звонок в дверь. Сонный курьер заставил меня расписаться в получении и сунул в руки небольшой плотный конверт.

Внутри обнаружилось письмо и плоский карандашик флэш-карты. Я развернул листок. Дрогнули руки.

«ЕСЛИ ЧТО-ТО СЛУЧИТСЯ…» — бросился в глаза Дрюхин торопливый почерк. Все буквы заглавные, и не одна к одной, а как рассыпанный горох.

«Если что-то случится», — писал он, — «то наше открытие просто больше некому доверить. Извини, Сав, что втягиваю тебя в это.

Последние годы я вел исследования бактерий-люминофоров для биоламп. Похоже, сейчас нас прикрывают. Лаборатория опечатана, компьютерные данные стерты. За мной второй день таскается тип из нашей службы безопасности.

Я знаю, что ты давно не касался специальности, но расчеты — посмотри флэшку! — будут понятны даже старшекласснику. Мы сделали новый источник, Сав!!! Совсем новый — не по форме, а по принципу. Наша новая бактерия просто сияет за счет сжигаемого кислорода. Я собирался назвать это «фотогорением».

Ты бы видел, как работает лампа! На решетку наносится слой культуры, вентилятор обеспечивает подачу свежего воздуха. Ни вакуумных колб, ни высоковольтных разрядов. Новый свет уже у нас в кармане.

А мои боссы — в ужасе. Они считают, что технология настолько проста и дешева, что мы не сможем ее сохранить в своей собственности. Когда я увидел, что «Технопарк» не в восторге, то решился на определенные шаги. Но боюсь попасть под серьезный пресс, поэтому — подержи эту флэшку у себя какое-то время. Когда все устаканится, я заберу ее…»

«Пресс» — это слабо сказано, Дрюха. Я воткнул флэшку в разъем компьютера и быстро просмотрел файлы. Здесь действительно было все — от протоколов генетической обработки материала до схемы сборки конечного изделия. При наличии минимальных навыков в микробиологии и химии биолампу можно было изготовить с нуля за пару недель.

Попади такая штука в общий доступ, самый жесткий и кровавый рынок — рынок света — развалился бы на куски.

Если, Дрюха, все это не вымысел. Хотя за вымысел обычно не убивают. Ты думал, что нашел сундук с сокровищами, и не обратил внимания, что твой клад тикает… А теперь эта бомба у меня в руках. И продолжает тикать.

Мне стало очень неуютно. Я едва заставил себя дочитать письмо.

«Когда все устаканится, я заберу ее. Наверное, перестраховываюсь, но так мне спокойнее — и за себя, и за Карена, и за Тигру. Особенно за нее — ты же знаешь, как она любит везде совать нос. А так я хотя бы уверен, что она останется в стороне от этой истории.

Будь здоров! Надеюсь, что до скорого!

Андрей».

С учетом обстоятельств последняя фраза звучала весьма специфически. Я добрел до дверей спальни. Тигра во сне раскинула руки-крылья. Волосы закрыли лицо фатой. Голая нога легла поверх одеяла. Дрюха, разве ты не знал, что твоя сестра не из тех, кто остается в стороне?

«Если что-то случится… Если что-то случится…» — повторял я раз за разом. Получался странный шипящий звук, как из-под патефонной иглы.

Я подумал, что нужно смотреть фактам в глаза. Ты мертв, Савва. Мертв с того момента, как почтальон курьерской службы позвонил в твою дверь. Бывают тайны, несовместимые с жизнью. Чумной кубок, черная метка, «трахома-передай-другому» — уже у тебя в руках.

Как крыса грызет орешек — крутит, вертит, ищет трещинку, скол, прореху в блестящей броне, — так и я попытался решить вставшую передо мной задачу.

Для начала — скопировал все файлы с флэшки в свой архив в сети. Потом минут пять формулировал для Тигры простые правила жизни на сегодняшний день. Не выходи из дома. Никуда не звони, ни с мобильника, ни с домашнего. Не заходи в сеть под своим именем.

Голова шла кругом. Вчера вечером я считал себя одиноким мужчиной «без отягчающих обстоятельств». Теперь на мне повисла Тигра, да еще и со своим запроектированным ребенком, а «отягчающее обстоятельство» мне просто доставили почтой.

Старшая сестра Аркаши Зингера держала клуб на Таганке. Мой однокашник, соответственно, не устремился в большую биологию. Сегодня я должен был сделать у них снимки первой в Москве черной дискотеки.

Тигра до моего ухода не проснулась, и так было даже лучше — на личные заморочки сейчас не было времени.

Ночью подморозило, но, судя по бледному небу, новых снегопадов не предвиделось.

Таксист всю дорогу перебирал радиостанции. Америка нудно угрожала Северной Корее санкциями. В Израиле и Турции опять что-то взорвалось. На Дальнем Востоке произошли каскадные отключения электроэнергии. Дума приняла в первом чтении законопроект о государственном регулировании цен на все типы ламп накаливания. Поздновато, но приятно. В Костромской области ожидалось прободение облачного покрова, страдающим сердечными и сосудистыми заболеваниями рекомендовали оставаться дома. Кассовые сборы нового блокбастера «Эверест» в первые выходные проката составили пятьдесят миллионов долларов…

Зингер встретил меня в дверях «Вечной тьмы». Трава и бухло достаточно серьезно изменили его внешний вид. К паспортным двадцати семи можно было смело докинуть десятку.

— Классно, что ты занялся хорошим делом, — сказал он. — Хоть повод увидеться появился.

По темным коридорам провел меня в небольшую комнатку, увешанную плакатами рок-див.

— Что будем снимать? — спросил я.

— Торопишься, — обиженно сказал он. — Рассказал бы хоть, кто где, а то я никого из наших уже год не видел. Кофе? Ройбуш? Матэ?

— Что-нибудь.

Я просто обязан был сказать ему про Карена и Дрюху, но не сделал этого. Повспоминали однокурсников и одноклассников. Потом он спросил про Тигру.

— Разбежались, — ответил я. — Да ладно, давно уже, проехали.

За тройным стеклопакетом бесшумно проплывали машины. Первый же глоток кофе напомнил мне, что я забыл позавтракать.

— Ты представляешь себе, что такое черная дискотека? — Зингер перешел к делу.

— В общих чертах. Читал. Лондон, Бремен, Чикаго. Минимум света, максимум цвета.

— Теперь добавь Москву. Сейчас спустимся вниз, посмотришь. На той неделе открылись, фурор и аншлаг! Хотим закрепить успех, нужны качественные снимки. Справишься?

Я достал из рюкзака портфолио с лучшими работами.

Зингер просмотрел его, одобрительно кивая.

— Порядок. Справишься. Только одна тонкость — снимаем для ночного журнала.

— Это название?

— Отстаешь от жизни, Сав! Слышал про издательство «Ночная книга»? Нет?

Вытянул с полки обычный детектив в мягкой обложке.

Я потрогал пальцем черный корешок, перелистал страницы. Флюоресцирующие буквы при дневном свете терялись на идеальном антрацитовом глянце.

— Как-то это противоестественно, — чуть поморщившись, сказал я. — Та же хрень, что и черные макароны. Поглощение негатива.

— Рост тиражей — триста процентов в год, — пожал плечами Зингер. — Нормальный бизнес, эмоции побоку. Люди просекли фишку, что света в ближайшее время не прибавится, отреагировали. Лучше читать цветное по черному, чем бегать за «светиками» или надеяться на «субъективный фактор».

— Веди, — сказал я.

Лифт унес нас в глубокий подвал. Сейчас, днем, в зале было пусто. Широкий овальный танцпол, по краям на возвышении два яруса столиков и диванчиков. От десятков тысячеватток, освещавших черные стены, тек душный, перегретый воздух.

— Дим! — крикнул Зингер через зал парню за диджейским пультом. — Включи рабочий режим, хочу похвастаться перед фотографом. И девчонок позови, пусть попрыгают.

Дима кивнул и убежал через служебный вход.

— Весь танцпол — это динамик. Музыка бьет под коленки. Офисное здание, ночью жаловаться некому, — ощерился Зингер. — У нас лучшие басы в столице.

Свет погас везде одновременно. Первые секунды глаз еще мог ухватить меркнущие зигзаги нитей накаливания, а потом пришла темнота. Невероятная, подземная, абсолютная.

— Ну как? — весело спросил Зингер. — Плющит?

Я не успел ответить, потому что пол под ногами дрогнул. Снова и снова. Это даже не было звуком — просто легкие ритмичные удары. Наверное, так ощущаются легкие землетрясения.

Внезапно я стал различать очертания зала. Синие полосы обрисовывали каждую ступеньку, грани колонн, углы, косяки, балки. Будто я попал в координатную сетку. Края столиков, ножки стульев светились пронзительно-зеленым. Цвет задал окружающему пространству четкие рамки. Я поднял руки к глазам. Белые нашивки на рукавах тоже ярко блестели. Зингер оказался виден весь, кроме лица — его костюм был разрисован желтым и розовым под скелета. Зингер без головы.

На танцпол выбежали две красотки из подтанцовки. На лицах — светящиеся маски, а трико расписаны длинными продольными полосами.

Мир вокруг меня состоял из цветных нитей, плывущих, качающихся, дрожащих, бьющихся в такт с подземными барабанами. Тьма и ритм.

Оставалось придумать, как это можно сфотографировать. И кое-что поважнее.

Вход в метро казался разинутой пастью. Люди огибали меня, спешили во мрак. Я последовал за ними.

С недавних пор ступени эскалатора тоже стали подкрашивать флюоресцентом. Тлеющие столбики ламп только мешали — света они почти не давали. Голубые перила, а между ними — оранжевые полоски ступенек — как рельсы и шпалы, уходящие вниз. Темные силуэты людей. Цветные нашивки на плечах, спинах, локтях. Неразличимые лица.

На платформе стоял наряд одноглазых. Они проводили меня внимательными взглядами сквозь приборы ночного видения. Интересно, как я выгляжу в инфракрасном диапазоне?

В вагонном сумраке покачивался лес темных голов. Я проехал до «Китай-города».

На выходе подошел к таксофонам.

— Господина Смирягу, пожалуйста!

В трубке заиграла та же мелодия, что сопровождает все рекламные ролики «Технопарка».

— Слушаю. — Голос был не грубым, скорее матёрым.

— Господин Смиряга? — спросил я, закрыв шарфом трубку. — Андрей Тягаев попросил меня встретиться с вами и передать один предмет. Вы свободны сегодня?

— Подъезжайте, — сказал собеседник.

— Не-е, мы так не договаривались! — капризно ответил я. — Андрей совсем, что ли, очумел? Не можете сами приехать, так пришлите кого-нибудь.

— Где встретимся? — спросил Смиряга, начальник отдела безопасности центра, где работали Дрюха и Карен.

— Сегодня в одиннадцать, в клубе «Вечная тьма» на Таганке. Я забронирую столик на ваше имя.

Не дожидаясь ответа, я нажал на рычаг. И сразу набрал второй номер. Там не играла музыка. Трубку сняли с невнятным «алло».

— Карен Саарян кое-что для вас приготовил, — сказал я. — Вы еще заинтересованы?

— Да, — сухо ответил ничем не примечательный голос. — С кем имею честь?

— После одиннадцати вечера из клуба «Вечная тьма» выйдет человек по фамилии Смиряга. Можете попросить у него то, что вы ищете.

— Вы меня с кем-то путаете, — поскучнел собеседник.

— Значит, файл «Фотогорение» возвращается домой.

Несколько секунд в трубке был слышен только шорох статики.

— Что хотите за информацию?

— Если все получится, тогда и обсудим, — сказал я.

— Разумно.

Я повесил трубку и быстро ушел от автомата, то и дело оглядываясь. Паранойе только дай волю!

Турбюро, где работал Миха Никольский, занимало целый этаж в офисном здании на Покровке. К Механику я приезжал по два-три раза в месяц. Здесь ничего не изменилось — в меру бестолковые, но предупредительные девчонки-менеджеры опять попытались отправить меня за рубеж. Или у меня внешность такая незапоминающаяся?

Механик вышел из недр офиса и увел меня за собой. Он отпустил длинные волосы и вид имел слегка потусторонний. В расстегнутом вороте побрякивали висящие на тонкой цепочке крестик, полумесяц, звезда Давида и какая-то тантрическая штучка.

— Потрясающая новость! — сразу решил поделиться он. — Только, чур, не смеяться! Ты слышал, что старообрядцы вообще отказались от искусственного освещения?

— Это от какого — от искусственного? — не понял я. — От ламп дневного света, что ли?

— От любого рукотворного, — наставительно сказал Механик. — Свет — от Бога, и не нам за Божьи дела браться! Они молятся, и у них светло!

Я постарался не смеяться, потому что пообещал.

Тут его позвали к телефону.

Молчаливый сын Механика, которого тот частенько забирал с продленки к себе на работу, сидел за столом у окна и никак не реагировал на нашу болтовню. Вытянув губы трубочкой, он склонился над альбомом, куда перерисовывал с календаря турецкий отель. Городушки из кубиков выглядели вполне законченными, и мальчишка уже взялся за небо. Выбрал из большого набора коротенький серый карандаш, оставил в углу свободный кружок солнца и начал не слишком умело заштриховывать все вокруг.

— Давай, покажу, как…

Механёнок охотно отдал карандаш мне.

— Смотри, закрашиваем равномерно все небо…

— А солнце? — возмутился мальчишка.

— Не спеши! — я закончил и взял ластик. — А теперь — вот так, только слегка, не нажимая…

В относительно ровном сером небе появилась круглая светлая проплешина.

— Ух ты!!! — детскому восторгу не было предела. — Как настоящее!

Вернулся Механик, озабоченно глядя на часы.

— Извини, — сказал я. — Давай… и я побегу.

— А подождать можешь? — спросил он, думая о чем-то своем. — Или лучше — пойдем со мной. А то уже без одной минуты!

Он завел меня в пустой кабинет, задернул шторы, не включив света, и достал из шкафа молельный коврик. Что-то новое.

— Сейчас ты увидишь простой, но веский довод, — заявил Механик.

— В пользу чего? — спросил я, но он не ответил.

Механик расслабил узел галстука, расстегнул пиджак, и опустился на колени, повернувшись лицом к окну.

— Дева Мария, несущая нам благость и успокоение! Иисус, сын ее, принявший наши грехи! Аллах, великий и всемогущий! Изида и Один, Ра и Кетцалькоатль! Не оставьте нас во тьме, детей ваших грешных!

Я понял, что для закупки реактивов и фотобумаги мне пора подбирать другого дилера.

Механик не прерывал своей страстной молитвы. Он плотно прошелся по греческому и северному пантеону, надолго застрял в Индии, поблуждал в Латинской Америке, и все это представление выглядело бы не только смешным, но и противным, если бы Механик не начал светиться. С каждым новым словом, с каждым искренним обращением темная комната становилась чуточку светлее. Он просил за себя и близких, за друзей и врагов, за страну и мир. Яхве и Иштар, Перун и Инти внимали его призыву. Свет струился из его рук, лепестками разлетался по комнате, отбрасывая случайные блики, меняя цвет от розового и золотого до голубого и фиолетового.

Я жил, не задумываясь, почему любые храмы чуть светлее остальных зданий. Почему заряженные амулеты — «светики», которые в киосках можно было взять на сдачу с пива, — могли на несколько минут осветить небольшое пространство вокруг себя. Почему во всех крупных фирмах обязательно присутствовал мелкий служка какой угодно конфессии, проводя время в молитвах и поддерживая «субъективный фактор». Все это мне казалось естественным, я не помнил другого.

И наверное, не так важно было, к кому обращался Механик, коли его искренность притягивала свет.

Когда он замолчал, комната приняла обычный вид. Механик поднялся, свернул коврик и открыл дверь в коридор. Мы вернулись к его рабочему месту. Первое, что бросилось в глаза, это сияющие экраны мониторов. Я любил яркие цвета, которых так не хватало в обычной жизни под вечно серым небом.

Никто из коллег Механика не выказывал удивления — видимо, к подобным экзерсисам все уже привыкли.

— Держи!

Он достал из стола непрозрачный пакет. Внутри зашуршали мешочки дорогущего проявителя.

— Слушай, Мих! — после увиденного мой вопрос казался неуместным, но я не мог не задать его. — Ходят слухи, скоро появятся новые биолампы, с постоянной светимостью и долговечные. Какой-то принцип, обратный фотосинтезу. Что скажешь, это реально?

Он посмотрел на меня как на больного. Я ждал очередной отповеди, но Механик был крайне конкретен:

— Савва, ты меня удивляешь! Если такая штука возможна, то твои лампы будут выжигать кислород, разменивая его на люминофорное свечение материала…

Я думал, что он разовьет мысль, но на это Механика уже не хватило:

— И свет — это другое! Светло вокруг, когда у тебя светло внутри!

Одухотворенный вид не помешал ему взять с меня надбавку за срочность.

Уже смеркалось. Я взбежал по ступеням дома, в котором провел свое детство.

Бабушка обрадовалась, засуетилась:

— Совсем забегался, совсем замотался! Как знала, что зайдешь — только суп выключила! Мой руки и на кухню!

Усадила меня к столу и загремела тарелками на сушке.

— А что вы делали со светом, ба? — спросил я. — Вот когда были молодые — куда девали такую прорву света?

— Да разве ж была — прорва-то? — удивилась она, замерла с половником над кастрюлей. — Откуда бы взяться-то чему — жили небогато, сорок ватт вкрутишь — уже буржуйкой обзывают. Ты же, наверно, и не помнишь — электричество было сто десять вольт, а лампы — вон, с поварешку размером.

— А как же вывески, гирлянды, реклама, иллюминация?

Бабушка усмехнулась чему-то своему, давно забытому.

— На праздник, Саушка, на праздник. Ты тогдашнюю жизнь с нынешней не равняй. Много огней — значит, праздник. А обычно — хорошо, когда один фонарь из трех горит, через двор — наощупь, в подъезде вечно лампочка разбита. Ишь ты, реклама! Какая до войны реклама была? Плакаты больше…

Она поставила передо мной тарелку, до краев полную ароматного борща, со шпалами свеклы, сметанным айсбергом, ряской укропа.

— Дед-то твой все говорил, после войны это началось — облака, облака… Как союзники по Хиросиме шандарахнули, что-то и сдвинулось, поменялось. А я так думаю, что это после затемнения. Бомбили же страшно в сорок первом, и бригады ходили по улицам специальные, проверяли, чтоб из окошка — ни огонька. Попрятали мы весь свет, а потом шторы раздернули — а собрать уже не смогли.

— Что ж он, картошка, что ли? — от круглого черного хлеба я отрезал длинную как рыба горбушку, потянулся за масленкой.

Бабушка поджала губы — то ли продолжая давний спор с дедушкой, то ли сердясь на меня за недоверие.

— Картошка, не картошка, а только настоящий свет только в нас самих, в каждой твари. Вот батюшка наш — так намедни на проповеди разошелся, такими словами нам себя открыл, мы с подружками всё плачем, плачем, слушаем, а потом я гляжу — просветлелось в храме-то! Много ль света с тыщи свечек? А каждая риза, каждый оклад сияет, искрится, красиво…

— Я посижу у тебя пару часов? — сказал я. — Мне на Маяковку к десяти, а пока почитаю.

Бабушка была довольна — обычно я успевал только пробегом-пролетом перехватить что-нибудь съедобное, рассказать ей пару анекдотов, чмокнуть в щеку и умчаться дальше.

А сегодня я, как в детстве, уселся в промятое перекошенное кресло, удобнее которого по-прежнему не знал в целом мире, вытащил из рюкзака учебник по фотохимии и привычно повернул разворотом страницы к лампочке. Свет из-под зеленого абажура очерчивал на полу уютную дугу, за границей которой стоял неподвижный сумрак, пропитанный запахом обжитого места, выпечки, пыли, чего-то неуловимого.

Книга в моих руках бросила на пол черную птицу тени. Было так светло — от одной-то лампочки. Я украдкой привстал и, щурясь, заглянул в абажур сверху. Посмотрел на цифры, написанные на макушке стеклянной колбы. Сто ватт — с ума сойти! Дома при таком свете и книжку не найдешь.

Бабушка неслышно поставила на край стола чай в моем персональном подстаканнике, тарелку с куском пирога, сахарницу и вазочку с карамельками. Сама села напротив, в полумгле. Я же, уставившись в учебник, думал о предстоящем. Не выдать себя ни одной из сторон, стравить их между собой и дать понять, что у меня ничего нет. Вот единственный путь, который может вытащить нас из капкана… Кого — нас? Дурак ты, Саушка. Опять за свое…

Огромный город погрузился в ночь. Фонари, бессильные разогнать мрак, слабым пунктиром прочерчивали линии улиц. По едва подсвеченному асфальту, снова затянутому ледяной коркой, осторожно двигались дорогие ночные машины.

Тому, кто хочет ездить ночью, нужны хорошие фары, из тех, что не зажжешь от обычного аккумулятора. Потому что многие физические соотношения, полвека назад считавшиеся незыблемыми, сегодня становятся эфемерными и относительными. Константы плывут и теряют смысл. И чтобы подсветить асфальт перед носом машины, понадобится чуть больше энергии, чем год назад. Темнеет.

Человечество научилось всему — перелетело через океаны, закопалось в земные глубины, выпрыгнуло в космос… И только одна главная задача оказалась нерешенной. По странной прихоти своей психологии люди тянутся к свету и сторонятся тьмы. Но баланс давно уже сдвинулся. Прометей, похоже, попросил вернуть подарок, объяснив, что брал огонь напрокат. Солнце спряталось за толстым одеялом из облачной ваты. Какое оно, помнят только старики, летчики и альпинисты.

Впрочем, встречались в городе и освещенные места.

Вот колонна черных джипов с затемненными стеклами — такое может себе позволить только патриарх. Сияние разливается в обе стороны почти на квартал, а блеск фар даже слепит глаза.

А вот двое, взявшись за руки, бредут по широкой набережной, и крошечное облачко света будто укутывает их, не давая утонуть в темноте…

Прежде чем зайти в клуб, я обошел окрестности. Постарался запомнить дворы и проходы, разобрался, каким путем можно быстро исчезнуть.

На входе меня встретил Аркадий.

— Со мной, — бросил охраннику Зингер, проводя меня в обход рамки. Тот проводил строгим взглядом мой рюкзачок, но не шелохнулся.

Целый час до появления Смиряги я честно работал — выбирал удачные места для съемки, продумывал концепцию серии снимков. Для съемок танца нужна короткая выдержка, но как ей воспользоваться в абсолютной темноте?

Хотя и не было там особой темноты. Цветная бурлящая смесь из растрепанных прядей и поднятых рук залила танцевальную площадку, и только по краям зала, у стен, сохранялась чернота, давшая название всему мероприятию.

Барабаны и бас-гитары уводили пол из-под ног.

Я пробрался в туалет, быстро снял куртку с белыми отражателями, штаны с флюоресцентными лампасами, одноразовую картонную маску, превращающую мое лицо в бабочку. Убрал все это в рюкзак.

Вернувшись в зал, я превратился в невидимку, в сгусток мрака. За столиком, забронированном мной для Смиряги, уже кто-то сидел. Опрысканная флюоресцентом одежда очерчивала крупногабаритную фигуру. Стараясь держаться стен и не попасть при этом кому-нибудь под ноги, я прокрался человеку за спину, просунул руку ему через плечо и положил флэшку на стол:

— Вам велели передать.

Я тут же шагнул назад, но споткнулся о ступеньки и на секунду замешкался. Жесткие пальцы стиснули мое запястье.

Рука у безопасника была как неживая. Из такой хватки можно вырваться, только перегрызя себе лапу, что та лисичка.

— Поди-поди сюда, пацан! — радостно сказал Смиряга, одним рывком роняя меня на соседний стул. — Ишь ты, курьер-невидимка! Посиди, расскажи, кто тебе и что велел…

Танцпол дрогнул от первых аккордов новой песни. Цветные силуэты пришли в движение, дергаясь в рваном ритме танца.

— Я же говорил вам, — приходилось кричать, чтобы хоть что-то было слышно. — Пришло письмо от Тягаева, там он просил…

Смиряга резко поднялся, вздернув и меня за собой. Второй рукой он перехватился за мой воротник.

— Отличная история, сейчас расскажешь еще разочек. Сядем где-нибудь в тишине да при свете, и ты еще раз подробно все вспомнишь.

Когда я попробовал дернуться в сторону, он лишь хохотнул и сильнее завернул мне руку за спину.

— Шустрые невидимки пошли! К лифту, пацан!

Я ткнулся головой в плечо идущей навстречу девушке. Она испуганно взвизгнула, так меня и не увидев.

Створки лифта были открыты, и Смиряга втолкнул меня внутрь, вмял лицом в холодную металлическую стенку. Зашуршали тросы. Свободной рукой я едва смог дотянуться до накладного кармана на штанах, оттопыренного автономной вспышкой. Нащупал выключатель. Тонкий, еле слышный свист зарядки утонул в шуме шахты. Поднял вспышку на уровень своей щеки и повернул ее себе за спину.

Когда лифт, дрогнув, остановился, я зажмурился, как только мог, и нажал на пуск.

За полчаса в абсолютной темноте зрение человека усиливается в десять раз. Это значит, что рецепторы, отвечающие за верхнюю, фиолетовую часть спектра, становятся максимально чувствительны.

Даже с закрытыми глазами я на мгновение ослеп. А Смиряга заорал, ослабляя хватку. Я вывернулся и наугад, по звуку, изо всех сил ударил его зажатой в левой руке вспышкой.

Двери распахнулись, я рванулся вперед. Едва не опрокинув столпившихся в дверях тинейджеров, вылетел на обледеневший тротуар. Так и не выпуская из руки вспышки, я бросился к заранее намеченной подворотне.

Смиряга не дал мне и трех секунд форы. Его тяжелые шаги молотом вколачивались в мерзлый асфальт, крошили первый ледок и приближались, приближались. Ведь килограммов на тридцать массивней меня, откуда же в нем столько прыти? Не было времени оглянуться — в темных дворах я едва успевал узнавать нужные арки и повороты, огибать или перепрыгивать лужи и выбоины…

Не знаю, где именно я сбился с пути. Выскочив в освещенный мерцающими фонарями переулок почти под колеса проезжающей машины, я инстинктивно метнулся в проем ближайшего двора и уперся в высокую решетку. Уже понимая всю тщетность подобной попытки, нырнул за мусорные баки.

Смиряга не заставил себя ждать. Его громоздкая туша загородила проход. Из приоткрытого рта вырывались облачка пара.

— Пробежка окончена, щенок! Иди сюда сам, или…

Монолог Смиряги-триумфатора оборвался внезапно, а потом я услышал звук падающего тела.

Через щель за баками мне почти ничего не было видно — мелькнуло несколько силуэтов, стену мазнул луч фонарика.

— Смотри карманы… Переверни на спину…

Я осторожно выглянул из своего укрытия. Над упавшим лицом вперед Смирягой копошились трое. Как шакалы над павшим львом.

— Пусто… Здесь тоже…

Когда один из них сунул руку Смиряге во внутренний карман, безопасник пришел в себя. Коротко, без размаха он ударил нагнувшегося над ним человека в скулу, выдернул из-за пазухи флэшку и раскусил ее. Второй удар резиновой дубинкой опрокинул его затылком на асфальт.

— Падла… — один из нападавших аккуратно собрал обломки флэшки в полиэтиленовый пакетик.

Рядом заурчал мотор, и через минуту я остался в одиночестве — не считая потерявшего сознание Смиряги. Осторожно обогнув его тело, я бросился прочь, и не останавливался, пока не выбежал на Садовое кольцо.

Тигра снова спала. Видимо, события последних дней вымотали ее по полной, а у меня она почувствовала себя в безопасности. Пахло жареной картошкой и мясом. В ванной лениво крутила барабаном стиральная машина.

Тигра уже обосновалась в спальне — на тумбочку вернулись тюбики и баночки, в распахнутом шкафу висели незнакомые вещи. Почему она все решает сама?

Я знал, рано или поздно нас ждет серьезный разговор. Но уже чувствовал, что моя решимость тает. Нельзя прощать так быстро. Да вообще прощать нельзя!..

Тигра повернулась на бок и причмокнула губами. Мое сердце заколотилось — все сто двадцать в минуту.

Я ушел в темный кабинет, включил компьютер. Мы знаем столько оттенков черного! Живая темнота, глянец стен, бархат мебели, вороново крыло штор окружали меня как верные друзья.

Хоть бы все получилось… Я же не опер и не разведчик, я не могу просчитать все последствия своих поступков. Так хочется надеяться, что от нас отстанут, просто отстанут. Никто не знает, как изменила бы мир Дрюхина лампа — может быть, стала бы решением всех наших бед, а может быть, лишь усугубила бы ситуацию. И лет через пятьдесят нам перестало бы хватать не только света, но и воздуха. Я же не специалист, и давно забыл то, чему меня учили.

Монитор засветился ярко и контрастно. Пораженный догадкой, я щелкнул выключателем. Комнату залило нестерпимое сияние. «Сорок ватт вкрутишь — уже буржуйкой обзывают», — вспомнил я бабушкин рассказ. Торопливо задернул шторы.

Да, я люблю Тигру. И хочу, чтобы она осталась здесь. И понимаю, что когда ей опять захочется «нового и сумасшедшего», то я снова ничего не смогу сделать. Пусть!

В прихожей протяжно зазвенел звонок. Я бросил взгляд на часы — половина второго ночи. Скрипнула кровать, и на пороге появилась Тигра. Она спросонья щурилась на свет.

«За-за-зу-за!!!» — надрывался звонок.

— Что это, Саушка? — спросила она.

Я не ответил. Едва попадая в клавиши, влез в почту и создал новое сообщение. Если нам сейчас обрубят телефонную линию, тогда все, мелькнула мысль. Не долго думая, я выбрал рассылку всем адресатам. Здесь были и школьные, и институтские друзья — каждый из них разберется в Дрюхиных записях не хуже меня. Тигра встала за спиной, и положив руки мне на плечи, молча смотрела, что я делаю.

Звонок скрежетал снова и снова, как циркулярная пила.

Вытянув из архива файлы, я прицепил их к письму. Указательный палец завис над клавишей ввода. Одно движение, и мир никогда уже не будет таким, как сейчас. Кто я такой, чтобы решать за всех — в попытке спасти собственную шкуру? Может быть, «субъективный фактор» — это последний шанс разглядеть, наконец, то главное, ради чего мы существуем? И, дав людям новую лампу, я снова отвлеку их от поисков света, скрытого в нас самих?..

Тигра перегнулась через меня и моим пальцем нажала ввод. Я закрыл глаза.

— Дрюшка сделал бы так же, — прошептала она у меня над ухом. — Я уверена.

Я прижал ее голову к своей щеке.

«Сообщение отправлено».

— Звонят, — сказала Тигра.

В железной двери тамбура глазка не было. Глубоко вдохнув, как перед прыжком в воду, я оттянул тугую защелку. Из темноты лифтовой площадки ко мне шагнул смутно знакомый небритый мужик в потертой косухе из кожзама и обтрепанных трениках.

— Да сколько ж можно?! — возопил он. — Что у тебя со звонком? Мы ж только ремонт закончили! В ванной — потоп! На кухне — НиаХара!

Я, наконец, узнал своего соседа снизу. Он размахивал руками, показывая, как низвергаются воды с новых подвесных потолков, и тер пальцы перед моим носом, перечисляя цены на стройматериалы.

— Я ж и на улицу сбегал, по окнам гляжу — тут гулянка на полную, светом хоть площадь мости. А дверь, значит, тяжело открыть! У тебя вообще совесть есть?

— Совесть? — машинально переспросил я.

И совершенно по-Тигриному пожал плечами.

Гип-гип

Называть ее по имени у Лекса получалось только в постели. В другой обстановке странное имя Кара просто не ложилось на язык. Не только на работе, но и на пороге его дома, и за сумрачным столом в неровном свете праздничных свечей, и даже в просторном халате на голое тело, выходя из душа, она оставалась неприступной ледяной Дэйзи, снисходительной королевой, отстраненной свидетельницей его вожделения.

Почему не Карина, спрашивал Лекс, погружая растопыренные пальцы в ее огненную шевелюру. Так славно и романтично! Потому что «Карина» значит «миленькая», отвечала она. Какая ж я тебе «миленькая»? Очень даже, зловещим шепотом возражал он, опрокидывая ее на себя, скользя лицом по бархатному телу, жадно притягивая, вжимая ее в себя. Каррр… Не каркай, дурачок! Она пыталась вывернуться, и никогда не получалось. Втыкая ему в спину длинные острые ногти, прижимаясь губами к его лысине, расширявшей лоб почти до затылка, она пробовала на вкус имя «Лёша», но всегда не хватало дыхания, выходило то смешное «Лё», мячиком отскакивающее от стен, то протяжное «Лю», когда он оказывался совсем близко.

Ради этого «Лю-у-у» Лекс готов был разбиться в лепешку. Других очевидных поводов он в их романе углядеть не мог. Вместе и не вместе. Пряча то, о чем хотелось прокричать на весь свет. Игра по ее правилам одновременно будоражила и тяготила.

Хватит на меня пялиться, как в анатомический атлас, говорила Дэйзи, причесываясь перед окном, пока он продирал глаза и разглядывал ее силуэт на фоне светлеющего неба.

У тебя есть сливки? Уточняла она каждый раз, будто не знала, что в его доме навсегда появлялось все, о чем она просила хотя бы однажды.

Выскальзывала из его квартиры бесшумным призраком. Лекс подозревал, что, не живи она по счастливой случайности в том же подъезде, то ничего бы и не было. Они ехали на работу поврозь, и нейтрально вежливо желали друг другу доброго утра, и он весь день робко ухаживал за ней — наполовину всерьез, а наполовину на потеху окружающей публике, не подозревающей, что они уже больше года вместе. Вместе и не вместе.

Счастливчик, мечтательно шептал Пашка, Пакс, четвертый номер в их команде, лучший пилот московского Центра починки. Белобрысый курносый обормот, запавший на Дэйзи раз и навсегда, как и полсотни других половозрелых особей из их смены, он яростно завидовал Лексу из-за его географической близости к объекту. Был бы у меня повод каждый вечер ехать с ней до дома, нашептывал он, уж я бы не мялся как ты! Раз-два-с, и в дамки! Ну, тебе скидка на предпенсионный возраст! И, получив кулаком под ребра, сдавленно хохотал и хлопал Лекса по спине.

Мастер Зонц наблюдал их ребячества со свойственным гипам любопытством. За шесть лет совместной работы Лекс научился различать на безбровом лице шефа базовые эмоции. Не в мимике, а по цветовой гамме.

Нейтральный серый цвет кожи мог за считанные секунды уступить место картофельно-бурому — воодушевлению, радости, восторгу; зеленоватому сочувствию, темной напряженности, пепельной ярости. Все гипы проявляли яркие эмоции, охотно хватались за все новое, старались научиться смотреть на мир глазами человека.

Может быть поэтому они так быстро заговорили по-русски, сведя на нет даже намек на акцент всего лишь за несколько месяцев. Лекс понимал, что, говоря о цивилизации, стоящей на паре ступенек впереди, нужно избавляться от стереотипов, от зауженности собственного сознания, но это было не проще, чем представить себе четвертое измерение или отрицательное время.

Лексу казалось, что его жизнь устоялась и будущее приняло, наконец, какие-то устойчивые очертания. Он сработался с инопланетными мастерами, гордился тем, что получил место в Центре, каждая вахта вбрасывала в кровь необходимую порцию адреналина, и только Дэйзи, только Кары не хватало в сложившейся схеме. Но Лекс был уверен, что уж эту-то заминку он устранит не сегодня-завтра, и смотрел вперед с оптимизмом и спокойствием.

Какими хрупкими иногда оказываются самые крепкие с виду вещи…

Какой извилистой может быть дорога, прикидывающаяся прямой…

Бывают дни, когда каждое мелкое и незначительное событие становится почкой, ростком будущей длинной истории. Потом уже случайность начинает казаться закономерностью, знаком судьбы и навсегда оседает в памяти магической пиктограммой. Для Лекса наступал как раз такой день.

На входе в Склиф он показал удостоверение Центра.

— В онкологию? — без особого интереса уточнила дежурная сестра, выдавая ему белый халат и бахилы. — Проходите, мастер.

Формальное обращение неожиданно укололо.

Замер в лифте. Молоденькие медсестрички, не смущаясь его присутствия, щебетали о контрацепции. Старая добрая медицинская непосредственность. Лекс вжался в стенку, стараясь обращать на себя поменьше внимания. Да что ж это я, почти дома, а веду себя, как тать в ночи? Словно перебежчик, а проведенные здесь пять лет и в зачет не идут?

Злясь на себя, глядя в пол, прошел по бесконечно длинному коридору до палаты очередника. Опухоль кишечника в четвертой стадии, метастазы в легкое, желудок, мочевой пузырь. Счет на дни. В палате пахло смертью.

Старик в снежно-белой рубахе медленно повел мутными глазами на звук открывающейся двери.

— Инженер Алеша пожаловали! Уж думал, вы мне приснились…

— Здравствуйте, Максим Викторович! Все хорошо. Рад сообщить, что сегодня вечером вас забираем. Придет челн, и уже ночью ляжете на стенд.

Старик едва пошевелился, улыбнулся горько и презрительно.

— Дождался, стало быть, путевочки… Расписаться, небось, надо?

— Да. — Лекс проводил процедуру уже, наверное, в сотый раз, и опять удивлялся, откуда в смертельно больных почти всегда появляется желание как-то поддеть мастера. Он уже привык пропускать это мимо ушей. — Маленькая лекция — так положено.

— Давай, лектор, ври складнее!

— Максим Викторович, вам предстоит пройти процедуру погружения в принудительную кому. По-другому она называется «хаджат» и обеспечивается нашими инопланетными коллегами. На настоящий момент мы не владеем полной информацией ни о принципах действия используемой для хаджата аппаратуры, ни теоретическим обоснованием способа лечения.

— Гипские прянички, — процедил старик. — Сами видите, терять мне нечего! Валяйте.

— Ваш организм подвергнется воздействию искусственно созданной гипами субатомарной структуры. Она замедлит ваш метаболизм, приостановит все функции, включая сознание, дыхание и кровообращение. А потом на стенде будет проведена процедура, которая разрушит злокачественные образования.

— Что, Алеша, многих уже гипам сбагрил, да? Говоришь как поёшь!

— Многих, Максим Викторович, — ответил Лекс, ущипнув себя за ногу, чтобы не вспылить. — В Таганроге сейчас начинают серийный выпуск стендов, так что скоро очереди сократятся, будем успевать… Не будем опаздывать… — он сбился.

Сотни, тысячи таких стариков просто мрут в тихих палатах на руках беспомощных врачей. И вопрос даже не денег, как было до гипов, когда курс химиотерапии обходился такому пациенту в пенсию за пять лет вперед. Просто не хватает, чудовищно не хватает стендовых камер, софта, толковых и ответственных программистов, обученных гипами мастеров…

— Не переживай, инженер, — голос старика смягчился, — мы, старые, всё назад смотрим больше, вспоминаем, жалеем. Моя Оля — ох, как плохо померла! — а я вот живой. С вашей помощью и еще потелепаюсь. Ёрничаю — так не со зла же.

— Давайте закончим, Максим Викторович! Вот здесь и здесь, где галочка…

Выйдя в коридор, Лекс разминулся с высоким сутулым врачом, профессором, преподававшим в туманном «когда-то» спецкурс по анатомии мозга. Надо же, все такой же стремительный, рассеянный, руки как грабли — будто и не прошло пятнадцати лет… Лекс вжал голову в плечи и повернул в противоположную сторону.

— Алексей, подождите! — за спиной послышались торопливые шаги.

Лекс покорно остановился.

— Леша, вы же все равно сюда ходите! — сказал профессор, слегка задохнувшись. — Зачем тогда избегаете меня? Могли бы и заглянуть на глоток танина — не съем!

— Да нет, Артур Владиленович, — замялся Лекс, — просто всегда на бегу…

…Чай профессор заваривал в тонкой колбе медицинского стекла.

— Греете воду до ста тридцати, не больше, — с удовольствием объяснял Артур Владиленович свою особую систему, — а то может раньше времени рвануть. Для заваривания требуется заварка и общая тетрадь…

Осторожно поднял над широким горлом колбы, стоящей на газовой горелке, маленькую пачку дешевого чая, в другой руке заготовил толстый черный блокнот.

— Перегретой воде достаточно любой царапинки или пылинки, чтобы началось парообразование. Поэтому важна синхронность. Вот так!

Отработанным движением профессор одновременно опрокинул в колбу пакетик с заваркой и закрыл горловину тетрадкой, как крышкой. В колбе бухнуло, из-под корешка блокнота вырвалась струя пара.

— При таком интенсивном заваривании любые дрова вкус приобретают… Максима Викторовича забираете?

— Да, уже сегодня хаджат.

— Я, голубчик, давно вас собирался к себе заманить! Вроде, коллеги, а обмена информацией — ноль. Как-то антинаучно получается, не находите?

— Артур Владиленович, я же простой мастер, да и подписку никто не…

— Бросьте, Леша, финтить! Вот как на экзамене мне тогда взялись небылицы рассказывать, так и сейчас — не меняется человек! Вы что думаете, рецепт хаджата выспрашивать буду? Или принципиальную схему ваших стендов?

Лекс усмехнулся.

— Правильно понимаете — не буду! Что толку Леонардо от микросхемы? Но даже если наша микробиология находится на пещерном уровне, это не отменяет прогресса, не так ли?

Профессор, обхватив колбу свернутым полотенцем, разлил по-настоящему черный чай в щербатые кружки.

— Сахар?

Лекс кивнул. Профессор, не останавливая приготовлений — на стол из лабораторного шкафа перемещались сухарики, сахарница, алюминиевые ложки, две пластиковых рюмочки, мензурка с черепом и костями, — продолжал:

— Мне хотелось бы послушать ваши соображения о воздействии хаджата на мозг. Соображения — это же не закрытая информация, правда? А студент вы были толковый! Если б тогда я ваши сказки мог опровергнуть, ушли бы с «неудом». А так — выкрутились! Не растеряли мозги-то — в мастерах?

И посмотрел в глаза. Пристально, строго, но дружелюбно и озабоченно.

— Деградирую постепенно, — улыбнулся Лекс. — Но не очень быстро, пару мыслей связать могу. Только времени сейчас…

— Понимаю-понимаю! Я сейчас и не рассчитывал. Только удочку забрасываю. Ведь свою уникальную методику гипы не про нашу честь разрабатывали. Среди них самих — шесть разных биологических видов! И, думаю, хаджат совместим со всеми.

— Наверняка!

— И всего за четыре года они настраиваются на нашу ДНК. Уверенно, безошибочно — только ковровую дорожку размотать и чепчики в воздух! Превратили биологию в кибернетику, оцифровали нас, «посчитали», как теленка в сказке.

— Артур Владиленович, а что комплексовать? Гипы и в средствах транспорта, к примеру, большие мастера, так что ж нам теперь — велосипедов не делать?

Профессор пожал плечами и откупорил мензурку. Лекс отрицательно помотал головой.

— Да перестаньте, голубчик! По пятьдесят. Вы ж не за штурвалом? Ну и славно! А пытаться разобраться в том, как нас чинят в вашем Центре, мы не просто должны — обязаны! Собственно, у Еремеева на кафедре уже давно этим и занимаемся…

— Как так? — рюмка приятно легла в руку, забытый запах спирта щекотал ноздри.

— Изучаем ваших пациентов после выписки. Биохимию. Реакции организма. Ну, и мозговую деятельность, конечно, в первую очередь. Знаете, сколько материала? А их сны под хаджатом — вообще отдельная тема…

Лексу было интересно. Ностальгическое прикосновение к неизведанному. Наука. Допотопная, примитивная, но своя наука. Шаги в темноте. Ошибки, блуждания, озарения…

Беззвучно чокнулись.

Артур Владиленович задержал рюмку у рта.

— Пообещайте, Алексей, что выкроите время, а? Договорились? Ну, как там у вас говорится, в Центрах починки? Гип-гип!..

Спирт обжег гортань льдом, слезы затуманили взгляд. Лекс улыбался.

Патрульный челн дрейфовал над Новокосино на трехстах метрах. Низкие зимние тучи время от времени сочились снегом. Гигантская светящаяся паутина Москвы разгоняла ранние сумерки.

Пакс щелкал каналами встроенного в приборную доску телевизора. Мастер Зонц разглядывал город. Лекс и Дэйзи, затянутые в спецкостюмы, обвешанные блоками переносной лаборатории, размещались во втором ряду.

Вахта выдалась на удивление спокойная — всего один вылет на пожар в квартире. Высаживаться на двадцатый этаж, правда, пришлось прямо с борта, и Лекс успел посмотреть под ноги, перепрыгивая на подоконник с подножки челна. Наверное, когда красиво и страшно одновременно — это и есть романтика.

— Мастер Зонц, — спросила Дэйзи. — А если бы Россия тогда не дала вам площадку для аварийной посадки, где бы вы сели?

Гип развернул к ней голову на сто восемьдесят градусов. У существ, не обремененных жестким скелетом, есть свои явные преимущества.

— В Канаде, Гренландии, Сахаре… Да где угодно — в пустом квадрате сто на сто. Выбирать-то особенно не приходилось. Мы же падали. Вы первыми откликнулись, дали точные координаты, вот и всё.

— Мы вообще отзывчивые, — весело похвалился Пакс.

На работу в Центр он попал прямо из игрового зала, когда взял кубок мира по какой-то леталке. И с тех пор, как ему доверили челн, ничто более парня не интересовало. Даже Дэйзи отходила на второй план, стоило мастеру Паксу сесть за штурвал. Но в своем деле он действительно был лучшим, и Лекс иногда даже немного завидовал.

— И чинили бы каких-нибудь эскимосов или папуасов, — задумчиво протянула Дэйзи.

Зонц долго разглядывал ее немигающими фасетчатыми глазами, похожими на велосипедные катафоты.

— Больше всего в вашей цивилизации, — наконец сформулировал он, — меня удивляет готовность разделяться по какому-нибудь формальному признаку. Одно дело читать об этом в учебнике истории и совсем другое — видеть своими глазами, жить внутри такого общества… Это очень поучительно для меня, мастер Дэйз.

Гипы принципиально не группировались даже по расам. Среди коллег мастера Зонца были и птицы, и насекомые, и покрытые мехом звери, но все звали себя гипами, отрицая очевидную разницу в происхождении. В московском Центре преобладали губчатые гуманоиды, как Зонц. Сто шестьдесят гипов с разбившегося десять лет назад корабля распределились между двадцатью Центрами починки.

Не сидеть же нам просто так тридцать пять лет, объяснили они, пока за нами прилетят. У вас тут есть, чем заняться. Можем помочь, если не будете мешать. Обошлось без переговоров за длинным столом. Гипы охотно передали российскому правительству несколько технологий, не слишком сложных для человеческого восприятия, и попросили разрешения на биологические исследования.

Под вой и истерику стран, обделенных волшебным пирожком, гипы собрали первый стенд и показали действие хаджата. С того момента все встало с ног на голову, и теперь хирург от бога Алексей оказался мальчиком на посылках. Высокотехнологичным таким мальчиком, с большим ранцем на груди и четырехбуквенным «рабочим» Именем. И в этой роли — гораздо более эффективным в спасении людей, чем если бы остался хирургом. Это и угнетало.

— О, про нас показывают! — Пакс прибавил громкость и перекинул изображение на большой экран у себя над головой.

Немолодая женщина с неприятными морщинами вокруг рта взмахивала руками, что-то рассказывала терпеливому ведущему. Титр в нижнем углу кадра гласил: «Хаджат — жизнь после смерти?»

— Опять коматозные глюки, — констатировала Дэйзи, теряя интерес к передаче.

А Лекс вспомнил кое-что из рассказанного профессором.

— …Никакого тоннеля! — воскликнула гостья передачи. — Сразу свет, белый, ровный… Решила, что я в облаке…

Мастер Зонц посмотрел на темные тяжелые тучи над челном и медленно изогнул ротовую щель дугой. Скоро они научатся еще и улыбаться, подумал Лекс.

— И тогда появился Он! — женщина экстатично вытаращилась в кадр.

— Он?

— Ангел! Это ангел пришел ко мне, светлый, добрый, грустный, одинокий… — еще один эффектный залом рук. — Он заговорил со мной, я и спрашиваю, я уже умерла? А он такой: что ты, Зоя Михайловна! Тебе еще жить и жить! Сердце срастется, сосуды прочистятся…

— Он так и говорил — про сосуды, сердце? — поинтересовался недоверчивый ведущий.

— Ну, я это так поняла… — засомневалась женщина. — А главное, он говорит: если хочешь, Зоя Михайловна, я все время буду с тобой! Вот тут я уже и прокумекала, что Бог мне послал хранителя, чтоб заботиться, значит, обо мне. О'кей, говорю, пожалуйста, мой ангел! И он прошел сквозь меня…

— Исчез?

Женщина опустила глаза, словно прислушиваясь к себе, и сказала, наивно и очень трогательно:

— С тех пор он во мне, и всегда со мной. Где раньше ничего не было, теперь тепло-тепло… И покой…

Изображение исчезло, и тренькнул сигнал тревоги. На экран выпала мелкомасштабная карта с горящим красным кружком.

— Твою мать, это же за Владимиром! — обалдел Пакс, хватаясь за штурвал.

— Патруль, вызываю патруль, — ворвался в кабину нервный голос.

Пакс рванул челн вбок, и потемнело в глазах. И Лекс и Дэйзи тоже тренировались держать перегрузку до пяти «же», но каждый раз ощущали себя сметаной в маслобойке.

— Челн-три. Вызов принят, — подтвердил мастер Зонц. — Сообщите подробности.

Рваные края облаков заплясали перед лобовым стеклом.

— Наш реанимобиль стоит на мосту, вам нужно на юг, по течению реки метров на сто, мы туда съехать не можем…

— Расчетное время — три минуты… — это Пакс.

Челн с хлопком перешел на сверхзвук.

— Автобус, рейсовый, почти тридцать человек. Пробил ограждение, упал в реку. Проплыл сколько-то, теперь встал на дно, вода до крыши. Пассажиров вытаскиваем, но все с термошоком, почти у всех остановилось сердце. Пятеро еще держатся. Ждем вас.

— Подлетаем. Отбой. — Мастер Зонц тут же вызвал другой канал. — Слышал? — Гипы в присутствии людей, и особенно в совместных вахтах, старались говорить по-русски. — Нам всех не забрать.

— Четвертый. Иду к вам, — Лекс узнал сухой и бесстрастный голос мастера Куриэра, одного из двух «богомолов» в московском Центре.

Огненным пятном засверкал под челном Владимир. Пакс уверенно шел по карте, заходя на цель с учетом данной реаниматорами поправки. Снова навалилась перегрузка, ранец резко потяжелел и потянул вперед. Мелькнул мост с разноцветными мигалками реанимобилей и гаишного жигуленка, и почти сразу челн завис над затонувшим автобусом. Крыша «Икаруса» смотрелась диковинным красным плотом на темной ленте воды.

К счастью, все пассажиры уже были на берегу. Лежали рядами, прямо в мешанине снега и грязи, а среди них сновали измотанные спасатели. Пакс заложил короткий последний вираж, и челн встал, чуть накренясь, максимально близко к потерпевшим.

Дверцы распахнулись одновременно. Мастеру Зонцу не приходилось давать указаний — постоянная практика научила экипаж действовать максимально быстро. Потому что пять минут — это черта, отделяющая живого человека от навсегда мертвого. Потому что после остановки сердца мозг еще пять минут держится, а потом начинает умирать, клетка за клеткой.

Анализатор — пучок тончайших игл. Нужно попасть в шею так, чтобы захватить и артерию, и одну из желез, и хрящевую структуру трахеи. Через семь секунд, после подтверждающего бипа, светящимся маркером мазнуть пациента по лицу. Один из баллонов хаджата — их позволено брать в руки только гипам, — сразу настраивается на биохимию пострадавшего и начинает светиться тем же цветом, что и полоса на его лице. Хаджат работает и без диагностики, но медленнее и ненадежнее.

Зонц и Пакс подтащили ящик с баллонами прямо к пострадавшим. Лапы-ласты гипа едва удерживали тяжелую коробку. Хаджат полагалось брать из челна поштучно, но здесь было слишком много работы. Лекс и Дэйзи перебегали от одного тела к другому, и синеющие в темноте лица с закрытыми глазами расцветали флюоресцентом.

Мастер Зонц проворно выхватывал из коробки начинавший светиться баллон, срывал блокировку с узкого носика, просовывал в рот очередного пассажира, и голубое сияние хаджата вспыхивало там, внутри. Не газ, не жидкость, не плазма — хаджат, — проникал сквозь слизистую, сквозь ткани, струился по венам, рассасывался по лимфотокам. Перехватывал связь спинного мозга с головным, заполнял их, и через несколько секунд брал под контроль каждую молекулу остановленного устройства, называемого человеком. Если успеть все сделать правильно, то дальше можно не волноваться — хаджат не позволит тканям разрушиться сколь угодно долго.

Подход к вопросу лечения оказался столь механистичен, что слова «врач» и «лечить» так и не приросли к гипской медицине. Что, впрочем, никак не повлияло на ее эффективность.

Команда Куриэра, сверкнув посадочными огнями, приземлилась борт в борт с челном Зонца. Работа пошла вдвое быстрее. Пакс взялся помочь пилоту второго челна отволочь ящик с хаджатом богомолу, но поскользнулся, и серебристые баллоны выскочили из фиксирующих гнезд, полетели, покатились в разные стороны…

— Не влезем, — сказал мастер Зонц.

Пострадавших оказалось тридцать пять. Когда их сосчитали точно, челн Куриэра уже ушел в сторону Центра починки с шеснадцатью телами на борту. Еще девятнадцать лежало у кромки черной воды. Тучи разволокло, и колючие зимние звезды дали немного света.

— А если на наши кресла? — предложил Лекс.

— А мы? — спросила Дэйзи.

— Пока летели, я посмотрел по карте, рядом станция. Доедем до Владимира, а там нам навстречу кого-нибудь снарядят.

Дэйзи посмотрела на гипа.

— Что скажете, мастер Зонц?

— Вам не рекомендовано путешествовать без сопровождения, — напомнил Пакс. — Тут не Москва, мало ли…

— А есть другие варианты? — спросил гип, и Лексу подумалось, что мастер Зонц мог бы быть хорошим человеком. — Тогда давайте грузиться.

Так и не дождавшись от реаниматоров предложения подвезти, они втроем по мокрой обочине шоссе добрели до поселка. Дэйзи выглядела несколько странно, то ли уставшей, то ли напуганной, и порывалась что-то рассказать. Но поглядывала на ковыляющего гипа, с трудом переваливающегося с одной слоноподобной ноги на другую, и замыкалась в себе. Лекс взял у нее сумку — они всегда возили в челне лишнюю смену одежды, легкий перекус и подобные мелочи. На прямой вопрос, что случилось, Дэйзи лишь буркнула «Потом!» и снова уставилась себе под ноги.

Набрели на темную платформу с единственным тлеющим огоньком кассы и закопченным расписанием рядом на стене. Из мерзлого тумана, блистая циклопьим глазом, на них надвинулась электричка. Замелькали светящиеся внутренности поезда — редкие пассажиры, деревянные и ободранного дерматина лавки, цветные лоскутки реклам под потолком и между окнами.

Лекс украдкой посмотрел на мастера Зонца. Но что поймешь по лицу гипа? Для него это романтическое путешествие. Дитя звезд, блин.

В электричке было почти пусто. В дальнем конце вагона целовалась парочка, в середине пожилая женщина с неестественно прямой осанкой пристально смотрела в окно. Там медленно уползали в ночь редкие фонари, обмотанные гирляндами ларьки и цепочки уютных окошек частного сектора.

Гип выбрал место спиной к пассажирам, тяжело сел, и широко расставил бесформенные ноги. Ссутулился, скособочился, размяк. Дэйзи заняла место напротив, Лекс опустился рядом. Никому вокруг не было до них дела. Поезд вышел из поселка, и полотно сразу обступили деревья.

Мастер Зонц прислонился головой к деревянной раме, отчего его скула промялась на пару сантиметров. Большие туманные глаза обшаривали заоконную темноту. Иногда Лексу мерещилось в их глубине подобие зрачков, но лишь ненадолго, словно рыба проходила подо льдом.

— Все-таки накиньте капюшон, мастер, — попросил Лекс. — Не будем эпатировать публику.

Гип неохотно натянул на лицо просторный капюшон, а ласты сунул в карманы на животе.

— Отчего такие условности, мастер Лекс? — спросил он. — Знаю, здесь не Москва, люди нас только в новостях видели, но вот так прятать себя от них мне кажется унизительным. Мы ваши гости! Пусть и незваные, но мы не даром едим ваш хлеб. Работаем с вами вместе, а не просто сидим и ждем, когда нас заберут домой.

— Зо, голубчик, — Дэйзи единственной в Центре удавалось вне работы называть гипов на «ты», — а вот вы — действительно такие дружные? Рептилии, моллюски, насекомые, млекопитающие… Вы же с разных планет, из разных культур, и неужели всегда ведете себя так одинаково, что вот прямо: «мы, гипы, сидим?…», «мы, гипы, ждем?..» Вы не можете думать и действовать по одной схеме. Ты решишь сделать так, а твой друг иначе. И у людей так же. Я, к примеру, считаю вас рыцарями и идеалистами, а вон, Лекс — инопланетными разведчиками. Кому-то гипы жизнь спасают, а кому-то ломают.

— Как это? — мастер Зонц даже отлип от окна и повернулся к Дэйзи.

— А ты не интересовался статистикой: сколько врачей сменили профессию с тех пор, как открылись Центры? Сколько медицинских институтов рассыпалось из-за недобора студентов? Нет? Вот возьми меня — попала к вам по конкурсу, сбежав с первого курса. Чему выучилась, забыла давно, но везучая! Работаю в Центре починки. Но повезло-то не всем.

Мастер Зонц гулькнул. Такой звук Лекс сопоставлял со смешком. Поезд остановился у пустынной заснеженной платформы и шикнул дверьми.

— Меня всегда удивляла, — подбирая слова, заговорил гип, — ваша внутренняя противоречивость. Вы хотите лечить — или чтобы все были здоровы? Что для вас важно — жизни одних людей или занятость других?

— Давайте помолчим минутку, — вдруг оборвала его Дэйзи.

В вагон через дальние двери вразвалочку вошел коротко стриженый парень с пакетом пива в руке. Густая черная щетина на его щеках была мастерски выбрита остроконечными узорами. Чтобы вырастить такую, нужна пластика. Пирсинг в ушах, губах, бровях блестел хромом и черненым металлом. Широкая распашная куртка, похожая на кимоно, и безразмерные спортивные штаны бугрились набитыми карманами.

— Там тэнс, — шепнула Дэйзи. — Не смотрите на него.

Мастер Зонц послушно отвернулся к окну. Лекс тихо ругнулся.

— И забыл уже в городе, что повсюду эта шваль.

Действительно лучше не смотреть, чтобы не привлекать лишнего внимания. Лекс напрягся, ощущая, как потенциальная угроза движется в их сторону. С тэнсами одна беда — не угадаешь, чего они захотят в следующую секунду. Может, посадить дерево, а может, размозжить тебе голову. Убрать целый квартал от мусора — или сжечь твою машину. Tension feeds happiness[1].

— У-у! — протянул парень, затормозив у их лавки, и в упор разглядывая Дэйзи. — Какая конфетка! Девушка, вы транспортом не ошиблись?

Лекс сделал каменное лицо и никак не отреагировал, надеясь, что тэнс пройдет мимо. Так и произошло — парень был в позитивной стадии опьянения. Хмыкнул, и, покачиваясь, побрел дальше.

— Коз-зёл! — негромко процедила Дэйзи.

Тэнс не мог этого слышать, но почему-то обернулся. И увидел гипа.

— Оптыть! — чуть нагнул голову, как бы заглядывая под капюшон, и встретился взглядом с мастером Зонцем. — Гуттаперча!

Обвел взглядом стены, окна, потолок, показушно развел руки:

— Это ж я, наверно, не в тот поезд сел! Извиняйте, господа, не по злобе, а во хмелю!

— Мы на аварию выезжали, — развернулся к тэнсу Лекс. — Автобус упал в реку. Тридцать человек с гипотермией. Скольких могли, загрузили в чёлн. А сами — своим ходом.

Парень часто заморгал.

— А чёй-то ты мне это рассказываешь? Я говорю: гип в электричке, а ты мне про автобус…

— Да то, что мы врачи! — встряла Дэйзи. По ее голосу никак нельзя было догадаться, что она нервничает. Холодная острая бритва. — Вытаскивали из воды, может, твоего брата, а может, тетку. Едем домой. Уставшие. И просто хотим, чтобы нас не трогали.

— Я что, — удивился тэнс, — кого-то уже трогал? А брата у меня нету, цыпа. Да и какие вы, на хер, врачи? Вы — мастера!

И продолжил уже в пустоту:

— Мока, валите сюда! — Черная пирамидка, торчащая из середины его нижней губы, служила не только украшением, но и микрофоном. — Не тормози, говорю, есть тема.

— Чего он хочет? — негромко поинтересовался мастер Зонц.

— Ничего не хочет, — ответил Лекс, сжимая и разжимая в карманах вмиг заледеневшие пальцы. — Конфликта хочет. И зовет на помощь кого-то из своих.

— Давайте пойдем, а? — заерзала Дэйзи.

— А куда, детка? — Лекс снова посмотрел на пританцовывающего у дверей паренька. — До Владимира еще минут двадцать, не по вагонам же нам бегать.

— Конфликт — это война? — недоверчиво спросил гип.

— Нет, — ответила Дэйзи, дрожащей рукой дергая замок сумки.

— Мини, — поправил ее Лекс. — Ограниченный контингент, примитивное вооружение. Как правило, не до смерти, а только до увечий. У вас так не принято?

Мастер Зонц набычился, его голова залоснилась, промятая скула выправилась.

— А мы имеем право защищаться?

— У нас свободная страна, — сказал Лекс. — Все имеют равные права.

— Даже репатрианты? — уточнил гип.

Дэйзи нервно рассмеялась.

— Они вооружены? — мастер Зонц с академическим интересом изучал все аспекты неприятной ситуации, в которую их затягивало.

— Предположительно. Ножи, моньки, могут быть шокеры, — ответил Лекс, методично обхлопывая карманы. За Дэйзи — или из-за ее реплик, не всегда приходящихся к месту, ему приходилось драться больше десятка раз. Потом решил пояснить: — Моньки — веревки из вашего же моноволокна, хоть за пазуху прячь, хоть в подол зашивай. А под напряжением — маленьким, батарейки достаточно — костенеет, получается палка. Или еще что-нибудь. Не знаю местных обычаев.

Тэнс у дверей приободрился. В тамбуре началось какое-то шевеление. Женщина с прямой спиной вдруг засобиралась, подхватила хозяйственные сумки и поспешно перешла в следующий вагон. Парочка тоже исчезла.

Один за другим из тамбура появлялись тэнсы. Расслабленные, самоуверенные и жаждущие активной деятельности. Куртки, на один манер расшитые ти-эф-эйчами, создавали ощущение униформы.

— А, грёбаные гипократы! — почти натурально обрадовался кривоносый детина, выбритый полосками. Он сел на краешек скамьи через проход от Зонца. Недобро щерясь, стал разглядывать Дэйзи и Лекса. — Пристроились под бочком у гуттаперчевых! Все хотел спросить, холуи, из-за кого это моя сестренка осталась без образования, когда ее медучилище сократили. Девочка хотела честно сверлить зубы, ставить пломбы, помогать людям. Четыре года отпахала в отличницах, кусок хлеба на всю жизнь, считай, уже в кармане. А тут добрые дяди — нате вам, земляне, укольчик в десну. Ни кариеса, ни работы.

Дэйзи, игнорируя докладчика, поймала взгляд Зонца и слегка взметнула брови — смотрите, мастер: живой пример всему вышесказанному.

— Ребят, давайте не будем делать глупостей, а? — Лексу совсем не нравилось соотношение «восемь к трем», особенно с учетом того, что из трех одна — девчонка, а другой — резиновая игрушка.

— А скажите, уважаемые, — сказал мастер Зонц, — разве статус гостя, безусловно имеющийся у меня в любой точке этой планеты, не является для вас неким… нравственным барьером, что ли? Для подобного к нам обращения?

— Отошел от своего челна — потерял статус, дядя! — констатировал рыжеволосый вожак с огненными спиралями на щеках, видимо, Мока собственной персоной. — Или ты тётя?

— Мастер Лекс, — демонстративно громко спросил гип, — я обязан соблюдать правило не нападать первым?

— Никак нет, мастер Зонц! Вы вольны действовать по своему усмотрению. Нанесенных оскорблений уже достаточно, чтобы считать их первопричиной инцидента.

Тэнсы жизнерадостно заржали, неторопливо разматывая прозрачные моньки.

— К тебе, гуттаперча, у нас вопросов нет, — подвел итог вожак. — А вот с этими двумя…

Он не договорил, потому что Зонц, до этого сидевший, вдруг выпрыгнул с места вперед с нечеловеческой силой, и, перелетев спинку сиденья, врезался в основную группу тэнсов. В ту же секунду Лекс коротко, без размаха, ударил полосатого собеседника правой в нос, а крюком слева в челюсть обрушил громоздкое тело в проход между лавками.

От удара сбоку монькой по шее перед глазами поплыли цветные медузы, но Лекс повернулся и дотянулся обидчику ногой в пах. Над головой просвистела черная сумка Дэйзи, где одна косметика тянула килограмма на три, и тэнс улетел в кучу-малу у входных дверей, где отважно сражался мастер Зонц. Лекс прыгнул следом.

Тэнсы дрались молча и сосредоточенно. Хорошо дрались, умело. Но не знали, что делать с аморфным, гнущимся во все стороны гипом. Кулаки и палки вязли в его серых щеках, как в подушках, и Лекс мимолетно вспомнил, что в голове Зонца и мозга-то нет, из важного — только рот, глаза и уши, а все органы равномерно распределены по клапанам-перегородкам между воздушными пузырями, из которых состояло все тело гипа. Кто-то сравнил такую структуру с Интернетом… Пропущенная зуботычина напомнила Лексу, о чем стоит думать именно сейчас.

Зато Зонц быстро разобрался, как нанести противнику максимальный урон. Ласты, покрытые с внутренней стороны многофункциональными отростками-щупальцами, при замахе растягивались чуть ли не до полутора метров, и каждая попадающая в цель оплеуха сдирала с лиц обидчиков лоскуты кожи.

Один из тэнсов щелкнул выкидухой и, поднырнув под удар Зонца, погрузил нож по рукоять в его податливый бок. Гип сдавленно свистнул на такой частоте, что у Лекса зарябило в глазах, и поймал нападавшего двумя ластами за голову. Тэнс заорал, пытаясь вывернуться, запахло паленым, и гип отбросил на пол бесчувственное тело с дымящимися волосами.

На мгновение возникла статичная картина: Зонц и Лекс образовали линию обороны поперек вагона, чуть позади в проходе между ними встала Дэйзи, отведя свой боевой снаряд назад для быстрого замаха. Трое тэнсов корчились на полу, четверо в нерешительности замерли попарно напротив гипа и человека. А восьмой тэнс, стоящий далеко позади своих товарищей, деловым и неторопливым жестом выдернул из-за пазухи короткоствольный револьвер, и, почти не целясь, выстрелил перед собой.

Реакция гипа оказалась лучше, и он сдвинулся в проход, загораживая собой застывшую Дэйзи. Пуля вошла ему в грудь, и мастер Зонц крутанулся на месте, пытаясь удержать равновесие. Словно испугавшись случившегося, тэнсы устремились к выходу.

— Зо, ты цел? — спросила странным клекочущим голосом Дэйзи, и, обернувшись, Лекс увидел маленькое растрепанное отверстие в ее дутой куртке ровно на уровне сердца.

Тыльной стороной руки Дэйзи недоуменно вытерла струйку крови, сбегающую из угла рта, и рухнула лицом вперед. Поезд начал тормозить перед следующей остановкой.

Гип потускневшими глазами посмотрел на упавшую девушку.

— Я слишком мягкий! — сказал он, словно пытаясь извиниться перед ней, перед Лексом, перед пулей, которую не смог остановить собой. — Центр, вызывает мастер Зонц…

Лекс выволок на платформу потерявшую сознание Дэйзи, а гип лунатично обошел место схватки, прихватив сумки обоих и бесхозную моньку, выкатившуюся в проход. Челн упал на платформу искрой с неба, и уже по посадочному виражу Лекс мог сказать, кто за штурвалом.

— Жива?

— Как ты успел так быстро? — выдохнул Лекс.

— Я лучший, — коротко ответил Пакс.

Кровь пропитала одежду Дейзи, и каждый ее хрипящий вздох сопровождался густым хлюпанием.

— Диагностику. Хаджат, — сказал мастер Зонц.

Сухие слова прогнали шок, и происходящее мгновенно улеглось в стандартную схему. Пакс молча смотрел, как пучок игл погружается в перемазанное кровью горло Дэйзи. В руках Зонца заискрился баллон, и голубое марево хаджата хлынуло в тело девушки.

— Домой, — тихо сказал гип.

Полет прошел в тишине. Пакс, разговаривая сам с собой, нервно поводил головой, Зонц отвернулся к окну. Лекс машинально тер сбитые костяшки и беззвучно звал. Кара, детка, слышишь? Мы же знаем с тобой лучше всех, что люди просто так не умирают, ты же помнишь это, Кара? Никакая дурацкая пуля не может сломать нас насовсем, пока есть Центр. Девочка моя, спи, спи, спи, пока мы не соберем тебя по частям, не склеим твое сердце, не соединим ткани, и будет лучше, чем было, мы же теперь можем все!..

Лекс почувствовал, что его начинает трясти, и засадил себе кулаком в подбородок. Челн начал клониться к залитой светом посадочной крыше Центра починки.

Лекс сплел пальцы и сжал их с такой силой, что выступили слёзы. И вроде бы уговорил себя, что все волнения уже позади. Кстати, совершенно напрасно, потому что основное потрясение ждало его дома, когда он открыл свой саквояж и на самом дне обнаружил тусклый металлический цилиндр, чуть потолще обычного баллончика с лаком для волос или пеной для бритья. Хаджат.

Ах, Дэйзи, Дейзи… Теперь понятны все твои странные взгляды. Зачем, ради всего святого, тебе понадобилась эта хрень? Кому ты ее собиралась передать? Почему положила именно в мою, а не свою сумку? Какие новые сюрпризы ты мне готовишь?

Лекс метнулся в спальню, вытряхнул из стопки летних рубах конвертик «на черный день», захватил две смены белья, зимние ботинки, серебристый чайный пакетик, где хранились документы. Остальное, в принципе, и так жило в саквояже.

Выглянул из-за шторы, оглядел двор. Пусто, как всегда в это время. Собаки с соседней стройки копошатся у мусорных баков. Лужи блестят первым ледком. С неба сыпется — снег, не снег — так, демо-версия предстоящих метелей.

Время сказочных случайностей и невероятных совпадений прошло, мастер Лекс. Если у тебя на кухонном столе лежит самый желанный для любой разведки мира предмет, золотой ключик к неимоверно сложной технологии, семечко райского яблока, то это не просто так. Если твою дверь еще не снесли с петель, то сделают это в самое ближайшее время.

И гипы не простят. Это предательство всего того, что делалось последние годы. Глупая, зачем?! Даже злясь на Дэйзи, Лекс все равно думал о ней, как о маленькой девочке, взбалмошной и доверчивой. Как ее угораздило?! Выздоровеет — прибью!

Зонц пообещал, что Дэйзи положат на стенд уже сегодня и починят за неделю. До этого времени вся команда в отпуске, и значит…

Лекс запер дверь, оставив в квартире свет, и, перепрыгивая через две ступеньки, устремился вниз.

…и значит, ее начнут допрашивать не раньше, чем через пять дней. Если до этого времени вернуть хаджат, попробовать все замять…

К ночи изрядно подморозило. Без перчаток ушел, россомаха… Вернуться? Лекс пересек двор в направлении доисторической ярко-красной телефонной будки. Выудив из кармана смятый прямоугольничек самодельной, на принтере распечатанной визитки, набрал номер. Гудок… два…

По стене дома поползли два пятна света. Две одинаковые машины въехали во двор через арку и остановились у подъезда Лекса. Или Дэйзи? Четыре гудка… Пять… Неужели не дома? Из обеих машин вышли люди. Четыре молодца, одинаковых с лица… Щелчок на линии, и сразу — раздраженный голос:

— Кузаковский, душа моя, пока не сдадите гипофиз, о зачете даже не мечтайте! И прекратите эти бессмысленные звонки!

— Артур Владиленович, это Алексей… — торопливо сказал Лекс, боясь, что профессор положит трубку. — Сказочник…

— А, здравствуйте, голубчик! Спасибо за чаепитие, развлекли старика…

— Артур Владиленович, мне нужно увидеть вас прямо сейчас…

Коротко стриженые атлетически развитые молодые люди уже скрылись в подъезде. Наверное, двое поднимаются пешком, даже не сбивая дыхания, а еще два везунчика едут вверх на лифте.

— Прямо сейчас…

Последний раз он жил в подполье, когда сбежал из дома в десятом классе. Днем слонялся по бульварам, пил химический бульон в кавказских шалманах, таскал в смешном дедовом саквояже зубодробительный учебник по невропатологии. Жил у одноклассника, спровадившего предков на дачу под предлогом подготовки к экзаменам. Тогда Леша добился своего — родители разрешили поступать в «мед».

Чего он хочет добиться теперь, Лекс не знал. Один в огромной полузаброшенной квартире, под взглядами строгих офицеров и волооких декольтированных дам с пыльных картин, он просто ждал. Один, оторванный от дома, от Центра, от Дэйзи. Один — географически и во времени, по ощущениям и по предчувствиям.

Артур Владиленович приходил заполночь, драил под струями горячей воды веснушчатые руки и понемногу начинал рассказывать, как прошел еще один слишком короткий день. Ученые, как дети, не могли оторваться от инопланетного леденца и успешно превозмогали желание откусить хотя бы крошечку.

— Вы оказали бесценную услугу человечеству, Леша, — в последний вечер профессора пробило на патетику. — Того, что мы насобирали за эти дни, хватит лет на десять целому институту. Не знаю, что вас сподвигло на этот шаг, но благодарен вам безмерно! — и протянул Лексу неповрежденный баллон.

Лекс зажал в руках горячую кружку, отхлебывая «турбочай», как прозвал фирменный профессорский напиток. Сгорбился, сжался, потому что было тяжело сказать правду, даже самому себе.

— Дорогой мне человек… — поморщился от банальности собственных слов, — сейчас лежит на стенде. Я боюсь.

Артур Владиленович замер, глядя на бывшего ученика с состраданием.

— Вы, Леша, хирург. И я скажу без экивоков: все плохо.

— Это догадки или факты?

— Это логика, дорогой мой. Порассуждаем вместе? Из ниоткуда на земной орбите появляется корабль, якобы терпящий бедствие. На борту — мультирасовый экипаж, собранный, видимо, из разных звездных систем. Все говорят на лилле — общем языке. Что это может означать?

— Империя? Единое государство?

— Благодарные спасенные честно говорят, что через тридцать пять лет за ними прилетит их Эмчеэс. Чтобы скоротать время, предлагают людям свою помощь. Трудоустраиваются, можно сказать. Дарят пару побрякушек, такой галактический стеклярус — двигатели, моноволокна, компенсаторы гравитации…

— Разве это плохо?

— И страну для небывалого эксперимента гипы выбрали не случайным образом. В меру изолированную, в меру зубастую, способную объяснить всем остальным, чтобы не совались не в свое дело. А освоившись, они начали манипуляции с местными жителями. Не помните, Леша, зачем Декарт ковырялся в трупах?

Лекс вопросительно поднял брови.

— Изучал шишковидную железу. Искал точку соприкосновения миров, где сходятся рес экстенса и рес когитас. Мир тела и мир души. Сейчас это кажется смешным, но только на первый взгляд. Мы же так и не знаем ничего о том, что у нас в голове. И позволяем заезжим гастарбайтерам подключать себя к их аппаратуре. Как вы объясняете очередникам: «Хаджат — принудительная кома»? А хотите другой слоган? «Хаджат — перезагрузка с неопознанной системной дискеты».

Лекс хотел возразить, но Артур Владиленович хлопнул ладонью по столу:

— Гипы добрые, интересные, умные, да! Но у каждого человека, прошедшего хаджат, что-то прописывается в префронтальные зоны коры, Леша. В сектор мозга, назначения которого мы не знаем! Вся эта болтовня об ангелах и откровениях — примитивно понятая правда. А мы строим и строим стенды по их технологиям, торопимся пропустить через перезагрузку всех, кого успеем. Сами, Леша, сами! Даешь хаджат в каждый дом! В каждую семью, на радость родным и близким! Мы гуманисты, нам надо спасать всех!

Профессор судорожно выдохнул воздух, схватился за грудь, и аккуратно сел на подставленный Лексом табурет. Вытряхнул на ладонь старомодное зернышко нитроглицерина, бросил под язык.

— А теперь представьте себе, — уже спокойно продолжил Артур Владиленович, — что через двадцать пять лет прилетают гипские челны размером с луну. И в каждой обработанной хаджатом голове запускается новая программа. Вы уверены, что владеете своим телом? Разумом? Чувствами? Молчите?

Лексу хотелось, чтобы этого разговора не было. Уснуть и проснуться пятнадцать лет назад, на лекции Артура Владиленовича, молодого и энергичного, размахивающего указкой над макетом мозга размером с кафедру. Смотреть, как кружится пыль в столбах солнечного света, читать переданную по рядам записку и ощущать, что впереди жизнь.

— Молчите… — Профессор снова смотрел ему в глаза. — Потому что знаете, какое слово прозвучит следующим, так? Это вторжение, мастер мой Леша.

Центр починки отличался от обычной больницы в первую очередь отсутствием мер по поддержанию стерильности. Никаких зеленых или белых халатов, разноцветный водоворот жизнерадостных и целеустремленных сотрудников, атмосфера большого офиса преуспевающей компании. Куда-то спешил, клацая когтями по линолеуму, гип-птероид из транспортного отдела. Лохматые программисты там и сям сидели на подоконниках, запивая пивом привезенную курьером пиццу, и разговаривали на своем узкопрофильном языке.

— Чтоб не перебирать по молекуле, запустим кровь на круг, а в аортах поставим пару фильтров…

— Добавил кислорода до предельного насыщения, теперь соседи возятся с гемоглобином…

— Запустили сращение по месту надлома, шестичасовой цикл…

Лекс шел по коридорам Центра, пытаясь не обращаться к самому себе. Не могут же все вокруг быть слепыми! Но повсюду тишь да гладь. Или пусть все катится к чертям? Если хотя бы половина сказанного профессором — правда, то ждать недолго… Но как быть мне? Кара, я боюсь! Боюсь вместо тебя увидеть гипа. Девочка, что же мы будем делать?..

В зоне восстановления, где по два-три дня приходили в себя вернувшиеся со стендов пациенты, было тихо и пустынно. Найдя нужную дверь, Лекс на пару секунд замер перед узким полупрозрачным окошком, разглядывая размытый силуэт — рыжее на белом. Вошел.

— Мастер боевой сумки снова в строю? — спросил он, подходя к изголовью кровати. И продолжил неуклюже и скомканно:

— А также лучшие пилоты галактики…

Паша сидел в углу, не видимом от двери, и зачем-то держал в руке полуавтоматический картечный эжектор, блестящий, керамический, цвета «шампань». Стволом в сторону своей команды.

— Ты вовремя, Леш, — сказал Паша. — Как раз тебя вспоминали.

Лекс оценил расстояние до пилота. Паша лишь отрицательно покачал головой.

— Сядь-ка рядом с Дэйзи, Леш. Хоть узнаешь, каково делить ложе с такой красоткой. И не дергайся, ладно?

— Сдурел?! — повысил голос Лекс, осторожно опускаясь на край кровати. — Убери мясорезку, ты кем себя возомнил, парень?

— Наша Дэйзи взяла чужое, — сказал Паша. — И, боюсь, не собирается признаваться, что отдала эту вещь тебе. Помоги разобраться, а, Леш?

— Где ты керамику раздобыл? — Лекс не собирался разговаривать о хаджате ни с кем, кроме Дэйзи. — С какими уродами спутался, мастер Пакс?

Паша криво усмехнулся, и в сознании Лекса шесть лет работы бок о бок, с общими радостями и печалями, успехами и провалами, вдруг перечеркнулись этой странной ухмылкой.

— На работе взял. В сейфе, — сказал мастер Пакс, сейчас совсем не похожий на привычного двадцатипятилетнего оболтуса, зацикленного на движках и подкрылках. О какой работе он говорит, вопроса не возникло. — Мне жаль, ребята. Было здорово пахать вместе. Но теперь я заберу эту вещь и наши пути разойдутся.

— У Куриэра под Владимиром пропал баллон хаджата, — тихо заговорила Дэйзи. — Я нашла его у Пакса под сиденьем и перепрятала в надежное место. Чтобы ты, белобрысик, когда мозги на место встанут, мог его вернуть и всё исправить, понял? Не хотела тебя, дурака, сдавать Зонцу. А надо было.

— Леш, отдай хаджат, — требовательно сказал Паша. — Над нами нависает угроза, которой ты себе просто не можешь представить. Нам нужен баллон.

— Видишь? — Дэйзи покосилась на Лекса. — У пациента бред.

— Ты в каком звании, малой? — спросил Лекс.

— Леш, не тяни время!

— На что это похоже? — игнорируя Пашу, спросил Лекс Дэйзи. — И как ты?

— Не о чем с ней разговаривать, идиот! — рявкнул пилот. — Забудь ее, нет ее больше! Ты же сам уже все понял, поэтому и пришел!!!

— Лё, — прошептала девушка, — выслушай же! Это не то, совсем не то! Нечего бояться!

— Ты впустила в себя ангела? — не придумать более глупой формулировки! Но других у Лекса не нашлось.

— Леш, совершенно серьезно тебе говорю — я вынужден буду…

— Это… — Дэйзи впервые улыбнулась. — Это кто-то очень древний. Мудрый, добрый, всепонимающий. Его нет во мне, он лишь зацепился за меня, как воздушный змей — чтобы не улететь, не пропасть.

— Пять, — сказал Паша, поднимая Лексу в лицо черное жерло ствола. — Четыре…

— Никто меня не неволил, — жарко зашептала Дэйзи. — Он попросился, он гость. В наших головах есть что-то, нам не нужное, чем мы не умеем пользоваться, а для них это — жизнь, понимаешь?!

— Заткнись, тварь! — заорал Паша. — Леша, где хаджат?! Гипы как сирены — заболтают нас всех, а пока нет хоть малейшего доказательства… Я не хочу в тебя стрелять, помоги мне!

Лекс зажал уши руками.

— У них нет тел, нет ничего! — кричала Дэйзи. — Они тысячи лет сидят в контейнерах, мечтая, как детдомовские дети, чтобы кто-то разрешил оттуда выйти. Им нужен всего лишь гвоздик у нас в мозгу, чтобы не раствориться в пространстве, а остаться живой мыслящей сущностью. Да что нам, жалко, что ли?!

После этого детского вопроса в палате вдруг наступила удивительная тишина. Паша с отрешенным видом продолжал держать Лекса на мушке эжектора. Дэйзи одной рукой размазывала по щекам слезы, а другой вцепилась Лексу в свитер, словно прося не уходить. Из коридора донеслись звуки приближающихся шагов. Две пары ног, но совершенно разная поступь. Лекс отвернулся в сторону и изучал крохотную паутинку над плинтусом, с черной точкой хозяина конструкции в самом центре.

— Поймите же, — сквозь всхлипы сказала Дэйзи, — нужно уметь давать. Доверять. Дарить, а не меняться и продавать. И не держать под замком то, что как воздух нужно кому-то чужому, а для тебя бесполезно. — Шаги затихли у самой двери. — Жлобов к звездам не пускают, понятно?

Дверь открылась, и в палату поплыл костер ослепительно-красных роз, за которым виднелась круглая макушка Зонца и хитиновый гребень Куриэра.

— Те же и гипы, — сказал Лекс, трясясь от беззвучного хохота.

— Мастер Лекс, — спросил Зонц, — я выбрал правильный сорт?

Паша замер в своем углу каменной статуей. Гипы еще не увидели его, и на какое-то мгновение в глазах пилота мелькнуло просто нечеловеческое отчаяние. Рука с эжектором дрогнула, но лишь чуть повернула ствол в сторону вошедших.

— Важен не сорт, а искренность, мастер Зонц, — сказал Лекс не своим голосом. — Дэйзи очень любит цветы.

Мастер Куриэр, заметив Пашу и разглядев, что тот держит в руках, жестом остановил Зонца.

— А вот и воришка, — сказал богомол. — Вы еще и убийца, Пакс? Не думал вас здесь застать.

Паша сдул каплю пота с кончика носа.

— Я…

Черт, вдруг понял Лекс, а он ведь даже не сможет признаться, что работает на государство!

— Вы, — Куриэр был абсолютно спокоен и холоден, — сначала должны опустить оружие. Потом отдать нам хаджат. Потом уйти. Навсегда.

Зонц, растерянный и ничего не понимающий, всем телом поворачивался то к Дэйзи, то к Паше. Букет в его руках наклонился вбок. На гипа было жалко смотреть.

— Мастер Пакс! — позвал он. — Как же вы… Что же это? Почему?

— Я не уйду без хаджата, — глухо ответил пилот, сфокусировавшись теперь уже на Куриэре.

— Мастер Пакс! — закричал Зонц. — Одумайтесь, пожалуйста! Вы преступаете…

— Пашенька, — Дэйзи протянула перед собой руки, — я умоляю тебя, остановись!

— Когда мастер Пакс, — сказал Куриэр бесстрастно, будто в суде, — понял, что мастер Дэйз в момент похищения хаджата находилась рядом и все видела, он попытался устранить ее, прибегнув к посторонней помощи…

Лекс не видел ни Дэйзи, ни Пашу. Медленно, как в ватном сне, он повернул голову в сторону пилота. Тот, вжав голову в плечи, не отрываясь, смотрел на Дэйзи. Рука, направлявшая эжектор на богомола, чуть поплыла в сторону.

Мастер Куриэр вскинул клешню, и из его запястья с треском вылетели три зеленых шипа длиной с человеческую ладонь. Первый воткнулся Пашке в горло, второй в плечо, третий в сердце.

Лекс прыгнул к пилоту, пытаясь подхватить тяжелеющее тело, усадить на стул, вернуть все назад.

— Вы что сделали, мать вашу? — спросил он, не оборачиваясь. — Он бы никогда не выстрелил, понимаете вы? Где санитары, что вы сидите?!

Зонц и Куриэр не пошевелились. Дэйзи чуть слышно заскулила.

— Намерение важнее действия, — сказал богомол. — Мне жаль.

Тело Пашки выгнулось судорожной дугой и рухнуло на пол. Все пальцы вывернулись чуть ли не в обратную сторону, и эжектор отлетел далеко под кровать Дэйзи.

— Что вы сидите, мастера? — заорал Лекс. — Где диагносты? Где хаджат?

— Уже не успеть, — сказал Зонц. — Контактный яд. Через две минуты изменения станут необратимы. И даже если бы мы сделали диагностику…

Лекс рванулся к своему саквояжу.

— А без диагностики слабо, чудо-лекари? — зло спросил он. — И мне очень не понравилось ваше «если бы», мастер Зонц.

— Алексей, — вдруг обратился к нему по имени Куриэр. — Нет смысла спасать этого человека.

Лекс хмыкнул. Из-под сменной одежды, полотенца, несессера он, наконец, выудил тяжелый баллончик хаджата и перочинный нож. Вернулся к Пашке и выдернул шипы из ран. Крови почти не было — из темных разрезов повеяло кислым и неживым.

— Десять лет назад я произнес слова, — сказал Лекс, — которые до сих пор для меня кое-что значат.

Разжать лезвием зубы — хотя бы на пару миллиметров…

— Там говорилось: быть всегда готовым… оказать медицинскую помощь… заботливо относиться к больному… — по чуть-чуть щель все-таки начала расширяться. Лицо Пашки стремительно синело и опухало, глаза закатились вверх, и пилот стал чем-то похож на гипа. — Действовать исключительно в его интересах, слышите, мастера?! — узкий носик баллончика уже почти пролез между резцами. — Независимо! От пола! Расы! Чего там еще? Религии! Убеждений! Принадлежности к чему бы то ни было!..

Голубая светящаяся струя заполнила рот мастера Пакса, завертелась водоворотами за его раздутыми губами, а Лекс победоносно повернулся к гипам и закончил оборванную фразу:

— Клянусь.

И навалилась усталость, апатия, тупое животное безразличие. Пустой баллончик, освободившийся от начинки, которую так жаждал заполучить Пашка — и заполучил же! — даже в большей степени, чем планировал! — покатился к окну, и гипы проводили его одновременным поворотом головы.

— Теперь он ваш, — сказал Лекс, поднимаясь с колен. — Вам будет непросто. Не ошибитесь!

Вскинул на плечо свой допотопный саквояж, на секунду задержал взгляд на окаменевшей Дэйзи и стремительно зашагал прочь.

Мастер Куриэр издал резкий переливчатый звук, который пилот Пашка, капитан госбезопасности Павел Николаевич Пименов, уже достаточно овладевший лиллом, мог бы перевести, как «Нельзя отпустить!». Но тело лучшего пилота спало — до последней мышцы, клетки, молекулы, — скованное голубым сном хаджата.

Дэйзи, не в силах подняться, вжалась в подушку и замерла. Так и не смогла, билось у нее в висках, так и не смогла объяснить…

Зонц заслонил Куриэру путь к двери. Два гипа, похожие на колючий куст и серый валун, застыли вплотную друг к другу и заполнили палату свистом и скрежетом.

А Лекс уходил, уходил, уходил. По коридору, по лестнице, мимо регистратуры, через пропускную, на парадное крыльцо, и дальше, дальше — пока совсем не растворился в падающем снеге.

Первое в ту навигацию судно с материка привезло в Палану нежданного гостя. Председатель даже не поверил новоприбывшему, подозревая розыгрыш или чью-то глупую шутку. Вакансия ветеринара в хозяйстве открылась больше пяти лет назад, все запросы в Петропавловск оставались без ответа — «Сами же все понимаете, да кто сегодня в вашу дыру…» — и появление странного столичного человека казалось делом таинственным, чуть ли не вмешательством высших сил.

— Первый мед, Первая Градская, институт Склифосовского, Центр починки… — председатель перебирал справки, выписки, свидетельства, листал трудовую книжку. — И как это вы, товарищ, надумали зверушек лечить — с таким-то стажем? Удивительно!

— А людьми уже есть кому заниматься, — ответил гость. — Я лучше к зверушкам.

Был он немолод, кряжист и угловат. Если бы не длинные и холеные пальцы хирурга, вполне сошел бы за дальнобойщика или мента. Что-то удержало председателя от дальнейших расспросов.

Новому ветеринару быстро подобрали дом из брошенных, помогли наладить быт. Освоился Епократ, — как стали звать новичка с легкой руки старухи-лабазницы Лизаветки, — легко и быстро.

Уже через месяц тащили к нему и птицу на прививку, и собак с занозами, и кошек, лисами подранных. Геологи, который год копающиеся за кряжем, приводили коротконогих монголок со сбитыми о камни копытами. То корове надо свищ вырезать, то кабанчику зубы проверить, то еще что — дел хватало.

Местные барышни определенно положили на Епократа глаз — чуяли в лысоватом неразговорчивом мужичке и хватку, и силу, и пьянящий флер другого мира. Но ветеринар держался нелюдимо и к женскому полу особого интереса не выказывал.

А в конце навигации, когда сопки начали из багряного переодеваться в белое, последним пароходиком из Магадана прибыло в поселок чудо расчудесное. Отставной боцман Карабайкин, чинивший на пирсе сеть, от удивления даже уронил в воду свою знаменитую индейскую трубочку, что досталась ему еще от деда-китобоя, хаживавшего на Аляску в тридцатых.

Чудо, если смотреть снизу вверх, начиналось десятисантиметровыми шпильками леопардового окраса сапог. Выше шли белесые, в обтяг джинсы, одежда для здешних мест сугубо непрактичная, зато всесторонне подчеркивающая нюансы фигуры ее обладательницы. Дутую радужную куртку со спины украшала иностранная надпись «The best is inthere»[2], которую образованный Карабайкин не только прочел, но и попытался перевести, в результате чего нырять за трубкой стало окончательно поздно.

А над курткой, словно осеннее солнце, плескалась немыслимым костром огненная шевелюра. Краем глаза углядев этот отблеск в подслеповатое окошко лабаза, Лизаветка обвесила саму себя, отпуская сахар, аж на триста граммов, чего не случалось за все долгие годы ее безупречной работы.

Неземное существо, волоча за собой диковинный чемодан, словно собранный из дюралевых пластин, двигалось по поселку, и жизнь вокруг замирала. Забуксовал трактор, замолкли бабки на всех лавках центральной улицы, а монтер Евтухов, влезши на столб, растерял инструмент и потом долго искал его в зарослях лебеды. Председательский внучок Митяня, к которому приезжая обратилась с каким-то вопросом, потерял дар речи и только глупо улыбался.

Но, видимо, на вопрос ответил, потому что существо без колебаний поднялось на крыльцо ветеринарского дома, втянуло за собой космический чемодан и скрылось внутри.

Минут через пять дверь распахнулась. По пологой траектории, предвещавшей ненастную погоду, чемодан вылетел чуть не на середину улицы, и, крякнув застежками, обнажил перед любопытными аборигенами свое атласное, целлофановое, шелковое нутро.

Но следом так никто и не вышел, и невольные свидетели удивительных событий лишь опасливо поглядывали на черный провал распахнутой двери, не решаясь приблизиться и тем выдать свой неподдельный интерес к происходящему.

А четверть часа спустя на пороге появился насупленный Епократ. Выйдя на улицу, зыркнул влево-вправо, да так, что старушки вжались в свои заборчики, а то и попрятались за калитки.

Ветеринар сгреб несколько разлетевшихся пакетов, побросал в чемодан, хлопнул крышкой и понес его в дом. Столетняя Василишна, соседка Епократа, наблюдавшая всю эту сцену с наименьшего расстояния, долго еще талдычила, что хоть ветеринар и хмурил брови, и лоб морщил, а сам-то — улыбался! Да кто ж поверит Василишне, которая еще до перестройки умом тронулась?

Жена ветеринара преподает в местной школе в единственном младшем классе. Она совсем не похожа на учительницу и ведет себя порой просто вызывающе. Ни телогрейка, ни кирзовые сапоги ровным счетом ничего в ее облике не изменили. Уже дважды заезжие геологи, обнадеженные фривольными повадками огневолосой дивы, расставались со своими фантазиями не без помощи тяжелых ветеринарских кулаков.

Дети в своей учительнице души не чают, а немногочисленный преподавательский состав, состоящий большей частью из незамужних консервативных женщин предпенсионного возраста, за глаза зовет ее Карой Небесной. Она, конечно, об этом знает, но ей до обидного все равно. А рыжим мальчишкам-близнецам, уже освоившим лазанье через заборы и прицельную стрельбу из рогатки, с этими тетками еще только предстоит познакомиться.

Остается двадцать пять… двадцать два… девятнадцать лет до того, как из невидимых далей вывалятся в стратосферу гипские корабли и почти просветленное человечество вольется в дружную галактическую семью.

Предположительно.