Александр Голиков О братьях «не наших и не меньших»

Когда я слышу поговорку «Родителей и соседей не выбирают», то сразу вспоминаю своего неугомонного соседа Андрея Андреевича Ясенева, человека разностороннего, эрудированного, преданного поклонника философии и вообще хорошего человека. В прошлом мой Андреич был простым ветеринаром, но своё отслужил и сейчас уже на пенсии, хотя ветеринарию всё же не оставил и в помощи братьям нашим меньшим никогда не отказывал. А что удивительного? Терновка наша хоть и считается пригородом большого областного центра, или, как сейчас говорят, губернии, но как была в своё время деревней, так ею, родимой, и осталась. У кого КРС, у кого куры-гуси-индюшки вперемешку со свинтусами и кроликами, и у всех поголовно кошки и собаки с соответствующим потомством, так что без дела старый ветеринар не сидел, частенько вспоминал молодость. Но и от философского взгляда на жизнь, её глубинные потаённые процессы, тоже на заслуженном отдыхе не отказался, было у него такое своеобразное хобби, эта самая философия, подкован в этой области он был здорово, ничего не скажешь. Иногда такое ввернёт, что оставалось лишь затылок почёсывать с умным видом.

Но вот выглядел он малоподходяще как для одного, так и для другого занятия. Для ветеринара, на мой неискушённый взгляд, был он излишне резок в движениях, суетлив, грубоват и где-то даже вспыльчив, и представить его в роли добродушного, отзывчивого доктора Айболита лично у меня недоставало воображения. Ну, а для философа, пусть и доморощенного, у него, по-моему, всё же не та внешность: обычный деревенский мужичок, только с примесью цыганских кровей, эдакий смуглолицый крепыш с живыми пронзительными глазами, с черными, в проседь, кудрями, густыми нависшими бровями и окладистой «купеческой» бородой. Ему бы для полного счастья жилет из бархата с перламутровыми пуговицами и с прочерком золотой цепочки от часов-луковицы, серебряную серьгу в ухо да мягкие яловые сапожки без каблуков — и всё, вылитый цыганский барон! В моём представлении философы всё же должны выглядеть несколько иначе. Например, побольше аскетизма и сухости во внешности и поменьше озорных чертенят в глазах.

Сегодня глубоким вечером он меня здорово удивил, я бы даже сказал, озадачил. В районе полуночи заглянул в открытое окошко, возле которого за столом на сон грядущий я просматривал телепрограмму на будущую неделю, сдерживая зевоту. Дай, говорит, грелку, если есть, весьма этим обяжешь. И борода в окно лопатой, и чертенята эти самые в глазах так и прыгают. Ну всё, приехали, подумал я, дальше поезд не идёт. И тут Андреич добил меня окончательно:

— Там у Тузьки следующие роды начинаются… Вернее, опять.

И тяжело вздохнул — мол, не вовремя она это затеяла, а без грелки, сам понимаешь, ну никак!

Каково, а?

Надо отдать мне должное, не стал я задавать никаких наводящих вопросов и даже воздержался от ехидных комментариев и советов типа: а не вызвать ли «скорую», одну для этой самой Тузьки, а другую для тебя, с 21-го отделения психбольницы, с молодцами, собаку скушавшими на симптомах белой горячки? Может, так бы и сделал, если б точно не знал, что сосед мой к спиртному практически равнодушен (были и время, и возможность в этом прискорбном факте убедиться) и пустяками заниматься не приучен. Я просто молча отложил программу (всё равно собирался, вот и повод нашёлся), молча поискал резиновое изделие чудовищного фасона ёмкостью два литра, которое вскорости и нашёл в прикроватной тумбочке, где оно было благополучно похоронено под объёмистой кипой старых газет и журналов, молча же отдал в тут же цапнувшую его руку и озадаченно смотрел вслед торопливо удаляющейся широкоплечей фигуре, пока та окончательно не растворилась в ночи. Скрипнула калитка на нашем общем подворье, и наступила тишина. Ночь расправилась со всеми звуками, кроме едва различимых шумов с автострады, что вела из аэропорта в город через нашу Терновку, на окраине которой я и снимал домик в частном секторе, да неожиданно зашёлся в истерике сверчок, вспомнив вдруг о начале лета и чудесной ночи с ясным, прозрачно-звёздным небом. Но в отличие от природы, в которой всё свидетельствовало о гармонии и спокойствии, я лично пребывал в некотором замешательстве.

— Ну и ну, — только и сказал. — Опять рожает. Кошка, что ли?

Их тут, в округе, не считано и не меряно, да все наглые, любвеобильные, голосистые и всё больше гуляющие сами по себе. Короче, ничего общего с домашними Барсиками и Джессиками, одно четырёхлапое, хвостатое и местами облезлое недоразумение с повадками хитрющей бестии.

Но, побродив по комнате из угла в угол, мимоходом взбив подушку на кровати и расправив скатерть на столе, остановился под люстрой и уставился в окно, мучительно вспоминая, что мне показалось странным и необычным в этой его просьбе насчёт грелки. Что-то было не так, что-то там прозвучало диссонансом, как фальшивая, даже неуместная нота. Я напряг память, припоминая дословно, что он сказал, и тут же буквально стукнуло — следующие роды. Это, ёлки-палки, как?!

Я пулей вылетел из дома и в три прыжка оказался у общей калитки (хлоп!), потом перешёл на торопливый шаг и через полминуты очутился возле крыльца соседского дома, вдруг запоздало спохватившись, что незваный гость он сами знаете кто, что, вообще-то, уже поздно, ночь на дворе и так далее. И хоть Андреич жил один (супругу схоронил года два назад, а у детей, как водится, давно уже своя жизнь), но всё равно как-то неудобно. Тем более свет в окнах не горел, и дом казался вымершим. Я потоптался, потоптался, походил туда-сюда, для проформы заглянул в ближайшее окно, ничего, естественно, не разглядел, поскрёб в затылке, махнул рукой и пошёл было восвояси, стелиться и спать, но случайно глянул в сторону сада и остановился, заинтересованный.

Сад-то у Андреича знатный, ничего не скажешь, даже в темноте угадывались шеренги застывших, как изваяния, ветвистых яблонь и груш («И деревья, как всадники…» — тут же вспомнился Есенин). Дальше, у забора, росли сливы и вишни, а по периметру участка хозяин рассадил смородину и малину. Днём сад выглядел просто впечатляюще и запросто мог претендовать на роль угодья какого-нибудь русского помещика дореволюционной эпохи. А когда по весне всё это великолепие ещё и цвело, то сад просто очаровывал белоснежными хлопьями и одурманивал ароматами расцветающей жизни… Там, у последних рядов яблонь, Андреич в своё время соорудил беседку, монументальное строение с ажурным куполом. И там же, у забора, находился длинный сарай, не то бывший курятник, не то овчарня, приспособленный Андреичем для каких-то иных целей. Сейчас в той стороне мерцал одинокий огонёк. Ага, вот он где ночь коротает, хрыч старый! Кошкам помогает с моей грелкой наперевес. Сейчас разберёмся, что за дела в Датском королевстве.

Я бодро направился в ту сторону по узкой плиточной дорожке и сразу едва не потерял тапок, споткнувшись обо что-то в темноте, выскочил ведь из дома как оголтелый, в чём был. Ругнувшись сквозь зубы, поплотнее натянул домашнюю обувку. Пока этим занимался, опять пришло чувство неловкости — ну куда меня несёт? Ну понадобилась человеку ночью грелка, так что с того? Ну рожает там кошка по очередному кругу, не сразу, понимаешь, с потомством разобралась, мне-то что? За каким, спрашивается, иду человека беспокоить? Тем более ветеринара, который как раз собаку на этом и съел? Сам разберётся, без дилетантов и любопытных субъектов в моём лице.

Пыл мой угасал, и мне с каждым шагом становилось всё неудобней. В конце концов я остановился и рассеянно посмотрел в сторону своего дома. Ярко освещённое окно врезалось в ночь жёлтым айсбергом света и прямо-таки манило, звало — пойдём, мол, обратно домой, хватит ерундой заниматься на ночь глядя, ныряй в кровать, одеяло до подбородка и спи, утро вечера мудреней, вот утречком и разберёшься, что к чему.

Так-то оно, конечно, так… Но…

Вот именно — «но». Я двинулся дальше, держа курс к сараю. Потому что отговорки отговорками, но мой Андреич последние дни вёл себя весьма странно, был не похож сам на себя, а в чём причина, я понять не мог. Это настораживало и слегка нервировало. И до кучи эта грелка и что-то непонятное с кошкой, которая никак не может разродиться. Но самое странное во всём этом — не было у моего соседа никакой кошки по имени Тузька. Не было, и всё! Короче, сплошная «котовасия».

Вообще-то, я вовсе не любитель что-то где-то подсматривать, о чём-то вынюхивать, заранее с души воротило от подобных занятий, но тут-то — мой сосед, хороший человек, классный мужик, славный дядька и всё такое. Да только с дядькой этим славным в последнее время неладное что-то творится.

Странности начались с фляги, у которой он, матерясь, спиливал горловину (!). На мой закономерный вопрос, что это он делает, лишь отмахнулся и пробурчал что-то невразумительное («Неудобно, Жека, едрить через коленку, не лезут и крышка мешает»). Дальше. Позавчера огорошил тем, что поинтересовался, есть ли жизнь ещё где-нибудь, кроме Земли. Я ответил в том духе, что на Марсе уж точно нет, а потом подробно проинформировал, что по этому поводу думают наши, и не только наши, писатели-фантасты. Получилась обстоятельная лекция минут на десять. Андреич только хмыкал и почёсывал лохматую голову, но видно было, что на свой ус он кое-что мотает. А вчера клетку под вечер сколачивал, я ещё подумал, кроликов, что ли, на пенсии разводить собрался? И вот, пожалуйста, очередной закидон — поход ко мне за грелкой на ночь глядя и свет в сарае, где наверняка происходит что-то эдакое. Хорошо, никто, кроме меня, его чудачеств не видел, только мы с ним самые близкие соседи, оба дома на отшибе и впритык, а остальной люд жил не тужил ближе к автостраде. Вот ведь, похоже, не зря я отгулы взял (хотя и по другому поводу), как чувствовал, что у Андреича появится желание по ночам за грелками ходить, а днём фляги уродовать. А что ещё может в голову взбрести? Те же пенсионеры, к примеру, от скуки и однообразной, каждодневной рутины и не до того докумекивались. Вот почему я всё же решил глянуть, в чём там дело, и заодно убедиться, что с соседом моим всё в порядке и моя помощь ни под каким соусом не требуется.

Уворачиваясь от веток, я вскорости поравнялся с беседкой, глянул на деревянного монстра и замер от неожиданности. Потому что в беседке кто-то был. Размером примерно с бегемота, а может, и больше, в темноте особо не приглядишься. Кто-то массивный, тяжеловесный, глыбой лежал там на полу, чуть слышно причмокивая и сопя в две дырки. Он что, лошадь в беседке поселил?! Ну совсем ни в какие ворота! Лошадей держать в беседках вместо конюшен — где это видано? И потом, откуда он её взял?

Я пялился в ту сторону, пытаясь разглядеть эту тушу получше, одновременно прислушиваясь. С лошадью этой явно было что-то не так. И тут сообразил — лошади вообще-то не сопят, они, кажется, всхрапывают или фыркают, а эта… это… А этот бегемот натурально сопел и вдобавок причмокивал, как наигравшийся и набегавшийся за день ребёнок, уснувший, наконец, праведным сном. Ну, дела! Теперь уж сам бог велел разобраться, что тут происходит, какая теперь, к лешему, деликатность?

Я решительно направился к сараю, чтобы узнать, зачем Андреич держит лошадей (или что там у него сопит?) в таких неприспособленных для этих целей помещениях.

А в сарае, как тут же выяснилось, тоже кое-что происходило, что-то из разряда таинственного и плюс имеющее некий налёт мистицизма, потому что через распахнутую настежь дверь я увидел на противоположной стенке тень, от вида которой у меня враз подкосились ноги, а сердце тревожно ёкнуло. У тени этой наличествовали горб и рога. Я натурально обалдел — это что, дурной сон, сюрреалистический бред?..

А бред и не думал исчезать, он меж тем продолжался. Тень горбуна с рогами куда-то пропала, но тут же появилась другая, всё там же, очертаниями — вытянутая собачья морда с острыми ушами. Псина держала в лапах некую штуковину, и я с изумлением понял, что это не что иное, как капельница (?). Тень собаки выделялась чётко, и у меня всё перемешалось в голове, когда вдруг дошло, что собака-то преспокойно стоит на задних лапах, ничуть этим фактом не смущаясь. Я тупо смотрел, как она издевается над здравым смыслом, а заодно и природой, и мыслей по поводу всего увиденного было ноль целых ноль десятых, и вообще, мой разум решил взять тайм-аут, и только поэтому я, ни о чём не думая, с пустой головой, но с холодком в душе и с вакуумом на месте желудка попёрся в сарай, можно сказать, на автопилоте, но боюсь, что чувственная составляющая моего поведения в данный момент многократно преобладала над его разумным содержанием. Раз эдак в сто.

То, что я увидел там, в сарае, когда вошёл, мне уж точно не забыть до конца дней своих.

Это снаружи сарайчик казался небольшим, приземистым и узким, внутри же как-то и удлинялся, и расширялся (между прочим, отличительная особенность многих деревенских построек), поселив по углам тяжёлые сгустки темноты. На поперечном толстом брусе на тонкой нитке провода висела голая двухсотпятидесятиваттная лампочка, размазывая мрак по углам и отбрасывая чёткие, рельефные тени (парочку таких я только что на стене и наблюдал). Прямо под ней мой Андреич, сидя на корточках, очевидно, занимался чем-то очень срочным и чрезвычайно важным, если даже головы не повернул в сторону двери, где сейчас красовалась моя обалдело-изумлённо-любопытная физиономия, на которой, вдобавок ко всему перечисленному, ещё и явственно проглядывал «вот такенный» знак вопроса. Зато другие две… э-э… персоны, находящиеся тут же, в отличие от моего соседа проявили ко мне живейший интерес. Надо ли говорить, что он был обоюдным? Я во все глаза смотрел на самые необычные, уродливые и странные существа, что мне приходилось когда-либо встречать в этой жизни, и знак вопроса на моей физиономии приобрёл совсем уж зримые очертания.

Первое существо, расположившееся от Андреича слева, больше всего смахивало на пупырчатого варана с рогами на вытянутой змеиной голове, вдруг поднявшегося на задние массивные лапы, да так и застрявшего в этом положении. На спине у него имелся небольшой горб, отчего «варан» несколько сутулился, а вот хвост отсутствовал напрочь. Рога в свете лампочки матово отсвечивали, что твои нагуталиненные штиблеты; очень роскошные, прямо-таки шикарные рога, такие не грех и на стенку приспособить в особняке какого-нибудь олигарха, и желательно где-нибудь над камином, у всех на виду — весьма бы способствовали авторитету хозяина как охотника.

Второе, стоящее, соответственно, от Андреича справа, держало капельницу в вытянутой лапе (я не ошибся), но вот сама лапа заканчивалась совсем не по-собачьи: три длинных когтя зловещего вида и отставленный четвёртый скорее напоминали птичью лапу, нежели дружественную лапу собаки. Да и всё остальное, если внимательней приглядеться, собакой тоже не пахло: туловище кожаным мешком, всё в бугристых складках и лоснящееся, будто смазанное жиром, внизу оно заканчивалось гигантскими лягушачьими лапами, позволяющими этому созданию стоять так же вертикально, и лишь вверху всё это безобразие венчала собачья морда с мощным покатым лбом сенбернара, но стоячими ушами немецкой овчарки. Дополняли картину уродства и безобразия омерзительные на вид длинные тонкие белесые нити, чем-то похожие на паутину, свисающие с нижней могучей челюсти — эдакий завершающий штришок в сюрреалистическом наваждении, которому я сейчас подвергся. Существо глядело на меня умными, но далеко не преданными собачьими глазами и вдруг неожиданно оскалилось, показав внушительные клыки, мало чем уступающие тигриным. Или львиным, вблизи оно без ощутимой разницы. Тени на стене, рельефно обрисовывающие своих прототипов, вносили свою лепту в этот сюр, для меня постепенно переходящий в самый настоящий кошмар, который, судя по всему, и не думал заканчиваться, а наоборот, всё продолжался и продолжался. Что-либо соображать я перестал окончательно, владели мной одни лишь эмоции, сведшиеся в конечном итоге к жгучему любопытству, замешанному на страхе с элементами ужаса. Зрелище, смею уверить, того стоило.

Тут рогатому, видно, надоело на меня пялиться, и он повернулся вновь к Андреичу, но собакоголовый продолжал всё так же смотреть и скалиться, словно о чём-то меня недвусмысленно предупреждая, хотя это явно было излишне — подходить к ним я не собирался, один их вид повергал в ступор, в котором, собственно, я сейчас и находился на грани обморока и тихой истерики с нервным срывом в придачу. Но нервы, надо отдать им должное, оказались всё же крепкими. Железными, как сказал бы мой дед, Царство ему Небесное.

Тут и Андреич соизволил, наконец, повернуть голову в мою сторону.

— О, Жека! Прибыл?

Волосы у него слиплись от пота, капли пота блестели и на лбу. Он небрежно смахнул их рукавом, и я заметил, что рука вымазана какой-то оранжевой дрянью. Нижнюю часть лица закрывала хирургическая маска на резинке, а сам он был облачён в белый халат. Весь его вид говорил о том, что он находится при исполнении прямых ветеринарских обязанностей. Я же только хлопал широко открытыми глазами — в прострации я пребывал, да ещё в какой!

— Как вовремя-то, давай сюда, будешь у меня за медсестру, а то от этих никакого толку, только под ногами путаются, чтоб их через коленку… Да держи ты капельницу повыше, горе луковое, не видишь, петля внизу! — вдруг прикрикнул он на собакоголового. Тот дёрнулся, ещё больше выпучил глаза и вцепился в капельницу, как в спасательный круг. — Понабрали, ё-моё… Ну, сейчас, кажись, начнётся!.. А ты, Тузька, не волнуйся, всё будет хорошо, справились же в прошлые разы, а? Вот и сейчас осилим, я уж привыкать начал, ха-ха… Жека! Дорогой! Где ты там застрял? Дуй сюда, потом с этими познакомишься, если захочешь… Да! Захвати сначала скамейку, она вон там, в том углу, а то ноги затекли, сил уже никаких…

Но поскольку я всё торчал столбом, не в силах ни пошевельнуться, ни слова вымолвить, то Андреич, оглянувшись на меня через плечо, сделал страшные глаза и рявкнул так, что сразу привёл меня в чувство, вывел из ступора и вернул в невозможную реальность с персонажами, не имеющими, по моему глубочайшему разумению, с этой самой реальностью ничего общего.

Механически переставляя ноги, я двинулся в указанном направлении, подобрал низенькую скамеечку и вернулся к опять к склонившемуся над чем-то Андреичу. Но как тут же выяснилось, не над чем-то, а над кем-то. Я очередной статуей застыл над ветеринаром, вытаращившись на то, что ранее целиком скрывала его широченная спина, и сердце моё при этом стучало не хуже отбойного молотка. Или станкового пулемёта, ибо увиденное того заслуживало.

Сначала я подумал, что перед Андреичем лежит слонёнок, только очень маленький, уменьшенный раз эдак в несколько. Похожим на слонёнка его делал хобот и большие, как у чебурашки, уши. Но только это был не слонёнок. Вообще непонятно, кто это был, но человек уж так устроен, что во всём ищет аналогии с уже известным, виденным ранее и знакомым по сути. Не стал исключением и я, сравнивая это создание с чем-то привычным, проводя эти самые аналогии, и чисто интуитивно, подсознательно пришёл к выводу, что в целом существо походило на розового плюшевого медвежонка с очень короткой, нежной шёрсткой, если б не этот самый хобот, уши от чебурашки и ещё витой коротенький, но острый рог, выходящий изо лба. Огромные круглые глаза существа отрешённо смотрели мимо нас куда-то в пространство, иголка от капельницы, что старательно держало создание с собачьей головой, была введена в левую лапку. Вообще, если откровенно, из трёх маленьких кошмарных монстров, что сейчас находились здесь, в сарае, этот казался самым привлекательным, даже симпатичным, по крайней мере, внешне никак не отталкивающим. Наверное, благодаря своим карим глазищам под длиннющими ресницами. Ресницам этим, без преувеличения, чёрной завистью позавидовала бы любая представительница слабого пола. Независимо от возраста.

Я нервно сглотнул и только-только собрался кое о чём спросить, но мне не дали, оборвав мой вопрос в самом начале.

— Как хорошо-то, господи! — проговорил Андреич, бесцеремонно вырвав скамейку у меня из рук. С кряхтеньем уселся и с удовольствием вытянул ноги. Потом глянул на меня снизу вверх и усмехнулся (я угадал движение лицевых мускулов под маской): да, мой вид сейчас, наверное, не вызывал ничего, кроме улыбки — полное обалдение и непонимание всего тут происходящего. Но, несмотря на противоречивые чувства и полный сумбур в моей бедной голове, до меня всё-таки дошло, что Андреич-то, оказывается, в родной своей стихии и, более того, прекрасно себя в ней чувствует. Чего совсем не скажешь обо мне. Обалдение моё достигло критической точки.

— Андрей Андреич, — наконец выдавил я из себя и глазами указал на всю честную компанию. — Эт-т-то… что?

— Сарай, — как ни в чём не бывало ответил тот. — А по совместительству акушерская и кунсткамера. Больше, конечно, второе. Ты не находишь?

Издевается, что ли? Как дал бы сейчас!

— А-а…

— Эх, подымить бы, но нельзя, мало ли как табачный дым подействует на Тузьку… Да и остограммиться бы не помешало. Ты бы остограммился, а, Жека? По глазам вижу, ещё как бы на грудь принял. Стакан бы лукнул и не поморщился, верно?

— Ты чего несёшь?!

— Да не напрягайся ты так, бери пример с меня и будь с обстоятельствами на «ты», раз по-другому не выходит, способствует, знаешь ли, обоюдопониманию, — Андреич поднял руки к глазам и уставился на оранжевые ладони, а потом ловко, в два рывка, стянул тонкие хирургические перчатки и бросил их в стоящий в сторонке тазик, который я лишь сейчас заприметил. В нём находилось ещё что-то, такое же неаппетитное на вид. А вот кошмарных, невообразимых представителей чужой, неведомой фауны он будто и не замечал вовсе. Представители же стояли одушевлёнными истуканами, одним своим видом опровергая всё, что думал старик Дарвин о природе вообще и её эволюционных процессах в частности. Его бы я понял, как никто другой.

— Ты мне можешь объяснить, что тут у тебя творится? Что всё это значит? — мне наконец удалось собрать мечущиеся в голове мысли во что-то цельное и даже вылепить из них конкретный вопрос, попутно, кстати, оценив метафору одного поп-исполнителя средней руки с песнями на один мотив, а по совместительству ещё и никудышного поэта, который как-то сравнил эти самые мысли со скакунами. Но, как оказалось, вообще-то не без основания.

— Что происходит? — переспросил Андреич и как фокусник извлёк откуда-то новую пару перчаток и быстро, профессионально (что значит практика и опыт) втянул в них ладони. Потом задумчиво повторил, подперев кулаком подбородок: — Что происходит…Что происходит… Гм, вообще-то ничего особенного, просто старый ветеринар в моём лице занимается своими прямыми обязанностями, оказывает квалифицированную медицинскую помощь тем, кто в ней очень нуждается. И мне, знаешь ли, без разницы, кому она сейчас необходима — бродячей кошке, одичалой дворняге или этой, хм, аномалии. Ведь боль и страдания все испытывают одинаково, не так ли?

— Да, но…

Он посмотрел на меня с непонятным выражением, будто знал нечто такое, о чём говорить пока преждевременно.

Я же переводил жадный взгляд с рогатого на собакоголового, мимоходом отмечая второстепенные детали в их облике: рысьи кисточки на ушах «сенбернара» и длинные кошачьи усы на его морде, мелкие зубки и ярко-красный раздвоённый язык в треугольной пасти «варана». И ещё одну вещь отметил и растерялся окончательно — у обоих этих существ в глазах светился если и не разум, то и не полная бестолковщина, некое понимание чего-то, чего лично я пока не разумел по причине полного своего обалдения от всего увиденного в сарае. Но одно мне было совершенно ясно: к земным животным, братьям нашим меньшим, их никоим образом причислить нельзя. Потому что не было у нас на Земле таких вот «братьев меньших», такими не рождались они никогда. В смысле, такими вот уродами. Даже богатое воображение фантастов вряд ли могло вылепить нечто подобное. В смысле, в реальности.

Но откуда, в таком случае, они взялись?

Особенно меня заинтриговала особь, что лежала перед Андреичем на широком куске пластика, та, что с хоботом и рогом, под цвет детской мягкой игрушки и на мягкую игрушку и похожая, с огромными влажными глазами в золотистом ободке, которую старый ветеринар называл почему-то Тузькой. Глаза её просто очаровывали — чуть печальные (сейчас она смотрела не в пространство, а прямо на меня), чуть испуганные, с лёгкой поволокой… Они кого-то здорово напоминали, эти глаза, да и взгляд похожий я уже где-то видел. Напряг зрительную память и… Ну конечно! Такими глазами обладала американская кинодива Джулия Робертс, и смотрит она всегда с какой-то грустинкой во взгляде, совсем как эта Тузька сейчас, даже проглядывает какая-то беззащитность вкупе с наивностью, что бывает чаще всего у детей да стариков. Да, по-моему, у всех женщин с карими глазами она присутствует, просто мы не отдаём себе в этом отчёта. Почему пришло сравнение именно с Робертс? Потому что Джулия мне нравилась больше всех. Умница!

Пока я пялился, как тот баран, Андреич привстал со скамейки и вновь наклонился над розовым существом, расставив ноги. Халат плотно облепил спину.

— Жека, принеси, пожалуйста, корзинку, она вон там, рядом с клеткой, и захвати свою грелку заодно, она тоже где-то в том районе. Кажись, начинается… Ну, помоги ещё раз, кто бы ты там ни был… Да не стой столбом, раскудрить через коленку! Давно пора очухаться! И не бойся ты их, они не кусаются, хоть и охраняют Тузьку. Это поначалу они страшные, а потом привыкаешь…

Мне вовсе не хотелось проверять, кусаются они или не кусаются, хотя, судя по внушительным клыкам того, что с капельницей, куснуть он мог о-го-го! Даже не куснуть, а запросто вырвать, особо не усердствуя, приличный шмат из мягкого места потенциального обидчика. Да и у второго пасть тоже явно не семечками утыкана.

Я сомнамбулой поплёлся к очередному указанному месту и сразу наткнулся там на всякую всячину. Пока искал корзинку и грелку (ой, да вот же они), в голове по-прежнему была сумятица, не мысли, а их огрызки и сплошные обрывки, всё никак не способные оформиться во что-то цельное и толковое. А тут ещё взгляд мой упал на отдельно стоящую клетку, и тут же то немногое, что сейчас из мыслей в голове присутствовало, бестолково там суетясь и мельтеша, как осенние листья на ветру, мгновенно улетучилось вон.

В клетке, ещё на одной грелке, полностью её покрывая, копошились маленькие создания, от одного вида на которые у зоологов с биологами волосы бы встали дыбом. Я разглядел щеночка с ластами вместо лап, рядом то ли цыплёнок, то ли птенчик, но с миниатюрной головкой бурёнки, между ними застрял чей-то раздвоенный хвост, из-под которого выглядывала куриная лапка, вся в бородавках; ещё я заметил сморщенную мордочку обезьянки со змеиными глазами, чей-то блестящий клюв, загнутый кверху, что-то ещё, такое же неудобоваримое и отталкивающее, а на самом верху, как король на именинах, возлежал крохотный бегемотик с ушами летучей мыши и павлиньим хвостиком. Все они были словно игрушечными, казались ненастоящими, вылепленными чьей-то сумасбродной фантазией, но от этого нисколько не теряли своей отталкивающей неестественности и чужеродности. И чужеродность эта так и пёрла из каждой детали.

Я зажмурился. О Боже! Кунсткамера… И не просто, а в квадрате. Даже в кубе. Зрелище, достойное исключительно фильма ужасов. Или кисти полоумного Босха.

— Евгений!.. Иди сюда, где ты опять застрял?

Я сглотнул застрявший в горле ком, подхватил корзинку и поспешил убраться от этой клетки с кошмарным миниатюрным зоопарком внутри. Но его отражение, только уже в зрелой форме, поджидало меня буквально в четырёх шагах — «варан» и собакоголовый, которые, впрочем, после увиденного в клетке не казались такой уж аномалией.

Я бросил корзинку под ноги Андреичу и спросил с нервным смешком:

— Слушай, что это там за зверёныши? Что за пародия на здравый смысл и природу? Может, просветишь на этот счёт? Да и обо всём остальном тоже?

— Ага, непременно… Потом. Всё потом, Жека. Я же советовал: будь с обстоятельствами на «ты»… Давай, держи капельницу, а то штатива у меня нету, а из этого чуда штатив никудышный, постоять спокойно не может, того и гляди иголка выскочит… А ну, брысь отсюда! Смена пришла.

Я, уже ничему не удивляясь (просто устал этим заниматься), принял «эстафету» у чуда, попутно выяснив, что псиной от того и не пахло, несмотря на собачью морду. Держа пузырёк с прозрачной жидкостью (наверное, физраствор), я смотрел, что проделывает Андреич. Собачья морда и рогатый встали с противоположной стороны и, тихо порыкивая, тоже внимательно следили за старым ветеринаром. А тот не обращал ни на кого внимания, сосредоточившись на розовом пациенте с очаровательными глазами. Помаячив некоторое время над ним, он снова уселся на корточки, небрежно отпихнув скамейку, вытянул вперед руки, наклонился, крякнул и…

И вот тут время взяло быстрый старт и помчалось, как угорелое, события каким-то непонятным образом стали наслаиваться одно на другое, сменяться, как картинки в калейдоскопе, только я в них участвовал лишь в неблагодарной роли пассивного статиста и стороннего наблюдателя.

Вообще, с моим сознанием произошла удивительная вещь, некое странное раздвоение: вот стою с капельницей натуральным бездумным манекеном, лишь глазами хлопаю да губами шевелю, словно пытаюсь что-то «вумное» сказать; вот, оставив капельницу на время, приношу воду; вот по приказу Андреича (именно приказу — «Гони их в шею и не церемонься, только под ногами путаются, а реальной помощи никакой!») выпихиваю таких же статистов — рогатого и собакоголового — из сарая на свежий воздух (их я уже не боялся и не чурался, а смотрел, особенно после той клетки, как на казус, нонсенс и очередное чудачество природы. Чьей вот только?); вот набиваю соломой корзинку и кладу туда же свою грелку, всё ещё тёплую; вот, как часовой с ружьём, снова с капельницей и таращусь на руки Андреича — перчатки у того опять из матово-белых стали ярко-оранжевыми (кровь, очевидно, у пациента такая. По какому-то наитию про себя я стал называть роженицу Джулией. Прежде всего из-за глаз. Всё лучше, чем какая-то там Тузька); а вот Андреич уже осторожно укладывает в корзинку разнокалиберные яйца. Не сводя с них глаз, я почему-то подумал о Пасхе, светлом празднике. Подумал в первую очередь из-за яиц. Ибо были они все разноцветные, красивые и живописные, правда, размером не одинаковые — от голубиных до страусиных. Было даже одно чёрное, громадное и внушительное, при виде которого у меня тут же возникли нехорошие ассоциации с нашумевшим в своё время блокбастером Дж. Камерона «Чужие-II».

Всё это проделывал «я» первый.

А вот второе моё «я» притихло тем временем где-то в дальнем уголке подсознания и оценивало, наблюдало и анализировало всё происходящее как бы со стороны, мотало на длинный ус и записывало всё увиденное в долговременный блокнот памяти, — потом, мол, разберёмся…

Более-менее очухался я, уже сидя на перевёрнутом ведре. Андреич сосредоточенно пересчитывал яйца. Перчатки уже скинул и тыкал в корзину указательным пальцем, жёлтым от никотина.

— Во даёт! Ровно двадцать пять штук, как в аптеке! — приговаривал он, глядя на новоиспечённую несушку с обожанием и восторгом. — И опять у меня получилось, Тузька! Какой же я, однако, молодец, и какая ты… э-э… терпеливая и целеустремлённая. Евгений, ты не представляешь, что она творит!

Андреич мой прямо-таки лучился от переполнявших его эмоций. Я же, наоборот, чувствовал себя полностью опустошённым, как то ведро, на котором сейчас сидел. Меня вдруг охватили апатия и вялость. Андреич же был полон сил и энергии, подключи к нему сейчас какой-нибудь агрегат — и тот заработает, набирая обороты!

Он подхватил корзинку и отправился с ней в угол, где находилась та злополучная клетка, так ужаснувшая меня своим неординарным содержимым. Я лениво наблюдал, как он бережно устанавливает корзинку, потом аккуратно укутывает её старым ватником, сдёрнутым с гвоздя. В каждом движении и жесте сквозили прямо-таки отеческая забота и нежность. Ну, надо же, какой пример подрастающему поколению.

Я посмотрел на Джулию, «розово-плюшевая» мне определённо нравилась, было в ней что-то, помимо очаровательных глаз. Вон как ревниво следит за старым, переживает, беспокоится, как бы чего не вышло с её драгоценными яйцами. А Андреич, руки в боки, уже возле клетки с маленькими уродцами и приглядывается. Между прочим, там есть на что глаз положить.

— М-да, детишки… Детишечки… Лапочки-лапоньки, мальчики-девочки, новые поколения, очередная формация. А воспроизведение популяций — что может быть естественней и насущней для природы и в то же время является её основной задачей и функцией? И сколько скрытых возможностей задачи эти решать! Возможности, которые нам и не снились!.. Да, друг Горацио?

— Ага… По бим-бом-брамселям, — неожиданно к месту вспомнил я «Малыша» любимых Стругацких, одновременно пытаясь уловить, о чём это он.

— Во-во, по этим самым… И природа, друг Евгений, никогда не остановится на достигнутом, потому что стасис для неё — это, в сущности, смерть, это небытиё, а это не совсем то, что задумывалось природой. И ещё, Евгений, она не терпит пустоты, кроме, пожалуй, вакуума, да и то пустота там — понятие относительное, — он отошёл от клетки, где как раз пустотой-то и не пахло, снял маску, сунул в карман и подошёл ближе, встав чуть сбоку от лампочки; лицо его при этом тут же вылепилось чёрно-белым трафаретом, как на гравюре, живыми оставались лишь выразительные, умные глаза; глаза эти, сощурившись, с интересом смотрели на меня. — Кстати, а что это — по бим-бум… э-э… и так далее?

Я лишь вздохнул: не пересказывать же ему, в самом деле, сюжет «Малыша» и не объяснять, в связи с чем гуляло там это «по бим-бом-брамселям»? Меня занимало совсем другое.

— Не бери в голову, просто к слову пришлось… Лучше растолкуй поподробнее, что тут у тебя творится? Не сарай, а ходячая кунсткамера! Жду объяснений, и желательно без философии.

Теперь вздохнул Андреич.

— Да уж, объяснять, как вершатся чудеса — самое неблагодарное и маловразумительное занятие на свете, по-моему. А тут больше, чем чудо. Невероятность, помноженная на невозможность — вот первое, что приходит в голову от всего увиденного и прочувствованного, — он замолк на секунду, о чём-то подумал и продолжил: — Знаешь, Ньютон уже на излёте лет как-то заметил в узком кругу, что небеса над нами могут быть заполнены существами, чья природа, возможно, будет нам совершенно непонятна, ибо кто задумается о природе жизни вообще, тот сделает очевидный вывод, что для неё нет ничего невозможного в принципе. И отсюда он заключил, что иметь свободу выбора мест для заселения может быть гораздо более счастливым уделом, нежели привязанность к одной-единственной сфере обитания… Старик как в воду глядел! Я о нашем случае. Ведь пределов познания мира и Вселенной не существует, это всё же бесконечный процесс, взять хотя бы промышленную революцию. А сознание? Игры разума? В философии, кстати, есть такое понятие, за дословность не ручаюсь, но примерно так: натурализация субъективного восприятия окружающей действительности может происходить через объективную сферу…

— Короче, Склифосовский! — угрюмо и без сожаления перебил я его. Ведь просил же без философии, а он уже и Ньютона запряг! — Короче! Завязывай ты со своей философией, Андреич, и ответь конкретно — это кто и откуда?

Я, в отсутствие остальных братьев «не наших и не меньших», указал на Джулию, которая продолжала смотреть в ту сторону, куда унесли её яйца. Профиль являл умопомрачительное зрелище — хобот, рог и полукружье громадного уха. Да плюс бархатистая нежная розовая шёрстка. Словом, живая мягкая игрушка! Только вот изготовленная не у нас на Земле.

— Короче? Гм, боюсь, короче не получится, друг Евгений. Надо сперва разобраться в первопричинах, а потом уж в следствиях… Тут, знаешь ли, имеем мы крохотную часть от небывалых щедрот эволюции, — он помолчал и задумчиво продолжил, понизив голос: — Конечно, это плод моих размышлений, во многом дилетантских, но в целом, думаю, я всё же рассуждаю верно. Вот послушай! — он оживился. — Не может того быть, чтобы во Вселенной, таком громадном и во многом непостижимом образовании, не возникли бы очаги жизни, способные достигнуть сопоставимого с нами уровня. Но означает ли это, что невозможна принципиально иная организация живой материи, без единой основы и единого генетического кода? Раньше я считал, что да, невозможна, земная природа выработала свой ресурс и предложить ей более нечего. Но теперь!.. Тузька доказала, что возможна, что природа может допустить абсолютный произвол в создании новой жизни, новых видов и эволюции в целом. Даже не произвол, а полный беспредел! — он указал на Джулию. Я тоже посмотрел. М-да уж, точно, природа тут постаралась, возможно, даже перестаралась.

— Ты знаешь, что такое паспермия? — неожиданно спросил Андреич. Словечко что-то такое навевало, но настолько отдалённое и расплывчатое, что пришлось пожать плечами.

— Темнота… Так вот, паспермия — это, буквально, перенос жизни. Она подразумевает, что жизнь могла быть привнесена на Землю, да и не только сюда, не в виде спор и бактерий, а ещё и в форме «биологических» энергоинформационных полей, под воздействием которых и образуются макромолекулы и состоящие из них живые системы. Понял? Живые Системы, да плюс с симбиозом всевозможных форм. Больше скажу, тут наверняка не обошлось и без синергетики, это когда несколько составляющих взаимодействуют во всех возможных сочетаниях. По-моему, похоже. Да, Тузька?

И ласково посмотрел на неё.

А у меня окончательно всё перемешалось в голове. Живые системы, биологические макромолекулы, симбиоз форм, синергетика — я потерял нить его рассуждений. И откуда только он всего этого набрался? Мужик он был умный, ничего не скажешь, но не до такой же степени!

— Как же её занесло в твой огород, солнечным ветром, что ли?

— Ты только не смейся над стариком, история их появления тоже необычна. Для меня до сих пор всё как в тумане, толком в себя не приду… Три дня назад это случилось.

Он нахмурился, припоминая детали.

— Уж вечер был на дворе, я в беседке, присел немного отдохнуть. А запахи из сада!.. Это нечто, так душу и бередят. Кругом тихо, постепенно смеркается, благодать, да и только. Ничего удивительного, что прикорнул чуток, но так, пару раз носом клюнул и всё. И вдруг сердце тревожно сжалось, и я сразу очнулся, не понимая, где я и что со мной. Пойду восвояси, думаю, хватит на сегодня, замаялся что-то, и вдруг вижу — прямо с неба это валится… Ты только не смейся, то ж не мои придумки… Короче, гляжу, мать моя, раскудрить её через коленку! С неба опускается какая-то штуковина, схожая со стратостатом, ну натуральная гигантская сарделька. И не успел глазом моргнуть, а он уже тут, возле беседки лежит, а бока так ходуном и ходят, будто у лошади загнанной. Представляешь моё состояние? Я кое-как на полусогнутых, из беседки наружу — и что вижу? Глаза у этой сардельки вижу, и каждый размером с колесо от «жигуля» да с ресницами в полметра. Помнишь мультик «Паровозик из Ромашкино»? Так там локомотив такой же глазастый был, один в один. Ну, я и обалдел с открытым ртом…

Я невольно улыбнулся, представив сардельку размером с паровоз, моргающую глазами-колёсами. Но Андреич расценил мою улыбку как насмешку над его рассказом и неверие в его правдивость.

— Ну я же просил не смеяться! — почти обиделся старый.

— Да я по другому поводу, не обращай внимания, — мне стало неловко. Воображение меня никогда не подводило, но в данном случае оно как раз и подвело — слишком уж образно всё Андреич обрисовывал. В голове так и мелькали картинки на заданную тему.

— Ладно уж… Это сейчас веселья прибавилось, а тогда мне вовсе не до смеха было. Я за войну стратостатов насмотрелся, а тут, представь, с глазищами, да ещё сопит, моргает и, но это уж я потом разглядел, когда его Тузька в беседку загоняла, с маленькими такими ножками, как у гусеницы. Но сначала из него выдавилась, другого слова и не подберу, Тузька со своим эскортом. Ну, с теми, что сейчас на улице прохлаждаются… Тут уж я совсем поплыл. Представляешь моё состояние? Эта сарделька, да к тому же живая, да с такенными глазищами. И эта Тузька, которая на ногах еле держится. Видел бы ты её живот! По земле волочился, эти её под руки поддерживают и ко мне. Помоги, вопят! Что делать? Ну, я и вперёд. Тузьке помочь…

— Кстати, а как ты узнал, что её зовут именно Тузька, а не скажем, э-э, Джулия? — не удержался я от давно мучавшего меня вопроса.

— Ох, Жека, через пару минут я о них много чего знал. Только не спрашивай, как да почему, знал — и всё! Может, посредством телепатии, может, ещё как, не силён я в этих материях… А почему Тузька? На самом деле она Туссия, это уж потом я её так по-русски окрестил, для удобства. Она у них там что-то вроде королевы, а те два архаровца при ней типа сопровождения, охраны, короче, «силовая структура». А «стратостат» на самом деле космический перевозчик с неограниченными возможностями. Знаешь, у меня в мозгу возник просто цельный блок информации со всеми необходимыми данными, хоть стой, хоть падай. Картинки, как в кино, и всё чётко, образно и ёмко. Когда пришло время сеять (а по-русски — рожать), она образами передала, что на их пути случайно оказалась Земля и деваться им было просто некуда. Вот и вынырнули возле Петровки, и меня случайно вычислили (в чём лично сомневаюсь), потому что как раз и искали того, кто смог бы помочь королеве, потому что Тузька совсем ослабела и была на пределе, а всё из-за того, что она чуть ли не последняя осталась из Сеятелей, но зато самая репродуктивная, можно сказать, живой инкубатор, одно слово — Королева!

Я не дышал, внимая каждому слову.

— Странно как-то себя чувствуешь, Женя, — поделился Андреич, всё смотря на Тузьку и продолжая её поглаживать кончиками пальцев (та, по-моему, начинала потихоньку дремать). Я же, удивившись самому себе, ревниво следил за его движениями. — Рядом такое, дыхание и музыка иных сфер, зов далёких пространств, глубина и непостижимость сопредельного мира, ты уже опустошён и выжат до последней, казалось, капли, а всё продолжаешь удивляться, восторгаться и поражаться — как такое может быть, как такое вообще возможно?! А всё потому, что случай уникальный, та самая паспермия в чистейшем виде, наглядный пример неисчерпаемых возможностей природы. Так благословите же её, господа!..

Утром, едва продрав глаза (снилось непонятно что, и не удивительно, ведь не каждый день, вернее, ночь, сталкиваешься лицом к лицу с таким), я поспешил к Андреичу и нашёл того в саду, в беседке, грустного и какого-то потерянного.

— Присаживайся, Евгений.

Я сел, покосившись на влажное обширное пятно в центре. Здесь, очевидно, и лежал тот самый таинственный перевозчик-сарделька, которого ночью я сначала принял за лошадь.

— А где?.. — и бросил взгляд в сторону сарая с приоткрытой дверцей.

— Улетели, — вздохнул Андреич и полез за «Примой», прикурил, на миг окутавшись прозрачно-синим облаком, и подпёр кулаком бороду. Солнце просвечивало сквозь листву; у кого-то из ближних соседей играл магнитофон — Пугачёва вовсю распекала мадам Брошкину. Всё было как обычно, как всегда, но сердце отчего-то непроизвольно сжалось.

— Улетели? Как? Когда? — не то чтоб я не поверил, а только пришло дурацкое чувство собственника: как же, мол, без меня? Почему не известили? Кому теперь жаловаться, что развязка произошла без участия моей персоны?

— На своём перевозчике и улетели, примерно через два часа после того, как мы разошлись, — обстоятельно, по порядку доложил Андреич, и я понял, что думает он совершенно о другом. — Клетку с детишками забрали, флягу загрузили, за помощь поблагодарили, в перевозчик просочились и… улетели.

— Флягу? — переспросил я растерянно и тут же припомнил, как он её разделывал пару дней назад. — А что в ней? Запасы воды?

— Рыбки там были, — грустно ответил ветеринар. — Я им воду колодезную подогрел и туда, ещё в первый день, когда Тузька только рожать начала. То есть сеять.

Ещё и рыбы?! Ох, мама!

— В общем всё, Жека, нету их больше, дальше они полетели. Вселенная-то безгранична, а королева… — он вздохнул и жалобно на меня посмотрел. — А королева одна.

Андреич подавленно замолчал, забыв про сигарету. Дым ленивой струйкой кучерявился вверх, растворяясь в утренней свежести.

Погрустнел и я. Тузька с огромными печальными глазами, живая мягкая игрушка, никого бы не оставила равнодушной, что уж говорить обо мне, а тем более об Андреиче, который с ней всё это время нянчился да к тому же ещё и в роли акушера выступал? Да и охранники её казались мне сейчас вполне мирными, симпатичными ребятами. И я остро пожалел, что, как последний кретин, отправился домой спать, решив, что ничего особенного более не произойдёт, а утром продолжим. Вот и продолжил… Но кто же знал, что эти Сеятели улетят так внезапно, что у них другие планы?

— Но они мне кое-что оставили, — вдруг сказал Андреич, оживился, выбросил угасшую сигарету и поднялся. — Пошли, посмотришь.

И направился к сараю. Я, предчувствуя необычное, следом.

Андреич включил свет, подошёл к тому месту, где недавно стояла клетка с «детишками», нагнулся, что-то взял и повернулся ко мне. И я ахнул. Он держал ту самую корзинку, куда сложил яйца. А потом убрал покрывающий её ватник, и я ахнул ещё раз.

В корзинке лежали яйца. Те самые, что выдала в последний раз королева. Некоторые светились изнутри, некоторые поблёскивали и искрились, как ёлочные украшения на свету — ничего подобного вчера не наблюдалось, а сверху лежало…

— Тузька мысленно, образами, передала, что это подарок нам, в смысле, людям, а сама она отправляется на встречу с отцом, то есть супругом… Знаешь, в последние часы я стал понимать её как-то… по-домашнему, так у меня с покойной женой было — с полувзгляда, с полувздоха. И очень жаль, что у меня не получилось… А столько хотелось всего узнать!..

Он замолчал и как-то неловко, неуклюже приобнял корзинку, затуманенным взором оглядывая её содержимое. Молчал и я. Просто вдруг подумал, а не явится ли к нам на рандеву и тот таинственный папаша, и кто же из этих яиц вылупится, когда придёт время?

Особенно из того, что лежало сверху. Огромного и чёрного.

КТО?..

Загрузка...