Не время для учеников

— Потише, потише, господа. Все-таки идет лекция, — пожилой профессор добродушно успокаивал аудиторию. — Хотите посмеяться — сходите в цирк или оперетку.

Шла последняя лекция по общей физике в первом семестре. Эту лекцию, когда уже были сданы все зачеты, профессор обычно посвящал собственным работам, устраивая порой интереснейшие демонстрации. На таких лекциях всегда царила непринужденная атмосфера, но сегодня студенты что-то уж очень разошлись. Чертя мелом на доске, профессор боковым зрением заметил, как двое, пригибаясь за высокими спинками сидений заднего ряда, украдкой пробирались к выходу. Профессор обернулся, и, следуя его красноречивому взгляду, на них посмотрела вся аудитория. Смутившиеся студенты быстро юркнули за дверь. Выдержав эффектную паузу, профессор проговорил:

— Наверное, в цирк пошли или в оперетку.

Зал вздрогнул от хохота.

Вскоре лекция подошла к концу. Профессор обвел глазами аудиторию: несколько десятков глаз. Серых, карих, синих. Кто-то все еще пишет, кто-то шепотом беседует. Но большинство — с ожиданием смотрят ему в глаза. В уголках рта профессора появилась улыбка.

— Вот и все друзья, что я имел сообщить вам на сегодняшней лекции. Встретимся мы после Рождества. Желаю вам хорошо отдохнуть. Надеюсь, после каникул у вас останется кое-какой запас знаний. По моим многолетним наблюдениям — процентов 10.

Зал быстро пустел. Вскоре профессор остался в аудитории один. Давно прошли те времена, когда он в выходные, запираясь на целые сутки в аудитории, погружался с головой в математику. Возвращался, качаясь от усталости, весь перепачканный мелом. Какие были счастливые времена! Но и теперь он любил одиночество в пустых гулких залах. Здесь часто приходили самые неожиданные идеи. Да, он так и не стал великим математиком. «Сильный, но недостаточно тонкий», — так, кажется, сказал о нем кто-то из коллег. Зато он экспериментатор. Именно здесь он нашел подлинное призвание. Кто знает, насколько мы свободны в выборе своих путей? Может быть, это просто веление времени. Заканчивается последнее десятилетие XIX века, и эксперимент, по сути, заложил основы новой физики. Кроме того, ему порой, просто везет.

Он вспомнил банкет 25 летней давности, когда праздновали годовщину физфака. На огромном торте вместо традиционных розочек были вылеплены тройные интегралы. Кстати, кондитеры тогда здорово ошиблись в формулах. Мороженное кто-то придумал готовить при помощи жидкого кислорода и подавать в зеркальных термостатах. В тот вечер он удивил всех собравшихся. Когда провозгласили тост за успехи теоретической физики, профессор зачерпнул бокалом кислород и на глазах застывшей публики быстро сделал глоток. Правда, тут же выплюнул с облаком пара, вырвавшимся изо рта. Но эффект был обеспечен. В этом опыте не было ничего удивительного. Он правильно рассчитал, что тонкая оболочка кислородного пара предохранит его на какое-то время от ожога. Правда, позже Краммер, выпив лишнего, расхрабрился и сунул в бокал с кислородом язык. И тут же обжег его! Верно говорят, что одного расчета мало. Нужно и что-то другое. Да, забавные шутки творила с ним молодость…

Мысли профессора вернулись к сегодняшней демонстрации. Профессор всегда ставил на лекциях до конца не объясненные опыты, рассказывал о смелых и непризнанных теориях. Университетское начальство давно уже перестало бороться с ним и напоминать о существовании учебных планов. Он стал достопримечательностью университета, даже более того достопримечательностью университетского городка.

Что бы не говорил он сегодня студентам, откровенно говоря, он сам не знает, как объяснить свой новый опыт. Может и прав тот Подольский, который исчисляет кривизну пространства. В самом деле, если представлять пространство как черную ткань, растягивающуюся и собирающуюся в складки, и даже (при сильных полях) выворачивающуюся наизнанку. Профессор мысленно усмехнулся. Куда-то туда и уходит в его опыте стеклянный шарик. Уходит, что бы через долю секунды вынырнуть в другом месте.

Профессор уже много лет был кумиром университетской молодежи. По традиции студенты этого университета объединялись в различные корпорации, соперничающее друг с другом. Традиция эта насчитывала несколько веков, и сложилась еще в те времена, когда ректора университета избирали из числа студентов. Ректор должен был иметь духовный сан — ведь в его обязанности входило исповедовать нагрешивших студентов. Университет был основан более 400 лет назад предприимчивыми горожанами, защищавшими свою независимость от алчных рыцарей — феодалов. Теперь о рыцарях напоминает лишь старый герб города — с всадником в алом плаще и драконом — меланхоличным зеленым динозавром. Только шумные студенческие пирушки теперь нарушают спокойствие городских обывателей.

В последние десятилетия о корпорациях стали забывать. В большинстве своем студенты университета делились на две группы. Первые любили проводить вечера в тавернах, пить светлое пиво или красное вино, бродить ночами с гитарами по городу, бросать букеты встречным девушкам, ночи напролет сочинять куплеты бесконечных поэм. Среди них часты дуэли, проводимые по сложным и запутанным кодексам, заканчивающиеся, как правило, дружеской попойкой. Вторые собирались у себя на квартирах долгими вечерами, пили чай с сыром и колбасой, иногда покупали водку, закусывая ее сыром и колбасой, и спорили. Спорили до хрипоты. О философии. О политической экономии. Некоторые находились под негласным надзором полиции. Наукой же, как всегда, увлекались только единицы.

Профессор обмотал вокруг шеи белый шарф, надел цилиндр и пальто. Дремавший сторож очнулся и почтительно отворил ему двери.

— До свидания, господин профессор.

— До завтра, дружище.

Профессор не торопясь раскурил свою трубку, глубоко затянулся и вышел на улицу. Уже давно стемнело. Ярко горели газовые фонари. Шел снег, и мелкие снежинки вспыхивали в лучах ледяными звездочками.

«На Рождество должен приехать Дик, — подумал профессор, — он давно собирался в отпуск.»

Профессор жил в небольшом домике, окруженном старым садом и множеством кустов роз. Овдовел он 5 лет назад. Его единственный сын Ричард, капитан II ранга, служил на крейсере, находящемся сейчас в плавании у берегов Южной Америки. Дик приезжал на побывку не чаще двух раз в год, и только почта связывала их невидимой, но прочной нитью. Отец и сын писали друг другу часто. Дик был единственным, кто поддерживал все сумасбродные затеи отца, и только от него у профессора не было ни каких секретов.

Подумав о сыне, профессор опять вспомнил этого студента, кажется Греса Никсона, который, один из немногих всерьез относился к его исследованиям. Они были разные — белобрысый с широко расставленными глазами Дик и высокий, угловатый темноволосый Никсон, всегда с немного нахмуренными бровями.

Никсон привлек внимание профессора вот в связи с каким обстоятельством. Никто из коллег его по началу не мог повторить его знаменитого эксперимента.

Лишь на съезде естествоиспытателей он, публично проделав опыт, убедил скептиков в своей правоте. Конечно, никто из студентов тоже не мог его осуществить. Опыт выходил только в присутствии профессора. Естественно, все дело в особой тщательности и добросовестности, которую требует современная экспериментальная физика. Но вскоре нашелся студент, сумевший поставить опыт без участия профессора. Это и был Грес Никсон. Правда, и ему удалось это единственный раз. Но странная вещь, профессору с тех пор казалось, что при демонстрациях черный шарик исчезает гораздо чаще, если на него направлен пытливый взгляд черноголового парня. Во время лекций профессор и студент часто встречались глазами, и профессор никак не мог забыть его странного взгляда — в нем был восторг и упрек одновременно.

Погруженный в свои мысли профессор не спеша шел по пустой улочке, стиснутой с двух сторон высокими домами с черепичными крышами. За ним тянулась цепочка следов, и метель с удвоенной энергией засыпала их. Красный огонек профессорской трубки, как маяк, то вспыхивал, то гас в темноте, и кружащиеся в воздухе снежинки казались бабочками, летящими на огонь.

В ярко освещенной комнате за большим столом сидели трое студентов. Один из них тасовал колоду карт. Желтый круг света яркой лампы лежал на столе. Рядом были расставлены бутылки с заманчивыми этикетками.

А за окном стояла апрельская ночь. Нагретый теплыми морскими течениями ветер с запада за три дня превратил высокие сугробы в глубокие лужи и журчащие ручейки. Обрадованные мальчишки пускали кораблики из сосновой коры с парусами из школьных тетрадок.

На улицах стало многолюднее. Уже встречались на углах бойкие торговки с букетами первых лесных цветов. Цветы в этом городе появлялись удивительно рано, когда в окрестных лесах еще лежал глубокий снег. Но симпатичные продавщицы не выдавали своих секретов, рассказывая, что знают в лесу места, где цветы растут даже зимой. Возможно, они имели в виду оранжереи…

После шумного дня приходила тихая весенняя ночь. В такие теплые ночи совсем не хотелось спать. В душе пробуждались дремлющие воспоминания и неясные надежды. Студентам часто приходилось просиживать с друзьями все ночи до рассвета. Отсыпаться предпочитали на лекциях.

— Тебе сдавать, Грес.

Грес Никсон очнулся от размышлений и протянул колоду карт. Билл снял.

— О чем замечтался?

Грес промолчал. Карты глухо ложились на игральный стол.

— Как о чем? Конечно же о прекрасных дамах — пробасил добродушный Пьер, оценивая свои карты. — Я пас.

Билл подмигнул.

— Ну не скажи. Он погружен в пучину физических проблем. Еще бы, первый ученик профессора, как говориться продолжатель и последователь… Шесть треф.

Грес вздохнул.

— Сейчас плохое время для учеников, Билл. Сейчас, в конце века все быстро меняется… Я пас. Не идет что-то ко мне карта.

Билл потянулся за прикупом.

— Да, — пробормотал он, скептически разглядывая свои карты. — Жаль, что профессор так рано умер. Сколько, три года прошло, как его нет? А на факультете теперь совсем другие порядки… 8 треф, — сказал он, — и с явным сожалением отбросил две карты.

— Два туза, видимо, в прикупе было, — задумчиво пробормотал Грес. — Я пас.

— Вистую. Открываемся… Восемь без вопросов, хотя на пиках…

— Говорят, что смерть профессора была необычной.

— Как и вся жизнь. В молодости он участвовал в какой-то экспедиции, разыскивал эту легендарную страну… Забыл название. Вот склероз.

— Грес наверняка знает.

— Да ладно вам, — Грес поморщился. Не было у него никаких тайн. Право, надоели все эти байки.

— Ты что, Грес? Ты же сам первый…

— А теперь повзрослел. Сдавай лучше!

— Да, братцы, что делает с нами любовь. Любовь — это все, — ни с того, ни с сего произнес Пьер, тасуя карты.

— Что значит все?

— Все значит все, Грес. — Все засмеялись. — Вот, например, Фламандское королевство разорвало дипломатические отношения со Скандинавской федерацией. А виноваты в этом амурные похождения наследника престола.

— Много ты смыслишь в любви.

— Да уж побольше тебя.

— Надо бы, братцы, поинтересоваться у Лой, у этой кошечки. Она, говорят, знает все виды любви. Правда, Грес?

Раздался дружный хохот.

Бледный рассвет застал Билла и Пьера за подсчетом выигрышей. Грес стоял у раскрытого окна и молча курил.

«Профессор, опять профессор, — думал он. Его имя все время на слуху, и на него, на Греса смотрят как на продолжателя его идей. А он, Грес, сомневается все больше. Мысли профессора обладают неотразимой привлекательностью, но… не таким должен быть путь развития науки. А то, что предлагал профессор, граничит с мистикой и является скорее искусством. Да, — продолжал про себя Грес, — я овладел этим искусством в совершенстве, но чтобы я не делал, я всего лишь ученик. Сейчас не время для учеников. Физическая теория прежде всего должна базироваться на современной математике. Пора начинать собственный путь. И пусть идеи профессора служат утешением тем, у кого сложился комплекс неполноценности по отношению к математике. Надо перебираться в столицу. Бесшабашная студенческая жизнь уже порядком надоела. У меня есть талант, а талант в наше время стоит больших денег. И если использовать его с умом…»

— Ты опять проигрался, Грес, — крикнул Билл, закончив подсчеты, — с тебя 11 франков!

В столице уже вторую неделю стояла июльская жара. Несмотря на сезон отпусков, в час пик на улицах по прежнему было полно народа. На шумных улицах явственно ощущался запах гари. Неуклюжие автомобили, выпуская клубы сизого дыма, бодро катили по проезжей части, распугивая гудками зазевавшихся прохожих. Извозчики бросали на них косые пренебрежительные взгляды.

В просторном кабинете на восьмом этаже высотного здания было прохладнее. Но и сюда, сквозь двойные стекла, прикрытые тяжелыми портьерами, доносилось знойное дыхание шумного города. Иногда стекла начинали слегка дребезжать: по соседней улице катили солидные, похожие на утюги трамваи.

В дверь кабинета вежливо постучали.

— Войдите! — На пороге показался запыхавшийся Джими Гаррисон, в модном твидовом пиджаке в крупную клетку.

— Ну и жара, босс, — сказал он, утирая платком потную лысину. — Я только что из промышленного банка. Так вот, вице-президент сказал, что следует ожидать еще большего падения курса наших акций. Он хочет официально встретиться с советом директоров компании. Думаю, возникнут проблемы с новыми инвестициями.

— Падение курса акций нам ни чем не грозит. — Сказал Грес Никсон, профессор теоретической физики и по совместительству председатель совета директоров компании «Дженерал магнетик». — Курс акций резко поднимется, когда обнародуют соглашение о правительственных заказах. А пока будем пока скупать. Что еще?

— Рекламная компания идет полным ходом.

— Я ею не доволен! — Он покосился на висевший на стене плакат с репродукцией «Умирающего вестника» Роберта Дени и надписью: «Гонцы не надежны. Пользуйтесь услугами проводной связи „Дженерал магнетик!“». Такой же плакат, только в 50 раз больший, можно было увидеть противоположном здании, бросив взгляд в окно.

— Нельзя так эксплуатировать классику. Это ухудшает наш имидж. Дилетантизм! В конце концов, неужели нельзя нанять профессионалов! Займитесь этим лично! У вас все?

— Тут по поводу вашего интервью. Где вы обвинили шведов в нарушении авторского права. А потом оказалось, что у них есть наш патент. Теперь требуют официальных извинений.

— Вот уж чего я не намерен, так извиняться. Пусть здесь мы ошиблись, но наверняка где-нибудь еще используют наши разработки нелегально.

— Да, вот еще. Из университета просили передать. Прислали из Берлина. Нужен отзыв.

— Хм… Из Берлина? — Никсон наморщил лоб и взял в руки оттиск статьи. — А, от Гольдштейна. Слышал о таком. Ну что ж, напишите: «Работа Вашего сотрудника любопытна…» Нет, так: «Работа вашего ученика весьма интересна, так как предлагает оригинальный подход к актуальной проблеме.»

Он открыл брошюру наугад и прочитал первую попавшуюся строчку: «Из соотношения 2.12 легко следует компактность носителя функции…» «Компактность, — подумал он, — равномерная ограниченность и, как ее, равностепенная непрерывность…, что-то в этом роде. Или это из другой оперы?» Грес бросил брошюру на стол. Он вдруг поймал себя на мысли, что начисто забыл высшую математику. Гаррисон потянулся за оттиском.

— Оставьте статью, я должен ее просмотреть! — сказал Никсон резким тоном, и поперечная складка между бровей стала еще глубже. — Хотя… забирайте. Напишите там отзыв, ну, как обычно. Есть еще что-нибудь?

— Да вот еще, — Гаррисон замялся. Уинфри, ну знаете вы этого выскочку, опять разъезжает с лекциями о беспроволочном телеграфе.

— Ну, это несерьезно. Кто поверит этому типу. Он уже выставлен на посмешище. Ведь я и моя школа неопровержимо доказали беспочвенность и бесплодность попыток передачи модулированных волн без проводов. Не так ли?

— Именно так. Ваш авторитет, кто посмеет? — поспешил закивать головой Гаррисон.

— Хотя с другой стороны… Ведь его слушает молодежь, не очень то считающаяся с традициями. Как бы не пришлось нам, этак лет через тридцать, менять свою деятельность. А, Гаррисон? Как вы относитесь к беспроволочному телеграфу, скажите честно? Может, нам следовало доказывать антинаучность именно проводной связи? — Гаррисон стоял весь красный и молчал.

— Ладно, дружище, я пошутил. У меня сегодня был трудный день. Я плохо переношу эту жару.

Изящный паровоз, тянувший за собой небольшой состав, обдал перрон клубами белого пара и медленно остановился. Из вагонов стали не спеша выбираться пассажиры. Последним вышел человек средних лет с довольно заметным брюшком, в светлом модном плаще. Сдав саквояж в камеру хранения добродушному старичку в полинявшей форменной фуражке, пассажир несколько минут постоял в задумчивости, а затем отправился бродить по городу университетской молодости.

Он не был здесь лет 20, но все в этом городке оставалось по-прежнему: высокие дома с черепичными крышами и остроконечными шпилями, аккуратно вымощенные узкие улицы. Его не покидало странное ощущение, что он наконец-то вернулся к себе домой после недолгого отсутствия.

Стояли тихие дни золотой осени. Было совсем тепло. Приезжий расстегнул плащ и снял фетровую шляпу. Легкий ветерок взъерошил его поредевшие волосы. Прохожих на улицах было мало.

Он вышел к ратуше. Разноцветные пятипалые листья медленно кружились в теплом воздухе. Старые клены старались засыпать своими листьями всю площадь. Им удавалось это каждый год. Опавшие листья тихо шуршали под ногами редких прохожих. Солнце клонилось к западу, и шпиль на крыше сверкал золотистыми искрами. Приезжий поймал несколько кружащихся в воздухе кленовых листьев. Он ожидал найти город своей юности изменившимся, чужим. А город оставался прежним, как будто и не было этих 20 лет… Сейчас, в первое десятилетие нового века, когда время летит так стремительно, когда все меняется на глазах… Весь мир бурлит и кипит. А здесь… Даже железная дорога, проведенная лет 5 назад, не изменила университетский городок. Единственное, что бросается в глаза — старый город стал как будто меньше. Тогда он казался необъятным. А сейчас… Вот он уже дошел до музея естественной истории. Здесь стало все так близко. Впрочем, изменился ведь не город, изменился он сам.

Внимание приезжего привлек пробегавший мимо мальчишка в развевающейся матроске, с деревянным мечом за спиной. Добежав до угла, он воровато оглянулся, быстро нарисовал мелом на стене стрелку и в тот же миг исчез из поля зрения. Вскоре за ним с топотом, разбрасывая сухие листья, промчалась веселая мальчишеская стайка. Приезжий тихо рассмеялся. Да, все было, как и раньше. Прохожих на улицах было мало. Откуда-то доносился звонкий стук футбольного мяча.

Вообще то он прибыл сюда из столицы на один день и намеревался уехать вечерним поездом. Но время деловой встречи в университете, ради которой он, собственно и приехал, давно прошло, а он все продолжал прогулку.

Побродив еще немного по городу, приезжий взял экипаж и отправился в знакомый со студенческих времен ресторанчик на окраине города. Вот ресторан изменился здорово. Столики на французский манер стояли теперь под открытым небом. Отсюда открывался вид на старинный парк ландшафтного типа, незаметно переходивший в дубовый лес к западу от города. В углу террасы сидело несколько студентов. Они пили ледяное пиво и о чем-то громко спорили.

В городе наступал ясный вечер. Небо стало синим-синим, какое только бывает осенью в редкие погожие вечера. Солнце опустилось за горизонт. Запад все еще оставался золотым, а на востоке уже зажглись первые звезды.

Дубовый лес пылал теплыми красками золотой осени. Где-то далеко-далеко над лесом синел легкий туман. А может быть, это был дымок от разложенного кем-то костра. Там, впереди, на западе, миль за четыреста отсюда, начинались предгорья. А дальше, за горами, лежит (почему бы и нет) какая-нибудь легендарная страна. Приезжий долго смотрел на закат.

— Настанет срок, а он обязательно настанет, только управлюсь со всеми делами, — думал он, и эти мысли дарили ему облегчение и утешение, — и я отправлюсь в экспедицию. Снаряжу на все средства, и проникну в эту страну. Честное слово, отправлюсь. — И казалось ему, что черный шарик, неподвижно лежащий на ладони, вот-вот снова дрогнет.