Насморк

НЕАПОЛЬ — РИМ

Мне казалось, что этот последний день никогда не кончится. И не оттого, что я волновался. Я вовсе не боялся. Да и чего бояться-то? Я все еще был одинок в этой разноязычной толпе. Никто не обращал на меня внимания. Опекуны не лезли в глаза, в сущности, я даже не знал их в лицо. Я не верил, что, ложась в постель в пижаме Адамса, бреясь его бритвой и прогуливаясь его маршрутами вдоль залива, навлекаю на себя проклятие, и все же чувствовал облегчение от того, что завтра сброшу чужую личину. В дороге тоже нечего опасаться засады. Ведь и у него на автостраде ни один волос не упал с головы. А единственную ночь в Риме мне предстояло провести под усиленной опекой. Я говорил себе, что это всего лишь желание поскорее свернуть операцию, которая не дала результата. Я говорил себе немало других разумных вещей, но все равно то и дело выбивался из расписания.

После купания мне надо было вернуться в гостиницу «Везувий» ровно в три, но уже в двенадцать минут третьего я оказался поблизости, словно что-то гнало меня туда. В номере со мной наверняка ничего не могло случиться, и я принялся бродить по улице. Эту улицу я уже знал наизусть. На углу была парикмахерская, дальше табачная лавка, бюро путешествий, за которым, в бреши между домами, помещалась гостиничная стоянка машин. Дальше, за гостиницей, лавка галантерейщика, у которого Адамс починил оторванную ручку чемодана, и небольшое кино, где безостановочно крутили фильмы. Я едва не сунулся в это кино в первый же вечер, приняв розовые шары на рекламе за планеты. Только перед кассой понял, что ошибся: это была гигантская задница. Сейчас, в недвижном зное, я дошел до угла, до тележки с жареным миндалем и повернул назад. Прошлогодние каштаны уже кончились. Досыта налюбовавшись трубками на витрине, вошел в табачную лавку и купил пачку сигарет «Куул», хотя обычно не курю с ментолом. Перекрывая уличный шум, из громкоговорителей кинотеатра долетали хрипение и стоны, как с бойни. Продавец миндаля передвинул свою тележку в тень от козырька над подъездом гостиницы. Может, когда-то «Везувий» и был роскошным отелем, но сейчас соседство со всеми этими заведениями свидетельствовало о безусловном упадке.

Холл был почти пуст. В лифте оказалось прохладно, а в номере духота. Я обвел комнату испытующим взглядом. Укладывать чемоданы в такую жару — значит обливаться потом, и тогда датчики не будут держаться. Я перебрался со всеми вещами в ванную — в этой старой гостинице она была величиной с комнату. В ванной тоже оказалось душно, но здесь хоть был мраморный пол. Приняв душ в ванне на львиных лапах и нарочно не вытершись досуха, босой, чтобы было не так жарко, я принялся укладывать вещи в чемоданы. В саквояже нашарил увесистый сверток. Револьвер. Я совершенно забыл о нем. Охотнее всего я швырнул бы его под ванну. Переложил револьвер на дно большого чемодана, под рубашки, старательно вытер грудь и стал перед зеркалом прицеплять датчики. Когда-то в этих местах у меня были отметины на теле, но они уже давно исчезли. Нащупал подушечками пальцев биение сердца между ребрами, сюда — первый электрод. Второй, в ямке возле ключицы, не хотел держаться. Вытерся еще раз и аккуратно прижал пластырь с обеих сторон, чтобы датчик прилегал плотнее. У меня не было навыка — раньше не приходилось этого делать самому. Сорочка, брюки, подтяжки. Я стал носить подтяжки с тех пор, как вернулся на Землю. Для удобства. Без них я то и дело хватался за штаны, опасаясь, что они свалятся. На орбите одежда ничего не весит, и после возвращения возникает этот «брючный рефлекс».

Я был готов. Весь план держал в голове. Три четверти часа на обед, потом оплатить счет, взять ключи от машины, еще полчаса, чтобы доехать до автострады в час «пик», и десять минут в запасе. Я заглянул во все шкафы, поставил чемоданы у двери, ополоснул лицо холодной водой, проверил в зеркале, не выпирают ли датчики, и спустился на лифте. В ресторане уже была толчея. Обливающийся потом официант поставил передо мной кьянти, я заказал макароны с базиликовым соусом и кофе в термос. Уже заканчивал обед, то и дело поглядывая на часы, когда из рупора над входом послышалось: «Мистера Адамса просят к телефону!» Я увидел, как на тыльной стороне моей ладони дыбом встали волоски. Идти или не идти? Из-за столика у окна поднялся толстяк в рубашке павлиньей расцветки и направился к кабине. Какой-то Адамс. Мало ли на свете Адамсов? Я понял, что опять так ничего и не начнется, но был зол на себя. Не таким уж надежным оказалось мое спокойствие. Вытер жирные от оливкового масла губы, принял горькую зеленую таблетку плимазина, запил ее остатками вина и пошел к стойке портье. Гостиница еще кичилась плюшем, лепниной и бархатом, но уже отовсюду тянуло кухонным смрадом. Словно аристократ рыгнул капустой.

Вот и все прощание. Я вышел в густой зной вслед за портье, который вез на тележке мои чемоданы. Автомобиль, взятый напрокат в фирме «Херца», стоял двумя колесами на тротуаре. «Хорнет» — черный, как катафалк. Укладывать чемоданы в багажник я портье не позволил — там мог находиться передатчик, — отделался от него ассигнацией, положил вещи сам и сел в машину, будто в печку. Руки вспотели, я стал искать в карманах перчатки. Хотя они ни к чему — руль обтянут кожей. В багажнике передатчика не было — где же он? На полу, перед свободным сиденьем, под журналом, с обложки которого холодно глядела на меня голая блондинка, высунувшая блестящий от слюны язык.

Когда я влился в поток машин, что-то внутри у меня тихонько екнуло. Колонна от светофора до светофора. Хоть я и отдохнул, но чувствовал какую-то вялость, безучастность да вдобавок еще по-дурацки подтрунивал над собой, может, оттого, что только что умял целую тарелку макарон, которые ненавижу. Пока весь ужас моего положения заключался в том, что я начал толстеть. За следующим перекрестком включил вентилятор. Жарко обдало выхлопными газами. Пришлось выключить. Машины на итальянский манер налезали друг на друга. Объезд. В зеркальцах — капоты и крыши. La potente benzina italiana[1] угарно вонял. Я тащился за автобусом в смрадном облаке выхлопных газов. Через заднее стекло автобуса на меня глазели дети, все в одинаковых зеленых шапочках. В желудке у меня были макароны, в голове — жар, на сердце — датчик, который цеплялся через рубашку за подтяжки при каждом повороте руля.

Я разорвал пакет бумажных носовых платков и разложил их около рычага передач, так как в носу защекотало, как перед грозой. Чихнул раз, другой, меня так увлекло это чиханье, что даже не заметил, когда именно, канув в приморскую голубизну, остался позади Неаполь. Теперь я уже катил по del Sole[2]. Для часа «пик» почти просторно. От таблетки плимазина никакого толку. Саднило в глазах, из носа текло. А во рту было сухо. Пригодился бы кофе, но его мне предстоит выпить только около Маддалены. «Интернэшнл геральд трибюн» снова не было в киоске из-за какой-то забастовки. Я включил радио. Последние известия. Понимал я с пятого на десятое. Демонстранты подожгли… Представитель частной полиции заявил… Феминистическое подполье обещает новые акты насилия… Дикторша глубоким альтом читала декларацию террористок, потом осуждающее заявление папы римского и отзывы прессы. Женское подпольное движение. Никто ничему уже не удивляется. У нас отняли способность удивляться. Что же их, в сущности, тревожит — тирания мужчин? Я лично не чувствовал себя тираном. Никто себя им не чувствовал. Горе плейбоям. Что террористки с ними делают? А священников они тоже будут похищать? Я выключил радио, будто захлопнул мусоропровод.

Быть в Неаполе и не видеть Везувия — а я вот не увидел. К вулканам я всегда относился благожелательно. Отец рассказывал мне о них перед сном почти полвека назад. Скоро буду стариком, подумал я и так удивился, словно сказал себе, что скоро буду коровой. Вулканы — это нечто солидное, на них можно положиться. Земля раскалывается, течет лава, рушатся дома. Все ясно и чудесно, когда тебе пять лет. Я рассчитывал, что через кратер можно спуститься к центру Земли. Отец возражал. Жаль, что он не дожил, — порадовался бы за меня. Ведь когда слышишь роскошное лязганье зацепов, стыкующих орбитальную ракету с лунным модулем, не думаешь об ужасающей тишине бесконечных пространств. Правда, моя карьера была недолгой. Я оказался недостойным Марса. Отец переживал бы это, пожалуй, тяжелее, чем я. Что ж, было б лучше, если б он умер после моего первого полета? Так спланировать его смерть, чтобы он закрыл глаза с верой в меня — это цинично или просто глупо?

Пожалуй, лучше внимательней следить за движением… Втискиваясь в брешь за «ланчией», размалеванной в психоделические цвета, я бросил взгляд в зеркальце. Где «крайслер» той же фирмы «Херца»? Около Марьянели вроде блеснуло далеко позади что-то похожее. Но я не был уверен, что это он, та машина сразу скрылась. Эта короткая и пошлая трасса, по которой катило столько людей, только меня одного приобщала к тайне, зловещий смысл которой не удалось разгадать всем полициям мира, вместе взятым. Только я один припас в машине надувной матрац, ласты и ракетку не для отдыха, а с целью навлечь на себя невидимый удар.

Вот так я пытался подзадорить себя, но тщетно, потому что очарование всего этого предприятия давно выветрилось, я перестал ломать голову над загадкой смертоносного заговора. И сейчас думал только о том, не принять ли вторую таблетку плимазина, поскольку из носа все еще текло. Не все ли равно, где этот «крайслер». Радиус действия передатчика — сто миль. А у моей бабушки на чердаке были штанишки цвета этой вот «ланчии».

В шесть двадцать я нажал на газ. Какое-то время мчался за «фольксвагеном», у которого сзади были нарисованы большие бараньи глаза, смотревшие на меня с ласковым укором. Автомобиль — гипертрофированный отпечаток личности владельца. Потом пристроился за земляком из Аризоны с наклейкой «Have a nice day» на бампере. Вокруг меня на крышах машин громоздились моторные лодки, водные лыжи, удочки, доски для плавания, тюки с палатками малинового и апельсинового цветов. Европа из кожи лезла вон, чтобы дорваться до этого «а nice day». Шесть двадцать пять. Я поднял, как делал уже сотни раз, правую, потом левую руку, взглянул на распрямленные пальцы. Никакой дрожи. А ведь дрожь пальцев — первый предвестник. Но есть ли основания утверждать это с полной уверенностью? Ведь никто ничего толком не знает. А может, задержать на минутку дыхание, вот Рэнди перепугается… Что за идиотская мысль!

Виадук. Воздух зашелестел вдоль шеренги бетонных столбиков. Я покосился вбок, как бы украдкой оглядывая пейзаж. Зеленое пространство до самого горизонта, замкнутого горами, показалось мне чудесным. С левой полосы меня согнал «феррари», плоский, будто клоп. Я опять зачихал очередями, похожими на поток нецензурной брани. На ветровом стекле точками чернели останки мух, брюки липли к ногам, блики от «дворников» резали глаза. Я вытер нос, пачка бумажных платков упала между сиденьями и зашелестела на сквозняке. Кто опишет неживую природу на орбите? Когда думаешь, что все уже привязал, намагнитил, приклеил лентой, начинается истинное светопреставление — роятся шариковые ручки и очки, свободные концы кабелей извиваются, будто ящерицы, а хуже всего — крошки. Охота с пылесосом за кексами… А перхоть?! Почему-то замалчивают закулисную сторону космических шагов человечества. Только дети прежде всего спрашивают, как пикают на Луне…

Горы были все выше — бурые, спокойные, массивные и такие родные. Одна из достопримечательностей Земли. Дорога меняла направление, солнце квадратами ползло внутрь машины, и это тоже напоминало безмолвие, величественное коловращение света в кабине корабля. День посреди ночи, одно и другое вперемежку, как перед сотворением мира, и летаешь наяву, как во сне, а тело потрясено тем, что все именно так, как быть не может. Я слушал лекции о локомоционной болезни, но все оказалось иначе. Это была не обычная тошнота, а паника кишок и селезенки, внутренности, обычно неощутимые, негодовали и выражали бурный протест. Я искренне сочувствовал их недоумению. В то время как мы наслаждались космосом, нашим телам от него было невмоготу. С первой же минуты он им опостылел. Мы тащили их в космос, а они сопротивлялись. Конечно, тренировка делала свое. Даже медведя можно научить ездить на велосипеде, но разве медведь для этого создан? Его езда — курам на смех. Мы не сдавались, и унимался прилив крови к голове, приходили в норму кишки, но это было лишь отсрочкой в сведении счетов — ведь в конце концов приходилось возвращаться. Земля встречала нас убийственным прессом, распрямить колени, спину — это был подвиг, голова болталась из стороны в сторону, как свинцовый шар. Я знал, что так будет, видел атлетических мужчин, стесняющихся того, что они не в силах сделать и шага, сам укладывал их в ванну, вода временно освобождала тела от тяжести, но черт знает почему верил, что со мной такого не будет. Тот бородатый психолог говорил, что каждый так думает. А потом, когда снова привыкаешь к тяготению, орбитальная невесомость возвращается в снах, как ностальгия. Мы не годимся для космоса, но именно потому не отказываемся от него.

Красная вспышка передалась ноге, минуя сознание. Через секунду я понял, что торможу. Шины зашуршали по рассыпанному рису. Крупинки стали вроде градин. Нет, это стекло. Колонна ехала все медленней. На правой полосе ряд защитных конусов. Я попытался вырваться взглядом из скопления машин. Где же это? На поле медленно приземлялся желтый вертолет, пыль, будто мука, клубилась под фюзеляжем. Вот. Две намертво сцепившиеся коробки с сорванными капотами. Так далеко от дороги? А люди? Шины снова зашуршали по стеклу, с черепашьей скоростью мы двигались вдоль полицейских, машущих руками: «Живо, живо!» Полицейские каски, кареты «Скорой помощи», носилки, колеса опрокинутой машины еще вращались, мигал указатель поворота. Над дорогой стлался дым. Асфальт? Нет, скорей всего бензин. Колонна возвращалась на правую полосу, от скорости стало легче дышать. Согласно прогнозу на сегодня предполагалось сорок трупов. Показался ресторан на мосту над автострадой, рядом в полумраке корпусов большой станции обслуживания бешено вспыхивали звездочки сварки. Я взглянул на счетчик. Скоро будет Кассино. На первом же вираже вдруг перестало свербить в носу, словно плимазин только сейчас пробрался сквозь макароны.

Второй вираж. Я вздрогнул, почувствовал чей-то взгляд, непонятным образом исходивший снизу, словно кто-то лежал там на спине и бесстрастно наблюдал за мной из-под сиденья. Это солнце осветило обложку журнала с блондинкой, высунувшей язык. Я не глядя наклонился и перевернул глянцевый журнал на другую сторону. Для астронавта у вас слишком богатая внутренняя жизнь, сказал мне этот психолог после теста Роршаха. Я вызвал его на откровенность. А может, это он меня. Он сказал, что существует страх двух видов, высокий — от чрезмерного воображения и низкий, идущий прямо из кишок. Возможно, намекая, что я слишком хорош, он хотел меня утешить?

Небо выдавливало из себя облака, сливающиеся в единое марево. Приближалась бензоколонка. Я сбросил скорость. Меня обогнал юношеского вида старик, длинные седые космы развевались по ветру, одряхлевший Вотан, он мчался вперед, включив хриплую сирену. Я свернул на заправку. Пока заливали бак, я одним махом осушил термос, на дне которого виднелся порыжевший сахар. Потеки жира и следы мух с ветрового стекла так и не вытерли. Я проехал чуть дальше, к какому-то котловану, вышел из машины, чтобы размять кости. По соседству возвышался большой застекленный павильон. Адамс купил в нем колоду карт, копию итальянских карт XVIII или XIX века для игры в тарок[3].

Бензоколонку расширяли, вокруг котлована, вырытого для нового здания, белел еще не утрамбованный катком гравий. Стеклянная дверь распахнулась передо мной, и я вошел в павильон. Пусто. Сиеста? Нет, сиеста уже кончилась. Я прогулялся между грудами разноцветных коробок и искусственных фруктов. Белый эскалатор, ведущий на второй этаж, пришел в движение, когда я приблизился к нему, а едва шагнул в сторону, остановился. Я заметил себя в телевизоре около витрин, черно-белое изображение дрожало в солнечных бликах, я видел себя в профиль. Надеюсь, на самом деле я не так бледен. Ни одного продавца. На прилавках свалены дешевые сувениры, колоды карт, наверняка тех же самых.

Я рылся в карманах в поисках мелочи, ища взглядом продавца, когда услышал, как зашуршал под шинами гравий. Из резко затормозившего белого «опеля» вышла девушка в джинсах, обогнула канаву и вошла в павильон. Я видел ее, стоя к ней спиной, на экране телевизора. Она застыла, не двигаясь, шагах в пятнадцати позади меня. Я взял с прилавка имитацию старой гравюры — Везувий, курящийся над заливом; были там и открытки с изображением помпейских фресок, шокировавших наших отцов. Девушка сделала несколько шагов в мою сторону, как бы в неуверенности, продавец ли я. Эскалатор двинулся. Он тихонько двигался, а она стояла — маленькая фигурка в джинсах. Я повернулся, чтобы выйти. В ней не было ничего необычного. Лицо почти детское, невыразительное, маленький рот, и только оттого, что она глядела на меня округлившимися глазами, царапая ногтем воротник белой блузки, я, проходя мимо, замедлил шаг, и в тот же миг она с бесстрастным выражением лица, не издав ни звука, стала падать назад, как бревно. Это было настолько неожиданно, что я едва успел подхватить ее за обнаженные плечи, но сумел лишь ослабить падение, — казалось, с ее согласия опустил ее на землю. Она лежала, словно кукла. Если смотреть со стороны двора, можно было подумать, что я склонился над опрокинутым манекеном, потому что ближе к окнам с обеих сторон стояли манекены в неаполитанских костюмах, а я находился между ними.

Я нащупал у девушки пульс, он был едва уловим, но тикал ровно. Казалось, она заснула. В ста метрах от нас подъезжали к заправке машины, потом они разворачивались и в облаке белой пыли возвращались в гремящую реку автострады. Только две машины стояли перед павильоном — моя и этой девушки. Я медленно выпрямился. Еще раз бросил взгляд на нее. Рука с гибкой кистью, которую я выпустил, откинулась в сторону. Когда под мышкой обнажились светлые волоски, под ними я разглядел два маленьких знака, как бы царапины или миниатюрную татуировку. Видел когда-то нечто подобное у пленных эсэсовцев, их рунические знаки. Но здесь были скорее всего родинки. Ноги у меня дрогнули, я хотел снова опуститься на колени, но удержался. Направился к выходу.

Как бы подчеркивая, что инцидент исчерпан, бесшумно двигающийся эскалатор остановился. С порога я обернулся. Разноцветные воздушные шары заслоняли девушку, но я увидел ее в далеком телевизоре. Изображение дрожало. Мне показалось, что это она дрогнула. Подождал две или три секунды. Нет, ничего. Стеклянная дверь услужливо распахнулась передо мной. Я перескочил канаву, сел в «хорнет» и развернулся, чтобы бросить взгляд на номер ее «опеля». Он был немецким. В машине из красочной мешанины вещей торчала клюшка для гольфа. Было над чем подумать. Похоже, это малый эпилептический припадок, petit mal. Бывают такие, без судорог. Могла почувствовать его приближение и потому затормозила, а в павильон вошла, уже теряя сознание. Отсюда невидящий взгляд и паучьи движения пальцев, царапающих воротник. Но это могла быть и симуляция. На автостраде я ее «опеля» не заметил. Правда, я был не слишком внимателен, а такие машины, белые и чуть угловатые, встречались часто. Словно разглядывая под увеличительным стеклом, перебирал я сейчас в памяти каждую запомнившуюся подробность. В павильоне должны одновременно находиться два, а то и три продавца. Все сразу пошли пропустить по рюмке? Странно. Хотя, правду говоря, в наши дни возможно и это. Ушли в кафе, зная, что в эту пору никто в павильон не заходит, а девушка подъехала, поскол…