Сергей Шведов Наши все равно придут

фантастическая быль

1

И надо же было так проколоться моему православному прадеду с чересчур говорящей фамилией Энгельгардт, чтобы венчаться в православном храме с православной же Верой Михайловной Энгель! Все бы ничего, но через двадцать лет хозяевами на нашу землю пришли немецко-фашистские оккупанты. И первым делом повсюду расклеили листовки, мол, обыватели с хоть ничтожной каплей немецкой крови имеют (хвала новому порядку!) право получать от немецких властей спецпаек — бутылку постного масла, килограмм муки, три вида круп, кило сахару и что-то еще из мыла и прочих примитивных моющих средств типа кальцинированной соды и еще что-то вроде кулечка леденцов в месяц.

Мой наивный прадед по простоте душевной поддался на искушение и чистосердечно поведал об этом моей прабабке. В ответ получил жестокую отповедь Веры Михайловны:

— Как ты поквитаешься за этот паек, когда НАШИ ПРИДУТ? А НАШИ ВСЕ РАВНО ПРИДУТ!

Выжили мои предки в оккупации и без немецкого пайка своим огородом. Даже северный табак (махорку) выращивали. За стакан с махоркой могли купить на барахолке бутылку керосина. Прадед был агрономом по специальности, по складу ума, душевной склонности. Еще до революции закончил Петровскую (потом Тимирязевская) земледельческую и лесную академию, чтобы вести образцовое зерновое хозяйство в наследственном землевладении. Не знаю, как велико было его родовое поместье, да и не хочу слишком уж вдаваться вглубь своей родословной. Чуть позже станет вполне понятным мое стойкое нежелание заниматься поисками своих родословных корней и дальних родственников в Америке и Германии. Малопривлекательное для меня занятие.

О профессиональных качествах моего прадеда как агронома и землевладельца говорит простой историко-экономический факт, зафиксированный в архивах, что с аренды своего бывшего наследственного поместья в эпоху НЭПа он ежегодно отправлял в Москву двенадцать вагонов муки «крупичатки», высшего сорта.

На службу в качестве агронома к немецким оккупантам мой прадед тоже не пошел, хотя фашисты настойчиво приглашали его как опытного специалиста по сельскому хозяйству, а фатерлянд нуждался в хлебе. Они знали, кого заманивают, — прадед в Гражданскую служил офицером у белых. К тому же, как имевший немецкие корни, он должен был испытывать теплые чувства к исторической прародине.

История женитьбы моего деда тоже отдает душком исторического анекдота хотя бы потому, что непроизвольно вызывает противоестественную усмешку в духе «черного юмора». Совсем как в известной всем «страшилке»-хохме о невесте, женихе и деревянном сортире.

Невесте приспичило в разгар свадьбы, и она незаметно улизнула в деревянное строеньице во дворе. Обеспокоенный ее долгим отсутствием жених пошел с фонариком посветить ей дорогу и сам не вернулся. Свадьба продолжала веселиться. Чуть позже, хватившись молодых, чуть ли не половина приглашенных гостей отправилась на их поиски. Нашли обоих утонувшими в дерьме из-за гнилых половых досок надворного туалета.

Каждый раз, когда мне рассказывали эту «правдивую» историю, то обязательно называли точный адрес места, где случилась трагедия. Когда таких адресов стало с полдюжины и все они даже близко не совпадали географически, я понял, что имею дело с обычным бродячим сюжетом анекдотического свойства. Сюжет с женитьбой моего прадеда был тоже наполовину анекдотический, наполовину трагический.

Белых офицеров в ночь перед расстрелом заперли в сарай, а наутро мой прадед запросился «до ветру». Сопровождающий его красноармеец, который охранял дверь сортира, бросился к машине с комиссарами, въезжавшей во двор. Началась предрасстрельная суматоха, вызванная присутствием высокого начальства. Мой прадед нырнул через сортирную дырку в дерьмо. Когда красноармеец-конвоир опомнился, в уборной он уже никого не увидел. Выстрелив пару раз в вонючую жижу для очистки совести, он, очевидно, не стал докладывать по начальству об исчезнувшем арестанте, чтобы за проявленную на службе халатность не угодить в ряды расстреливаемых.

Трупы вывезли со двора моей будущей прабабки, красноармейцы тоже съехали, а вот как именно мои предки познакомились, об этой пикантной подробности семейная хроника умалчивает. Только известно, что после купания в выгребной яме у прадеда приключился тиф, а прабабушка два месяца выхаживала его. После чего они поженились, несколько раз меняли место жительства, чтобы их не тревожили свидетели их прежнего социального положения, и родилось у них восемь детей, только двое из которых прожили в добром здравии до глубокой старости.

В оккупации прадед уже не переезжал с места на место, но сменил при перерегистрации в немецкой комендатуре фамилию — стал Степановым, по отчеству, то есть по имени своего отца. Русским он считал себя всегда, а православным был уже в давно ушедших поколениях.

Мой прадед был беспросветным лузером, по новой типологии. После революции проживал только в самых медвежьих углах и не стремился к деньгам и роскоши.

Не воспользовался ни малейшим поводом выкарабкаться из нищеты и сделать карьеру. Двух его родных братьев расстреляли в бесчеловечном ГУЛАГе. Но не надо торопиться с выводами. Расстреляли, наверняка, не за происхождение. Один из них был замминистра мясомолочной промышленности в одной из союзных республик. Другой — замминистра финансов. Любуясь на министров нынешней демократической России, можно сделать логическое умозаключение, что расстреляли их не зря.

А в конце концов прадед отказался, вернее, отказались уже его дети, от почетного звания «Праведник мира» и солидной награды от правительства Израиля за спасение еврея.

В оккупации дед полтора года прятал на чердаке сына знакомого еврея по фамилии Портнов, вполне себе даже русской. В первые же дни по приходу НАШИХ отец этого юноши заявил в НКВД, что мой прадед сменил фамилию при немцах. Моего пращура тут же посадили для выяснения причин, а его дочка, моя бабка, носила ему вареную картошку в камеру, окошко которой было на уровне мостовой. Ее мать, моя прабабка Вера Михайловна Степанова, в девичестве Энгель, кинулась в ноги к жене этого еврея Портнова, напомнив, что они спасли жизнь ее единственному сыну. Еврейская мама заставила чересчур по-пролетарски бдительного еврейского отца спасенного юноши дезавуировать свое заявление в приемной НКВД, и прадеда отпустили.

Старик до пенсии работал агрономом в глубинке, а на пенсии — кочегаром в тепличном хозяйстве, которое до того возглавлял. Мой отец, его внук, рассказывал мне, что дед Степанов-Энгельгардт запомнился ему ласковым и молчаливым дедушкой, который никогда не рассказывал ему о прошлой жизни, но и никогда не позволял себе едкой колкости в адрес большевиков и СССР. Зато очень много рассказывала бабушка Вера, как богато они жили до революции и во время НЭПа, но она тоже ни разу не прошипела что-либо против советской власти. Боялись, как бы.

Что касается моего отца, то он был человеком нестойких и путанных убеждений «перестройщика», но в рассказах о моих предках я ему безоговорочно доверяю.

Кое о чем помню я сам. Мне было восемь лет, когда нас навестила проездом дочка самого младшего из братьев моего прадеда Энгельгардта, уже сама бабушка по годам. Она, выправив с нашей помощью все документы о немецком происхождении ее предков (отксерокопировала свидетельство о крещении и венчании с печатью в виде храма на пожелтевшей до ломкости бумаге), перебиралась на постоянное место жительства в Мюнхен.

Мы провожали ее в аэропорт и мне, мальчишке, сунули в руки три консервные банки со сгущенным молоком, сливками и какао, которые наша гостья забыла упаковать в свой багаж. Она до пенсии проработала замминистра мясомолочной промышленности Туркменской ССР, страсть к коррупции по наследственности передалась, так сказать. Двоюродная бабушка уже прошла таможенный контроль. Со слезами на глазах я умолял таможенников пропустить меня к любимой бабушке, которой забыл передать гостинец. Так я первый и единственный раз помимо воли вляпался в контрабанду. Как я узнал гораздо позже, в консервных банках были бриллианты, которые мой прадед должен был когда-то унаследовать от отца и которые были переданы на временное хранение его младшему брату. Я узнал об этом, сам уже будучи в годах. И тогда мне стала понятна фраза из «Повести временных лет»: «и возста брат на брата».

Кстати, моя двоюродная бабушка Маша в Германии не зажилась, хотя и получила от немецкого государства бесплатно трехкомнатную квартиру в пригороде Мюнхена. Перебралась в Америку, потому что германские власти никак не позволяли ее туркменским внукам (дочка была замужем за племянником президента Туркмении) «воссоединиться» семьей. В Германии и своих турок (или турков) хватает.

2

Я пока что рассказал о родственниках по материнской линии. По отцовской линии тоже не слишком отрадно, чтобы слишком уж углубляться в родословную. Начну с прадеда Павла. Мой отец не видел своего деда, умершего удивительно быстро очень молодым человеком. Просто лег спать в жаркий летний день под яблоней в саду, заболел воспалением легких и умер через три дня. Удивительная слабость на простуду для сельского жителя, не правда ли? Прабабушка по матери, его жена, на все приставания моего отца отвечала внуку, что в ее жизни ничего интересного не было, гражданская война обошла их края, и вообще их глухомань всегда была и остается тихой заводью безо всяких знаменательных событий.

Когда я случайно получил доступ к историческим архивам, то узнал, что революция и гражданская война неистова лютовала в этих краях. Мой прадед по отцу, сын царского генерала Лютова, лежал в горячке, когда белых вышибли из станицы красные. Генерал уговорил своего преданного денщика, унтер-офицера, оставить юношу, бывшего в беспамятстве, у себя, а сам через Новочеркасск ушел в Турцию. Нашел как-то я через интернет и приключения моих двоюродных и прочих предков Лютовых на войне с арабскими повстанцами на стороне англичан в Палестине и во французском иностранном легионе в Алжирской войне. Но это уже для меня отсеченные ветви генеалогического древа.

Мой прадед, юноша-гимназист, выжил. Бывший денщик моего прапрадеда женил его на своей дочке. Она (моя прабабушка) рассказывала моему отцу, своему внуку, как деревенская родня смеялась над моим прадедом по отцовской линии. Он и говорил «не по-нашенски» и кушать любил за столом, накрытым белой скатертью, да из отдельной тарелки, а не из общей миски. Особенное пристрастие имел к охоте и охотничьим собакам. Эти собаки (целых пять штук!) позволяли себе лежать под кроватью прадеда, когда тот был дома. Но стоило ему лишь выйти за порог, как все псы кидались вон, зная крутой нрав моей прабабушки по отцовской линии и ее неумолимый кнут.

Итак, повторюсь, в 1938 году мой прадед по отцу умер от сна в летний день под яблоней. Прабабушка работала в колхозе. Братья ее исчезли в ГУЛАГе, но не за социальное происхождение, а каждый по конкретному обвинению. Так, один из них, колхозный кладовщик, был посажен за недосмотр на складе — необычайно расплодившиеся мыши попортили зерно. А вовсе не за то, что дом его отца (моего прапрадеда) был самым большим в станице — единственный деревянный и двухсполовинойэтажный среди саманных мазанок. Впоследствии дом послужил госпиталем, детским приютом и районной аптекой. Потом вместе с ловко отсуженной прадедовской землей этот дом (с пятью строениями) забрал себе по закладным бумагам какой-то чеченец из Москвы.

Мой отец был первым внуком у моей прабабки и помнил, что в большой отцовской родне не было ни одного старика, — только старухи. Мужчин-патриархов история вывела под корень. Не сомневаюсь, что было за что. Безобидных казаков на свете еще отродясь не водилось.

Казалось, вот бы у моей родни где распуститься махровым цветом всей ненависти к Советской власти. Меж тем, по словам отца, он ни разу не слыхал змеиного шипа в адрес Советов со стороны своих «обездоленных» большевиками родственников. Боялись НКВД, понятно, и помалкивали. А бояться было за что.

Старший брат моего деда Василий без вести пропал на фронте всего через две недели после мобилизации. Прабабушка осталась без пособия по потере кормильца да еще под подозрением — ну, понятно, классово враждебный элемент тут же переметнулся на сторону врагов советской власти. Спасибо добровольным поисковикам уже в демократической России. Откопали безымянную братскую могилу погибших в боях на Воронежском фронте и передали на всю страну по телевизору, что рядовой Василий Лютов еще на погрузке в эшелон при отправке на фронт попал под бомбежку, затем — в госпиталь. Через месяц по выписке попал на передовую и погиб в первом же бою. Я бы не стал акцентировать внимание читателя на рядовом событии смерти рядового необученного бойца, если бы не фамильное проклятие.

На том же участке фронта погиб оберштурмбандфюрер СС фон Лютов, родной дядька русского рядового Василия. Немецкий полковник Александр Лютов был, конечно, никакой не «фон». Своего «фон-барона» он купил, выслужил или приписал уже в эмиграции в Германии, где добровольцем записался сначала в рейсхвер, а затем в вермахт.

Неужто особисты были такими лопухами, что в военной неразберихе не сопоставили обе эти две фамилии? Сомневаюсь. Тем не менее, это не помешало брату рядового Василия рядовому Михаилу, моему деду, на фронте вступить в коммунистическую партию (ВКПб), а уже в мирное время дослужиться до полковника. Злобные чекисты и тут проморгали?

Никто из моих предков не отозвался недобрым словом о советской власти и русском народе. Никто не возжелал, чтобы государь его «сделал немцем», как того желали бы многие.

Но русские уже не те, или нет уже больше прежних русских. Обо мне и речи быть не может. Мое поколение воспитывалось на ненависти к «совку», советам, коммунизму, русской истории и насмешках над пороками этих недоделанных русских в позорной Рашке. Увы, мой отец, комсомолец 70-х прошлого века, рассказывал, что уже к шестнадцати годам прошлого века сознательно воспитал себя антисоветчиком, антикоммунистом и рьяным русофобом. Зачем?

Этим родимым пятном были отмечены слишком уж многие русские «интелехенты» за четыре сотни лет, а то и раньше, если отсчет вести от Андрея Курбского или бери выше — Марфы Посадницы, а то и Гостомысла.

И вот теперь любой спор со своим с сыном, дальним потомком по недосмотру большевиков не репрессированных врагов народа, я заканчиваю непробиваемым аргументом моей прабабушки:

— НАШИ ВСЕ РАВНО ПРИДУТ!

Конец

Загрузка...