Нарост

Отца моего убили еще в американо-канадскую войну, так что мне приходилось помогать матери, которая работала на полставки в публичной библиотеке нашего маленького городка. Вернувшись вечером домой, она подолгу разговаривала со мной — это стало ее привычкой. Чаще всего речь шла о посетителях библиотеки, хотя иногда в эту тему вкрадывались впечатления от того или иного лекарства, которые она принимала, и их воздействия на ее самочувствие.

А началось все в тот самый преотвратный 2021 год. Целую неделю мать хранила несвойственное ей молчание. Лицо ее выражало беспокойство; иногда она отрывала глаза от вязанья, а может, это было чтение, и долго-долго как-то странно смотрела вдаль. Мне показалось, что именно тогда она особенно начала беспокоиться о своем здоровье, тем более что ей было под шестьдесят. Впрочем, я не сомневался, что, когда придет время, она мне обо всем расскажет. Следовало признать, что она очень ценила уединение, так что, несмотря на раздиравшее меня любопытство, я старался молчать.

Наконец, однажды вечером она подняла на меня долгий, встревоженный взгляд и заговорила — впервые за долгое время:

— Сынок, мне хотелось бы узнать, что ты думаешь по поводу… по поводу того, что уже давно тревожит меня.

Всю свою жизнь, что я помнил мать, она постоянно беспокоилась о своем здоровье, хотя никогда не обращалась к докторам. Что и говорить, все домашние, соседи и даже я нередко посмеивались над ее страстью заполнять тумбочку рядом со своей кроватью всевозможными пузырьками, ампулами и таблетками. При этом она всякий раз с упреком выговаривала нам, что, дескать, никто не может знать, насколько сильно она больна и как тяжел ее недуг. Я понимал это так, что все эти меры предосторожности были не чем иным, как ежедневной процедурой, призванной поднять бодрость ее духа.

— Примерно неделю назад, — промолвила она, — я заметила у себя на коже какую-то припухлость.

Я тут же выразил готовность осмотреть причину недомогания, но она, как я и предполагал, категорически отказалась. Дело в том, что, родившись в 1962 году, моя мать всей душой ушла в восторженной обожание воскресших в те времена викторианских достоинств. За все двадцать семь лет своей жизни я ни разу не видел, чтобы она хотя бы частично обнажила «неподобающую» часть своего тела. И что характерно: несмотря на почти хроническую боязнь подцепить какую-нибудь болезнь, она сохраняла столь же целомудренное поведение даже по отношению к врачам.

Одним словом, она отказалась даже описать свою «припухлость» — только размеры и все. По ее словам, размеры ее были немного больше горошины, а располагалась она слева, сразу под нижним ребром.

— Как это началось?

— Откуда мне знать?

— А к доктору ты обращалась?

— Нет, — отрезала мать. — Мне страшно. Ты же знаешь, как я боюсь докторов.

— Ну да, конечно. Хотя, должен тебе сказать, ты всегда волнуешься из-за пустяков.

Сказав эти слова, я попытался, тем не менее, хоть отчасти скрасить улыбкой ее тягостное настроение. При этом меня, откровенно говоря, в гораздо большей степени волновало состояние ее рассудка в связи с этим прыщиком, нежели физическое состояние.

— Так что, именно из-за этого ты и хмурилась всю эту неделю? Брось, все пройдет само собой.

И все же, я не мог не заметить, что с каждым днем мать все более мрачнела.

— Но что же я могу поделать? Она же растет! Прошло каких-то два дня, а она уже похожа на крупный шар!

Я попросил ее позволить мне взглянуть на этот странный нарост, но, как и предполагал, мать отказалась.

— А так болит, когда прикоснешься, — призналась она, чуть поглаживая кончиками пальцев свой бок. — Надо, конечно, кому-то сказать, но так стыдно…

— Чепуха. Пора наконец показаться доктору.

— А вдруг от этого будет еще хуже? — хныкающим голосом проговорила мать. — Или диагноз установят не тот.

В те времена у нас в городке было всего три доктора, но я заверил мать, что по крайней мере один из них обязательно о ней позаботится.

Получилось, однако, так, что ни один из них так и не принес ощутимой пользы, впрочем, как я впоследствии узнал, никакой их вины в этом не было. Каждый из них утверждал, что никогда в жизни не встречался ни с чем подобным. Двое из них прописали какие-то мази, чтобы уменьшить зуд, а третий вообще отказался лечить, заявив, что больную надо показать специалистам в Чикаго.

Я не на шутку встревожился и решил — надо ехать. Мать, конечно, протестовала и говорила, что мы не можем позволить себе таких расходов. Я тогда работал банковским клерком и уверил ее в том, что мои накопления предназначались как раз для таких экстренных случаев.

В подобных препирательствах мы потеряли немало времени — около двух недель. Нарост, походивший на какую-то опухоль, увеличился в диаметре более чем на десять сантиметров. Сейчас он заметно выпирал даже из-под блузки.

На работе я объяснил сложившуюся ситуацию и меня в порядке исключения отпустили. По настоянию матери я представил хозяину лишь самое поверхностное описание ее недуга.

В течение всего нашего долгого путешествия до Чикаго мать не переставала жаловаться на боли:

— Теперь болит уже не переставая. Словно что-то сосет, всасывает меня внутрь.

Первую ночь в Чикаго мы провели в отеле. Я отчетливо слышал ее судорожные метания по постели; дважды за ночь просыпался от сдавленных, пронзительных криков.

— Знаешь, я стараюсь не ложиться на эту сторону, — сказала мать. — Но иногда забываюсь и вот… О, это так мучительно — словно какие-то иглы вылезают из этой проклятой опухоли или что это там!

Мать положили на обследование в одну из лучших частных клиник Чикаго. Я с самого начала понял, что лечение будет долгим и весьма дорогим. К счастью, владелец больницы, весьма образованный и с виду похожий на иностранца мужчина, предложил мне оставить мать на правах пациента благотворительного общества. Меня удивил этот его жест, однако он тут же пояснил свою мысль:

— Ее случай — поистине уникальный!

К счастью, мне удалось найти номер в расположенном неподалеку дешевеньком отеле. По настоянию матери мне оформили круглосуточный допуск в ее палату, хотя подобная милость показалась мне весьма дурным знаком. Тем не менее я старался быть с ней рядом как можно чаще.

От врачей я не получал вообще никакой информации. Мне казалось, что они даже сердились, когда я приставал к ним со своими расспросами, и всякий раз отсылали меня прочь. Я неоднократно видел, как они заходили в палату, где лежала мать, и выходили оттуда с явно озадаченными выражениями лиц.

— Все это очень серьезно, — как-то поспешно и даже уклончиво говорили они мне, — но мы скоро прооперируем ее и она пойдет на поправку.

— Но когда это будет? — спрашивал я, на что мне всякий раз отвечали, что пока еще не сделаны все необходимые исследования и анализы.

Была сделана масса рентгеновских снимков, и мне удалось краем уха услышать, что на них запечатлено, хотя сами пленки мне, естественно, никто не показал. Как оказалось, с одной стороны опухоли располагались какие-то гранулоподобные образования, сгруппированные хаотичным образом. Кроме того, снимки показали, что внутри тела матери происходит развитие двух организмов неизвестного происхождения. Один из них изредка совершал некие судорожные, спазматические движения, после чего вновь неподвижно замирал. Должен признать, что я и сам начал замечать слабое подрагивание выступавшей из-под простыни припухлости. Другой организм оставался неподвижным, однако постоянно увеличивался в размерах и уже стал походить на крупную грушу. Вот и все, что я знал, поскольку, повторяю, никто со мной толком не разговаривал.

Как я понял, врачи намеревались взять крошечный кусочек опухоли, чтобы исследовать его под микроскопом. Нечего и говорить о том, что мне было категорически отказано присутствовать при самой операции, так что я был вынужден удовлетвориться ожиданием в соседнем помещении. Неожиданно я буквально подскочил на месте: раздался пронзительный крик, сменившийся глухим, надсадным плачем. Я смекнул, что местная анестезия оказалась весьма неэффективной. После этого им пришлось усыпить мать, чтобы довершить начатое.

Постепенно опухоль достигла размеров крупной дыни и стала простираться от левой груди до верхнего края тазовой кости. Я был поражен темпами, с которыми происходил этот рост, причем не мог не заметить, что чем больше она становилась, тем быстрее увеличивалась.

Меня продолжало мучить любопытство, и я в очередной раз попросил мать разрешить мне осмотреть ее. Ее глубоко, оскорбила сама постановка подобного вопроса, после чего я дал себе зарок никогда больше не касаться этой темы.

Шло время, и я терзал себя бесконечными вопросами: «Когда же они прооперируют ее, когда?» Мать же исходила бесконечными криками и плачем. Я не оставлял попыток хоть что-нибудь узнать от врачей, которые повторяли, что операция состоится скоро, но отказывались назвать мне точную дату. Мне не оставалось ничего другого, как бродить возле дверей их кабинетов в надежде услышать хотя бы обрывки фраз. Впрочем, это практически ничего не дало мне, так что я предпринял попытку «подловить» главврача, когда он будет один. Такой случай представился, и я встретил его в коридоре. Мне показалось, что он либо раздражен, либо стесняется чего-то. При этом он сказал, что, дескать, его профессия запрещает разглашать сведения подобного рода. Я было запротестовал, но он промолвил:

— Помните лишь одно: мы делаем все, что в наших силах. Пусть даже вы ее сын, — добавил он, — но и для ее пользы, и для вашей будет лучше задавать как можно меньше вопросов.

Его слова вселили в меня настоящего тревогу, и я стал делать всякого рода предположения. Несмотря на подобное настроение, я старался всячески подбадривать мать, и мне было поистине невыносимо видеть в ее глазах один и тот же вопрос, который иногда срывался и с ее губ: «Почему? Почему?» Но еще тяжелее было слышать, как она просит меня уйти, предварительно сказав:

— Мне надо поспать… И я очень не хочу, чтобы ты видел меня такой.

Я всем своим естеством чувствовал, что ей бы хотелось, чтобы я остался рядом с ней, как-то успокоил, приласкал ее, и мне стоило немалых усилий хоть как-то отвлечь ее от постоянных мыслей об опухоли.

— Я не могу думать ни о чем другом — постоянно чувствую боль и думаю о ней! — жалобно приговаривала она, неотрывно глядя на выпиравший из-под простыни бугор.

— Но, мама, с этим же ничего не поделаешь. Постарайся подумать о чем-нибудь приятном. Вспоминай о прошлом.

— О прошлом? Странно, я не так давно лежу в этой больнице, а уже почти забыла, что значит быть здоровой. Мне начинает казаться, что я всегда была больна.

Недуг заставлял ее дугой изгибаться на постели, корчиться от спазмов невыносимой боли.

— Меня словно всю раздирают на куски, боль отдается в самых кончиках пальцев — от рук до ног. И все время одно и то же мучительное ощущение, будто что-то сосет меня, вытягивает последние соки. Когда я рожала тебя, то думала, что на свете нет большего мучения, но тогда это продолжалось не более получаса, ровно столько, сколько требовалось, чтобы добраться до больницы. Сейчас те муки кажутся мне сущей безделицей, почти удовольствием…

Меня всего передернуло.

— Мама, я бы не хотел, чтобы ты делала подобные сравнения…

Прошло немного времени, а опухоль уже распространилась на весь бок и часть живота, так, во всяком случае, я мог судить по выпуклости, проступающей из-под простыни. Я конечно же допускал, что оставалось нечто, скрытое от моих глаз. Верхним краем нарост достигал ключицы, а нижним вторгался в начало бедра. Иногда мне даже казалось, что я вижу, как ткань словно подрагивает или чуть шевелится, хотя остальное тело вокруг нее оставалось совершенно неподвижным.

К этому времени мать стали столь интенсивно накачивать наркотиками и успокоительными средствами, что она почти не узнавала меня. Приходя к ней вечерами, я еще в самом начале коридора слышал ее стоны и плач. Затем я тихонько приоткрывал дверь, шепотом обменивался парой фраз с ночной сиделкой и уходил.

Как-то, еще не успев зайти в палату матери, я едва не столкнулся с главным врачом. Увидев меня, мать с исступлением закричала:

— Я поправлюсь! Я выздоровела!

Впервые с момента начала болезни мне довелось увидеть ее улыбающейся, даже смеющейся — и это несмотря на мучившие ее боли.

— Они собираются прооперировать меня! Я скоро поправлюсь!

Шли дни, однако конкретные сроки операции так и не были назначены. Я снова стал наступать на них со своими расспросами, но в ответ услышал знакомые доводы насчет того, что надо разобраться кое в каких деталях и что им, дескать, необходимо выяснить, готова ли мать перенести подобную операцию. Плюс ко всему им понадобилась дополнительная информация о том, как развивается опухоль.

Я видел, что с каждым днем настроение матери падает. Опухоль между тем продолжала расти.

Меня неотрывно преследовала мысль о том, что я должен хоть как-то взглянуть на этот нарост. Я ненавидел себя за это дешевое, примитивное любопытство, но, как ни старался, не мог выбросить эту идею из головы. К тому же меня беспрестанно терзала мысль, почему доктора тогда сказали, что не сообщают мне никаких подробностей ради моей же пользы.

— Что же со мной будет? — стонала мать, отчаянно дергаясь на постели. — Как ты думаешь, я выкарабкаюсь?

Взгляд ее искал мои глаза. Едва ли кто-то знал меня лучше, чем она, и потому мне стоило немалых усилий скрыть от нее свои мысли.

— Ну конечно же, тебе станет лучше. Я сам слышал, как об этом говорили врачи, — говорил я, наивно полагая, что подобная отговорка действительно сможет ее успокоить. — Приободрись, через несколько недель мы уже будем дома.

— О как бы мне этого хотелось! — воскликнула мать, и на лице ее появилась вымученная улыбка.

Однажды вечером, когда я сидел рядом с дремавшей в своем кресле медсестрой, меня заставил похолодеть пронзительный вопль, сменившийся частым, каким-то захлебывающимся дыханием.

— Она растет! — кричала мать. — Она становится еще больше!

Ночная рубашка, которую мать когда-то сама сшила себе специально на несколько размеров больше, чем требовалось, — ей казалось, что так удобнее, — под давлением выступавшего из тела, нароста натянулась настолько туго, что потребовалось ее срочно снять. Естественно, медсестра предложила мне выйти из палаты.

Мать беспрерывно стонала и тихонько плакала, голова ее металась по подушке. И все это время в ее взгляде отчетливо читался один и тот же мучительный вопрос, который она словно адресовала невидимым силам высшей справедливости: «Почему? За что? Ведь я за всю свою жизнь не совершила ничего такого, что могло бы оправдать хотя бы пять минут подобных страданий!»

Время от времени я замечал, как она непроизвольно тянулась рукой к набухающей опухоли. Несколько секунд ее пальцы легонько касались поверхности нароста, словно пытались прощупать, что там внутри, потом она судорожно вздыхала и отдергивала руку.

— А я-то надеялась, что все это — лишь дурной сон, — с отчаянием в голосе бормотала она. — Думала: прикоснусь, а она пропала. Но нет, она все там же, и с каждым днем становится все больше.

Мать умоляла, докторов, чтобы они немедленно прооперировали ее, а те лишь уклончиво уговаривали потерпеть еще немного, мол должен приехать специалист именно по таким заболеваниям. При этом они неизменно заверяли ее в благополучном исходе лечения и призывали не терять надежды.

В больнице появились новые доктора, которые, как я узнал, прибывали из Нью-Йорка, Европы и других частей света. Главврач всех их заводил в палату матери, чтобы показать опухоль; меня на это время выпроваживали в коридор. Мать беспомощно жаловалась мне, что ее «демонстрируют, как какого-то урода». Ей, правда, объясняли, что это делается исключительно ради ее же пользы, так что в конце концов она смирилась.

Шло время, и я постепенно понимал тщетность всех моих попыток не только самому взглянуть на опухоль, но и просто разузнать о ней побольше. Мать тоже толком ничего о ней не знала, поскольку с ней разговоры на эту тему не велись. Впрочем, какие-то крохи информации мне все же удалось собрать.

Получалось так, что опухоль словно бросила вызов лучшим специалистам со всего света. Они проводили свои долгие, бесчисленные совещания, однако, изредка встречая их в коридоре или в палате, я по их нерешительным, смущенным взглядам замечал, что ни к какому конкретному выводу они так и не пришли. Им потребовалось минимум две недели для всестороннего обсуждения и изучения болезни, поскольку они хотели принять во внимание любую, даже самую маловероятную возможность. Из архивов памяти извлекались казавшиеся почти знахарскими способы борьбы с теми или иными разновидностями опухолей, поражавших когда-либо человеческий организм. Однако такого случая не мог припомнить ни один из них, более того, по-видимому, его не знала и вся история медицины. В подобных условиях, конечно же, можно было понять их нерешительность и сомнения перед началом какой-либо операции.

Я стыдился собственного любопытства и благодарил судьбу за то, что мать не могла прочитать моих мыслей. Однажды днем доктора в очередной раз собрались для консультации в помещении лаборатории. Стараясь действовать как можно тише, я осторожно повернул дверную ручку и приоткрыл дверь — буквально на пару сантиметров. До меня сразу же донесся гул возбужденных голосов. Несколько бородатых, похожих на иностранцев мужчин в старомодных костюмах и чудных повязках на шее, которые обычно называли галстуками, с головой ушли в изучение толстых фолиантов, прильнули глазами к окулярам микроскопов, листали всевозможные схемы и таблицы. Из их слов — а говорили они преимущественно по-английски — я смог понять, что в этих таблицах содержалась информация об опухоли: ее цвет, размеры, плотность и динамика роста. Однако они пока так и не могли прийти к какому-нибудь определенному выводу относительно природы двух гранулоподобных образований, отчетливо видимых на рентгеновских снимках. В качестве рабочих версий обсуждались варианты неизвестной доселе разновидности рака, последствий от воздействия радиоактивных осадков, космических лучей и даже лунного вируса, однако все они были отвергнуты как несостоятельные. Сам я мало что мог почерпнуть из всех этих дискуссий, так что после этого подслушивания любопытство мое не только не уменьшилось, но даже, наоборот, значительно возросло.

— …а корневая система располагается глубоко и хорошо разветвлена, — услышал я слова главврача. — Таким образом, операция, и в этом нет никаких сомнений, лишь ускорит смерть. Разумеется, в первую очередь мы обязаны принимать во внимание интересы самого пациента, но с другой стороны — рискуем исказить важнейшую научную информацию, если не сказать больше — вообще лишиться ее. Иными словами, я полагаю, что едва ли целесообразно вмешиваться в естественный процесс роста новообразования…

Я аккуратно и тихо прикрыл дверь, поймав себя на мысли о том, что слово «естественный» в данном случае звучит по меньшей мере странно. Тем не менее я лишь убедился в том, о чем догадывался и раньше, а именно, что они и не собираются оперировать мать и она фактически обречена. Впрочем, к подобной новости я отнесся достаточно спокойно, так как понимал, что смерть лишь избавит ее от мучений.

Мать же продолжала плакать, стонать и все время повторяла одни и те же вопросы: когда же состоится операция, когда они вырежут эту опухоль и когда наконец прекратятся боли. А боли были, похоже, нешуточные, поскольку врачам приходилось все время увеличивать дозы впрыскиваемого морфия. Кроме того, аппетит матери достиг поистине фантастических размеров.

Я отчетливо различал возвышавшийся из-под простыни бугор нароста. В последние дни он рос особенно быстро: утром — одно, вечером — заметное увеличение; а утром следующего дня — еще увеличение на несколько сантиметров.

В области живота она возвышалась на добрых сорок пять сантиметров, а по мере приближения к горлу и ступням постепенно сходила на нет. Теперь опухоль достигла уже рук и ног, в первую очередь левых. Я предчувствовал, что к следующему утру она подступит к шее и мне удастся впервые увидеть ее край.

Мать тоже это поняла, хотя ни один из нас напрямую не касался этого вопроса. На другой день я обнаружил, что она попросила установить ширму между кроватью и стулом, на котором я обычно сидел. Я пытался протестовать, но она объяснила:

— Хватит с меня и того, что врачи и сестры постоянно с головы до ног рассматривают меня. Но чтобы ты, мой единственный сын, тоже видел это — нет, не бывать этому. О Господи, за что ты послал мне такое наказание?!

И правда, всю свою жизнь мать вела себя столь безупречно и непорочно, что я готов был допустить, что и чрезмерная добродетель способна прогневить Бога.

И все же я осмелился запротестовать против ширмы, хотя, и понимал, что рискую сильно обидеть мать. Она неожиданно уступила и перегородку убрали, но всякий раз, когда я входил в палату, мать натягивала простыню, закрываясь с головой. Таким образом, все, что я мог видеть, это выступающий наружу громадный бугор, который изнутри подрагивал и шевелился. Я брал руку матери в свои ладони, хотя разговаривали мы очень мало. Она почти постоянно пребывала в состоянии оцепенения, измученная непрёкращающимися болями и оглушенная чудовищными дозами морфия. Но несмотря на все это, она неизменно натягивала простыню на голову и не снимала ее до тех пор, пока я не выходил из палаты.

Как-то, однажды утром, меня поразила царившая кругом тишина, Лишенная привычных стонов матери, палата, казалось, погрузилась в царство невыносимого безмолвия. И я понял, что она была больше не в состоянии говорить, и только беспрерывно, с отчаянием сжимала мою ладонь, словно пыталась что-то сказать. Мне кажется, она продолжала настаивать на немедленной операции. Я снова, в который уже раз переговорил с врачами, однако добился все того же неутешительного результата.

— Не беспокойся, мама, — успокаивал я ее, — они скоро начнут подготовку к операции. А потом ты пойдешь на поправку, снова будешь работать в библиотеке, увидишься со своими старыми друзьями. — Иногда мне даже казалось, что эти слова помогают снять хотя бы малую толику ее чудовищного напряжения.

Вскоре мать потеряла способность нормально есть, и я понял, что вот-вот наступит конец. Я опасался, что врачи перейдут на внутривенное питание и тем самым лишь продлят ее агонию, но этого не случилось. Очевидно, они предпочли не вмешиваться в то, что сами же называли «естественным» ходом развития болезни.

Время тянулось невыносимо медленно. На следующее утро в палату пришла еще одна медсестра — явно на подмогу первой. Я сразу смекнул, что конец близок. Сестра постоянно делала какие-то записи в своем блокноте. При виде меня мать неизменно натягивала простыню, закрываясь с головой, и меня невольно поражало, что у нее еще оставались на это силы. Меня до глубины души трогала ее забота о том, чтобы не ранить мои сыновние чувства собственным видом. Теперь мне не составило бы большого труда откинуть простыню и удовлетворить свое давнее желание, но я устоял перед соблазном, поскольку не мог ослушаться ее воли.

Однажды мне показалось, что я замечаю, как под простыней отчаянно что-то бьется, видимо опухоль. К этому времени мать уже не протягивала мне руку и не пыталась сжать мою ладонь. Косвенным путем я установил, что наряду с биением сердца в материнской груди врачи обнаружили еще один источник пульсирующих сокращений. Иными словами, один из двух загадочных органов в ее теле начал биться самостоятельно.

Спустя семь или восемь часов дыхание матери неожиданно стало убыстряться, становиться более глубоким, энергичным… а затем так же внезапно прекратилось. Я зарыдал, испытывая облегчение и жалость одновременно, — слава Богу, ее страдания подходили к концу.

После долгой паузы внутри опухоли почувствовалось отчаянное движение. Забегали врачи, все стали о чем-то возбужденно перешептываться. Главврач некоторое время молча глядел на подрагивающую массу, после чего резко приказал мне выйти из палаты.

Я успел сделать лишь несколько шагов, когда тишину нарушил громкий, какой-то хрипловато-хлюпающий звук, долгий и совершенно неестественный. Мне хотелось остаться, однако доктор почему-то рассердился и повторил свой приказ, добавив, что делает это исключительно ради моей же пользы. Позднее я все же потребовал от него необходимых разъяснений. Тщательно подбирая слова — опять же, как он сказал, ради моего собственного благополучия, — он объяснял мне, что тот самый грушеобразный орган внутри материнского организма оказался некоей разновидностью легкого. Со смертью матери он предпринял попытку спастись и, когда она перестала дышать, перешел на собственное дыхание. «Разумеется, — добавил он, — долго это продолжаться не может. Как только иссякнут источники питания, он неизбежно погибнет».

Той же ночью я пробрался в клинику. Несмотря на плотно обитые двери палаты, я мог различить тяжелый хрип дыхания опухоли. Вдох получался долгим, каким-то вымученным, тогда как выдох был совсем коротким и легким. Я смекнул, что примешивавшийся к дыханию громкий хрип скорее всего вызван наличием какой-то слизистой преграды для воздуха.

На следующий день рано утром я продолжил свое расследование. Я заметил, как двое санитаров уводят от палаты матери ночную сиделку: проходя мимо меня — ее шапочка нелепо съехала набок, — она пристально посмотрела мне в глаза и неестественно ухмыльнулась. Позже я узнал, что прибывшая ей на смену утренняя сестра застала свою предшественницу стоящей перед кроватью: женщина неотрывно смотрела на опухоль и при каждом очередном всасывающем звуке в такт ему кивала головой.

Теперь все пребывали в состоянии напряженного ожидания — когда же настанет конец этой агонии. Вскоре хрипы действительно пошли на убыль. Прибыл главврач и стал готовиться к вскрытию, чтобы завершить подготовку необходимых медицинских заключений. Я обратился к нему с просьбой хотя бы в последний раз взглянуть на останки, однако когда уже после вскрытия увидел его лицо — бледное и вконец расстроенное, — то сразу же понял, что и сейчас моя просьба будет отвергнута, естественно, «ради моей же пользы».

Было принято решение, что ни одно постороннее лицо не должно ничего узнать о случившемся, а потому в обход всем традиционным процедурам даже владельцу похоронного бюро не разрешили сопровождать пустой гроб в больницу. После того как останки погрузили в деревянный ящик, я отдал необходимые распоряжения, чтобы на следующий же день его отправили домой. В качестве средства транспортировки я избрал тот же поезд, которым мы с матерью приехали в больницу. Таким образом, я почти смирился с мыслью, что мне никогда не доведется взглянуть на опухоль.

Кстати сказать, я даже толком не знал, когда именно скончалась моя мать, а знать это мне просто полагалось, хотя бы для того, чтобы выбить правильную дату на надгробном камне. С этим вопросом я обратился к доктору, и мы долго выбирали с ним между тем моментом, когда перестали раздаваться хриплые вздохи самой опухоли, и временем, когда они заглушили дыхание моей матери. В конце концов мы сошлись на последнем варианте.

Мне предстояло провести еще одну ночь в Чикаго. Получилось так, что я смог заметить, в какую палату отвезли тело матери. Прошло несколько часов, а я продолжал лежать в своей постели и, неотрывно глядя в потолок, сокрушенно вздыхал по поводу того, что я, ее сын, так и не узнаю, отчего скончалась давшая мне жизнь женщина. Наконец я принял решение, что просто обязан увидеть эту опухоль. Вооружившись фонарем, я двинулся по коридору. В ночное время обслуживающий персонал в больнице был невелик, так что я практически без труда пробрался к гробу.

В комнате царил полный мрак, однако я не решался включить свет. Когда я отодвинул крышку гроба, мне в нос ударил странный запах — он совсем не походил на вонь разлагающегося тела, а скорее напоминал аромат грибов. Я тут же почувствовал острый позыв к рвоте, который преодолел с огромным трудом. При этом я старался дышать исключительно ртом, прикрыв его платком, и только таким образом смог, хотя бы отчасти, предотвратить тошнотворное воздействие вони.

Даже сегодня тот неуважительный к матери жест, которым я направил луч фонаря внутрь гроба, переполняет меня отвращением к самому себе. Мне было безмерно стыдно, что я нарушил последнюю волю родительницы. И все же уже ничто не могло остановить меня.

Внутри гроба я увидел громадную массу, завернутую в то, что показалось мне широченной простыней. Мне даже показалось, что я ошибся, так как если раньше ее можно было сравнить с некоторого рода тугим шаром, то сейчас из нее словно выкачали воздух. Я потянул простыню на себя, но она оказалась словно прочно приклеенной. Я потянул сильнее и наконец оторвал ткань — на какое-то мгновение она потянула массу за собой, потом отделилась и плюхнулась назад с чавкающим звуком.

Взглянув наконец на предмет своего неизбывного интереса, я понял, что заставило ночную сиделку лишиться рассудка. Мне даже пришлось на мгновение прислониться к стене, чтобы перевести дыхание. Потом я снова посмотрел на то, что лежало в гробу. Масса была лишена даже малейшего намека на форму, и я невольно задумался над тем, куда же они положили тело матери. Дело в том, что я не видел ничего похожего на голову, ноги, руки или тело. А вдруг они положили сюда только опухоль, а мать лежит в каком-то другом месте? В самом деле, я видел перед собой лишь громадный сгусток желатинообразной «дрожалки», и больше ничего. По-видимому, они положат тело в гроб после того, как завершат все необходимые исследования, тогда как сейчас в деревянном ящике лежали лишь останки опухоли, в чем у меня не было в тот момент никаких сомнений.

Снаружи мягкая масса была покрыта чем-то тонким и блестящим, отдаленно напоминавшим кожу; цвет этой пленки изменялся от переливающегося перламутрово-серого до почти прозрачного бутылочно-зеленого. Вблизи от поверхности более светлой части массы проходили бесчисленные фиолетово-черные вены, некоторые из которых в диаметре достигали двух-трех сантиметров. Чуть наклонившись, я в свете фонаря разглядел, что и зеленоватая часть массы представляет собой не что иное, как тугое переплетение громадного количества тончайших кровеносных сосудов, многие из которых по толщине не превышали крохотных жилок на листьях обычных растений, и все они брали свое начало от более крупных фиолетово-черных артерий.

Меня охватило подозрение, что, сдергивая простыню, я каким-то образом сдвинул, а то и вовсе перевернул лежавшую в гробу массу, поскольку сейчас передо мной лежало нечто такое, что было напрочь лишено каких-то отличительных признаков: где верх, где низ, что спереди, что сзади. Оно вообще не имело сторон. Но как же я мог перевернуть такую махину, даже не прикасаясь к ней? Что ж, иного выхода у меня не было и, собрав волю в кулак, я заставил себя пойти на этот шаг. К моему удивлению слизистая, липкая пленка, покрывавшая массу, выскользнула у меня из пальцев подобно гигантскому полуразложившемуся садовому слизняку. Смесь трех чувств — обоняния, зрения и осязания — оказала на меня ошеломляющее воздействие, и я снова почувствовал приступ тошноты.

Наконец, я снова принялся давить на матово-переливчатую массу, машинально перемещая руку то вперед, то назад, то из стороны в сторону, пытаясь ухватиться за что-нибудь, хотя бы относительно твердое, чтобы перевернуть лежавшее в гробу студнеобразное месиво. Вблизи от полупрозрачной поверхности я нащупал несколько довольно жестких, хаотично сгруппированных объектов. Я почти не сомневался, что это и были те самые гранулоподобные образования, о которых упоминали врачи. Поднеся фонарь ближе, я увидел, что они чем-то напоминали зубы, хотя было в них что-то звериное, да и по размерам они явно превосходили человеческие. Я продолжил поиски какой-либо надежной опоры, однако моя рука все так же бесцельно блуждала внутри липкой массы. К тому времени я был практически уверен в том, что тело матери лежит в каком-то другом месте. Ведь не могли же кости скелета так быстро раствориться в этом «желатине», какова бы ни была его природа!

Меня все время подташнивало от ужасного омерзения, но остановиться я уже не мог. Я должен был продолжить начатое. Сунув руку еще глубже, я наконец нащупал кончиками пальцев что-то относительно жесткое, и уже через секунду вся липкая масса оказалась перевернутой, что сопровождалось отвратительным, чавкающе-хлюпающим звуком. Оказалось, что моя рука наткнулась на длинный шов, который наложили после вскрытия. От резких толчков и перемещений небольшое количество фиолетово-черной жидкости стало просачиваться наружу через оставленные иглами маленькие дырочки.

Тогда я смекнул, что, поскольку обычно вскрытие начинается с грудной и брюшной полости, — это должен быть верх. Хотя абсолютно ничто больше не подтверждало такого вывода. Луч фонаря метался из стороны в сторону, пока я пытался отыскать хоть какое-то напоминание о матери — остатки глаз, носа или рта. Ничего — лишь сплошная, комковатая, покрытая хитросплетениями сосудов вязкая масса. Неожиданно я наткнулся на странное отверстие, располагавшееся как раз по центру зашитого разреза. Очевидно, это была та самая дыра, хрипловатое причмокивание которой лишило рассудка бедную ночную сиделку. По краям она как бахромой была окружена бледно-лиловыми тонкими лоскутами, трепет и колебания которых вызывали тот самый странный, характерный звук.

Мой взгляд скользнул чуть в сторону, и к своему отвращению я обнаружил рядом с этой своеобразной ноздрей громадный глаз. Сначала я его не заметил, потому что он был наполовину скрыт переливчатой кожицей и плотной сетью кровеносных сосудов. По своим размерам он походил на блюдце от кофейной чашки и мало напоминал человеческий. В частности, у него не было радужной оболочки — только зияющее черное отверстие, очевидно зрачок. Если бы опухоль продолжила свое существование, то этот глаз наверняка бы пробился через тонкие покровы и вышел на поверхность.

Следующим моим открытием, повергшим меня в немалое изумление, были три небольших бугорка или отростка, располагавшиеся, насколько я мог судить, где-то в левой нижней части массы. Внешне они походили… да что там походили, это действительно были… кончики пальцев ног моей матери. Тогда я понял, что серьезно заблуждался, полагая, что они отделили опухоль от тела.

Я принялся энергично отыскивать еще какие-нибудь подтверждения своей догадки и на правой стороне массы нашел четыре таких же отростка. Один из них оказался достаточно длинным, на нем даже сохранился кусочек ногтя, по изящной овальной форме которого я окончательно убедился в том, что он принадлежал моей матери. Именно на кончиках пальцев ног была особенно хорошо различима граница между нормальной человеческой плотью и опухолевидным новообразованием. Смерть остановила медленное, но неуклонное наступление тоненьких, зеленоватых капилляров, которые подобно плющу на стене дома ползли, оплетая человеческое тело. Наверное, я так и не смог бы определить, где находилась голова матери, если бы не обнаружил в верхней части массы несколько клочков седоватых волос…

Мать оказалась первым человеком, у которого обнаружили это странное заболевание, но уже через два года эпидемия распространилась очень широко, и опухоль направо и налево косила бесчисленное количество людей.