Ночной звонок

— Иван Данилыч, можно тебя на минуту?

Краев обернулся и встретился с дышащим ненавистью взглядом Андрейчука.

— Ты, Данилыч, попридержал бы язык. Справедливость, справедливость… Что ты все в Павлика Морозова играешь? Не мальчик, пора и жизнь понять. А не хочешь — я тебе помогу.

Краев усмехнулся:

— Грозишь? Виноват, значит. Чуешь — не в твою сторону ветер дует. Не пугай. Не те времена.

— Не те, говоришь? Времена может и не те, да людишки-то прежние.

— Честному человеку бояться нечего.

— Не скажи… Страх-то он и к честному человеку приходит… Ну а как напишу я письмишко кой-куда, а потом еще… И пойдут тебе повесточки…

— Ты что, газеты не читаешь? Указ был. Не рассматривают теперь анонимки. Ты ведь подписываться не станешь?

— Ой — ой… Машина-то не заржавела. Главное — мотор вовремя завести, а бульдозеру без разницы в каком лесу просеку пробивать.

— Так вроде не чем меня попрекнуть и худому человеку.

— Не будь наивен, Иван Данилыч. Как говорится: был бы человек, а закон найдется. Вот, к примеру, дачка твоя. Этажей — два, первый — кирпичный, банька рядом, гараж… А материалы откуда? Документы, говоришь, имеются? А припомни: будто рассказывал ты, что потерял квитанции… или внучка их ножничками постригла на лоскуточки? Вот я и пропишу. Пусть проверят, откуда дровишки… А ты отмываться приготовься, чистюля. Так что думай, Иван Данилыч.

— Что тут думать… Я рад, что ты, наконец, нутро показал.

— Исключительно только тебе. К чему это я все? Хочу, чтобы знал ты, с кем связываешься. Так что прижми язычок-то… Органы может и не докажут ничего, но нервы тебе помотают. А потом я еще что-нибудь придумаю. Да, разговор-то наш без свидетелей. Не забывай — за клевету статья имеется, так что язычок-то, Иван Данилыч, язычок… Справедливость ты наша… Ну, прощай, значит.

Краев повернулся на другой бок, силясь заснуть, но мысли неотвязно возвращались к разговору с Андрейчуком.

«Просто человека очернить… — думал он. — И если бы правда, но на свои же трудовые… Сколько времени понадобиться, чтобы копии восстановить? Дергал меня черт за язык — документы потерял… Нашел, кому плакаться».

Гулкую тишину ночи разорвал резкий звонок.

«Четверть второго… какая нелегкая в такое время? Номером ошиблись, растяпы!» — догадался он, отыскивая в темноте коридора тумбочку с телефоном, и приложил к уху холодный пластик трубки.

В капсюле послышалось ровное гудение, в тишине ночи звучащее необычно громко, и Краев понял, что телефон здесь не причем. И дверной звонок, словно догадываясь, что думают о нем, вновь задребезжал надсадной трелью.

Опуская трубку на рычаг, Иван Данилыч ощутил легкий дискомфорт. Рука, обычно мягко обнимавшая трубку импортного аппарата, подаренного сыном, ощутила незнакомую угловатость и непривычную тяжесть.

Иван Данилыч провел по стене ладонью, нащупывая выключатель. Глаза сощурились от резкого перехода темноты к свету, и, открыв их, Краев удивленно обнаружил в руке неуклюжую черную штуковину, издающую непрерывный звук, и, переведя взгляд на тумбочку, — грязно-черный корпус телефонного аппарата довоенного образца. Взгляд его недоуменно скользнул ниже, машинально отмечая — тумбочка явно не та, что недавно приобретена в мебельном на Калужской. Полировка, вчера еще темная и блестящая, пестрела трещинами и царапинами, шпон посветлел, а дверца повисла на одной петле.

Под потолком снова тревожно звякнул дверной звонок.

«Это за мной, — неожиданно подумал Иван Данилыч. — И до меня очередь дошла…» И, удивившись, спросил: «За мной? Кто? Что это я?» Взгляд его, машинально ощупывая пространство и поражаясь странным изменениям в окружающих предметах, остановился на стене, еще вчера оклеенной обоями под кирпич, сегодня отсвечивающей ядовито-зеленым оттенком масляной краски. Краска местами пооблупилась, и кое-где виднелись полоски деревянной дранки на месте отвалившейся штукатурки. Расположение и форма обнажившихся внутренностей стены что-то смутно ему напомнили, и Краеву показалось — если посмотреть в правый угол, то можно увидеть большой медный таз.

Он медленно повернул голову, еще сомневаясь, но все-таки вздрогнул, когда в поле зрения появились позеленевшие разводы пузатого медного чудища. Стало жутко и непонятно и оттого одиноко. Иван Данилыч растерянно огляделся. Слева, в углу, на месте, где вчера был барометр, висел отрывной календарь на картонной подложке с краснощекой улыбающейся фабричной работницей. Краев протянул руку и потрогал его, убеждаясь, что это не странная игра сна. Осторожно, словно опасаясь, что календарь исчезнет, Иван Данилыч потянул за листок. Лист с треском оторвался. Краев поднес его к глазам, еще надеясь, что все это — обман слабеющего зрения.

С маленького бумажного прямоугольника на него в упор смотрел, усмехаясь в густые усы, человек, имя которого в детстве звучало чаще, чем его собственное. «Тысяча девятьсот тридцать шестой… — прочитал Краев. — Декабрь. Двадцать первое. День рождения нашего… самый лучший… верный ученик и соратник… продолжатель дела…»

«Тридцать шестой? Нет, это мне снится, — ухватился Краев за спасительную мысль. — Сейчас я проснусь… Двадцать первое… Тридцать шестой… Да, как рассказывала мать, в этот день забрали его отца». «- Перед этим многих его друзей забрали, — вдруг зазвучал в его голове давний разговор с матерью. — Вредителей искали: сталь не могли нужную выплавить. Решили: враги народа в шихту что-то подсыпают.

— Кто-то же показал на него… Мог кто-нибудь из друзей, чтобы себя обелить?

— Приходили мне тогда мысли такие черные в голову, приходили… Потом, много лет спустя, все объяснилось. Просто объяснилось. Помнишь соседа, угловую комнатку занимал, тихонький такой?

— Петрович? Вежливый был, обходительный…

— Вежливый, говоришь? Тяжело, видимо, с подлостью в душе жить. Умирал — меня позвал. «Прости, — говорит, — Мария. Это я твоего Данилу отправил. Квартиру всю хотел занять, жениться собирался. Думал — и тебя вместе с ним… Покаявшись, умереть хочу…» Не вышла за него Дуняша-то, почувствовала, видать, гнильцо в душонке… А отец, вишь, все рассказывал ему на кухне, доверчивый был. Сядут за рюмочкой, а отец ему — забирают, мол, ребят. Вредителей ищут. Вот он и смекнул написать в органы, рассчитал все… А потом утешал меня: верь, Мария, разберутся…»

В дверь снова зазвонили, на этот раз зло и агрессивно, и забарабанили вслед, похоже ногами. И в такт ударам тревожно застучало сердце. Иван Данилыч зачем-то выключил свет и, осторожно ступая, заглянул в дверной глазок.

Простенькая оптика отодвинула в глубь пространства три фигуры в кожаном пальто и всклоченного бородатого мужичка в телогрейке.

— Краев, открывайте! — послышался хриплый голос. — Мы знаем, что вы дома. Иначе выломаем дверь.

Иван Данилыч растерянно отступил назад. Дверь затрещала и слегка поддалась. Он сделал еще шаг и наткнулся спиной на какой-то предмет у стены. Что-то тяжелое повалилось сверху, глухо ударив по голове, и Иван Данилыч, тихо застонав, осел на пол…

— Ваня, Ваня! Что с тобой? Тебе плохо? Сердце? — услышал он голос и, открыв глаза, увидел склонившееся над ним лицо жены.

— Не знаю. — Иван Данилыч медленно поднялся и осмотрелся. Ни календаря, ни черного телефонного аппарата, ни стен с отвалившейся штукатуркой. — Ты слышала звонок?

— Нет. Почему ты на полу?

— Я бы и сам хотел знать… Похоже, на меня что-то свалилось, — Краев потрогал затылок и поморщился, ощутив резкую боль. — Чертовщина какая-то… У нас здесь и падать-то нечему…

Он посмотрел на пол, инстинктивно надеясь увидеть упавший на голову тяжелый предмет, от которого ныл затылок, и вздрогнул.

В узкой полоске света под дверью белел небольшой лоскуток. Уже догадываясь, что это, Иван Данилыч нагнулся и поднял бумажный прямоугольник.

С календарного листа на него в упор смотрел человек, имя которого в детстве звучало чаще, чем его собственное, усмехаясь в густые усы, уверенный в своей правоте и бессмертии.

Дешевая газетная бумага ничуть не пожелтела за пол столетие и, казалось, источала запах свежей типографской краски…

Декабрь 1989 г.