Нэнси

Перешагнув порог кабинета, Гордон Грин увидел там двух глядящих на него мужчин. Молодого адъютанта можно было не заметить. Не заметить генерала было нельзя. Генерал сидел там, где ему и надлежало сидеть: за своим письменным столом. И хотя стол, словно утверждая свое главенство, стоял в середине кабинета, невозможно было не обратить внимания на деликатность генерала: шторы были наполовину задернуты, чтобы в глаза тому, кто к нему пришел, не бил солнечный свет.

Генерала (точнее, генерал-полковника) звали Венцель Валленстайн, и он был первый человек, рискнувший отправиться в дальний космос. Ни до одной звезды долететь ему не удалось, как и никому другому в те времена, однако побывал он дальше, чем любой до него.

Валленстайн выглядел стариком, хотя лет ему было не так уж много, меньше девяноста, а в те времена многие люди доживали уже до ста пятидесяти. Состарила Валленстайна непрерывная напряженная работа мысли — именно она, а не страх, не соперничество и не болезни.

При этом Валленстайн оставался абсолютно уравновешенным, и молодой лейтенант Грин не без удивления обнаружил, что сейчас, в первую свою встречу с главой организации, уже испытывает к тому безоговорочную симпатию.

— Ваше имя?

— Гордон Грин, — ответил лейтенант.

— С самого рождения?

— Нет, сэр.

— А какое было?

— Джордано Верди.

— Почему переменили? Верди тоже великолепная фамилия.

— Другим было трудно ее произносить, вот и все, сэр. Из-за этого я и решил сменить.

— Я свое имя сохранил, — сказал старый генерал. — Но это дело вкуса, наверное.

Молодой лейтенант поднял левую руку ладонью наружу, в новом варианте военного приветствия, совсем недавно изобретенном психологами. Это означало, что младший по званию просит у старшего разрешения говорить не по уставу, неформально. Хотя лейтенант это сделал, он вовсе не был убежден, что поступает правильно.

Однако генерал мгновенно ответил тем же — поднял левую руку ладонью наружу.

Лицо генерала, тяжелое, усталое, умное, напряженное, оставалось прежним. Он был весь внимание. Глаза смотрели на лейтенанта с обычным дружелюбием. Было ясно: если глаза генерала и пытаются что-то скрыть, то лишь обременяющие его заботы, которым не видно было конца.

Лейтенант заговорил снова, теперь увереннее:

— Это что, собеседование, генерал? У вас для меня какое-то задание? Если да, сэр, то я обязан предупредить вас: меня признали эмоционально неустойчивым. Отдел кадров ошибается нечасто, но, может, все-таки к вам они меня направили по ошибке?

Генерал улыбнулся. Улыбка тоже была его обычная: ею управляло сознание, а не только чувства.

— Вы узнаете, зачем я вас вызвал, лейтенант, после того, как мы с вами поговорим. Я сейчас приглашу еще одного человека, и тогда вы получите какое-то представление о вашем возможном будущем. Вы просились в дальний космос и считайте, что я отправить вас туда согласен. Вопрос теперь в одном: вы хотите этого на самом деле? Готовы к этому? Очевидно, именно в связи с этим вы просили о неформальном разговоре?

— Да, сэр.

— Напрасно, с таким вопросом вы могли ко мне обратиться даже в рамках устава. Но давайте не будем влезать слишком глубоко в психологические дебри. Ведь в этом и необходимости нет, правда?

И генерал опять одарил лейтенанта своей тяжелой улыбкой. Потом повернул голову к адъютанту, и тот стал по стойке «смирно».

— Зовите его, — сказал Валленстайн.

— Есть, сэр, — ответил ему адъютант.

Генерал и Гордон Грин остались ждать. Почти тут же быстрым, энергичным, веселым шагом в комнату вошел странный лейтенант.

Никого похожего на этого лейтенанта Гордон Грин никогда не видел. Лейтенант был немолод, почти такого же возраста, как генерал, но при этом на лице у него не было ни одной морщинки, ни малейшего намека на напряжение лицо дышало довольством и оптимизмом. На груди у вошедшего красовались три высшие награды Космической Службы, и однако он, уже старик, до сих пор почему-то оставался лейтенантом.

Почему, было непонятно. Человека этого лейтенант Грин видел впервые. Естественно встретить молодого лейтенанта, но уж никак не такого, которому за семьдесят или даже за восемьдесят. В такие годы бывали уже полковниками, или в отставке, или переходили из Космической Службы куда-нибудь еще.

Космосу нужны были молодые.

Увидев своего ровесника, генерал встал. От удивления глаза лейтенанта широко раскрылись: уж очень это было странно. Он никогда не слышал, чтобы командующий был склонен пренебрегать субординацией.

— Садитесь, сэр, — сказал странный немолодой лейтенант.

Генерал сел.

— Что вам теперь от меня нужно? — спросил немолодой лейтенант. — Чтобы я опять рассказал про Нэнси?

— Про Нэнси? — растерянно повторил за ним генерал.

— Ну да, сэр. Историю, которую я рассказываю вceм. Уж вы-то не раз ее слышали, давайте не будем притворяться, будто это не так.

И, повернувшись к Гордону, странный лейтенант сказал:

— Мое имя Карл Вондерлейен. Вы обо мне слышали?

— Нет, сэр, — ответил молодой лейтенант.

— Так услышите, — сказал немолодой лейтенант.

— Не злись, Карл, — заговорил генерал. — Не одному тебе пришлось худо, многим другим тоже. Я побывал там же, где и ты, и я генерал. Ты бы хоть из вежливости мне позавидовал.

— А я не завидую тебе, хоть ты и генерал. Ты прожил свою жизнь, я свою. Ты знаешь, что ты потерял, или думаешь, что знаешь, а я знаю, что я приобрел, знаю абсолютно точно.

Тут немолодой лейтенант перестал обращать внимание на командующего. Он повернулся к Гордону Грину и, обращаясь к нему, заговорил:

— Вы собираетесь в дальний космос, поэтому мы с генералом разыгрываем пьеску, небольшой водевильчик. У генерала Нэнси не было. Он решил обойтись без нее. За помощью не обратился. Полетел в верходаль — и справился. Его хватило на все три года. Три года, равные трем миллионам лет. Побывал в преисподней — и вернулся. Посмотрите на его лицо. Он воплощение удачи, самой что ни на есть настоящей, черт его побери, — и сидит вымотанный, усталый и, похоже, обделенный. А теперь посмотрите на меня, лейтенант. Я — воплощение неудачи. Я так и остался лейтенантом, Космическая Служба не повышает меня в звании.

Генерал молчал, и Вондерлейен заговорил снова:

— О, в отставку, когда придет время, меня, я думаю, проводят как генерала. Но уходить в отставку я еще не собираюсь. Никаких оснований переходить куда-нибудь из Космической Службы не вижу. Что мне было нужно, я имел.

— А что вы имели, сэр? — спросил, набравшись смелости, лейтенант Грин.

— Нэнси. А у него ее не было, — ответил немолодой лейтенант. — Вот и вся разница.

— Не так все плохо и не так все просто, лейтенант Грин, — вмешался в разговор генерал. — Похоже, сегодня лейтенант Вондерлейен не в духе. А ведь мы с ним должны вам кое-что рассказать, но как поступить, решать придется вам самому, — и генерал посмотрел на молодого лейтенанта пронизывающим взглядом. — Вам известно, что мы сделали с вашим мозгом?

— Нет, сэр.

— Вы слышали о вирусе «сокта»?

— О чем, сэр?

— О вирусе «сокта». «Сокта» — слово из существовавшего в древности языка, корейского; на языке этом говорили в стране западнее того места, где была Япония. Слово это означает «может быть», и именно «может быть» мы вложили вам в мозг. Это совсем крохотный кристаллик, его увидишь только под микроскопом. На корабле есть устройство, которое, если пустить его в ход, путем резонанса детонирует вирус. Если вы вирус детонируете, вы станете таким, как лейтенант Вондерлейен. Если не детонируете, то станете таким, как я, — исходя, разумеется, из того, что в обоих случаях вы останетесь в живых. Конечно, может случиться, что вы не вернетесь, и тогда то, о чем мы говорим, представляет лишь теоретический интерес.

Собравшись с духом, лейтенант Грин спросил:

— Как детонация вируса на мне скажется? Почему вы считаете, что вирус этот для меня так важен?

— Подробнее рассказать вам об этом мы не можем. Причины разные, одна из них в том, что подробности здесь даже не заслуживают того, чтобы о них говорили.

— То есть… вы вправду не можете сказать, сэр?

Грустно и устало генерал покачал головой.

— Не могу. Я это упустил, он это имел, и, однако, говорить об этом почему-то невозможно. Когда, через много лет, двоюродный брат это мне рассказывал, я спросил его: — Но что же получается, Гордон? Они утверждали, что говорить об этом невозможно, а ты запросто мне рассказываешь.

— Спьяна, человече, спьяна, — ответил мне двоюродный брат. — Думаешь, легко мне было подвигнуть себя на этот разговор? Больше не расскажу никогда и никому. А потом, ты мой двоюродный брат, ты не в счет. И самой Нэнси я обещал, что никому не буду о ней рассказывать.

— Кто такая эта Нэнси? — спросил я его.

— В ней все дело, — ответил он. — Она здесь главное. Как раз это и пытались вбить мне в башку самодовольные старики в том кабинете, такие жалкие и глупые. И ничего они не понимали. Ни тот, кому довелось узнать Нэнси, ни тот, которому не довелось.

— Эта Нэнси, она существует на самом деле?

И тогда он рассказал мне историю до конца.

Они говорили с ним о нем жестко. Говорили откровенно, напрямик. Выбор был сформулирован предельно ясно. Валленстайн не скрывал: он хочет, чтобы Грин вернулся живым.

Это была линия, которой неукоснительно следовало руководство Космической Службы: пусть лучше космонавт вернется несправившимся, но живым, чем героем, но мертвым. Не так уж много было космонавтов, способных пролагать пути в дальнем космосе. К тому же, если бы люди считали, что полет в дальний космос равнозначен самоубийству, это неизбежно деморализовало бы личный состав Службы.

Занимались только его психологией, и в конце концов Грин совсем растерялся.

Снова и снова генерал весело, немолодой лейтенант грустно вдалбливали ему, что все это очень серьезно.

Сам же лейтенант Грин не мог понять, почему ему симпатичен генерал и абсолютно безразличен немолодой лейтенант. Ведь, казалось бы, сочувствовать он должен был бы как раз второму.

Только через полтора миллиарда миль, через четыре месяца по земному времени, через четыре жизни, если мерить тем, что он за это время пережил, Грин понял, о чем тогда ему говорили. Они говорили о давно известной психологам истине: одиночество человеку противопоказано. При конструировании кораблей для дальних полетов это учитывалось.

На каждом летели двое. На каждом был большой запас магнитозаписей и по нескольку животных, хотя никакой необходимости в животных на корабле не было; в его случае это оказалась пара хомяков. Чтобы не возникло проблемы с кормлением детенышей, хомяков, разумеется, стерилизовали, но тем не менее их маленькое семейство демонстрировало в миниатюре счастье жизни, как его понимают на Земле.

Теперь Земля была очень далеко.

И тут умер напарник лейтенанта Грина.

И тогда опасности, до этого маячившие смутно где-то на заднем плане, приблизились и встали перед Грином во весь свой исполинский рост.

Тут-то и понял он, что именно пытались ему втолковать генерал и немолодой лейтенант.

Все его помыслы сосредоточились теперь вокруг хомяков.

Он прижимался лицом к их клетке и разговаривал с ними.

Был уверен, что понимает их настроения. Пытался жить их интересами, словно это были люди.

Словно сам по-прежнему был среди людей, был их живой частицей, а не находился здесь, в пустоте, где за тонкой стенкой из металла выло безмолвие.

Он перестал ощущать время. Знал, что теряет рассудок, и знал также, что полученная им подготовка, если он потеряет рассудок не целиком, поможет ему выжить. Он теперь понял даже, что оборотной стороной обнаруженной у него эмоциональной неустойчивости, побуждавшей его сомневаться в своей пригодности для Космической Службы, является, по-видимому, способность верить и надеяться, которая считалась абсолютно необходимой для космонавтов и терять которую он начал только теперь.

Снова и снова возвращался он мысленно к короткому разговору о Нэнси и вирусе «сокта».

Что же такое они ему сказали?..

Сказали, что он может позвать какую-то Нэнси. По совести говоря, Нэнси вовсе не любимое его женское имя. Но это неважно, вирус всегда срабатывает. Нужно только стать в определенном месте салона таким образом, чтобы голова была на определенном расстоянии от пола и от стены, нажать на стене только раз кнопку резонатора — и он не выполнит задания, зато обретет счастье и вернется домой живым.

Такое не укладывалось в голове. Что за странный выбор?

Прошло, как ему показалось, три тысячи лет, прежде чем он, готовясь к этому, продиктовал в бортовой журнал свой последний рапорт Космической Службе. Он не знал, что произойдет. Неоспоримо было, что немолодой лейтенант Вондерлейен или как там его зовут жив до сих пор. Но жив и генерал. Генерал справился. Лейтенант — нет.

А теперь этот выбор предстояло, в полутора миллиардах миль от Земли, сделать ему, Гордону Грину. И он его сделал.

Он решил стать несправившимся.

Но нарушение дисциплины, которое он теперь намерен был совершить, его совсем не радовало, и он чувствовал себя обязанным продиктовать в бортовой журнал, чтобы оправдаться перед людьми, короткое к ним обращение: «… вот почему, джентльмены, я принял решение нажать кнопку резонатора. Мне неизвестно, что означает содержавшееся в той беседе упоминание о Нэнси. Я понятия не имею, как подействует вирус „сокта“, — знаю только, что благодаря ему не смогу выполнить данное мне задание. Это вызывает во мне стыд. Я сожалею о свойственной человеку слабости, побуждающей меня так поступить. Вы, джентльмены, и сами допускали возможность того, что я вынужден буду ей поддаться. В этом смысле за то, что я не выполнил задания, отвечаю не я, а Космическая Служба, давшая мне право его не выполнить. Джентльмены, простите мне горечь и обиду, окрашивающие в эти мгновения мое прощание с вами, но тем не менее я с вами прощаюсь».

Он перестал диктовать, поморгал глазами, посмотрел на хомяков (в кого они, интересно, превратятся, когда вирус «сокта» начнет действовать?) и нажал кнопку.

Ничего не произошло. Он нажал кнопку снова.

Внезапно корабль наполнился странным запахом. Что это за запах? Он этого запаха не знал.

И вдруг он понял, что пахнет свежескошенным сеном, и слегка геранью, и, может быть, чуть-чуть розами. Так пахло на ферме, где за несколько лет до этого он провел три летних месяца. Запах напомнил ему о матери, когда та выходила на крыльцо и звала его завтракать или обедать, и о нем самом, в достаточной мере мужчине, чтобы быть снисходительным к женщине в собственной матери, и в достаточной мере ребенке, чтобы радостно обернуться, услышав знакомый голос.

Он подумал: «Если действие вируса выражается только в этом, я и дальше смогу работать не хуже, чем прежде».

И еще подумал: «В полутора миллиардах миль от Земли, где, кроме двух хомяков, некому скрасить мне годы одиночества, несколько галлюцинаций мне не повредят».

Дверь открылась.

Открыться она не могла.

Тем не менее она открылась.

Грина охватил страх, какого он не испытывал никогда в жизни. Не отрывая взгляда от открывшейся двери, он повторял про себя: «Я спятил, спятил».

Вошла девушка. Она сказала:

— А, это ты? Привет! Надеюсь, ты меня узнал?

— Нет-нет, мисс, я вас не знаю, кто вы такая?

Девушка не ответила. Она только, оставаясь на месте, улыбнулась.

На ней была расклешенная синяя саржевая юбка на корсаже, пояс из той же ткани, простенькая блузка. В девушке не чувствовалось ничего странного, и она безусловно не была существом из космоса.

Он знал ее, знал хорошо. Возможно, любил. Просто он не мог сейчас вспомнить, кто она.

Она на него смотрела. И только.

Он сразу догадался. Все стало на свои места. Конечно, это и есть Нэнси. Не просто Нэнси, о которой они тогда говорили, а его Нэнси, его собственная, которую он всегда знал, но впервые встретил сейчас.

Он собрался с духом и сказал ей:

— Я не знаю тебя, но откуда-то все-таки тебя знаю. Ты Нэнси, и я знал тебя всю жизнь и всегда хотел на тебе жениться. Я в тебя всегда был влюблен, а ведь я никогда до этого тебя не видел. Это странно, Нэнси. Невероятно странно. Мне это непонятно, а тебе?

Нэнси подошла и приложила руку к его лбу. Это была настоящая маленькая ручка, и неописуемо приятно было общество Нэнси, ничего приятней он не мог бы себе представить. Она сказала:

— В этом надо разобраться. Видишь ли, меня нет, нет ни для кого, кроме тебя. И для тебя ничто и никогда не будет более реальным, чем я. Вот что такое вирус «сокта», дорогой. Это я. А я — это ты.

Он смотрел на нее не отрывая глаз.

Если еще недавно он чувствовал себя несчастным, то теперь это прошло, он был так рад, что она появилась! Он сказал:

— Как это понимать? Что тебя создал вирус «сокта»? Может быть, я сошел с ума и это всего лишь галлюцинация?

Нэнси покачала головой, и ее красивые кудри, растрепавшись, стали еще пышнее.

— Нет, дело совсем не в этом. Просто я — все девушки, которых ты желал в своей жизни. Я мечта, к которой ты всегда стремился, но я — это и ты, потому что я появилась из твоих глубин. Я все, что тебе не удалось найти в жизни. Все, о чем ты боялся даже грезить. Я появилась и здесь останусь. И в корабле этом мы с тобой будем жить душа в душу.

Тут мой двоюродный брат разрыдался. Взял оплетенную бутылку густого красного вина, испанского или итальянского, и налил себе большой стакан. Некоторое время он плакал. Потом, положив голову на стол, посмотрел на меня и сказал:

— Мы были с ней вместе в корабле очень долго, и я до сих пор помню, как она разговаривала со мной. И я понимаю теперь, почему считают, что говорить об этом не следует. На до быть жутко пьяным, чтобы рассказать другим о жизни, которую ты прожил, счастливой жизни, прекрасной, и дать всему этому от тебя утечь, правда?

— Что верно, то верно, — поддакнул я.

Нэнси сразу же все на корабле изменила. Переставила клетку с хомяками на другое место. Поменяла в салоне украшения. Проверила записи в бортовом журнале. Работа, казалось Гордону Грину, шла продуктивнее чем когда-либо до этого.

Но не это было главное, а замечательный домашний очаг, который они создавали для себя. В корабле пахло только что испеченным хлебом и пахло свежестью, а иногда он слышал, как идет дождь, хотя ближайший дождь мог идти лишь в миллиарде шестистах миллионах миль от корабля и лишь холодное безмолвие царапало снаружи холодный металл обшивки.

Очень скоро они привыкли друг к другу.

Были вещи, нарушить которые он не мог, — такое он получил воспитание.

И наступило время, когда Гордон Грин сказал:

— Я не могу просто так взять и овладеть тобой, дорогая. Это было бы нехорошо даже здесь, в космосе, и нехорошо, даже если ты ненастоящая. Для меня ты все равно настоящая. Ты согласна, чтобы мы обвенчались, как полагается, по молитвеннику?

Глаза ее засияли, а губы сверкнули улыбкой, которой улыбалась только она. Нэнси ответила:

— Конечно.

Она обняла его и повисла у него на шее. Он провел пальцами по ее плечу. Ощутил ее ребра. Ощутил у себя на щеках пряди ее волос. Все было настоящее. Более настоящего не могло быть — и какой-то дурак сказал, будто это действует вирус, будто Нэнси не существует! Кто она, подумал он, если она не Нэнси?

Он осторожно поставил ее на пол и, словно вновь родившийся, переполненный любовью и счастьем, стал читать вслух из молитвенника. Попросил, чтобы она отвечала на вопросы, какие полагаются в таких случаях. Сказал:

— Считаю, что я капитан, и считаю, что я сочетал нас, тебя и себя, законным браком — да, Нэнси?

Брак оказался удачным. Корабль летел по огромной, похожей на орбиту кометы кривой. Ушел далеко-далеко. Так далеко, что Солнце превратилось в еле различимую точку.

Гравитация солнечной системы практически перестала влиять на показания приборов.

Как-то Нэнси подошла к нему и сказала:

— Я думаю, ты знаешь, почему не выдержал, поддался слабости.

— Нет, не знаю, — ответил он.

Она серьезно посмотрела на него. Потом заговорила снова:

— Я думаю твоим разумом. Я живу в твоем теле. Если ты умрешь, я умру тоже. Но пока ты здесь, на корабле, и ты жив, буду жива и я и буду существовать от тебя отдельно. Странно, правда?

— Да, странно, — согласился он и почувствовал, как в сердце заново поднимается старая боль.

— И однако, я кое-что тебе скажу — что я скажу, известно той части твоего разума, которой я пользуюсь. Я знаю, что существую. Я сознаю, как высока твоя техническая подготовка, и даже ее чувствую, хотя не испытываю страданий оттого, что ее у меня нет. Образование у меня такое, какое, по-твоему, у меня должно было бы быть, какое ты хотел бы у меня видеть. Но задумывался ты или нет над тем, что сейчас происходит? Наш, твой и мой, мозг работает сейчас почти в пять раз напряженней обычного. Все силы твоего воображения заняты только тем, что непрерывно создают меня. Все твои мысли только обо мне. Они мне нужны, и мне нужно, чтобы ты любил меня, но не остается ни одной мысли на случай аварии, и ни одной — для Космической Службы. Делаешь ты самый минимум. Стою ли этого я?

— Конечно, стоишь, дорогая. В тебе есть все, чего мужчина ждет от любимой, и от самой любви, и от жены, и от настоящего друга.

— Но как ты не понимаешь? Я забираю от тебя все лучшее. Ты это вкладываешь в меня, а когда корабль вернется на Землю, я исчезну.

Каким-то странным образом, но он понимал, что на него действует «сокта». Он смотрел на милую Нэнси, на ее блестящие, ухоженные волосы и вдруг осознавал, что она никогда их не причесывает, — и ему становилось ясно, что с ним происходит. Смотрел, как она одета, и вдруг осознавал, чти для такого количества платьев на корабле не хватило бы места. И однако, она продолжала их менять, прекрасные, чарующие, необыкновенные, день за днем. Он ел пищу, которой, он знал, на корабле не могло быть. Но ни то, ни другое, ни третье тревоги в нем не вызывало.

Сейчас он запустил пальцы в ее волосы. Сказал:

— Я знаю, дорогая, я спятил, и знаю, что ты не существуешь…

— Да нет же, я существую. Я — это ты. Я — часть Гордона Грина, это так же точно, как то, что я вышла за тебя замуж. Ты вернешься на Землю, любимый, а я вернусь в глубины твоего сознания и там буду жить, пока живешь ты. Ты не можешь потерять меня, а я не могу с тобой расстаться, и ты не можешь забыть меня. Убежать к другому я могу только через твои губы. Вот почему это так странно. Вот почему люди об этом столько говорят.

— Я люблю тебя, — сказал Гордон Грин, — хотя знаю, что ты призрак, и знаю, что ты скоро исчезнешь и все для нас кончится. Но я счастлив уже оттого, что сейчас ты со мной. Меня не тянет к спиртному. Я не притронулся бы к наркотикам. И однако, я счастлив.

Каждый день оба занимались обычными делами. Проверяли по звездной карте маршрут, записывали результаты наблюдений, продиктовали несколько глупых замечаний в бортовой журнал. Покончив с делами, на большом огне в красивом камине, которого не было, поджаривали зефир.

Пламя в камине обжигать не могло, но их обжигало. Зефира на корабле не было, но все равно они его поджаривали и с наслаждением ели.

Так проходила их жизнь, полная волшебства, и волшебство это не раздражало, не ранило и не вызывало чувства безнадежности, не вызывало отчаяния.

Они были очень счастливой парой.

Даже хомяки это чувствовали. Хомяки оставались опрятными и упитанными. Охотно съедали свой корм. Излечились от морской болезни. Часто и подолгу смотрели на Гордона Грина.

Одного из хомяков, того, у которого нос был коричневый, он выпустил из клетки, чтобы тот мог побегать по салону.

Грин сказал ему:

— Боевой ты, ничего не скажешь. Будто родился для космоса, бедняга, вот и отбываешь здесь службу.

Еще только раз Нэнси заговорила об их будущем. Она сказала:

— Наверное, ты понимаешь, что у нас не может быть детей. Этого «сокта» не допускает. То есть вообще детей иметь ты можешь, но это будет довольно-таки странно: ты на ком-то женишься, а где-то на заднем плане всегда буду я. Буду обязательно.

Они вернулись на Землю. Добрались.

Суровый и усталый полковник медицинской службы посмотрел на него пристально и сказал:

— Так мы и думали.

— А что вы думали, сэр? — спросил располневший и сияющий лейтенант Грин.

— У вас Нэнси, — ответил ему полковник.

— Да, сэр. Сейчас я ее приведу.

— Приведите, — буркнул полковник.

Грин вернулся в корабль и стал звать и искать Нэнси. Ее нигде не оказалось. Озадаченный, он возвратился к полковнику. Расстроен он все равно не был. Он сказал:

— Я ее не нашел, но уверен, что она где-то здесь.

Полковник улыбнулся странной, сочувственной, усталой улыбкой.

— Она всегда будет где-то здесь, лейтенант. Необходимый минимум работы вы выполнили. Не знаю, следует или нет нам отговаривать людей вашего склада от полетов в дальний космос. Я думаю, вы понимаете, что как бы застыли в вашем теперешнем состоянии. Вас наградят знаком «Задание выполнил». Выполнили его вы успешно — побывали дальше, чем кто-либо до вас. Кстати, Вондерлейен говорит, что вас знает, и сказал, что будет ждать вас у выхода. На всякий случай, чтобы не наступило шоковое состояние, мы положим вас в госпиталь.

— Никакого шокового состояния, — сказал мой двоюродный брат, — в госпитале у меня не было.

Он даже не скучал по Нэнси. Как мог он по ней скучать, если она от него не ушла? Ведь он знал, что она где-то рядом — за углом, за дверью, а если не там, то все равно где-то совсем близко.

За завтраком он знал, что она появится к обеду. За обедом — что она будет во второй половине дня. К концу дня он знал, что с ней поужинает.

Он знал, что безумен. Что безумнее быть нельзя.

Он прекрасно знал, что Нэнси нет и никогда не было. Понимал, что вообще-то должен бы ненавидеть вирус «сокта» за то, что тот с ним сделал, однако вирус этот сам облегчал им же вызванные страдания.

Использование этого средства несло человеку способность вечно надеяться, обещало, что нечто пребудет с ним всегда, а обещание, что нечто пребудет с тобой всегда, часто лучше прекрасной действительности, которая пребудет с тобой лишь временно.

Вот и вся история. Когда лейтенанта Грина попросили выступить против использования этого средства, он сказал:

— Кто, я? Чтобы я отказался от Нэнси? Не говорите глупостей.

— Ведь на самом деле ее все равно нет, — заметил кто-то.

— Вы так думаете? — сказал мой двоюродный брат, лейтенант Грин.