Нечего бояться

Часть 1. Глава 1

Солнце уже опускалось за нить горизонта, окрасив небо ало-рыжими красками, когда мы расстелились на поляне у озера, разлили из термоса чай по кружкам. Зажгли единственную свечу на пироге, но ветер потушил её. Сизый дым растекся и растаял в сумраке. Грин тяжко вздохнул и картаво произнес:

— С днем рождения меня.

Фраза прозвучала так горько, что защемило сердце. Я, отвесив Грину легкий подзатыльник, сказала:

— Не бухти, старикан.

— Да, — согласился Ник, — шестнадцать лет — не срок.

Я отерла украденный с кухни нож о краешек блузки и разрезала пирог на три неаккуратных части. Кромсала без жалости, не заботясь о внешнем виде — выпечка всегда была моей слабой стороной, и я надеялась поскорее избавиться от неудачного эксперимента. Взяла левый, подгоревший край, но Ник стукнул меня по руке.

— Моё! — возразил он, забрав кусок и жадно откусив от него. — Видишь, какой я храбрый и бесстрашный? Жертвую своим здоровьем ради сестры.

И впрямь герой. Даже не отплевывается. А ведь получилось безвкусно и почему-то пересолено. Разве я солила тесто? Скорее — по невнимательности насыпала соли вместо сахара.

Грин продолжал грустить. Он искривил губы, и левый уголок подрагивал, точно друг собирался расплакаться. Мы окончательно скисли. Та веселость, которую успешно изображали целый день, испарилась. Прямо как дымок от свечки. Повисла пауза. Ник соскребал с пирога черноту, Грин всматривался в воду. Я отогнула уголок простыни, на которой сидела, и провела кончиками пальцев по прохладной траве.

Динамики на трех наручных часах единогласно потренькали девять раз. Скоро придется вернуться в лагерь, времени осталось совсем мало, а мы толком не пообщались.

— Предлагаю нарвать конны, — пробубнил Ник.

— Нет, — отрезала я.— Не хватало ещё, чтобы вы курили.

Листья конны вызывали состояние близкое к безумию. Дарили несколько часов наслаждения и безудержной радости. А потом наступала опустошенность. Словно конна высасывала всё хорошее. Она считалась запрещенным растением; густые кусты с желто-зелеными ветками спиливали и травили химикатами. Но конна росла всем назло. Листья выменивали на редкие вещи, которые просто так было не добыть: драгоценности, лекарства, информацию. Впрочем, у нас, выросших рядом с лесами, её хватало. Тем секторам, которые расположились в горной или равнинной местности приходилось труднее. И платили они больше.

Мне хватило того раза, когда провожали Кристину. Самую старшую, неунывающую и яркую из нас. Именно она собрала нашу компанию и гордо назвала её «Четверкой». Кристина не смущалась разнице в возрасте или характеру. Она легко уживалась со вспыльчивым Грином, пакостничала вместе с Ником, секретничала со мной, застенчивой и маленькой. Три года разницы в лагере считались пропастью, но Кристину это не останавливало. Уехав, она оставила «Тройку», которая завтра превратится в «Двойку»... До следующего года, когда А-02 покинет Ник.

В прошлом году мы впервые попробовали конну, и утром, кроме слез от прощания, добавилась тоска, похожая на засасывающую бездну. Она засела пчелиным жалом под самые ребра и не уходила с неделю. Ребята называли это состояние ломкой и убеждали, что от неё помогает лишь новая «доза». Некоторые не представляли без растения жизни; их черты заострялись, под глазами прорисовывались черные синяки. Они ходили или вечно раздраженные, или плакали навзрыд, или истерично хохотали. Ужасное зрелище. И всякий следующий заверял: «Уж я-то не подсяду». Интересно, каково им пришлось в А-01, где, как говорят, конна не растет, а потому стоит огромных денег?

— Ладно тебе, Ларка, мы самую малость, — Грин умоляюще глянул на меня из-под густых бровей. — Неужели сама не хочешь?

Имя прозвучало смешно, этакая «Ла-ака», но радости оно не добавило.

— Не хочу, — отчеканила я. — Ты завтра свалишь, а нам что прикажешь делать? Выть от безысходности или превращаться в наркоманов?

— Я завтра свалю, — хмуро повторил он. — Почему именно в шестнадцать лет?..

Ник, молча слушающий перебранку, фыркнул:

— Ты на казнь отправляешься или во «взрослый мир»?

Он сказал это с таким пафосом и иронией, что я невольно расхохоталась. О да, именно взрослым миром нас и пугают, и кормят, и обнадеживают. Страна поделена на две части. В А-03, детском лагере, и А-02, подростковом, живут только дети и наблюдатели, которых прислало правительство. Это громадный город, разделенный на сектора колючей проволокой и бетонными стенами. Мы жили в двести восьмидесятом секторе. За нами было двести семьдесят девять таких же маленьких лагерей и после нас — ещё с сотню.

Об А-01 неизвестно ничего, кроме того, что показывают в газетных новостях и на экранах проекторов. Оно посылает нам еду, обеспечивает одеждой и учебными материалами, личными планшетами. И забирает раз в год тех, кому исполнилось шестнадцать, чтобы распределить на рабочие места, поселить в общежитиях и дать толчок к новой жизни. После шанс вернуться в лагеря сотрудником мизерный, а в тот сектор, где вырос — нулевой.

Часть 1. Глава 2

Год пролетел стремительно, как поезд, который когда-то из детского сектора перевез меня в подростковый. Вначале я часто вспоминала Грина и даже пару раз всплакнула в подушку о расставании. Но Ник всегда был рядом, отвлекал и веселил, поэтому печаль сгладилась, а в какой-то момент и вовсе позабылась. Та зима выдалась заснеженной, весна — морозной. Тридцать первое мая «порадовало» холодом и тяжелыми тучами. В щели прорывался ветер, солнце светило тускло, природа посерела. Или просто плохо вымыты стекла?

Завтрак я проспала; прибежала к сигналу утреннего сбора. Главный наблюдатель неспешно перечислил уезжающих, напомнил: вещи следует упаковать до отбоя. Огласил перечень разрешенной к перевозке одежды и средств и уточнил, что наблюдатели могут проверить любую сумку на наличие запрещенных предметов. Некоторые жадно слушали его, будто за годы в лагере не запомнили правила наизусть.

Обстановка угнетала. Я приметила светлую макушку Ника, стоящего вместе с другими мальчиками, но не стала привлекать к себе внимание. У нас впереди целый день для прощания.

«Прощание». Слово вгрызлось в затылок зубами-лезвиями. Погладило ледяными пальцами по затылку. Желудок свело, хотя скорее от голода: я успела съесть кусочек хлеба да прихватить с собой полоску сыра и колбасы — и то аккуратно и быстро, пока не заметили, что я таскаю еду после окончания завтрака.

Сбор закончился, и мы побрели на уроки. Первой в моем расписании значилась история. Скукота. Все учителя заливаются любовью к властям, но историчка — особенно. Во время ее занятий казалось, будто она боится, что её могут наказать или даже убить за безразличие к правительству. Она и хвалила его, и щебетала, и убеждала, как прекрасно жить в Единстве. За годы обучения ни разу не затронула тему проигрышей государства в войнах или вопросы народных бунтов. А ведь в учебниках такие пусть и мельком, но описывались!

Я заняла последнюю парту у окна и приготовилась медленно погружаться в сон, но вместо привычной учительницы в кабинет впорхнула другая. Незнакомая и очаровательная; молодая, с короткой стрижкой и густо накрашенными ресницами. На ней одной из немногих хорошо сидела стандартная форма: комбинезон с идеально прямыми штанами и белоснежная рубашка. Обычно та или бесформенно висела, или сжимала бока, и они вываливались над резинкой штанов. Но на ней — впору.

И мне почти понравилась замена, если бы не колючий взгляд, которым она смерила класс.

— Устроим перекличку, — без приветствия и объяснений гавкнула и пошла по электронному списку. Я встрепенулась, когда прозвучало мое имя.

— Ларка А.

— Я! — четко, громко. За тихое блеяние или неразборчивое мычание легко остаться без ужина.

«А» — гордая буква. В детском лагере, где мы живем до десяти лет, значений нет, но едва нас переводят в подростковый — они появляются. И я одна Ларка во всем секторе. Вторая будет Ларкой Б; когда алфавит кончится — появится цифра «2». 2Б, 2В, и так далее. Но когда кто-то уезжает в А-01 — его значение освобождается. Самыми большими несчастливцами считаются Славправы и Единки. В одном моем классе трое одних и пятеро других, и в параллельных — с десяток наберется. Я знаю девочку, вынужденную отзываться на несолидное «6В». В отличие от нее я считаюсь везучей. Дети хвастаются первыми буквами, те считаются достоинством. Я, впрочем, особого трепета не испытываю. Пускай меня уважают за поступки, а не значение. Как у взрослых; сомневаюсь, что для тех представляют важность цифры.

Ходят слухи, имя — единственное, что нам дают родители перед тем, как вручить Единству. И мне непонятно, почему взрослые не пользуются возможностью выделить родного ребенка, сделать его особенным? Они выбирают что-то безвкусное и однообразное, стандартное. И моих друзей не обошли распространенные имена. Грин значится «2Г», а его имя переводится как «Гражданин, рожденный и необходимый». Ник — Никогда. Призыв не сдаваться, не падать духом и не изменять Единству. Он «2Р».

Когда мы попадаем в А-01, к буквам добавляется окончание, которое зависит от присвоенной профессии. Чтобы значение раскрывало личность, её качества. И любой мог узнать о человеке, едва услышав, как его зовут. Честно говоря, сплошные сложности: цифры, буквы, слова. Раньше детям передавались фамилии их предков, но государство отказалось от этого, потому что фамилия означала принадлежность к семье. Значение — исключительно наше. Оно складывается из имени, везения, навыков и исчезает вместе с нашей смертью.

Перекличка завершилась. Учительница прокашлялась, призывая к вниманию, которое и так стало стопроцентным, и наконец-то представилась:

— Называйте меня Анной. Отныне занятия буду проводить я.

— А что случилось со Аланой, мадам? — робко донеслось с первой парты.

Анна изогнула левую бровь.

— Значение!

— Катерина С.

Журнал тоненько пискнул извещением о выговоре. Катерина сжалась. Я видела, как ссутулились плечи и напряглась шея. По-моему, это была вторая её промашка за неделю.

— Отвыкайте от дурной привычки задавать вопросы без разрешения, — объяснила Анна. — Алана вышла на пенсию. Надеюсь, на этом любопытство утолено. Запишем новую тему…

Часть 1. Глава 3

Закончился последний урок, ученики спешили к выходу. В этой разновозрастной толпе мне повсюду мерещился смех Ника, его интонации. Раза три я оборачивалась, но заставала других мальчишек, ничуть не похожих на друга. Замешкалась, осталась одна посреди школьного коридора. Именно там и обрушились неприятности. Пять соседок по спальне обступили меня кругом. Саля, одутловатая и вечно раздраженная, приторно заулыбалась. Из её голоса, нарочито заботливого, сочилась желчь:

— Тяжко без Ника?

— Нет, — я попыталась вырваться, но плечи девочек сомкнулись, как ворота. Вплотную.

Саля толкнула меня в грудь, отпихивая к стенке.

— Мы не договорили, — сказала тринадцатилетняя Вера, короткой стрижкой и квадратными чертами лица напоминающая парня.

— Мы и не начинали, — процедила я, скидывая с себя её пальцы.

Людская память поразительна. Старшие, затеявшие облаву пять лет назад, давно уехали, но почему-то оставшиеся, мои сверстники или даже те, кто младше, по сей день жаждут мести. За что? За то, что не добили, не втоптали в грязь по самую макушку?

Они не учли одного. Раньше я была ребенком, теперь превратилась в человека, способного постоять за себя.

Ударом в предплечье я оттолкнула Салю. Та выругалась и вцепилась в мою косу, но я вывернулась. Кто-то подставил подножку. Рухнула на пол, сквозь зубы выпустив воздух. Коленка Веры заехала прямо в нос. От боли из глаз посыпались искры. Тонкой струйкой потекла кровь. Я оперлась на ладони и встала. Сумкой с планшетом проехалась по щеке Веры. И ещё раз. Она взвизгнула, прикрылась локтями. Саля схватила меня за подбородок, я извернулась, укусив её в руку. Отвесила звонкую пощечину.

Чьи-то пальцы грубо вцепились в плечо. И женский голос прошипел:

— Стой смирно.

Строгий, властный, холодный. Я подняла взгляд. Сбоку высились две учительницы. Одной из них была Анна; её встрепанные волосы напоминали неподстриженный куст, в глазах плескалась неприязнь. Второй — седовласая математичка, у которой занимался параллельный класс.

— Что тут происходит? — вопросила она, растерянно покачав головой. — Ларка А, ты в своем уме?! Это ж надо, удумала избивать тех, кто младше и не способен дать отпора… Кошмар! Ты хоть осознаешь, чем чревато столь мерзкое поведение?

— Позвольте мне пообщаться с нарушительницей, — аккуратно перебила Анна. — Я в трудных подростках разбираюсь. Живо за мной, — рыкнула она, получив одобрение, и повела меня в свой кабинет под хихиканье, смешанное со шмыганьем, от Сали.

Можно было наябедничать, что виноваты девочки. Но я предпочла промолчать. Рукавом блузки стерла с лица подсыхающую кровь. Ощупала нос; повезло, целехонек. Когда-то давно я умудрилась упасть лицом об ступеньку и сломать его — непередаваемые воспоминания. Сейчас он побаливал, но терпимо.

Дверь захлопнулась за спиной, Анна провернула ключ в замке.

— За что они тебя? — без особого любопытства спросила она, указав на парту рядом с учительской.

Я покорно села на самый краешек, сцепила пальцы. Не хватало ещё показаться слабой.

— С чего вы взяли, что первой начала не я? — с вызовом.

Анна хохотнула и передала платок, которым я осторожно промокнула под носом.

— Если ты в одиночку решила напасть на пятерых — программа правительства по воспитанию психически здорового поколения с треском провалилась.

Я повела плечами.

— Выходит, это так.

— Ну-ну, — Анна откинулась на стуле. — И все-таки правила обязывают назначить тебе наказание и оставить пометку в личном деле. Не я, так другая учительница, которая не станет смягчать обстоятельства. Потому что, когда мы подошли, именно ты избивала девочек. Причем крайне агрессивно. Ты можешь пожаловаться, но подумай, кому поверят больше: им или тебе?

— Я и не собираюсь оправдываться, — ответила, поморщившись.

— Помолчала бы, храбрая! Ты хоть осознаешь, как подобная запись испоганит твою жизнь? Драка — это, подчеркиваю, ассоциативное поведение. После избиения младших тебе не видать ни приличной работы, ни перспектив — ничего. Ты становишься опасна для общества.

Она не была в ярости, как вчера после вопроса Катерины. Наоборот сочувствовала, что ли? Я осмелела.

— Разве вам не плевать на меня?

— Плевать, — подтвердила она так, будто мы общались на равных. — И на тебя, и на остальных.

— Тогда назначьте наказание.

Анна постучала излишне длинными для учительского персонала ногтями по столешнице. И сказала вкрадчиво, тихо, одними губами:

 — Отвратительно, когда ребенок сам просит погубить ему жизнь, лишь потому что так «правильно». Не находишь? Гадко… Раньше я не подозревала, что сюда отправляют вторсырье. Чтобы мы разлагались, питались собственной слабостью и отрывались на детях, превращая их в себе подобных. А вы безропотно подчинялись…

Я не понимала, о чем она говорит. Какое вторсырье, почему? К чему велась эта речь? Мы обсуждали последствия драки, а не жизнь учителей. Неужели она обращалась к ребенку за поддержкой, спрашивала моего одобрения? Бледные щеки Анны налились розоватым оттенком, глаза сузились. Она напоминала сумасшедшую. Или окончательно опустошенного человека, который вот-вот потеряет рассудок.

— Мадам, зачем вы рассказываете это мне? — рискнула я.

Она глянула куда-то сквозь меня.

— Неужели человек, которого даже зовут по-особенному, не разделяет моих мыслей? — и внезапно разъярилась: — Разумеется, у тебя всё банально и размечено! Муж, профессия, безбедная старость. Считаешь наблюдателей обычными людьми, которым не повезло с распределением? Или которым предоставлена честь оберегать тебя от зла? Покорная овца в стаде. Ты жаждешь наказания? Я назначаю тебе карцер. Иди.