Наследники Скорби

***

Черное пепелище. Сырое, вонючее, страшное. Погорельцы медленно разбрелись по дворам, выискивая хоть что-то уцелевшее. Над мертвой деревней летели причитания и плач…

Майрико обессиленная опустилась на обгорелый чурбан и уткнулась лицом в изрезанные ладони. Ее колотил озноб, а в груди разлилось гулкое опустошение. Не терзала совесть, не лезли в голову переживания о сгинувших людях. Страшно озябли и вымокли ноги. Болела поясница — видать сорвала, когда закидывала девчонку-подростка на лошадь. Откуда только мощи столько взялось? А теперь вот, едва опасность отступила, накатила мучительная слабость. Дергало израненные руки, ломило каждую косточку, а тело охватила мелкая дрожь.

Однако все же и у едва живой целительницы достало сил оторвать себя с насиженного места, добрести до распростертого на земле Гостяя — бледного, хрипло дышащего. Дар лился медленно, с натугой, но скоро бледное сияние охватило разбитую голову старосты, и тот перестал надсадно со свистом втягивать в себя воздух, успокоился и более не метался. Правда, по-прежнему оставался без памяти, но теперь хоть не помрет.

Закончив лечить мужика, Майрико вернулась на насиженное бревно и попыталась собрать в кулак остатки расползающейся воли. Мысли в голове едва ворочались.

Нужно спасти людей. Уцелели только несколько изб. Да и то… как уцелели — не рухнули. Крыши у всех огнем траченные, стены обуглились. Если собрать выживших в одном доме и обнести его чертой, можно дождаться подмоги из сторожевой тройки. Хотя, нет. Не получится. Обережник из тройки приедет, самое быстрое, через двое суток, да и то, если сорока его в городе застанет. А если нет? Если по требам уехал? Не успеет в Лущаны до того, как поднимется навь.

Сколько народу сгорело нынешней ночью? Даже думать о том страшно. А ведь обережный круг, начерченный целительницей, от бесплотных не защитит. Тем паче, что сроков, когда поднимается навь, даже колдуны до сей поры толком не знают. Зимой вставали, чаще всего, на третьи сутки. А летом, бывало, в следующую же ночь. Значит, с наступлением сумерек могут прийти в деревню бестелесные душить и терзать людей, искать себе новые тела. Значит, те, кого Майрико спасала на переделе сил — погибнут.

От горькой безысходности в сердце всколыхнулась злоба. Нет. Не допустит. Для того они столько пережили? Для того она надрывалась, чтобы сгибли все до единого? Идти надо. Оставаться нельзя.

— Найди, во что одеться, — глухо сказала лекарка Дарине, опустившейся рядом с ней. — Застудишься. Дите скинешь. Иди, поищи сухое.

Дарина перевела на обережницу остановившийся взгляд и ужаснулась. Та была серой от усталости. Кожа обрела мертвенный цвет, и мокрые светлые волосы казались теперь крашеной паклей. Коричневое одеяние лишь усиливало болезненный вид.

— Тебе лечь надо… — мягко сказала женщина. — Устала ты. Или вот!

Она порылась в суме и достала кувшинец.

— На! — раскупорила и поспешно протянула целительнице.

Та отпрянула, словно ей в лицо ткнули ядовитую змею, и покачала головой.

— Нет. Для тебя наговорено, на имя. Мне от него толку не будет. Иди, оденься. Да скажи мужикам, чтобы телегу нашли. Треньку мою пусть впрягают и ребятишек сажают туда, да скарб, какой в пути понадобится, соберут. Много пусть не тащат, а то не дойдем. До полудня выдвинуться надо…

— Куда?

— В Цитадель вас поведу, — она закрыла глаза. — Собирайтесь.

— Да как же? Может в деревню какую?

— В какую? У вас тут навь вот-вот поднимется. Если сорока не сгорела — отправь птицу с серой ниткой на лапке. С двумя нитками. Так лучше. А нам уезжать надо.

Дарина опустила глаза:

— Дети у меня… в Вестимцах…

— До Вестимцев навь в ближайшую седмицу не дойдет. Ей сил набраться надо. А вот ежели мы туда потащимся, бестелесные на родную кровь мигом явятся, она их тянуть будет. Сгубим Вестимцы. Да никто и не захочет такую беду на порог пускать. Так что поведу в Цитадель.

— А ежели навь в пути нас настигнет? Ночью?

— Навь к печищу тянется. Она к нему привязана — к месту, где люди жили либо живут. На пустую дорогу не потянется. На пустую дорогу упыри лишь могут выползти. Но от них я вас уберегу. Скажи там Гостяю, пусть собирает народ. И еще… где поворот от большака, на дерево самое приметное повяжите белую холстину, побольше и позаметнее. То знак для путников будет, что поселение разорено и ехать к нему опасно. Главное, не позабудь ничего…

И Майрико вытянулась на обгорелом бревне. Дарина поднялась, с ужасом зажимая рот ладонью. Сердце у нее рвалось к детям в Вестимцы. Душа болела за сельчан, бродивших по пепелищу. Но ум понимал — обережница права. Путь им один — в Цитадель. Да дойдут ли? Заступница их, вон, без памяти лежит, уж, вон, и путаться стала, забыла, что Гостяй с пробитой головой в бреду мечется. Как поведет их?

— Эй! Будивой! — махнула Дарина соседу, стоящему напротив сгоревшего дома. — Созывай, кто в уме! В путь собираться надо. Сороку сыскать, ежели не сгорела, лошадь в телегу запрячь.

Здоровый мужик посмотрел на нее пустым взглядом, но потом сморгнул и кивнул.

…Сорока, слава Хранителям, не сгорела. Птице привязали на лапку две серых нитки и отправили с молитвой в небо. Вестница унеслась, только ее и видели.

С Гостяева подворья, по счастью сгоревшего не до пепелища, взяли крепкую надежную телегу, мяса с ледника, крупы, лука. Прихватили насколько топоров, кожаные полотнища — укрыть телегу на ночь, да оделись, кто во что нашел. С грехом пополам собрались. К телеге привязали чудом уцелевшую козу.

Так и тронулись: заплаканные, усталые, жалкие, пропахшие дымом, одетые, кто в рубахи с чужого плеча, а кто и вовсе в куски холстины. Всего их собралось восемнадцать человек. Пятеро баб, трое мужиков, да десять ребятишек, ревущих без умолку.

Будивой устроил бесчувственную Майрико в телеге на куске овчины рядом со старостой. Люди смотрели на обережницу с опаской и страхом — не помрет ли в пути? Хотели было ослушаться — отправиться к ближайшей деревне, но не посмели — до ночи туда таким ходом все одно не добраться.

Целительница очнулась к вечеру от злой перебранки:

— Нахлестать ей по щекам! Солнце к закату вон идет!

— Только тронь! Лишь посмей руку вскинуть! Совсем очумел? Она за тебя кровь лила, а ты ее по щекам хлестать вздумал?

— Чего там у вас? — сипло спросила Майрико у Дарины, которая загораживала ее собой от разгорячившегося Будивоя.

— Смеркается уже, — виновато объяснил испуганный мужик. — На ночлег становиться надо. А ты спишь…

Лекарка села, с трудом понимая, чего от нее хотят. Оглядела жалкую кучку людей и вздохнула. Привычно дернула из-за пояса нож, полоснула себя по ладони…

Когда она осенила всех резами, очертила и заперла круг, в тело вновь возвратились мелкая дрожь и озноб. Дарина уложила обережницу поближе к огню, укрыла овчиной, принесла в миске отвара из брусничного листа. Заставила выпить. Майрико покорно глотала, понимая — ей это не поможет. О Клесхе не думалось. И о Дарине, как о сопернице — тоже. Была она обычной для нее. Просто женщиной. Изможденной, напуганной, жалостливой.

Поэтому целительница позволила заботиться о себе. А еще потому, что о ней уже много-много лет никто не заботился. Дарина устроилась с ней под одной шкурой. И, как почувствовала, что занемогшая зябнет — прижалась всем телом, в попытке согреть. Колдунья была ледяная…

Наутро Майрико кое-как смогла проснуться и даже встать на ноги. Женщины хлопотали у костра — бледные, перепуганные… Видать, до свету тряслись, не спали. Впервой им — ночевать под открытым небом. А может и упыри с родного печища вдоль круга топтались.

За ночь, как оказалось, расхворались сразу несколько ребятишек. И теперь метались в бреду и горячке. Лекарка едва не оборот хлопотала вокруг них, наводя отвары, налагая руки… Дар лился нехотя. Даже не лился, сочился едва-едва. И от усилий, с которыми приходилось его будить, кружилась голова.

Когда трое ребятишек перестали пылать, Майрико снова едва стояла на ногах. Но теперь в телеге, вместе с Гостяем лежали истомленные дети. Туда же посадили и молодуху, накануне подвернувшую ногу.

Жаль, на козе нельзя верхом ехать, вон, как трусит. Самая из них из всех живехонькая. Майрико побрела рядом с повозкой, крепко держась за бортик.

— На отдых останавливаться не будем, — сказал она. — Пойдем до сумерек.

— Ведь не дойдешь… — прошептала Дарина, поддерживающая ее за плечи. — Не дойдешь.

— Ежели остановимся, то уже и не встану, — честно ответила целительница, с трудом переставляя ноги.

— Давай в телегу, потеснятся…

— Нет. Тренька падет. Устала она, сама едва тащится. Лошади лишимся, точно не доведу вас.

После полудня Майрико уложили в телегу. Лекарка споткнулась и уже не смогла встать на ноги. Она что-то бессвязно шептала, приказывая Дарине куда-то идти, кого-то звать, а потом замолчала и словно окоченела. И губы начали синеть.

Маленький отряд едва двигался: еле ковыляла с березовым костылем обезножившая Нелюба, дети тоже устали и висли на руках у взрослых, лошадь, не привыкшая таскать груженые телеги, брела, с трудом переставляя ноги…

Когда над лесом начали сгущаться сумерки, люди с облегчением остановились на ночлег. За день пути они так устали, оголодали и измучились, что теперь их не страшили даже Ходящие. Ну, умрут. Ну и что?

— Майрико… — тихо звала Дарина. — Майрико…

Думала, не очнется. Но нет, длинные ресницы затрепетали, поползли вверх. Бессмысленный взгляд скользнул по лицу склонившейся женщины.

— Ночь? — едва слышно спросила целительница.

— Ночь.

— Подними меня.

Вдвоем с Будивоем они держали ее за плечи, когда обережница обходила их маленький ночлег по кругу, тянула ножом черту, выдавливала с изрезанной руки кровь, бормотала слова заговора. Потом мужчина на руках отнес ее к костру — туда, где уже настелили лежанку.

Дарина пристроила голову лекарки у себя на коленях и смотрела полными слез глазами на тонкое бледное лицо, черты которого медленно, но неумолимо менялись, становясь резче, острее, безжизненнее.

— Цитадель… далеко еще. Меня тут оставьте… Там, в заплечнике мешочек белый. В нем трава. Присыплешь — звери не тронут… Вы же быстро идите. Как сможете. Если поторопитесь… успеете… до темноты… Прямо вам…

Ее голос слабел. Дарина гладила короткие светлые волосы и по щекам катились слезы. Никогда прежде она не видела, чтобы умирали с таким мужеством, с таким… равнодушием к смерти.

— Живи… — шептала она обережнице. — Живи…

Хотелось крикнуть: "Не ради нас живи! Просто… живи!" Молодая. Красивая. Ведь ждет же кто-то. Кто-то любит. Как оставишь, как бросишь?

Что за долю такую они унаследовали горькую?!

Спустя пол-оборота целительница очнулась от забытья и попросила шепотом:

— Найди… бересты… полоску. Грамотку напишу.

Когда ей принесли лист бересты размером с ладонь, лекарка села и кончиком ножа взялась что-то царапать на теплой гладкой поверхности. Иногда она замирала, уткнувшись вспотевшим лбом в колени, видимо, боролась с дурнотой. Нож несколько раз выпадал из ослабшей руки, но колдунья переводила дыханье и снова бралась за письмо. Наконец, кое-как закончила и протянула грамотку Дарине:

— Отдашь Главе… там про деревню вашу — как и что… знать должны… — и упала, обессиленная обратно на овчину.

Некоторое время словно спала, потом открыла мутные глаза и едва слышно спросила:

— Где… отвар… твой? Где?

Дарина поспешно порылась в суме, доставая кувшинец.

— Выпей… мне так… спокойнее будет… Три глотка. Пей.

Она кивнула, сквозь слезы и послушно сделала три глотка.

Перед глазами потемнело. Кровь прилила к голове, в ушах зашумело, сознание поплыло, а потом все отступило, и в тело пролилась сладкая истома усталости.

— Спи… — едва слышно сказала Майрико. — Спи крепко…