На Смоленск надвигается гроза

… Не забывай, почувствуй, волшебник

То, как на шею давит ошейник.

Не забывай нас – ты слышишь, отшельник,

Иногда покидай Парнас…

(Сплин)

Пролог

Клиника для умалишенных располагалась на краю неказистого поселка Гедеоновка, к востоку от Смоленска. В глубине заброшенного парка, где растительность казалась влажной, тропической, стоял кирпичный больничный корпус, двухэтажный, столетнего возраста, но крепкий на вид.

В белом халате, с жестким лицом снайпера и масонским прищуром, врач заканчивал свой обычный утренний обход. Он вошёл в небольшую палату без всякой мебели, кроме одной простой железной кровати и старого радио, чей эфир шипел и трещал, наводнённый помехами. На кровати поверх ватного одеяла дремала крохотная старушка. Она лежала, повернувшись лицом к стене, и не сделала при его появлении в палате ни малейшего движения. Старушка чмокала, облизывалась, стонала, принималась тихонько говорить с невидимыми собеседниками, которые, казалось, докучали ей, дразнили и мучили. Это была первая заведующая Музеем скульптуры Сергея Тимофеевича Коненкова Лидия Платт.

– Ну, друг мой, Лидия Сергеевна, как вы себя чувствуете сегодня?

Больная задумалась, всматриваясь куда-то через прозрачное пространство солнечного сухого воздуха полуприкрытыми глазами. И после явно больших усилий трудно работающей мысли приподняла кисти изуродованных старостью рук, как бы доискиваясь чего-то в сумраке дремотных глубин, прошептала:

– Коненков, Коненков… я вижу, вижу… красный с золотом, весь в булатной стали, он идёт, идёт, идёт…

Глава 1. Козёл

– Тут, знаете, фиг поймешь, кто сиделец, а кто охранник. Кто зэк, а кто начальник, – широко шагая, произнес лейтенант.

Посетитель едва заметно ухмыльнулся. Маленький, круглый, с румяным лицом, окруженным черной бородкой, среди которой хищно шевелились красные сочные губы, он смотрел на лейтенанта плутовато и радостно, словно видел перед собой не человека, а ловко приготовленного на огне ягнёнка:

– Здесь и живые отличались от мертвых, в основном, пищеварением.

– А-ха-ха! Это точно, – согласился лейтенант, украдкой поглядывая на своего спутника в аристократически белой рубашке, от шуток которого веяло леденящим холодом жестокости.

Обогнув строение администрации, они оказались на зеленовато-пятнистом пустыре, где начиналась территория колонии-поселения №7. Кончались деревья, исчезала трава, а все переулки, дорожки и тропки вели к квадратным участкам со зловещими уродливо-серыми домами, сложенными из нескольких этажей бетонных, кое-как выбеленных плит с потеками ржавой грязи.

У одного из общежитий на сорной колючей земле на солнцепеке работали заключённые – темные, как гарь, взбухающие сгустки: жёсткие лица, металлические, точно дробинки, глаза. Скопище напряжённых хмуро-любопытных глаз наблюдало за ними, идущими.

– Вон он, Терентич, загорает, прохиндей. Вы можете говорить с заключённым сколько хотите, у нас с этим свободно, только козла его берегитесь, он громадный, злющий. Грузовик может рогами перевернуть! – лейтенант приложил руку к выгоревшей фуражке, развернулся и пошёл обратно по грунтовой дороге, которая, повторяя изгибы пустыря, упиралась в стену администрации.

Посетитель огляделся: приземистая, желтая, словно барханы, колония казалась горячей каменистой пустыней. Он сделал шаг по тропинке и увидел тощего, обнаженного по пояс старика с круглыми мускулами и наколкой. На груди, сквозь завитки седых волос, просвечивались главы, маковки церквей, молчаливые лики православных святых. Недвижно и внимательно они взирали строгими глазами с дряблого, усыпанного пигментными пятнами, небосвода.

Терентич сидел на корточках, приложив ладонь к шершавой теплой почве, наблюдал, как бегут мимо его пальцев рыжие муравьи, поблескивая хитином точно битое стекло пивных бутылок.

Что-то взметнулось рядом, пыльное, серое, и страшный крушащий удар выброшенных вперед стрельчатых копыт чуть не поверг посетителя в глубь сточной канавы.

– Ну все-все, угомонись, заполошный, – Терентич ободряюще похлопал животное по широкой спине, затем ласково погладил по холке.

Посетитель на миг задумался, заглянул в пустые глазницы козла и сквозь впадины и овалы черепных костей, увидел, как перевертывались дышащие пеплом горы, в вихре летучих частиц падали отломанные вершины, пласты рудных масс, которые, если к ним приглядеться, оказывались вертящимися в воздухе людьми. Он охнул и коротко поклонился:

– Приветствую тебя, Пилорус! И тебя, Мастер Кузнечного дела.

– Вот скажи мне, Петя, – Терентич облизнул острый пергамент, закручивая, цигарку, и вдохнул аромат свежего табака, – разве при Союзе такое было возможно? Разве такого расфуфыренного пижона, разодетого как вражеский трансвестит, пустили бы на просторы колонии? – козел посмотрел на него напряженным, дрожащим в глазнице красно-жёлтым глазом, в котором мелькнул проблеск насмешки всеведенья, и мотнул головой. – Только ты меня понимаешь. Как бабка померла, так ты у меня один и остался… – он вставил самокрутку в ноздрю козла и чиркнул спичкой.

– Молотобоец, я ищу того, кто поможет мне пройти на ту сторону, – начал посетитель. Он говорил так, будто русский не был для него родным: спотыкался на согласных, тянул гласные, делал паузы, подбирая слова, и при этом чудовищно картавил.

– Никто не может вернуться туда. Мы уж с Петей за этим проследим, – Терентич зажал цигарку пеньками нескольких потемнелых зубов, и потрепал козла по седой бороде. Тот зыркнул зло, выдохнул сизый дым ему прямо в лицо и издал грозное «ме-е!» – Ладно, Петь, не обижайся, я же со всем уважением к твоей персоне… – старик резко вскочил, с силой уперев босые ноги с загнутыми нечистыми ногтями в песок. – Вагус, ты зачем вернулся? Столько лет тебя не было, и вот опять! Разговаривай с Пилорусом. Он здесь главный. А мои гвозди крепкие, никто ещё из могилы не поднялся!

Козел одобрительно заморгал, и красное марево в его глазах стало тускнеть.

– Я пришёл вовсе не за этим… На Смоленщине запрятано великое множество любопытнейших Залежей, и одна из них принадлежит мне. Но Пилорус не позволит осквернить землю, освященную кровью павших в бою героев. Поэтому я обращаюсь к тебе, Молотобоец. Мёртвые Боги всегда благоволили ко мне, и теперь дадут силу, дадут власть пытать, мучить, убивать!

– Зря ты проделал такой путь, Вагус. Мёртвые Боги давно отвернулись от нас. Уснули в пирамидах, в мертвых городах, на дне безвестных могил.

– Цену назначай, mon cher ami,1 и если все пройдет как надо, я охотно ее оплачу.

– Цену… Цена будет такая: шестьдесят лет человеческой жизни! Выпить мне охота, водочки с тертыми рябчиками выкушать, а алкашка нас не берет, титька лебяжья!

– Чтобы выпить, тебе и сорока лет хватит, до шестидесяти в этой северной глуши и праведники не доживают.

Вагус улыбался румяным ртом, обнажив короткие белоснежные зубы.

– Погодь, пошто зубоскалишь? Ты послушай сперва, ведь не знаш! Я-то в советские времена дьячком подъедался, псалтырь читал, да свечки тушил, а опосля, как Сталин пошёл штурмом на небо, на приступ той стены, что отделяет человеческие очистки от Бога, я в алтаре тихонько повесился. В стране полным ходом шла борьба с религией, поэтому заново освящать нашу Крестовоздвиженскую церковь не стали. Поснимали попы иконы и в подвал спустились, а там шесть мешков золотых монет… И вот однажды, в один солнечный денёк, является из райцентра партийное начальство с предписанием передать храм школе, а по стенам тени чертей мечутся… Продались наши попы лукавому за те монеты, записали свои имена на страницы тьмы и душами проклятыми мой голод утолили. А теперича я пожить хочу! Бочку водки, да с мужиками на рыбалочку!

– Как много вам, могильникам, мало… впрочем, пусть будет по-твоему, – Вагус пожал маленькую сухую ладонь Терентича, и тот в ответ торопливо сжал его влажную, обволакивающую длань. – Проведёшь меня в город, я тебе за это ещё пяток лет отсыплю.

– Не-е, голуба, в города нам пути заказаны. От поганой наркограффити Лжецов спасу нету, мосты рушатся, дома гниют, трубы покрываются ржавым железом, а гниль гнилью харчиться не может. Ты думаешь, почему мы по тюрьмам да по колониям чалимся? Режим, конвой, полный дурятник… Да потому, что на свободе одни ловушки да засады!.. Жрать нечего!.. – внезапно один из заключённых жалобно вскрикнул. Взмахнул руками и, упав навзничь, стал биться затылком, выгнул спину дугой так, что остальные испуганно от него побежали. Заключённый вопил и колотился, были видны дрыгающиеся ноги в грязных колошавинах. Слышался булькающий, сдавленный крик. – Во, вишь что деится? Как его лихоманка-то схватывает… Это они с виду дюжие, жилистые, а внутри трухлявые! Хворые…

– Cul!2– с чувством выругался Вагус. – Проклятые наркоманы, волчье семя!.. – его глаза опрокинулись белками в глубину костяного шара черепа, закрытые фарфоровыми плошками век, и он спал несколько минут, обдумывая услышанное. – Все-таки я до конца не вижу контуры этой борьбы, увы, но живой мозг органичен и слаб в своём несовершенстве. А ведь ты отнюдь не понаслышке знаком со всей этой лживой пасквилью?

– Было дело, – нехотя буркнул Терентич, – да что тут скажешь, богоборцы и от того предсказуемы, как оглобля в руках сельского дурачка. Все как один отрицают существование Мертвых Богов и уверяют, что мы, могильники, и вы, духи, произошли от микроорганизмов, натурально как люди. Крестов не носят – вместо них вешают на шею подвески в виде гномов, держащих в руке макову головку и деревянные пластинки с рунами, заговорёнными их барыгами-колдунами. Больше всего тебе надобно остерегаться кладменов конченные ханурики, начнут барагозить, не дадут разрыть Залеж, и ведьм «Медового круга» – этот случай всех злее. Они приманки, одурманят, увлекут, не успеешь очухаться, как свалишься на их хазу. Стало быть, если с тобой заговорит красивая баба, то уноси ноги, пока не сгорел. Да, и ещё… найди кота. Авось что подскажет.

Оба наполненных малиновой жидкостью ока козла Терентич крест-накрест залепил белым скотчем, и тот стал похож на смешную рожицу в виде серпа с двумя крестами вместо глаз.

– У тебя трое суток, Вагус. На тризну Петя самолично явится за тобой. А там улепётывай пеструшка пока бобик не догнал!

Глава 2. Город-герой. Опсонизация

Над куполами Успенского собора в пыльце разнотравья вился сладчайший дымок. У подножья, налегая на склон, сочно зеленели ажурные кусты, цвели акации, осыпая на улицу сахарно-белый пепел лепестков. Подхваченная ветром, заструилась, заклубилась поземка из треугольников бесшумных соцветий, будто, невидимые, бежали овцы, оставляя на асфальте отпечатки острых копытцев.

Пахло дождём, горьковатой клейкостью тополиных листьев, раскисшей пылью. Вагус чувствовал город, такой благоухающий, изумрудно-золотистый, с фонарями, дрожащими среди мокрых деревьев, словно огромную скорлупу, в которую теперь была заключена его смерть. Он смотрел, как за перекрестьем железных сочленений моста широко и тускло разлился Днепр, затопив нижние уровни набережной. В свете туманной луны лихо гоняли на велосипедах мальчишки-подростки, рассекали колёсами зеленоватую жаркую воду, весело балагурили, гоготали молодые, гибкие, неутомимые. Вагус напряженно следил за ними, пока те не скрылись, обогнув каменные быки.

Старинные улицы металлически блестели, умытые грозовым ливнем. Кроваво-красная кольчуга крепостной стены отливала голубым, отражаясь в трамвайных рельсах, струящихся стальными ручьями. На площади Победы у кинотеатра «Октябрь» его обогнал трамвай с номером «4». Вагоны похрустывали на стыках, за стеклами, лоснясь, как в рыбьем жире, проплывали лица пассажиров. Трамвай повернул, сбросив с дуги длинную серебристую искру, которая упала на тротуар и не сразу погасла.

Среди магазинов, трамвайных остановок, киосков с выпечкой сновали туда-сюда люди. Одни спешили домой, другие стояли задумчиво, ждали трамвая, иные, купив сдобную булочку, возвращались, застывали у дороги словно перед какой-нибудь из масляных картин.