Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 1

Большая часть учеников шестого «А» класса провела прошедшие каникулы не бог весть как. Но даже этих впечатлений оказалось достаточно, чтобы одиннадцатилетние мальчишки и девчонки взахлеб делились ими друг с другом, не заботясь, слушают ли их одноклассники или пытаются перекрикивать.

Обычно-то у нас такого оживления не встретишь. Половина класса — молчуны, чьи мысли зачастую витают далеко от реальности. Некоторые вообще могут не сказать за день ни слова. Что бы там ни твердили учителя, а отрыв от школьных будней изрядно способствует повышению настроения.

Я бы мог рассказать побольше прочих, но решил сдержаться. Ведь я уже не ребенок, а вдобавок еще и староста класса, и отлично понимаю, что такое «ответственность». Мне надо вести себя скромнее, не давать ребятам почву для пересудов и завистливых сплетен. Хватит и того, что в классе абсолютно незаслуженно шептались, что учителя заискивают перед моим папой и завышают мне оценки.

— … там реально крутые горки, — восторженно пересказывал круглощекий Степа Медведенко, побывавший вместе с родителями в парке водных аттракционов. — Спецэффекты сумасшедшие просто, я там чуть в штаны не наложил!..

— Тьфу ты, удивил! Тебе чтоб в штаны наложить много не надо, — передразнил его Джером, вальяжно рассевшись на задней парте с закинутыми на стол ногами. — Сто раз бывал в этом твоем парке. Так себе помоечка!

Степка не рискнул спорить с малолетним хулиганом, только обиженно на него покосился.

Джером был в своем обычном виде, расхлябанном и неопрятном. В отличие от одноклассников, большинство из которых в первый день после каникул под бдительным оком предков более или менее принарядились и причесались, Джером щеголял своим обычным затасканным джемпером, покрытыми пятнами джинсами и «просящими» каши кроссовками, а его непослушные кучерявые волосы топорщились во все стороны будто со сна.

Я прекрасно знал, что Джерри просто выделывается — он, как обычно, провел каникулы, никуда не выезжая из селения и от скуки предавался всем сумасбродным выходкам, которые только могло изобрести бойкое воображение неутомимого нарушителя спокойствия и бунтаря. Мне было жаль друга из-за тех лишений, которые ему приходилось терпеть. Но я, конечно, никогда бы ему этого не сказал, чтобы не ущемить его гордость.

— Эй, Димка! — меня дернул за рукав сидящий на заднем столе Боря Коваль, стеснительный толстячок с приплюснутым носом-пятачком. — Видел твои фотки из «Аквариуса»! Круто, блин! Я лайкнул все и расшарил, видел?!

— Спасибо, Боря, — я улыбнулся дружелюбно, не выдав, что меня позабавило неловкое заискивание парня, который втайне пытался во всем мне подражать. — Вот кому я обязан своей популярностью!

Пошутив, я переглянулся с сидящей рядом со мной Мей Юнг, красивой девочкой с длинными черными волосами и узким разрезом глаз. Мей, как всегда, весело улыбнулась мне в ответ. Ей-то, конечно, я уже успел в деталях рассказать все о посещении «Аквариуса» и показать даже те фотки, которые я в сеть не выкладывал.

Я не просиживал в Интернете днями и ночами напролет, как многие мои знакомые, но все-таки постил об основных событиях своей жизни и выкладывал фотки, если бывал в каких-то интересных местах. Благодаря папе я бывал в них чаще, чем кто-либо из друзей и одноклассников. Вот и на этих каникулах отец умудрился организовать мне путешествие на станцию «Аквариус» — знаменитый подводный исследовательский центр и музей, лежащий на дне океана. Мало что в жизни впечатляло меня так сильно, как экскурсия на батискафе по заброшенному мегаполису, навсегда погребенному под толстым слоем воды. Всего этого было полно в Интернете, но я не выпускал камеры из рук и щелкал, щелкал, щелкал, не в силах отвести взгляда от покосившихся небоскребов, увешанных навсегда погаснувшими рекламными дисплеями, медленно разрушающихся от соленой океанской воды. Это был величественный город из Старого мира — мира, который я не застал.

Гомон в классе не пожелал стихать даже при появлении учительницы, так что ей пришлось громко обратиться к школьникам, дабы те неохотно повернулись и уделили ей свое внимание.

— Шестой «А» класс, добрый день! Похоже, двух недель оказалось достаточно, чтобы вы забыли, как начинается урок, — с легким, напускным укором проворчала классная руководительница. — Лайонелл, а ты, похоже, и вовсе совесть потерял!

Дождавшись, пока ученики, поутихнут и поднимутся со своих мест (Джером неохотно встал последним, нарочито лениво спустив ноги со стола) классная руководительница Кристина Радославовна дружелюбно осмотрела класс. От нее явно не укрылось, что за эти две недели подопечные посвежели, подтянулись и приободрились. Почти все были в свежевыглаженной одежде и с аккуратными стрижками, не считая нескольких несчастий вроде Лайонелла.

Стараниями старшеклассников, проходивших трудовую практику, классную комнату к началу семестра тоже прихорошили, отмыв и отлепив из-под столов жвачки. Конечно, сами столы, как и другое оборудование класса, были далеко не новыми, их закупили лет пять назад уже бывшими в употреблении… и все-таки это больше, чем имеют многие.

Под окнами с полуопущенными белыми жалюзи источали тепло электрические конвекторы, а сами окна были тщательно утеплены, так что в классе сохранялась вполне приемлемая температура и детям не приходилось учиться в куртках и шапках, как когда-то. Под потолком в углу класса натужно гудел старенький ионизатор воздуха.

Пробежавшись цепким взглядом по глазам школьников, педагог убедилась, что никто не пользуется своими сетчаточными дисплеями, о чем обычно свидетельствует неподвижный, будто застланный белой пеленой взор. Не похоже было, и чтобы кто-то слушал музыку через спрятанные в ушах микродинамики, хотя здесь у Кристины Радославовны, конечно, полной уверенности не было.

— Итак, я приветствую вас и надеюсь, вы хорошо отдохнули и набрались сил для второго семестра, который будет весьма интересным, но в то же время и сложным!.. — с несколько преувеличенным воодушевлением, которое казалось одиннадцатилетним ребятам наигранным, пролепетала Радославна.

Это была скромная женщина лет двадцати восьми — тридцати, которую сложно было назвать миловидной из-за заметной сутулости, тусклых русых волос и бледной угреватой кожи лица с неказистыми чертами. Впрочем, ее внешность несколько выигрывала из-за доброго выражения большущих глазищ, которые, правда, Джером называл «рыбьими» из-за их округлости и блекло-голубого цвета.

После краткой приветственной речи, чья искренняя пылкость компенсировала отсутствие содержательности (глянув на Джерома, я с усилием сдержал улыбку, увидев, как он едва не вывихнул челюсть от зевоты), классная руководительница перешла к сути:

— У нас сегодня будет несколько необычный вступительный урок. Поскольку в прошлом семестре вы закончили изучение античной истории и теперь вам предстоит продвинуться на следующую ступень, мы на педагогическом совете решили, что есть смысл забежать наперед и прочесть обзорную лекцию о тех страшных событиях, после которых наш с вами мир стал таким, каким он есть. Это очень сложная тема, но все вы, согласитесь, много раз задумывались, говорили и читали об этом, многое слышали от родных и старших друзей. Я прекрасно знаю, что все вы проводите часами в Интернете, на самых разных сайтах, смотрите фильмы, играете в игры, а там порой можно прочесть и увидеть столько чепухи и небылиц, что если верить им, то можно стать совсем безграмотным. Поэтому, хотя новейшую историю вы будете подробно изучать только в старших классах, некоторые главные вещи мы вам расскажем сегодня. Я проведу этот урок не сама. Мне будет помогать наш директор, всем нам прекрасно известная уважаемая Маргарита Петровна.

Кристина Радославовна сделала многозначительную паузу, а класс заметно напрягся. Директриса, которую все звали не иначе как «железной леди», была легендарной личностью. Ее безмерно уважали все взрослые, включая и моих родителей, а дети, хоть она и редко повышала голос, относились к ней с таким благоговейным трепетом, что в присутствии строгой Маргариты Петровны почти никто не рисковал нарушать тишину.

— Маргарита Петровна расскажет вам очень интересные вещи. Думаю, вы уже достаточно взрослые и не стоит лишний раз просить вас: не позорьте меня, ведите себя прилично. Лайонелл, мы можем на тебя рассчитывать?

— Ну чего сразу я? — Джером, один из немногих, кто не пасовал даже перед суровой директрисой, страдальчески пожал плечами. — Молчу я, молчу…

Миг спустя дверь в классе показалась грузная и величественная «железная леди» Маргарита Петровна Рубинштейн в каком-то строгом необъятном сарафане и неизменных круглых очках. Ей должно было быть сейчас лет пятьдесят, но она выглядела старее из-за тучности и строгих черт лица.

Я слышал, что она получила диплом физика-ядерщика и степень кандидата технических наук еще до всех этих событий, о которых она нам сейчас будет рассказывать. Ну а всех ее заслуг перед нашим селением было не перечесть. Среди прочего, именно Маргарита Петровна была вдохновительницей просветительской деятельности в нашей глубинке. Вместе с несколькими единомышленницами, в числе которых моя мама, она стала основательницей нашей школы. Маргарита Петровна стала первым избранным голосованием председателем сельсовета и дважды переизбиралась, пока сама не отказалась идти на четвертый срок.

— Здравствуйте, дети, — осмотрев класс строгим взглядом, который был обращен и на всех вместе, но и по очереди на каждого из нас, молвила директриса.

Наша община была довольно многочисленной, но Маргариту Петровну знали все, а она, в свою очередь, знала и помнила всех и каждого. Вот сейчас она смотрит на лица учеников, а сама, небось, вспоминает имя и фамилию каждого и имена их родителей или опекунов, с которыми она, безусловно, тоже лично знакома. Она помнила всех: не только меня — старосту классу и отличника, или Джерома — известного дебошира, но и каждую серую мышку вроде тихони Лели Сороки, которая и слова никому никогда не скажет кроме своей единственной подруги Сары. Может быть, именно из-за этого ее все так и уважают.

— Садитесь, — велела она.

Кристина Радославовна, раболепно посмотрев на обожаемую ею директрису, уступила начальнице место за учительским столом, скромно умостившись в уголке класса.

— Кристиночка, прикрой немного жалюзи, — распорядилась директриса мягко.

Та охотно поспешила исполнить поручение, после чего в классе, и без того темном, света стало еще меньше. «Железная леди» прошествовала к столу и, поколдовав немного с аппаратурой, вывела пред нашими глазами воздушный трехмерный дисплей. Глобус Земли (такой, какой планета была сотню лет назад) грузно повис над нами, начав плавно вращаться. Радославна

— Знаю, вам бывает сложно понять чувства взрослых людей, — начала она, — которые считают очень важным объяснить вам, почему вы живете не в таком мире, в каком жили они, как-то оправдаться перед вами за это. Многие из нас сознательно или подспудно чувствуют частичку своей вины в том, что случилось. Но сегодня мы не станем искать виноватых. Будем говорить не о причинах, а о последствиях.

Это краткое вступление вместе с померкнувшим в классе светом магическим образом приковало к Маргарите Петровны внимание класса (по крайней мере, мое внимание и внимание сидящей рядом Мей — точно). Посмотрев на глобус, директор школы с ноткой ностальгии произнесла:

— Я родилась и выросла в городе Днепр, в Украине. Не так далеко от нас, — управляя дисплеем, она развернула глобус к нам и подсветила оранжевым кружочком свой родной город. — С самого детства я была очень любознательной и с величайшим интересом следила за тем, как бурно и непредсказуемо развивается человеческая цивилизация, как прежде невозможное становится простым и доступным, как ломаются барьеры технические и трещат по швам барьеры моральные. Во времена моей молодости многие люди были недовольны окружающей их действительностью, как и сейчас. Но я всегда верила в прогресс! Была убеждена, что созидательная природа человечества и его неуемная энергия будут все быстрее тянуть этот локомотив вперед, до необъятных далей, в которых мы полностью познаем себя, Вселенную и свое место в ней.

Сделав небольшую паузу, Маргарита Петровна припомнила несколько фактов:

— Когда мне было восемь, «парниковый эффект», вызванный работой вредных промышленных предприятий и выхлопными газами автомобилей, привел к таянию антарктических льдов и затоплению обширных территорий Земли. Это стало серьезной причиной для усиления критики бесконтрольного развития технологий, — махнув рукой, директриса промотала хронометр глобуса на несколько десятков лет вперед, и я увидел, как исчезают под синей территорией Мирового океана ряд островов и прибрежных земель. — Но прогресс было не остановить. И я говорю не только о ваших гаджетах и компьютерных программах. Когда мне было тринадцать, в Швейцарии начал работу первый в мире аннигиляционный реактор — технология, которая, как тогда полагали, уже в недалекой перспективе сможет навсегда избавить человечество от проблемы энергодефицита. В пятнадцать лет, затаив дыхание, я следила за тем, как космический аппарат международной исследовательской экспедиции достиг Титана — спутника Юпитера. В конце того же года в Южной Корее впервые был успешно клонирован человек. Девочка по имени Saeloun — «новая», стала копией ребенка, погибшего в автомобильной аварии незадолго до этого. Когда я училась на первых курсах института, технологии использования «стволовых клеток» реально позволяли увеличить продолжительность жизни человека на двадцать — тридцать лет, а в Британии начали лечить рак четвертой стадии с помощью нанороботов. В том году, когда я защитила свой диплом, американская корпорация New Harvest Co. после более чем десятилетней борьбы за лицензию начала серийное производство всем вам хорошо знакомого «мяса из пробирки». Годом раньше 40-этажная «вертикальная ферма», способная накормить полмиллиона человек, была построена даже у нас в Днепре (а первую такую торжественно открыли в Гонконге, когда я едва появилась на свет). Еще я застала первую в истории операцию по трансплантации мозга. Японцы пересадили мозг умирающего от рака 92-летнего миллиардера Хирохито Нагано в тело преступника, осужденного на смертную казнь.

Прервав это перечисление достижений человечества, которое могло бы занять весь урок, «железная леди» тяжко вздохнула и покачала головой. Такое впечатление, что воспоминания о былом мире, беззаботно несущимся к заоблачным технологическим высотам, навеяли на нее печаль.

— Мне было двадцать четыре года, и я готовилась к защите своей диссертации, когда в Южном полушарии разразилась первая за сотню лет страшная война. Исламское государство Пакистан в ответ на аннексию Индией соседней державы Бангладеш объявило о начале так называемого «джихада», который в конечном итоге обернулся ядерной катастрофой суммарной мощностью в пятьсот мегатонн. Мы жили в тысячах километров от воюющих стран, но ощутили на себе последствия не меньше, чем другие. Солнце не показывалось на небе несколько недель. Это был настоящий кошмар, но все-таки он был далеко от нас, и мы лишь жадно следили за ним, прилипнув к экранам. Этот разрушительный конфликт, унесший жизни миллионов людей, не научил нас ничему и, как ни сложно в это поверить, почти не изменил нашу жизнь. Еще десять лет после этого мы прожили в практически нормальном мире, таком, каким он был раньше. Ну а дальше… вы все прекрасно знаете, что произошло.

Да, все мы это прекрасно знали. Краем глаза посмотрев на Джерома, я увидел, что он картинно спит, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки. Еще несколько одноклассников тоже отвлеклись от темы, несколько утомленные длительной лекцией. Увидев, что внимание учеников рассеивается, Маргарита Петровна повысила голос:

— Итак, кто скажет мне, когда началась Третья мировая война?!

Вопрос был очень простым, и, конечно же, я поднял руку.

— Констанция, пожалуйста, — выбор директрисы пал на смуглявую девочку, сидящую в другом ряду.

— 12-го декабря 2055-го года, — сказала девочка.

Я и еще несколько человек, знавших, что Костя ответила неправильно, потянули руки вверх пуще прежнего, едва не вскакивая с мест. Я заметил на устремленный на меня насмешливый взгляд Джерома и чуть поумерил свой пыл.

— Нет, — покачала головой «железная леди». — Ты назвала дату, когда впервые произошло полномасштабное применение термоядерного оружия. Но сама война началась несколько раньше. Войцеховский, попробуй ответить ты.

— Война началась в феврале 2054-го, когда приграничный конфликт в Украине постепенно перерос в военное противостояние между двумя военно-политическими блоками: ОДКБ и НАТО, но так никогда и не была официально объявлена ни одной из воюющих сторон. А в марте того же года в конфликт вступила КНР, — ответил я, как всегда, довольный, что удалось проявить свои познания.

— Верно, — удовлетворенно кивнула Маргарита Петровна. — Долгое время эта война, которую по политическим причинам не называли «войной», тлела и разгоралась, пока ее участники в конце концов, не утратили контроль над ситуацией. 12-го декабря 2055-го года, как правильно сказала Констанция, за сутки в атмосфере Земли была применена ударная мощь равная десяти с половиной гигатоннам в тротиловом эквиваленте. Термоядерные боеголовки, и, кроме того, несколько экспериментальных устройств, использующих энергию антиматерии…

Профессиональный физик-ядерщик, Маргарита Петровна не заметила, как начала применять терминологию, которая была слишком сложной для детей. Назвав суммарное число взорвавшихся в тот день бомб, навсегда преобразивших лицо планеты, она драматично завершила:

— Этот день принято считать концом того, что мы зовем «Старый мир».

Класс внезапно притих, но тут вдруг руку подняла Вита Лукьяненко, бледненькая блондинка с двумя косичками, которая обычно вела себя несколько отстраненно и нечасто отвечала на уроках.

— Да, Вита?

— Маргарита Петровна, но вы же все неправильно рассказали! — вдруг запротестовала девочка.

В классе послышалось шушуканье. Переглянувшись с Мей, я прыснул, поразившись выходке чудаковатой одноклассницы. Заявить директрисе, что та что-то неправильно рассказала — надо же такое! Наша классная руководительница аж подпрыгнула на стуле и грозно насупилась, метая взглядом молнии в Виту.

— Что я неправильно рассказала? — довольно спокойно переспросила Маргарита Петровна.

— Ведь вы говорите о Судном часе! — пылко воскликнула девочка. — Это по воле Божьей, а не из-за каких-то там гигатонн, лицо мира преобразилось. Ведь за Войной последовал Вулкан, а за Вулканом пришел Мор, и небо покрылась Тьмой, и земля перестала родить, посеяв великий Голод! Лишь праведники, чьи души были чисты и свободны от Сатаны, пережили этот час!

Вита явно пересказывала чьи-то слова и делала это с такой преувеличенной серьезностью и так пучила глаза, что многие из одноклассников не удержались и начали хихикать, а Джером и вовсе заржал так, что едва не рухнул со стула. Впрочем, директриса метнула на него гневный взгляд и тот каким-то чудом сумел совладать с собой.

— Это тебе мама рассказала? — понимающе переспросила Маргарита Петровна, посмотрев на Виту.

— Да! — решительно ответила Вита.

— Ее мама — из этих, чокнутая, — услышал я в ухе шепот Мей.

Точно, как я мог забыть! Ведь Вита воспитывалась одинокой, слегка помешанной женщиной, одной из тех странных людей, которые по воскресеньям собираются дома у старухи Зинаиды Карловны совершать свои обряды. Эти сектанты часто шастают по поселку и пристают к людям, пытаются всучить какие-то потрепанные бумажные книги, призывают покаяться и тому подобное. Помню, моя мама советовала мне держаться от них подальше.

— Что ж, твоя мама верит, что было так. Разные люди верят в разные вещи, и мы все должны уважать веру других людей, а смеяться над ней негоже, — последнее замечание директрисы относилось к Джерому и несколькими самым ярым хохотунам. — Единственное, с чем я никак не могу согласиться, Вита — это с последними твоими словами. Я знаю множество прекрасных людей, которые тогда погибли. И немало преступников, которые благополучно пережили те страшные времена. Поэтому никто не имеет морального права нарекать выживших избранными, а погибших клеймить грешниками: есть лишь те, кому повезло.

Девочка больше не решилась спорить с «железной леди». А та продолжила:

— Действительно, несколько очень страшных событий произошло в краткий промежуток времени, наложились друг на друга, и поэтому действительно создалось впечатление, что высшие силы решили наказать человечество за его грехи. Я не священник, а ученый, поэтому буду говорить лишь об исторических фактах.

Повернувшись к глобусу, хронометр которого продвинулся еще чуть вперед и отобразил Землю в первые месяцы после ядерного ада, Маргарита Петровна показала на точку на восточном побережье Северной Америки.

— Вот это место — когда-то был Национальный парк «Йеллоустон», очень живописная долина, куда с удовольствием ездили отдыхать туристы. Ученые давно знали, что на самом деле парк представляет собой кальдеру, то есть кратер, огромного вулкана. Однако этот «супервулкан» принято было считать спящим, вероятность его разрушительного извержения оценивалось учеными как 0,00014 % в год. До того момента, пока 6 марта 2056-го года, менее чем через три месяца после войны, оно не произошло. Это извержение было оценено в восемь баллов из восьми возможных. Более тысячи кубических километров магмы оказались мгновенно выброшенными в атмосферу. Такого природного катаклизма человечество не переживало тысячи лет.

Возобновив движение глобуса, Маргарита Петровна махнула рукой, запуская какой-то компьютерный эффект — и изображенный на экране Земной шар плавно заволокла непроницаемая пелена густого серого облака.

— Два страшных события произвели синергетический эффект, который принято называть «ядерно-вулканической зимой». Озоновый слой, защищающий планету от губительного воздействия вредного космического излучения, оказался практически разрушен. Из-за миллиардов тонн пепла, которые обволокли планету, произошло резкое похолодание. С неба выпадали сернистые и радиоактивные осадки. Климатические изменения уничтожили большую часть флоры и фауны Земли, спровоцировав среди людей голод.

Понаблюдав немного за моделью планеты, погруженной в зиму, лектор продолжила:

— 19-го мая того же года из окрестностей Гвадалахары поступило первое документальное свидетельство о случае заражения «мексиканским гриппом». Современные исследователи считают, что этот штамм гриппа был наиболее опасен из всех известных, не исключая даже легендарную «испанку», но все-таки пандемия «мексиканки» не приобрела бы такого размаха, если бы мировая система здравоохранения функционировала. Но мир был погружен в хаос, какого не знал и в Средние века, поэтому пандемия оказалась самой смертоносной за всю историю человечества.

Сделав паузу, Маргарита Петровна призналась:

— Скажу вам честно — где-то в середине 56-го почти никто не верил, что человеческий вид вообще выживет. В мире происходила массовая истерия. То, что произошло, люди называли концом человеческой цивилизации — Судным Днем, Апокалипсисом, Армагеддоном, Рагнареком. Были все причины полагать, что все мы вымрем, не оставив потомков. Но этого не случилось. Примерно каждому двадцатому из нас посчастливилось увидеть первый свет после поглотившей мир тьмы.

На дисплее перед нами облако пепла слегка поредело и начало развеиваться. Перед нами был глобус современной Земли, сохранившейся после постигших ее катаклизмов.

— Сейчас на дворе 2072-ой год. По осторожным оценкам экспертов, около 550 миллионов людей продолжают жить на нашей планете и с надеждой смотреть в будущее. Мир больше не таков, каким был прежде. И вряд ли он когда-то станет таким. Но другого у нас нет.

Разглядывая глобус, я отметил интересную вещь. Если не считать того, что большую часть планеты теперь покрывали льды и зоны вечной мерзлоты, то обличье Земного шара — так, как он выглядит из космоса, — практически не изменилось. Падение целой человеческой цивилизации почти ничего не значило даже в масштабах Солнечной системы, не говоря о галактиках и всей Вселенной. Когда-то на этой планете вымерли динозавры, когда-то вымрем и мы.

Маргарита Петровна сказала правду о том, что нам тяжело понять взрослых, которые очень заботятся случившимся и тяготятся воспоминаниями о былых временах. Ученики 6-го «а» появились на свет в 60-61-ом годах, когда Старый мир стал историей, а на Земле властвовала суровая многолетняя зима. Примиряться с концом Старого мира нам не пришлось. Окружающую нас действительность мы воспринимали как естественную, единственно возможную среду обитания. Нам не с чем было ее сравнивать, разве что с тем, что мы переживали в раннем детстве, а с тех пор дела в селении пошли заметно лучше.

Местоположение нашего селения было отмечено на глобусе синей точкой на востоке Балкан. С малых лет нам доводилось слышать множество историй о становлении селения в смутные часы конца 50-ых и начала 60-ых, очевидцами которых были наши родители — в народе их называли просто «темными временами». Я ожидал, что Маргарита Петровна тоже не преминет рассказать о том, как на пустом некогда пригорке на территории страны, которая в былые времена называлась Румынией, выросло место, первым именем которого было «временный лагерь беженцев № 213». Но, похоже, директор школы не была настроена заострять внимание на местной истории — ее мысли были заняты вещами глобальными.

— На уроках истории вам еще предстоит во всех деталях изучить то, что произошло, — возобновила свою речь «железная леди». — Это очень важно, потому что пройдет время и именно от вас будет зависеть, не повторит ли человечество своих ошибок. Поэтому и нужно изучать историю. Ведь умный учится на чужих ошибках. И у вас есть уникальная возможность воочию смотреть на результат таких ошибок. Что привело человечество к гибели, как вы думаете?

Никто не решился ответить.

— Кто-то винит во всем технологии. Но посмотрев вокруг, вы сможете убедиться, что без них мы вообще не смогли бы выжить в тех суровых условиях, в которых мы теперь вынуждены обретаться. Подтверждения этого вы видите в нашем селении на каждом шагу. Поэтому технологии не виноваты, дети. Виноваты люди, которые не смогли совладать с темной стороной своей натуры и поддались самому худшему из чувств: ненависти к другим людям. Люди забыли о том, что человеческая жизнь является наивысшей ценностью и что никакими целями, даже самыми благими, не может быть оправдано убийство себе подобных. Вместо того, чтобы объединяться вокруг светлых и добрых дел, которые понятны и близки каждому психически здоровому человеку, люди позволили разъединить себя на враждующие лагеря лишь из-за того, что не могут поделить между собой землю и ее недра, верят в разных Богов или по-разному в одного Бога. Ненависть затмила некоторым людям рассудок и им стало казаться, что нет ничего важнее победы. А другие лишь молча смотрели на это, но не попытались остановить безумцев. В результате больше девяти миллиардов человек погибли. Я хотела бы попросить у вас, дорогие, всего лишь одну простую вещь. Я хотела бы, чтобы вы накрепко запомнили это. И никогда не позволяли ненависти поселиться в ваших сердцах.

Выступление Маргариты Петровны произвело на меня сильное впечатление. Оглянувшись, я заметил, что все внимательно слушают. Даже насмешливый обычно Джером сидел, хмуро глядя на директрису, не пропуская ни одного ее слова, и морщил лоб.

— Что ж, не буду утомлять вас длинными нравоучительными лекциями, — некоторое время спустя заключила она. — Знаю, после каникул нелегко окунуться в учебный процесс, так что делайте это плавно, не перегревая мозги. Желаю вам приятного и интересного семестра. Кристина Радославовна сейчас расскажет о расписании уроков и решит все организационные моменты, а с вами мы увидимся в среду, на уроке физики.

Маргарита Петровна распрощалась с классом и ушла. Следующие двадцать минут были заняты решением различных классных задач и вопросов, в котором мне, как старосте, пришлось принять деятельное участие. Возвращение к рутине несколько ослабило впечатление от лекции, поэтому к тому времени, как ученики вышли на перемену многие успели перестроиться на свою волну и начали снова вспоминать свои приключения на каникулах. Лишь некоторым, среди которых Джером, не терпелось обменяться впечатлениями и высказать что-то накопившееся в душе. К сожалению, мне пришлось задержаться, чтобы выслушать все напутствия «классухи», полагающиеся старосте. Я вышел из класса позже других и едва успел к началу следующего урока — алгебры.

Лишь на большой перемене после третьего урока, нагруженному свалившимися на голову уравнениями и функциями, мне наконец удалось найти время для беседы с однокашниками. Я застал Джерома и Мей в компании Бори Коваля, долговязого Ярика Литвинюка из шестого «б» и его одноклассницы, какой-то некрасивой толстушки, имени которой я не помнил, в столовой, где, как всегда, стоял оглушающий гомон. Ребята уплетали принесенную из дому или приобретенную в школьной столовой снедь, оживленно обсуждая что-то.

— О, Димон! — Джером, прервав какую-то свою фразу, призывно махнул мне рукой.

Говорить ему было несколько затруднительно, так как за обеими щеками парня были «хрустяшки», которые он щедро черпал из большой пачки с улыбающимся мультяшным кузнечиком. Пачку держал в руках Боря — видимо, только что купил в пищевом автомате. Боря смущенно улыбался, стеснительно пытаясь выудить из своей же пачки хоть что-нибудь, пока наглый одноклассник все не сожрал.

Присев рядом, я достал из школьной сумки упакованные дома судки с едой. Мама, конечно, ни за что бы не допустила, чтобы я питался фастфудом из торгового автомата. На первое была традиционная грибная юшка, все еще сохранившая тепло в специальном термобоксе. На второе сегодня оказалось консервированное овощное соте из кабачков и баклажанов. Ну и, конечно, лист салата, веточка петрушки, разрезанный на четыре полоски огурчик и три маленьких помидорчика. Даже зимой в мой ежедневный рацион обязательно входило хоть немного свежих овощей и зелени.

— Угощайтесь, — предложил я, пододвигая судок с овощами ближе к центру.

Мей, улыбнувшись, охотно взяла себе маленький помидорчик, а Джером лишь отмахнулся, продолжая уплетать Борины «хрустяшки». Ярик, похоже, и вовсе не был заинтересован в еде — его отстраненный вид и скользящие по лицу ухмылки, время от времени переходящие в хохот, яснее ясного говорили, что парень находится в своем мультимедийном мире.

— Обсуждаете, небось, как Вита директрису поправляла? — улыбнувшись, попробовал догадаться я, принявшись за свою юшку.

— Витка, конечно, отожгла, но и Петровна ляпала что попало, — ответил Джерри. — Забыла сказать, что это русские нацисты сожгли весь мир. Типа: неважно, кто виноват. Ха! Фигня! Эти козлы первыми напали и получили по заслугам! Правильно, что их мочили! И дальше их надо мочить! Если бы не они, вообще бы ничего не было!

— Маргарита Петровна совсем о другом говорила, Джером! — запротестовала Мей, недовольная узколобыми суждениями парня. — О том, что если бы все люди были добрее друг к другу…

— Бла-бла-бла, — легкомысленно отмахнулся он от девочки. — Ну, скажи, Димон, я че, не прав?!

Я не принадлежал к числу тех, кто станет поддакивать Джерому без причины, но в этой ситуации сам не знал, согласиться с ними или возразить. Вообще-то ругать нацистов и винить их в начале войны считалось нормой. Но вот мои родители, в отличие от многих односельчан, не особенно разглагольствовали на эту тему. Папа как-то сказал, что все сложнее, чем кажется. Думаю, он бы скорее согласился с мнением Маргариты Петровны. А что думаю я сам?

— Знаешь, Джерри, мне кажется, что Петровна в чем-то права. Люди только и думали, кто «козел» и кого надо «мочить», — высказался я. — Вот если бы все вместо этого объединились и занялись, например, освоением космоса, то к этому времени давно нашли новые пригодные для жизни планеты, и нечего было бы делить, всего бы было в достатке…

— Ой, не начинай только со своим космосом, — засмеялся Джером, жестом показав, что остался при своем мнении.

Оглянувшись в поисках союзников, он ткнул локтем Борю и сказал:

— Борька, ну ты вот умный человек, скажи, а?!

— Э-э-э… я… — от стеснения Коваль сделался пунцовым и не нашелся что ответить.

Завидев такую реакцию, Джером загоготал, снисходительно похлопал толстяка по спине и щедро зачерпнул из его пачки «хрустяшек». Тем временем голос неожиданно подала мрачная девчонка, имени которой я не помнил. Голос у нее оказался гнусавым, неприятным:

— А я знаю, что будет еще Четвертая мировая война.

— С чего это ты взяла, Клер? — удивленно оглянулась на нее Мей.

— Потому что мальчики любят кровь и убийство. Они в конце концов придумают такое супероружие, от которого вся планета разорвется на части, и мы все не умрем, — мрачно пророчествовала девчонка (точно, вспомнил ее имя — «Кларисса», но ее бесит, когда ее так называют).

— Нет, этого не будет, — решительно возразил я, отставляя в сторону бокс из-под доеденной юшки. — Люди будут сколько угодно мочить всяких монстров и уничтожать все возможные миры, но только в виртуалке. А в реальном мире будут развиваться мирные прогрессивные технологии. Вокруг всей планеты создадут новый озоновый слой, очистят землю от радиации и начнут-таки летать на другие планеты, что бы там кто не говорил!

— Мечтай, мечтай, Димка, — прыснул Джером. — А я тебе так скажу. Разных козлов, всяких там недобитых нацистов и бандитов, надо крошить на мясо, пока они не развились и не забабахали такое супероружие, как говорит Кларисса…

— Не называй меня «Клариссой»! — вспыхнула неприятная девчонка.

— … и не превратили нашу планету в облако космического гомнеца, — проигнорировав ее, закончил Джером, абсолютно убежденный в своей правоте. — Ярик, да ты че ржешь-то?!

Литвинюк, все это время заливавшийся хохотом, умерил звук в своих ушных динамиках и пригласил Джерома заценить какой-то прикол. Тот сразу отвлекся от нашей дискуссии и врубил свой старенький ручной коммуникатор — на новый девайс с «сетчаточником» у его отца не было денег. Я едва успел доесть второе, как прозвучал звонок и вскоре мои мысли перешли на биологию, пара которой стояла следующей в расписании.

Последним за день, шестым уроком была физкультура. Кое-кто из одноклассников тяжко вздыхал и ерзал на месте, подумывая, не слинять ли с нелюбимого занятия. Что до меня, то физические упражнения всегда были мне в радость, и я не понимал, как они могут кому-то так не нравиться. Поэтому я с воодушевлением направился по коридору к лестнице, по которой надо было спуститься, чтобы попасть в подземный переход, ведущий из основного корпуса школы в спортзал. По пути меня нагнал Джером:

— Эх, Димка, че-то лень мне кишками трясти, — как всегда, пожаловался он. — Я Ярика уже уговорил физру пасануть. Не хочешь с нами?.. А, впрочем, у кого я спрашиваю? Давай, спортсмен, вперед! Мы где-то прошвырнемся, наберешь нас, как освободишься…

— Добро, — кивнул я.

Как старосте мне следовало бы сделать какое-то предостережение по поводу прогула, но я слишком хорошо знал своего друга, чтобы тратить время на его уговоры. Десять минут спустя я уже переоделся, переобулся и стоял в освещенном яркими газовыми лампами спортзале во главе шеренги выстроившихся по росту однокашников. Я был из них самым высоким и подтянутым.

Школьный спортивный зал был сравнительно новым сооружением, его строили уже на моей памяти, а на торжественное открытие приехало немало важных гостей. Одноэтажное отапливаемое кирпичное здание без окон около двадцати метров в длину, шести метров в ширину и трех с половиной метров в высоту, оборудованное баскетбольными кольцами, турниками, канатом, несколькими тренажерами, лавками, матами и шведской стенкой, являлось предметом для гордости всей общины, хотя это, может быть, было и не бог весь что по мировым меркам.

Оглянувшись, я заметил, что больше половины ребят, как обычно, стоят отдельным строем поодаль. Это была так называемая «спецмедгруппа» — те, кому активные физические упражнения противопоказаны по состоянию здоровья. К ним прибились еще несколько лентяев, которые «забыли спортивную форму» или просто «как-то нехорошо себя чувствовали». Всего лишь семнадцать из тридцати восьми учеников 6-ых «А» и «Б» классов оказались готовы к занятию. И это был еще хороший показатель для болезненного и апатичного поколения родившихся в 60–61 годах.

К неровному строю мальчишек и девчонок, которые переминались с ноги на ногу и болтали, вразвалку проковылял физрук Григорий Семеныч в оранжевом спортивном костюме. Надо сказать, что это был мужчина весьма впечатляющих габаритов и суровой внешности. В свои сорок с лишним лет он нагулял небольшое брюшко, но сохранил широченные плечи и толстую «бычью» шею, на которой уютно покоился бритый наголо череп. Семеныч кривовато улыбался, показывая неполный ряд зубов, некоторые из которых венчали золотые коронки. Если добавить к этому то, что на его лице был хорошо заметен косой шрам от правого уха до подбородка, то становится ясно, что физруку не приходилось сильно стараться, чтобы добиться от молодежи послушания. И хотя хорошо знавшие добродушие и отходчивость Семеныча не обманывались его страшной внешностью, все-таки спорить как-то желания не возникало.

— Эх, смотрю я, что каникулы не прошли даром — все расслабились и нагуляли жирку, — констатировал учитель, добродушно оглядывая строй. — Ну-ка поднимите руку, кто за эти две недели хоть раз занимался. Только честно! Так-с. Ну, Войцеховский, это понятно. Сидорченко, Бугай, Дэнуцеску…. Молодцы! Так-с, так-с. А ты, Литвинюк, куда руку тянешь? Где твоя форма?!

После небольшого сеанса подколок, которым Григорий Семеныч попытался пристыдить ленивых школьников, забывших форму, началась разминка. Я, как всегда, с удовольствием растянул мышцы, пробежал кросс, поотжимался от пола, поприседал, покачал пресс и поподтягивался на перекладине. Для меня это было несложно, я делал зарядку каждый день и охотно принимал участие во всех спортивных играх и соревнованиях, когда выпадала такая возможность.

Боря Коваль, сидя на лавочке, вспотевший и красный, тяжело дышал и с завистью смотрел, как я несколько раз подряд увлеченно выполняю на турнике подъем-переворот. Тоскливый взгляд паренька от меня не укрылся. Решив, что староста класса в такой ситуации должен что-то предпринять, я предложил ему тоже попробовать, пообещав, что помогу и подстрахую. Но Боря еще сильнее зарделся краской и пробормотал что-то нечленораздельное о своем плохом самочувствии.

Урок быстро окончился. Физрук разрешил всем желающим остаться поиграть в мини-футбол или волейбол, но лишь немногие, в числе которых и я, решились последовать приглашению. «Спецмедгруппа» и запыхавшиеся от небольших усилий «здоровые» ребята дружно засеменили в сторону раздевалки, довольные, что уроки наконец окончены.

— Ну ты молодец, Димитрис, — я почувствовал, как мне на плечо дружески ложится крупная, как медвежья лапа, ладонь Семеныча. — Твой папаша — не промах, но ты — вообще прирожденный атлет. Вырастешь — будешь настоящим силачом.

Учитель назвал меня моим полным, несколько необычным именем — «Димитрис». Из-за имени много кто полагал, что по национальности я грек, но это было не так. Родители назвали меня в честь храброго и достойного человека, который когда-то спас им жизни. Это была душещипательная история, которую я пересказывал за свою жизнь не менее двух десятков раз — каждый раз, когда кто-то из моих новых знакомых допытывался, почему меня так назвали.

— Спасибо, Григорий Семенович, — скромно ответил я. — А что там с моим папой?

Меня удивило, что физрук вспомнил отца, говоря об атлетизме, ведь папа — мужчина вполне обычной комплекции и никогда не кичился своей физической силой.

— Эх, — физрук усмехнулся, явно о чем-то вспомнив. — Я бы мог тебе рассказать немало о подвигах твоего папки в темные времена, которые были до твоего рождения. Но я знаю, что сам он не любит таких историй. Так что язык попридержу. Захочешь — у него и расспросишь.

Я привык слышать подобное о своем отце, а подчас и о матери, от самых разных людей. С самых ранних лет во мне жил живейший интерес к тем захватывающим приключениям, которые пришлось пережить маме с папой для того, чтобы оказаться в нашем селении и родить здесь своего единственного сына. Но они всегда рассказывали о них крайне скупо и неохотно, так что очень многое я знал только со слов чужих людей, кое-о-чем лишь догадывался, а некоторые вещи наверняка и вовсе оставались для меня тайной.

— Маргарита Петровна нам сегодня как раз рассказывала о конце Старого мира и о темных временах, — вспомнил я. — Мы с ребятами потом еще спорили о том, что она сказала: о доброте, ненависти и других вещах. А я с тех пор не могу выбросить это из головы и все представляю себе, как оно было тогда…

— Хм, а я сразу заметил, что ты сегодня как будто пригруженный чем-то. Подумал, девки обижают, — учитель оскалился своей доброй, но несколько пугающей улыбкой.

Физрук вздохнул, улыбка исчезла, на лбу залегли морщины и по лицу его будто пробежала черная тень. Такое бывало со многими взрослыми, когда им приходилось вспоминать о темных временах. Мама говорит, что это называется «посттравматический синдром» и что он в той или иной степени проявляется у всех людей ее поколения.

— Я тебе скажу так, браток, — произнес он. — Это было испытание. Такой себе экзамен, устроенный всему человечеству и каждому человеку отдельно. Только вот не все поняли, какая цель экзамена. Многие восприняли его просто как тест на индивидуальное выживание. Я тоже вначале был таким. Цеплялся за жизнь как зверь, не щадя ни себя, ни других. А вот папаня твой сразу все смекнул как надо. Он знал, что дело не в сохранении своего тела. Штука в том, чтобы сохранить душу, отстоять свое право называться «человеком». Эх, ты, наверное, еще слишком мал, чтобы понять, о чем я говорю…

— Нет, почему это, я все понимаю! — возмутился я, обиженный на «малого».

— Знаешь, что, — на лице Семеныча пролегла печать глубокой задумчивости. — Думаю, и тебе, и многим твоим корешам было бы полезно побывать в одном месте. Это место, в котором я пережил… э-э-э… как бы назвать-то это… м-м-м… духовное перерождение!

— Что за место? — заинтересовался я.

— Ну, сейчас его называют — Храм Скорби, — объяснил физрук.

— О! — поразился я, услышав хорошо знакомое мне название. — Но ведь это же за территорией селения. Туда же ходить нельзя! Но ничего. Я видел оттуда много фотографий, и видео есть. Мы могли бы…

— Нет-нет, фото, видео — это не то, — отмахнулся от моих предложений учитель. — В таких местах, как это, витает особенный дух. Его можно почувствовать только побывав там самому.

— Не думаю, что нас туда пустят, — пессимистично предположил я.

— Да, вообще-то правилами не дозволено, — пригорюнился физрук. — Но знаешь, ничего особо опасного там нет. Я вот бываю там каждую субботу. Знаешь, я, наверное, поговорю об этом с Петровной. Может быть, она даст добро, чтобы сводить вас туда.

— Вау! Вот это было бы круто! — обрадовался я. — Я еще никогда не был на экскурсии за территорией!

Обрадованный тем, что его идея нашла у меня отклик, физрук усмехнулся, но тут же задумался и вновь стал серьезным.

— Ты это… не трепайся об этом особо, — предупредил он меня. — Я улучу момент, покумекаю с директрисой. Может быть, к весне, после Пасхи, на гробки, как раз и выберемся. И вот еще, не больно мне нравится это твое словечко — «экскурсия». Экскурсия, Димитрис — это такой вид развлечения. А в Храм не ходят, чтобы развлекаться. Туда ходят, чтобы почтить память и, может быть, осознать что-то для себя… Ладно, не грузись, иди давай, ребята вон уже на команды разбились!

Наслаждаться игрой в волейбол я смог всего-то полчаса. На полчетвертого у меня было занятие с репетитором по английскому языку, а родители к этим занятиям относились очень серьезно.

По моей просьбе физрук открыл для меня школьную душевую, обитую кафелем болотного цвета. Раздевшись и вооружившись куском мыла, я выдохнул и забежал под прохладные струи воды. По действующим в поселении нормам экономии воды надо было укладываться в четыре с половиной минуты, поэтому принятие душа в какой-то степени превращалось в еще одно спортивное упражнение. Впрочем, за долгие годы мы все наловчились сдавать этот норматив на «отлично».

Вытершись, подсушив феном голову и одевшись, я заметил, что на часах 15:25. Поздновато, могу домой не успеть. Но это не проблема. Для встречи с репетитором мне достаточно иметь при себе коммуникатор и доступ к Интернету. Школьная инфотека, в такое время обычно полупустая, подойдет для дистанционного урока ничуть не хуже, чем моя комната дома. Поэтому, схватив сумку, я поспешил туда.

Полтора часа совершенствования моего произношения — и вот я уже подхожу к школьному гардеробу. Мои шаги отражались от стен школьных коридоров громким эхо. Наверное, я уходил из школы одним их последних. Из-за завешанных жалюзи окон уже не проникало ни лучика света, так что в гардеробной зажгли лампочку. Сонная обрюзгшая тетка, которую я на своей памяти ни разу не видел без закрытого «сетчаточником» левого глаза, лениво отправилась за моей курткой.

На улице сейчас было -20 по Цельсию, не меньше, так что прежде чем выбраться наружу я плотно укутал шею шарфом, надел на голову шапочку, тщательно завязал капюшон с полумаской и окунул свои руки в громадные теплые рукавицы. Чуть не забыл снять свой «сетчаточник», которым я пользовался для сеанса видеосвязи с репетитором. Каждый год находятся растяпы, которые попадают к докторам с примерзшим к глазам устройствами, но становиться очередным из этих неудачников мне как-то не хочется.

— До свидания! — крикнул я гардеробщице, приоткрывая тяжелую металлическую дверь в предбанник.

В предбаннике температура была уже близкой к уличной, а за следующей дверью в незащищенный теплой одеждой верхний участок лица подул колючий порыв ветра. Впрочем, ветер был сегодня не слишком сильным, снег не падал, а к морозам мы здесь все были привычны. По расчищенной от снега и льда тропинке я побрел к воротам, ведущим из школьного двора на улицу, не оглядываясь на неказистую двухэтажную постройку, увенчанную обледеневшей вывеской «Первая средняя общеобразовательная школа Генераторного».

Название было глупым, так как это была единственная школа в моем родном поселении, которое по прошлогодней официальной переписи насчитывало восемь тысяч триста одного жителя, и вряд ли строительство еще одного учебного заведения есть в ближайших планах администрации.

Мамин автобус придет в семь двадцать, а может, с учетом зимней дороги, и в восемь, так что у меня оставалось еще около двух часов времени, чтобы погулять с друзьями. Неохотно высвободив одну руку из рукавицы и вытащив комм, я набрал Джерома, не сомневаясь, что он, несмотря на мороз, тусуется вместе с компанией где-то в округе, если только ему не удалось обойти правила и погрузиться в «виртуалку».

Я не ошибся. Оказывается, Джером с ребятами попробовали проскользнуть в «зал погружений», но там в этот раз дежурил Петруша. Так звали парня из набранной школьной директрисой команды «тимуровцев» — старшеклассников, которые, среди прочей общественно полезной работы, следили за соблюдением запрета на пользование детьми младше шестнадцати лет залом погружений в виртуальную реальность Dreamtech. Если с прочими «тимуровцами» бойкому Джерому иногда удавалось договориться, то Петруша, которого ирландский смутьян не называл иначе чем «долговязым жополизом», был неумолим.

Запрет был введен поселковой администрацией три года назад по просьбе родительского собрания «из соображений общественной морали и профилактики детской виртомании» к величайшему разочарованию и гневу ребят, лишившихся доступа к крутейшему развлечению современности и компании Dreamtech, потерявшей значительную часть прибыли в Генераторном. А ведь в свое время менеджмент компании, учуяв бешеный спрос, не останавливающийся даже перед высокими ценами, увеличил количество мест погружений с шести сразу до тридцати двух.

Я хорошо помню первые месяцы после открытия зала. Люди, пришедшие в эйфорию от появления в нашей глуши последнего достижения игрового бизнеса, расцвет которого был прерван Апокалипсисом, записывались в очередь за недели и даже месяцы. Места в очереди задорого продавали, обменивали, из-за них ругались и иногда дрались. Что и говорить, наша действительность была так сера и неприглядна, что желающих окунуться в нечто более красочное было хоть отбавляй.

Вот и в этот день ребята не преминули сделать попытку пробиться в «виртуалку». После постигнувшей их неудачи расстроенные школьники какое-то время подурачились на самодельных горке и катке, которые в этом годы соорудили напротив главного административного здания, а потом, замерзнув, отправились в одно из постоянных мест для зимней тусовки — на чердак жилого дома номер восемь, находящегося в тупичке в восточной части селения, примыкающем к техническим сооружениям.

Через десять минут неспешной прогулки по тротуару Центральной улицы, заботливо расчищенному дворниками и не слишком многолюдному в этот час, когда взрослые еще в основном были на работе, я свернул в тот самый тупичок. А еще через минут пять осторожного скольжения (здешний разбитый тротуар почистили плохо, и одинокий дворник как раз трудился над этим, временами дыша на задеревеневшие ладони) мои озябшие пальцы набрали известный мне код домофона на металлической двери неказистого четырехэтажного здания, большая часть окон которого была еще со старых времен наглухо закрыта ставнями или плотно заколочена деревянными досками. Многие люди не верили, что солнце теперь стало безопасно.

Поднявшись по темной лестнице, пожалуй, излишне узкой (но ведь и проектировали ее не профессиональные архитекторы) я вскоре присоединился к друзьям.

— О, вот и наш спортсмен пожаловал, — засмеялся Джером, едва скрипнула ведущая на чердак дверь.

— Привет, Димка! — обрадовалась моему появлению Мей, которая, против обыкновения, сегодня тоже решила присоединиться к тусовке. — Как там твой английский?

— Ничего, нормально, — улыбаясь, я пожал руки ребятам, с которыми еще не виделся сегодня. — А вы тут как поживаете?

— Да такое, — неопределенно мотнула головой девчонка, поведя глазами в сторону Джерома — видимо, он, как обычно, что-нибудь вытворил.

Нельзя сказать, что тусоваться здесь было особенно интересно. Но, по крайней мере, на чердаке было куда теплее, чем на улице. Жильцы восьмого дома знали, что здесь собираются дети, а иногда и подростки, но закрывали на это глаза, если только гуляния не затягивались допоздна и с чердака не доносился запах табачного дыма. В невысоком, изрядно захламленном помещении с косой крышей, поддерживаемой поперечными балками, на которых висели какие-то мешки и старые тряпки, в теплую пору года иногда стелили матрасы для приезжих, а в прочие времена жильцы хранили здесь всякую всячину, не слишком ценную и не помещавшуюся дома. Запертая на висячий железный замок дверь с надписью белым маркером «Гражданская оборона» преграждала вход в коморку, где хранилось, как мы все знали, с полсотни противогазов на случай объявления тревоги. Лезть туда нам было особенно не интересно. Большую часть времени мы коротали время, играя в различные игры: от обычных карт до замысловатых подвижных баталий, в которых каждый имел отведенную ему роль. Однако сегодня все внимание собравшихся здесь ребят и девчонок (а их было сегодня семеро, не считая меня) было обращено на Джерома — ясно было, что он задумал что-то необычное.

— Ты, Джерри, это все врешь, наверное, — решительно заявил Ярик Литвинюк, видимо, вернувшись к какому-то разговору, прерванному моим появлением. — Это все панты, вот что.

— Ты, Ярик, по себе-то не суди, панты-манты, — с величайшим самомнением ответил ирландский шалопай. — Настоящий пацан если что-то говорит — значит это, считай, что уже сделано. А ты че, за пацана меня нормально не считаешь, или че?!

— Та не, я-то че, — немного смутился Литвинюк, который, как и прочие, не решался задираться с Джеромом несмотря на его небольшой рост. — Ну просто это все как-то…

— Да брось, Джером, — Мей, как всегда, с совсем взрослой ироничной насмешливостью посмотрела на друга. — Ты же прекрасно знаешь, что ходить за территорию нельзя, да и не получится у тебя, только здорово влетит и попадешь опять в комендатуру…

— Ничего ты, малая, не знаешь, вот что я тебе скажу, — отмахнулся от нее парень. — Конечно, если полезть, как дебил последний, прямо через ворота, то милиция сразу спапашит. Но есть другие пути, надо их знать. Есть один человечек, который мне по секрету рассказал про такой путь. И, если я попрошу, то и проведет меня по нему.

— Это что за «человечек» — Том твой, что ли? — сразу догадался я и громко фыркнул. — Да ему, наверное, привиделось, пока он под кайфом по всему селению болтался. Намотал пять кругов топчась на одном месте — вот и решил, что заблудился на бескрайних пустошах.

Ребята громко рассмеялись. Все мы были наслышаны о Роме Томильчуке по прозвищу «Том», немного отмороженном сироте-старшекласснике, который, как говорили, был самый настоящий наркоман и находился под постоянным присмотром в детской комнате милиции. А вот Джером не гнушался с ним общаться, просто-таки обожал Тома, который всегда мог рассказать или показать «что-нибудь прикольное». Старшеклассник, в свою очередь, чувствовал в нем родственную бунтарскую душу и всегда привечал. Говорил всем, что они «как Том и Джерри в мультике, только дружат». В последнее время Джером все чаще намекал, что ему становится интереснее в компании Тома, чем среди нас, мелюзги.

— Ты, грека, говори, что хочешь, — обидевшись на мои слова и особенно на смех, Джером, конечно, не преминул назвать меня «грекой» в насмешку над моим именем. — Да только мне осточертело сидеть в этих стенах, играться с вами в дурацкие игрушки да жить по дурацким правилам, которые установили ископаемые мумии вроде Петровны! Там, за стенами, целый мир, полный невероятных опасностей и приключений! И, чтоб вы знали, я от этого мира прятаться не стану…

— Ты глупости говоришь, — серьезно возразил я. — Ты разве не знаешь, насколько опасно на пустошах? Думаешь, стены и озоновый купол у нас над головой сделаны просто так?

— М-да, — несмело поддакнул мне Боря Коваль, до этого сидевший тихо. — Мне папа говорит, что там до сих пор такие ужасы происходят, какие и в самом кошмарном сне не приснятся, совсем как в темные времена…

— А ты, Димка, поменьше слушай страшилки, которые тебе взрослые рассказывают, — не спасовав перед моими аргументами, легкомысленно ответил Джером. — А то будешь как Борька — писаться в штаны от одной мысли о том, чтобы высунуть свой нос из скорлупы.

— Из какой еще скорлупы? Я, Джерри, не какой-нибудь цыпленок! — возмутился Коваль, ярко зардевшись.

— Да это выражение такое, дурья твоя башка! — заржал ирландец, схватившись за живот. — Это значит, что ты натуральный маменькин… ну ладно, папенькин сынок и всего на свете боишься. Ты что, совсем тупой что ли?!

— Никакой я не тупой и ни «папенькин сынок», — зашморгал носом Борька. — Дима, скажи ему!

— Нет, в самом деле, дружище, ты что, считаешь, что можно так вот просто выбраться наружу и прогуливаться там? — попробовал я призвать друга к рассудительности.

— «Так вот просто» — нет, нельзя, конечно, — серьезно ответил он. — Для этого надо изрядно подготовиться. С собой надо обязательно иметь вещи, необходимые для выживания: палатку, спальный мешок, фонарь там, сухое горючее, зажигалку, веревку крепкую… ну и оружие, конечно, тоже. А чё вы смотрите? Вот нападет на вас стая одичавших собак, так что вы, руками от них будете отбиваться? Или, того хуже, бандиты…

Когда Джером заговорил об оружии и бандитах, я немного успокоился — понял, что он больше фантазирует, чем рассказывает о своих реальных планах. Этот его Том, конечно, личность мутная, но скорее всего ни о каком тайном пути на пустоши не знает и знать не может. И хорошо, что так. Зная беспокойный нрав Лайонелла, я все время волновался, что друг вляпается во что-нибудь серьезное. Он и так получал много замечаний от учителей и часто имел проблемы с комендатурой из-за нарушений установленных в селении правил поведения и мелких хулиганских выходок. Мама считала, что своими постоянными проказами Джером стремится привлечь к себе внимание, которым он был обделен дома и произвести впечатление на сверстников. Пожалуй, так оно и было — Джерри был тот еще позер. Но все-таки он не глуп и вовсе не настолько бесшабашен, чтобы сбежать из селения.

Придя к такому выводу, я довольно беспечно подключился к обсуждению того, как надо снарядиться, чтобы выжить на пустошах. Несколько раз мы обменялись улыбающимся взглядом с Мей, которая не хуже меня поняла несерьезность этого трепа. Довольно скоро разговор перескочил на другие темы и вскоре я о нем совсем забыл.

Расходиться компания начала к шести вечера. Как раз в эту пору взрослые возвращались с работы и наступало время ужина. Кое-кому из ребят позвонили родные, а кто-то обошелся без напоминаний, но уже к половине седьмого мы с Джеромом остались вдвоем. Последней с нами торопливо распрощалась Мей Юнг, чьи родители должны были как раз вернуться со службы.

Мой комм тоже завибрировал и издал звук, приняв текстовое сообщение. Взглянув на экран, я прочел: «Еду на раннем. Приходи к вкусному ужину. Люблю, целую. J». На моем лице засияла улыбка. Значит, сегодня удачный день: маме удалось вовремя освободиться с работы, что бывало далеко не всегда, и она успела на первый из двух конвоев, которые отправлялись из райцентра. Этот конвой приходил обычно в семь двадцать вечера и, когда мама приезжала с ним, меня ждал ужин в семейном кругу и общение с родителями. Если мама задерживалась и возвращалась с поздним конвоем, который отправлялся двумя часами позже, то ужин мне предстояло разогревать самому.

Джером украдкой смотрел как я отвечаю на мамино сообщение. Его отец, разумеется, не интересовался, чем сын занимается этим вечером. Вероятнее всего, Седрик Лайонелл в это время был уже пьян. Но, конечно, Джером никогда в жизни не подал бы виду, что завидует ровесникам, пользующимся вниманием родителей. Скорее наоборот, был склонен насмехаться над теми, кого «мамаши опекают как наседки цыплят». Правда, на этот раз решил меня пощадить — промолчал.

— Ты как, не против часок на досках попрыгать? — поинтересовался я, когда остальные разошлись.

— А че, пошли, делать нечего, — небрежно ответил друг.

Как это часто бывало в эту пору года, мы с ним забежали ко мне домой за досками и отправились на Трамплины. Так в народе величали полуосвещенный мигающим уличным фонарем дворик первого дома, примыкающий к внешней стене селения невдалеке от западных ворот. Неунывающие любители сноуборда превратили это место в самый настоящий островок экстремального спорта посреди размеренно-монотонного жизненного уклада Генераторного. Правда, посторонний наблюдатель вряд ли отдал бы должное их стараниям. Хорошо утрамбованные горы снега, круто спускающиеся книзу, хотя и достигали почти самой вершины четырехметровой бетонной стены, но все-таки мало напоминали настоящие горные склоны. Впрочем, скромные масштабы площадки нисколько не мешали ребятам, вооружаясь самодельными или покупными досками, самозабвенно имитировать здесь занятие по сноуборду. Со стены за ними с завистью наблюдал молодой милиционер, притоптывая и ежась в своем бушлате под порывами зимнего ветра.

В здешней пестрой компании, в которой можно было встретить людей самых разных возрастов, часто оказывались и мы с Джеромом. Правда, Джером постоянно ворчал, что если бы не дурацкий запрет, то в виртуалке мы могли бы запросто покататься на настоящих горах, а не тратить время на это баловство. Но все-таки он не упускал возможности попрыгать на Трамплинах на своей новенькой доске, которую я преподнес другу на прошлый день рождения взамен нелепой плоской деревяшки с самодельными металлическими креплениями для ног, которую Джером смастерил сам. Новую доску друг хранил у меня — боялся, как бы его папаше не пришло в голову ее продать или заложить, как это ранее случалось с прочей домашней утварью.

Несколько раз вывалявшись в снегу после неудачных финтов на Трамплинах и изрядно замерзнув, вымотанные и вполне удовлетворенные, в десять минут седьмого мы, взяв доски под мышки, бодро зашагали в сторону западных ворот, устроив по дороге отчаянную перестрелку снежками. Я собирался встретить маму, а Джером, по обыкновению, решил составить мне компанию. Догадываюсь, что он не спешил отправляться домой, где в эту пору мог застать пьяного отца, что означало весьма непредсказуемые последствия.

У ворот, как всегда в эту пору, уже начинали собираться жители, ждущие своих родных и близких. Встречая соседей и знакомых, люди приветственно махали руками, сбивались в небольшие кучки и завязывали беседы, выпуская изо ртов облачка пара. Хоть многие из них бывали тут ежедневно, в здешней толпе всегда ощущалась атмосфера некоторого волнения. Мысленно люди все еще не отпустили в прошлое те времена, когда каждый, кто покидал ворота селения, рисковал никогда больше в него не вернуться.

У тяжелых распашных двустворчатых ворот, возле караульной будки, топтался отряд милиции — суровых мужчин в кирзовых сапогах, теплых бушлатах и шапках-ушанках. Напротив груди у каждого милиционера болтался короткий автомат со складывающимся прикладом. Один из них держал на поводке огромную мохнатую овчарку, которая тяжело дышала, высунув язык и от холода прижала длинные уши к голове. Невдалеке от караулки стояли два снегохода.

У входа в неутепленный и потому неиспользуемый в это время года летний павильон Привратного рынка была разбита одинокая палатка, освещенная изнутри экономным светильником. На раскладном стульчике у входа в палатку сидел бородатый мужчина в необъятном сером тулупе, вязаной шапочке и торчащими из старых меховых сапог обрывками газет. Видимо, приезжий торговец — пытается сбыть в Генераторном свой товар. Некоторые из встречающих от скуки подходили к палатке, но надолго никто не задерживался. Заглянув туда из любопытства, мы с Джерри заметили целую свалку макулатуры — старые книги, журналы, открытки, тетради. Заинтересовать это могло разве что коллекционера. Но предметы из Старого мира нескоро еще станут настолько редки, чтобы обрести ценность.

— Не проходите мимо, посмотрите, здесь столько прекраснейших книг, — агитировал людей торговец охрипшим от холода голосом, не теряя надежды заманить покупателей.

— Ага, — презрительно фыркнул крупный мужчина в коричневой дубленке, поднося к палатке свой наручный коммуникатор. — Ты, барыга, не забудь предупредить народ, что от барахла твоего фонит так, что дозиметры с ума сходят. Гнать таких, как ты надо, без разговоров! Дал, небось, ментам на лапу?!

Быстро утратив интерес к перепалке, к которой от скуки подключились еще несколько жителей, мы с Джеромом отошли прочь и заняли место в толпе. Переминаясь с ноги на ногу, мы трепались о разной ерунде, время от времени поочередно поглядывая на часы на коммуникаторе и на ворота, а иногда прыгая на месте, чтобы согреться.

Поскольку в райцентре — Олтенице, работали многие жители Генераторного, туда были организованы регулярные прямые рейсы. Дважды в день утром в райцентр отправлялись охраняемые конвоем автобусы и дважды в день вечером они возвращались. Хоть ведущая туда дорога и охранялась стационарными постами милиции, но все-таки это были пустоши, поэтому считалось безопасным двигаться там лишь крупными колоннами. В составе таких колонн туда не единожды отправлялся и я, пялясь сквозь затемненные и закрытые решеткой стекла автобусов на опустошенные земли со ссохшимися черными деревьями.

Несмотря на кажущуюся безопасность и небольшую дальность, этот путь был наполнен атмосферой тревожности и беспокойства. Даже на моей памяти с конвоями несколько раз случались «чрезвычайные происшествия», и не всегда речь шла о дорожных авариях или технических неисправностях. Бывало, машины обстреливали местные казаки, а случалось забредут в округу и другие дикари. Каждый раз на место ЧП высылали ударные отряды милиции, в воздух поднимался наш новенький беспилотник или старый вертолет, из-за стен была слышна стрельба. Мне повезло — я ни разу лично в такой переплет не попал. Джером тоже не попадал, хоть он-то, кажется, мечтал о подобном приключении.

Через какое-то время ворота отворились, и я облегченно вздохнул, решив, что конвой прибыл. Но, как оказалось, преждевременно. Вместе с порывами ветра в проем ворот медленно вполз старенький пикап, груженый плотно набитыми мешками — видимо, привезли припасы из какого-то из дружественных селений. Милиционеры тщательно осмотрели машину, заглянули даже под днище, внимательно проверили у водителя документы и лишь тогда офицер лениво дал отмашку, позволяя водителю проезжать в селение на разгрузку.

Еще через десять минут, когда мы изрядно озябли, ворота вновь начали открываться. На этот раз наши ожидания оправдались. Первым въехал угрожающий бронированный автомобиль с противоминной защитной, из люка на крыше которого наполовину высунулся милиционер в утепленном шлеме, опираясь на крупнокалиберный пулемет. Мы называли его «Носорогом», хотя я не знал точно, как называется эта модель. Следом двигался большой военный джип, в котором, как я знал, едут пять или шесть вооруженных милиционеров. Лишь после него плавно ползли грузные автобусы, битком набитые людьми.

Мы с Джеромом терпеливо дождались, пока все восемь громадин, а также с десяток легковушек и еще несколько машин сопровождения пройдут проверку, вползут в селение и растянутся вдоль упирающейся в западные ворота Украинской улицы, а ворота захлопнуться. После этого мы уверенно направились к восьмому автобусу, зная, что мама обычно едет на нем. Как раз успели протиснуться ко входу, чтобы увидеть выходящую маму. Она была одета в теплую зимнюю куртку с меховым воротником и, как и большинство пассажиров, держала на плече сумку. При виде нас она радостно улыбнулась. Она так и думала, что я буду ее встречать. А я так и знал, что мама, как всегда, сядет в последний в колонне автобус.

Моей маме — Катерине Войцеховской, в девичестве Шевченко, было тогда тридцать пять лет. Сын, конечно, не способен оценивать свою мать объективно: для каждого родная мама всех милее. Но не только я, но и все знакомые родителей утверждали, что она выглядит моложе своих лет и очень привлекательна. Мамина особенная красота крылась не столько во внешности, сколько во внутреннем обаянии, которое с первого же знакомства располагало к себе людей. Нельзя было не почувствовать тепла, исходящего от спокойного взгляда ее выразительных карих глаз и от ее улыбки. За этой улыбкой всегда читалась искренняя доброжелательность, а не желание соблюсти приличие, и это очень подкупало окружающих.

— Привет, сынок! — мама с радостью обняла меня, но не стал слишком сильно нежничать, чтобы не позорить перед другом. — Ужас, ты же совсем холодный! Сколько вы тут простояли, минут двадцать? Сегодня мы ползли как черепахи, я думала никогда не доедем. Ой, Джером, привет!

— Здравствуйте, теть Кать, — поздоровался Джером.

— Джером, милый, да ты настоящий друг, если мерз тут вместе с Димкой все это время, и уже который раз, — улыбнулась мама. — Я настаиваю, чтобы хоть сегодня ты с нами поужинал!

— Нет, нет, теть Кать, спасибо! — торопливо стал отнекиваться друг. — Мне домой надо, я так только, с Димкой постоять… Пойду я, домой мне надо! Дима, доску мою возьми, лады?!

Конечно же, упорные уговоры мамы ни к чему не привели. Я знаю, что Джером не хотел домой и не собирался сейчас туда идти. Знаю и то, что он с удовольствием покушал бы у нас дома, в уюте и тепле, где стол всегда ломился от яств в отличие от многих других столов в Генераторном и особенно стола Лайонеллов. Но вместо этого он предпочтет в одиночестве пошляться где-то по темным подворотням, пока его отец не уснет, съесть какую-нибудь остывшую пакость из своего полупустого холодильника и уснуть полуголодным, но гордым.

Джером стыдился своей бедности. И очень злился, если кто-то напоминал о проблемах с выпивкой у его отца. Как-то он рассказал мне, что его папу собутыльники часто приводят под дверь совсем «готового» и бросают там, как мешок с картошкой. Джерому приходится волочь отца, мычащего что-то невразумительное, до кровати, снимать с него ботинки, накрывать одеялом. Джером признался, что в такие моменты он ненавидит отца. И заплакал. Но потом разозлился и взял с меня клятву, что я никому не расскажу. Мне было очень жаль друга и его «тайну» я никому не раскрыл, хоть никакой особый тайны ни от кого на самом деле не было.

Распрощавшись с другом, какое-то время я грустно провожал взглядом его удаляющуюся фигуру, задумавшись о превратностях судьбы, лишивших ни в чем не повинного паренька семейного очага. Но постепенно переключился с этой темы на разговор с мамой, которая оживленно расспрашивала как прошел мой день. Прилежно пересказав ей свои школьные будни, я задал вопрос о ее работе, прекрасно зная, что мама всегда охотно взахлеб рассказывает о своих воспитанниках. В свое время, помнится, я даже обижался и ревновал из-за этого — пока меня не научили тому, что такое «эгоизм», «ответственность» и другие серьезные вещи, которых маленькие дети не понимают.

— О, мы делаем очень большие успехи! — как всегда, мама очень оживилась. — Маричка и Пин сегодня закончили изучать алфавит, скоро начнут писать. А видел бы ты, как они едят, молодцы просто! Еще месяц назад прямо зубами все хватали, а сейчас держат вилки с ножами так чинно, будто потомственные аристократы — смотреть любо-дорого. Я возлагаю на них большие надежды. Попомни мое слово, Димка, еще до следующей зимы им удастся найти свои семьи!

— А в этом году многих пристроили?

— Пятерых всего, — мама грустно понурила голову. — Каждый год удивляюсь, почему так мало людей изъявляют желание усыновлять или удочерять наших бедняжек. Это притом, Димитрис, что в наше время сорок два процента семейных пар не могут иметь собственных детей! Виной всему стереотипы. И дурные слухи, которые раздувают журналисты. А на самом деле многие из наших детишек намного умнее и добрее родившихся в цивилизации. Если окружить их любовью и теплом — они вырастут и раскроются прекрасными, словно цветы!..

После таких историй мне порой казалось, что мама вконец разочаруется и потеряет интерес к своей работе. Но Катерина Войцеховская была сделана из прочного теста. Она принимала неудачи и испытания стоически, а каждому успеху, даже самому маленькому — радовалась от всей души. В матери я видел яркий пример человека, который искренне верит в значимость и правильность того, что она делает.

Когда-то, во времена, которые я и не помню, мама была в Генераторном кем-то вроде врача-терапевта широкого профиля. Но в сфере терапевтики не прижилась. Как она сама однажды мне призналась: нервов не хватило. Она так и не смогла избавиться от дрожи и отвращения при виде гноящихся ран, безобразных опухолей и омертвевших тканей. А насмотреться на все это ей пришлось вдоволь: в те темные времена люди массово болели и мучительно умирали от лучевой болезни и рака, дети рождались в основном мертвыми или с серьезными отклонениями, а врачи-самоучки вроде моей мамы мало чем могли помочь, но не могли с этим и смириться.

В конце концов, когда самые худшие годы миновали, мама нашла свое призвание в работе в приюте для сирот в Олтенице. Приют был основан под патронажем всемирно известного международного благотворительного фонда новозеландского миллиардера Джейсона Хаберна, штаб-квартира которого находилась в Веллингтоне.

Наше селение было достаточно тесным, и я не мог не слышать, что болтали некоторые злые языки. Сплетники говорили, будто моя мама была скверным врачом и с радостью распрощалась с клятвой Гиппократа завидев на горизонте «непыльную работенку и хорошие денежки». Но я знал, что двигали мамой исключительно искренние убеждения и желание делать людям добро. Да и назвать ее работу «непыльной» мог лишь тот, кто не имеет о ней ни малейшего понятия.

В «центрах Хаберна» по всему миру несчастных детишек, найденных на пустошах (в те годы, кажется, как раз начали входить в обиход политкорректные термины вроде «нежилой территории», заменившие у взрослых просторечие «пустоши») пытались обучать и внедрять в цивилизацию. Несчастные, обездоленные детки, которых удалось отловить на просторах разрушенного мира, были подобны диким зверькам. Зачастую они не были знакомы ни с единым человеческим словом, привыкли питаться падалью и отбросами, тяжело болели и были облучены радиацией.

Центр Хаберна в Олтенице состоял из мужественного коллектива врачей, в основном психиатров, взявших на себя тяжкое бремя адаптации искалеченных чад к нормальной жизни. Своими трудами лекари сумели превратить в полноценных членов общества многих несчастных зверенышей. Правда, еще больше оказалось тех, с кем медиков постигли неудачи. Но, так или иначе, проделанная ими работа заслуживала искреннего восхищения.

Мама лишь горько усмехнулась, когда однажды я пересказал ей конспирологические теории, распускаемые на одном из веб-порталов, о том, что детей из центров Хаберна используют для трансплантации донорских органов и бесчеловечных медицинских экспериментов. «Когда делаешь добро от души — не ждешь ни от кого благодарности», — кажется, она ответила что-то такое.

Мама была одной из наиболее самоотверженных и преданных сотрудниц центра. Она не жалела для своей работы ни сил, ни времени. Даже во время беременности и после моего рождения она не переставала печься о своих воспитанниках, которые были целью и смыслом ее каждодневной кропотливой работы и о которых она, как и сегодня, всегда рассказывала взахлеб, возвращаясь домой.

За беседой мы и не заметили, как, двигаясь в потоке сошедших с автобуса людей, доковыляли до нашего дома номер двадцать семь. Это была новенькая пятиэтажка рядом с главным перекрестком Украинской и Центральной улиц. Пятиэтажку называли не иначе как Председательский дом, потому что с момента его постройки тут жили все председатели поселкового совета. Здесь выделяли квартиры только заслуженным жителям, представителям местной «элиты» — насколько это слово могло быть уместно в нашей демократичной общине, где не принято было слишком сильно задаваться и ставить себя выше других.

Вход в Председательский дом сторожил дворник, а по совместительству консьерж. Этот тучный румын преклонных лет по имени Григор бдительно следил, чтобы в опрятные сени элитного дома не проник какой-нибудь проходимец, который бы мог все там загадить. Бездомных, правда, в Генераторном не водилось, поэтому Григор вполне мог позволить себе выполнять эту обязанность расслабленно, с полузакрытыми глазами, расплющивая их только для того, чтобы потребовать от кого-нибудь тщательнее вытереть ноги. Мы с мамой, как обычно, поздоровались с дворником, но тот не ответил — со слухом у старика было туговато.

Тщательно обив обувь о решетку и преодолев двойную дверь, мы очутились в светлом отапливаемом конвекторами парадном со свежей побелкой на стенах и потолке. В холле дома новомодная интерактивная система в виде воздушного экрана соседствовала с обыкновенной доской объявлений, за стеклом которой пылились распечатанные на принтере листы A-4, таящие в себе самые разные просьбы, уведомления, требования и даже угрозы, обращенные к жильцам.

У доски объявлений мы застали облаченную в малиновый домашний халат блондинку средних лет с полотенцем на голове. Это была соседка с первого этажа, тетя Галя. Среди мелких невыразительных черт ее лица доминировал крючковатый нос, необычайная длинна которого вполне отвечала ее любознательности В отличие от дворника, соседка вежливо и даже немного подобострастно поздоровалась с мамой. Я буркнул приветствие в ответ, но едва слышно и неохотно.

Мне вспомнился обрывок ее разговора с кем-то из подруг, нечаянно подслушанный мною около года назад, когда я возвращался домой из школы. Разговор был о моей маме, а точнее об одной истории, которую мама очень не любила вспоминать. И вещи в нем говорились настолько неприятные, что меня это тогда очень сильно расстроило и поразило. Дело было вот в чем.

Еще в 63-ем, когда мне было только два года, мама защитила диплом доктора медицины, а в 65-ом уже стала заведующей центром Хаберна в Олтенице и признанным специалистом в сфере прикладной детской психиатрии. Она выступала на многих научных симпозиумах и ее настойчиво приглашали на работу в главный офис Хаберна в Веллингтоне. Но четыре года назад ей пришлось перенести тяжелое испытание, поставившее крест на ее карьерном развитии. Один из маминых подопечных, который был по ее настоянию признан пригодным к обучению в школьном классе вместе с обычными детьми, напал на обидевшего его одноклассника и, словно дикий пес, перегрыз ему горло. Пострадавшего ребенка едва удалось спасти. Маму отстранили от работы и долго таскали по допросам в связи со служебными разбирательствами. Родители пострадавшего ребенка настаивали на уголовном наказании врача за служебную халатность. Отцу пришлось звонить по многим телефонам и унижаться перед высокопоставленными чиновниками, чтобы спасти мать от позорного увольнения.

Так вот, в разговоре тети Гали с ее подругой прозвучала совсем другая версия маминой истории, мерзкая и неправдивая. «Войцеховского жена — известная взяточница», — доверительно шептала соседка. — «Вот и в тот раз взяла на лапу от пары престарелых гомосеков, которым приглянулся один мальчик-сирота. Выписала на него все бумаги для усыновления, хотя он диким совсем еще был, и близко не прошел никакой реабилитации. Ну и…» Я не думал до этого плохо о тете Гале, но с того момента начал ее недолюбливать, а на душе еще долго оставался неприятный осадок. Маме я даже рассказывать не стал, чтобы не расстраивалась.

По итогам той истории маме вынесли строгий выговор и сместили с поста заведующей центром на должность рядового врача-психотерапевта. На этой должности она числится до сих пор, фактически продолжая руководить центром. Когда папа однажды спросил у мамы, о чем она больше всего жалеет в этой истории, мама ответила: «О ребенке, который потерял свой шанс вернуться к нормальной жизни». Она до последнего защищала своего воспитанника, утверждая, что его намеренно спровоцировали на агрессию.

— Ты о чем задумался? — спросила мама, проводя ключом-карточкой по сенсорной щели нашего дверного замка.

— Да так, о ерунде разной, — уклончиво, но в целом правдиво ответил я.

Наконец мы очутились дома и смогли сбросить с себя верхнюю одежду. Мама, едва раздевшись, устремилась на кухню, чтобы успеть накрыть стол к моменту папиного прихода. Я в это время проскользнул в свою комнату и, надев «сетчаточник», заглянул на свою страничку в социальной сети и еще несколько сайтов. Мей была в сети и написала мне какое-то сообщение со смайликами, а потом и видеосвязь включила, чтобы поболтать. Кое-кто из одноклассников, как обычно, решил уточнить у старосты пару вопросов по школьному расписанию. Еще несколько комментариев появилось под моими фотками из «Аквариуса». Джерома я в сети не видел и мог лишь гадать, чем сейчас занимается мой несчастный и гордый друг.

Своей собственной комнатой я был обязан тому, что у нас была одна из самых больших квартир в Генераторном — две комнаты, кухня и собственный туалет с умывальником. Как никак, мой папа был большим человеком в селении. Именно из-за этого кое-кто завидовал нам и мне иногда приходилось слышать неприятные вещи о маме и папе — вроде тех, что говорила тетя Галя. Но это были только отдельные неприятные моменты, на которые я старался не обращать внимания и относиться ко всем людям с дружелюбием и открытостью, как учил папа.

Поболтав с Мей и положив свой сетчаточник в футляр со специальным влажным покрытием (родители настаивали, чтобы я не пользовался им по вечерам — берег зрение), я отправился на кухню, наблюдать за тем, как мама возится с пищевым процессором. Мама сообщила, что папа уже освободился со службы и скоро будет. Болтая с мамой, временами мы с ней поглядывали на входную дверь, пока не услышали наконец за ней шаги и писк электронного замка. Это означало — папа дома.

Усталый отец всегда приходил к ужину последним. Снимал тяжелое пальто, трепал меня по голове, чмокал маму в щеку. Его движения были размеренными и спокойными, в них не было той нервозности и раздражительности, которые присущи многим взрослым на исходе изнурительного буднего дня. Честно говоря, я вообще не помню, чтобы папу кому-нибудь удавалось вывести из душевного равновесия. Даже будучи недоволен или разочарован, он сохранял полный самоконтроль.

Владимир Войцеховский был на четыре года старше мамы, росту и сложения среднего, с короткой стрижкой и приятными гармоничными чертами лица. Снизу овал отцовского лица был обрамлен темной тенью, образовавшейся за день на месте выбритой утром щетины. По долгу службы папа всегда был аккуратен — брился по меньшей мере раз в день, а иногда дважды. В отличие от щек, на макушке у отца волосы росли редко — даже на фоне короткой опрятной стрижки была хорошо заметна залысина. Впрочем, эта последняя черта вносила лишь еще один вполне уместный штрих в его интеллигентный портрет.

Пожалуй, папа выглядел бы вовсе безобидным, если бы не волевой подбородок и решительная твердость в голосе и взгляде, которые можно было проглядеть при первом взгляде, но сразу становились заметны при дальнейшем общении. Все, кто был хорошо знаком с Войцеховским-старшим, знали — это человек с изрядной силой воли. И если он решал проявить упорство (а бывало так лишь тогда, когда папа отстаивал свои искренние убеждения), то сдвинуть его с занятой позиции было практически невозможно.

Папа подготовился к ужину, быстро обмывшись в умывальнике и переодевшись в домашнее — спортивные штаны и вязаную кофту. Заходя на кухню, он часто моргал воспаленными покрасневшими глазами, потому что перед этим закапал их лекарством. С глазами у него были проблемы. Мама говорит, они начались еще со времен войны, из-за вспышки, которую он видел, когда взорвалась ядерная бомба. Сам папа не любил обсуждать это. Отмахивался: «Пустяки!» Отец относился к породе людей, которые не слишком носятся со своим здоровьем, — он лишь придерживался нескольких простых правил, которые позволяли ему оставаться в тонусе, а к остальному относился с философским фатализмом.

Ужинали мы на кухне, за столиком, накрытым скатертью в цветочек, умостившись на старых, но удобных стульях с мягкими сиденьями. В углу тихо шелестел ионизатор воздуха. Из приоткрытой форточки светил уличный фонарь и доносились шаги и голоса запоздалых прохожих.

Не считая пищевого процессора и ионизатора, в нашей кухне почти не было современных достижений техники. Папа обил ее деревом, а мама обставила разными плетеными корзинками и глиняной посудой, создав провинциальный интерьер на старинный манер. Стены украшали фотографии в деревянных рамках, изображающие пейзажи из старого мира: пшеничные поля под голубым небом, карпатские горные реки, альпийские зеленые, луга, живописные швейцарские деревушки, венецианские каналы с гондолами… Мама периодически распечатывала новые фотографии и меняла их, но мотив всегда оставался тем же. Пожалуй, лишь в этом проявлялась горькая тоска мамы по тому миру, о котором она редко говорила вслух.

— Ух, — усаживаясь за стол, папа улыбнулся. — Хорошо хоть дома тепло. А в администрации холод страшный. Пусть еще после этого кто-то скажет, что мы отапливаем ее в первую очередь, — заставлю этого болтуна как-нибудь там переночевать.

— Как прошел день? — поинтересовалась мама.

— Ой, да знаешь, как-то, как всегда. Давай, может, перекусим для начала, а то у Димки вон я вижу слюни уже на стол капают.

— А у тебя, пап, что, нет?! — засмеялся я.

Кушали мы вкусно. Конечно, рацион современного жителя планеты стал куда беднее, чем у счастливчиков, которые живьем повидали пейзажи с фотокарточек на нашей кухни. Но мама делала все возможное, чтобы оживить домашнее меню чем-то необычным и, главное, натуральным. Непременным атрибутом нашего стола были овощи: помидорчики, огурчики, редисочка, зеленый лучок, сочные пучки укропа и петрушки. Овощи были элитные, дорогие — урожай с огородов семейства Стахановых, живущих независимой общиной в окрестностях Генераторного. Их плоды были не такими крупными и не такой правильной формы, как генетически модифицированные, выращиваемые на близлежащем фермерском хозяйстве Александру Одобеску. Но зато какие вкусные!

— Мм-м, — отправив в рот помидор, папа аж причмокнул. — А все-таки какие они овощи растят, а? Почти как довоенные. Почти. Хм. Но могли ли мы подумать во время той долгой зимы, что нам доведется вообще есть какие-то овощи?

— Да, — задумчиво ответила мама и ее взгляд застелила мрачная пелена невеселых воспоминаний о страшных временах голода, который мне посчастливилось не застать. — Тогда, Димитрис, за эту горстку овощей, которые мы съедаем за один вечер, могли покалечить или убить человека, или даже многих людей. Не дай Бог еще когда-то такое увидеть.

— Голод превращает людей в животных, — покачал головой папа. — По крайней мере, многих из них.

— Нам сегодня как раз рассказывали о тех временах, — вставил я, припомнив вступительный урок в школе, который провела нам директриса. — Ну, не о нашем Генераторном, а вообще, о том, как это все случилось. Маргарита Петровна сказала…

Не забывая подкрепляться поданными на ужин блюдами, я вкратце пересказал родителям содержание нашего вступительного урока и свои мысли в связи с этим. Родители слушали внимательно, временами задумчиво кивая. Я знаю, что они старались пореже вспоминать о темном прошлом, но все-таки считали, что мне надо знать о нем правду и понимать, что произошло и почему.

— Да, это хорошо, что они решили провести такой урок, — сказал папа. — Маргарита Петровна очень умная женщина, неспроста ее все у нас так любят и уважают. Все, что она вам сказала — совершенно правильно, Димитрис. Мы с мамой можем тебе это подтвердить, потому что мы сами были свидетелями того, какой бывает человеческая ненависть и к чему она привела людей. И мы говорим не о той волчьей, звериной злобе, которая владела людьми в темные времена, когда они, не щадя друг друга, боролись за свое выживание и за пищу, которой не хватало на всех. Нет, мы говорим об истинно человеческой разрушительной ненависти, которая неведома и непонятна никакому другому животному, — о той, во имя которой был уничтожен целый мир.

— Да, я понимаю, пап, — ответил я, хотя эти слова были на самом деле слишком еще сложны для меня.

— Думаю, что нет, Дима, — беззлобно не согласился со мной папа. — Но оно и к лучшему. Надеюсь, ты никогда не почувствуешь, что такое эта самая ненависть, не позволишь ей поселиться в своем сердце.

Папа смотрел на меня испытывающим взглядом, как будто пронзал насквозь. Думаю, он сам не чувствовал, что это за взгляд и какое впечатление он на меня производит. Нет, нельзя сказать, что он был очень суровым человеком или, более того, что я его боялся. Но в такие моменты мне становилось неуютно, хотелось съежиться и куда-то исчезнуть. Казалось, что я неожиданно попал на экзамен, к которому совершенно не готов, и я начинал смертельно боятся, что провалю его.

Хотя мама в силу своей профессии с детства приучила меня к постоянному психоанализу, в одиннадцать лет мне все еще сложно было понять это обуревавшее меня чувство. Лишь многим позже, размышляя над своим детством, я полностью осмыслил свои переживания и отыскал их истоки.

Я был в семье единственным ребенком, более того — желанным. Когда 10-го мая 2061-го года я появился на свет, то ознаменовал собой первый лучик света в непроглядной тьме, в которой родители боролись с отчаянием и безысходностью предыдущие пять страшных лет. С моим рождением все вдруг обрело для них простой и понятный смысл, многие вопросы исчезли сами собой. Новорожденный я, сам того не ведая, стал фундаментом, на котором была построена жизнь всей нашей семьи в новом мире.

Родители пытались вложить в меня очень много своей души — намного больше, чем это, наверное, требовалось. Они растили и воспитывали меня с такой внимательностью, трепетностью и ответственностью, с какой создают свои шедевры художники или композиторы. Я вырос в любви и доброте, каким могли позавидовать многие дети. Но притом с самых пеленок на меня были устремлены требовательные взгляды, в которых отражалось желание видеть предмет для гордости. Родители ждали, что я буду лучше всех своих сверстников. Но речь была не о физическом лидерстве, наилучших отметках в школе или успехах в спортивных соревнованиях (хоть все это и поощрялось). Превосходство должно было быть выражено в развитии наиболее ценимых ими человеческих качеств: доброты, честности, порядочности, справедливости, отваги, образованности, эрудиции.

Именно из-за этого я все время испытывал тайную тревогу, что разочарую родителей или не оправдаю в чем-то их ожиданий. Мучимый этим комплексом, я усиленно тянулся к воображаемой планке, которая высилась надо мной невообразимо высоко. Планка эта определялась примером моих родителей, людей незаурядных, и данным мне воспитанием, которое велело с пониманием относиться к порокам и недостаткам окружающих, но крайне критично оценивать себя и собственные поступки.

Хоть я и не признавался себе в этом, но погоня за этими идеалами порой превращалось для меня в муку, отравляла мне беззаботное детство, не позволяла радоваться жизни как прочие дети. Но стоило мне начать втайне обижаться за это на родителей, как во мне сразу же просыпалась совесть, которая велела мне упрекать не их, а наоборот, себя — в малодушии, неблагодарности и эгоизме.

— М-м-м, — чтобы побыстрее развеять смутивший меня момент и вырваться из плена неприятных раздумий, я первым прервал паузу. — А еще я забыл рассказать вам, что придумал наш учитель физкультуры. Ну, Григорий Семенович! Кстати, он намекал, что давно знает тебя, пап. Что вы с ним переживали какие-то приключения вместе…

Я намеренно замешкался с дальнейшим рассказом, надеясь, что папа или мама поведают мне ту самую историю, о которой предпочел умолчать физрук.

— С Гришкой-то, Тумановским? — папа слегка улыбнулся, многозначительно переглянувшись с мамой, явно вспомнив что-то известное им обоим. — И что, он рассказал про эти приключения?

— Нет. Сказал, что ты сам расскажешь, если захочешь.

На отцовском лице какое-то время отражались смешанные чувства, словно он колебался, стоит ли говорить мне правду. Но, в конце концов, какое-то неведомое соображение одержало в нем верх и папа попытался мягко закруглить тему:

— Григорий Семенович — хороший человек, и, вдобавок, твой учитель. Я не хотел бы ворошить наше с ним прошлое без надобности, Дима.

— А что, если я пообещаю, что никому не расскажу? — почувствовав в словах отца слабину, я улыбнулся и пытливо заглянул отцу в глаза. — Ну пап!

Папа еще какое-то время оставался в нерешительности, но затем вздохнул и, разлив нам по чашечкам с пакетиками чая кипятку из электрочайника, молвил:

— Ты не раз слышал, как мы с мамой очутились здесь. Это было… где-то в середине 56-го, если я не ошибаюсь? Да, Кать?

— Июль, — кивнула мама, делая глоток пышущего паром чая. — Я помню тот день, когда мы попали сюда так, будто это было вчера. Мы с твоим отцом благодарили судьбу, что нам удалось дожить до того дня. Но где-то глубоко в душу закралось отчаяние. Генераторное было тогда совсем не тем, чем оно есть сейчас. Сухой безжизненный грунт, на котором разбиты потрепанные армейские палатки, переполненные голодными людьми под дурацким бессмысленным названием и номером. “Временный лагерь беженцев № 213”. Кроме друг друга, рваных ботинок, джинсов, курток да наплечников со скудными пожитками у нас во всем мире не осталось никого и ничего…

— Ты так хорошо рассказываешь, что, пожалуй, тебе стоит и продолжить, — улыбнулся папа.

— Нет, ну что ты, — мама смущенно потупилась. — Димка же про Гришу просил рассказать.

— Гришу я узнал, когда пошел в поисковой отряд, — припомнил папа, тоже отхлебнув чая. — Поисковые группы тогда отправлялись в путь денно и нощно, рыская по окрестностям в поисках всего необходимого: еды, топлива, строительных материалов, оружия и патронов, лекарств, полезного в хозяйстве инструмента и оборудования.

— Я знаю, ты часто участвовал в таких «экспедициях», — оживился я. — Ведь если бы не это, люди просто не выжили бы!

— Да. Володя ходил в них нескончаемо, — вспомнила мама. — Мы собирались у самодельных ворот в возведенных вокруг лагеря баррикадах, кутаясь в плащи с капюшонами и закрывая лица платками и марлевыми повязками и в угрюмой тишине провожали взглядами группы вооруженных мужчин в камуфляжной одежде. Это были наши отцы, мужья и сыновья. И каждый из нас понимал, что некоторые из них, скорее всего, не вернутся назад. Папа даже не помнил точно, в скольких «экспедициях» он побывал. Его жизнь много раз висела на волоске, людей рядом с ним калечили и убивали, но ему везло и, не считая нескольких царапин и ушибов, он остался невредим.

— Да, все это знают. Папа настоящий герой! — с искренней гордостью воскликнул я.

— Не говори так, Димитрис, и не вздумай так говорить другим! — не на шутку рассердился отец. — Я не раз говорил тебе, что не было там никаких героев. То время называют «тёмным» не только из-за вечного смога. То было не для героев: время тяжелых решений, неоднозначных поступков. Эти наши «экспедиции» — это было, по сути, обыкновенное мародерство, хоть мы не употребляли это слово. Поисковые отряды постоянно вступали в стычки с другими мародерами. А порой и с местными, боронящими свое добро. Бывали жертвы.

— Но ведь на вас нападали, вы вынуждены были защищаться.

Папа тяжело вздохнул.

— Неизвестно, как закончилась бы история ВЛБ № 213, сложись все иначе, но еще в первые месяцы после войны нам удалось неплохо вооружиться, вначале опустошив оружейную милицейского отделения в окрестном селении, а затем приняв участие в разграблении склада румынской воинской части. Среди нас было много бывших военных и резервистов, которые хорошо владели оружием. Поэтому наши поисковые отряды чувствовали себя довольно уверенно и из большинства стычек чаще всего выходили победителями. Самым сложным во время мародерских вылазок было не уберечься от пуль. Сложнее было не озвереть, сохранить человечность. Из мужчин, ходивших вместе со мной в «экспедиции», это удавалось не всем. Ожесточившиеся, изголодавшиеся, замерзшие и замучавшиеся люди вскоре практически перестали видеть разницу между добром и злом, превратились в стаи волков, которыми руководил лишь один принцип: «зубами вырвать себе добычу или сдохнуть».

Папа прервался, чтобы немного смочить горло горячим чаем. Вместо него продолжила мама:

— Именно эти страшные метаморфозы, происходящие с товарищами, больнее всего ранили отца и повергали в его наибольшее отчаяние — а вовсе не вечная темнота, холод, радиация и разруха. Из добытчика он очень быстро превратился в миротворца, который пытался спасти встречавшихся им людей от неконтролируемой ярости спутников. Однажды по этой причине произошла потасовка, в которой против папы выступил один из самых остервеневших мародеров — бритый наголо верзила по кличке Тумак, некогда работавший грузчиком в Одесском порту, а в неспокойные времена подрабатывающий за деньги охранником различных митингов и политических шествий. Не имея ни семьи, ни каких-либо убеждений, мужик уважал лишь силу и это его жизненное кредо прекрасно вписалось в реалии постапокалиптической анархии.

— И что, дяде Гриша вступился за тебя перед этим Тумаком?! — догадался я.

Папа печально улыбнулся и, не ответив на вопрос, сказал:

— Мы забрели в развалины старого промышленного предприятия, где надеялись разжиться инструментами, но там все оказалось уже разграблено и люди были изрядно разочарованы. И тут мы случайно набрели на румынского пацаненка, тоже шарящего в развалинах. Тумак решил, по его словам, «проучить поганца, чтобы знал, как на нашей территории крысятничать». Инструментом поучения должен был послужить солдатский ремень.

Слушая историю, я затаил дыхание. Спустя пятнадцать лет после той истории отец сидел передо мной живой и здоровый, но все же я волновался за него так, будто неизвестно было чем эта история может закончиться. Зная отца, я не сомневался, что его рука пресекла экзекуцию, независимо от того, какую опасность он мог навлечь этим поступком на себя.

— Он большой был? — спросил я.

— Выше меня на голову. И гордился тем, что мог головой разбить кирпич. Наверное, во время этих занятий он и отбил себе остатки мозгов, — вспомнил папа, усмехнувшись. — С таким, конечно, страшно было связываться. А он, только глянув на меня, решил, что победитель в этом единоборстве очевиден. Только он погорячился. Твой папаша в молодости был хоть и тщедушен на вид, но поверь, Димка, довольно жилистый и выносливый.

— А главное — практически лишен страха, когда бьется за правое дело, — добавила мама, ласково чмокнув папа в щеку.

— Запомни, Дима. Если уж довелось попасть в драку и нельзя иначе выйти из ситуации, помни: не бойся, даже если нападавший кажется больше и сильнее. Здесь важны не только мускулы, а и настрой. Человек, защищающий свою жизнь или свое достоинство, имеет моральное преимущество над тем, кто пытается их отнять, и это не следует недооценивать.

— Так что, ты с этим Тумаком дрался? — мои глаза поползли на лоб. — А разнять вас не пытались?

— Все смотрели с интересом и ждали, чем кончится, — папа хмыкнул. — Говорю же, в те времена гуманизм был не в чести. В общем, досталось мне изрядно, но я бился до конца и с большой натугой одолел верзилу — главным образом из-за того, что тот не ждал от меня серьезного отпора.

— Вау! — я с каким-то новым восхищением оглядел некрепкого на вид отца. — А дальше что было? И, главное, при чем здесь мой учитель физкультуры?

— Вначале отвечу, что было дальше. Командир поисковой группы принял сторону Тумака. Направил свой автомат на меня и сказал: «Если ты не за нас, значит против. Нравится этот цыганский оборванец — вот и бери его, и вали прочь!» Несколько человек из группы заступились за меня, назрела вооруженная стычка. Но я успокоил всех и сказал, что уйду добровольно. Не хотел, чтобы из-за меня там все друг друга перестреляли. Чтоб ты понимал, до лагеря оттуда было километров тридцать, в те времена казалось немыслимым преодолеть такое расстояние одному. Но я таки добрался. Несколько раз отбивался по дороге от бродячих псов, однажды попал под обстрел, замерз, изголодался. Но — к маме вернулся. Жалел только о том, что напуганный румынский мальчик со мной не пошел — при первой же возможности убежал и на крики не оборачивался. А так, может быть, был бы у тебя сводный братец.

Зачарованный этой невероятной историей, я молчал.

— Ну а теперь второй твой вопрос. Тумак — такое было тогда прозвище у Гриши Тумановского.

— Да ты что?! — ахнул я.

Я вдруг вспомнил и совершенно по-другому оценил слова физрука, сказанные мне после урока. «Цеплялся за жизнь как зверь, не щадя ни себя, ни других», — говорил он о себе в молодости, противопоставляя моему отцу.

— И вот тебе главная мораль этой истории, Димка, — допив чай и поднявшись из-за стола, папа ласково потрепал меня по голове. — Люди меняются. В том числе меняются к лучшему. Вот и Гриша изменился. И после той истории он десятки раз показывал себя смелым и достойным человеком. Каждый раз встречаясь с ним на улице мы пожимаем друг другу руки и даже можем выпить по бокалу пива, вспоминая о том, как он когда-то получил от меня пару хороших хуков справа.

— Да уж… — выдохнул я, жалея о данном слове не рассказывать об этой истории друзьям.

— Кстати, что там Григорий Семенович предложил? — поинтересовалась мама.

— Ну, он сказал, что хочет попросить Маргариту Петровну, чтобы весной, перед каким-то важным христианским праздником, ему разрешили сводить школьную экскурсию в Храм Скорби. Сказал, что он там пережил духовное перерождение. И, кажется, я понимаю теперь, о чем он. Наверное, после той трепки, которую ты ему задал, он уверовал в Бога и начал любить своих ближних…

— Не совсем так, там другая была история. Он переболел «мексиканкой», лишь чудом сумел выжить. А после такого — люди меняются, — вмешалась мама. — Но об этом как-нибудь в другой раз. Вообще-то мне его идея не по душе. Детям не место на нежилой территории.

— А вот я бы слишком сильно не тревожился, — неожиданно не согласился с ней папа. — Туда всего-то пару километров ходу. В теплое время года группе детей при хорошем сопровождении на этом пути ничего не грозит. Я считаю, им неплохо было бы туда сходить. Свою историю надо знать. Кроме того, это место, пожалуй, действительно навевает определенные полезные раздумья.

— А я не была там с тех самых пор, — покачала головой мама. — Как-то не очень хотелось. Хоть там и построили церковь, но для меня это место навсегда останется тем, чем оно было изначально — выселками для зараженных вирусом людей… и кладбищем.

— Мам, а мне было бы интересно сходить! — запротестовал я.

— Ладно, давай отложим этот разговор. Сомневаюсь, что Маргарита Петровна вообще это позволит. А если разрешит, то поговорим, — уклончиво закончила разговор мама.

Папа, кажется, хотел сказать еще что-то, но в этот момент услышал звонок своего коммуникатора и быстро умчался в родительскую спальню. Минуту спустя оттуда уже доносился его дипломатичный смех и оживленная речь на английском языке. Мы привыкли, что папин комм не умолкает сутки напролет и отец общается с сотнями самых разных людей на всех пяти языках, которыми он владеет. В Генераторном папа отвечал за связи общины со внешним миром. Именно на этом поприще он завоевал себе авторитет и признание среди односельчан. Но работа эта требовала полной самоотдачи и не предполагала ни минуты отдыха, когда можно было просто выключить коммуникатор и забыться.

— Да уж, — оставшись на кухне вдвоем с мамой, я улыбнулся. — Вот так история про Семеныча. В жизни бы не подумал. И много еще такого, чего вы с папой мне не рассказываете? Я ведь уже не ребенок!

— А ты что, обижаешься? — мама слегка пожала плечами. — Извини. Мы, на самом деле, пытаемся тебя как-то оградить от тех грустных воспоминаний. И себя, наверное, тоже. Осень и зима 56-го — 57-го были самым тяжким временем в истории общины, да и, наверное, всего человечества. В условиях «ядерно-вулканической зимы» земля не дала всходов и человечество столкнулось с голодом библейских масштабов. По миру ширилась «мексиканка», а впереди нее неслись жутковатые слухи о 95 %-ой смертности от вируса, окончательно убеждая людей в наступлении Судного дня. В те дни я и сама утратила присутствие духа. Реальность представала нам в таком мрачном свете, что мы уже и не пытались разглядеть светлое будущее за завесой безысходности — думали лишь о том, как дожить до завтрашнего дня. Люди с гипертрофированным инстинктом самосохранения по-звериному цеплялись за жизнь, не брезгуя никакими средствами. Все остальные — обретались в молчаливом отчаянии. Если бы ты, не дай Боже, пережил что-то подобное — тоже, наверное, старался бы об этом не вспоминать.

— Понимаю, — я скромно потупил взгляд, но тут же спросил. — А почему папа разозлился, когда я назвал его «героем»? Он же герой, самый настоящий, это все знают. Вот, например…

— Понимаешь, Дима, — мама вздохнула, слегка закатила глаза и на её лице отразилось выражение такой теплоты, которая не оставляла ни малейших сомнений в том, что она искренне любит своего мужа. — Твой папа — очень совестный человек. И он не любит, когда его нахваливают. Наоборот, относится к себе очень придирчиво. Но ты должен знать, что он действительно совершал очень сильные и самоотверженные поступки, и во многом именно благодаря им наша община смогла выжить и укрепиться. Только я говорю вовсе не о драках или стрельбе. Таким восторгаются только глупые мальчишки. Твой папа умеет прекрасно находить общий язык с людьми, строить с ними отношения. Я вообще не уверена, что наше селение не вымерло бы и не одичало, если бы не папино «дипломатическое путешествие». А ведь я сама тогда не верила в успех его затеи, отговаривала его идти. Даже плакала и ругалась.

Катерина Войцеховская смущенно улыбнулась, будто ей самой было сложно представить себя плачущей и ругающейся. А я, тем временем, не замедлил вставить:

— Я знаю, весной 57-го, шестнадцать лет назад, папа отправился в поход по окрестным общинам, чтобы установить с ними дружеские и торговые связи. Это тогда был подписан Пакт о дружбе и сотрудничестве в Доробанцу!

— Ты, Дима, не думай, что это было какое-то триумфальное шествие. После страшной зимы, которая фактически продолжалась и весной, голод и нужда в селении достигли той отметки, за которой люди хватаются за любые иллюзорные надежды, лишь бы не сидеть на месте. Комендант всяческими драконовскими мерами умудрялся удерживать порядок и стаскивать отовсюду последние остатки съестных припасов. Но этих остатков почти не осталось, а по всей округе благодаря стараниям наших мародеров распространились мифы о «кровавых бандитах из Новой Украинки», которые если не едят живьем младенцев, то уж расстреливают и грабят всех без разбору. У Володи был свой взгляд на проблему, не совпадавший со взглядом коменданта. Он был убежден, что всем выжившим людям надо объединять усилия, а агрессивный изоляционизм в конце концов угробит нас. Поэтому он решил нанести дружеский визит тем, кто обитает по соседству с нами и разубедить их в том, что от нас стоит держаться подальше. К нему примкнуло порядка сотни людей. Среди них, кстати, и Седрик, папа Джерома. Тогда он еще не пил. Несчастный одинокий ирландец, который волею судеб встретил конец света в чужой стране…

Я вежливо слушал мамины воспоминания, хотя отлично знал эту историю. Папино паломничество продлилось почти неделю и далеко не всегда было «дипломатическим» — стычек на долю добровольцев тоже хватило. И все же, вопреки прогнозам скептиков, предприятие ждал крупный успех именно на дипломатической почве.

Современная гидроэлектростанция «Доробанцу», построенная на притоке Дуная, куда папа первым делам направил свой отряд добровольцев, оказалась совершенно цела. Вот только она была занята вооруженным табором цыган, чей барон называл себя «владельцем энергетической компании» и был настроен на продажу энергоресурсов по очень высокой цене, несмотря на то, что станция не функционировала. Наглых цыган было не слишком, много кто из украинских ополченцев был полон решимости отбить станцию силой, но по настоянию отца этот сценарий оставили лишь на самый крайний случай. Папа надеялся, что сможет убедить цыган в необходимости сотрудничать, так как те, очевидно, не способны были ввести электростанцию в эксплуатацию, тогда как в числе украинских беженцев были люди с техническим образованием, а возможно в ВЛБ № 213 оказался и кто-то из бывших работников ГЭС.

По удивительному стечению обстоятельств, почти в один момент с неполной сотней украинских ополченцев, явившихся к востоку, с запада к ГЕС подошел другой отряд, превосходящий наших по силе. По сведениям очевидцам, там было не менее двухсот человек в натовской бронированной экипировке с современным вооружением в сопровождении дюжины, а то и двух десятков бронемашин. На рукавах солдат и на корпусах машин виднелись эмблемы с красно-синим гербом, изображающим три скрещенных колоска и якорь — должно быть, знак принадлежности к какой-то румынской воинской части. Как позже оказалось, в строю у них находились даже поисковые роботы, которые разведали обстановку и обнаружили украинцев задолго до появления солдат. Отряд этот мог безо всякого труда рассеять и украинцев, и цыган. Но, к счастью, командовал им дальновидный и уравновешенный человек по имени Троян Думитреску, бывший капитан натовской армии, который, как и мой отец, предпочел дипломатию грубой силе.

Переговоры, в которых участвовал мой папа с двумя единомышленниками, Думитреску с его офицерами и цыганский барон вместе с парой членов семейства, стали настоящим триумфом дипломатии, казавшимся немыслимым на постапокалиптических руинах.

Думитреску рассказал, что он представляет «правительство Румынии, точнее то, что от него осталось». Как он объяснил, в течение нескольких месяцев после ядерного удара по румынской территории, включая и столицу страны, официальные власти утратили контроль над большей частью страны. Одним из немногих островков стабильности стал город Олтеница на Дунае, в который отступила одна из воинских частей, избежавших попадания в зону поражения ракет, упавших в Кэлэраши. В город и его окрестности стеклось огромное количество беженцев из жудеца (области) Кэлэраши и соседних жудецов. Со временем там была образована «временная администрация региона Валахия», основу которой составили уцелевшие местные чиновники, армейские офицеры и гражданские активисты.

Как поведал папе Троян, числившийся тогда полковником «Сил гражданской обороны Валахии» только в одной Олтенице на тот момент находилось не менее пятидесяти тысяч человек, а по всей Валахии, по их данным, может быть, еще до миллиона выживших людей. Только вот это число с каждым днем убывало из-за голода, морозов, «мексиканки» и долговременных последствий ядерного удара. Власти в Олтенице не претендовали на реальное управление всем регионом, но поддерживали хоть какое-то подобие порядка на контролируемой ими территории и не теряли связи с другими островками цивилизации. По словам Трояна, нечто подобное Олтенице существовало и в Ловече, по болгарскую сторону Дуная, и еще во многих точках Европы.

К рассказу отца об украинской общине в бывшем ВЛБ № 213, или, как ее тогда называли, Новой Украинке, Думитреску отнесся с величайшей внимательностью и всячески приветствовал усилия украинцев, сумевших сохранить цивилизованность и организацию. Несмотря на то, что он все еще считал себя представителем легитимной власти Румынии, полковник сразу согласился с папой, что речь сейчас идет о выживании человечества как вида, что побуждает к объединению всех людей независимо от расы и национальности.

Неизвестно, что думали обо всем этом цыгане, но каким-то образом их тоже удалось склонить к сотрудничеству. Папа как-то при мне обмолвился, что решительный настрой цыган переменился при виде прекрасно вооруженных олтеницевских ополченцев и поэтому они начали прощупывать почву на предмет возможных торгов. Но мама, помню, намекнула, что причина их сговорчивости была в другом.

Не знаю, как там было на самом деле, но точно знаю, что цыганский барон, Горан, до самой своей смерти находился с моим папой в хороших отношениях, а его родной племяш, Миро, даже называл себя папиным «крестным сыном». Миро служил в силах самообороны Олтеницы — этот подтянутый молодой мужчина с веселыми чертами смуглого лица на моей памяти несколько раз гостил у нас дома и никогда не забывал угостить меня какими-то сладостями.

— Кстати, мам, а как тогда папа смог договориться с цыганами? — вспомнив об этом, спросил я.

С интересом глянув на меня, мама неожиданно засмеялась.

— Очень здорово, что ты спросил это именно сегодня, Дима, после рассказанной папой истории про свое давнее знакомство с Григорием Семеновичем. Сейчас ты услышишь реальный пример того, как добро возвращается к людям сторицей. Знаешь ли ты, что цыгане были склонны до последнего защищать свое «право» на владение электростанцией и ни за что не уступили бы без кровавого боя, если бы племянник барона не признал в Володе «доброго дядьку», который в свое время спас его от расправы, когда тот искал чем поживиться в одной заброшенной деревеньке.

— Подожди… Это тот самый мальчик, который?.. — не поверил я, и тут меня осенила невероятная догадка. — Это был Миро?!

— Именно! — удовлетворенно хлопнула в ладоши мама. — Так и знай, Дима: добро всегда порождает добро. Хоть иногда для этого приходится запастись терпением и подождать.

— Ну и ну, — я восхищенно покачал головой и пообещал себе при первой же возможности расспросить словоохотливого Миро о том случае поподробнее.

Как известно всем жителям Генераторного, уже на следующий день в Доробанцу был подписан трехсторонний Пакт о дружбе и сотрудничестве, который действует до сих пор. Представитель временной администрация региона Валахия и делегация украинской общины из ВЛБ № 213 договорились объединить усилия по обеспечению энергоснабжения уцелевших населенных пунктов региона, для чего обе стороны взяли на себя обязанность направить на ГЕС технических специалистов, а также выделить ремонтные бригады для восстановления линий электропередачи.

«Администрация ГЕС» (так назывались в договоре цыгане) взяла на себя обслуживание и охрану территории в обмен на сохранение за ними права на постоянное на ней проживание, а также поставки ограниченного количества боеприпасов и снаряжения. Более всего цыган интересовала еда, но никто из присутствующих на тот момент не мог похвалиться тем, что изобрел способ выращивать что-либо в изменившейся экологии.

На станции были оставлены для охраны отделение олтеницевских солдат с бронемашиной и десяток украинских ополченцев. Думитреску пообещал как можно скорее парафировать пакт у своего руководства, папа — у своего, после чего стороны, пожав руку, разошлись.

Многие члены группы, воодушевленные достигнутой договоренностью, но так и не нашедшие самого на тот момент для них важного — еды, вконец ослабев, повернули назад в лагерь. Но отец вместе с немногочисленной группой энтузиастов, которые уже едва переставляли ноги от голода и усталости, отправился вниз по региональной дороге № 31, где, в пятнадцати километрах, по слухам, должны были находиться еще какие-то поселения.

Выяснилось, что на востоке от Новой Украинки действительно образовались две небольшие соседствующие друг с другом цивилизованные общины. Это были фермерский поселок Александру Одобеску, где около сотни изможденных селян силились вырастить урожай в возведенных ими теплицах, и текстильная фабрика в поселке Индепентеца, на трассе № 307а, в подвалах которой нашли прибежище несколько сотен бывших работников и случайных прохожих, которые со временем волей-неволей объединились в сплоченное сообщество.

Фермеры в Александру Одобеску на тот момент не достигли успехов в выращивании зерновых и овощей, зато изловчились растить в темноте грибы, которые, по их заверениям, довольно сносно переносят радиацию и съедобны, по крайней мере для тех, кто переносит их отвратительный запах. Непереборчивые поневоле фермеры удобряли свои грибные плантации собственными естественными отходами — это могло бы заставить побрезговать кого-то другого, но не членов папиной группы, никто из которых не весил на тот момент больше шестидесяти пяти килограммов. За грибы с фермерами щедро рассчитались половиной оставшихся боеприпасов.

«Фабриканты» в Индепентеца могли похвастаться рабочим текстильным оборудованием и изрядными запасами качественных хлопковых вещей, которые, впрочем, мало кого интересовали в тогдашнем голодающем мире, поэтому община едва выживала, выменивая свой текстиль на еду у всех забредающих к ним прохожих.

Обе общины сильно страдали от постоянных гоп-стопов, поэтому с радостью приняли предложение отца, который обещал им защиту хорошо вооруженных украинских ополченцев в обмен на поставки съедобных грибов и одежды. На это предстояло еще получить «добро» у коменданта полковника Симоненко, но отец не сомневался, что движется в правильном направлении.

Достигнутые в этом путешествии договоренности окупились с лихвой и были положены в основу того жизненного уклада моей малой родины, который был мне знаком.

В середине 57-го года никто бы еще с уверенностью не поручился за то, что человечество не вымрет. Я читал, что температура в начале того «лета» не достигла даже нуля по Цельсию. Успехи неунывающих агрономов были все так же скромны. В наглухо заваленном железнодорожном тоннеле, расположенном невдалеке от лагеря, начали выращивать грибы, но скромный их урожай не удовлетворял и десятой части пищевых потребностей украинцев, не говоря уже о том, что показания дозиметра при их изучении оказались неутешительны. Голод парализовал все помыслы и старания людей, лишал их сил и здравого смысла, становился идеей-фикс для всех и каждого. Но все-таки крохи пищи — это лучше, чем вообще ничего. Благодаря грибным плантациям общине удалось, бедствуя и худея, кое-как пережить самые голодные времена.

Наш совет единодушно одобрил «энергетический союз» с Олтеницей и отрядил два десятка технарей, в числе которых действительно обнаружился румын — бывший сотрудник ГЕС (или, во всяком случае, выдающий себя за такового) в Доробанцу. В числе отправившихся на станцию была и наша «железная леди». Именно вездесущая Маргарита Петровна, как говорят, в конце концов заставила электростанцию заработать. Уже в начале лета совместными усилиями наших и румынских специалистов удалось не только запустить ГЕС, но их провести электричество в лагерь.

После долгих убеждений полковник согласился выделить вертолет, который он берег как зеницу ока, для доставки украинской делегации во главе с моим отцом в Олтеницу. В состав делегации вошли, кроме наших, также по представителю от «подзащитных» поселений: ферм Александру Одобеску и фабрики Индепентеца.

Я много раз бывал в Олтенице и помню ее совсем другой, но папа рассказывал, что в то время город представлял собой огромный лагерь тощих беженцев, которых две тысячи солдат «сил самообороны» с трудом удерживали от разбоя и каннибализма. Несмотря на очевидный гуманитарный кризис, который в любой момент мог перерасти в мятеж или окончиться вымиранием, правительство в Олтенице отличалось незаурядной организованностью и дальновидностью. По прогнозам местных правителей, голод, холод и пандемия в следующие два с половиной года неминуемо выкосят от 30 до 70 процентов населения цивилизованных мест и до 95 % «дикарей», но у тех, кто сможет дожить до начала 60-го года, шансы на выживание резко повысятся. Инфраструктура Содружества наций, с правительством которого власти в Олтенице поддерживали постоянный контакт, как они надеялись, сможет к тому времени развиться настолько, что станет возможен экспорт ресурсов из Австралии и других «гуманитарных оазисов» в разрушенную Европу. Как оказалось впоследствии — так и случилось.

Вдобавок к ранее достигнутым энергетическим соглашениям, украинская миссия договорилась совместно с Олтеницей восстанавливать и обеспечивать безопасность дорожного сообщения между населенными пунктами. Для того чтобы очистить, отремонтировать и организовать охрану нескольких десятков километров дороги № 31, выделялись людские и материальные ресурсы. Это начинание было частично реализовано еще до моего рождения, хотя и на моей памяти эта дорога осталась не вполне безопасным местом.

К маю 61-го, когда я появился на свет, мы больше не находились под угрозой исчезновения — и благодарить за это следовало не в последнюю очередь Владимира Войцеховского, моего отца.

— Ладно, Дима, — вывела меня мама из раздумий. — Допивай-ка свой чай и начинай делать домашнее задание, чтобы не засиживаться допоздна. Не забывай: каникулы уже закончились. Что вам, кстати, задали?..

Закончил я этот день уединившись в своей уютной комнатке: вначале добросовестно покорпел часа два над конспектами, пока за окном не погас уличный фонарь (в десять вечера они в Генераторном гасли), а затем, раздевшись и забравшись под теплое пуховое одеяло, надел наушники с любимой музыкой и углубился в чтение книги в свете ночника, подвешенного над кроватью. Временами я отвлекался от чтения и поглядывал на выложенную кирпичом стену печи, сооруженной между моей комнатой и комнатой родителей — на случай, если электрическое отопление подведет. Этой печью мы не пользовались уже добрый год и сейчас на ней были подвешены на гвоздиках связки деревянных рамок с семейными фотографиями.

В основном на снимках был запечатлен я вместе с родителями, довольными и счастливыми, в последние пять-семь лет. Но где-то в необъятных электронных архивах можно было отыскать снимки и видеозаписи из былых времен, на которых мои родители были совсем другими: юные, худые, как щепки, издерганные и несчастные. Я задумался над тем, как многое им пришлось пережить, сколько еще историй наподобие сегодняшней остались для меня неведомыми и ощутил за них неимоверную гордость и в то же время жалость из-за тех тягот, которые им пришлось перенести.

Последней перед сном мыслью была мысль о физруке и об обещанной им экскурсии. Я решил, что непременно уговорю маму отпустить меня туда. Заодно, кстати, сбудется и мечта Джерома вырваться за пределы селения…