Нашествие Даньчжинов

СЛЕДЫ НЕВИДИМКИ

Перед моим вылетом на Гималаи пришло известие о гибели профессора Клейборна, хорошего парня, одного из зачинателей НМ – научной монстрологии. В холле Международного Центра монстрологов на карте мира во всю стену появился очередной траурный флажок. Доктор Йенсен, президент Международного Центра монстрологов, тотчас отправился на поиски тела профессора, брошенного где-то в пустыне, а мне было поручено принимать соболезнования возле большого портрета в черной раме…

Я вглядывался в строгое лицо Сэмюэла Клейборна и видел в его глазах обреченность. Именно чувство обреченности гоняло его по свету. Как и меня. Я долго не мог от него отрешиться и был уверен, что меня преследует рок за неведомые грехи. И я изо всех сил старался быть чистым перед богом и людьми. Постригся в монахи и какое-то время был святым праведником в монастыре «Детей Иисуса». Но люди, окружающие меня, не терпели святости даже в скромных дозах. Я постоянно ощущал их нелюбовь, злобу, мстительную радость. Хорошая ступень для поисков истины. Я взбунтовался – против миропорядка, традиционного мышления, против самого бога. Я познал сладость бунта. Я участвовал в революциях и терактах, искал истину в водоворотах жизни, я метался от цели к цели, и, наконец, моя ухабистая тропка привела меня к монстрологам от науки. В их лице я нашел симпатичных и близких мне помысли и чувствам людей, которые с кровью и муками осваивали новую область знания…

Казалось бы, мир благополучен и прекрасен: все меньше людей умирает от голода, экстремизм поутих, ушел в глубину до «лучших» времен. И на военных, вроде бы, надели крепкие намордники. И народы повернулись лицом к экологии. Да и безработица во многих странах – уже не боль, а почти духовная ценность: оказывается, есть какая-то прелесть в проживании на пособия и страховки. А политики, разведенные судьбой по враждебным полюсам, все чаще улыбаются друг другу и, похоже, мечтают о крепких дружеских объятиях.

Но мигают сигнальные глазки на главной карте монстрологического центра, появляются все новые черные метки. Вон и моя мигает возле белой кляксы одной из гималайских вершин. Там нет траурных флажков, туда ещё не добирались монстрологи – я буду первым. Я вижу за рубиновыми вспышками глубокие ущелья, заросшие горными джунглями, и древний даиьчжинский монастырь с причудливыми крышами. Вижу каменных богов с невозмутимыми ликами, монахов у их ног, читающих нараспев священные тексты, неизвестные ученому миру… Заповедная обитель, тихий уголок, – но и генератор бессамости[1] один из самых модных на Земле. Вот уже два с половиной тысячелетия работает без перебоев.

И сколько же подобных источников! Вся стена сияет, трепещет, дергается в пульсирующем их отражении. Всепланетный индикатор беды. Это похоже на крик одинокого в толпе людей с отрешенными лицами. Ведь только НМ возвестила о психо-социальном инвязионе, «вспышке размножения» пассивного типа мышления. Только НМ звонит во все колокола об индивидах, неспособных существовать без чужого мнения, готовых исполнять любой приказ, любую функцию, о массах, управляемых с помощью страха и первичных потребностей. Духовные вожди и политические пастыри всегда полагали, что с людьми этого типа проще всего строить светлое будущее, земной рай, коммунизм. Ведь в таком случае все упирается в личность лидера, в его способности и доминанты…

Но большая часть рубиновых глазков на карте – это человекомонстры в качестве лидеров…

Проститься с Сэмом Клейборном пришли сотрудники международных организаций, репортеры газет, просто любопытные и туристы. Были цветы, слова о безвременной утрате и соответствующие записи в траурной книге с обложкой из черного бархата. Некоторые из посетителей были враждебно настроены по отношению к нам, особенно здоровенный лохматый толстяк, который явно верховодил в буйной компании репортеров. Они терзали меня идиотскими вопросами, хотя я уже валился с ног от усталости.

– Чем, собственно, занимаетесь лично вы, доктор Мартин? И чем занимался покойный профессор? – упорствовала дама в пестром одеянии, увешанная фотокамерами и диктофонами.

И я в который раз пытался объяснить, что моя тема – онтогенез монстризма, то есть «происхождение сути», а Сэм исследовал формы бессамости, которые при столкновении порождали взрывную волну энергии. Она проявлялась, например, в фанатизме, в ненависти к новому и чужому, в вооруженных конфликтах и тайных войнах… Так что он работал в самом пекле.

– И теперь вы присвоите его идеи! – вскричала женщина. – Или кто-нибудь из ваших присвоит! Ведь вы способны на всякую мерзость!

Общественное сознание все еще не приняло нас. Будто страшный враг вторгся в плотные ряды человечества – это научная монстрология со своими постулатами и целями.

Похоже, мы разговаривали на разных языках. Заподозрив их в элементарном невежестве, я начал объяснять, что «монстр» в переводе с французского – «чудовище» и что монстры бывают разных классов – таксонов, от природных явлений и микроорганизмов до человекоподобных чудищ, психических уродов и монстроидей.

– Вся ваша НМ – выдумки кретинов и мошенников! – перебил меня лохматый. – Из-за вас гибнут славные парни! Такие, как Сэм! Я его знал!

Кажется, я его где-то видел. Ну да, постоянно возникает на моем горизонте. Или такие, как он?

– Вы не правы. – Я с трудом удерживал себя в роли вежливого хозяина. – Хотите, докажу? Дайте мне вашу книгу. Это, кажется, Оливер Блик?

Из кармана его мятого пиджака торчал томик детективной серии «Шедевры XX века». Затрепетав листочками, книга перелетела ко мне.

– Литература – превосходный барометр социальных процессов, – пояснил я. – Она переполнена догадками и намеками о монстрах. Особенно массовые жанры… К примеру вот, детектив, далеко не лучший в творчестве мистера Блика. – Я полистал томик и прочел вслух:

– «Я общался с оптовыми торговцами героином. Не слишком близко, но общался. И кое-что слышал об их методах. В них нет ничего человеческого. У них в голове чего-то не хватает. Я говорю не о том, чем они занимаются, а КАКИЕ ОНИ ЕСТЬ, КАК ВОСПРИНИМАЮТ ОКРУЖАЮЩИЙ МИР…»

– Любопытно, – сказала леди в пестром и ослепила меня вспышкой блица. – Вы утверждаете, что Блик иллюстрирует ваши концепции?

– Как и Франкенштейн, и Невидимка, и марсиане Уэллса. И вампиры, акулы, ящеры из бурного моря маскульта. Все это – гениальные догадки подсознания в метафорической форме. Социальная интуиция…

Лохматый фыркал и хмыкал, кидал реплики, потом вдруг направился к подставке с флагами стран – участниц в программах Центра.

– Не надо с ним ссориться, – предупредила меня дама в пестром. – Это же Билли Прайс по прозвищу Бочка-с-Порохом, разве вы не узнали? Его колонку читает полмира…

Лохматый начал сморкаться во флаги по очереди, поглядывая в мою сторону. Пока вызовешь полисмена, он обгадит все славные полотнища!

– Остановите его, – сказал я даме и ее шумным товарищам, загородившим мне дорогу.

– Не обращайте внимания, доктор Мартин. – Дама нагло смотрела мне в лицо. У нее были воспаленные глаза. – Вы же доктор Мартин, тот самый? У Билли такое хобби, неужели не слышали? Как увидит иностранный флаг, аж трясется.

Репортеры начали складывать в кучу фотокамеры и диктофоны, снимать пиджаки. Нет, они не пьяны, не безумны. Они работают на «общественное мнение», которое еще не приняло НМ. Этим ребятам позарез нужен скандал. Или потасовка. Чтобы в утренних газетах появилась сенсация: «Взбесившийся монстролог против короля репортажа!» Судебные разбирательства, болтовня адвокатов, задержка экспедиции… Потом выяснится, что в флаги сморкался я, а не Билли. Он защищал их с присущим ему мужеством.

Я посмотрел поверх голов на Билли. В его руках шуршало и шелестело шелковое полотнище.

– Это шум крыльев, – сказал я. – Все вы, конечно, слышите шум крыльев вокруг спящего…

– Крыльев? – изумленно спросила женщина. Я показал кивком на черно-белое панно в простенке – химеры вокруг спящего человека и готическая надпись:

«Сон разума порождает чудовищ». Да, конечно, с литографии Франсиско Гойи. Это был своего рода символ НМ: спасти человека можно только разбудив его.

– Они набросятся на спящего, – продолжал я внушать. – Они разорвут его на куски, забрызгают стены кипящей кровью…

У этих людей должно быть снижено критическое восприятие происходящего, ведь они постоянно находились в режиме социального заказа, чужого мнения. К ним, в принципе, можно было бы подобрать словесную формулу, которая возбудит их внутренние установки, доведет до абсурда шаблоны поведения… Короче говоря – один из приемов гетеросуггестии[2], разработанных монстрологами для самозащиты.

Шум крыльев нарастал, звуки, доносившиеся с улиц, превратились в мерзкие вопли чудищ. Теперь всем стало ясно, что спящий, которого разорвут, – это Билли Прайс. Особенно это было понятно самому обреченному. Держась за подставку с флагами и раскрыв рот, он зачарованно смотрел на панно. Нужен был последний толчок, и я швырнул в Билли «Шедевр XX века». Книжка превратилась в многокрылого зверомонстра, разверзшего жаркую пасть. Билли вскрикнул и рухнул без чувств. Подставка с флагами упала на него.

Я попытался воскресить его с помощью нашатырного спирта. Он поморщился и открыл глаза.

– Ничего страшного, – успокоил я его и остальных. – Просто легкий обморок. Такое бывает у детей и беременных женщин на сеансах фильмов ужасов.

Он поплелся к выходу, поддерживаемый коллегами под руки. Все подавленно молчали, леди в пестром прятала глаза. Перед тем, как исчезнуть за дверью, Билли обернулся и прошептал нецензурные слова по адресу научной монстрологии со всеми ее «приемчиками».

Утром я вылетел в Тнекта, столицу даньчжинского княжества.

Перелет проходил более или менее удачно, если не считать того, что «боингу» захотелось отдохнуть посреди океана, а потом еще раз – на верхушках финиковых пальм.

По бортовому телевидению показывали старое шоу с изгнанием дьявола из полураздетых девиц, страдающих эпилепсией. Припадки несчастных были виртуозно отработаны, чувствовалась рука опытного балетмейстера. Какой-то нищий в замызганном пиджаке поверх некогда оранжевой тоги бродил по салону самолета и будил пассажиров.

– Это надо смотреть. Врачует души.

И пытался им всучить раскрашенные иконки с изображением азиатских богов, амулеты, книжечки с религиозными стихами.

Еще один Билли Прайс? Но у меня не было к нему отвращения. Наоборот! И я подумал, что облик Билли Прайса – это насильственная оболочка. Я, наверное, был такой же…

Я пригласил анахорета – сесть рядом со мной к великому удовольствию пассажиров.

– Спасибо, – удивленно пробормотал он. – Разве вас не смущает мой вид? И этот запах… Я уже невыносим для нормального носа, знаю…

И верно – как его пропустили в самолет? И дешевый одеколон, и пот, и что-то из горюче-смазочных материалов. Его глаза ненормального сияли, как у человека, который одновременно испытывает и радость, и грусть. Или удовольствие от боли. Запоминающееся лицо. Звали этого человека Джунзом. Просто мистером Джунзом. Хотя к слову «мистер» он явно не привык.

– Вы, должно быть, из секты Муна? – спросил я дружелюбно.

– Нет! – засмеялся он. – Не угадали. Я даньчжин.

– Доброго вам урожая, – произнес я Даньчжинское приветствие. Он вылупил на меня глаза, и я похлопал по его влажной руке. – Какой же вы даньчжин, если не знаете языка? Да и лицо у вас не азиатское, я бы сказал, славянского типа. Поляк? Чех? Русский?

– У нас не имеет значения национальность… У нас по признаку истинной веры… А почему вы меня пригласили? – что-то заподозрил он. – Для чего?

Я совершенно искренне ответил, что меня привлек его нищенский вид. По свидетельству психологов, среди тех, кто сейчас ниже черты бедности, людей с личностными качествами больше, чем в благополучных слоях. Особо одаренных людей следует искать среди изломанных жизнью. На дне. В тюрьмах. В могилах. Тоже следы Нашествия – инвязиона.

– Лицо мистера Джунза слегка вытянулось.

– Я понял.! Вы из этих… ай-си[3]?

Я «окончательно» представился и спросил:

– Вы не хотите продолжать беседу? Боитесь?

– Н-нет, – с усилием ответил он. – Н-не боюсь… Просто нет смысла… Вы, ай-си, сделали своей профессией зло… Хотите отнять последнее, что осталось у человека, – искреннюю веру. Вы, вы… хуже убийц!

Теперь я почти не сомневался: это был совестливый человек, выбитый из жизни какой-то бедой. Но совесть не дает покоя таким людям в любом обличье, в любом убежище.

Я попробовал применить к Джунзу типовую схему судьбы, изломанной Нашествием:

– Вы были, по-видимому, клерком или учителем в небольшом городке. У вас были друзья, семья, интересы в жизни…

Джунз нервно потирал колени, обтянутые ветхой тканью.

– Зачем вы это говорите? Неужели думаете… Вместо ответа я прочитал из Эрнесто Карденаля:

Философ чистит сапоги.

Художник пасет овец.

Мы не умеем читать и писать,

Еще хуже то,

Что мы не умеем мечтать, думать, любить…

– Ну и что? – тихо произнес он, стараясь не глядеть на меня.

– Может быть, здесь сказано о вашей беде.

– Почему вы так думаете? – Он вспотел, и от него сильней запахло горюче-смазочными.

– Вы пришли к даньчжииам, чтобы найти там любовь и справедливость? То, чего не хватало в вашем мире? И что они вам обещали? Очиститься от чувств? «Расширить сознание», достичь духовных высот?

– Что вы ко мне пристали? – прошептал он. – Чего вы добиваетесь?

– Хочу вам помочь. Мне кажется, вас поймали на вашей беде. Вас убедили, что все ваши неприятности – из-за ваших личностных качеств. Вам не удается с ними справиться. Вы, по-видимому, очень одаренный человек, поэтому ваши чувства сильны…

– Нет, нет! – жалостливый шепот. – Все не так! «Атеизм – предприятие жестокое», – сказал еще Сартр, ну а НМ – жестокое вдвойне, потому что… Да хотя бы потому, что «нагло» присвоила себе функцию спасения человечества и тем не менее пытается выжить. Спасителей положено распинать на крестах, сжигать, скармливать тиграм… Я как бы протягивал руку дружбы тем, кто распинает нас. А со стороны поглядеть – так издеваюсь над несчастным Джунзом.

– Да, дружище, вас поддели на крючок. Самым примитивным способом. И теперь все ваши слова – не ваши. Вы боитесь остаться один с собой. Вы здесь – не по собственной воле. Верно?

Джунз не выдержал. Перешел на другое кресло и начал шумно вздыхать. Потом запел.

Когда-то говорили о нашествии рационального человека, потом – о потребительской психологии. А теперь – о нашествии бессамостного человека. Расцвет восточных культов, мистики, иррационализма… Курсы черной магии и белой магии в американских и европейских вузах. Портреты популярных мессий, пророков, гуру на экранах телевизоров, в газетах, журналах… Сейчас колдунов на планете больше, чем в средние века. Это, так сказать, следы правой ступни невидимки. Политический конформизм – след левой ступни. Партийные, клановые, армейские культы, догматы, ритуалы – чем не религия? Тоже уничтожение самости. Тоже примат слепой веры.

И все-таки, наверное, не инвязион, не биологическая вспышка-нашествие. Все более ощущалась какая-то иная глубина, что-то, может быть, более страшное, новое, немыслимое. Вот, в сущности, сверхзадача моей экспедиции, главное дело моей жизни… И несчастный Джунз, по-видимому, мог мне помочь, как и я ему. Печать Великой Тайны я смутно разглядел на Джунзе, на других лохматых и лысых, одинаково замызганных, «махнувших на себя рукой», на свой вид, на земное бытие.

Джунз немного фальшивил, и голос его был хрипловатый, но простенькую и приятную для слуха мелодию он выводил со всем старанием. Это был один из гимнов Небесному Учителю на английском языке, его обычно поют «зарубежные даньчжины» самых низких ступеней монашества. Таких не допускают к высотам культа. На таких «возят воду» и могут возить всю их жизнь.

Мои слова причинили Джунзу страдания. Не могу видеть чужих мук! Я хотел оставить его в покое, но вдруг подумал: если гуру его секты опытный психолог, то заготовил, конечно, какой-то способ борьбы с сомнениями в подмятых душах, внедрил в психику какие-то формулы поведения. Они сработают немедленно, когда… Этот запах!.. Я похолодел при мысли, что обрек Джунза на мучительную смерть. Он же пропитан горючим составом! И малейшая искра превратит его в факел! Очиститься от скверны сомнений самосожжением – это вполне в духе человеко-монстров, оберегающих свои завоевания. Такое уже бывало…

Свободных мест в салоне было много, я подсел к Джунзу. Мне следовало отказаться от своих жестоких слов, опровергнуть их какой-нибудь иезуитской ложью, чтобы укрепить Джунза в его вере. Только так можно было бы его спасти – если на самом деле в него заложено самоубийство как средство против сомнений… Я прикоснулся к его напряженной руке. Он дернулся, перестал петь.

– Ну что вам еще? – простонал он и торопливо вытер грязным рукавом мокрую щеку. – Да, да, я нищий интеллигент! Из России! Я пришел к даньчжинам сам! Вы это хотели узнать? И теперь прошу вас, очень прошу…

Вместо заготовленной иезуитской лжи я внезапно предложил ему ехать со мной в Тхэ, в святую обитель даньчжинов, где все пропитано памятью о Небесном Учителе и его духом. Ведь мне все равно придется, по-видимому, нанимать ассистентов и рабочих из местных жителей.

Он ошеломленно смотрел на меня, забыв вытереть вторую щеку. Исчадие ада соблазняло верующего приобщением к богу, чего не хотели так сразу дать братья по вере. Паломничество – мощный стимул веры. Паломничество надо заслужить. А Джунз пел еще гимны «низших ступеней».

– Нет, нет, не могу… без разрешения, – заговорил он голосом счастливого человека. – Как же так вот… сразу… Мне поручено… я совсем забыл…

До конца рейса я помогал ему продавать священный товар. Пассажиры были уверены, что меня только что, буквально на их глазах, обратили в даньчжинскую веру, и с удивлением раскошеливались. Некоторые просили у Джунза автографы.

Мы успели поговорить о Ганди, Марксе, Достоевском. Джунз был рад, что я что-то смыслю в литературе, и доверительно сообщил: он уже выбрал себе монашеское имя – Кармхаз, это от «Карамазов». Потрясающе! Достоевский – один из авторитетов в научной монстрологии, провозгласивший защиту личности от любой глобалистики. И вдруг – такая любовь к нему русских даньчжинов. Что у них там, в России, происходит?

В аэропорту Тнекта Джунз нервничал, озирался, потом увидел кого-то в толпе встречающих и побледнел.

– Я только деньги отнесу… – прошептал он, боясь смотреть мне в глаза.

– Подождите немного, и мы вместе…

– Нет, нет! Я должен сам…

Я понял, что он не вернется. Что же делать? Ведь пропадет – с его-то книжной душой! С крепкими чувствами!

Ну какой из меня депрограмматор! Только человека загубил.

– Подождите, Джунз! Перед тем, как нам расстаться… Да что же такое!.. Я в отчаянии, честное слово…

– Все хорошо, доктор Мартин, – попытался улыбнуться он.

– Ну подождите! Об одном только прошу вас, обещайте… Перед тем, как… ну, если вам станет очень и очень трудно… ну хоть в петлю головой… Прочитайте то, что вам оставлю. Обещайте!

И я написал на обороте религиозной листовки (чтобы не выбросил, не порвал) те слова, которые когда-то заставили меня рыдать. Когда я сам был на грани… Завещание Уильяма Сарояна из его последней книги.

«Читатель, послушай моего совета, не умирай, только не умирай, ведь это безвозвратно, люди ведь кривят душой… знаешь, они подумают, что раз ты умер – так и надо, нет, не надо, и потому не делай этого, не умирай, придумай что хочешь и держись, ведь еще много времени впереди, давай дотянем до лета, а потом до зимы, придумай что-нибудь – или не придумывай, а просто ходи, носи свою любимую одежду, радуйся, что смотришь вокруг себя, что двигаешься… а если тебе покажется, что выхода нет, знай, что это только тебе кажется, может, просто все так сложилось – плохая погода, голод, стужа внутри, но ты ухватись изо всех сил и держись, и подожди, а пока ждешь, пойди и раздобудь… свежего хлеба прямо от булочника, пойди купи буханку… откуси кусок, медленно прожуй его, а потом проглоти, вот ты и живешь, вот это и есть жизнь, а если хочешь отпраздновать час своей жизни, вскипяти, старина, липтоновского чая, налей его, без сахара и молока, и пей маленькими глотками, и помни – ты живешь и никому не причинил вреда, никакого вреда».

Уезжая с площади аэровокзала на такси, я увидел кучку замызганных, вроде Джунза, нищих, поющих под аккомпанемент музыкальных палочек и бронзовых крохотных тарелок. У их ног дымились какие-то черные кости. Чуть в отдалении благочестиво молчала толпа любопытных.

– Что это? – спросил я шофера. – Остановите!

– Какой-то иностранец сжег себя, – ответил таксист. – Многие приезжают сюда, чтобы стать прахом на святой земле…

Я выскочил из машины и бросился к нищим. Меня придержал за рукав смуглый вежливый полицейский.

– Это же убийцы! – сказал я, должно быть, с ненавистью. – Надо же что-то делать!

Полицейский внимательно смотрел мне в лицо.

– Вы ошибаетесь. Он сам. Все было честно, слава богам. – И, подумав, добавил:

– Мешать не надо.

– Мешать не надо, – повторил я. – Мешать не надо… В этой корявой фразе на английском языке была бездна философии.

– Вам плохо? – участливо спросил полицейский, беря меня под руку.

Я оттолкнул его излишне сильно – он шлепнулся на брусчатку, взбрыкнув тонкими ногами. Все было как в бреду. И русский даньчжин, превращенный в вязкий шлак, и молчаливая толпа, и разозленный полицейский с дубинкой в руке.

Уладив все формальности с полицией, с религиозными и природоохранными ведомствами, совершив два десятка стремительных визитов к «нужным» людям, бегу из столицы. Я на земле Небесного Учителя! Я начинаю главное дело своей жизни. И вот я уже еду в битком набитом автобусе, похожем на деревянный гроб, пересаживаюсь в другой, еще более тесный, поднимаюсь по тряской дороге выше стратосферы и все время пытаюсь что-нибудь увидеть в просвет между чьим-то потным бюстом и чьей-то потной спиной. Я отмяк душой. Что значит оказаться в плотном контакте с людьми! И многое забытое вновь начинает мне нравиться – запахи, звуки, новые впечатления, пыль на зубах. Жизнь! Огромное удовольствие мне доставляют неторопливые разговоры попутчиков. Я понимаю даже фразеологические обороты! Улавливаю диалектные и просторечные слова, неизвестные академическим учебникам и словарям.

Люди говорили о священных тиграх, о ценах на базарах и в лавках, о приближающемся сезоне дождей, о жертвах богам, о старческих недугах каких-то уважаемых монахов. И об облаве на тэуранов. Меня восхитило это красивое и жуткое словцо – «тэуран». Оно мне известно по даньчжинскому эпосу, известному в Европе под названием «Пу Чжал, князь тэуранов». В переводе со старотибетского, явившегося основой для многих гималайских языков, «тэуран» – это «живой мертвец», вроде африканских зомби, то есть существо без души, вылезшее по какой-то серьезной надобности из могилы. Типичный фольклорный монстр. И вот люди говорят о фольклорных монстрах как о фактах жизни – столько-то человек было в облаве на них, столько-то погибло…

Я спросил, как они выглядят, эти тэу, тэураны. Оказывается, до сих пор никто не видел даже их следов. Но как же погибшие участники облавы? Их трупы – и есть единственный след, ответили мне.

Тэураны… Есть ли какая-нибудь связь между ними и Небесным Учителем? И распространением даньчжинизма в мире? По-видимому, есть. Ведь в застойных системах все чуждое и новое неминуемо отторгается.

Автобус остановился, и все пассажиры разом полезли на свежий воздух. Я вышел последним и увидел каменистую ровную площадку на самом краю пропасти и хижину, сложенную из дикого камня. Металлическая табличка на придорожном приземистом столбе объяснила на дюжине самых ходовых языков мира, что отсюда начинается буферная зона заповедника и что до крепости-монастыря Тхэ – 25 миль. Вокруг вздымались синие невероятные вершины с белыми сверкающими макушками. Далеко внизу, как будто совсем в другом мире, застыло бурное море зелени. Там было то, что в туристских буклетах именуется горными джунглями Ярамы.

Пока я, раскрыв рот, любовался красотами пейзажа, рослые парни в униформе охраны заповедника проверяли документы и вещи пассажиров – по-видимому, искали огнестрельное оружие, строжайше запрещенное во всех нормальных заповедниках мира. Потом автобус с местными жителями отправился дальше, а я остался сидеть на чемодане под навесом контрольно-пропускного пункта. Еще в столице меня предупредили, что заповедник закрыт для иностранцев и ехать туда бесполезно. Однако я все еще надеялся на какое-то чудо.

– Через три часа автобус пойдет обратным маршрутом, – успокоил меня старший команды контролеров, похожий на Геракла, в пятнистом комбинезоне. Геракл рассматривал меня со сдержанным любопытством, вернее, синяки на моей физиономии. Как потом выяснилось, он сразу заподозрил во мне опасного типа. Но охрана заповедника была достаточно вышколена, и Геракл оказался выше личных подозрений. Он вполне дружелюбно, даже с легким состраданием в голосе разъяснил мне на ломаном английском, что заповедник находится на землях, принадлежащих монастырю, и что совершенные люди монастыря взяли в свои руки дело спасения ценностей Ярамы. Вот почему ни туристов, ни ученых, ни международных деятелей приказано не пропускать.

Я пытался расположить охрану к себе знанием дань-чжинского языка.

– Мне обязательно нужно побывать в Тхэ-чхубанге, – сказал я с соблюдением законов местной орфоэпики. – Вы даже не можете представить, какое огромное расстояние и какие трудности я одолел на пути к вам. У меня есть рекомендательные письма.

– Ничего для вас сделать не можем, сэр, – продолжал Геракл. – Вчера, например, мы не пропустили арабского шейха. Он даже угрожал начать войну с нашим государством, если мы его не пропустим. Мы все равно не пропустили.

– Мне нужно поговорить с кем-нибудь из главных монахов монастыря, – упрямился я как ребенок, – у вас же есть рация. Я вижу антенну направленного действия…

– Бесполезно, сэр. – Геракл перевел взгляд на желто-зеленое поле под моим правым глазом. – Арабский шейх разговаривал с совершенными по рации. Теперь нам запрещено использовать рацию не по назначению.

«Может, он вымогает взятку? – подумал я. – Ведь пропустили же они буквально всех пассажиров автобуса, а среди них наверняка были и приезжие…» Но меня затошнило при мысли о взятке. Всю жизнь натыкаюсь на необходимость дать взятку и всю жизнь не могу сделать этого из-за каких-то бетонных рефлексов.

– Мне обязательно нужно в Тхэ-чхубанг!

– Приезжайте через год, сэр. Может быть, тогда положение улучшится.

Во мне все кипело. Ну почему мне так не везет, черт возьми! Я надел на шею спортивную сумку, взгромоздил на плечо свой большой, тяжелый чемодан и отправился пешком прочь от КПП.

– До города шестьдесят миль, сэр! – крикнул удивленный Геракл.

Я даже не обернулся и не споткнулся.

Отмахав километра два, я утомился и сел на краю дороги, свесив ноги в пропасть. Солнце жарило вовсю, но приятный ветерок с ледников делал жизнь в этой местности довольно сносной. У моих ног змеились плети можжевельника, усеянные голубоватыми круглыми плодами, совсем не похожими на шишки хвойных пород. И это на почти гладкой каменной стене. Из кучки мусора, скопившегося у его комля, рос яркий лиловый цветок. Он сотрясался и гнулся – казалось, его сводят судороги при виде моей физиономии.

– Какие мы изнеженные, – сказал я вслух и, встав на колени, дотянулся рукой до цветка, повернул венчик к себе. В его недрах ползал тяжелый бронзово-зеркальный жук, наматывая на себя золотую пыль.

Какой-то зверек, похожий на суслика, шмыгнул по крутому откосу, и вниз покатились мелкие камешки. Они катились долго, и я потерял их из виду. Только шорохи доносились снизу, будто уползала змея бесконечной длины.

Да пусть я сдохну на этой горной дороге, похожей на тропинку, но так просто не отступлю!

Я достал все свои блокноты и стал искать в них что-нибудь подходящее для данного случая. Тут были кое-какие сведения о Гималаях, об этнографии и психологии местных народов, о некоторых законах и обычаях Суверенного Княжества. Кто ищет, тот найдет, и я нашел: чтобы остаться здесь надолго, нужно убить человека или разрушить храм. Но кто бы знал, как не хотелось совершать преступлений!

Потом обнаружилась еще одна неплохая возможность – стать монастырским рабом на всю оставшуюся жизнь. Для этого нужно убить уникальное животное или спилить сандаловое дерево.

Я перечитал список уникальных животных. Их было много – выбирай любое, но всех было жалко.

Я медленно спускался по умопомрачительному склону, прославляя себя и технических работников Центра за предусмотрительность, ведь я захватил с собой пару связок прочного нейлонового шнура и альпийские крючья. Правда, крючьями я не рискнул воспользоваться. Их надо было вбивать в камень, а звуки в горах разносятся далеко. Неизвестно, кому захочется взглянуть на мою работу.

Приблизительно на одном уровне со мной в воздухе парила огромная черная птица с голой шеей. Она была словно прибита гвоздями к небу и только изредка шевелила кончиками крыльев.

«Черный гриф, – подумал я. – Ах ты, боже мой! Не свалиться бы на дно ущелья и не превратиться в падаль».

Я спустился более чем с километровой высоты в такие безобидные, если взглянуть сверху, заросли. Сориентировавшись по туристской карте и снежным вершинам, я отважно вломился в горные джунгли. Через час я был примерно на том же самом месте, с той лишь разницей, что выбился из сил. Все открытые части моего тела горели, как ошпаренные, волдыри вспухали прямо на глазах. Оказалось, я вторгся в непроходимые заросли крапивы, каждый стебель которой был с небольшое деревце.

Так начались мои героические мучения на пути в рабство. Вначале, несмотря на бедственное состояние моего тела, я ликовал при виде каждого нового растения, не похожего на крапиву, и радовался каждой букашке или пичуге. Постепенно я становился сдержанней. В перспективе я мог стать самым равнодушным к природе невольником.

Подтрунивая над собой – великолепный источник искусственного оптимизма! – я каким-то образом прошиб крапивные джунгли и с ходу завяз в еще более непроходимых зарослях горного мелколистного бамбука. На меня сыпалась какая-то труха и травяная пыль, меня кусали мухи и клещи, мои башмаки наполнились теплой жидкой грязью, в которой шевелились пиявки… И все же я пробился к деревьям. Это были, главным образом, кедры и фикусы, вперемежку с акациями, пальмами и благородным тиком, и все высоченные – с кафедральный собор, как написано в буклетах. И у подножия всей этой красоты какая-то крохотная инфузория, привязанная к тяжеленному чемодану…

Среди деревьев путешествовать куда приятней. Вскоре я вышел на проложенную в зарослях просеку. Лохматые звери, похожие на дворняжек, с повизгиванием и урчанием рвали останки какого-то животного. Из зловонной груды мяса торчали мощные ребра и литые кости конечностей. Трупоеды кинулись врассыпную при моем появлении, и я увидел огромную голову. Носорог!

Носорог строжайше охранялся в этом заповеднике, как и королевский горный тигр. А ведь убит совсем недалеко от КПП! По-видимому, преследователи загнали его в ловушку из бамбуковых зарослей и скал. Он метался в поисках выхода, прокладывая просеки в разных направлениях, пока меткий выстрел не сразил его наповал.

Те, кто его убил, взяли только рог. Я еще раз осмотрел спил. Интересная пилка у браконьеров. С подогревом. Роговая ткань была слегка оплавлена.

Я положил в чемодан обломок носорожьего ребра. Может, пригодится? Например, чтобы убедить судей в моих преступлениях. И не успел отойти от поляны, как в просвет между кронами деревьев с шумом упал ком черных перьев и начал рвать останки носорога. Так вот что высматривал мой пернатый приятель! Ждал, когда я вспугну лохматых? С таким же шумом начали падать другие птицы. И вскоре здесь собралась целая стая стервятников.

Первую ночь я провел на дереве, чтобы меня сонного не слопал какой-нибудь зверь. Вторую – тоже на дереве, но уже поближе к земле, повыше не смог вскарабкаться. А на третью ночь я и вовсе забрался в нишу под скалой, прогнав какую-то скользкую зверушку вроде жабы с длинным хвостом.

Несмотря на страшную усталость, сон не шел. Мозг пребывал в оцепенении – это, по-видимому, после отчаяния, которое захлестнуло меня при мысли, что я окончательно заблудился.

Вроде все те же белоснежные вершины упирались в небо, вроде бы с нужной стороны вставало солнце и опускалось, куда положено… Но я уже догадывался, что это уже другие вершины и что нахожусь я неизвестно где. В Бутане? Или вернулся в Непал, а оттуда махнул в Индию или Китай?

Эти три дня я почти не ел, не считая тех плодов и трав, которые казались мне съедобными. Поэтому я прислушивался к звукам в желудке лежа в нише под скалой, и силился размышлять на волнующую меня тему – что же делать? Первый же мой опыт путешествия по горным джунглям имел шансы остаться последним. А как вспомнишь, что утром натощак надо будет карабкаться на какие-то хребты, а потом спускаться в парильню долин… Короче говоря, появилась мысль остаться навсегда в этой удобной полуноре-полупещере и закончить свои дни на подстилке из сухих трав, натасканных зверюшками. С приближением рассвета мысль эта становилась все привлекательней.

Я вынул из чемодана монстрологическую технику, трясущимися руками собрал схему активизатора интуиции, подключил к блоку питания. Пришлепнул к влажной коже присоски-электроды, надел наушники… Теплый глазок индикатора смутно напоминал о цивилизации двадцатого века, об уютных семейных ячейках общества с их постелями и холодильниками, набитыми едой. Я с треском вдавил кнопку пускателя, и голос гипнолога потащил меня в приятную пустоту. И когда я уже спал непробудным сном, прибор добросовестно занимался моей интуицией. Слава богу, моя подкорка не учуяла ни тигров, ни браконьеров, иначе я, наверное, скончался бы во сне от страха. Проснулся я в бодрящей уверенности, что нужно немедленно идти в сторону черной громады, закрывшей большую часть звездного неба. Поражаясь причудам активизированной интуиции, я покорно потащился в указанном направлении.

Не успел я набить себе новых шишек, как среди непроглядной тьмы проклюнулся слабый таинственный огонек. Я пополз, стараясь быть ловким и бесшумным, но чемодан с грохотом колотился о камни и деревья, а спортивная сумка хваталась за каждую колючку.

Вскоре я увидел лысоголового старика на берегу тихой заводи, отгороженной от ручья камнями. Абсолютно голый, он сидел в позе Будды и не мигая смотрел на пламя светильника у своих ног. В черном зеркале омута трепыхалась крупная ночная бабочка, и от нее расходились круги. За спиной старика угадывались очертания хижины с травяной крышей. До чего же приятная картина!

Я перешел вброд вместе с вещами, поздоровался со стариком. Он и ухом не повел, хотя пламя светильника заколебалось и лизнуло закопченный край глиняной плошки.

Я сел на приятную шелковистую травку и стал ждать, когда старик очнется. И незаметно уснул…

Уже утром я вскочил, как ужаленный. Мне приснилось, что старик ушел, не заметив меня. Слава богу, он продолжал сидеть в прежней позе, но уже смотрел, не мигая, на свежее умытое солнце, выползающее из-за гор.

Я искупался, опять подремал, а когда солнце начало припекать, старик повернулся ко мне и спросил на английском, кто я и как здесь оказался. Когда я ответил ему по-даньчжински, его слегка одутловатое лицо стало очень добрым и приветливым. Он странным образом напомнил мне сурового отца, когда тот был пьяным и добрым.

– Значит, не хиппи? Не браконьер? Но тогда что ты тут делаешь?

– Сувениры искал, – ответил я с легкой беспечностью.

– Но здесь запрещено искать сувениры. Даже просто так ходить запрещено!

– Я проехал много тысяч километров, чтобы добраться до вашего заповедника.

Слово за слово, мы разговорились. Ему было лет семьдесят, но выглядел он гораздо моложе, несмотря на чудовищные складки жира на животе. В далекой молодости он учился каким-то наукам в Англии, во Франции, в Германии и имел различных дипломов и свидетельств не меньше, чем я. И еще ему явно понравилось, что какие-то потусторонние силы вывели меня точно на его огонек.

– То, что пишут о нас там, – он махнул рукой в западном направлении, – сплошные глупости. И что мы упрямые дикари, и что мы фанатики, и что упорно цепляемся за средневековье. А у нас здесь совсем другое: нет ни партий, ни профсоюзов, ни телевидения, ни капиталистов, ни коммунистов, нет национальной вражды. У нас всего одна нация – даньчжины.

– Ну, не все плохо про вас пишут. И о животном мире – хорошо, о гордых и красивых людях, о вашей религии…

– О религии? – он осуждающе причмокнул, покачал головой. – Меня всегда удивляли люди, которые пишут о том, чего не знают, чего не могут знать.

– Наверное, я затронул больной вопрос даньчжинов – отношения с другими народами. Может, поэтому старик сгоряча посвятил меня в некоторые подробности.

– Само слово «даньчжин» – что оно означает? Почему в соседних с нами странах есть гуркхи, шерпы, бенгальцы, тибетцы… а у нас только даньчжины?

– Я смог лишь сказать, что это слово очень древнее, насколько мне известно, поэтому трудно с определенностью судить о его этимологии…

– Не в том дело! – Старик стал торжественным и вроде бы покрупнел телом. – Иностранцам мы такое не рассказываем. Поэтому они не знают толком ни нашей истории, ни религии. А то, что они расписывают в толстых книгах с картинками, – домыслы, построенные на случайных и второстепенных фактах, которые мы позволили им собрать, купить или украсть.

– Но чтобы не было домыслов, – осторожно возразил я, – почему бы не дать им не второстепенные факты?

– Бесполезно. Мы – в разных Временах. Вы все видите в своем Времени, а мы – в своем. Наша мудрость очень красивая, благоухающая. Вы же видите ее без запаха, без цвета, без красоты, она вам кажется мертвым серым камнем, упавшим из прошлого.

Я слушал его со всем вниманием.

– Вы, приезжие, ходите по нашему Времени, окружив себя оболочкой из вашего Времени, – продолжал вещать старик. – Вы спотыкаетесь о наши святыни и не видите их. Даже если хотите видеть, не видите. Вы – в другом Времени.

– И чтобы попасть в ваше Время… что нужно сделать?

– Он подумал и не ответил. Я понял: не захотел ответить. Я спросил, как его звать, он опять поразмыслил.

– Имя, которое я ношу, тебе, не нужно знать. Назвать вымышленное или свое прежнее – нехорошо. Зови меня просто «человек духкхи».

Духкха – что-то вроде обобщенного понятия страданий, мук, неудовлетворенности, короче говоря, стихии отрицательных эмоций. Но на мученика толстый старик походил мало.

Мы позавтракали какой-то жидкой несоленой кашицей, и он вывел меня на тропу, с трудом различимую в высокой траве.

– Я вижу тебя насквозь, ты человек добрый и понимающий, что такое духкха. Поэтому иди с миром по этой удобной дороге. Она выведет тебя к шоссе, которое тебе знакомо… Чем больше будет добрых людей в вашем Времени, тем будет лучше для нашего Времени. И кто знает, может, в своем новом рождении ты станешь даньчжином?

– Мне нужно в монастырь, о человек духкхи! А не на шоссе, ведущее в город.

– В монастыре тебя ждет очень тяжелое наказание.

– Я надеюсь, оно будет достаточно тяжелым… Лицо старика стало непроницаемым.

– Только тяжкое наказание пробьет дорогу в ваше Время? – спросил я тихо.

В его узких заплывших глазах промелькнул страх.

– Ты правильно понял, иностранец… Ты почему-то правильно понял, хотя я тебе этого не говорил… про дорогу в наше Время…

Он вывел меня на другую тропу, еще более скрытую в роскошных травах и кустарниках.

– Пусть тебя не оставит та добрая сила, которая привела тебя ко мне.

– Спасибо, о добрый, мудрый, славный духкхи… Он прикоснулся мягкой пухлой ладонью к моему ободранному плечу – прощальный жест.

– И никому не говори, что ты видел меня, о человек из другого Времени. Ведь ты и сам мог найти дорогу к монастырю?

Лучше бы он не говорил последних слов. Старик пал в моих глазах. А ведь как хорошо начал.

ЛЮДИ ЧХУБАНГА

В Бутане и Непале крепости-монастыри называются дзонгами, что дословно – «места собраний». В Суверенном Княжестве Даньчжин то же самое именуют чхубангами, «местами сражений». Место сражения, которое меня интересовало, было выбрано знаменитым даньчжинским полководцем среди неприступных скал, с трех сторон омываемых бурными водами горных рек, а с четвертой стороны вздымался крутой склон Сияющей Опоры Неба. Не знаю, до сражения или после столь оригинальное поле битвы было обнесено каменной стеной десятиметровой высоты. Теперь стены и башни были выбелены и украшены пурпурной полосой, охватывающей весь чхубанг, совсем как сувенирная лента на коробке с подарками.

Мощные угловатые башни, массивные ворота с железными заклепками, висячие мосты – все это внушало если не трепет, то уважение к гордому народу (как говорилось в справочниках и туристских буклетах), который сохранил свою культуру, несмотря на разные исторические соблазны. И еще было известно, что в подвалах спрятаны огромные сокровища, а также скелеты тех несчастных авантюристов, которые хотели до них добраться.

Обливаясь потом и ежась под ледяным ветерком, я шел по раскачивающемуся мосту, сколоченному из грубых и старых деревянных плах. В реве пенистого потока и в скрежете ржавых цепей мне чудилась грозная и волнующая музыка Гималаев. С высоченных стен на меня смотрели какие-то люди, некоторые из них опасно свесились, сгорая от любопытства. Хотелось крикнуть им, чтоб были поосторожней, но за шумом реки ведь не услышат.

Я вошел в распахнутые настежь ворота. Судя по тому, как вросли они в камень, их открыли несколько столетий назад, да так и забыли закрыть. Привратники в полосатых халатах любезно показали мне дорогу к отелю для туристов. А я-то думал, что на меня сразу набросятся и обратят в рабство.

…И вот я иду по узким улочкам, вернее, по узким каменным плитам, исшарканным подошвами за многие века. Вокруг – мрачноватые, но добротные строения из дерева и камня, много статуй богов и святых, много широких и узких лестниц, замысловатых полов и крыш. Здесь и торговые лавки с раскрытыми дверями и окнами. По узким улочкам снуют велосипедисты и разукрашенные в цвета радуги двухколесные повозки, запряженные маленькими горными лошадками. Смуглые босоногие ребятишки с громкими криками гоняют плохо накачанный футбольный мяч у подножия огромного гранитного идола. И мокрое белье, развешанное на бамбуковых шестах. И кучи мусора возле домов… Настоящий средневековый город, спрессованный крепостными стенами. И только линии электропередач, щиты торговой рекламы да ярко-красные телефонные будки напоминали о двадцатом веке. И еще встретился сверхсовременный «шевроле» – он мягко покачивался на рессорах, рискуя ободрать свои элегантные бока о камень храмов и домов. Внутри лимузина я разглядел лысого монаха в оранжевой тоге. Он приветливо кивнул мне, проезжая мимо.

Несколько легких, несерьезных коттеджей европейского типа возвышались на холме среди азиатских темных строений – явный диссонанс в местном хоре. Коттеджи и оказались «комплексом для туристов».

Я полез по каменным ступеням к ближайшему коттеджу. Навстречу мне спускалась горбатая и пятнистая корова-зебу с некоровьим задумчивым видом. В этих местах коровы – священные животные и пользуются абсолютной свободой, поэтому я вежливо уступил ей дорогу. Но я чем-то не понравился ей, и она боднула меня в ребра. Я перелетел через перила и бордюры и упал в жесткие неказистые кустики, между которыми струился крохотный родничок. Этот уголок здесь называли «японским садом», и он явно не был рассчитан на внезапный визит иностранцев. До сих пор удивляюсь, как мой позвоночник остался цел.

Пока хозяин отеля и его помощники поднимали меня из взбаламученной родниковой водички, корова с любопытством смотрела на нас, потом, оставив на вечных камнях то, что называют коровьими лепешками, не спеша отправилась по своим делам…

Господин Чхэн, хозяин отеля, производил впечатление очень молодого человека, несмотря на груз лет. Его круглое лицо было без единой морщинки и дышало юношеской энергией, что, несомненно, свидетельствовало о высоком жизненном уровне торговцев в Суверенном Княжестве.

Господин Чхэн принес на себе тяжеленную лохань, которая в этих краях заменяла ванну, и сказал, что слуга уже разжигает огонь, чтобы нагреть воду. Я был в восторге. Ведь для полного счастья мне не хватало именно бани и еще постели с чистыми простынями.

Господин Чхэн поинтересовался, много ли туристов следует за мной, – видно, принял меня за руководителя группы. А узнав, что больше никого не будет, очень огорчился. Янтарные четки в его мягких сильных руках защелкали с большой скоростью, выражая состояние его души. Несмотря на свое разочарование, он отвел мне лучший номер в коттедже. И я заплатил сразу за весь срок, отпущенный мне визой.

Когда я уже сидел в лохани, размякший и полусонный, ко мне подошел строгий господин с плетью в руке.

– Мое имя Говинд Бхуранг, – представился он на даньчжинском. Значит, ему уже кое-что сказали обо мне, хотя бы то, что я понимаю их язык. – Я начальник охраны заповедника, и меня интересует, как вы попали к нам?

Я честно ему признался, что совершил преступление, что бродил по заповеднику, как по своей квартире, и готов нести любое наказание, определенное законами Суверенного Княжества.

Господин Бхуранг – рослый, статный и тяжелый в плечах. Его темное загорелое лицо напоминало бронзовый лик одного из местных богов. Я подумал, что такой человек должен быть страшен в гневе.

И точно. После моей исповеди по его лицу забегали желваки, а в миндалевидных глазах появились признаки подступающей ярости.

– Немедленно… следуйте за мной! Или я применю силу!

– А почему у вас такое странное отношение к иностранному туризму? – спросил я. – И будьте добры объяснить, господин Говинд Бхуранг, почему я должен следовать за вами в голом виде?

– Почему – голом? – нахмурился он. – Кто сказал – в голом?

– Но вы же сказали, чтобы я немедленно следовал за вами!

– Не надо шутить, господин иностранец. У нас неверно могут понять ваши шутки.

– Хорошо, господин Говинд Бхуранг. Будем говорить серьезно. Из этого сосуда я не вылезу, пока не закончу мыться. Это во-первых. А во-вторых, я не последую за вами, пока вы не скажете мне – куда и зачем.

– Я прикажу вас унести вместе с лоханью.

– Прикажите, – беспечно ответил я, даже не подозревая, что из этого выйдет.

Начальник охраны «выстрелил» плетью – в дверях возникли встревоженные лица.

– Несите его за мной! Быстро!

И меня понесли. Сначала осторожно спустили по деревянной узкой лестнице, потом по широкой, с каменными ступенями. Один из носильщиков поскользнулся на свежей коровьей лепешке. Он не опрокинул меня вместе с лоханью в тот же японский садик лишь потому, что господин Бхуранг вовремя огрел его плеткой. Я пытался скрыть свой страх тем, что продолжал мыться. Меня пронесли по главной улице к большому зданию древней постройки, и за нами бежала толпа, состоящая, главным образом, из детей и женщин. Мужчины стояли по обочинам дороги со сдержанным изумлением на смуглых лицах.

Меня внесли в полуподвальное просторное помещение с низкими каменными сводами. Несколько бронзовых светильников – вместо фитилей в них были электрические лампочки – скудно освещали пространство, лампочки светились вполнакала. На циновках за низким столиком сидели два монаха в оранжевых тогах – молодой и старый.

– Это хорошо, что ты любишь мыться, – сказал старичок приветливо. Его дряхлое личико светилось дружелюбием. – Но вода, наверное, уже остыла, и тебе хочется вылезти из бочки?

– Да нет, еще теплая, – ответил я, намыливая мочало. – Вы извините, но я привык доводить любое дело до конца. Тем более, что мне приходилось мыться и в очень холодной воде.

Я хотел попросить, чтобы кто-нибудь потер спину, но подумал, что это будет слишком. Пожизненное рабство я, должно быть, уже обеспечил себе, а большего мне не надо.

– Хорошо, отвечай на наши вопросы, сидя в бочке, если тебе так нравится.

И вопросы посыпались, один интереснее другого. Молодой монах только успевал менять листки, на которых вел протокол допроса. А это был именно допрос, а не душеспасительная беседа. Меня подозревали в принадлежности к какой-то опасной шайке и убеждали признаться во всем. Особенно их интересовало, где прячутся мои приятели.

Я сидел в давно остывшей воде, покрывшись гусиной кожей, и рассказывал о своих моральных принципах, особенно о любви к животным. Ведь, насколько я понял, на меня хотели свалить все беды заповедника?

Сзади донесся осторожный шорох шагов, я резко обернулся, и мои мокрые волосы встали дыбом, – из полусумрака выплыла всклокоченная носатая голова на растрескавшейся толстой доске, как на подносе. Крупные навыкате глаза пристально смотрели на меня. Потом голова хищно улыбнулась и поздоровалась со мной, певуче растягивая даньчжинские слова:

– Добрый день, господин приезжий из другого Времени. – И добавила по-английски:

– Да хранит вас господь.

Оказалось – это колодник, его шея была стянута хомутом из старых досок. Он принес все мои вещи, которые нашел в отеле. Молодой монах вытряхнул содержимое сумки прямо на протоколы и открыл чемодан. Старичок внимательно рассматривал каждый предмет, вплоть до носовых платков. Его явно насторожила моя техника. Я попытался объяснить в доступной форме:

– Это прибор для самогипноза. С его помощью можно, к примеру, лечиться. Суть лечебного действия очень проста. Надо…

– Сколько священных тигров ты убил с помощью этого оружия? – перебил меня старичок.

– Это не оружие…

Я загрустил. Колодник вежливо кашлянул и произнес на даньчжинском с помощью английского:

– Если вы из тех людей, которые охотятся на королевских горных кошек, то советую вам признаться. – Он помолчал. – Иначе они сами узнают все и тогда приговорят вас к смерти… Вот посмотрите на меня, я признался – и жив.

– Так вы… охотились на тигров?

– Моя история трагична и поучительна.

– Все понятно, – сказал старичок с нотками сострадания в голосе. – Ты положил в чемодан ребро, которое не имеет ценности. Ты хотел обмануть нас, представившись глупым собирателем сувениров, который нечаянно спустился с разрешенной дороги на запрещенную тропу.

– Неужели на основании одних только подозрений, – произнес я смерзшимся голосом, – беспочвенных подозрений… способны осудить… невинного…

– Надо признаться. Да, синьор, – сказал колодник. – Это я вам говорю, Джузеппе Луиджи Чезарини. И все будет о'кей.

– Доктор Чезарини? – пробормотал я в смятении. – Но вы же были директором заповедника?

Старичок терпеливо прислушивался к нашему диалогу, по-видимому, решив, что он способствует правосудию. Колодник хотел церемонно поклониться и представиться мне поосновательней, но сморщился от боли, схватившись обеими руками за колоду.

– Вас обратили в рабство? – спросил я.

– Нет, – ответил за него старичок, – рабство у нас отменили в прошлом году. Теперь все даньчжины окончательно равны перед богом.

– Как это замечательно, – пробормотал я. – Теперь, без рабства, вы сможете вступить в Организацию Объединенных Наций.

По моему тону монах, по-видимому, понял, что я не очень рад отмене рабства, и этот факт он квалифицировал по-своему.

– Когда в человеке нет души, очень трудно это скрыть. Я все больше и больше убеждаюсь, что мы правильно определили степень Начального Наказания.

Он поднялся с циновки, поправил на себе одеяние и не спеша удалился. Монах-писец побежал вперед и открыл перед ним дверь.

– Начальное Наказание… – Я силился вспомнить, что же это такое. Колодник пояснил:

– Вначале определяют максимальное наказание по формальному признаку – типичный прокурорский подход. При этом подсудимый и не нужен. А потом он нужен, чтобы выяснить подробности, добавляя или убавляя от максимальной степени Начального Наказания. А так как в вас заподозрили тэурана, потому что вы три дня бродили по заповеднику, вам было определено соответствующее Начальное Наказание.

– Что именно мне определили?

– Я не знаю.

– Выходит, этот добрый старичок – судья?

– Нет. Монашеское имя этого человека – Духовный Палач, Видящий Истину. Он видит то, что нам с вами, синьор, не по зубам. Извините.

– Он будет меня пытать? – спросил я шепотом. Колодник не то улыбнулся, не то скривился от боли, придерживая колоду.

– Его основное занятие состоит в том, что он пытается вернуть души таким, как вы и я, синьор.

Потом появился начальник охраны. Он не скрывал своего недовольства неведомой пока мне степенью Начального Наказания, и я его возненавидел. Я думал, что он вытащит меня из бочки и начнет топтать – такое свирепое было у него выражение лица. Но он лишь приказал мне вытянуть шею. Я вытянул, и двое его шустрых помощников в одно мгновение украсили ее тяжеленной деревянной колодкой со скобами и ржавым замком.

– Я обязан вас предупредить, – сказал он, постукивая по ребру лохани черенком плети. – Пока вы ходите с этим воротником, никто вас не тронет, хотя вы, несомненно, заслуживаете более сурового наказания. Если снимете, вас разорвут. Не мои люди, а население… Такие, как вы, принесли много бед даньчжинам… А в остальном вы свободны.

Они пошли к выходу, и колодник с ними. Я остался сидеть в холодной мыльной воде, ведь я привык все делать до конца.

Колодник вдруг вернулся. Его корежила непонятная мне радость. Он, будто отплясывая дикий танец, шлепал босыми ногами по камню и конвульсивно вздрагивал всем телом. Потом прокричал надсадно, полушепотом:

– Извините, что я вас покидаю, коллега! Мне не советуют встречаться с вами без серьезной надобности! Вы можете дурно влиять на процесс возвращения моей души!

– Подождите, Джузеппе! – воскликнул я, боясь, что он уйдет, ничего толком не объяснив. – Сколько времени мы должны носить эти хомуты?

– Разве вы не поняли? Пока не вернутся наши утерянные души!

– А кто может определить, что они вернулись? Духовный Палач?

– Да, коллега, только он. Теперь вы будете молиться на него, так же, как и я. И не особенно огорчайтесь. Оказывается, наше положение не так уж и плохо. – Он зашептал торопливо:

– Если вы придумаете какую-нибудь убедительную для всех причину для встречи со мной, я буду только рад. Любой местный житель укажет дорогу к моему жилищу. Прощайте!

Он еще раз изобразил ступнями-лепешками что-то вроде чечетки и исчез.

Господин Чхэн был так добр, что приказал слугам отнести меня в отель вместе с лоханью. Монахи тоже оказались на высоте – оставили мне кое-что из одежды и туалетные принадлежности. Все остальное представляло какую-то опасность для тигров, поэтому было изъято.

Я был рад, что отношение ко мне господина Чхэна и его деятельной супруги не изменилось. Он погладил ладонью мой «воротник» и произнес с лучистой улыбкой:

– Дерево тик. Не гниет. Только занозы будут. Но это не так страшно. Все могло кончиться куда хуже. Сто лет назад за воровство никому не нужного ребра носорога отрубили бы правую руку, а если бы вы еще раз что-нибудь такое сделали, вас бы ослепили. Так что вы очень счастливый человек, господин чужестранец.

Он усадил меня за накрытый стол, налил фужер хорошего вина. Видя мои неуклюжие попытки приспособиться к хомуту, выбежал из комнаты и вскоре вернулся с пучком тонких бамбуковых палок. Мы сделали несколько легких треног, которые уравновесили тяжесть хомута, подперев его снизу. На душе сразу полегчало, и я начал воспринимать красоты здешнего мира. Например, я обнаружил на стене великолепную голову тигра, вышитую на синем шелке разноцветными шелковыми же нитками. Его атласные глаза свирепо смотрели на наш стол.

– Это Желтый Раджа, – горделиво произнес хозяин. – Самый знаменитый тигр здешних джунглей. Его вышили монахи по рассказам людей, встречавшихся с ним. Эта картина стоит десять тысяч долларов, но я ее не продаю, потому что это как талисман. Он приносит мне успех.

Я был голоден, но никак не мог переправить в рот ни симпатичную сдобную булочку, приготовленную на пару, ни аппетитные куски жареного мяса, присыпанные чем-то белым. Как я ни крутился, локтевой сгиб моей руки не доходил до края хомута. Мелькнула блестящая идея подпилить доску с одного края, но господин Чхэн посоветовал выбросить это из головы.

– Теперь вы должны беречь колоду больше жизни. Каждую неделю Духовный Палач будет смотреть, не причинили ли вы ей зла. В тиковой доске – большая мистическая сила, и о ней хорошо знают монахи, достигшие высоких степеней совершенства.

Общими усилиями мы придумали, как кормить меня. Хозяин принес самые длинные палочки для еды, которые были припасены на случай появления туристов из Китая и Японии. Металлические палочки, их можно было сгибать, что мы и сделали.

Булочки оказались без признаков поваренной соли, а мясо – жареной свининой, щедро посыпанной сахарной пудрой. Тем не менее я ел и нахваливал, и меня трудно было заподозрить в неискренности.

За десертом (плод манго на мельхиоровой согнутой палочке) я спросил, глядя на Желтого Раджу:

– Я так понял/господин Чхэн, что многие люди встречались с этим тигром. Он что, полудомашний?

Хозяин беззвучно смеялся, его добрые глазки превратились в крохотные щелочки.

– Полудомашний! Может же такое прийти в голову! Да он перетаскал почти всех собак в монастыре! Он очень хитрый и коварный…

– И поэтому, как вы сказали, самый знаменитый? Хозяин колебался, стоит ли говорить.

– Ну ладно. Видите вон тот красивый акведук? В раскрытое окно хорошо была видна прямая линия акведука. Сложенный из дикого камня, он протянулся из зарослей в скалах к центральной части монастыря. Это был местный водопровод.

– Так вот, Желтый Раджа приходит в безлунные ночи по этой дороге к храму. Там есть бассейн, посередине которого – священная статуя Утренней Богини в раскрытом лотосе… Монахи видели, что он молится… – Хозяин благоговейно смотрел на картину. – Однажды я видел, как он уходил по акведуку. Но он тогда, наверное, не молился. Он нес в зубах собачку Главного Интенданта…

Свинина с сахаром доконала меня, и мне захотелось спать. Я с трудом удерживался от зевоты, чтобы не обидеть хозяина. Он рассказал еще несколько историй о Желтом, потом помог мне подняться в мою комнату.

– Вы очень предусмотрительно заплатили мне сразу за весь срок, – сказал хозяин, поддерживая меня за локоть и хомут одновременно. – Я в восторге от вашей предусмотрительности. Из вас получился бы очень хороший торговец.

Мы стали размышлять вслух: как же мне улечься на широкую кровать, застеленную хрустящими великолепными простынями, о которых я мечтал трое с лишним суток.

– Интересно, что придумал директор заповедника? – спросил я. – Не думаю, что он приспособился спать стоя, как слон.

– И верно! – воскликнул мой понятливый хозяин. – Вам немедленно нужно перенять его богатый опыт. Он уже больше года носит такие же доски на шее.

Я переоделся с помощью хозяина в подходящий для визита костюм. К сожалению, майки и нательные рубахи не делают распашными, поэтому лишь верхнюю рубашку я надел на голое тело.

– Но ведь нужен какой-то существенный повод! – вспомнил я. – Иначе у синьора Джузеппе будут неприятности. Похоже, я на него дурно влияю, и поэтому…

Мы стали думать, перебрали все мои знания и умения. Остановились на самом надежном, имеющем устойчивый спрос в этом мире. Жители чхубанга и поселка за крепостью имели множество приемников, магнитофонов, видеоаппаратуры и прочей техники, но монахи-электрики, обслуживающие местную подстанцию ЛЭП, не могли справиться с ремонтом всей этой прорвы, которая почему-то быстро выходила из строя. Короче говоря, хозяин вспомнил, что и у Джузеппе стоит в углу какая-то штуковина, которую он прямо-таки мечтает отремонтировать.

Я шел по центральной улице чхубанга, придерживая руками колоду. Шею уже здорово натерло, а что будет дальше? Сдеру кожу до мяса, начнется воспаление с загноением, и кровь быстро доставит в мозг то, что меня убьет. А деревянное украшение снимать нельзя. Выходит, меня иносказательно приговорили к смерти? Вот тебе и хваленая гуманность монахов…

На каменных ступенях и плитах тротуаров были расстелены циновки и застиранные коврики, на которых было аккуратно разложено всего понемногу – от восточных пахучих сладостей и предметов культа до сверхсовременных японских транзисторов и американских видеокассет. Но транзисторы помалкивали, и люди вокруг почти не разговаривали друг с другом. Над пропастью стояла тишина, сдобренная синими прохладными сумерками.

Даньчжины со сдержанным любопытством разглядывали меня. Некоторые – враждебно. Какая-то старая женщина с распущенными волосами загородила мне дорогу и начала ругать плачущим голосом моих родителей, всех родственников и друзей, а также тех, кто принимал роды у моей матери, кто давал мне пищу и кров, кто учил меня грамоте и уму-разуму… Я старался обойти ее стороной, но она забежала вперед и начала ругать уже меня самого, причитая и размахивая сухими маленькими кулачками.

– Тэураны убили всех ее сыновей, – сказал торговец, сидя на корточках возле циновки. – Купите что-нибудь, господин.

– У нее были хорошие сыновья, охранники тигров, – сказал другой торговец, сидя на корточках возле раскрытого зева лавчонки. – Купите у меня что-нибудь, господин.

Лицо старой женщины дрожало и было мокрым от слез. Ее морщинистое горло конвульсивно напряглось, выбрасывая ругань. Я протянул к ней руку, хотел коснуться ее плеча или руки. Она отпрянула.

– Не убивал я ваших сыновей. Клянусь вам! Я сам ненавижу тэуранов…

– Будь ты проклят, чужеземец, – оказала она беспомощно. – И пусть будут прокляты все чужеземцы… Пусть будут прокляты все рыжебородые гусеницы!

Она шла за мной до самого дома, но уже не ругалась, а только смотрела на меня с какой-то удивительной даньчжинской ненавистью, в которой было больше от покорности судьбе…

Должно быть, Джузеппе ждал меня. Он вышел мне навстречу на высокое крыльцо с обломанными резными перилами – несуразная приземистая фигура, изуродованная толстым наростом-плахой.

Я оглянулся. С высоты крыльца была видна большая часть крепости. Только что был обыкновенный прозрачный вечер – и вдруг ночь. В домах и храмовых постройках зажигались огни. Возле какого-то водоема вспыхнула настоящая иллюминация – лампочки были скрыты в кронах деревьев, и зеленый таинственный свет изливался на неподвижное водное зеркало, на грубого идола и гладкие валуны.

– По-видимому, туда приходил Желтый Раджа? – спросил я вместо приветствия, показав рукой в сторону иллюминации.

– Вы, конечно, хорошо обосновали свой визит, синьор Пхунг? – спросил он, нервно приплясывая на месте.

– Синьор Пхунг? – удивился я. – Вы так меня назвали?

Он в свою очередь удивился.

– Разве вам не сказали? Теперь это ваше храмовое имя.

«Пхунг, – подумал я, – скрывающийся, скрытый, скрываемый… Это лучше, чем, допустим, пханг – дурно пахнущий».

– Но позвольте! – забеспокоился я. – Почему храмовое? Я же не монах? У вас же нет храмового имени, хотя вы тоже носите такой воротник?

– Я – другое дело. Но вы проходите. – Уже в доме он продолжил:

– Дело в том, синьор Пхунг, что я католик, связан с Миссией Святого Креста в здешней столице.

– Ну и что?

– Даньчжины не вмешиваются в дела других религий. Они считают: достаточно того, что человек верует или что имя ему дано в его храме. Вы же атеист. То есть – полный вакуум, который теперь начал заполняться.

– Меня хотят обратить в даньчжинскую веру? Джузеппе смотрел на меня как на слабоумного.

– Неужели вы до сих пор не поняли? Вернуть душу в тело – значит пройти очищение страданиями и наполниться святой верой. Если этого не произойдет, носить вам колодку до гробовой доски, и никакой посол вам не поможет, никакие вмешательства на международном уровне. Здесь свои тысячелетние законы, которые соблюдаются строго.

Несколько больших и малых комнат дома представляли собой не то музей, не то склад или свалку вещей, разделенную с непонятной целью толстыми каменными стенами. В помутневших стеклянных банках – заспиртованные и заформалиненные органы и части тела разных животных. Судя по небрежно заполненным табличкам на латыни, большая часть их некогда принадлежала тиграм. На обшарпанных стенах висело великое множество фотографий, рисунков, красочных журнальных страниц – в рамках и без рамок, и на каждой – тигры.

– Мои милые дорогие кошечки, – Джузеппе трясся в возбуждении, показывая мне картинки. – Это же интеллектуалы среди зверей! Рыцари! А среди всех на свете тигровых пород самая лучшая по всем показателям – здешняя, королевские горные тигры… – Он принялся перечислять их по именам. – Вот этот, Большой Раджа, весил триста пятьдесят килограммов, длина тела от носа до корня хвоста – три метра. А как он легко и изящно умел нести на себе буйвола!

В книжном, полусъеденном древоточцами шкафу я обнаружил книги, написанные самим Джузеппе и изданные в Италии, США, России, Франции, Японии. Да, это был большой ученый, признанный авторитетом во всем, что касается здешних тигров и вообще хищных кошек.

– Королевские горные кошечки – охотники высочайшего класса! – Джузеппе благоговейно притронулся ладонью к облезшей шкуре чучела тигренка. – Острое зрение, как у грифа, тонкий слух, как у опоссума. В броске – сущая молния! Расстояние в пятнадцать метров преодолевает за секунду! Все его тело – это крепчайшие, натренированные мускулы. Я заявляю вполне ответственно, таких мускулов больше нет ни у одного представителя животного мира!

– А почему вы их убивали? – спросил я бестактно. Джузеппе будто с разбегу наткнулся на стену. Он поддал кулаком хомут, короста на его шее собралась в гармошку, и тонкая струйка крови потекла по грязным выпирающим из тела ключицам, увязая в шерсти на груди.

– Что вы делаете?! – ужаснулся я.

– Зачем вы пришли? – простонал он. – Делайте свое дело и убирайтесь! Я вас звал? Скажите, я вас звал?

– Мне сказали, ваша электроника отказала, а мне по счастливому совпадению нужно подумать о хлебе насущном…

– Кто сказал? Кто?!

– Хозяин отеля, господин Чхэн. Джузеппе сразу успокоился.

– А, эта старая проститутка? Всем старается угодить, а всем угождают только проститутки самого низкого пошиба. И за деньги. Господин Чхэн, угождая, надеется получить куш.

– Мне показалось, это вполне приличный, интеллигентный человек. Вы к нему несправедливы. Джузеппе яростно хохотнул.

– А вы внимательно посмотрите на него! Посмотрите! Приклеенная улыбка! Шаблонные фразы! Терпеть его не могу, так можете и передать ему, хотя он об этом осведомлен!

– Тогда зачем он посоветовал мне пойти прежде всего к вам? Ведь неисправные электронные приборы есть и в других домах, я полагаю?

– Конечно, есть! А погнал он вас сюда… – Джузеппе задумался. – Не знаю. У него в башке столько примитивного коварства, что нормальному человеку и в голову не придет…

В углу большой комнаты стоял недействующий стереофонический «центр», покрытый толстым слоем пыли. Я вытряхнул из него несколько ночных бабочек и дохлую фалангу, высохших до звона, – из-за них и произошло короткое замыкание в одном из блоков. С большим трудом я чистил и смазывал механизм и подпаивал, где нужно. Приходилось пользоваться треснувшим зеркалом, чтобы нейтрализовать мертвую зону хомута, – так подсказал Джузеппе, уже давно прошедший стадию привыкания к хомутам. И вот трясущимися руками он ставит сверкающий диск.

– Вы только послушайте! – шепчет он. – В нашей бедной стране катастрофически не хватает настоящей музыки!

– И юмора, – сказал я под вступление виолончели. – Все вы тут ужасно серьезные.

– У нас свое понимание юмора… – Джузеппе сделал знак рукой, чтобы я замолчал.

Он влип в продавленное кресло, грубое волосатое лицо его обмякло, расплющилось о хомут, и в нем проглянуло что-то детское и беззащитное. В стереодинамиках звучал страдающий голос певицы, исполняющий что-то знакомое и прекрасное. Беллини? Масканьи? Или другой волшебник, одолевший пространство и время, чтобы растревожить пропащие души двух средневековых колодников?

Джузеппе прижал к лицу натруженные ладони и беззвучно зарыдал. Стараясь не шуметь, я вышел из дома, осторожно закрыл дверь. Старая женщина сидела под старинным фонарем на быстро остывающих каменных ступенях. Увидев меня, она тяжело поднялась.

– Пусть будут прокляты все гусеницы, – сказала она негромко и пошла следом за мной.

Я благополучно вернулся в коттедж, господин Чхэн помог мне раздеться и угнездиться на кровати. Я сообщил ему, что у «итальянца» нет никаких приспособлений, облегчающих его участь колодника. Наоборот, считается предосудительным что-либо придумывать, так как страдание обладает очистительной силой.

– И правда, – улыбнулся хозяин отеля, – я ведь что-то такое знал, да совсем забыл. Значит, ни бинтов, ни подставок…

– Спасибо, ничего не надо.

Я дремал в положении сидя на широкой мягкой постели, переложив тяжесть колоды на бамбуковую спинку кровати. Через раскрытое окно наплывала непрерывными волнами прохлада и доносилась итальянская музыка. Зеленый глазок светильника привлекал ночных бабочек, и они трепыхались над моей головой.

Дверь номера тихо раздвинулась, и кто-то, на цыпочках подойдя к окну, стал закрывать створки.

– Спасибо, господин Чхэн, – сказал я сквозь дремоту. – Так не хотелось вставать.

– Вас, должно быть, беспокоил ночной холод, иностранцы обычно не могут к нему привыкнуть.

– Скажите, а эта музыка… Он что, всю ночь ее будет слушать?

– Увы, утром у господина Чезарини будет неприятный разговор с Духовным Палачом. Он совершенно не умеет себя сдерживать…

– С Духовным Палачом… – пробормотал я. – Значит, то, что сейчас происходит, наносит вред возвращению в тело души господина Джузеппе?

– Я не совсем в этом разбираюсь… – горячо зашептал хозяин отеля, сотрясая руками бамбуковую спинку и мой хомут. – Ведь из-за этой певицы господин директор заповедника убивал тигров! Разве он вам не рассказывал? Вот видите, какой он. Вы ему сделали доброе дело, а он не рассказал.

– А что он должен был рассказать?

– Он ухлопал на певичку миллион! Или даже больше! Представляете, какая глупость!

– Миллион долларов? И она взяла?

– Нет, они прокутили его! Летали на самолетах в Италию и Америку, потом организовали шоу с восхождением на Сияющую Опору… Господин директор хотя и ученый, но ветреный человек. Лучше будет для него же, если он никогда не освободится от наказания.

– Так эта певица… Она бросила его? Потому что деньги кончились?

– Дело в том… господин Джузеппе не итальянец, как он всем говорит. Он обыкновенный даньчжин, только учился в Италии. Он очень хочет быть настоящим европейцем, и даже католицизм принял, и даже их музыку стал любить. А та певичка терпеть не может азиатов, и поэтому у них в конце концов ничего не получилось. Она просто поиграла с ним, разорила, и он теперь носит колоду в память о сильной любви…

Господин Чхэн еще раз пожелал мне хороших сновидений и удалился. Потом, неслышно ступая, опять пришел и поднял что-то с полу.

– Хорошо, что вы пришли, господин Чхэн, – сказал я сонным голосом. – Я хотел спросить вас…

– Вот поясок от халата обронил, а я люблю во всем порядок.

– Скажите, а миллион долларов он заработал на тиграх?

– Увы, это так.

– И сколько же он убил всего?

– Десять штук. Десять взрослых, крупных – только такие стоят, вернее, стоили год назад сто тысяч каждый.

– Сто тысяч?! – ужаснулся я.

– А что же вы думали? Это же священные звери! Один только коготь королевского горного тигра, оправленный в золото или платину, стоит до десяти тысяч. Это талисман храбрости и удач в рискованных делах. Его стараются заиметь военные, бандиты, спортсмены и многие артисты…

Да, конечно, я уже слышал об этом, но масштаб беды, сгустившейся над тиграми, становился мне понятным только сейчас. Тигры еще ходят по джунглям, а их глаза, почки, печенки, сердца, когти, усы, кости, мозг, шкуры, кровь – буквально все, что в них есть, – уже оплачено заказчиками, перекупщиками, аптекарями, колдунами, фармацевтами. И если в мире столь бешеный спрос на королевских горных, то теперь их ничто уже не спасет.

– Между прочим… – сказал господин Чхэн чуть ли не шепотом, – один такой коготь я могу вам продать. Он достался мне по наследству от покойного дяди моей жены. Я понимаю, все ваши деньги и ценности конфискованы… Но у вас все будет хорошо, я это прочел по вашему лицу, это нетрудно. Так что могу отдать как бы в кредит, под небольшой процент. Соглашайтесь. Вы увидите, талисман поможет в ваших делах.

Я вежливо отказался, и он, в третий раз пожелав мне хороших снов, удалился. Я запер дверь на ключ, потом, не зажигая огня, занялся своим хомутом. Замок на нем был обыкновенный хозяйственный, что вешают на сараях, так что справиться с ним было несложно. Почему монахи используют в таком серьезном деле слабые замки? Для искушения грешников? Будем считать, что я не устоял перед искушением.

Я принял холодный душ, смазал шею бактерицидным кремом и лег в постель, в блаженстве раскинув ноги и руки. Чудодейственный хомут лежал на полу возле кровати. Прежде чем уснуть, я поразмыслил над словами китайца и пришел к выводу, что он использовал меня для мелкой мести «итальянцу». Или для крупной? И ведь точно рассчитал, как и в какое время ударить. Ай да господин Чхэн!

За несколько дней я побывал во многих домах чхубанга и поселка за его стенами, познакомился со многими людьми. Их духовные ценности были просты и понятны, что позволило мне установить, конечно, приблизительно, их тип мышления: конкретика на рубеже мифологии и традиции. То есть, древний мир и средневековье, слитые воедино. В них было много симпатичного: гордость, честность, чувстве собственного достоинства, незлобивость, повсеместное знание нравоучительных текстов, даже очень заковыристых, умеренность в еде и в удовольствиях, терпимость к чужим религиям… Когда-то, в далекие эпохи, даньчжины выбрались из моря невежества, фанатизма, нескончаемых войн и с тех пор всеми силами избегают суеты и нервотрепки большого мира.

И даже то, что я «преступник», таскаю на себе тяжеленный хомут, не умаляло их великих достоинств в моих глазах. Ведь это наказание – вовсе не месть за преступление, а наивная и в общем-то гуманная мера моего спасения. Они действовали из благих побуждений, и это было главное. Ведь от меня «убежала душа», и я стал тэураном, ходячим мертвецом. Где видано, чтобы страшных «мертвецов», носителей зла, опасных для общества, не расстреливали, не сажали в тюрьмы, а давали бы им возможность стать нормальными? Правда, их понимание психической нормы было устрашающе оригинальным, но всех глубин этой оригинальности я еще не знал и разгуливал по крепости и поселку с чувством удивления и тихой радости. Я мог остаться на ночь в любом доме (если меня пригласят, конечно), я мог заговорить с любым человеком, мог заказать или приготовить для себя необходимую еду. Я мог устанавливать распорядок дня и ночи по своим биологическим возможностям – а это редкостное в наш век благо. И хомут. Я начал постигать глубочайший смысл этих древних конструкций. Хомут на каждом шагу, при каждом движении или жесте давал знать о себе, как бы подчеркивая парадокс моего положения – преступник, и в то же время на свободе. А боль, причиняемая колодкой, представлялась мне теперь каким-то непостижимым для моего разума очищением. Я вдруг понял тех людей, которые добровольно подвергали себя физической боли. На мне рабская, по существу, колодка, а я готов плясать от радости! Должно быть, какая-то, тайная сила включает на полную мощь мои чувства и тушит разум. Ясно! Это лишь начало. Потом что-то должно грянуть.

Я встретил Духовного Палача на малолюдной улице. Старичок сиял чистотой и благодушием. Он чуть ли не застенчиво улыбнулся мне и спросил:

– Как самочувствие, Пхунг?

У меня накопилось много вопросов к нему и к прочим совершенным, но было бы некультурно, с их точки зрения, говорить прямо здесь, под полуденным солнцем.

– Благоухание ваших мыслей и слов исцеляет, – ответил я заученной фразой, и Духовный Палач повел меня в храм.

Оказывается, у них был небольшой вычислительный центр, который вдруг вышел из строя. И, что интересно, не первый раз.

Молодой монах-программист со сдержанной любезностью давал объяснения:

– Полгода назад приезжал представитель фирмы, поставляющей большие компьютеры. Он сказал, что Машина вышла из строя не по вине фирмы, и отказался возмещать убытки. Совершенные старцы решили купить другой компьютер, более надежный – «ведь у монастыря большое хозяйство и очень большие культурные связи. Все это нуждается в обработке, сохранении и так далее…»

Я думал, что для такого случая с меня снимут хомут. Ничего подобного. Скорее монахи в монастыре скончаются разом, чем допустят такое. Мне на доску, к самому лицу, подносили съемные платы и блоки. А когда нужно было заглянуть в труднодоступные места, меня поднимали сильные руки монахов и засовывали головой туда, куда было нужно.

Очень странная неисправность обнаружилась. Внутренности большого роскошного компьютера спеклись в слоеный невообразимый пирог. Я недоумевал.

– Диверсия? Может, какой-нибудь сумасшедший засунул сюда термитную шашку? Или кто-то вместо фонарика посветил боевым лазером?

Мне объяснили: диверсии исключаются, никто из посторонних не мог проникнуть в монастырский вычислительный центр.

– Но такое случалось по крайней мере дважды?

Монах-программист смотрел на меня с легкой неприязнью: ведь все рассказали, растолковали, чего переспрашивать?

Я посоветовал заменить вышедшие из строя узлы, а еще лучше – заменить компьютер полностью. По спокойному виду обоих монахов я заключил: или они причастны к поломке компьютера, или у них есть еще один компьютер. Я подошел к программирующему устройству и определил, что оно совсем недавно было в работе. А возраст «слоеного пирога» – почти полгода. Выходит, есть третий компьютер, притом со всем полагающимся набором блоков. Так чего же они темнят? Впрочем, я не спрашивал о третьем вычислительном центре. Но меня интересовало, что же они обрабатывают в обстановке повышенной секретности?

Потом Духовный Палач пригласил меня в свою келью. И в самом деле келья – каменный мешок с крохотной отдушиной, правда, пол был застлан толстыми войлочными коврами, а в стену встроен кондиционер. И еще, возле свернутой немудреной постели – отключенный электрокамин с ободранной пластмассовой облицовкой.

– Тоже не работает? – я кивком показал на камин.

– Работает, – улыбнулся старичок.

Мы сели на кошму. Храмовый служка-монах принес чай и фрукты. И началось… Сначала мы говорили о ступенях нравственного совершенства, которые мне необходимо пройти, чтобы приблизить душу к телу. Вообще-то ступеней восемь, но мне достаточно было прочно освоить четыре. Молодцы даньчжинские монахи, даже тут их требования умеренны и разумны – всего-то четыре ступени! А ведь вполне могли потребовать максимум.

– Все ли ты понял, Пхунг? – спросил старичок, притрагиваясь коричнево-синими губами к ослепительному фарфору чашечки с горячим чаем.

– Понял, уважаемый наставник. Первая ступень – праведные взгляды. Вторая – праведные устремления. Третья – праведная речь. Четвертая – праведное поведение…

– А теперь я расскажу тебе о первой ступени, к которой ты еще не притронулся ни мыслью, ни чувством… – Его забавное личико стало торжественным. – Праведные взгляды состоят из четырех благородных истин. Это основа человеческой жизни. Слушай, о Пхунг, первую святую истину! Жизнь есть страдание!

Он замолчал. Я подумал и согласился.

– Очень мудро сказано. Мне и раньше приходило в голову: счастье – всего какой-то миг, все остальное – долгая и муторная дорога к нему.

– Вторая священная истина, о Пхунг, – нараспев и еще более торжественно произнес старичок, забыв, конечно, о чае, – страдание – результат неудовлетворенных желаний!

– Разумеется! – пробормотал я.

– Третья священная… – запел почти на пределе своих возможностей старичок. – Отрешенность от жизни… освобождает от страданий!..

«Тоже верно, – подумал я. – Вообще, у них хорошо с логикой. Ведь покойник не страдает, потому что у него – никаких желаний».

– Четвертая… – сказал старичок нормальным голосом, должно быть, не рассчитав свои интонационные возможности. – Познание этих священных истин и следование по пути, указанному богами, вырвет человека из вечного круговорота бытия, и он в новом своем рождении превратится в высшее, чистое, совершенное существо…

Старичок вытер ладошкой пот с пергаментного морщинистого лобика, улыбнулся и налил в свою чашку свежего чая.

– О учитель, я все сразу должен постигать? – спросил я смиренно. – Или – по очереди ступая на каждую ступень?

– Как можешь, Пхунг.

– Я попробую все сразу, учитель. Но растолкуйте мне правила праведного поведения.

Он удовлетворенно кивнул.

– Нельзя убивать, нельзя воровать, нельзя говорить не правду, нельзя употреблять опьяняющие напитки, нельзя употреблять одурманивающие средства. Все дань-чжины постигают это с рождения.

– Не зная вашей религии, учитель, я почти все это уже соблюдал. Как такое понять?

– Божественные силы почему *то тебе помогали, Пхунг…

Мы подробно обсудили суть всех четырех ступеней совершенства. Я окончательно убедился, что их требования не представляют для меня трудности.

– Мне кажется, учитель, и пятая из восьми будет мне по силам, – сказал я со скромным видом. – О чем она?

– Праведный, честный образ жизни…

– А шестая?

– Праведное усилие, изгоняющее зависть, дурные помыслы и влияния…

– Поразительно! – воскликнул я. – Моя научная работа, можно сказать, – как раз о борьбе с дурными влияниями!

Монах умно посмотрел мне в глаза.

– Седьмая ступень – праведное направление мысли, исключающее эгоизм.

– Все верно. Эгоизм – доминанта человекоподобных монстров. Которые и есть источник дурных влияний…

– Монстров? – Остатки седых бровей монаха поползли вверх.

Старичок вернул на место брови и морщины.

– Восьмая ступень! – торжественно произнес он. – Правильное сосредоточение! Полнейшая отрешенность от действительности! Избавление от всех желаний! – Он внезапно замолк, с ожиданием глядя на меня.

– Тут я не совсем согласен, говорю совершенно честно.

– Я оценил твою честность, Пхунг, – с облегчением ответил он.

Старичок, должно быть, боялся, что и восьмую ступень я признаю своей или в какой-то мере освоенной. Мне стало смешно. Наивный добрый старичок опасался, что злоумышленник-колодник из Чужого Времени скакнет на высшую ступень даньчжинского совершенства. «А что? – сказал я себе. – Могу».

До позднего вечера мы не вставали с мягких кошм, и в голове моей не было усталости – любопытство одолевало меня: а что дальше?

Наконец старичок глубоко вздохнул несколько раз – сделал очистительное дыхание – и сказал посвежевшим голосом:

– Теперь сделай вывод, Пхунг.

Выводов напрашивалось много, и прежде всего тот, что он выложил мне всего лишь «учение для толпы», а эзотерическое значение для посвященных не затронул даже намеком. Как будто его и не было. По-видимому, какой-то великий мудрец древности дал людям истины в той форме, которую они способны были воспринять. Значит, должны быть истины в чистом виде. А если их утеряли, то надо попытаться снова вывести их из старинных писаний.

– Говори же, что у тебя в голове, – строго произнес монах.

– Хорошо, учитель. Я скажу. Допустите меня в Запретные Подвалы, я почитаю рукописи, которые там хранятся, и попробую выявить истинные идеи Небесного Учителя. А потом вы сравните их с тайным знанием, которым владеете вы, совершенные.

Старик долго молчал, перебирая четки.

– Тебя не пустят в Подвалы, Пхунг.

– Что нужно сделать, чтобы пустили, о мудрый наставник? Как заслужить? Возможно ли такое?

–

– Надо сделать выдающееся дело, чтобы хотя бы в кратковременном подвиге сравняться с высшим совершенством. Надо умереть, защищая Даньчжинское Время.

Я обалдело смотрел на него. Нет не дурит, говорит искренне.

– Будем думать, – пробормотал я, – как умереть, не потеряв способности читать в Подвалах…

МЯСОРУБКА У КРАСНЫХ СКАЛ

Из джунглей вернулся очередной патруль. Косматые лошадки везли трупы охранников в пятнистых грубых комбинезонах, за ними понуро шли оставшиеся в живых. Люди молча смотрели на процессию, даже дети не плакали и не играли. И только после молитвы жреца, встретившего процессию возле храма, родственники убитых разом заголосили и бросились к лошадям разбирать трупы.

В домах, храмовых помещениях, на перекрестках улиц развесили траурные ленты и полотнища, зажгли пучки курительных палочек…

Начальник охраны прислал за мной босоногого слугу-мальчишку. Говинд ненавидел меня, как и любого оступившегося, тем более оступившегося в джунглях. В этой ненависти угадывалось что-то личное. Поэтому я удивился настойчивым приглашениям слуги.

Странная фигура на местном фоне – этот господин Говинд. Учился в Индии и Японии, защитил диссертацию по этнологии и психологии животных, правоверный дань-чжин, не убивший ни одного животного в своей жизни, – и в то же время грозный начальник охраны. Поговаривали, что он имел тайное разрешение убивать тэуранов и прочих браконьеров, если они оказывают сопротивление. В этом человеке проявились какие-то жгучие парадоксы горного княжества. Я внимательно присматривался к нему. Кто он? Местный диктатор, кандидат в монстры или затаившийся монстр? Или просто незнакомый мне тип молодого ученого даньчжинской нации? Тип упорного до фанатизма человека, идущего к цели? А цель его была понятная всем – покончить с браконьерами и спасти королевских горных от полного истребления.

– Попробуйте, Пхунг, отремонтировать вот это, – он с хмурым видом указал на раскрытые чемоданы-контейнеры с аппаратурой.

Я увидел, что он старается держать себя в руках, чтобы не прорвалась неприязнь. И то хорошо.

В чемоданах компактно разместились приборы, сверкающие никелем, стеклом, хромом и дорогой декоративной пластмассой. Очень приятная на вид техника. Особенно симпатичным был дисплей величиной с портмоне. Тут же – оригинальное входное устройство с выдвижной оптикой и миниатюрный компьютер, украшенный серебряным значком известной японской фирмы. Черные зеркала, разлинованные на аккуратные прямоугольники, – солнечные батареи, – были смонтированы на внутренних сторонах чемоданных крышек.

– Устройство для идентификации тигровых следов, – пояснил через силу господин Говинд.

– Следов? Как отпечатки пальцев у людей? Полицейская аппаратура?

– Научная аппаратура, – еще больше нахмурился Говинд. – С полицией я не имею никаких дел. На территории чхубанга нет полицейских.

– И точно! – удивился я. – Как-то сразу и не заметил. Ведь ни одного. А почему?

– Здесь земли монастыря.

Я внимательно осмотрел приборы и обнаружил внутри компьютера еще один слоеный пирожок из расплавленных деталей. Ячейки памяти, похоже, были целы. Пострадал только блок управления. Кто-то упрямо выводит из строя компьютеры горного княжества, притом каким-то изуверским и к тому же стереотипным способом.

– Когда это случилось?

– Два месяца назад, во время последней инвентаризации тигров.

– И по причине поломки вы не смогли завершить инвентаризацию?

– Завершили.

– Но подсчет уже был не точен?

– Да, не точен. Вам интересно знать, почему? Многие следы невозможно идентифицировать визуально. Конечно, можно было сфотографировать под различными углами, можно было сделать точнейшие обмеры и потом все данные обработать в лаборатории. Но мы не были готовы к этому, с нами же был прибор. Никто не мог допустить, что такая дорогая патентованная техника откажет в полевых условиях.

– Может, попала шаровая молния? – Я вытряхнул на низкий гладкий столик горстку окалины, словно надеясь обнаружить застрявшую молнию.

– Было солнечное безоблачное утро. Грозы не предвиделось.

– И вы не знаете, Говинд, отчего скончалась патентованная техника?

– Не знаю.

Я объяснил; компьютер бесполезно ремонтировать, нужно выписать из той же Японии новый, если ничего подобного не сыскать в столичных супермаркетах.

– То же самое два дня назад сказали специалисты торговой фирмы… Но мне очень скоро понадобится этот прибор.

– Компьютер сожжен, никто вам его не отремонтирует, даже… – Я хотел сказать «даже сам господь бог», но вовремя остановился.

– Ситуация сильно осложнилась, Пхунг! Мне нужен этот прибор завтра. В крайнем случае – послезавтра.

– Вы требуете от меня сотворения мира. Притом за более короткий срок, чем…

– Придумайте что-нибудь, Пхунг! – с мрачной нервозностью перебил грозный начальник.

Придерживая хомут, чтобы не елозил по шее, я прошелся по уютной полуподвальной келье Говинда. Почему он жил при храме? Чтобы подчеркнуть свою набожность? Пол был застлан серыми кошмами, а на стенах в золоченых тонких рамках висели снимки храмов, часовен и священных камней.

– Вы мне не ответили, Пхунг.

– Я пытаюсь что-нибудь придумать. Мне даже интересно: можно ли найти выход в безвыходном положении?

Осмотрев все картинки на стенах, полистав толстые тома с вырезками (о животных, разумеется) из газет и журналов всего мира, я сказал себе, что безвыходных положений не бывает – может, это следует присовокупить к постулатам НМ?

– Выясните, Говинд, можно ли заполучить программируемые микрокалькуляторы, которые я видел в лавках на центральной улице, а также те, которые уже проданы. Кому проданы? Монахам, населению?

– Заполучить можно, – твердо ответил он.

Я составил на клочке бумаги список всего, что нужно было для работы. А работы было много. Поначалу мне помогали все, кто хоть раз в жизни держал в руке электропаяльник, но потом я их отсеивал одного за другим – по причине несовместимости характеров. Не оттого, что я хороший, а они не очень. У нас совершенно разные типы мышления, которые разделяли прочные стены. Ломать их было некогда, поэтому в конце концов остался один только Говинд, хотя я мог прогнать и его. Но не прогнал. Невероятно, но между нами стояла не стена, а тонкая мембрана с односторонней проводимостью…

Он оказался дельным помощником, который схватывал все на лету. Сначала я не мог понять, как в этой светлой голове умещаются и религия, и наука. А потом допек его вопросами, и многое стало понятно. Он мучился раздвоением сознания: наука тащила в одну сторону, религия – в другую. А тут и вовсе пришлось бросить научные изыскания и возглавить охрану заповедника. Когда на сердце кошки скребут, улыбка получается с изъяном.

Но я видел, он что-то недоговаривает. Все еще мешала тонкая мембрана.

Работа продвигалась то ползком, то семимильными шагами. Сильно мешал хомут. Я крепился, хотя шею жгло, как раскаленным железом, и к запаху канифоли примешивался запах крови. Никогда не думал, что моя родная кровь имеет такой тревожный и чужой запах. Наверное, если бы я, пользуясь моментом, очень попросил, монахи, хотя бы на время, сняли бы с меня деревяшку. Но мне хотелось доказать, что представитель научного мировоззрения не уступает даньчжинам в силе духа. Детские амбиции, конечно, однако это было то оружие, которым здесь сражались.

Через двое суток напряженной и непрерывной работы мы выпили по чашке густого чая с молоком и опробовали то, что получилось из дюжины микрокалькуляторов. На нервно дергавшемся дисплее появились убедительные данные о том, что след моей босой ступни не является следом тигра. Более того – он не является следом ни одного из ранее идентифицированных тигров заповедника. Приятно было сознавать, что машинка работает, хоть нервно, но исправно.

Я, не дослушав слов благодарности, упал на затоптанную кошму и уснул, упираясь шеей в ребро доски.

Меня взяли в экспедицию отвечающим за работу Установки, и господин Чхэн с женой снаряжали меня в трудную жизнь среди браконьеров и тигров. Уже был крепко сбит рюкзак, господин Чхэн успел расспросить о всех новостях, а я начал зашнуровывать казенные башмаки, как меня сразил сердечный приступ. Господин Чхэн заставил меня выпить какое-то снадобье – не помогло. В сердце будто вонзили раскаленный тонкий шип. Я был напуган – неужели инфаркт? Так не вовремя!

Прибежал встревоженный Говинд. Мне было приятно видеть напоследок, что между нами уже не было мембраны. Мы теперь были с ним почти одного типа мышления. Одного! Это ли не радость для монстролога, умирающего на чужбине? Вот почему, наверное, он что-то понял из моих невразумительных слов о шипе в сердце. Он поднял меня на руки и понес, стукаясь литой скулой о край доски.

Дом, куда он меня принес, стоял на отшибе поселка, далеко за крепостными стенами. Он был похож и на морской маяк, и на отдельно стоявшую крепостную башню с трапециевидными стенами, а в общем-то – традиционный дом зажиточного даньчжина. Правда, известь со стен уже пообсыпалась, и некому было убрать камни, скатившиеся с диких вздымавшихся сразу за домом скал. Здесь проживала двадцатисемилетняя ведьма, пользующаяся мрачной славой человеконенавистницы. На второй же день своего пребывания в монастыре я попытался с ней познакомиться. Ведьмы меня интересовали по вполне профессиональным причинам. Но она пообещала спустить на меня собак, если я не уберусь куда-нибудь подальше. Что я и сделал…

Когда Говинд со мной на руках вошел в дом, хозяйка сидела на корточках перед большим тазом с грязной посудой. Сквозь клубы пара на нас смотрела рослая мрачноватая женщина с копной иссиня-черных спутанных волос, в которых сиротливо приткнулись две-три бамбуковые шпильки.

– Доброго тебе урожая, Чхина, – произнес традиционное приветствие Говинд. – Этого человека зовут Пхунг. С ним произошла та же беда, что и с досточтимым монахом Бутхом, которого не смогли спасти даже лучшие лекари монастыря. А если ты наслала на Бутха… то… ту болезнь – так все говорят, лично я в это не очень верю…

Он смешался под ее тяжелым и пристальным взглядом. Потом упрямо тряхнул головой, да так, что даже свалилась трапециевидная, полумонашеская-полувоенная шапочка, по которой можно издали определить человека охраны. Позже Говинд рассказывал, что Чхина сшибла с него шапку взглядом.

– Я не хочу, чтобы мой чужеземный друг умер так же, как монах Бутх.

Женщина кивнула. Ее полные сильные руки автоматически шаркали пучком травы по деревянной, с отколотыми краями тарелке.

– Это тот самый Пхунг, которого несли в банной лохани через весь чхубанг? – спросила она грудным низким голосом.

– Тот, – ответили мы разом.

Я бы рассмеялся, если бы не хомут и не шип. Хомут жег, шип покалывал.

Одежда ведьмы была под стать ее облику: простая и грубая, из коричневой шерсти яка. Чхина посмотрела на меня, как мне показалось, вопросительно, и я, волнуясь, начал рассказывать о своем странном недуге. Она внимательно слушала, продолжая терзать тарелку. Потом опять кивнула.

– Ты где-то прикоснулся к плохому взгляду. Или к плохому человеку. Может быть, в храме или на улице – там полно плохих людей.

– И что же теперь делать, Чхина?

– Я напущу на тебя любовь. Сразу полегчает.

– К-какую любовь?

– Я приворожу тебя к себе, и ты позабудешь про шипы.

– Что-нибудь другое, – сказал Говинд как можно вежливей. – Привораживать любовью не надо.

– Почему не надо? – спросил я.

– Зачем тебе вместо одного шипа другой? Еще неизвестно, какой хуже.

Я смотрел на женщину, она на меня. Теперь я разглядел ее как следует: смуглое крепкое лицо с выступающими, как у всех даньчжинов, скулами, удлиненные к вискам глаза с голубоватой склерой и чуть расширенные подрагивающие ноздри выказывали затаенную чувственность… Все это порождало ощущение какой-то странной, редкостной красоты, неизвестной в моем мире. Ну да, ведь здесь Другое Время.

– Имей в виду, Пхунг, – сказал Говинд в обычном своем суровом стиле, – у нее три мужа, и они служат при дворе князя.

Да, я уже знал о древнем гималайском обычае, когда братья являются мужьями одной женщины. Когда-то в горах было мало женщин – так объясняют этнографы.

– Что ты так беспокоишься?

– Наверное, вам нужно знать, Пхунг, – он опять перешел на «вы», – даньчжинские женщины никогда не изменяют… Разводов у нас тоже не бывает. Вы умрете от любви к этой женщине, Пхунг!

– Кто-нибудь уже умер? – спросил я. – От любви к вам, Чхина?

– Никто не умер, – ответила она очень просто, словно речь шла о грязной посуде.

– Но вы кого-то уже приворожили?

Она кивнула.

– Вот видите, – я тоже перешел на «вы». – Значит, надо попробовать.

Ведьма выставила за дверь грозного начальника охраны, чтобы он не мешал, а мне велела подсесть к тазу. Морщась от боли, я повиновался. Мы вместе мыли посуду и мирно разговаривали, перепрыгивая с одной темы на другую. Никаких ее тайных намерений по отношению ко мне я не обнаружил. И она убедилась, что меня на самом деле донимает шип. В общем, познакомились.

Поразительно было то, что она полчаса мыла одну и ту же тарелку, да так и не вымыла, мне пришлось сдирать пучком травы остатки засохшей пищи. Да и убранство дома говорило о том, что хозяйка не из чистюль, любящих уют и порядок. Где попало висели пучки трав, даже на портретах каких-то стариков. Два беспомощных щенка ползали по неубранной постели на циновках. В темных углах висели тенета.

Она заметила, что я озираюсь.

– Надо будет прибрать. Ты поможешь, когда вернетесь из леса.

– С удовольствием, – сказал я в некотором замешательстве.

Удовольствия мало. Разве может нравиться такая работа. И посуду мыть – не может нравиться. Мне не нравится, я и не делаю.

– А что вам нравится, Чхина?

– Ничего не нравится! – Она поднялась, сходила в другую комнату за полотенцем для посуды. – Разве только в лесу и горах ходить – это нравится. И то редко. Тебе же рассказали про меня?

– Что вы всем приносите беду – рассказали. Мы вытерли посуду, составили ее в грубую нишу в толстой каменной стене, после чего Чхина произнесла очень просто:

– Вот и все. Теперь ты меня всю жизнь будешь любить. Я прислушался к своим ощущениям. Никаких вроде бы изменений.

– И шип не исчез, – пробормотал я.

– Уходи, – сказала она, почему-то рассердившись, затем с яростью выкрикнула:

– Убирайся прочь! Ты мне надоел!

И повелительным нетерпеливым жестом руки указала на дверь. В этом жесте, в этом демоническом яростном взгляде промелькнуло что-то знакомое. И уже на захламленном маленьком дворике я вспомнил: живая богиня! Ну да, крошечная живая богиня, повелевающая толпами богомольцев! Из стареющего французского фильма, который мы смотрели вместе с доктором Йенсеном!

Помнится, со смешанным чувством вглядывался я в лицо девчушки. В нем было мало детского. Серьезность, спокойствие, равнодушие, и вдруг вспышка гнева…

– Может, мы видим человекомонстра в раннем детстве? – сказал я тогда.

Мы должны были одолеть спешным маршем почти полсотни километров. И это по горным тропам и непролазным зарослям! Я трясся на смирном муле где-то в середине тинной вереницы верховых и вьючных животных, носильщиков, монахов. Монахи шли пешком, чтобы не обидеть животных. Впереди походной колонны – разведчики, босоногие, как на войне, – чтобы ступать бесшумно. Затем – головное охранение: в сапогах, противомоскитных накидках, с автоматическим оружием и гранатами. И с дымовыми шашками на тот случай, если придется спешно отрываться от противника, другими словами, удирать без оглядки. Сзади колонну прикрывали тоже парни из охраны заповедника, вооруженные до зубов.

Чтобы мой хомут не задевал за скальную стену справа, я сидел в седле криво, рискуя соскользнуть в пропасть, разверзшуюся слева. Мул тяжело вздыхал, напрягаясь, чтобы удержать равновесие под таким седоком, и косил на меня черно-матовым глазом, будто укоряя меня за неумение нормально сидеть в седле. Но впереди меня буквально так же скособенился Джузеппе, так что какое-то оправдание у меня было. Столь солидная экспедиция не могла обойтись без Джузеппе, лучшего в мире специалиста по королевским горным тиграм, не могла обойтись без меня – ответственного за Установку. Ну а мы, по-видимому, не могли обойтись без Духовного Палача, поэтому он семенил впереди Джузеппе, излучая доброту и покой. Я думал о Чхине. Какая поразительная эволюция от живой богини до ведьмы! Я уже знал многое о живых богинях. Их судьбы, как правило, трагичны. Наверное, устоялся своеобразный гималайский стереотип: достигнув двенадцатилетнего возраста, живые богини уходили в мир уже как простые смертные, им давали большое приданое от религиозных организаций, но на них не спешили жениться. В семейной жизни они бывают несносны. И Чхина, привыкшая быть наравне с богами, – каково же ей было опуститься на землю? Ничего не умеющая, ни к чему земному не приученная, с непомерными честолюбием… Вот путь монстра! Дай ей силу, она сожжет ненавистью не только Суверенное Княжество…

В сердце остро кольнуло, даже дыхание перехватило, и все тело покрылось испариной. Вот, пожалуйста. Даже шип не смогла убрать. Да что шип, посуду – и ту вымыть как следует не может. Веник взять в руки для нее трудность. Испортили красотку, и ничто ее уже не спасет.

Высоко в небе над колонной кружили стервятники. Они слетелись со всей округи – целая стая! – как будто у них дел других нет, как глазеть на нас. Неужели предчувствуют бойню?

Но надо было что-то делать с шипом. Ведь фикция, ничто, а колет. Боль появлялась в самые неожиданные моменты, главным образом, когда я начинал думать о женщине, о научной монстрологии или, допустим, каком-нибудь хорошо известном монстре. Вот и снова кольнуло – боль достигала аж до печенки. Ну, конечно, я же подумал сразу обо всем: и о монстрах, и о женщинах, и о научной монстрологии. Надо сделать эту боль сигналом к приятному, сказал я себе. Ведь это так просто: немного воображения плюс волевые усилия в течение каких-то десятилетий – и появится стойкий рефлекс радости через боль. И как только снова кольнуло, я принялся вспоминать самое приятное из моего детства.

Колонна спустилась в ущелье, густо заросшее мелкими пальмочками и болотными травами. Жирная вязкая грязь сочно зачавкала под ногами монахов и мулов. Но люди смотрели не под ноги, а вверх, на стаю черных грифов. Говинд остановил колонну прямо в болоте и подошел к Духовному Палачу. Монах выслушал его со всем вниманием и еще раз полюбовался черными птицами, замаравшими своим присутствием такой чистый небосвод. Я пришпорил мула и подъехал к ним.

– Что случилось?

– Остановимся на привал, – ответил начальник охраны с нотками беспокойства в голосе. – Вернемся на сухое место и разобьем бивак.

– Из-за птиц? – спросил я. Он кивнул и побежал отдавать распоряжения. И только на привале он объяснил мне, отчего тревога. В заповеднике, богатом живностью, он изучал феномен разумного поведения животных. Разумеется, до того, как вынужден был стать начальником охраны. Он серьезно полагал, что большинство животных и птиц обладают зачаточным мышлением. Они способны, выделяя простейшие закономерности, обобщать ситуацию.

– Ты, наверное, этого не знал, Пхунг: сороки, серые вороны и грифы умеют находить среди разрозненных фактов именно то, что может привести их к добыче. И могут экстраполировать их, делая безошибочный вывод, где и когда появится, допустим, приманка с пищей. И то, что они собрались сейчас здесь, – тревожный факт.

– Они видят в нас будущую падаль? Или в наших мулах?

– Во-первых, они, возможно, видят тэуранов и, сопоставив оба факта – тэуранов и нас, сделали определенный вывод. Во-вторых, у них есть интуиция, почти такая же безошибочная, как и у королевских горных тигров. А так как они упорно кружат точно над нами, а не впереди или позади нас…

– Они уверены: не надо ходить далеко, события произойдут здесь. Так?

Он кивнул.

– Но, Говинд! Пожиратели падали, насколько мне известно, всегда следуют за караванами в ожидании павших животных.

– У нас никогда не бросают павших животных. И это не караванный путь. Так что рефлекса на караванную падаль у них нет.

– Тогда прочеши местность вокруг.

– Это я и собираюсь сделать.

Джузеппе был в превосходном настроении, несмотря на сложные походные условия. Он осторожно откусывал от зажаренного на костре банана и мурлыкал мягким, слегка простуженным тенором арию Рудольфа.

Красиво пел, с чувством, временами забывая о банане, Вообще-то, дикое зрелище – поющий колодник с бананом на прутике.

– А какая это женщина, Пхунг! – проговорил он восторженно. – Та, которую вы слышали на пластинке у меня в доме. И она была со мной сорок три дня! Вы можете в такое поверить? Мне самому это иногда кажется сном! И я вовсе ни о чем не жалею…

– Не жалеете, что убивали ради нее тигров?

– Деньги! Проклятые деньги! – моментально расстроился Джузеппе. – А женщины так ненасытны! Особенно красивые и талантливые!

Он рассказал мне о своей романтической любви. Это была история, достойная пера Шекспира, и лучше мне ее не пересказать, тем более, что об этом писали во многих газетах.

– Теперь она поет где-то в Эмиратах, и ей аплодируют шейхи, которые ни черта не смыслят в итальянской опере, – проговорил он с горечью. – О женщины, они даны нам в наказание! Сколько превосходных умов сгинуло по вине хорошеньких созданий, а то и вовсе из-за шлюх! Должно быть, на других планетах эта проблема решается проще – физиологией. Это сколько же энергии высвобождается у них для науки и искусства!

Я засмеялся.

– Но вы на таких разумных планетах, конечно, не захотели бы жить?

Он не ответил, обидчиво надул щеки, и я еще раз подумал, что он свихнулся от любви и других страданий.

У меня опять кольнуло, и я опять начал думать о самом приятном – о школе на каменистом острове, продуваемой океанскими ветрами, где я учил разноплеменных детишек англо-испанской грамоте.

– Вас трудно понять, Джузеппе, – пробормотал я, когда боль отпустила. – То вы превозносите до небес вашу певицу, то называете ее ненасытной волчицей.

– А разве так не бывает, Пхунг? И превосходная во всех отношениях женщина, и в то же время ненасытная волчица?

– Бывает, конечно. Поэтому проблема женщины в мире – одна из самых острых в научной монстрологии. – И я рассказал в общих чертах о новой науке. Она ему понравилась.

Охранники добросовестно прочесали заросли и скалы на огромной площади, но если что и обнаружили, то у самой тропы. Яркий листок бумаги альбомного формата был приколочен странным образом к стволу кряжистой пинии.

– Обалдеть можно! – Глаза Джузеппе готовы были выскочить из орбит. – Это же… это же руководство по разделке тигров!

Плакат был выполнен на высоком типографском уровне. И бумага была явно не даньчжинского производства. В центре листа был изображен стилизованный забавный тигр густо-оранжевого цвета с фиолетовыми полосами и сахарными клыками. Изящные стрелки-указатели торчали из него во все стороны, будто иглы дикобраза, и вонзались в колонки пояснительного текста, который на разных языках советовал в первую очередь заготавливать глаза, сердце, печень, позвонки, кости суставов, половые органы, усы, кровь, шерсть… В низу листа дотошно объяснялось, что лопатки тигра, истертые в порошок, являются непревзойденным средством против старческого слабоумия. Жидкость из полости тела – омолаживающее средство, его следует принимать по коньячной рюмке натощак. А «вино из костей тигра с тыквой» – вовсе бесценное снадобье при подагре, туберкулезе, ревматизме, параличе, переломах костей, тяжелых ранениях, импотенции, плохом настроении… Следует принимать всем, кроме беременных женщин и совершенных восьмой степени.

Плакат был пробит пулями большого калибра точно в углах. Бумага на краях пулевых отверстий вошла глубоко в дерево. Говинд выковырял осколки металла и долго рассматривал их на ладони.

Никто не сомневался, что это проделки тэуранов. Но ведь они не оставляли следов! А тут оставили. С какой целью? По лицам многих людей было видно, что им хочется вернуться в чхубанг под защиту крепких стен и священных статуй.

Внизу плаката был изображен забавно-допотопный сейф с распахнутой дверцей. Из него высыпались круглые белые бляшки. И комментарий: за килограмм тигровых коленных чашечек фирмы Гонконга и Макао уже платят по пятьдесят тысяч долларов.

– В наших аптеках дают больше, – пробормотал пунцовый от волнения директор заповедника.

Плакат осторожно сняли с дерева и перенесли на походный столик с бамбуковыми ножками. Мы внимательно прочитали, как следует консервировать тигровые кости. Сначала их надо очистить от мяса – ни в коем случае не варить. Потом надо высушить, закоптить на дымном костре… Как консервировать желудок и глаза, я не успел выяснить, потому что на Джузеппе нашло сильное возбуждение, и он начал рубить зазубренным мачете плакат вместе со столиком. При этом он выкрикивал итальянские ругательства, адресуя их тэуранам. Трудно было к нему подступиться – мачете со свистом рассек воздух вместе с несчастным столиком. Поэтому все любовались Джузеппе со стороны, не мешая его занятию.

Говинд спросил, что я думаю по поводу плаката.

– Должно быть, нас хотят выбить из колеи, – предположил я.

Говинд поймал в воздухе щепку от столика и сказал, не теряя самообладания:

– Кажется, они достигли своего.

Я же поймал в воздухе глянцевый фрагмент плаката. На нем было начало разрубленной фразы о тигровых клыках – они надежно предохраняют от дурного глаза, и заготовлять их следует у живых особей следующим способом…

Конечно, это не просто руководство по разделке тигров. Тут просматривается попытка разжечь аппетит местных жителей и иностранных туристов. Провокация? Вспомнились слова доктора Йенсена о возможностях второго плана в даньчжинских событиях…

Охранники, боясь каждого шороха, продолжали поиск. И снова удача – обнаружили свежие следы тигра. Оказывается, он все время шел за нами! Это открытие покоробило многих, но Говинд воспрянул духом. Приятно было видеть его посвежевшее лицо.

– А как же мулы не учуяли, да и собаки? – спросил я.

– Ветер был от нас. Тигр охотился на наших мулов, вот почему отовсюду слетелись грифы.

– А где он сейчас?

– Ветер изменился, значит… он где-то там. – Говинд показал плетью на стену зарослей сразу за болотом.

С помощью охранников я развернул контейнеры с аппаратурой, попросил сфокусировать окуляр на четком следе кошачьей лапы – он был величиной с хорошую тарелку. Черные зеркала крышек были направлены на солнце, и когда стрелка накопителя энергии добралась до рабочего диапазона, Говинд сказал:

– Включай.

Но я медлил. Мне казалось, что из зеленого хаоса на меня смотрят внимательные глаза. Хорошо, если тигра…

– Подожди, друг… – Придерживая хомут, я опустился на влажную землю. – Сначала пусть твои люди проверят вон тот лесок.

– Это не лесок. Это джунгли, а охранники устали. Впрочем… Ты думаешь, что там могут быть люди?

– Мы не знаем, отчего ломаются даньчжинские компьютеры. Но знаем, что они взрываются во время работы. Может, кто-то помогает им взрываться? Поэтому, Го-винд… будем включать Установку, только когда есть абсолютная уверенность, что вокруг нет ни посторонних людей, ни посторонней электроники.

– Это джунгли Ярамы, Пхунг! Здесь может спрятаться небольшое государство, и его трудно будет найти.

Тем не менее охранники со всей тщательностью еще раз прочесали всю местность вокруг болота, и я нажал на кнопку пуска, ожидая вспышку. Нет, обошлось. В широко раскрытом глазу дисплея замелькали цифры кода, которые тут же преобразовывались в даньчжинские письмена. Толковая машина.

– Желтый Раджа, – прочитали разом несколько человек.

Я тут же выключил аппаратуру, а Говинд развернул подробную карту заповедника.

– У каждого тигра есть свой участок охоты, – пояснил он мне с озабоченным видом. – Желтый Раджа не должен быть тут. Абсолютно точно. Его участок примыкает к монастырю, поэтому он и приходит к храму, чтобы пометить свои границы. – Он ткнул пальцем в карту. – Так и есть, вот где мы находимся, а эта зона принадлежит трехлетку по кличке Тайфун.

Хотя по лицу Говинда не было заметно особенного волнения, кончики его пальцев подрагивали, и он сжал руку в кулак. Он боялся высказать вслух страшную догадку. Но что для этих людей, влюбленных в заповедник, может быть ужаснее, чем убитый тигр?

Пока они взволнованно переговаривались, я внимательно изучил карту. Для этого мне пришлось поманипулировать с хомутом. Вся зона заповедника была разбита на неровные разноцветные куски – ареалы каждого из тигров. Это был результат работы прошлой экспедиции. Между владениями Тайфуна и Желтого Раджи находились еще две зоны – Веселой Куклы и Бородатого Отшельника.

Я спросил великого знатока тигров, своего коллегу по хомуту, в каких случаях королевский горный тигр вторгается в чужие владения?

– Или с голоду. Или во время брачного гона. Или когда участок остается без хозяина… – И он прошептал, выпучив глаза:

– Ты полагаешь, их уже нет! Ни Тайфуна, ни Веселой Куклы, ни Бородатого… Поэтому Желтый занял их участки?!

– Ничего я не полагаю.

– Так вот почему он так давно не появлялся возле храма! Ему теперь приходится подолгу обходить свои новые владения…

Мы спускались все ниже и ниже. Впечатление было такое, что долина Ярамы рассекает земной шар пополам и путь наш закончится где-нибудь в Экваториальной Африке. Но добрались мы до глубокой впадины размером с угольный разрез и утонули в душных жарких испарениях, веками не знавших, что такое ветер. Здесь покоилась душа местного тропического климата, тогда как монастырь был душой высокогорных субтропиков, где зимой бывал снег, и детишки поэтому знали, что такое снежные бабы, – у даньчжинов они назывались зимними куклами.

Природа с непонятным умыслом наделила необыкновенно красивую котловину трудным характером. Грудь и голову сжимали стальные виски, легким не хватало воздуха, и временами трудно было сообразить, сколько будет дважды два. Животные тоже быстро уставали, особенно страдал старый охотничий пес, который ехал, как китайский мандарин, в специальной люльке на передней лошади, правда, вместе с хозяином, офицером охраны. Обычно он без устали принюхивался, мечтая, по-видимому, как и люди, поймать хотя бы одного тэурана-браконьера. Пес тяжело дышал, высунув на четверть метра узкий розовый язык – так собаки регулируют температуру своего тела. И вдруг он оставил столь важное занятие – выпрыгнул из люльки и с жалобным воем бросился прочь от каравана, перепугав хозяина и мулов. Этого пса больше никто никогда не видел.

Загадочное происшествие с преданнейшим другом человека взвинтило обстановку. Люди вздрагивали теперь при каждом шорохе в зарослях и хватались за оружие.

Лагерь решили разбить неподалеку от Красных Скал, на том месте, где сохранились пни от сандаловых деревьев, самой ценной древесины в мире. Здесь и произошла последняя стычка с браконьерами, когда в чхубанг привезли гору трупов.

Один из охранников экспедиции, верткий бородач с талисманами на атлетической груди, в который раз рассказывал о подробностях того сражения.

– Сначала отсюда ударили! Начальнику голову раскололо, мозги вот тут лежали… Потом коноводу в спину – вон оттуда. А вот здесь что-то взорвалось… И тогда мы побежали! Потом вернулись… Тэуранов не было, и следов не было… Нигде… Только наши лежали, мертвые! Ни одного раненого, все мертвые! Понимаете? Их добили!..

По его изможденному коричневому лицу катились струйки пота, похожие на слезы.

Я слышал много рассказов о браконьерах, и читал о них, и кинофильмы видел, но рассказ крепыша с талисманами действовал куда сильнее. Может, оттого, что гималайские браконьеры, по крайней мере те, что убили патрульных, никому на глаза на попадались? Хочешь не хочешь, а появлялись мысли о потусторонних враждебных силах.

В следах я немного разбирался. Мы с Говиндом и его подручными обшарили окрестности вырубки, но ничего не нашли. Я сел на низкий, под самые корни, пень, который все еще испускал пряный аромат сандала. Хотя бы один след! Тогда бы мы его упрятали в память Установки. На всякий случай.

– Ты что-нибудь понял? – спросил я Говинда. – По чему они не оставляют следов? Ведь невозможно бродить по джунглям неделями, не оставляя никаких следов!

Начальник охраны лишь развел руками.

Тем временем были натянуты палатки цвета подсушенной зелени, установлены алтари и очаги для приготовления пищи. Монахи сели на поляне между пнями и затеяли громыхающую музыку. Молодой долговязый монах, загримировавшись у походного зеркала на треноге, начал какой-то ритуальный танец. Его движения были плавны и изящны. Почему-то врезалась в память его неестественная поза со слегка поднятой ногой и отведенными назад руками. Он фиксировал ее очень долго, превратившись в бронзовое изваяние, только что побывавшее под дождем. Я, кажется, понял глубинный смысл этого танца и этой позы: люди жаждали покоя. Им не хотелось гоняться за невидимками и проливать кровь, ни свою, ни чужую. Они были готовы заплатить любую цену за мир и покой, как они платили на протяжении своей истории…

После молитвы, обеда и краткого отдыха охранники и монахи разбились на отряды, и командиры начали инструктаж. А самое высокое начальство, Бовин и Духовный Палач, совещались у карты. Удивительно! Последнее слово было за немощным старичком, страдающим от укусов комарья и мошек, которых он боялся побеспокоить, хотя они облепили открытые места его тела. Правда, он пытался защитить свою сверкающую лысину оранжевым монашеским колпаком, но колпак то и дело сваливался с его головенки. Старичок показал тонким неработающим пальчиком на крохотное озерко среди джунглей, которое называлось Утренний Лотос, Радующий Взоры Паломников. Когда-то здесь проходила тропа из Индии к даньчжинским святыням, но после того как появились более удобные дороги, она заросла напрочь.

Сначала будем искать здесь, – сказал старичок уверенно. – Всеми отрядами сразу. Обязательно что-нибудь найдем.

Извините, – сказал я, – не лучше ли будет, если каждый из отрядов отправится в свою зону? Так мы скорее отыщем следы тигров и браконьеров.

Не надо мешать, Пхунг, – с укоризной произнес добрый старик. Другой на его месте стукнул бы, наверное, кулаком по походному столику. – Надо учиться не мешать людям.

Все разошлись и разъехались. В лагере осталось совсем мало людей. И если бы сюда нагрянули браконьеры, нам бы пришел конец. Идиотизм какой-то! Мне не советовали брать в руки огнестрельное оружие. Сделать лук или копье? Джузеппе пояснил: лук и копье тоже нельзя, ибо прикосновение к любому оружию заметно осложнит духовное возрождение индивидуума, особенно когда он чужеземец и на нем деревянный воротник.

Я сильно вымотался за эти дни, хотя только тем и занимался, что ехал на муле и воспитывал в себе новые рефлексы. Так как меня оставили в покое до обнаружения следов, я устроился под роскошным кустом рододендрона (в это время года он не цвел) и собрался поспать, но добрый старичок выкроил время для очередной духовной беседы.

– Ты плохо стараешься, Пхунг, – произнес он с глубоким участием. – Везде лезешь, мешаешь. А должен сидеть возле порученных тебе ящиков, чтобы тэураны не причинили им вреда.

Было заметно несоответствие этих духовных речей с мудрыми решениями возле карты. Опять-таки на ум приходило, что эти совершенные старцы способны видеть то, чего не видим мы, простые грешники.

– Надо стараться, Пхунг. Этот поход – тоже ступень самосовершенствования, маленькая, но ступень. А все большое состоит из малого. Все великое состоит из каждодневного следования по пути, указанному Небесным Учителем…

Он замолчал, так как увидел волосатую жирную гусеницу черно-фиолетового цвета, которая нагло объедала травинку, не обращая на нас никакого внимания.

– Сколько их развелось в этом году! – Он сокрушенно покачал головой. – И вон на цветке сидит, и на папоротнике…

Он снял гусеницу с травинки и осторожно пересадил на сочный листок рододендрона.

В той стороне, куда ушли поисковые группы, послышались резкие крики – я уже знал: так кричат обезьяны, когда хотят привлечь к себе внимание людей.

В сердце ни с того ни с сего кольнуло. Я принялся вспоминать замечательные мгновения своей жизни.

– Ты опять бледный, Пхунг. Это говорит о том, что ты не правильно продвигаешься по дороге, указанной Высшим Наставником…

Старик был ко мне расположен, и я, воспользовавшись моментом, начал расспрашивать его о монстрах и тэуранах.

– Это покойники, живущие среди людей как люди, – разоткровенничался он, хотя даньчжины о таких неприятностях не любят говорить. – И не мертвые, и не живые. Их души улетели и уже переродились, а они, ставшие тэуранами, ходят по земле, разговаривают, стреляют, ищут женщин, поедают много пищи – больше, чем может съесть нормальный человек. Они ругаются и кричат ужасными голосами, когда им хорошо. Они любят вино и опиум, их песни опасны для слуха детей, женщин и слабых духом мужчин.

По оранжевой чистой тоге рывками ползла фиолетовая гусеница. Старичок зачарованно смотрел на нее.

– Она услышала, что мы о ней говорим… В такие вот гусеницы уходят души плохих людей… когда они становятся тэу… Вот и твоя душа в какой-то из этих тварей. Может быть, в этой. – Он благоговейно двумя пальчика ми снял с подола гусеницу и пересадил ее на куст. – А деревянная колода, что на тебе, помогает душе очиститься и вернуться. Она сделана из очень хорошего дерева. Над ней прочитано много святых молитв, пролито много слез, в нее впиталось много страданий разных колодников, истязавших себя болью. Эта замечательная доска – магнит для души.

Я ударил каблуком в землю, стараясь пробить дерн.

– Вот, смотрите, я оставляю след. А те, которые в лесу, не оставляют. Что из этого выходит?

Он погрозил мне пальцем.

– В старых книгах ничего не сказано про следы тэуранов. Но в них сказано, что князь тэуранов Пу Чжал не виден ни сверху, ни снизу, ни со священной восточной стороны. Если бы он оставлял след, то был бы виден. В книгах Высшей Мудрости Даньчжинов еще записано, что с ПуЧжалом могут справиться только самые совершенные люди.

– Поэтому вы здесь с экспедицией, уважаемый наставник?

– Я не самый совершенный. Таких, как я, – семь. – Он перечислил руководителей монастыря и произнес с сожалением:

– А самый совершенный – это не просто восьмая ступень совершенства. Это восьмая ступень с какой-то тайной добавкой, которую мы не знаем.

Странным образом меня волновали эти мифы, я почуял в них аромат каких-то великих истин.

На нос старичка села полосатая тигровая муха – очень неприятная кусачая пакость. Я сказал ему о мухе, он ответил:

– Я знаю, – и очень вежливо помахал ладошкой возле лица.

Муха нехотя улетела, а его нос раздулся в одну сторону. Удивительные люди, удивительный мир, и я постепенно становился его частицей. По крайней мере, мне уже были понятны лечебные методы Духовного Палача. Разобравшись в моих доминантах, они поймали меня на ту наживку, которую я проглочу в любом случае. И вообще, их принцип: дать человеку то, чего он желает, даже если это крамольные с их точки зрения истины. Истины в роли наживки на крючке религии. Потрясающе!

За мной приехали охранники: найден след тигра! Они были так рады, что мне стало грустно, – след тигра становился уже редкостью в тигровом заповеднике.

Когда я на муле добрался до поисковой группы, люди сидели и лежали в траве, а Говинд смотрел в бинокль куда-то вверх. Тигр на дереве? Оказалось, нет. Начальник охраны, затаив дыхание, разглядывал птичек.

Говинд передал мне бинокль. С трудом приспособившись к нему, я увидел черных скворцов. Они прилетали и улетали, оставляя что-то в гнезде.

– Они приносят в клювах муравьев, чтобы избавиться от перьевых клещей, – пояснил Говинд. – И от пухоедов.

– Это к вопросу о разуме птиц и животных?

Он сразу сел на своего любимого конька и начал рассказывать о птицах, выколупывающих из глубоких щелей добычу, пользуясь прутиками, которые обламывают до нужной величины, об удивительной иерархии в стаях серых ворон. И незаметно перешел на тигров.

– На этой охотничьей территории размером в тридцать пять квадратных миль охотится Одноглазый Князь – у него на лбу рисунок полос похож на китайский иероглиф «ван» – «князь»… Этот Одноглазый умеет считать, я установил точно! До четырех – бесспорно, до пяти-шести – не совсем установлено.

– Да ну! – поразился я.

– Я столько еще о них расскажу, Пхунг, что ты заболеешь от удивления. И мне смешны слова больших авторитетов о том, что у животных возможен только рефлекс или звериный инстинкт на опасность. Есть еще инсайт. Рефлекс – это затвердевший опыт, стереотип. Шаблон…

– А вдруг у них есть какой-нибудь инстинкт нешаблонных действий? А, Говинд? Ты об этом думал?

– Конечно, Пхунг! Думал! Может быть, он существует – инстинкт нешаблонных действий. И этот инстинкт, тренируемый интенсивно, возможно, и есть разум, интеллект? Пхунг! В таком случае, в животных бездна разума. А в зачаточном состоянии он везде, где есть хоть капля мозга.

Мы идентифицировали следы на влажном песке возле озера – наисвежайшие! – и на экране дисплея задергалась надпись: «Желтый Раджа»!

– Может, он сломался, Пхунг?! – воскликнул испуганно Говинд.

Я тоже начал сомневаться в исправности Установки. Надо как-то проверить. Где раздобыть контрольный след другого тигра? Хотя бы старый? Охранники разбрелись по берегам озерка в поисках прежних мест водопоя.

– Давай сделаем искусственный след, – сказал я, – чтобы не сидеть без дела.

В том же мягком влажном песке с помощью костяшек пальцев Говинд выдавил отпечаток лапы гигантской кошки, способный посрамить своей правдоподобностью любой действительный след. Включив аппарат, увидели надпись на дисплее: «Новый след».

– Выходит, Установка в норме, – сказал я.

Говинд расстроился. Значит, и Одноглазого уже нет, если Желтый Раджа занял эту зону? Нет уже тигра, который умел считать до четырех? «Вот то выдающееся дело, которое приведет тебя в Подвалы, – сказал я себе. – Нужно выловить тэу и спасти оставшихся тигров. Напрягись, приятель, придумай, как это сделать…»

Ночью в лагере случился переполох: Желтый Раджа унес мула. Часовой, рослый парень, заикаясь и пуча глаза, рассказывал сбежавшимся на шум полуодетым людям, как Желтый выпрыгнул из темных зарослей к дежурному фонарю над коновязью. Первому попавшемуся мулу он перекусил шею. Потом поднял его в зубах – это мула-то, который весит не менее четырех центнеров! – и понес в заросли.

Босой и возбужденный Джузеппе приплясывал на месте, обнимая свои голые плечи.

– Это хорошо, что ты в него не выстрелил с испугу! Очень хорошо!

– Да как я мог? В Желтого? В священного?

Говинд сделал глубокомысленный вывод:

– Если тигр здесь, то и тэу должны появиться. Если еще не убрались из заповедника с добычей.

– Скоро сезон дождей, – сказал кто-то из монахов. – Наверное, убрались.

Потом при свете электрических фонариков рассматривали следы в густой траве – как тигр подходил к лагерю, как полз на животе, проложив просеку. Тем не менее часовой не слышал ни шороха, ни треска стеблей. Значит, очень медленно полз, чувствуя телом каждую травинку, медленно придавливал сухие стебли, а не сламывал их. Вокруг лагеря на ночь были натянуты сигнальные сети и шкуры – от тэуранов, главным образом. Желтый Раджа не затронул ни одного шнура, перепрыгнул через полосу сетей, и сигнальные колокольчики ни разу не звякнули.

– Вот видишь, Пхунг, – проговорил Говинд с плохо скрываемым восторгом, освещая примятую просеку. – Это рефлексом не назовешь, и накопленным опытом тоже не назовешь – Желтый не мог раньше сталкиваться с сигнальными устройствами. И интуицией назвать трудно. Одно может быть объяснение – разум!

А Джузеппе уже беспокоило другое.

– Моя дорогая кошечка… – бормотал он, ползая на коленях и придерживая одной рукой колоду. – Самая лучшая кошечка… Ты, наверное, ранена… Или больна…

– Похоже, так, – согласился Говинд. – Желтый Раджа никогда не нападал на домашний скот.

Вдалеке громыхнул басовитый рык Желтого. Все прислушались.

– Узнаю! Его голос! – Джузеппе всхлипнул от переполнявших его чувств.

На рассвете я проснулся от трубного рева оправленных в серебро раковин – монахи играли побудку. Я чувствовал себя больным. Умылся в холодном ручье, проделал несколько асан. При виде моих упражнений монахи и охранники попадали со смеху. Так что я был не прав, утверждая, что у даньчжинов туго с юмором. Все они знали йогу, а то, что я почерпнул из передовых пособий по йоге, показалось им более чем забавным.

– Я тебя научу, Пхунг, – сказал Говинд, вытирая пальцем мокрые глаза. – Когда с тебя снимут наказание. Удивительно, что ты еще живой – с такими-то асанами.

Сразу за ручьем стоял огромный раскидистый баньян, его ветви проросли в землю вертикальными стволами, так что дерево представляло собой густую рощу, пронизанную лианами и укрытую стенами из плотных кожистых листьев. Интересный лесок. Надо было сразу обратить на него внимание. Не обратили. И вот когда Говинд еще говорил о йоге, из этих зарослей с шипением вырвалось крестообразное тело и ударило в голую спину рослого охранника. С оглушительным взрывом тело несчастного парня разорвалось на куски, и голова отлетела в сторону.

Все это произошло за долю мгновений на глазах многих людей, собравшихся у ручья. Потом кто-то вскрикнул, кто-то рухнул без звука, большинство людей обратилось в бегство, и животные, сорвавшись с коновязей, бросились за ними.

В момент взрыва я ощутил болезненный толчок в доску и распластался прямо в ручье, насколько позволял хомут. Мне показалось, что после взрыва что-то хлестнуло по листьям в том месте, откуда вырвался «крест».

Повисла мертвая тишина, даже раненые боялись стонать, слышался только топот убегающих. Я приподнялся на руках, с меня потекла мутная вода. Лежащий в траве Говинд, повернув ко мне бледное лицо, прошептал одними губами:

– Тише!

Я смотрел на зеленую завесу – листья аккуратные, глянцевые, будто нарисованные. И ни один не шелохнется, не дрогнет. Я на четвереньках полез к тому месту, где появился «крест». Краем глаза увидел в руке Говинда устрашающих размеров револьвер, из которого, он, кстати, стрелял довольно плохо. Вообще, даньчжины не любят огнестрельного оружия: среди них нет ни одного настоящего охотника.

Я показал Говинду, чтобы он кинул мне оружие, но он подумал, что я приглашаю его за собой. И пополз! Я подобрался к стене из листьев – в промежутках сплошная темень, и это при жарком ослепительном солнце. Торопливо осмотрев заросли, я увидел свисающую кольцами проволоку.

Послышалось легкое жужжание… Я испуганно обернулся и увидел плывущий над поляной у ручья цилиндрический предмет, очень похожий на допотопный пылесос зеленого цвета. Предмет завис над раненым охранником, тот в ужасе закрыл голову руками. Из днища цилиндра с сухим щелчком выстрелило пламя, охранник дернулся, ладони его, как кожура с плода, медленно сползли с головы… А предмет висел уже над монахом-музыкантом; несчастный пытался закрыться от смерти музыкальной раковиной. И снова вспышка…

Говинд выстрелил несколько раз, не целясь, но «пылесос» не среагировал на выстрелы. Я подполз к Говинду и забрал у него кольт. Потом встал на колени… прицелился в кромку днища зеленого цилиндра. Медленно нажал на спуск. Отдачей подкинуло обе руки. С визгом рикошета цилиндр перевернулся в воздухе, но не упал на землю, а стремительно понесся в нашу сторону…

Мы с шумом и треском, задыхаясь и падая, пробирались через заросли. Панический страх гнал нас все дальше и дальше. С разбегу мы наткнулись на облепленную лепешками лишайников скальную стенку и лишь после этого остановились. Говинд прижался спиной к камню, уставившись на неподвижные в полном безветрии заросли. А я обливался кровью – хомут доконал меня.

Где-то далеко, за тридевять земель, громыхнул взрыв и послышались пронзительные, похожие на визг испуганных детей крики обезьян.