Насилие

— Но что мне кажется странным и ужасно жалким, так это то, что люди не оказывают сопротивления, — произнёс Лайделл, внезапно вступая в беседу. Напряжённость его тона поразила всех; такая страсть, несмотря на оттенок мольбы, заставила женщин ощутить некое неудобство.

— Как правило, скажу я вам, они охотно покоряются, хотя…

Он заколебался, смутился и опустил взгляд на пол. Нарядная женщина, привлекая внимание, заглушила его слова.

— Ну вот, — смеялась она, — вы постоянно слышите о каком-нибудь человеке, на которого надели смирительную рубашку. Я уверена, он в неё не влез бы, собираясь на бал!

Она непочтительно взглянула на Лайделла, чьи небрежные манеры вызвали её возмущение.

— Люди постоянно находятся под ограничениями. Людская натура этого не признаёт. Здоровая людская натура, верно?

Но почему-то никто не принял во внимание её вопрос.

— Да, полагаю, это так, — пробормотал вежливый голос, пока сидевшие за чаем в клубе на Дауэр-стрит повернулись к Лайделлу, чьё интересное предложение всё ещё не было закончено. Он мало говорил до этого, а молчаливым людям всегда приписывалась мудрость.

— Вы остановились на «хотя», мистер Лайделл? — помог ему тихий маленький человечек из тёмного угла.

— Я хотел сказать, что хотя человек в таком состоянии рассудка не безумец, — заикаясь, продолжил Лайделл, — но какая-то часть его разума с благодарностью следит за его поступками и приветствует защиту от самого себя. Это кажется отвратительно жалким. Однако… — он снова смутился и запутался в словах, — э-э-э… Мне кажется странным то, что это медленно приводит к навязанным ограничениям вроде смирительной рубашки, наручников и всего остального.

Он поспешно осмотрелся, с долей подозрительности оглядел лица в кругу и снова опустил глаза к полу. Он вздохнул и облокотился на спинку кресла.

Никто не заговорил, и он добавил очень тихим голосом, почти говоря самому себе:

— Не могу этого понять. От них скорее можно было ожидать отчаянного сопротивления.

Кто-то упомянул известную книгу «Разум, нашедший себя», и разговор перешел в серьёзное русло. Женщинам это не нравилось. Поддерживали беседу лишь молчаливый Лайделл со своим приятным меланхоличным лицом, внезапно включившийся в разговор, и маленький человечек напротив него, наполовину невидимый в тёмном углу. Он был ассистентом одного из виднейших врачей-гипнотизёров Лондона и мог рассказать интересные и ужасающие вещи. Никто не удосужился прямо спросить его, но все надеялись на откровение, может быть, о людях, с которыми были знакомы. В действительности, это было самое заурядное чаепитие. И этот человек сейчас говорил, хоть и не на желанную тему. Несмотря на разочарование леди, он заметил Лайделлу:

— Я думаю, что ваши рассуждения, вероятно, верны, — учтиво сказал он, — для безумия в его привычной форме это просто потребность сознания в распределении правильных и приличных отношений с окружающим миром. Большинство сумасшедших безумны лишь в одном, а в остальном они так же нормальны, как я или вы.

Слова прозвучали в полной тишине. Лайделл выразил согласие лишь поклоном, не произнося ни слова. Женщины были взволнованы. Кто-то сделал шутливое замечание о том, что большинство людей так или иначе безумны, и беседа перешла на более лёгкую тему о скандале в семье политика. Все разом заговорили. Засветились огоньки сигарет. Уголок вскоре возбудился и даже стал шумным. Чаепитие имело большой успех, а оскорблённая дама, больше никем не игнорируемая, принимала всю полемику на себя. Она была в своей стихии. Лишь Лайделл и маленький невидимый человечек в углу не принимали в этом особенного участия и вскоре, воспользовавшись приходом новых посетителей группы, Лайделл поднялся, чтобы попрощаться, и ускользнул едва замеченным. Доктор Хэнкок спустя минуту последовал за ним. Двое мужчин встретились в холле. Лайделл уже был в шляпе и пальто.

— Я еду в Уэст, мистер Лайделл. Если вам по пути, и вы склонны прогуляться, мы могли бы пойти вместе.

Лайделл повернулся к нему. Его взгляд встретился с другим, алчным, с жадно ищущим, голодным блеском. Он на мгновение заколебался, а потом двинулся навстречу к нему, словно зазывающему. Вдруг странная тень пробежала по лицу человечка и исчезла. Это одновременно внушало и умиление, и ужас. Губы дрожали, и он будто говорил: «Ради Бога, пойдёмте со мной!» Но слова были беззвучны.

— Сегодня приятный вечер для прогулки, — мягко добавил доктор Хэнкок. — Под ногами чисто и сухо. Я возьму шляпу и через секунду присоединюсь к вам.

И в этой фразе прозвучал намёк, лёгкий признак власти в его голосе. Этот оттенок стал его ошибкой. Нерешительность Лайделла улетучилась.

— Простите, — резко произнёс он, — но, боюсь, мне придётся взять такси. У меня назначена встреча в клубе, и я уже опаздываю.

— О, понимаю, — ответил тот с доброй улыбкой. — Тогда не смею больше вас задерживать. Но если у вас будет свободный вечер, не зайдёте ли вы отобедать у меня? Вы найдёте мой номер телефона в справочнике. Я хотел бы поговорить с вами о вещах, упомянутых за чаем.

Лайделл вежливо поблагодарил его и вышел. Память о приятной симпатии и понимании маленького человечка ушла вместе с ним.

— Кто это был? — спросил кто-то, когда Лайделл покинул чайный столик. — Определённо это не тот Лайделл, который несколько лет назад написал ту ужасную книгу.

— Да, «Пучина тьмы». Вы читали?

Пять минут они обсуждали книгу и её автора, подавляющим большинством решив, что это книга, написанная безумцем. Все согласились, что тихие, неприличные люди всегда где-нибудь находят отдушину. Молчаливость неизменно считалась нездоровой.

— А вы заметили доктора Хэнкока? Он глаз с него не спускал. Вот почему он последовал за ним. Вот бы узнать, о чём он думал!

— Я хорошо знаю Хэнкока, — сказала дама с уязвлённым тщеславием, — Я спрошу его и узнаю.

Они поболтали ещё, кто-то упомянул о непристойной игре, и разговор переключился на другие поля, пока чаепитие должным образом не подошло к концу.

А Лайделл тем временем, решив не брать такси, пешком направлялся к парку. Внушение того человека оказало на него влияние. Он слишком легко ему поддавался. Глубоко засунув руки в карманы пальто и свесив голову между плеч, он бойко шагнул в парк через небольшие ворота. Он пошёл по влажному дёрну, избегая тропинок и людей. Февральское небо светилось на западе, где над домами проплывали прекрасные облака, словно линия сияющего берега детства, которое он когда-то знал. Он вздохнул и погрузился в мысли, исследуя себя. Самоанализ, этот старый, заклятый демон, поднял свой голос, интроспекция снова взяла поводья. Казалось, он не мог развеять напряжение, охватившее его сознание. Мысли мучительно кружились. Он сознавал, что это было нездорово, отвратительно, это был результат долгих лет трудностей и стресса, оставивших столь глубокие отметины на нём, и всю свою жизнь он не мог избавиться от овладевшего им страшного проклятия. Одни и те же старые мысли бурили путь к его сознанию, как жгучие свёрла, оставляющие одни и те же вопросы, на которые нет ответов. От этих мучений он не мог спастись даже во сне. Если бы у него был товарищ, всё могло бы быть иначе. Вот, к примеру, доктор Хэнкок…

Он рассердился на самого себя из-за того, что отказал ему. Он был в ярости. Это была та гнусная, фальшивая гордость, воспитанная долгим одиночеством. Человек проявил к нему симпатию, дружелюбность, поразительное понимание. Он мог свободно общаться с ним и найти утешение. Его интуиция подсказывала, что маленький доктор может быть тем единственным человеком из десятка тысяч. Зачем он так быстро отклонил его вежливое приглашение? Доктор Хэнкок знал, он разгадал его ужасную тайну. Но как? Чем он себя выдал?

Утомительный самодопрос возобновился и продолжался, пока он не вздохнул и не застонал в полном изнеможении. Он должен был найти себе компанию, кого-то, с кем можно было бы поговорить. Он напряг свой измученный ум. Клуб не подойдёт, все его члены сговорились против него. По этой причине он повсюду устраивал обычные убежища — рестораны, где он уединённо принимал пищу, музыкальные залы, где он пытался забыться, его любимые аллеи, где те полицейские следили за ним. Пересекая мост через Серпантин, он остановился и наклонился к краю, наблюдая, как пузыри поднимаются к поверхности.

— Полагаю, в Серпантине есть рыба? — обратился он к человеку в нескольких шагах от него.

Это, очевидно, был клерк, идущий домой. Они немного поговорили, и незнакомец отошёл от края и пошёл дальше, оглянувшись один или два раза на человека с грустным лицом, заговорившего с ним.

«Как нелепо, что при всех наших научных достижениях мы не можем жить под водой, как рыбы», — размышлял Лайделл, переходя к противоположному краю, где увидел, как утка пронеслась в темнеющем воздухе и с мрачными всплесками устроилась возле кустистого островка. «Или то, что при всей нашей гордости живущих в век механики мы не можем летать по-настоящему».

Но эти попытки сбежать от себя никогда не имели успеха. Другая его часть наблюдала и насмехалась. Он как всегда вернулся к бесконечной интроспекции и самоанализу, и в его глубочайший момент оказался перед большим неподвижным объектом, преграждавшим путь. Это был полисмен из парка, тот, кто постоянно за ним следил. Он резко двинулся в сторону деревьев, а мужчина, узнавший его, в знак почтения коснулся своей шляпы.

— Какой приятный и спокойный выдался вечерок, сэр.

Лайделл что-то пробормотал в ответ и поспешно спрятался в тени деревьев. Полицейский стоял и наблюдал за ним, пока не скрылся в темноте. «Он тоже знает!» — вздохнул бедняга. Все скамейки были заняты, все лица обернулись к нему, даже какие-то фигуры за деревьями. Он не посмел идти по улице, где те водители такси были против него. Если бы он дал им адрес, они бы не отвезли его туда. Он знал, что его бы привезли куда-нибудь в другое место. И что-то в его сердце, больном, измученном, уставшем от бесконечной борьбы, вдруг сдалось.

«В Серпантине есть рыба», — вспомнились ему слова незнакомца. «И она, — добавил он самому себе с чувством приятного утешения, — ведёт тайную, скрытую жизнь, и никто не в силах её побеспокоить». В воде он мог обрести мир, спокойствие и исцеление. Господи! Как это было бы легко! Раньше он никогда не задумывался об этом. Он повернулся, чтобы возвратиться по своим следам, но в ту же секунду его мысли затуманились, разум помутнел, он заколебался. Сможет ли он выбраться, когда поймёт, что уже хватит? Поднимется ли он к поверхности? Эти вопросы начали бороться между собой. Он ринулся бежать, потом снова остановился, чтобы подумать об этом. Тьма окутала его. Он слышал звуки стремительного ветра, смеющегося между деревьев. На миг вспыхнула картина проносящейся утки, и он решил, что лучше парить в воздухе, чем плавать в воде. Он улетел бы на место для отдыха, не затопленное, не наводнённое. Ему вспомнился вид из окна своей спальни с высоты восемьдесят футов над тротуарами старого дымчатого Лондона. Да, так было бы лучше. Он подождал с минуту, пытаясь чётко всё обдумать, но перевешивали то рыбы, то птицы. Было действительно невозможно решить. Мог ли кто-нибудь помочь ему, кто-нибудь в этом огромном городе, кто был бы полностью на его стороне, чтобы дать разумный совет? Какой-нибудь здравомыслящий, знающий, любезный человек?

Перед ним вспыхнуло лицо доктора Хэнкока. Он увидел кроткий взгляд и дружелюбную улыбку, вспомнил успокаивающий голос и предложение составить компанию, от которого он отказался. Конечно, был и один серьёзный недостаток: Хэнкок знал. Но он был слишком тактичен, слишком мил и добр, чтобы позволить этому влиять на его суждения или предать любым известным ему способом.

Лайделл был уверен, что Хэнкок сможет решить. Выйдя навстречу всему враждебному миру, он поймал на улице такси у ближайших ворот, узнал адрес в телефонной книге у аптекаря и, наслаждаясь облегчением, добрался до двери. Да, доктор Хэнкок оказался дома. Лайделл представился. Несколько минут спустя двое мужчин приятно беседовали между собой, почти как старые друзья, столь сильным было интуитивное понимание и тактичность маленького человечка. Но Хэнкок, прежде показавший себя терпеливым слушателем, был невероятно многословен. Лайделл чётко объяснил суть дела.

— И каково же ваше мнение, доктор Хэнкок? Чья среда лучше: птичья или рыбья?

Хэнкок медленно приступил к ответу, тщательно подбирая слова. В этот момент новая идея, ещё лучше предыдущей, промелькнула в голове его слушателя. Он был вдохновлён. Где бы он мог отыскать лучшее укрытие от всех тревог, чем в самом Хэнкоке? Этот человек был настолько доброжелателен, что точно не стал бы возражать. На этот раз Лайделл не колебался ни секунды. Он был высок и широкоплеч, Хэнкок был маленьким, но, тем не менее, он был уверен, что место в нём найдётся. Лайделл диким зверем набросился на него. Он ощутил тепло, слегка сдавив горло и согнув его в своих ручищах… Потом наступила тьма, мир и покой, ничто. Забытьё, которое он так долго вымаливал. Он утолил свою страсть. Он скрылся от преследователей внутри добрейшего маленького человечка, которого когда-либо ему приходилось встречать, внутри Хэнкока.

Он открыл глаза и осмотрел незнакомую комнату. Стены были окрашены тускло, ненавязчиво. Стояла тишина. Повсюду валялись подушки. В отдалении от остального мира царило спокойствие. Сверху падал свет, а единственное окно напротив двери было крепко зарешёчено. Восхитительно! Никто не сможет сюда проникнуть. Он сидел в глубоком и удобном кресле и ощущал приятный покой. Послышался щелчок, и он увидел открывающиеся створки маленького окошка на двери. Затем дверь беззвучно распахнулась, и с улыбкой на лице и мягкими карими глазами вошёл маленький человечек. Доктор Хэнкок.

Первым чувством, охватившим Лайделла, было изумление. «Значит, я не вселился в него как следует! Или, наверное, снова выскользнул!»

— Дорогой, милый друг!

Он поднялся, чтобы поприветствовать его. Он протянул руку и увидел, что вторая каким-то непонятным образом потянулась за ней. Движения были стеснёнными. «Видимо, у меня был приступ», — подумал он, когда Хэнкок всё так же вежливо пожал его руку, и вернулся в большое кресло.

— Не поднимайтесь, — успокаивающе сказал тот с властью в голосе, — оставайтесь там, где сидите, и успокойтесь. Вы должны хоть немного расслабиться, как и все разумные люди, которые перетрудились…

«Я рванусь, когда он отвернётся, — подумал Лайделл. — В тот раз у меня плохо получилось. Нужно попасть в затылок, где позвоночник соединяется с мозгом».

Он ждал, пока Хэнкок отвернётся. Но тот всё никак не отворачивался. Он всё время был к нему лицом, пока говорил, и понемногу смещался ближе к двери. На лице Лайделла стояла улыбка невинного ребёнка, но под ней скрывалось коварство, а глаза внушали ужас.

— Достаточно ли эта решётка крепка, чтобы никто сюда не забрался? — спросил Лайделл. Он обманно указал на неё, и доктор непредумышленно на мгновение повернул голову. Лайделл с рёвом попытался наброситься на него, но лишь обессилено повалился на кресло не в состоянии пошевелить пальцами больше чем на пару дюймов. Хэнкок тихо подошёл и подложил ему подушку.

Что-то в душе Лайделла переменилось и взглянуло иначе. На секунду его разум стал ясным, как день. Видимо, это усилие стало причиной резкого перехода от темноты к яркому свету. Память вернулась к нему.

— Боже! Боже! — закричал он, — Я собирался совершить насилие, нанести вред вам, такому милому и доброму со мной!

Он начал страшно трястись и зарыдал.

— Ради всего святого, — молил он. Стыдливо и глубоко раскаиваясь, он поднял глаза. — Удержите меня. Свяжите мне руки, пока я не попытался это повторить.

Он с умоляющей готовностью протянул руки и посмотрел вниз, следуя за взглядом добрых карих глаз. Он увидел, что его запястья уже были в стальных наручниках, а грудь, руки и плечи стянуты смирительной рубашкой.