Не наша сказка (СИ)

Солнце медленно и торжественно закатывалось за горизонт, даря прощальные лучи, и бурые воды ручья жирно поблескивали. Красота.

Мало того, что я очнулась в сточной канаве, в незнакомом месте – так еще и не помнила ни черта.

Здравствуйте! Меня зовут Аретейни. Мне двадцать ше… или семь… в общем, мне двадцать с чем-то там лет, могу с гордостью сказать я. Дальше в памяти встает глухая черная стена. Я не помню где я, кто я, но, кажется, смутно припоминаю, что жила ранее в небольшом городе. В современном небольшом городе. И терпеть не могла бульварное «фэнтази» о современных гражданах, внезапно просыпающихся без памяти в сточной канаве. Если это и сон – то сущий кошмар.

Ранняя осень щедро плескала по полуобнаженным плечам холодным ветром, а ветер тут – не чета хиленькому городскому, он пробирает до костей и яростно треплет знамена на башне, так, будто хочет их сорвать. Или – загнать меня обратно в канаву, из которой я только-только вылезла. Мол, знай свое место.

Замок возвышался мрачной громадиной, венчая утес, как шапка-ушанка голову – широкий, массивный, нелепый в своей давящей мощи и внушительный. Совсем непохожий на те воздушно-готические строения, которые издатели так любят малевать на всё то же бульвар-фэнтази. Обычный романский стиль, со всеми вытекающими последствиями, включая сточные воды, запах которых, казалось, насквозь въелся в кожу и волосы. Про одежду я, заметьте, ничего не сказала. А знаете, почему?.. Потому, что одеждой мне служили грязные лохмотья, при первой же попытке поправить и хоть немного укутаться с готовностью разползшиеся еще больше.

Как правило, человек способен мыслить одновременно в нескольких направлениях, но только тогда, когда ему не мешает отчаянно вопящий в уши инстинкт самосохранения. Именно поэтому, я не очень-то стремилась разглядывать замок – мысли прочно оккупировали два желания: отмыться и согреться. А потому я отправилась босиком по щебню в направлении блестевшей внизу реки, на всякий случай, держась под самыми стенами, чтобы не увидели часовые. А то кто их, часовых, знает, чего им в голову взбредет – могут и подстрелить. Замок-то явно обитаем.

Отполоскавшись в ледяной воде, я замерзла окончательно, и, выбравшись, наконец, на берег, в гостеприимные объятия старого приятеля ветра, едва ухитрялась не стучать зубами.

И костер не разведешь – деревья вырублены. То ли на дрова, то ли в целях безопасности. Одни пеньки остались. Не камыши же с осотом жечь.

Пока я старалась не дрожать и не сутулиться – все равно теплее не станет – послышалось конское ржание, и с дороги бодрой рысью съехал всадник. Он направлялся в мою сторону, и деваться было некуда. Памятуя средневековые порядки, я не нашла ничего лучше, чем кинуться обратно в воду.

— Стой! – окликнул наездник на чистом русском, что меня немало удивило, однако, не возымело желаемого действия.

Волны тяжело накатили, обожгли холодом, превратившимся тут же в тепло, течение потянуло на середину реки, и я поддалась ему, изредка взмахивая руками, чтобы удержаться на плаву. Потом подумала, что рискую поймать стрелу, и нырнула. Крики всадника заглохли под толщей воды.

Я даже согрелась, отчаянно сражаясь с неожиданно сильным течением. Вода была мутная, и я ничего не видела. И вдруг – пробкой вылетела на поверхность.

Конь стоял в реке по холку, и всадник держал меня за волосы.

— Куда?! – склонившись к самому уху и царапая жесткой бородой, вопросил он.

— Пусти! – возмутилась я и, извернувшись, высвободилась. Черт побери! Брод…

Всадник выпрямился в седле, а я отплыла на безопасное расстояние.

— Ты чьих будешь? – спросил он. Спросил не с любопытством, а надменно, словно я обязана перед ним отчитываться. Он был одет в простую шерстяную одежду и легкий кожаный доспех и носил охотничий лук в кожаном же непромокаемом чехле.

— Твое какое дело, – буркнула я, чертовски злая на бесцеремонный захват за волосы. – Ты какого черта меня таскаешь, казачок? Я с тобой знакомиться не обязана.

— Может быть. – Он усмехнулся и пожал плечами. – А в речке плавать?

— Это тоже мое дело… – Я начала уставать, а он явно вознамерился продолжить знакомство.

— Ты что здесь забыла? – возобновился допрос с пристрастием.

— Купаюсь! – заявила я.

— В такую погоду? Ты что, ведьма?

Да уйдешь ты, наконец, или нет?!

— Тебе бы тоже не помешало, – сообщила я.

Воняло от него как от тридцати восьми бомжей.

— А мне зачем? – искренне удивился мой немытый собеседник и даже рот раскрыл.

— В целях соблюдения личной гигиены.

— Чего?

— Ничего. – Я сцепила зубы, чтобы не стучали. – Оставь меня в покое.

Всадник призадумался. Мыться он явно не собирался. Наконец, выдал:

— Ты не бойся, не обижу. А мыться – это перед охотой только, чтоб зверь не учуял. Утей-то можно так стрелять. Вылезай, утонешь. – Он тронул коня и подъехал ко мне, отчего на нос накатила волна, и протянул руку. – Ну?

— Ох, не верю я тебе, – вздохнула я, но делать было нечего. Или принять руку – или пойти ко дну. Если второе казалось все неизбежнее, то всадник вполне мог оказаться и относительно порядочным человеком. Относительно – потому, что в средневековом мире просто порядочных не бывает.

Он легко подтянул меня, и я вскарабкалась в седло. Коню это явно не понравилось, он фыркал, косился и дергал ухом. Зато был теплым.

Очутившись снова на ветру, я с прискорбием признала, что слягу теперь недели на две. Если, вообще, выживу, или мой немытый благодетель меня сам не убьет.

— Я потерялась, – честно сообщила я, чтобы хоть как-то поддержать прерванный разговор. – А ты что здесь делаешь?

— Охотился, – отозвался всадник. У седла болтались два фазана, окрашивая речную воду сочащейся кровью. – Тебя как звать-то?

— Аретейни.

— Имя странное. Не здешняя, что ли?

— Ага. А тебя?

— Тадеуш.

— Поляк?

— Как догадалась?

— По имени.

— Так ты из наших, что ли?

Я решила идти до конца.

— Славянка.

— Вот так встреча…

Копыта зачавкали по прибрежной грязи. Я поджала ноги, чтобы не порезал осот. Тадеуша спасали высокие сапоги.

— А по-местному понимаешь?

— А по-местному – это по какому? – осторожно уточнила я.

— По-зарлицки.

— Понимаю, наверно…

— Странная ты.

— Я замерзшая…

— Ничего, щас доедем.

Тадеуш отпустил поводья – и вдруг, ловко наклонившись в седле, выудил из сумки не то одеяло, не то платок, не то просто кусок ткани. Чистотой он не отличался, и ароматом не уступал своему хозяину, но мне было плевать – главное, тепло.

— Благодарю! – искренне сказала я, непослушными руками закутываясь.

— Не помри там, – покосился Тадеуш.

Конь заартачился, но хозяин ткнул его пятками и огрел хворостиной.

Некоторое время мы ехали молча, и я уже обрадовалась, надеясь, что новый знакомый мне поможет – раз уж он выудил меня из реки. Но он вдруг остановился. Затем ловко спрыгнул на землю и отвел животное в сторону от дороги, ухватив повод у самой морды, так, чтобы конь даже не дернулся.

— Мне слезать? – на всякий случай, уточнила я. Тадеуш не обернулся.

— Как хочешь. Только не шуми.

Я кивнула и огляделась, но на дороге никого не было. Здесь скалы хаотично рассыпались по склону, будто гигантский ребенок раскидал свои игрушки. За одну из скал мой новый знакомый и завел коня, шепотом велев мне пригнуться и молчать. Я послушно улеглась на бархатную шею. Конь даже не фыркнул, стоял как вкопанный, из чего я сделала вывод, что прятаться ему далеко не впервой. Точно, Тадеуш, вроде, охотник…

Пару минут спустя и мои непривычные уши уловили голоса, звон упряжи и цокот копыт. Справа скрипнуло. Я машинально обернулась – Тадеуш ухитрился незаметно подобраться к нам с конем вплотную, и теперь натянул тетиву, припав на колено. Боится?.. Я пыталась прочесть по лицу, но лицо ничего не выражало кроме сосредоточенности. Всадники приближались.

Удивил меня тот факт, что говорили они, как и Тадеуш, по-русски, правда, с легким акцентом. Знаки отличия на одежде и форма вооружения ничего мне не сообщали. Все трое были одеты в этакий облегченный вариант брони – кольчуги, наручи-поножи, легкие шлемы. У двоих были замечены цепные булавы, старший носил прямой короткий меч. На груди у него красовалась грубо намалеванная эмблема: круглая не то луна, не то монета, которую обвивал разинувший пасть черный змей. Завершали композицию лавры по кругу, нечто вроде рамки. Меченосец ехал впереди, и отличался от своих попутчиков спокойствием, достоинством и длинными седыми усами, торчащими из-под шлема. Остальные орали так, что уши закладывало.

— …А я хахелю-то ейному – шар-рах по кумполу, знай только, мозги брызнули! А она сама мне сказала, мол, раскинь мозгами-то. Ну, я и раскинул, мне че, жалко…

От гогота второго бравого парня я едва из седла не опрокинулась. Тадеуш и конь ухом не повели.

— Ну, а потом? – с жадным интересом подбодрил второй. Рассказчик махнул рукой.

— Ну, а чего потом… потом – сам знаешь, что потом!..

— Хоть не визжала?

— Визжала так, что полдеревни на ее визги сбежалось!..

Старший – судя по всему, командир, в обсуждении не участвовал. Была бы я на его месте – прибила бы голосистых ублюдков сполдороги. Спорю на все тридцать два зуба, не первый час эту мерзость выслушивает.

— А ты б ее стукнул, чего терпеть-то.

— Ишь, умный какой, пристукнул! Этак что труп трахать, а какой мне в трупах интерес. Никакого интересу.

— Зато тихо и мирно…

— Да ну! Скажешь тоже. Надо чтобыть, это… огонь был. Задор!

— Да какой же ж задор девкин ор слухать? Стукнуть лучше…

— Все б тебе стукнуть, окаянный…

— Потому как спокойней оно…

— Да ну, скушно…

Мимо промахнул лошадиный хвост, а я подумала, что не зря Тадеуша побоялась. Может, очередной любитель «стукнуть», кто его знает.

Вышеозначенный Тадеуш, тем временем, с явным облегчением опустил оружие. Я и сама расслабилась, а охотник обернулся и улыбнулся мне. Мол, пронесло.

А вот, не тут-то было.

Ни я, ни конь, ни его хозяин ничем себя не выдали, а подвело нашу компанию до абсурда обидное происшествие.

Внезапно залаяла собака.

Оглушительно залаяла над самым ухом, и все бы ничего, но я вздрогнула и поехала с лошадиной спины, а сам конь испуганно шарахнулся.

Я кубарем скатилась на землю, и успела только ощутить удар, а собака прыгнула и прижала меня к земле, угрожающе рыча в самый нос и капая слюной, в сравнении с которой Тадеуш и рыцари неожиданно представились образцами чистоплотности. Здоровущий, лохматый, зубастый волкодав – он не нападал, но и не отпускал. Краем уха я услышала мат охотника, истошное ржание, а затем – со всех сторон окружили копыта, плотный лошадиный запах и звон упряжи.

— Назад! – велел волкодаву усатый, и пес медленно, словно нехотя, слез с моей груди на землю. Я закашлялась. Ей-богу, этот зубастый чуть ребра мне не сломал.

— А эти еще откуда взялись? – изумленно проговорил любитель экстремального интима, склонившись из седла и бесцеремонно разглядывая меня в упор. Рябое глуповатое лицо медленно расплылось в улыбке. – Какие прелести, а! Глянь-ка, а, Врацет!

Мне сделалось нехорошо. Так, планы поменялись. Лучше ко второму – он хоть сразу стукнет…

— Назад, Ришцен. – Старший тронул коня, подъезжая ближе, и рябой послушно посторонился. – Кто вы такие?

Я огляделась в поисках Тадеуша и увидела, как он пытается подняться. Из-под темно-русых волос ручейками сбегала кровь, а руки его не слушались. Не иначе, угодил под копыта. Высокий полноватый Врацет слегка пнул его носком сапога, отчего охотник повалился обратно в грязь. Я, не выдержав, метнулась к нему и помогла приподняться. Тадеуш ухватился за разбитую голову, его шатало даже в сидячем положении, и пришлось обхватить его за плечи. Он был тяжелый. Еще бы – крепкий мужчина в доспехе, а кожанка еще и скользит. Никто не мешал, но я чувствовала на себе взгляды. Всадники молча смотрели, как мы возимся в грязи, будто наблюдали игру воробьев в луже. Я, разозлившись, усадила Тадеуша поудобнее, оперативно подставив плечо, когда он снова начал заваливаться набок.

— Ты чего?.. – удивился охотник.

— Кто такие? – повторил усатый. Говорил он по-прежнему медленно и спокойно, но внутри почему-то все заледенело от его спокойствия. Так говорят люди, наделенные властью, и свою власть осознающие.

— Постой-ка. – Ришцен пригляделся внимательнее. – Знаю я его. Его искали за браконьерство.

Усатый кивнул на коня Тадеуша, который зло косился на обидчиков и при попытке приблизиться зарычал и отбежал в сторону, где его и поймали, когда он уперся боком в скалу. Врацет, примерившись, двинул цепом по седельной сумке, из которой вывалилась тушка зайца. Пес облизнулся, но сидел смирно.

— За браконьерство виселица полагается, – озвучил явно всем кроме меня известную истину усатый.

— Господин Олькмер, а ежели щас их, ну, эта? – воодушевленно предложил Ришцен. Меня аж замутило при виде блеска, промелькнувшего в прозрачных голубых глазах. Они у него были маленькие и тусклые, в бледных ресницах – а тут прям загорелись.

— Я те щас дам «эта», – осадил Олькмер, и я почувствовала некоторое облегчение. – Парня надо суду предать.

— А девчонку? – Ришцен сглотнул слюну.

— А девчонку я впервые вижу. – И Олькмер обернулся ко мне. – Ты что, немая?

— Нет. – А, что мне терять. – Просто ваш пес мне на горло наступил.

— Скажи спасибо, не всей тушей, – оборвал Олькмер, которого явно не интересовали мои переживания. – Кто такая?

— Леди она, – неожиданно подал голос Тадеуш. – Потерялась.

— Леди?.. – подозрительно переспросил Олькмер.

— Ну, да, – подыграла я, сообразив, что охотник пытается меня выручить.

— Разбойники напали, – легко и непринужденно соврал Тадеуш. Я заподозрила, что в этом деле он профессионал. – Она из словен. Княжна.

— Это из-за моря, что ли? – еще больше удивился усатый. Вздохнул, спешился и подошел. Сапоги с чавканьем утонули в грязи. – Встать.

— Не могу, – призналась я. – Вы моего товарища ранили, ему плохо.

— Встать, – все так же спокойно повторил Олькмер. – Не то я твоего товарища здесь же и решу.

— Встань!.. – поддержал охотник. Я, стиснув зубы от злости, подчинилась. Тадеуш чудом удержался, а Олькмер оказался выше меня на две головы и глядел сверху вниз.

— Врет, небось, – вставил Ришцен.

— Вреть, – поддержал Врацет.

— А ну, молчать там. Разшавкались. – Олькмер бесцеремонно сдернул с меня остатки лохмотьев. Я гордо выпрямилась назло всем. Ишь, чего захотели, не буду я их стесняться. Усатого мое стеснение – равно как и отсутствие такового – также ничуть не волновало. Он оттянул мои волосы, пропустил меж пальцев. Ухватил за плечо, развернул на триста шестьдесят, внимательно разглядывая со всех сторон. Будто лошадь покупал. – Зубы покажи. – Я оскалилась. – Теперь руки. – Я вытянула руки. Олькмер грубо содрал слой грязи с пальцев чуть не вместе с кутикулой, и я невольно дернулась. – А ну, тихо.

Повисла пауза.

— Кожа мягкая, – вынес вердикт Олькмер. – И белая. Зубы крепкие. Руки тоже мягкие. Не врет. А это что? – И он поднял мою правую руку, на которой тускло поблескивало тонкое витое серебряное колечко. Убей, а не вспомню, откуда оно взялось.

— Не помню. Я память потеряла.

— Ясно.

— А вы из замка?

— А то откуда же. – Олькмер мгновенно переменился, да и его молодчики разочарованно притихли. Бедняг явно лишили праздника. Усатый же вернул мне мои лохмотья вместе с платком, заставив, правда, Врацета поднять их из-под копыт. – Прошу прощения, госпожа. Изволите пройти с нами?

— Нет уж, – отказалась я. – Вы лучше нас отпустите, а мы уж как-нибудь сами…

— Да ну, что вы. – И в грудь мне неожиданно уперлось тусклое исцарапанное лезвие меча. – Во-первых, ваше благородное происхождение еще надобно доказать. А во-вторых, вы пойманы в компании преступника.

— Не убивайте его, – попросила я, изобразив, как я надеялась, «княжеские» интонации.

— Это не вам решать, – отрезал усатый, слегка кольнув меня мечом, отчего Ришцен снова сглотнул. У парня явный недотрах…

— А если я, правда, княжна? – я даже отвела клинок, прямо глядя Олькмеру в глаза. – Тогда что?

— Ладно, – решил усатый. В замке разберемся. Врацет! Подкинь браконьера в седло.

Я забралась следом и взяла поводья, а Врацет и Ришцен ехали по обе стороны, следя, чтобы мы не ускакали. Куда бы – в таком состоянии?..

Мне казалось, прошла целая вечность прежде, чем впереди снова показался замок. Стемнело, и Олькмер зажег факел. Он ехал впереди, указывая дорогу, и лошади шли спокойно, привычные как к огню, так и к душному чаду.

Мы торжественно въехали в боковой вход, оставив позади памятный ров, миновали тесный цвингер, где сквозняк заставил пламя метаться и плясать, и оказались в ярко освещенном, – и оттого душном, – внутреннем дворе замка.

Олькмер объяснил, что Тадеуша отправят в подвал, а меня во внутренние гостевые покои.

— Там и расскажешь господину Дольгару, кто ты и откуда, – завершил он.

У меня уже ни на что не осталось сил. Хотелось только одного: упасть и сдохнуть. Руки окоченели, ног я вообще не чувствовала, из носа текло, а холод уже не обжигал. Он, казалось, въелся в кости и нервы, и оттуда настойчиво морозил тяжелым железом.

— А кто такой Дольгар? – все же поинтересовалась я.

— Наш господин, – очень информативно отозвался Ришцен. – А ты, ежели надумаешь, заходи. Я в караулке буду…

— Не надумаю, – заверила я.

— Ша! – рявкнул Олькмер, так, что я аж подпрыгнула. Ришцен, к счастью, заткнулся. – Ну, все. Здесь твоего браконьера высаживаем.

И тут-то до меня, наконец, дошел смысл его слов.

— Нет!.. – Я вцепилась Тадеушу в ремень что было силы в окоченевших пальцах, и даже прижалась к его спине, полностью осознавая, что, захоти Олькмер и его молодчики меня оторвать – особого труда для них это не составит. Я до смерти боялась лишиться последнего знакомого и остаться в одиночестве в этом скорпионнике.

Олькмер нахмурился.

— Что значит – нет?

— Я с ним, – повторила я, как можно тверже. – Пожалуйста.

Пусть Тадеуша я знала не лучше остальных, но охотник все же, меня защитил. Я ему доверяла. Доверяла! Надо же было, черт побери, хоть кому-нибудь в этом чертовом мире доверять! Не Ришцену же, который смотрел на меня, как голодный хамелеон на муху. Я скорей его собаке доверюсь, чем этому похотливому головорезу. Серьезно. Тадеуш – далеко не самая плохая кандидатура, если уж на то пошло.

— Хочешь в подвал? – окончательно оторопел Олькмер. Так-то, дядя. Не все принцессы любят мягкие кровати. Удивлен?.. Ну, извини.

Честно, я готова была в Тадеуша зубами вцепиться – лишь бы не увели. Олькмер, похоже, и это понял. Вряд ли он желал дипломатических осложнений.

— Ладно, – решил он, наконец. – Пойдете оба, воля ваша.

— Признательна, – честно сказала я.

От облегчения хотелось улыбнуться во все зубы, но княжна не должна открыто проявлять эмоции. Э-э, я правильно помню кодекс поведения княжны?.. Нет?..

Лестница оказалась крутой, длинной и скользкой, а подвал – сырым и промозглым, как порядочному подвалу, собственно, и положено. Олькмер спускаться не стал, передал нас местному стражнику. Тот проводил аж до самой камеры – узкой комнаты с низким потолком и безо всякого освещения. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась, снаружи грохнул засов.

Вот мы и дома.

Шучу.

Света нам не оставили, да оно и к лучшему – вентиляции в камере было не предусмотрено, и при наличии факела нам бы грозило попросту удушье. Ну, а свеча в такой сырости быстро бы погасла, да и толку от нее. Читать и писать мы все равно не собирались, а в темноте спится лучше.

Я кое-как устроила Тадеуша на ворохе соломы – свеженькая, надо же, как повезло. Солома еще пахла летним лугом и кололась, навевая смутные приятные воспоминания. Изо всех сил стараясь не спугнуть их, я отчаянно ловила жаркое солнце, колючие стебельки и веселый смех, а затем – чьи-то ярко-зеленые глаза, до боли родные и неузнаваемые.

Я мысленно махнула рукой, оторвала от подола полоску и перевязала ссадину на голове Тадеуша. Руки немного отогрелись – хоть и подвал, а все же, закрытое помещение – и немедленно разнылись многочисленные ссадины. Я радовалась темноте, потому что боль заставляла кривиться.

— Ты сиди, не ерзай. Голова сильно кружится?

— Ты чего? – вместо ответа пробормотал охотник. – Ты зачем?..

— Чего зачем? – удивилась я, даже перестав машинально поправлять на нем куртку. Охотник тряхнул головой и застонал, тихо выматерился сквозь стиснутые зубы.

— Заботишься…

На этот раз удивилась я. Правда, быстро взяла себя в руки и спокойно ответила:

— Потому что тебе плохо. Вот и забочусь. Это естественно.

— Вовсе нет, – возразил товарищ по несчастью. – А ты зачем за мной пошла? Тебе же предлагали в покоях остаться. Сидела бы щас в тепле.

Как ребенок, честное слово. Я откинулась на холодную стенку, рефлекторно передернув плечами.

— Нет, ты безнадежен…

— Почему?

— По факту.

Мне было больно и холодно, и разговаривать не хотелось. Некоторое время мы молчали, затем охотник завозился.

— Эй, княжна. Ты там живая?

— Живая пока.

— А кто ты такая, в самом деле?

— Не помню.

— Память, что ли, отшибло?

— Да ты просто гений.

— А ты, – через некоторое время заговорила я, сообразив, что отвечала слишком резко и невежливо, – почему меня княжной представил?

— Чтобы не трогали, – логично отозвался Тадеуш. – А так – вишь, побоялись.

— А если узнают, что я не благородная?

— А откуда им узнать?

— Логично…

Звуки в камеру не проникали. Я потеряла счет времени.

— Слышь, княжна…

— Перестань. – Я не знала, чем меня так злит «княжна». Благородством?.. – Пошутили – и хватит.

— Ладно. Ну, как, бишь, тебя там…

— Аретейни…

— Аре – чего?..

— А-ре-тей-ни, – по складам повторила я, стараясь подчинить онемевший язык. – Тея. Запомнил?

— Тея… – Он словно пробовал имя на вкус. Наконец, уведомил: – Запомнил.

— Ты извини.

— За что?

— Я тебе хамлю постоянно. Это я злая просто.

— Ясен черт. Слышь, ты, это… сильно замерзла?

— Сильно, – призналась я.

— Двигайся сюда, так теплее будет.

— Да ладно, я нормально.

— Да не бойся ты. Не трону, больно надо. А спать-то как, холодно.

Я все-таки придвинулась. Повторюсь: надо же кому-то доверять.

Я не ошиблась, охотник либо действительно оказался порядочным, либо ему было не до насилия, но он сдержал слово. Мы так и уснули в обнимку, правда, я все же не выдержала и повернулась спиной. Душно.

Разбудил нас все тот же стражник, шагнувший в камеру с факелом. Я, правда, так вымоталась, что повернуться не было сил. Пришлось стражнику пнуть меня в бок.

— Слышь, княжна, подъем. Господин зовут.

Я заставила себя приподняться, но тут же упала обратно – тело напрочь отказалось слушаться. Боль ослепляла – и откуда только взялась, непонятно. Охотник не просыпался. Он казался бледным даже в рыжем свете факела.

— Да-а, дело плохо, – посочувствовал мне стражник. И вдруг – вздернул на ноги, подхватив под руку. – Шагай, давай. Медлить не велено.

— Я упаду, – с долей ужаса сообщила я, отчаянно цепляясь за стену. Отчего-то падение казалось жутким позором.

— Я те упаду, – пригрозил солдат. – Пшла.

Как лошади, угу. Пришлось кое-как перебирать ногами по полу, правда, стражник все же поддерживал меня.

На выходе нас встретил Олькмер. Я старалась определить по погоде, какое сейчас время года. Холодно, ветер, моросящий дождь и тусклое солнце. Середина сентября?.. Возможно…

Я удивилась, что Дольгар «зовут» в столь неурочное время – ранним утром. Обычно «господа» предпочитают дрыхнуть до полудня. Однако вскоре все встало на свои места: меня отвели не в донжон – а в баню, и долго отмывали с золой и дранкой. Волосы полоскали травяным настоем, и вообще, всячески издевались – шпарили, драили, вертели как куклу, как будто я им чайник, а я блаженствовала. Вы только представьте: согреться. Просто – наконец, согреться, избавиться от ледяного железа в костях… Кажется, у меня маловато целых, неломаных костей. В жаре и горячей воде разморило, и тело будто налилось свинцом, но я все же разглядывала себя, пока мыли. Первое время порывалась мыться сама – принимать уход как за грудным младенцем мне, взрослому здоровому человеку, было унизительно до ужаса, но я довольно быстро сообразила, что резкое перемещение из тепла в жар вышибло последние остатки сил. Кажется, я даже уснула на некоторое время. Не трогали – дали отдохнуть. А когда я открыла глаза – окатили вдруг леденющей водой из ушата. Полная женщина с жилистыми руками приподняла меня над ванной – легко, словно маленького ребенка. Я заподозрила, что у нее таковых хватает.

— Вылезайте, госпожа, – неожиданно мягко проговорила она. Я мотнула головой и встала – силы вернулись как по волшебству. Женщина накинула льняную простыню мне на плечи, и я принялась вытираться. Обращение покоробило.

— Тетенька, я не госпожа. И не «вы».

— Полноте. – Сильные мягкие руки принялись вытирать мои волосы.

— Серьезно. Я вам в дочери гожусь. Не надо меня так называть. Ну, очень прошу!

— Да вы не серчайте. – Меня вывели в предбанник, усадили на теплую деревянную скамью, и простыня исчезла. Я машинально оглядела себя и обнаружила несколько крупных старых рубцов. Мышцы развиты. Грудь полная, и не по-девичьи низковатая. Значит, у меня есть дети. Может, и муж есть?.. Откуда колечко?

Оно никуда не делось с пальца, только заблестело после мытья.

— Тетя… а вас как зовут?

— Растмилла. Вы не беспокойтесь, госпожа.

Смирившись с «госпожой», я принялась третировать свою память. Дети… у меня есть дети. А я их ни капельки не помню! А вдруг они там… пока я тут… или…

Я зажмурилась, изо всех сил отгоняя страшные мысли. Растмилла истолковала по-своему.

— Простите, госпожа.

— Все в порядке. Благодарю за заботу…

— Не за что.

Я запоздало поняла, что сморозила глупость. В обществе классового разделения люди мыслят совершенно иначе. Ей наплевать, что она прислуживает посторонней девчонке. Это только меня невыносимо коробит. А ей – плевать. Она не знает другой жизни.

— Волосы у вас такие красивые…

— Тяжелые.

— Зато красивые.

Мне вдруг захотелось свернуться калачиком на влажном дощатом полу, забиться под скамью, спрятавшись ото всех, уткнувшись носом в колени, как в детстве. Чтобы меня не трогали… Выплакаться, уснуть и проснуться дома. Возле человека с ярко-зелеными глазами. Я не знала, кто он, но он был мне родным и любимым. Жив ли еще?..

Волосы легли в сложную прическу-колосок, короной вокруг головы. Вошла тоненькая темноволосая девчонка с глазами как у лани и осторожно положила рядом темно-камышовое шелковое платье. Затем, удалившись, вернулась с тонкой рубахой, панталонами, чулками и отороченной соболиным мехом шерстяной накидкой. Затем возникли короткие сапожки. Откуда все взялось?..

Растмилла туго затянула шнуровку на талии и под грудью, девчонка ей ассистировала, ловко шнуруя рукава. Пальцы у нее мелькали – ловкие, длинные, изящно-тонкие, но сильные – словно она играла алегретто на гитаре.

Я здесь. А Тадеуш – человек, который меня спас – с разбитой головой в сыром подвале, совсем один. Ему плохо. Мои дети – в неведомой дали, и неизвестно, живы ли они еще.

Это нечестно. Это просто-напросто нечестно.

— Вот и все, госпожа. – Приветливый, спокойный голос Растмиллы вывел меня из мыслей. – Теперь вы можете предстать перед господином Дольгаром.

— Мне с вами лучше, – с плохо скрываемым отчаянием вскинулась я. – Вы нормальные. А ваш Дольгар, небось, тот еще головорез и подлец с полным набором буржуйских качеств.

Девчонка вскрикнула, а Растмилла вздохнула и погладила меня по голове.

— Что вы, госпожа, он благородный…

— Я по его псам с цепами вижу, насколько он благородный, – буркнула я. От Дольгара все равно не отвертеться, нечего нервировать обслуживающий персонал. – Ладно… благодарю вас. Вы меня в чувство привели. Правда.

Растмилла поклонилась, а девчонка распахнула карие глаза. Во мне вдруг зазудела вредность, и я назло всем – местным обычаям, несправедливости, неравенству, позволяющему любому подонку убивать и насиловать, и лично господину Дольгару, отвесила обеим женщинам глубокий поясной поклон. Затем развернулась и вышла, не тратя время на любование произведенным эффектом.

А то ж – Дольгар же ждет. Благородный, таран ему в задницу.

Теперь прогулка по улице уже не казалась пыткой, и я обрадовалась свежему воздуху. В замковых помещениях, все же, – от бани до подвала, – было совершенно нечем дышать. Благо, днем не приходилось жечь факелы, и глаза не слезились от чада с непривычки.

Мне вдруг смутно вспомнилось большое окно, затем картинка встала перед глазами яркая, словно живая: тяжелая деревянная рама с блестящим стеклом, ярко бьющее солнце, моя собственная рука, – отчего-то в пятнах краски, и колечко сияло, новенькое, – ворвавшийся в комнату свежий морозный воздух. Рама застряла на наледи. Должно быть, я любила открывать окна.

Благородный господин Дольгар сидел один за очень длинным столом и с аппетитом уминал под разбавленное вино жареную утку. Стол же был заставлен таким количеством самой разнообразной еды, что хватило бы на два-три взвода голодных солдат. Голод мог бы поставить меня в неловкое положение, но я предусмотрительно выпила литр воды, попросив у Растмиллы, поэтому желудок не урчал, вот, правда, тугой корсаж его слегка сдавливал.

Дольгар оказался довольно молодым, лет сорока на вид. Отчего-то воображение рисовало мне его намного старше, я представляла этакого увальня. Человек, сидящий за столом, не соответствовал моему образу ничуть.

Дольгар был очень высоким, приблизительно как Олькмер, только усатый мечник имел крепкое, сильное телосложение и развитые мышцы. Зарлицкий господин был, при немаленьком росте, худым, пожалуй, даже чрезмерно худым, и длинными ногами напоминал богомола. Редкие черные волосы, собранные в тонкий хвост, не пересыпались на плечо, когда он наклонялся, а смирно лежали на прямой спине. Глаза – холодные, цепкие, – смотрели с узкого вытянутого лица надменно и неспокойно, и мне очень не понравился этот взгляд. И безо всякого чутья было ясно, что передо мной холодный, расчетливый и опасный человек – совсем не ровня ни спокойному, полному неспешного достоинства Олькмеру, ни глупому Ришцену, ни уж, тем более, простаку Тадеушу.

Мы с Врацетом стояли в дверях, а господин не обращал на нас ни малейшего внимания, и я разозлилась. Это, стало быть, мы тут обязаны стоять, как собаки на выставке, пока хозяин не окликнет?

— Эй, мы пришли, – громко и четко произнесла я, подчеркнув слово «мы», отчего Врацет вздрогнул и втянул голову в плечи. Я скосила глаза – значит, Дольгара боятся. А я, зато, не боюсь – много чести.

Дольгар даже головы не повернул.

— Я могу идти? – напустив в голос побольше надменности, поинтересовалась я.

— Молчи! – шикнул Врацет, дернув меня за руку.

— Этот человек меня позвал. Я не собираюсь стоять тут в дверях и молчать.

Дольгар пригубил вино и слегка приподнял голову, и тут я увидела, что он улыбается.

— Ну так, сядь, – негромко произнес он. Голос оказался мягкий и чуть насмешливый. Я прошла в зал и уселась на скамью, ободряюще улыбнувшись Врацету.

— А ты свободен, – сказал ему Дольгар, все так же глядя в тарелку. Сказал так, что сделалось ясно: только подумай парень ослушаться и остаться на месте, ему моментально продемонстрируют всю «свободу» действия. И свободу мысли тоже заодно. Зарлицкий господин злил меня все больше и больше.

— Браконьер сказал, что ты княжна. – Отвернувшись, Дольгар потянулся за тарелкой с овощами. Я старалась не сглатывать голодную слюну. Все равно не съем ни кусочка, даже если он предложит. Какой ценой эта еда добывается – я слишком хорошо помнила по ранам охотника. – Из словен. Ты не говоришь по-словенски, а говоришь по-зарлицки. – Речь у Дольгара была тихая, медленная и размеренная, будто он говорит с ребенком. Я удивилась.

— Я говорю по-русски. А зарлицкого не знаю. Тадеуш ошибся: не словены, а славяне. Впрочем, это без разницы.

Дольгар, наконец, соизволил удостоить меня косым насмешливым взглядом.

— И как ты здесь оказалась?

— Не помню, – честно ответила я. – Очнулась в канаве. А с охотником мы на реке встретились.

Дольгар усмехнулся и положил себе рыбы. У него же должен быть слуга, нет?..

— И кто твой отец?

Да что ж ты будешь делать, и тут допрос. Какие все любознательные.

— Князь. – Нет, а что мне еще оставалось?

— Ну, да, – нарочито задумчиво проговорил Дольгар. – Явилась из канавы, оказалась на реке, отец князь. И ничего не помнишь.

— Ничего, – огрызнулась я. Дольгар пристально посмотрел на меня. Я, в свою очередь, впилась глазами в него.

— Ну, ладно. – Зарлицкий господин вернулся к еде. – Допустим, я тебе поверил. Кстати, – небрежно проговорил он, потянувшись за серебряным кубком, – знаешь, что я обычно делаю со шпионами? Я их сажаю на кол, крепко привязываю и вешаю на воротах замка вверх тормашками. Кровь приливает к голове, поэтому они не умирают сразу. Правда, неплохо придумано?

Я взбесилась окончательно.

— Чем сильнее и влиятельнее человек – тем реже он прибегает к угрозам. – А голос прозвучал совершенно спокойно! – Надеюсь, вы им не угрожаете перед этим?

Дольгар откинулся на спинку кресла, прижав руку к подбородку. И вдруг – рассмеялся.

— А ты мне нравишься, – сообщил он.

— К сожалению, не могу ответить вам взаимностью.

— И ни к чему, – ничуть не обиделся Дольгар. – Это совсем необязательно. На тебе платье моей последней жены. Вы похожи.

— И куда она делась? – поинтересовалась я. – Вы ее на воротах повесили? Или собакам скормили?

— Не то и не другое, – поморщился Дольгар. – Эта глупышка изменила мне – представь!.. Пришлось наказать. Кто ж знал, что она окажется такой слабенькой.

— Она все равно была бесполезна, – продолжил он, заметив, что я злюсь все сильнее и сильнее, – родила четыре трупа. А мне нужен наследник.

Я не сразу поняла, к чему он ведет, а потому весь ужас моего положения оставался для меня за кадром.

— Ты вовремя появилась. Родниться с бастардами, возомнившими себя князьями, я не намерен, да не брать же в жены крестьянку. Они, к тому же, грубы и безграмотны… А на этой неделе – последний срок. Если я не найду жену, мне придется жениться на глупой сершельской корове. А про тебя никто и не вспомнит – идеальный вариант.

Я ощутила, как пол куда-то проваливается, и едва не вцепилась в столешницу.

— Будут дипломатические осложнения, – заставив голос звучать по-прежнему спокойно рискнула я, но Дольгар не впечатлился.

— Не будет, – заверил он. – От тебя требуется только ребенок. Дела я тебе, конечно же, не доверю.

— Я сбегу, – заявила я, чувствуя, как холодеют руки. Черт, черт, черт! Неужто, никак теперь не выбраться?!

— Не сбежишь, – лениво заверил Дольгар. Я вскочила.

— Вы не можете меня силой удерживать. Мне домой надо. У меня семья есть!

Дольгар тоже встал и подошел ко мне, чеканя шаг. Затем ухватил мою руку, секунду смотрел на кольцо. Потом сорвал и, размахнувшись, швырнул в очаг.

— Теперь нет.

Я задохнулась от ярости и обиды, рванулась изо всех сил, но Дольгар без особых усилий перехватил меня и швырнул на пол.

Удар вышиб воздух из легких, боль взорвалась, холодные грязные плиты оказались прямо перед глазами. Я вскочила, кинулась к очагу и непроизвольно отшатнулась – топили на славу. Внутри лежали пять-шесть здоровенных бревен и целая гора хвороста. Угли сияли острой волной жара.

В груди похолодело. Знаете, я как-то держалась, когда охотника сшибли копытами, словно не живой человек перед ними, а мусор. Потом изображала равнодушие к угрозам. А теперь… Колечко было единственным, что связывало меня с прошлой жизнью, единственным, за что можно было ухватиться в чужом жестоком мире, что напоминало о человеке с зелеными глазами.

А теперь – его нипочем не найти. Оно наверняка уже оплавилось – такое тоненькое…

Слезы обожгли глаза, не позволяя вдохнуть, а на плечи опустилась жесткая рука. Дольгар заглянул через плечо.

— Прекрати ныть, – сухо приказал он. – Мы оба знаем, что никакая ты не княжна. Думаешь, я стану выяснять, кто ты такая? Мне плевать на твое происхождение. Одно я знаю точно: никто за тобой не придет.

— Сука. – Я смотрела на огонь. Слезы высохли. – Подонок. Мразь. Тронешь меня – убью. Отравлю. Или зарежу.

— И тебя повесят.

— А мне плевать. Главное, что тебя с собой на тот свет прихвачу.

— Сильный не прибегает к угрозам.

— А это не угроза, не мечтай. Это я с тобой планами на будущее делюсь.

Дольгар улыбнулся и наклонился к самому моему уху.

— Я смотрю, тебе небезразличен этот охотник?..

Я дернулась, но он только крепче стиснул плечо.

— Будешь хорошо себя вести – он останется жив и цел. Провинишься – отрежу ему руку. Затем вторую. И так пока не сдохнет. Все ясно?

Меня затрясло.

— Он в таком состоянии в подвале умрет. И шантажировать будет нечем.

— Пошлю ему врача. Так мы договорились?

Я кивнула.

— Договорились.

Сбегу. Непременно сбегу.

В дверь постучали.

— Соберись! – прошипел Дольгар, вздернул меня на ноги и толкнул в направлении стола так, что я едва не впечаталась в него носом. Сам зарлицкий господин уселся на свое прежнее место. – Ешь.

— Не стану.

— Ешь, – с нажимом повторил Дольгар. – Мне нужна живая и здоровая жена, а не дохлятина.

Голод, все же, победил, и я потянулась за рыбой, смутно надеясь, что за незаконную рыбалку тут у них руки не отрезают. Дольгар крикнул «войдите!» и двери распахнулись, впуская старого знакомого Ришцена с большущим мешком. Он небрежно сбросил свою ношу на пол, и мешок зашевелился, отчего я едва не подавилась и поспешно опустила вилку. Ришцен потянул веревку, развязывая мешок и освобождая его обитателя, который не замедлил подняться в полный рост. Я постаралась не пялиться слишком откровенно.

Полный рост составил чуть больше половины обычного человеческого роста. Карлик был одет, как и я до того, в лохмотья; длинные всклокоченные волосы, похожие на тонкую паклю, закрыли лицо и торчали во все стороны. Чуть левее макушки, правда, голову уродовал большой шрам – не то химический ожог, не то даже не знаю, что, и на нем волосы не росли. Карлик поднял голову, оправил лохмотья. В каждом его движении неуловимо сквозило столько спокойного достоинства, что я удивилась окончательно.

— День добрый, – приветствовал он пронзительным скрипучим голосом. Лицо оказалось сморщенным, носатым и покрытым бородавками, один глаз вытек, оставив шрам, создавший болезненную асимметрию, длинный нос нависал над верхней губой – при отсутствии подбородка, и потому лицо напоминало свиное рыльце с клювом. Ох, и не повезло парню…

Дольгар небрежно махнул рукой – не до церемоний, мол.

— Здравствуйте, – улыбнулась я, привстав из-за стола. Карлик обернулся, прищурив единственный глаз.

— Здравствуй, госпожа, – отозвался он. Я, смутившись, прикрылась кубком. Дольгар вопросительно поглядел на Ришцена.

— Вы, господин, говорили, шут нужен… – неловко заговорил тот, переминаясь с ноги на ногу. – А этот около замка ошивался, грить, мол, ищу работу. Ну, мы с парнями его, того, как положено, не шпиён ли. А он шутить умеить, господин, вы его спросите тока. И на лютне бренчит, а еще песни поеть. Дразнилки придумывает смешные.

— Да?.. – Дольгар внимательно разглядывал соискателя. Средневековье – это тебе не резюме составлять с испытательным сроком, и карлик не мог этого не знать. Однако я не заметила ни страха, ни беспокойства. Он стоял в непринужденной, расслабленной позе и смотрел на нас с легкой усмешкой. – Ну, пошути чего-нибудь.

— У вас ратник так много брешет, и каждый угол метит, что я его с его же собакой спутал, – немедленно отозвался приблудный сатирик. – Зато я знаю, зачем они по трое ходят, – без труда перекрыл он хохот Дольгара. – Один брешет, другой держит, а собака зато знает дорогу до замка.

Тут даже я улыбнулась примитивной шутке. Ришцен действительно не умолкал ни на минуту, и голос у него был грубый и резкий, как собачий лай. А собака знала дорогу до замка лучше него – он задумывался на каждой развилке и украдкой поглядывал на остальных, как бы невзначай придерживая лошадь, или слезая справить нужду. Дольгар после этих слов едва со скамьи не опрокинулся, Ришцен побагровел, а карлик улыбнулся мне в ответ.

— Работу ищешь? – уточнил Дольгар, отсмеявшись и вытирая кулаком выступившие на глазах слезы.

— В городе работы – все о платьях заботы, платье у меня есть, да вот, нечего есть, а за городом здесь – работы не перечесть.

Ришцен перестал изображать свеклу и хмыкнул. Дольгар снова засмеялся, уже сдержаннее.

— Что ж за платье – все в дырах?

— А ты дырки-то не трожь – сам, вон, в кружевах тож. – Шут шпарил экспромтом, совершенно не напрягаясь. – Кружева бедняка – не барина шелка, каждая нитка дороже золотого слитка. Потому шелка-то ткут глобально, а у нас всякая дырка уникальна…

Я вздрогнула и пригляделась к нему внимательнее. Словечки-то не простецкие. Шут понял, осекся и подмигнул мне. Дольгар, правда, хохотал так, что ничего не заметил.

— Ладно, принят, – решил он и кивнул Ришцену: – Оденьте его, что ли, уже. А то неприлично, ей-богу.

— Бывайте, господа хорошие! – помахал рукой явно довольный новоявленный шут и вышел вслед за Ришценом.

— Эй, шут! – окликнул Дольгар. – Как звать-то тебя?

В коридоре помедлили секунду.

— Патрик.

— Ступай, Патрик, и приготовь-ка песен к свадьбе.

— Не вопрос! – бодренько отозвались из коридора.

— А можно мне Тадеуша навестить? – спросила я.

— Обойдешься, – лениво отозвался Дольгар. – Ниллияна!

В зал заглянула знакомая мне черноглазая девчонка – словно ждала под дверью. – Проводи славянскую княжну в ее покои.

Я встала и, улыбнувшись служанке, поспешила следом за ней в вышеозначенные покои.

Покои… говорил бы прямо – тюрьма. Правда, тюрьма довольно комфортабельная.

Я так устала, что, едва Ниллияна и Врацет ушли, и в замке провернулся ключ, стянула одежду и забралась под тяжелое пуховое одеяло. Бежать было некуда, а дергаться бессмысленно, и наверное, именно поэтому, мною овладело какое-то тупое равнодушие.

В сущности, мне повезло. Я могла и замерзнуть где-нибудь в лесу, и нарваться на Олькмера и его ребят без Тадеуша, который придумал обман с княжной, благодаря чему меня не изнасиловали и не бросили куда-нибудь в придорожную канаву. А здесь тепло, и грозит мне только Дольгар. Заделает наследника – и отстанет. Главное – перетерпеть, потому что один Дольгар – не такое унижение, как весь его гарнизон. Наперекор гордости и разуму, тело радовалось, что покормили и есть, где спать. Надеюсь, до свадьбы меня не тронут…

Правда, где-то на грани сознания настойчиво звенел маленький комарик – «сбегу-сбегу-сбегу… не дамся… сбегу… все равно сбегу…» Но я его отгоняла на потом, зная, что позже, когда я высплюсь и восстановлю силы, он победит.

Кровать оказалась громадной и очень мягкой, стекол в окнах не было, отчего комнату, в отличие от душного зала, наполняла осенняя свежесть и душистый воздух, отдающий хвоей, мокрой листвой и речной водой.

Странный карлик все не шел из головы. Впрочем, спустя несколько минут меня словно выключили – усталость и переживания взяли, наконец, свое.

Во сне колокольчиком заливался звонкий смех, разлетались брызгами лужи из-под маленьких красных сапожек и светило яркое солнце. Кто-то держал меня за руку, и щемящая нежность переполняла сердце, но солнце светило прямо в глаза, мешая разглядеть обладателя руки. Затем была ночь, хлесткий ливень и бесконечный, торопливый путь через скалы. Я задыхалась и падала, ноги налились свинцом, но бежала изо всех сил. И снова кто-то шел рядом и держал меня за руку, не позволяя сдаться и упасть, и эта теплая рука была единственным надежным в бешеной гонке по холодным скользким камням сквозь пелену дождя. В следующем сне карлик шутил что-то про моих детей, что-то очень обидное, и я сжимала в руке нож, собираясь убить Ришцена, который прижал меня в караулке. Я улетела от него, поднялась над башнями замка, рванулась вперед, сквозь дождь и ветер – к морю, где грохотали тяжелые валы, разбиваясь пеной о скалы. По скалам бежали несколько человек в черном, их преследовали, а я была птицей, и с отстраненным ужасом отметила, что вместо руки у меня мокрое белое крыло с серой оторочкой, как у альбатроса, и я никогда уже не стану человеком, мне придется всегда кружить над волнами, криком предупреждая моряков. Затем вдруг возник человек с зелеными глазами, но на этот раз я видела только смутный силуэт в темноте. «Скоро грянет буря» – сказал он. «Скоро грянет буря!»

Я вздрогнула и проснулась.

За окном вечерело, пронзительно кричали стрижи. В окна доносился шелест ветра в ветвях и плеск реки. Сон ушел, словно его и не было.

Я встала, расплела волосы – не выношу, когда они стянуты – и убрала в свободный узел. Натягивать неудобное платье не хотелось, но другого не было, и пришлось смириться. Не сидеть же тут постоянно.

Я умылась из заботливо приготовленного кем-то тазика – похоже, кто-то заходил в комнату, а я даже не проснулась, вот, чудеса – и осторожно толкнула дверь, особо, впрочем, ни на что не надеясь. К моему удивлению, дверь распахнулась, и я очутилась в коридоре, но тут же замерла на пороге.

Если дверь нарочно оставили открытой – все хорошо. Гуляй, Аретейни, по замку, как у себя дома. Если же кто-либо из слуг забыл ее закрыть – можно не сомневаться, что ему попадет, когда меня в комнате не окажется.

Пока я размышляла, появилась Ниллияна и поклонилась мне.

— Вы не причесаны, госпожа, – сообщила она. А то я не знаю, ага. – Давайте я вас причешу.

— Только не это! – взмолилась я. – У меня от этих причесок голова болит.

— Так можно носить только простолюдинам, – уведомила девушка. У нее самой волосы были прихвачены ленточкой и свободно падали на плечи.

— Ну и что, – улыбнулась я. – А мне так удобно. Это же необязательно, Ниллияна?

Она замялась. Похоже, никогда раньше об этом не задумывалась. А я быстро вставила:

— Мне можно выходить?

— Можно, – машинально кивнула девчонка, – но…

— Тогда пока! – Я с облегчением ретировалась, мимоходом хлопнув ее по плечу. Свобода! Так, надо разыскать Тадеуша.

С этой мыслью я и отправилась бродить по замку.

Донжон был не круглый, а четырехугольный, приземистый, соединенный с другими зданиями множеством переходов и галерей, узеньких для удобства обороны. Из тех же соображений все они вели в центр башни с разных сторон, соединяясь в обеденном зале, как лучи у звезды. Наверняка они еще как-то соединялись, но здешних потайных ходов я, конечно же, не знала. Лучи вели в хозяйственные помещения – склад боеприпасов, оружейная, кухня. Последней точкой моей свободной экскурсии и была, собственно, кухня – большая, жаркая, пропахшая капустой и луком. Это ничего, потому, что с продовольственного склада тянуло дохлятиной и тухлой рыбой – смотрите-ка, изобилие, со злостью подумала я. Мясо гниет и пропадает, а за нелицензированную охоту вешают и отрубают руки. Расстрелять бы их всех…

Бедняга Тадеуш. У него семья, наверное, может, даже дети есть – сидят сейчас дома голодные. А может, пожилые родители, или беременная жена. Беременным ведь нельзя без белковой пищи, это я вам как врач говорю.

Стоп. А я врач?..

Я отрешенно смотрела на сложенные у стены мешки с морковью, по которым шмыгали две упитанные крысы. А может, память потихоньку возвращается?..

— Что вам угодно, госпожа? Госпожа!

Я вздрогнула – ну, не привыкла я к «госпожам» их этим! – только когда окликнули в самое ухо. Слева стоял мальчишка в белой поварской рубахе и косынке, глядя на меня снизу вверх. В руках он держал здоровущий чан с горохом, который я машинально подхватила с другой стороны.

— Да я сам, – начал, было, мальчик, но материнский инстинкт решительно запретил позволять ребенку таскать тяжести, и я уперлась.

— Куда нести-то?

— Что вы, госпожа…

— Слушай, не начинай вот этого, – попросила я. – И без «госпожи», идет?

Мальчик потянул горох на себя.

— Вам тяжело будет, я сам.

— Это тебе тяжело будет, а вдвоем легче. Так куда нести-то?

— Туда, – сдался поваренок, во взгляде которого ясно виделся привычный мир, перевернутый вверх тормашками. Я улыбнулась.

— Не боись, в обморок не падаю. – Вдвоем мы водрузили чан на полку. – У тебя спина еще не болит?

Мальчик передернул худыми плечами.

— Да с чего бы ей.

— Он больше тебя весит, горох этот.

— Да уж, не больше! – фыркнул он, и тут же спохватился: – Госпожа…

— Да не госпожа я!

— Ладно-ладно, – миролюбиво согласился мальчик. – Не госпожа, так не госпожа, это как вам, госпожа, угодно будет.

Я едва не зарычала.

— А где Растмиллу найти, не знаешь?

— Она в бане работает, госпожа.

Поняв, что еще одной «госпожи» моя психика не вынесет, я поблагодарила и шмыгнула сквозь кухню в следующее помещение, оказавшееся коридорчиком с узенькой крутой лестницей в окончании, которая привела меня в винный погреб.

Так, здесь делать нечего.

Вернувшись на кухню, я принялась искать акведук. Откуда-то же они берут воду. Вода должна быть рядом с местом приготовления пищи. Логично? Логично. У меня уже созрел хитрый план вытащить Тадеуша и смотаться через акведук – наиболее слабое место любого фортификационного укрепления. Надо бы у него уточнить, хорошо ли он плавает, или совсем воды боится?..

Дольгар уехал по делам, и никто не ущемлял свободу моего передвижения. Охрана знала, что я все равно из замка никуда не денусь, слугам, по большому счету, было пофигу, ходит вокруг них кто-то, или нет. Все были при деле, все выполняли свою работу. Лично я чувствовала себя ущербным существом, и казалось, что я всем мешаю, но я знала, что это ощущение ошибочно. Сунувшись, было, в тюремный подвал и передумав с полдороги – все равно к пленнику меня не пустят, зачем Дольгару лишний раз рисковать, – я поднялась на верхушку донжона и вскарабкалась на зубец башни, свесив ноги и греясь на слабом осеннем солнышке.

Я должна описывать красоты ландшафта, захватывающую дух панораму, поля и перелески, которые отсюда как на ладони?.. Извините. Это все, конечно, в самом деле, красиво, но не в этот раз восхищаться. Мои мысли были прочно заняты зеленоглазым человеком, родное тепло чьей руки я ощущала до сих пор, оно явилось из сна. Я машинально теребила собственный палец, где осталась узкая светлая полоска от колечка. Может, это он подарил мне его?.. Кто же он? Почему я не вижу лица?..

Я ловила свою память неясными обрывками, и они ускользали прежде, чем успевали оформиться во что-то четкое и осознанное. Мысли были прерваны не то, чтобы радостным и приятным, появлением Ришцена.

Он тяжело поднялся по деревянной лесенке и просунул встрепанную светло-рыжую голову в люк.

— Скучаете, княжна?

— Без тебя-то? Безмерно, – фыркнула я, отворачиваясь. По дороге, серой тесьмой петлявшей меж скал, ехали всадники, человек двенадцать. Отсюда они казались малюсенькими и будто бы еле тащились. Дольгар возвращался домой. Ришцен обиженно надулся, как пятилетний ребенок.

— Вы все шутки шутите, княжна. А я б, с вашего позволения, по-простому, по-людски. Я, простите, княжна, глуповат для шутков-то таких.

— И ведь не поспоришь. – Я обернулась. В другой ситуации мне сделалось бы стыдно за резкость, но я как-то не привыкла видеть Ришцена на одном уровне с собой. Должно быть, я слишком привыкла смотреть на него снизу вверх, из-под грязи и чужих лошадиных копыт, либо сквозь цеп. Сейчас солдат и вправду казался глупым увальнем, однако слишком хорошо я помнила холодный жестокий блеск в прозрачных глазах, удар, нанесенный Тадеушу, и самодовольные рассказы про изнасилованную девку и брызнувшие мозги. И вряд ли скоро забуду. Сочувствия к этому человеку у меня нет, и не будет.

Ришцен помялся немного, затем тоже поглядел вниз.

— Там господин едуть.

— Вижу, – сказала я. – А ты что здесь делаешь? У тебя дел никаких нет?

Ришцен как-то виновато покачал головой. Мне неожиданно пришла в голову одна идея.

— Слушай, Ришцен, а кто сейчас в тюрьме дежурит, не знаешь?

Солдат оживился.

— Знаю, а как же. Кильдиш Кривой. Так енто тока…

— Значит, так, – прервала я. – Слушай сюда. Ты с ним в каких отношениях?

— В смысле?! – завис Рицшен и даже рот раскрыл. Вспомнив, что бывает в разделенном по половому признаку обществе, я отрицательно махнула рукой.

— Да не в этом. Вы с ним как, дружите?

— А то, – просиял солдат. – Кажный вечер в фишки играем, енто завсегда.

— Проведи меня в тюрьму, – максимально «приказным» тоном велела я. Ришцен нахмурился, соображая.

— А… енто…

— Хочешь заработать монетку? – рискнула я, и не промахнулась – голубые глаза загорелись жадным блеском.

— Проведу, – согласился он. – Тока вы, княжна, не серчайте – а тока оплата вперед. Ну, мало ли, что.

Нет, я уже давно заметила, что глупость с расчетливостью частенько рука об руку ходят. Разумеется, я бы все равно сдержала слово, но я полагала раздобыть деньги позже. Теперь деваться было некуда.

— Договорились. – Главное – выглядеть уверенно. – Встречаемся через час за углом у входа в подвал. – Я обернулась на всякий случай. Нет, Дольгар еще часа два точно будет ехать. Пока туда-сюда, пока про меня вспомнит, пока отдохнет и пообедает. Пара часов у меня есть.

Я помахала Ришцену и спустилась в душный холод башни, совершенно не представляя, где можно раздобыть монетку.

Побродив немного по замку и так и не решившись стрельнуть мелочи у его обитателей, я остановилась посреди очередной крытой галереи, и только тут поняла, что заблудилась.

Стемнело, быстрый холодный ветер заставлял дрожать и ежиться, и я мысленно отругала себя за непредусмотрительность: теплая шерстяная накидка осталась в комнате. А галерея, казалось, сама гнала меня прочь – с одной стороны ветер сквозь арочные перила, за которыми только темная пустота, с другой тяжелым, прямо-таки могильным холодом тянет стена. Внизу и у дальних стен россыпью рыжих светлячков мерцали факелы, здесь же их, видимо, еще не успели зажечь – стремительные осенние сумерки обогнали людей.

Мне сделалось жутковато. И холодно. Захотелось в тепло, к людям. А на галерее кроме меня никого не было.

Или почти никого.

Шут сидел на перилах, свесив одну ногу и склонившись над листком бересты, лежащим у него на коленях, и сосредоточенно грыз карандаш. Он устроился под опорным столбом, и я заметила его, только обойдя колонну.

— Не поздновато ли для прогулок, красавица?

Я вздрогнула от двойной неожиданности – во-первых, от внезапно заговорившего темного силуэта, а во-вторых, оттого, что меня поименовали «красавицей». И внезапно поняла, что безнадежно упустила договор с Ришценом – а заодно и его доверие. Теперь придется искать другого помощника. Сделалось грустно и досадно, и я закусила губу, непроизвольно стиснув холодные каменные перила.

— Вы правы, уже поздно, – вздохнула я, обернувшись и заставив себя улыбнуться. – А вы себе зрение не испортите – в темноте-то?

— А мне есть, чего портить?.. – Шут усмехнулся во все три зуба и тряхнул головой. Звякнули бубенцы на колпаке – звон словно бы погас в каменных стенах, как спичка в болоте. Патрик склонил голову набок, прищурив единственный глаз и улыбаясь. – Я обещал песни. – В спокойном голосе было столько достоинства, словно Дольгар не приказал, а попросил по-дружески. Шут, определенно, начинал мне нравиться. Он тоже подчеркивал человеческое равенство, и я чувствовала родственную душу. Хотя, жизнь в искореженном теле наверняка заставляла его постоянно поднимать самооценку – а это, как-никак, в его положении отнюдь нелегко. Да какие бы ни были у него мотивации – он разговаривал со мной легко и по-товарищески, и, что самое главное – не обзывал «госпожой».

— Сколько вам лет, Патрик? – неожиданно спросила я совсем не то, что собиралась, но шут, казалось, не удивился.

— Тридцать четыре года. А что?

— Вы меня старше лет на семь. – Я присела на перила. – Вы про себя все помните?

— Нет, только хорошее, – пошутил карлик. – А почему вы спрашиваете?

— Я память потеряла. – Разговор становился все более и более странным.

— Иногда это хорошо. – Я удивленно вскинула голову, но Патрик снова склонился над своим листочком, и лица не было видно. Я не могла понять, шутит он – или совсем наоборот. – Может быть, вы просто не хотите помнить о прошлом?

— Нет. Как раз таки хочу. Там моя семья, Патрик.

— Где – там?.. В прошлом?

— Да. – Я зачем-то кивнула, хотя собеседник и не смотрел на меня.

— Тогда ты обязательно вспомнишь, сестренка. В свое время.

Я настолько ошалела от смены интонации, от дружеского обращения, что даже не смогла толком ответить, отозваться на проявление теплоты, за что стыд терзал меня следующие несколько дней. А шут улыбнулся, сунул листок за пазуху – и растворился в темноте. Беззвучно, как тень, хотя и хромал он ощутимо, это я еще в обеденном зале заприметила.

Мне показалось, он понял, и не обиделся. Первым порывом я вскочила, чтобы его догнать и… не знаю, может, извиниться. А может, еще поговорить. Но почему-то затормозило совершенно идиотское чувство неловкости – мне было стыдно разговаривать со взрослым мужчиной в половину моего роста стоя, как будто я была виновата в его увечье. Глупо – но я так и осталась стоять посреди коридора. Впрочем, спустя пару минут явился старый знакомец Врацет – он нес факел и топал так, что я окончательно уверилась, что разговор с шутом мне только приснился, настолько резким оказался контраст.

— Госпожа, вы б тут не мерзли, – укоризненно произнес ратник, подслеповато щурясь и пытаясь совладать одновременно с факелом и плащом.

— Не получится – осень. – Я улыбнулась. – А ты чего здесь делаешь, Врацет? Спать пора.

— Вас ищу, – отозвался он, ухитрившись неловко накинуть на меня плащ. – Господин Дольгар приказали.

— А, ну, если Дольгар – тогда идем, конечно, – фыркнула я. Врацет иронии не уловил.

— Где тебя черти носят? – тепло встретил меня любящий жених. – Я что, должен сам бегать за тобой по всему замку?

— Ну, хочешь – бегай, – огрызнулась я, мечтая избавиться от его общества. – Тебе не помешало бы улучшить физическую форму.

Дольгар сидел там же, где и представился мне вчера – во главе стола, только на этот раз он просто пил. Без закуски. Стол был пустой и длинный. Я вдруг подумала, что не такой уж он, наверно, и плохой человек – просто долгие годы вокруг не было никого, кому он мог бы довериться, или поговорить по душам. Никто ведь сволочью не рождается – сволочами только становятся, под влиянием тех или иных обстоятельств, и всегда не без причин. Кто-то остается собой, а Дольгар – Дольгар, вот, оказался недостаточно крепким, и сломался. Одиночество ожесточает.

— Сядь, – велел зарлицкий господин, вытянув длинные ноги, и мимоходом заметил, пригубив вино: – Тебя не было целый день.

— Конечно, – я послушно плюхнулась на скамейку. – Я ведь не могу целый день в комнате сидеть, да и надо было осмотреться.

Дольгар усмехнулся.

— Осмотрелась?

— Да. – Я все еще не понимала, над чем он потешается, но он сам сказал.

— Отсюда не сбежишь, княжна. Думаю, ты в этом убедилась.

— Я и не собиралась, – сообщила я. – Я хотела повидать Тадеуша.

— Кого?..

— Охотника, которым ты меня шантажируешь.

Зарлицкий господин приложился к кубку.

— Ах, этот. А что, он еще не сдох?

— Не знаю! – Я его жалела?.. Беру свои слова назад. – Ты обещал прислать ему врача.

— Обещанного три года ждут.

Я, наконец, решилась.

— Дольгар. Отправь меня.

Господин откинулся в кресле, вскинув руку к острому подбородку и впившись в меня глазами.

— Я смогу ему помочь. Я врач.

Дольгар нехорошо усмехнулся.

— Ты же ничего не помнишь.

— Я вспоминаю потихоньку. – Должно быть, это выглядело жалко и совсем неубедительно, но я надеялась.

— Хорошо, – неожиданно согласился Дольгар. Он поднялся из-за стола, развернулся и направился к дверям. Оттуда обернулся и прибавил с прежней нехорошей усмешкой: – Пойдешь завтра утром. Удачи.

Думаете, искренне пожелал?.. Да ни черта. Сказано это было с таким непередаваемым сарказмом, что у меня скулы свело. Подозреваю, зарлицкий господин своей ядовитостью остался доволен.

А я осталась довольна его разрешением.

Я не представляла, чем смогу помочь Тадеушу, но надеялась, что получится хотя бы оказать ему первую помощь и обработать ссадину – наверняка ведь она уже воспалилась. И как бы лихорадка не началась…

В любом случае, я сделаю для него все, что в моих силах. Охотник спас меня, пусть и сделал это машинально, не задумываясь. Не от большой симпатии – но все-таки, спас. Он хороший человек, и я не собираюсь его бросать.

С этими мыслями я бродила по уснувшему с приходом темноты замку. Спать не хотелось. Ничего удивительного – я хорошо выспалась накануне.

Обеденный зал был пуст, невысокий парень в грязной куртке выгребал золу из погасшего очага и скидывал в мешок. Я невольно ускорила шаг.

При виде меня парень обернулся, поспешно встал и поклонился. Я поклонилась в ответ, вызвав некоторое замешательство и, не дожидаясь вопросов, первая начала разговор.

— Привет.

Он смотрел на меня настороженно, видимо, ожидая подвоха. Наконец, нерешительно проговорил:

— Добрый вечер… госпожа?

Ах, да, он, похоже, не знает, кто я такая. Я почувствовала облегчение – есть шансы настроить собеседника на человеческий лад, без господ и поклонов.

Я шагнула ближе.

— Аретейни. Меня зовут Аретейни.

— Это вы княжна из-за моря?

Вот, черт. Все-таки знает.

Тут я не выдержала и, подойдя к очагу, присела на краешек, запустила пальцы в мягкую теплую золу. Парень удивился.

— Что вы делаете, госпожа княжна? – Ну, обалдеть, два титула в одной фразе. Я даже перестала перекапывать золу и выпрямилась.

— Ищу кое-что… очень важное. – Дыхание все равно перехватило, сердце застучало как бешеное. – Можно, я посмотрю внимательно?

Мой собеседник, справившись с удивлением, кивнул и прянул в сторону, как олененок. Какие-то шуганные у Дольгара слуги…

— Как вам будет угодно, госпожа…

— Хватит! – Я вскочила, не выдержав. – Никакая я тебе не госпожа, ясно? Я тебе назвала свое имя – так пользуйся им.

Парень подозрительно прищурился.

— Это как так пользоваться?..

Сообразив, в каком контексте он воспринял мои слова, я поспешила пояснить:

— В том смысле, что обращайся ко мне по имени. Ясно?

Он кивнул.

— Ясно, госпожа Аретейни.

Я возрадовалась: похоже, разговор вошел в правильное русло.

— Так, а теперь – то же самое, только без госпожи. Попробуй. – Было смешно – как будто я учитель в школе и разговариваю с ребенком. К моему величайшему счастью, парень оказался сообразительным, да к тому же не успел еще впитать уничижительную манеру, как Растмилла.

— Ясно, Аретейни.

Я едва сдержалась, чтобы не кинуться его обнимать. Настроение стремительно поползло вверх – оказывается, в этом замке не так уж и плохо, и с кем-то, все же, есть надежда подружиться. Сперва Патрик, теперь, вот, еще один человек оказался не пришибленный кнутом, и с ним вполне можно иметь дело. Следовало закрепить успех, и я спросила:

— Тебя-то как звать?

— Варших, гос… Аретейни. А что вы искали?

Руки непроизвольно стиснули подол, и расцепить их никак не удавалось.

— Кольцо… тебе не попадалось кольцо? Тоненькое такое, в золе.

Варших покачал головой.

— Вы видали, сколько здесь золы? – Речь у него была грамотная и плавная, но и тут не обошлось без просторечных выражений.

— Да… – Я снова уселась на край очага. – А ты позволишь мне поискать?

Парень отступил в сторонку.

— Вы здесь – княжна. Вам и решать.

— А ты мне не поможешь? – Я обернулась. – Пожалуйста…

Он кивнул и опустился напротив.

— Как скажете. Это такое важное кольцо?

— Очень важное.

— Помогу.

Мы на пару закапывались в золу как мыши в мешок с мукой, ощупали каждый бугорок и перебрали каждый уголек… но кольца как не бывало.

Спустя два часа, когда факел заискрил, догорая, а распухшие и слезящиеся глаза уже и так ничего не видели, я отчаялась окончательно. И все равно упрямо пересыпала золу сквозь пальцы – сантиметр за сантиметром. А вдруг?..

— Аретейни. – Варших устало распрямился и откинул со лба выбившиеся из хвоста темные волосы. – Здесь ничего нет. Мы напрасно ищем…

— А вдруг пропустили, – выговорила я, уронив ослабшие от усталости руки. Варших расчихался.

— Будь здоров, – пробормотала я.

— Ступайте. Скоро факел погаснет.

— А ты?

— А мне попадет, что работа не сделана. Я остаюсь.

— И ты меня отсылаешь? – Возмущение придало сил, и я легко поднялась.

— А что? – удивился парень.

— Тьфу, ты, черт… Ты из-за меня не успел дело сделать, а я возьму и уйду, по-твоему? За кого ты меня принимаешь? Давай сюда лопату.

— Но… вы же платье испортите.

— А ему может быть еще хуже, как думаешь? – Я улыбнулась. Давай лопату, кому сказала. И держи мешок.

— Высшие!.. – всплеснула руками Растмилла, когда мы с Ниллияной, стыдливо опустив головы, остановились в дверях. – Где ж вы лазили, госпожа?!

— В очаге, – призналась я, вздохнув и закашлявшись. – Извините…

Растмилла подхватила фонарик и быстро накинула плащ. Похоже, она так и спала, не раздеваясь. И зачем только Ниллияна меня к ней посреди ночи притащила?! Или княжна обязана ходить чистой? А, ну, да, у них же тут раннее средневековье, и христианскими реформами даже не пахнет. Как в буквальном, так и в фигуральном смысле.

— Идемте, – строго велела Растмилла, и я, подобрав юбки, поспешно юркнула в низенькую дверь.

— Я просто не представляю, каким таким образом возможно так одуреть?.. – Ехидный голос выдернул меня из сонного забытья, и я дернулась, плеснув горячей водой во все стороны. Да черт бы меня побрал! Опять я уснула в ванне?!

Дольгар стоял в дверях, скрестив руки на груди и прислонясь плечом к косяку, и с упоением насмешничал, а Растмилла замерла, согнувшись, и с мочалки в ее руках капала на доски мутная от золы вода.

— А тебе чего тут надо?! – взбесилась я, принимая сидячее положение. – Если он надеется меня смутить – облезет, не на ту напал. – Чего тебе по ночам не спится?!..

Зарлицкий господин демонстративно зевнул и расхохотался. Я чуть не зарычала как собака. Мало того, из-за этого буржуя пришлось в очаге полночи ковыряться – так он же теперь еще и смеяться надо мной будет. Класс.

— Пошел вон. – Я, мысленно махнув рукой, плюхнулась обратно в бадью, нырнув с головой и смутно надеясь, что господину надоест торчать в дверях. Вынырнув обратно, убедилась, что господин мне попался на редкость терпеливый. – Слушай, чего тебе здесь надо? Личная гигиена – она на то и личная, что не для посторонних глаз.

Дольгар неспешно прошел вперед и задумчиво уселся на скамейку, не отпуская руки. Мне показалось, что ему холодно. В бане холодно?..

— Я не посторонний, – напомнил зарлицкий господин каким-то совсем не своим голосом. Я настолько удивилась, что заинтересованно высунулась из бадьи, обернувшись. Исчезли прежние издевательские нотки, исчезло высокомерие. Интонация стала почти… человеческой. Что это с ним? Устал?.. – Я твой жених, если ты вдруг забыла. Вон! – неожиданно велел он Растмилле и Ниллияне. Обеих женщин как ветром сдуло.

— Ты у меня разрешения на брак не спрашивал, жених.

— А у вас за морем его спрашивают? – Дольгар, наконец, поглядел на меня, и я удивилась, прочтя в его взгляде искренний, пусть и почти машинальный, интерес.

— Спрашивают.

— У нас не так. – Дольгар покачал головой. – У нас решают родители.

— А у меня нет родителей. Значит, решаю я? – Глупая шутка, но господину, казалось, было не до этого. Он откинулся к стене, закинув ногу на ногу.

— Думаешь, я очень хочу на тебе жениться? – спокойно проговорил он. – Ты хорохоришься, а между тем, бывают в жизни вещи, которые необходимы.

— Кому необходимы? – уточнила я. – Лично мне эта вещь не нужна.

— Она нужна мне, – с прежним медлительным спокойствием оборвал Дольгар, снова превращаясь в самого себя. – А ты потерпишь, не развалишься.

Я вздохнула и решила промолчать. Я ему ничего не докажу, слишком уж отличный образ мышления.

— Замужество за лордом – почет и жизнь, княжна. – Дольгар усмехнулся. – Сытая, спокойная и безопасная жизнь. Считай, что тебе сказочно повезло.

— А ты – всего-навсего лорд. – Я чувствовала, что снова начинаю злиться. – Чего ж сразу не король? Совсем выгодная партия была бы.

— Главное, что не простолюдин, – не обиделся Дольгар – и вдруг посмотрел мне в глаза. – Откуда ты на самом деле, Аретейни? Скажи честно.

Повисла пауза. Что ему ответить? А черт его знает, что ему ответить, в том и проблема. Правду?.. А какую правду – если я ее не помню? Врать тоже больше не хотелось – да и бесполезно. Это Олькмеру достаточно показать чистые руки, Дольгара этим не убедишь. Дольгар умнее. И не был бы он лордом, если бы так легко верил всем на слово.

Я глубоко вздохнула и уселась на край бадьи – в горячей воде становилось плохо.

— Ладно, ты прав. Я не княжна. Там, откуда я родом, таких понятий, как лорды, князья и простолюдины давным-давно нет. Там классовое разделение осталось далеко в прошлом, и все люди равны.

— Чушь, – возмущенно прервал господин, которого ничуть не смущало разговаривать с голой женщиной. – Так не бывает.

— Ты просил сказать честно – я тебе говорю честно, – как можно спокойнее, возразила я. – А чего и где не бывает – это не тебе судить, господин местного масштаба.

— Не делай из меня идиота. – Дольгар порывисто встал со скамейки. – Холоповы сказки! Если каждый забудет свое место – не будет никакого порядка.

— Мы знаем свое место! – Я тоже вскочила, и сама не заметила, как перемахнула край бадьи и шагнула навстречу собеседнику. Меня охватила злость: не ему, этому бесчеловечному буржую, рассуждать о порядках, не ему оскорблять мой мир! С его искаженными, изувеченными понятиями справедливости, согласно которым женщину можно оторвать от семьи и детей просто потому, что не нашлось более подходящей кандидатуры для спасения своих богатств, говорить мне о чьих-то там местах! – У нас с порядками все в порядке, не то, что у вас тут!

— В порядке? Простолюдинов равнять с чистокровными – это, по-вашему, порядок? Так, кто же у вас на полях работает?

— А кто хочет – тот и работает! Человек сам выбирает, где ему работать и как ему жить, и никакие «господа» не указывают ему, что ему делать и как причесываться, ясно тебе, феодал?

— Крестьяне работают только из-под палки, – заявил Дольгар таким тоном, будто озвучивал непреложную истину.

— А вот, и нет, – улыбнулась я. – Люди хорошо работают тогда, когда им нравится их работа. Если человеку не нравится пахать – так его никто и не заставляет. Он может быть строителем, пастухом, слесарем или токарем. А если дать ему субсидии, достойную заработную плату, обеспечить условия труда – так он будет работать с удовольствием долгие годы. Это и есть настоящий порядок, и он нерушим – потому что люди соблюдают его добровольно, по собственному желанию. Вот и вся премудрость.

— Интересно ты рассказываешь, – усмехнулся Дольгар. – И никто за твоими людьми не присматривает?

Он мне не верил. Ни единому слову. Он слишком завяз в своем феодальном мирке, чтобы допустить мысль о равенстве и свободном труде. Но ведь и раньше люди не могли ее допустить – а потом перевоспитались!

— Конечно, присматривают. Существует милиция. Если кто-то поступил плохо, милиция берет его под стражу и предает народному суду.

— А как определить, что он поступил плохо?

— Если он навредил другому человеку – он, однозначно, поступил плохо. Другое дело – какие мотивации. Если этот человек, скажем, домогался его жены, а тот ему нос разбил, то это, конечно, мелочи, сами разобрались и разбежались. А вот, если убить кого-нибудь ни за что, оскорбить, или, там, украсть… тогда будет наказание. Решает суд.

— Во-от, – торжествующе сказал Дольгар. – А ты говоришь, все равны.

— В милицию идут служить тоже по собственному желанию, – я упрямо тряхнула мокрыми волосами. Его, разумеется, не убедить – но вот заставить задуматься очень даже можно.

— И как называется твоя страна?

И вот тут я зависла. Во-первых – откуда я все это помню, об устройстве мира, и так далее? Может, память возвращается фрагментарно? Дольгар затронул эту тему, и она послушно выдала нужные сведения. Ну, а дальше что? Действительно, а где я жила раньше?..

Господин истолковал мое замешательство по-своему.

— Я понял, кто ты, – сообщил он. – Ты менестрель.

Что?!.. Это бродяга-тунеядец, который за еду на лютне тренькает и льстивые песенки сочиняет на отглагольных рифмах?..

— Никакой я не менестрель! – возмутилась я. – Я просто не помню…

— Охотно верю. – Дольгар холодно оглядел меня. – Для женщины ты слишком много болтаешь. Как бы ни пришлось вырвать тебе язык.

— Я тебе тогда тоже чего-нибудь вырву! – зашипела я, но господин просто развернулся и вышел.

Паскуда средневековая.

Тадеуш оказался на редкость выносливым – может, травма, в самом деле, была не такой уж серьезной, а может, просто привык получать по голове. В ответ на мое удивление он так и сказал:

— Я живучий.

— Вижу, – согласилась я, но голову ему все-таки перебинтовала. Охотник щурился от моего слабого фонарика, да и выглядел, конечно, неважно. Всю следующую неделю я доставала Дольгара, чтобы его перевели в лучшие условия, но господин успешно прикидывался глухонемым.

— Так, что они решили? – поинтересовался Тадеуш, осторожно щупая льняную повязку. – Спасибо…

— Не за что, я у тебя в долгу. – Я уселась рядышком. – Вначале они хотели тебя казнить, а потом Дольгар решил меня тобой шантажировать.

— Чего?..

— Ну, если я не буду дергаться, он сохранит тебе жизнь.

— В подземелье?

— Угу… – Я совершенно расстроилась, поняв, что для охотника это далеко не самое желанное известие. Но он только выругался и спросил о другом:

— А ты ему зачем?

— Хочет на мне жениться и наследником обзавестись.

— Повезло тебе.

— И ты туда же?! – От обиды я даже подпрыгнула, резко обернувшись, но Тадеуш не смутился.

— Конечно, повезло. Будешь в замке жить, под защитой, есть каждый день и на перине спать…

— Ага, с Дольгаром мне на перине спать придется! Об этом ты позабыл?

— Нет, спать ты будешь на своей кровати, в своей комнате, – терпеливо разъяснил охотник. – Дольгар только приходить к тебе будет.

Я застонала и обхватила руками колени. Холодный пол, прелая солома, тесное платье, душный замок, Дольгар – скотина та еще… Ну, ладно, нечего ныть – все равно от нытья ничего не изменится.

— И на том спасибо, – просто ответила я. Дверь распахнулась, снаружи заглянул незнакомый солдат.

— Ну, вы там долго еще?

— Уже закончили. – Я быстро пожала холодные пальцы охотника. – Держись, Тадеуш. Я постараюсь тебя отсюда вытащить.

— Зачем?..

— Дурак ты, – не удержалась я и подхватила фонарик.

Свадьбу подготовили на удивление быстро. За каких-то пару недель замок совершенно преобразился: слуги промыли оказавшиеся цветными витражи, отчего по мрачным коридорам и залам заплясали разноцветные огоньки, до блеска натерли все фамильные железяки, на свет были извлечены аляповатые тускло-серебряные сервизы, – их усердно чистили мелом, – а с окрестных деревень понавезли целое море цветов. Алых, белых и желтых – в цвет герба. Или луны на гербе. Ко мне приставили орду служанок, которые спешно учили меня манерам поведения (так у них тут назывались лицемерие и неискренность), особенностям примерной жены и местной моды. Оказалось, что играть я могу только на клавесине, вместо фальшивой улыбки способна изобразить исключительно паскудную ухмылку, и вообще, хожу как мужик. Но все эти беды ничто по сравнению с пошивом подвенечного платья. Хорошо хоть, здесь свадебный цвет был красный – на дух не переношу белые шмотки. Они слишком быстро пачкаются.

Когда я охрипла от непрерывного мата, портнихи вздохнули с облегчением, многочисленные царапины от булавок только успели как следует воспалиться, а платье, наконец, было закончено, фамильные железяки блестели почти как новенькие, а приглашения всем необходимым на свадьбе буржуям были разосланы, наступила золотая, но удручающе короткая пора затишья.

Дольгар ходил гоголем по замку и до зубной боли учтиво улыбался, когда попадался мне, Ришцен и Врацет как ни в чем не бывало, резались в кости, слуги же совершенно забегались и ползали как осенние мухи, еле-еле. Что касается меня, то я повадилась сидеть в холодной круглой комнатке на верхушке одной из дозорных башен, старой и, вероятно, по этой причине, заброшенной, читать местные сказки и учиться вышивать. Думаете, разрабатывала план побега?.. Фиг там. Во-первых, дергаться все равно бессмысленно. Во-вторых – Тадеуш. Ну, а в-третьих – куда я, спрашивается, побегу?

Следует не забывать и еще одного колоритного обитателя замка – новоявленного шута Патрика, который периодически таскал мне книжки и приветливо улыбался, но был вплотную занят своими непосредственными обязанностями, так что, пообщаться у нас так и не получилось.

Башня была маленькая и наполовину осыпавшаяся, и на верхушке, под крышей, было свежо и ветрено. Вначале я удивилась, почему ее не снесли, но затем поняла, что сносить башни рискованно, и не стоит, пожалуй, ставить под угрозу всю конструкцию. В просторной крепости-цитадели лишняя старая башенка икебаны не испортит.

Здесь стояла еще крепкая кровать и старый сундук, с которого кто-то стер пыль. Я сильно заподозрила, что одежку для меня как раз из него и вытащили, а Ниллияна мою догадку подтвердила. И еще рассказала, что когда-то это была комната покойной жены Дольгара. Женой я интересовалась, однако слуги почему-то не желали особенно про нее распространяться. И первое время я просто перебирала ее вещи, стараясь представить, какая же она была… а потом и комната ее полюбилась, вслед за созданным моим воображением образом хрупкой, но смелой и честной девушки. Девушки, которая когда-то была такой же пленницей, как и я сама.

Часами я сидела на подоконнике с книгой, рукоделием, или просто глядя в окно. Ловила себя иногда на мысли, что вот-вот раскину руки и улечу, как во сне. Ощущение было настолько живым и ярким, что я почти верила: не разобьюсь, а именно улечу. Отсюда подальше…

— Опасно, княжна.

Я едва, в самом деле, из окна не вывалилась. Подпрыгнула и чуть не выпустила прижатую к груди книгу.

Шут стоял у кровати и задумчиво теребил кисточку балдахина.

— Ты не птица.

— А так хотелось. – Я смущенно всунулась обратно в комнату.

— Не мечтай слишком много, а то и, правда, отрастишь крылья. Улетишь как ласточка.

— В теплые края. – Я улыбнулась. – Не пугайте так, Патрик. Я ведь не улечу, а разобьюсь. Что тогда с Тадеушем будет?..

— Рад, что ты это осознаешь. Но все-таки, будь осторожнее. Прошу тебя.

Я спрыгнула на пол.

— Да вам-то что до меня за дело.

— А кто же поможет мне написать песню? – подошел поближе шут и протянул мне бересту. – Я не силен в лирике.

— Врете. – Я уселась на кровать. – Ленитесь, а, Патрик?

— Нет. Просто нашел повод для разговора. Мне скучно.

— Мне тоже. Ладно, давайте писать. Птицы улетели, наступила осень… сонный лес, зевая, сбросил свой наряд…

— …В пыточном подвале узники не спят, – подхватил Патрик, и я невольно прыснула. – В городе цыгане подаянья просят…

— А в одном из кубков был смертельный яд…

Тут мы оба рассмеялись. Не то, чтобы я всерьез собиралась отравить Дольгара, но, признаюсь честно, мыслишка такая закрадывалась.

…В итоге мы насочиняли нечто депрессивно-пафосное и, утвердив окончательный вариант, засунули листок с приторным межсезонным нытьем подальше в сумку, которая у шута всегда была с собой. На свадьбе обязательно должна быть хоть одна грустная песня, чтобы пьяные гости прослезились. Иначе пойдешь вразрез со свадебными традициями.

— Держись, княжна, – сказал на прощание Патрик. – Ты сильная.

Я удивленно поглядела на него, и только тут поняла, что уже с минуту напряженно пялюсь в окно. Представляя при этом, конечно же, дальнейшую свою судьбу.

— Откуда вы знаете…

— Знаю. – Шут хлопнул меня по плечу и ушел. Высунувшись в окно, я с трудом подавила желание перевалиться через подоконник.

И почему мне все еще упорно казалось, будто я умею летать…

А в назначенный день на меня надели такое количество тряпок, с которым я бы и на дирижабле от земли не оторвалась. Окончательно утвердив мое сходство со складом текстильной промышленности, посадили в конный экипаж, долго куда-то везли, затем вывели на воздух, подхватили под руки с двух сторон – а вот это очень кстати, а то бы я непременно упала, задохнувшись под этими тряпками – и повели к… алтарю?.. Нет, насколько я разглядела сквозь фату, здесь у них красовалось нечто языческое.

Впереди раскинулась абсолютно круглая поляна, по периметру которой росли мощные вековые дубы, отчего вытоптанная земля была усыпана желудями. Посередине красовался большущий гранитный валун в качестве святилища, а на ветвях дубов полоскались на ветру цветные ленты и мелодично звенели колокольчики. И цветы. На камне, под ногами – везде, все капище было усыпано цветами. Красиво. Я подумала, что было бы здорово здесь обвенчаться с любимым… но это мне не светит.

Ладно, двум смертям не бывать, утешила себя я и сделала шаг вперед. Увидела Дольгара и отметила, что мой возлюбленный жених даже не удосужился переодеться. А почему меня непременно надо было превращать в катушку?!

Не вижу нужды описывать церемонию, скажу только, что это было, все же, красиво. Красиво – а у меня руки немели, колени подгибались и слезы наворачивались. Мало того, что тюрьма – так теперь еще и тюрьма с интимными обязанностями. Ощущать себя невинной жертвой средневекового произвола мешали почти искренние улыбки слуг – те, похоже, надеялись, что после женитьбы Дольгар подобреет. Оно и ясно – гормональная разрядка всегда заставляет людей добреть. Особенно женщин. Дольгар, конечно, мужик, но тоже человек, как ни крути.

Цветы, колокольчики, фигурный хлеб, танцы и сладкая медовуха… свадьба как свадьба, ничего необычного. Да еще, пожалуй, стоит упомянуть серебряные венчальные браслеты, которые заковывались прямо на руке в единое кольцо, и вместо голубей здесь были жаворонки. Почему жаворонки – я, если честно, так и не поняла, да никто и не объяснил. Я сидела рядом с женихом и активно старалась напиться, чтобы ничего не чувствовать, но то ли от обильного количества еды, которой меня пичкали, то ли от нервов, крепкая медовуха не брала сознание, хоть убей. Я будто пила простую газировку. Кружками.

Торжество так бы и сливалось в единую шумную бестолковость, но Патрик и тут отличился. Я вздрогнула, когда в наступившей тишине он затянул обещанную грустную балладу.

Ласточка вольная, крылышки черные,

Скор и бесстрашен полет твой стремительный

Ветер игривый, да выси просторные –

Что еще надобно, все ли ты видела?

Птица весенняя, юная странница,

К жесткой ладони прильнула доверчиво.

Ласточка-ласточка, что мне останется?

Видеть, как тенью становится женщина.

Крылья раскинула, взмыла отчаянно –

Только в решетку, да перья подрезаны

Поздно пустые давать обещания.

Поздно спасать. И жалеть.

Поздно…

Если бы…

…Если бы ты мог что-нибудь для меня сделать, дорогой товарищ. Хоть что-нибудь кроме песни. Но ты и себе-то не можешь помочь, куда уж о других. Я чуть улыбнулась Патрику в благодарность, очень надеясь, что он заметит мой жест. Заметил. И улыбнулся в ответ.

В тот момент мне сделалось так тепло, что на глаза навернулись слезы. На одно мгновение я почувствовала, что не одна.

Всего на одно мгновение. Но и его было достаточно, чтобы не сломаться.

Дольгар, в отличие от меня, накидался моментально. Может, потому что был худой, или печень посадил неправильным питанием, но жениху уже пару часов спустя сделалось хорошо. И тут как чертик из табакерки нарисовался… нет, зря я его чертиком назвала. Это ж целый чертище. Только что не рогатый, да без копыт. Вместо копыт на ногах гостя красовались сапоги со шпорами. Сам он был толст, бородат и слегка поддат. Красно-землистая харя лоснилась, будто он давно не умывался, а под ногтями залегла жирная траурная кайма. От запаха кавалера даже Дольгар поморщился. Ладно, признаю, мой новоиспеченный муж не так уж и плох. Он, хотя бы, моется. И пивного пуза, сделавшего бы честь любой беременной, у него нет…

— Брат… – начал пузатый – и вот тут я обалдела. Брат?! Этот ходячий кошмар Мойдодыра – брат брезгливого Дольгара?! Впрочем, как выяснилось впоследствии, он приходился зарлицкому господину кем-то вроде очень дальнего родственника, седьмая вода и даже не на киселе. Но тогда я, признаться, удивилась. – Брат, наконец-то ты нашел себе жену! Теперь хозяйство не развалится, а?.. – Тут Бочонок расхохотался так, что из-под стола шарахнулась собака, а я с трудом подавила желание отереть брызги слюны с лица.

— Хозяйство в надежных руках, – тонко улыбнулся Дольгар, после чего «братья» отошли в сторонку поговорить. Знай я, о чем именно они там договаривались – сделала бы себе харакири ритуальным кортиком, но я не знала, а потому осталась сидеть.

И зря…

Вначале Дольгар великодушно уступил меня Бочонку. Он так и сказал: «ты все равно не девица». И запер нас в спальне.

Бочонок пьяно икнул и принялся стаскивать верхнюю рубаху, а я автоматически метнулась к окну. Обнаружила на нем решетку и решила пустить в ход дипломатию.

— А может, спать, а?.. – улыбнувшись кавалеру в лучших традициях голодной гиены, предложила я. Кавалер, не впечатлившись, принялся за штаны. Я бодренько протянула ему кувшин с вином. – Выпьем?

— Не, – проявил чудеса выдержки Бочонок, решительно отодвигая кувшин ручищей. – Чай, на свадьбе твоей напились.

По-моему, ты-то уж точно и целым ликеро-водочным заводом не налакаешься вдоволь, едва не выдала я, вовремя прикусив язык. Было совсем не до шуток. Если интимную близость с Дольгаром, путем длительного и старательного самоубеждения, я уже не воспринимала, как событие страшнее ядерной войны, то Большой Брат просто-напросто вызывал брезгливость. Аж до трясучки.

— Ну, тогда я выпью! – просипела я, нырнув за широкую кровать и стратегически ухватив кувшин. Пей-до-дна, Аретейни, пей-до-дна. Вот, напьюсь – хоть не запомню этот кошмар…

— Слабак, – презрительно и очень тихо резюмировал кто-то рядом. Я аж подпрыгнула.

В углу, там, куда почти не доставал слабенький свечной свет, на мягкой пухлой скамье, сложив руки на коленях, восседала… Растмилла. У ее ног потерянным щенком жалась Ниллияна, смотрела испуганными глазами, выламывала тонкие пальцы. Вначале мне показалось, будто обе женщины – мои пьяные галлюцинации, но после моргания служанки и не подумали исчезнуть. По-прежнему сидели там, где сидели.

— А… – потерянно пробормотала я, позабыв про кувшин, который едва не выпустила от неожиданности, – а вы тут откуда?..

— Так, оттуда и пришли, где на свадьбе сидели, – отозвалась Растмилла. Взгляд ее уперся в одной ей ведомую точку между нами, и серо-голубые ее глаза как-то влажно, болезненно поблескивали. – Вы уж простите нас, госпожа княжна, а только нам велено проследить за вами, приодеть, если что, умыть да причесать.

— Да все одно – изнасилуют, – только и выговорила я. Надежда, вспыхнувшая несколько секунд назад, обернулась полнейшим пьяным отчаянием. Я готова была грызть зубами каменную стену – лишь бы не тронули. Бочонок радостно попер на таран, кувшин треснулся об пол и разлетелся на множество осколков, вино липкой темной кровью поползло по коврам, метнулся грязно-желтый тусклый свет, а обе свидетельницы моего унижения сидели, не шевелясь, будто куклы. В дерганом хороводе пляшущих теней женщины казались застывшими восковыми фигурами.

— Не тронь!! – хрипло завопила я, самым позорным образом пригибаясь в боевой стойке. – Яйца в яичницу отобью!!

Чертовы тряпки сковывали движения и путались в ногах. Ниллияна заскулила, как побитая, стиснула подол Растмиллы и ткнулась лицом ей в колени.

— Выпрямись, окаянная! – Старшая с силой вздернула девичью головку за разметанные смоляные пряди. – Держись, как подобает.

Насилие у них тут – тоже подобает?! Девчонка не умолкала, кровь отхлынула от щек, оставив известковую бледность.

— Глупая…

— Да уберите вы ребенка! – не выдержала я. – Что ей психику ломать! А вы, дядя, только подойдите…

Бочонок, вместо того, чтобы разозлиться, встал, упер кулаки в бока и расхохотался.

— Ишь, невестушка, с норовом! Ты погляди, какая!

Я взвыла и кубарем перекатилась через внушительную кровать, запуталась в юбках, треснулась на пол, триумфально рассекла бровь об угол кровати. Растмилла сочувственно вздохнула.

— Мой вам совет, госпожа княжна: не калечьтесь почем зря-то.

— Живой не дамся! – рявкнула госпожа княжна, яростно выпутываясь из тряпок, как змея из старой кожи. Пятнадцать погонных метров осели на пол, а я осталась в шелковой невестиной рубахе в пол и корсаже. Прическа с готовностью развалилась, и длинная прядь упала на глаза. Я подхватила осколок кувшина, быстро нагнувшись. Должно быть, мой дикий вид позабавил Бочонка пуще прежнего, ибо он возобновил движение.

Рука у меня тряслась, кровь заливала один глаз, рубаха сползла с плеча – шнурок лопнул. Наверное, я была похожа на киношную нечисть.

— Любишь побегать – а мне что-то неохота, – доброжелательно прищурился Большой Брат. – Не утомляла бы ты старого Луска.

Я стиснула несчастный осколок.

— Ты не понял, что ли? – Кажется, истерика немного прошла. Во всяком случае, заговорила я спокойнее. – Я ведь серьезно. Не тронь.

— Да будет тебе…

— А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!.. – дурным голосом заверещала я, картинно падая на пол и принимаясь дергаться в конвульсиях. Растмилла вскочила, отшвырнув Ниллияну.

— Высшие!.. Никак, падучая…

— Щас тебе, падучая. Уйди, глупая баба. – Холодный голос Дольгара я признала сразу же. Но дергаться, на всякий случай, не перестала. Даже захрипела и пустила пену изо рта. Зарлицкий господин же, со всей своей практичностью, решил проблему предельно просто: от души пнул меня в живот.

А когда я, скрутившись в рогульку, захрипела уже по-настоящему, хватая ртом спертый воздух спальни, быстренько поднял меня за волосы.

— Ну, вот, дорогая, прошел твой приступ. – Как он улыбался!.. Тонко, насмешливо, холодно. Будто тюремщик, приструнивший особо наглого заключенного. – Сейчас полегчает, княжна. – За те же волосы меня с размаху зашвырнули на кровать лицом вниз – аж слезы брызнули. Черт побери, достану бритву – обстригусь под мальчишку.

— С норовом она, – доброжелательно протянул Бочонок, а Дольгар согласился:

— Все поначалу с норовом. Любой норов укрощает кнут.

…Только под утро меня, наконец, оставили в покое.

Помню только, как в темноте мягко ступала Растмилла да всхлипывала Ниллияна, как чьи-то мягкие руки обмывали горячей водой тело, превратившееся, казалось, в одну сплошную гематому. Правда, внутри драло сильнее. Я скрутилась в позу эмбриона, закрыв глаза и ни о чем не думая. Ночь оставила в голове прозрачную звонкую пустоту. Ну, сопротивлялась. А толку?.. Все равно только хуже и больнее. И унизительнее. Хотя… толк вот он, в чем: не добровольно. Хотя бы, без скотской покорности.

Растмилла укутала меня в одеяло и бесшумно присела рядышком. Мягкая сильная рука принялась гладить по волосам.

— Заживет, госпожа княжна. Вы привыкнете. Я еще Вилёнку помню, покойную госпожу. Уж такая тихая была, такая хрупкая. А как глянет – будто солнышко сквозь тучки блеснет. Токмо плакала, бедовая, все поначалу, а опосля-то свыклась, зажила. И вы заживете…

Глаза переполнились слезами. И я, сморгнув их, сказала почему-то то, что казалось важным, очень важным:

— Ниллияну я им не отдам. Я ее с собой заберу. Подальше от этих извергов. Слышите?!.. Я заберу…

— Тише, тише, госпожа. Куда ж это – с собой-то…

Я разревелась.

Скрипнула дверь.

— Можно?

Я приподнялась.

— Конечно. Заходите, Патрик.

Слезы, только-только успевшие высохнуть, снова покатились по щекам при виде человека.

— Кажется, дождь пошел?.. – Патрик подставил потолку раскрытую ладонь. На руке у него не хватало двух пальцев. – А я, как назло, не взял с собой зонтик.

Я заставила себя улыбнуться.

— Княжна-а… – укоризненно протянул шут. – Это не улыбка. У вас зубы болят?

— А то… ночью их едва не вышибли, – не удержалась я. Светлая улыбка Патрика, его дружеские шутки возымели действие – кошмар предыдущей ночи, наконец, отступил, как-то померк.

— Надеюсь, за попытку что-нибудь отгрызть немытому Луску? – хитро подмигнул единственным глазом шут. – Жаль, не вышло.

— Жаль, – согласилась я и, кривясь от боли, села на постели.

— А я тебе, княжна, подарочек принес. – И Патрик протянул руку. Я невольно вскрикнула. – Это, кажется, твое?

На ладони шута тускло поблескивало мое потерянное кольцо.

— Патрик… – Голос пропал. – Патрик, где вы его нашли?..

Шут пожал плечами.

— Не все ли равно. Нашел ведь. Возьми.

— Патрик… я… – Слова кончились. Зато начались опять слезы. – Я…

— Понял. Отдыхай, княжна. – И кольцо, теплое от его руки, легло в мою ладонь. Патрик сжал мои пальцы и отошел. – Держись, ладно? Не хотелось бы, чтобы в этом замке остались одни сволочи.

Дверь за ним захлопнулась, а я стиснула кольцо, так, что оно больно врезалось в сухожилия.

Я беспокоилась за Тадеуша, но Дольгар еще отсыпался. Вообще-то, вставал он затемно, однако свадьба есть свадьба. К полудню боль немного утихла, в чем я заподозрила не только горячую ванну с травами, но и не внушающие особого доверия, снадобья Растмиллы. Давешний мальчишка с кухни тоже меня жалел, и тайком передавал через Ниллияну печенье, молоко и какао. Девчонка была сама не своя, она даже не дрожала – а тряслась как в лихорадке, спотыкалась и поскуливала. Даже для такого дремучего средневековья как здесь, сцена изнасилования двумя мужиками одной женщины оказалась чересчур жестокой. Передавая мне поднос, Ниллияна едва не опрокинула его. И выбежала с такой поспешностью, что позабыла закрыть за собой дверь, отчего я услышала, как она едва не навернулась с узенькой лестницы. Хотелось выбежать следом, приласкать, успокоить – но помешала тупая, тяжелая апатия. Должно быть, защитная реакция психики.

Кольцо я водворила на его законный палец. И пусть Дольгар утрется.

Пока что я бродила по замку и решила заглянуть к Тадеушу. На этот раз пропустили без лишних слов – все-таки, отнюдь незавидное положение господиновой жены давало весомые преимущества.

Охотник сидел у стены, вытянув ноги, и развлекался плетением из подгнившей соломы, запросто служившей узнику постелью, каких-то хитрых фенечек. Может, что-то записывал. А может, просто занимал руки. При виде меня Тадеуш поднял голову, затем опустил обратно и вернулся к своему занятию. Я ощутила себя как-то неловко. Сами посудите: я на свободе, а он в тюрьме.

Дверь еще не успела закрыться за спиной, Тадеуш не произнес ни слова, а я уже зажала рот ладонью, перекрывая своему желудку путь к наглому дезертирству.

— Какого черта?! – обернулась я к охране. Солдат равнодушно поглядел на меня, продолжая жевать кусочек смолы – как бычок на пастбище.

— А чего? – лениво уточнил он.

— Чего?! Да тут дышать нечем!

— Нужник… – пожал плечами бычок, продолжая жевать. – Ну, ты идешь, не?

Нужник представлял собой единую траншею, выкопанную вдоль тюремной стены – одну на все камеры. С двух сторон она ныряла под стены и разила аммиаком очень соответственно.

— Чем вы кормите пленников?.. – риторически пробормотала я, делая шаг внутрь.

— Баландой. – Тадеуш продолжал плести. – Тебе чего, княжна?

— И тебе здравствуй, – немного обиженно отозвалась я, присаживаясь напротив.

— Ну, здравствуй.

— Не нукай, не запрягал. Ты как тут?

— Как с девчонкой на сеновале, – широко улыбнулся охотник, наконец-то поглядев на меня. – А ты?

— Как с ублюдками в постели. – Я немного замялась. – Знаешь… я хотела извиниться.

— За что?

— Ну, это же из-за меня нас заметили. Если бы не я, ты был бы свободен.

Повисла пауза. Распухшие пальцы Тадеуша старательно выплетали хитрый узор.

— Ну, да, – отозвался охотник. – И чего?

— Ну… извиниться хочу.

— А. Ну, извиняйся.

Я начала злиться.

— Извиняюсь!

— А зачем? – уточнил Тадеуш, чем окончательно поставил меня в логический тупик. Действительно – что тут скажешь?

— Мне совестно.

— И чего? А проку мне от той совести? И извинения твои меня на волю не выпустят, – крайне логично и очень недовольно пояснил охотник.

— Да чего ты, ну! – разозлилась я. – Мог бы хотя бы…

— Чего?

— Ничего.

Я встала. Он ведь прав. Пользы от этих извинений никакой.

Развернувшись, я молча стукнула охраннику и покинула камеру.

Неприятный осадок от разговора с Тадеушем перерос в настоящее расстройство. Оно грызло и не давало покоя, и даже комната мертвой Вилёнки не спасала. В конце концов, я отложила книгу, упала на пыльную кровать и сердито уставилась в потолок.

Ну, виновата, да. Но я ведь не нарочно!

Слезы предательски подступили к горлу, прорвались и потекли, жгучими дорожками щекоча уши.

Сколько бы ты ни плакала – это тебе ничего не даст. Возьми себя в руки и действуй!

Я распахнула глаза. Потолок никуда не делся. За окном собирался дождь, и по комнате пойманной птицей метался резкий холодный ветер, торопливо перелистывая страницы оставленной книги. Потемнело. В комнате никого не было.

Вы никогда не задумывались, какой он – голос в вашей голове? Высокий, низкий, чистый или хриплый, мужской или женский? Какой у него тембр, какая интонация?..

Вот, то-то и оно. Внутренний голос – наш внутренний диктор, который проговаривает наши мысли, читает нам книги, лезет не ко времени, или подсказывает фразы, – этот голос почти всегда никакой. Неопределенный. Бесполый.

А последняя фраза, внезапно прозвучавшая в сознании, имела свой акустический оттенок. Приятный мужской баритон. Сильный и непререкаемый, будто отдан приказ.

Что за мистика?

Я прислушалась, но мысль безнадежно ускользнула, нырнув обратно в мутный омут нераскрывшейся памяти.

Поджав ноги, я свернулась калачиком. Легко сказать – действуй. А как? Этого голос не уточнил. Зараза.

Я сама не заметила, как уснула, а проснулась от холода.

Снова одолели кошмары, и, вернувшись в реальность, я резко села на постели. Отсырел гобелен покрывала, ткань платья, даже волосы свернулись влажными кольцами.

Снаружи бушевала гроза. Она резвилась прямо над замком, и молнии нервными вспышками озаряли пустую комнату, взамен давно догоревшей свечи. Я пришла сюда еще днем, и новую свечку с собой не прихватила. Теперь было темно. Дождь плескал через подоконник, ветер яростно трепал старые шторы.

Один против всех – звучит не так уж и плохо. Сколько их там еще? Жаль, эти твари грозы не боятся. Ну, да ладно.

Где ты?! едва не заорала я, глядя на холодно вспыхивающую арку оконного проема. Надо уходить… но мысль о том, что придется идти без света через темнющие коридоры, не очень-то вдохновляла. Может, остаться здесь? Холодно…

Оставаться – так, до утра не дотянем. Попробуем прорваться. Бензина должно хватить до переправы, а там – обрушим мост. Не будут они нырять за нами в воду.

— Где ты?.. – вслух повторила я. Сквозь вой ветра и громовые раскаты голос прозвучал хрипло и слабенько.

— Если вы про меня – то я тут. – Тяжелая дверь со скрипом приотворилась, и в щели желтой звездочкой вспыхнул огонек. Либо человек держал фонарь в опущенной руке, либо…

— Патрик! – обрадовалась я. – Вы опять меня спасаете.

Патрик остановился на пороге.

— Весь замок на ушах. Дольгар грозится отрубить охотнику пальцы. А кроме меня никто не знает, что вы сюда ходите. Да и в голову никому не придет – пустая холодная комната с привидениями, чего здесь делать.

— Почему с привидениями?

— Так говорят. Мол, в полнолуние здесь воет призрак замученной госпожи. А сегодня полнолуние.

— Сегодня гроза. – Я фыркнула и накинула шерстяную шаль. – И луны не видно, так что, у призрака выходной, и сегодня здесь вою я. В качестве смены.

Но шут, кажется, был настроен серьезно.

— Идем, княжна, – сказал он и развернулся в направлении темного коридора. Я, пригнувшись под портьерой, нырнула следом, едва подавив желание ухватить Патрика за свободную руку. В коридоре отчего-то сделалось страшно.

Дольгар в ту ночь старался обзавестись наследником без вчерашнего пьяного задора – видимо, не успел похмелиться. И помыться тоже не успел. Я старалась абстрагироваться, поскольку благоверный все равно предусмотрительно привязал меня к кровати и заткнул рот собственной перчаткой, устав слушать громкий мат в свой адрес. Правда, боль абстрагироваться не давала, как будто зарлицкий господин надел презерватив из наждачной бумаги. Я старалась не думать об эрозии, и прочих неприятных последствиях, убеждала себя, что спасать гордость уже поздно, и, в конце концов, ничего страшного в этом нет – многие так делают. Не помогало.

По окончании процесса муженек треснул меня на прощание по заду и принялся одеваться. Я возмущенно замычала, но Дольгар внимания не обратил, а перчатку вынул лишь затем, чтобы надеть. Я отплевалась.

— Ты бы хоть помылся…

— Да надо бы, – вполне себе миролюбиво согласился господин.

— Может, в кино сходим? – не удержалась я, все еще надеясь, что он меня развяжет. Дольгар нахмурился.

— Ты это брось. Будешь тут ворожить – язык отрежу.

— Да кто ворожит?! – удивилась я и прибавила: – Дурак ты…

Господин обернулся, треснул мне в зубы и ушел.

— А развязать?! – крикнула я вдогонку. Но развязала меня пришедшая полчаса спустя Ниллияна.

На следующий день вновь покатившуюся по привычному руслу замковую жизнь всколыхнуло еще одно событие – не такое грандиозное, и не столь радостное, как господская свадьба. К Дольгару пожаловали гости.

Слуги накрыли праздничный обед, и мы чинно расселись за столом. Помимо меня, зарлицкого господина и, собственно, гостей, компанию составляли разве что, собаки, которые терпеливо дожидались под столом, когда им перепадет косточка. Гостей было двое: крепкий чернобородый мужчина и юная девушка, полноватая, удачно вписывающаяся в прямоугольник. У нее было глупое рыбье лицо с водянистыми глазами и плоская грудь. Большую часть времени девчонка ела – так предельно аккуратно, точно старалась на оценку, и на бледной шее болтались перепутанные бусы. Патрик сидел на отдельной скамье в обнимку с лютней и отрешенно наигрывал различные мелодии; мне показалось, что мыслями он совсем не здесь. У моих ног большая собака то и дело протяжно вздыхала, уложив голову на вытянутые лапы. Мерно стучали приборы. Разговор не клеился. Мне есть не хотелось, и я просто тянула парное молоко из стакана. Меня все еще мутило, голова кружилась, и ужасно смущал железистый кровавый запах из-под собственного подола. Один только вид дорогого мужа провоцировал рвотные рефлексы. Сонную тишину изредка нарушало глухое собачье рычание и влажный хруст под столом, словно там грызлись голодные упыри.

Дольгар молча доел свою порцию и махнул рукой, подзывая мальчишку, который прислуживал за столом. Тот наработанным движением подлил вина в кубок. Меня повело.

— Вам нехорошо? – с плохо скрытой кровожадностью и тщательной учтивостью спросил бородач. Я хватанула ртом, неловко повернувшись и пережидая острую вспышку боли. Улыбнулась.

— Благодарю. Все в порядке.

— Вы бледны, княжна.

Дольгар поглядел на меня и усмехнулся.

— Моей жене последнее время нездоровится. – Он принялся за второе блюдо, а девчонка уставилась на меня своими рыбьими глазами, отложив вилку.

— Надеюсь, недомогание княжны вызвано естественными причинами, и вскорости она подарит вам наследника, – улыбнулся бородач. Я чуть не клюнула носом в тарелку. Просипела:

— Мне… надо на воздух.

— Тебя проводить, дорогая?

— Не нужно.

— Разрешите, я провожу, – вызвался Патрик.

— Ступай, – махнул рукой Дольгар. – От тебя сегодня уснуть можно.

— Благодарю.

Я ощутила, как сильная сухая ладонь шута обхватила мои пальцы. В глазах стояла темень, а ноги отнимались. Все же, я зашагала к выходу.

Пройдя немного по коридору, я, не удержавшись, сползла по стенке на пол, под высокое витражное окно. Из щелей тянуло сквозняком, и свежий воздух немного привел меня в чувство. Зато между ног будто напихали битого стекла. Патрик опустился рядом.

— Плохо дело, – обеспокоенно проговорил он.

— Нормально…

— Вижу. Вы позволите? – Шут, протянув руку, коснулся моего лба. – У тебя жар. Идем-ка в комнату.

Я поняла, что до своей комнаты попросту не доберусь, и возразила:

— Нет. Я лучше тут посижу. Здесь хорошо, прохладно.

— Хорошо-то хорошо. – В голосе Патрика неожиданно зазвучали непререкаемые стальные нотки. – Пошли. Может, позвать Ниллияну?

— Не надо! – испугалась я. Бедняжке Ниллияне еще и таскать меня по коридорам не хватало после всего, что ей пришлось пережить. – Я дойду.

— Конечно, дойдете, – согласился шут, таким тоном, будто я усомнилась, что солнце встает на востоке. В комнате он укутал меня одеялом, и я испугалась, что он сейчас уйдет, и я снова останусь одна. Так я ему и сказала.

— Не уходите, Патрик… мне страшно.

— Не уйду. Чего вы боитесь?

— Не знаю… – я повернулась на бок. – Дольгара… одиночества. Не знаю. Мне просто страшно.

— Это проходит.

— Знаю. Интересно, сколько прожила эта Вилёнка?.. Наверно, у них с Дольгаром была физиологическая несовместимость… А если у меня родится дочка? Что он сделает?..

Мне показалось, Патрик собирался ответить, но передумал. Я поглядела на него.

— Почему вы молчите, Патрик?

Шут смотрел прямо перед собой. Он казался непривычно серьезным.

— Ты видела дочку бородача?

— Угу. – Я подсунула руки под щеку. – А что с ней?

— Вот, что бывает, когда род поколениями практикует кровосмешение. Она глупа как ярочка. И ничего не поделаешь – девица благородных кровей. Как думаешь, какими будут ее дети?

— А они будут? – Я начинала понимать, что здесь к чему. Так или иначе – прилив свежей крови не мог не обеспечить здоровое потомство. Дольгар не дурак. Выкидыши у Вилёнки могли быть обусловлены вовсе не генетическим диссонансом. Ему нужен был сын, и нужен срочно – это у нас четыре десятка не возраст. Здесь люди живут значительно меньше, и умирают раньше. Зарлицкий господин уже не мог рисковать и надеяться на репродуктивную систему рыбки в бусах. Он успел достаточно меня рассмотреть и сделать вывод о состоянии здоровья.

Патрик усмехнулся так, что вопросы отпали сами собой. Быстрый холодный блеск его взгляда обжег меня – будто ножом полоснул. Из глубины души вдруг глянула тяжелая, холодная ненависть. Я даже привстала, испугавшись этого взгляда.

Впрочем, секунду спустя шут снова легко улыбнулся. Опасное лезвие спряталось обратно в ножны.

Кого же он так ненавидит? Дольгара?.. Или его что-то связывает с гостящим семейством? Какой-нибудь конфликт?