На пороге смерти

Стивен Кинг

На пороге смерти

Стивен Кинг рассказывает о том, как он чуть не погиб в прошлом году, сбитый машиной человека, который по праву мог бы занять достойное место в длинном ряду дьявольских персонажей его знаменитых книг.

"Когда мы переезжаем в нашу летнюю виллу в западной части Мэна (дом, имеющий очень много сходства с домом, к которому возвращается Майк Нунэн в романе "Мешок с костями"), я каждый день выхожу там на прогулку, проходя свои привычные четыре мили, если только, конечно, дождь не льет как из ведра. Три мили ведут меня по грунтовым дорогам, петляющим по лесу; одна вдоль трассы No5, асфальтовой дороги в две полосы между Бетелем и Фрайбургом.

Третья неделя июня 1999 года ознаменовалась для моей жены и меня большой радостью: трое наших детей, ныне уже взрослые и рассыпанные по всей стране, приехали к нам в гости. В первый раз за полгода мы снова оказались все вместе под одной крышей. К тому же, как венец нашей радости, с нами в этот раз был и наш первый внук, трехмесячный малыш, весело игравший с воздушным шариком, который мы привязали ему к ноге.

19-го июня я отвез нашего младшего сына в портлендский аэропорт, потому что ему надо было улетать обратно в Нью-Йорк. Я вернулся домой, ненадолго прилег и отправился потом на свою ежедневную прогулку. Вечером мы всей семьей хотели посмотреть в местечке Норт Конвей, что в соседнем штате Нью-Гемпшир, фильм "Дочь генерала", и я прикинул, что у меня еще есть достаточно времени, чтобы совершить мой моцион до того, как мы все вместе выедем в кино.

Кажется, было часа четыре пополудни, когда я вышел из дому. Чуть не доходя до Главной дороги (в западной части Мэна каждая дорога, имеющая посередине белую полосу, называется Главной), я встал под дерево и справил малую нужду. Только через два месяца после этого я снова был в состоянии мочиться стоя.

На Главной дороге я повернул на север и пошел по направлению движения по насыпи с краю от проезжей части. Мимо меня проехала машина, тоже в северном направлении. Как выяснилось позже, примерно через три четверти мили женщине, сидевшей за рулем в этой машине, повстречался светло-голубой автофургон марки "додж". Его бросало с одной полосы на другую, создавалось впечатление, что он вышел из-под контроля. Женщина в машине повернулась к своему спутнику, когда фургон миновал их, и сказала: "Ты видел? Это был Стивен Кинг - тот человек, который шел сейчас вдоль дороги. Может, и тип в "додже" его тоже увидит".

В целом та миля трассы No5, которая является частью моей прогулки, хорошо просматривается, но есть там один участок, короткий, крутой подъем, на котором пешеход, идущий в северном направлении, плохо может видеть то, что движется ему навстречу. Этот подъем я больше чем наполовину преодолел, когда Брайан Смит, владелец и водитель доджа, только-только начал свой спуск. Он ехал не по своей полосе, а по самому краю проезжей части. По той стороне, где шел я. Мне оставались какие-то доли секунды, чтобы зафиксировать это. Их как раз хватило на сверкнувшую во мне молнией мысль: О Боже, сейчас меня раздавит школьный автобус. Я хотел увернуться влево. И этот момент я уже не помню. Я помню только, что лежу на земле и вижу заднюю часть фургона, который, чуть накренившись вбок, стоит у обочины. Я вижу его перед собой совершенно отчетливо и ясно - больше фотография, чем воспоминание. Задние фонари фургона покрыты пылью. Номерной знак и заднее стекло все в грязи. Я регистрирую это, не осознавая, что оказался сбитым машиной. Это просто как фотоснимок. Я не в состоянии думать, моя голова полностью опустошена.

Здесь в моей памяти снова наступает провал, потом я осторожно вытираю левой рукой кровь с глаз. Когда я более или менее могу видеть, я оглядываюсь и замечаю человека, сидящего неподалеку от меня на камне. На коленях у него палка. Это Брайан Смит, возраст сорок два года, - человек, который сбил меня своим фургоном. За спиной у него не одна судимость, одних только нарушений дорожно-транспортного движения на его счету более двух десятков.

В тот день, когда наши судьбы пересеклись, Смит потому плохо следил за дорогой, что его ротвейлер перепрыгнул из грузовой части фургона на заднее сиденье, где в переносном холодильнике лежало мясо. Ротвейлера зовут Буллет (дома у Смита есть еще одна собака этой породы по кличке Пистоль). Буллет пытался поднять крышку холодильника своей мордой. Смит повернулся назад и оттолкнул Буллета. И как раз это он проделывал еще раз, когда находился на пике холма. И когда наезжал на меня. Позднее Смит рассказал своим друзьям, что думал, что сбил "маленькую косулю", пока не увидел мои забрызганные кровью очки, лежавшие рядом с ним на переднем сиденье. Их сорвало с моего лица, когда я пробовал увернуться от машины. Оправа была вся перекошена, но стекла уцелели. Они и сейчас на мне, когда я пишу эти строки.

Смит замечает, что я пришел в себя, и говорит мне, что помощь сейчас прибудет. Говорит он это уверенным, чуть ли не бодрым голосом. Так, как он сидит там на камне с палкой на коленях, он создает впечатление человека, у которого отлегло от сердца, как будто он хочет сказать: Ну, не повезло ли нам сейчас с тобой, приятель? Позже он расскажет одному из работников полиции, что выехал со своей собакой из кемпинга, где в данный момент проживает, для того, чтобы "купить в соседнем магазине парочку "марсов". Когда я узнаю об этом несколькими неделями позже, мне в голову приходит мысль, что меня чуть не убил герой, который запросто мог сойти со страниц одной из моих книг. Ирония судьбы.

Помощь сейчас прибудет, думаю я. Это, конечно, весьма кстати, поскольку со мной случилось ужасное несчастье. Я лежу в кювете, все мое лицо залито кровью и правая нога сильно болит. Я провожу взглядом по себе вниз, однако мне совсем не нравится то, что я там вижу: мое бедро, похоже, перевалилось на меня так, как будто нижняя часть моего тела совершила полоборота вправо. Я снова смотрю на человека с палкой и говорю: "Прошу вас, скажите мне, что это просто вывих".

"Не-еа", - отвечает он. Как его лицо, так и его голос выражают какую-то радость, однако в них почти не заметно проявления интереса к случившемуся. С таким же успехом он мог бы смотреть все это по телевизору и жевать при этом свой "марс". "Тут у вас, пожалуй, местах в пяти, а то и в шести перелом".

"Сожалею", - говорю я ему. Бог знает, почему. Потом я на некоторое время снова отключаюсь. У меня нет такого чувства, будто я теряю сознание, просто в этом месте в моей голове происходит обрыв фотопленки.

Когда я снова прихожу в себя, на обочине дороги стоит бело-оранжевая машина с включенной мигалкой и работающим мотором. Рядом со мной на коленях стоит врач, его зовут Пол Филлебраун. Он что-то делает. Разрезает мои джинсы, кажется мне, но, возможно, это было уже позже.

Я спрашиваю его, не найдется ли у него для меня сигареты. Он смеется и говорит, что вряд ли. Я спрашиваю его, умру ли я. Он говорит, что нет, не умру, мне только надо в больницу, и чем быстрее, тем лучше. В какую мне больше хочется, в ту, что в Норвей-Саут Пэрисе, или в ту, что в Бриджтоне? Я отвечаю, что хочу в больницу Нортерн Камберленд в Бриджтоне, потому что мой младший сын - тот, которого я еще сегодня отвозил в аэропорт, - родился там двадцать два года назад. Я еще раз спрашиваю врача, умру ли я, и он снова дает мне отрицательный ответ. Потом он интересуется, могу ли я пошевелить пальцами правой ноги. Я шевелю ими, и мне в голову приходит детский стишок, который мне иногда рассказывала моя мать: поросеночек пошел на базар, поросеночек остался дома. Мне надо было оставаться дома; выходить на прогулку было не очень-то хорошей идеей. Потом откуда ни возьмись у меня появляется мысль, что когда ты парализован, тебе зачастую только кажется, что ты чем-то там пошевелил.

"Они пошевелились?" - спрашиваю я Пола Филлебрауна, и он отвечает утвердительно, что, мол, да, пошевелились, причем довольно-таки изрядно.

"Вы клянетесь мне?" - настаиваю я, и, похоже, он в самом деле клянется. Я снова вот-вот отключусь. Филлебраун низко склоняется надо мной и спрашивает меня очень медленно и громко, находится ли моя жена сейчас в большом доме у озера. Я не знаю. Я вообще не знаю, где сейчас находится кто-либо из моей семьи, но могу назвать ему номер телефона того большого дома, а также дома на другой стороне озера, где время от времени живет моя дочь. Черт возьми, я мог бы назвать ему номер моей больничной страховки, если он ему нужен. Все цифры у меня в голове. Вот только остальное пропало.

Теперь появляется больше людей. Где-то шумит полицейская рация. Меня кладут на носилки. От этого мне больно и я вскрикиваю. Потом меня запихивают внутрь машины скорой помощи, и полицейская рация шумит громче. Двери закрываются, и впереди кто-то говорит: "А теперь жми на газ!" Затем машина трогается.

Пол Филлебраун садится рядом со мной. У него в руках специальные ножницы и он говорит мне, что ему нужно срезать кольцо со среднего пальца моей правой руки - это обручальное кольцо, которое мне подарила Тэбби в 1983 году, через двенадцать лет после нашей свадьбы. Я пытаюсь сказать Филлебрауну, что потому ношу его на правой руке, что первое, доподлинное, обручальное кольцо нанизано у меня на средний палец левой руки - я купил его в свое время в ювелирной лавке братьев Дэй в Бангоре, заплатив за двойную упаковку 15 долларов 95 центов. То есть я хочу сказать этим, что фактическое обручальное кольцо стоило всего восемь долларов, но вроде до сих пор еще действует.

Из меня выходят только какие-то нечленораздельные звуки, скорее всего, Пол Филлебраун ничего из них не понимает, однако продолжает кивать головой, в то время как срезает второе, дорогое, кольцо с моей правой руки. Примерно через два месяца после этого я звоню ему, чтобы поблагодарить его; за это время мне стало ясно, что он, возможно, спас мне жизнь, когда на месте оказал мне первую медицинскую помощь и затем по переделанным, ухабистым объездным дорогам отвез меня со скоростью 110 миль в час в больницу.

Филлебраун заверяет меня, что с удовольствием сделал это, и добавляет, что, по-видимому, кто-то прикрыл меня своим крылом.

"Я уже двадцать лет на этой работе", - говорит он мне по телефону, "но когда я увидел, как вы лежите там в кювете и какие повреждения вы получили от удара машиной, я, откровенно говоря, не очень-то рассчитывал, что вы дотянете до больницы. Вам повезло, что вы сейчас находитесь среди живых".

Повреждения, полученные мной от удара фургоном, таковы, что врачи в больнице Нортерн Камберленд полагают, что не смогут оказать мне здесь дальнейшую помощь; вызывается спасательный вертолет, который должен доставить меня в Центральную клинику штата Мэн в Льюистоне. Потом приезжают моя жена, мой старший сын и моя дочь. Детям разрешено пробыть со мной лишь недолгое время, жене можно остаться дольше. Врачи говорят ей, что меня здорово помяло, но мои раны не смертельны. Нижняя часть моего тела прикрыта. Жене нельзя посмотреть на мое лихо закрученное вправо бедро, но можно смыть с моего лица кровь и выбрать осколки стекла из моих волос.

На голове у меня длинная зияющая рана в том месте, где я ударился о лобовое стекло машины Брайана Смита. Еще бы сантиметров пять левее и я бы ударился о стальную боковую опору справа от водителя. Это наверняка бы стоило мне жизни, или я лежал бы сейчас в коме. Если бы я упал на одну из скальных пород, которые выходят из земли рядом с трассой No5, то меня, скорее всего, тоже бы убило или на длительное время парализовало. Однако мне повезло: меня перебросило через машину и я, пролетев пять метров по воздуху, приземлился точно рядом с камнями.

"Видимо, вы в последний момент повернулись немного влево", - сказал мне позже доктор Дэвид Браун. "Иначе бы мы с вами сейчас не разговаривали".

Спасательный вертолет садится на автостоянке больницы Нортерн Камберленд, и меня вывозят на улицу. Небо ясное и голубое. Роторные лопасти вертолета громко хлопают. Кто-то кричит мне в ухо: "Что, уже когда-нибудь летал на вертолете, Стивен?" Голос звучит весело, как будто он за меня радуется. Я хочу ответить, что да, я уже летал на вертолете, даже два раза, но не могу этого сделать. Мне вдруг становится тяжело дышать.

Меня загружают в вертолет. Я вижу сверкающую полосу голубого неба, когда мы взлетаем, ни одного облачка. Красота. Я снова слышу голоса из рации. В этот день я постоянно слышу какие-то голоса, кажется мне. Дышать мне становится все труднее. Я даю о себе знать, пытаюсь, по крайней мере, и надо мной, попав в поле моего зрения, склоняется голова.

"У меня такое чувство, как будто я тону", - шепчу я.

Кто-то что-то проверяет, и другой говорит: "Его легкие слабеют."

С шелестом что-то распаковывают, потом кто-то громко говорит мне в ухо, чтобы я мог слышать его в шуме ротора: "Мы должны сделать тебе интубацию, Стивен. Легкий укол, совсем не больно. Держись!"

Мой опыт (приобрел я его еще ребенком с воспаленными ушами) говорит мне, что обычно, наоборот, бывает очень больно, если кто-то из медперсонала обещает тебе легкий укол. Однако в моем случае сейчас это совсем не так уж страшно, как я боялся, быть может, потому, что я до отказа накачан обезболивающими средствами или потому, что я вот-вот снова потеряю сознание. Ощущение у меня такое, как будто кто-то коротким острым предметом бьет меня в грудь вверху справа. Из нее слышится сигнальный свист, точно во мне сделали пробоину. Что, очевидно, даже так и есть. Через несколько секунд привычное тихое вдыхание и выдыхание, сопровождавшее меня всю мою жизнь (на что я, слава Богу, совсем не обращал внимания), сменяется неприятным хлюп-хлюп-хлюп. Вдыхаемый мной воздух очень холоден, но все-таки это воздух, это воздух, и я им дышу. Я не хочу умирать. Я люблю свою жену, своих детей, свои послеобеденные прогулки у озера. И я люблю свою работу; дома на письменном столе меня ждет книга о писательской работе, наполовину готовая. Я не хочу умирать, и когда я лежу в вертолете и вижу за иллюминатором светло-голубое летнее небо, мне становится ясно, что я нахожусь на пороге смерти. В следующие минуты меня затянет вперед или вытолкнет назад, но это уже от меня не зависит. Я не могу ничего поделать, я могу только лежать здесь, смотреть на небо и прислушиваться к своему слабому, дающему течь дыханию: хлюп-хлюп-хлюп.

Десять минут спустя мы садимся на бетонированной посадочной площадке Центральной клиники штата Мэн. Мне кажется, что мы находимся на дне бетонного колодца. Голубое небо темнеет, и хлопанье лопастей ротора усиливается и отходит куда-то назад, как будто хлопают в ладоши великаны.

В то время как я продолжаю делать долгие, хлюпающие вдохи и выдохи, меня вытягивают из вертолета. Кто-то неловко задевает носилки, я вскрикиваю. "Извиняюсь-извиняюсь, Стивен, ничего страшного не произошло", - говорит кто-то. Когда ты сильно покалечен, все обращаются к тебе по имени; каждый тебе приятель.

"Скажите Тэбби, что я ее очень люблю", - шепчу я, когда меня поднимают и потом очень быстро катят по чему-то похожему на уходящий вниз коридор. Неожиданно мне хочется плакать.

"Это ты и сам можешь ей сказать", - отвечает кто-то. Мы минуем двери; надо мной проносятся кондиционеры и лампочки освещения. Через громкоговорители вызываются имена. В моем точно затуманенном мозгу проносится мысль, что еще час назад я гулял по лесу и собирался нарвать на поляне над озером Кизар ягод. Это не должно было отнять у меня много времени, ведь в пол-шестого мне уже надо было быть дома, так как мы все вместе хотели поехать в кино. На фильм "Дочь генерала" с Джоном Травольтой. Травольта снимался также в фильме, снятом по "Керри", моему первому роману. Он играл там роль злодея. С тех пор прошло уже столько лет...

"Когда?" - спрашиваю я. - "Когда я могу ей это сказать?"

"Скоро", - отвечает мне голос, потом я снова отключаюсь. На этот раз это не просто короткий обрыв пленки, на этот раз в моей памяти отсутствует целый кусок; я помню только сияние каких-то ламп, смутные, быстро пропадающие очертания лиц, операционных залов и угрожающе возвышющихся надо мной рентгеновских аппаратов; потом идут сумбур и галлюцинации, вызванные морфием и дилаудидом; потом я слышу отдающие эхом голоса и чувствую руки, которые прикасаются ко мне и смачивают мои сухие губы тампонами, пахнущими мятой. Большей частью, однако, передо мной полный мрак.

Оценка Брайана Смита, данная моим повреждениям, оказалась довольно умеренной. Моя голень была сломана по меньшей мере в девяти местах. Ортопед, собиравший мои конечности по крупицам, почтенный Дэвид Браун, сказал, что место под моим правым коленом выглядело как "каша в носке". Размеры повреждений голени заставили его сделать два глубоких надреза - называется это "медиальная и латеральная фасциотомия", - чтобы ослабить в ноге давление, вызванное многократным переломом большой берцовой кости, и увеличить приток крови к голени. Без этих фасциотомий (или если бы к ним прибегли слишком поздно) мою ногу, скорее всего, пришлось бы ампутировать. Правое колено было расщеплено почти в самой середине; "терминус техникус" для этого повреждения звучит как "интерартикулярная осколочная фрактура тибиального сегмента". Помимо того, я получил фрактуру ацетабулы правого бедра (иными словами, сильную деформацию бедренного основания), а также открытую интертрохантарную фрактуру в той же области. Позвоночник оказался надломленным в восьми местах. Из ребер было сломано четыре штуки. Моя правая ключица не пострадала, однако кожу на ней снесло начисто. Рану на голове пришлось сшивать двадцатью или тридцатью швами.

М-да, я бы сказал, что в общем и целом Брайан Смит был несколько сдержан в своей оценке.

Поведение мистера Смита за рулем в настоящем случае рассматривалось обвинительной комиссией, которая возбудила против него дело по двум пунктам: угроза участникам дорожно-транспортного движения (довольно серьезно) и нанесение тяжелых телесных повреждений (очень серьезно, светит прямой дорогой в тюрьму). После тщательной проверки дела прокурор, занимающийся подобными историями в нашем уголке мира, дал санкцию на то, чтобы Смит признал себя виновным по менее серьезному пункту обвинения - угрозе участникам дорожно-транспортного движения. Ему дали шесть месяцев тюрьмы (условно) и на год лишили водительских прав. Принимая во внимание, что Смиту был назначен годичный испытательный срок, в течении которого ему запретили водить моторные транспортные средства типа снегоуборщиков и машин повышенной проходимости, можно предположить, что он на законных основаниях снова начнет колесить по нашим дорогам с осени или зимы 2001-го года.

Дэвид Браун собрал мою ногу за пять марафонских операций. Под конец их я был худ и слаб. Моей терпимости пришлось проходить суровую проверку. Как бы то ни было, операции дали мне реальный шанс снова начать когда-нибудь ходить. На моей ноге было закреплено большое устройство из стали и карбоновых волокон под названием внешний костный фиксатор. Восемь больших стальных стержней, называемых шанцевыми штырями, вели от фиксатора к костям над и под коленом. Пять стальных игл потоньше лучевидно выходили из колена. У них был такой вид, словно ребенок нарисовал лучи к солнцу. Благодаря им колено находилось в состояние покоя. Три раза в день медсестры вытягивали маленькие иглы и большие штыри и смачивали отверстия перекисью водорода. Я еще никогда не окунал свою ногу в керосин и не поджигал ее потом, но если мне когда-нибудь придется это сделать, то я наверняка буду чувствовать себя тогда примерно так, как при том ежедневном уходе за штырями.

19-го июня меня привезли в больницу. 25-го я впервые встал на ноги, проковылял три шага к стулу, сел на него в операционном облачении, опустил голову и тщетно пытался сдержать слезы. В случаях, подобных моим, люди внушают себе, что им повезло, просто невероятно повезло, и зачастую это срабатывает, ибо, по сути, так оно и было. Но иногда никакие внушения не помогают. Тогда люди плачут.

Через день или два после этих первых шагов началась физиотерапия. За первый заход я с помощью передвижной опоры, пошатываясь, проделал десять шагов по коридору. В то же время училась ходить еще одна пациентка - сухая восьмидесятилетняя женщина по имени Элис, перенесшая апоплексический удар. Мы то и дело подстегивали при ходьбе друг друга, если у нас еще оставались силы. На третий день я сказал Элис в коридоре, что когда она идет так, то у нее видны трусы.

"А у тебя, парень, повсюду видны щели", - пропыхтела она и поковыляла дальше.

4-го июля я мог уже так долго оставаться сидеть в кресле-каталке, что меня вывезли на погрузочную эстакаду за больницей, откуда я наблюдал за праздничным фейерверком. Стояла невероятная жара, улицы были заполнены людьми, которые все что-то ели, пили пиво и лимонад и задирали головы к небу. Тэбби стояла рядом со мной, держала меня за руку, а небо озарялось красно-зеленым и желто-синим цветом. Тэбби временно снимала комнату напротив больницы и каждое утро приносила мне яйца под майонезом и чай. Еда шла мне только на пользу. Когда я вернулся в 1997 году со своего путешествия на мотоцикле по австралийской пустыне, я весил 108 килограмм. В день, когда меня выписали из Мэнской центральной клиники, мой вес был не много не мало 82 килограмма.

После трехнедельного пребывания в больнице я 5-го июля вернулся в наш дом в Бангоре. Я ежедневно выполнял свою реабилитационную программу, состоявшую из растягиваний, наклонов и ходьбы на костылях. Я очень старался быть мужественным и уверенным в успешном исходе дела. 4-го августа мне надо было ложиться на очередную операцию в Мэнской клинике. Введя мне в руку канюлю, врач-анестезиолог сказал: "О'кей, Стивен, сейчас вы почувствуете себя так, как будто вы выпили несколько коктейлей". Я хотел сказать ему, что это здорово, потому что я вот уже одиннадцать лет как не пью коктейлей и вообще не употребляю никакого алкоголя, но прежде чем я сумел двинуть языком, я уже лежал в забытьи. Когда я проснулся, шанцевых штырей в моей ноге уже не было. Я снова мог сгибать колено. Доктор Браун оценил мое выздоровление как "соответствующее обстоятельствам" и отпустил меня домой тренироваться дальше (кто когда-нибудь уже занимался лечебной гимнастикой, тот знает, что это ничто иное как прописанная пытка). Но в процессе всего этого произошло еще кое-что. 24-го июля, спустя пять недель после столкновения с "доджем" Брайана Смита, я снова начал писать.

Фактически работу над своей книгой "О писательском ремесле" я начал в ноябре или декабре 1997 года, однако несмотря на то, что для чернового варианта книги мне обычно требуется не более трех месяцев, эта еще и через полтора года была готова только наполовину. Так получилось потому, что в феврале или марте 1998 года я отложил ее - я не знал, как мне писать ее дальше и вообще, стоит ли это делать. Писать романы мне, по сути дела, доставляло столько же удовольствия, сколько и раньше, но каждое слово автобиографической книги было для меня настоящей мукой. После "Противостояния" "О писательском ремесле" была первой книгой, которую я отложил в сторону, не закончив ее, и она действительно оказалась в "долгом" ящике.

В июне 1999 года я решился все-таки закончить проклятую книгу о писательстве в течении лета, а потом пусть там Сюзан Молдоу и Нэн Грэм в издательстве "Скрибнер" решают, получилась она или нет, думал я. Подготовленный к самому худшему, я перечитал рукопись и установил, что она мне по-своему нравится. К тому же конец пути мне теперь виделся отчетливо. Изложение истории своей жизни, где я пытаюсь раскрыть перед читателем некоторые ситуации и обстоятельства, благодаря которым я стал тем писателем, коим являюсь сегодня, я уже закончил; "технические" вопросы моего творчества тоже были освещены достаточно, по крайней мере те, которые казались мне наиболее важными. Не хватало только главной части о самом "писательском ремесле", в которой я хотел по возможности ответить на все вопросы, задаваемые мне на семинарах и лекциях, а также на вопросы, которых я всегда очень жду, - о языке.

В блаженном неведении того, что мне менее чем через сорок восемь часов предстоит маленькая встреча с Брайаном Смитом (не забудем и ротвейлера Буллета), я вечером 17-го июня сел за наш стол в столовой и перечислил на бумаге все вопросы и пункты, которые хотел затронуть в своей книге. На следующий день я написал первые четыре страницы центральной главы "О писательском ремесле". И в этой стадии рукопись находилась в конце июля, когда я решил снова взяться за нее... или по крайней мере попытаться сделать это.

Мне не хотелось опять приниматься за работу. У меня сильно болела нога, я не мог согнуть правое колено и был прикован к передвижной опоре. Мне было почти невозможно представить себе, как я смогу более или менее длительное время просидеть за письменным столом, пусть даже в кресле-каталке. Сломанное бедро примерно через сорок минут превращало сидение в пытку; часа через полтора у меня вообще пропадала охота ко всему. К тому же сама книга угнетала меня больше, чем когда-либо: как должен был я описывать диалоги, действующих лиц и свои поиски литературного агента, когда жизненно важным вопросом для меня было, сколько там времени у меня остается до следующей дозы перкоцета.

Но все же одновременно с тем у меня было чувство, что я достиг точки, у которой у меня не оставалось больше выбора. Я уже часто находился в пренеприятных ситуациях, с которыми мне удавалось справиться, прибегнув к писательству, по крайней мере работа помогала мне на некоторое время забыть проблемы. Я надеялся, что так будет и на сей раз. Ввиду моих нестерпимых болей и непригодности к какой-либо физической активности эта надежда могла показаться смехотворной, однако где-то в задней части моей головы неустанно и упрямо шептал тот голос: "пора, опять пора". Мне не обязательно повиноваться этому голосу, но мне трудно ему не верить.

В конце концов тем человеком, который вынес приговор, оказалась Тэбби, как это уже нередко бывало в решающие моменты моей жизни. Я люблю говорить себе, что то же самое я время от времени делаю и для нее, поскольку считаю, что в браке, помимо всего прочего, важную роль играет готовность отдачи своего решающего голоса тогда, когда твой партнер просто не может решиться на тот или иной шаг. Моя жена всегда первой говорит мне, что я слишком много работаю, что мне нужно сделать передышку и на какое-то время оставить идиотский компьютер в покое. Когда тем утром в июле я сказал ей, что снова хочу засесть за работу, я ждал от нее нравоучений. Однако вместо этого она спросила меня, где бы я хотел писать. Я ответил, что не знаю, что еще как-то не думал об этом.

Тогда подумала об этом она, после чего сказала: "Я могу поставить тебе в заднем коридоре перед кладовкой стол. Там много розеток, так что можно будет подключить компьютер, принтер и вентилятор". Вентилятор был обязательной вещью - стояло ужасно жаркое лето. Когда я снова принялся за работу, на улице было 35 градусов жары. В заднем коридоре было не намного холоднее.

Тэбби понадобилось несколько часов, чтобы оборудовать мне мое рабочее место. В четыре часа она покатила меня через кухню и по специально построенному спуску вниз, в задний коридор. Там она приготовила для меня милое гнездышко: стол, лэптоп и подсоединенный к нему принтер, настольная лампа, рукопись (с заметками, сделанными мною месяц назад, как положено наверху), письменные принадлежности, справочные пособия. В одном из углов стола находилась обрамленная фотография нашего младшего сына, которую Тэбби сделала в начале лета.

"Тебе нравится?" - спросила она.

"Замечательно", - сказал я и обнял ее. И это было замечательно. Так же, как она сама.

Тэбби, урожденная Табита Спрюс из Олдтауна, штат Мэн, хорошо знает, когда я работаю слишком много, но она также знает, что работа иногда может вернуть меня к жизни. Она подкатила меня к столу, поцеловала меня в висок и оставила меня там, чтобы я выяснил, есть ли у меня еще что сказать моим читателям. А сказать им у меня и в самом деле было что.., однако без ее интуитивного ощущения момента, того, что время писать дальше подошло, я сам бы этого, наверное, не заметил.

Это первое "заседание" длилось час и сорок минут, после произошедшего со мной несчастного случая это был первый раз, что я провел столько времени сидя прямо. Под конец по мне повсюду стекали ручейки пота, и я был настолько изможден, что почти не мог сидеть не сгорбившись. Бедро болело нестерпимо. Первые пятьсот слов дались мне так тяжело, как никогда, - мне казалось, что до этого я еще никогда ничего не писал. Похоже было, что я позабыл все свои старые волшебные трюки. Точно дряхлый старик в ревущем потоке реки, пробирающийся зигзагами от одного мокрого камня к другому, прокладывал я свой путь от слова к слову. Вдохновения в тот первый день у меня не было, а были только упрямая решимость и надежда, что со временем дело пойдет лучше.

Тэбби принесла мне пепси-колу, холодную, ароматную, бодрящую, и когда я пил ее, я огляделся по сторонам и, несмотря на все свои боли, не мог сдержать улыбки. "Керри" и "Салимов удел" я написал в моечном отсеке взятого напрокат автоприцепа. Задний коридор нашего дома в Бангоре имел с ним некоторое сходство и у меня появилось чувство, что я снова нахожусь там, откуда начал.

В тот день чудес в моей работе не случилось, однако я вновь соприкоснулся с хорошо знакомой мне магией творческого процесса. Я помню только, что через какое-то время слова все быстрее и быстрее потекли из-под моего пера. Мое бедро все еще болело, равно как обе ноги и спина, но эти боли потихоньку уходили на задний план. Я еще не испытывал в то время радости, не испытывал возбуждения, но у меня было почти такое же доброе чувство, что я чего-то добился. Я снова сделал первый шаг, и это было уже кое-что. Больше всего тебе бывает страшно, пока ты не сделаешь этот первый шаг.

С той поры дела мои пошли на поправку. После того душного дня в заднем коридоре мне еще раз сделали операцию на ноге, у меня там было довольно неприятное воспаление и мне все еще приходится глотать около сотни таблеток в день, однако я продолжаю писать дальше. В некоторые дни это одно сплошное мучение. В другие - а таких становится все больше, по мере того как заживает нога и голова привыкает к старому ритму жизни, - я снова испытываю это радостное возбуждение, это чувство триумфа, когда нахожу нужные слова и располагаю их в нужном порядке. Это как взлет в самолете: сначала ты внизу, на земле, совсем низко... и потом уже наверху, паришь на волшебном ковре и господствуешь над тем, что находится под тобой. Это наполняет меня счастьем, ибо для этого я и был создан.

Я все еще не до конца собрался с силами, не успеваю сделать и половины того, что делал раньше за один день, но меня хватило на то, чтобы закончить эту книгу, и за это я благодарю Бога. Писательство не спасло мне жизнь она была спасена умением доктора Дэвида Брауна и любящим уходом моей жены, - однако оно еще раз подействовало на меня своим хорошо знакомым мне образом: оно вновь озарило и обогатило мою жизнь".