На дне океана

Он силился припомнить свое имя… И впервые ему стало по-настоящему страшно.

Что это с ним творится? Он взглянул в зеркало, отшатнулся и больно ударился ногой о выступ стола. Затем бросил взгляд на электрокалендарь.

«Зачем я смотрю? Он ведь испортился давно. Может быть, я совершил самую большую ошибку, когда сразу. не стал чинить его. Время остановилось для меня…»

Его мысли путаются и расплываются. Разве время может остановиться? Раньше он знал совсем другое. Его учили совсем не этому, А чему же? Всегда ли тому, что нужно? Почему же не научили, как спастись сейчас?

Он спрашивал себя о чем-то и тут же забывал о собственных вопросах.

Сколько же времени прошло от аварии — от того часа, когда батискаф лег на дно океанской впадины и больше не смог двинуться? Три недели, месяц?

Он зашагал по каюте то медленно, то ускоряя шаги. У термостата остановился, вытащил пучок водорослей, съел… Его движения были вялыми, ленивыми…

«Я схожу с ума, — думал он. — И тут мне никто не поможет…»

У него было все — электроэнергия, пища, кислород, удобные кресла… Это создали разные заботливые люди — конструкторы, инженеры, биологи, медики. Вот и его батискаф, его детище — сколько в нем труда различных людей! Двигатель создан по идее его брата. Многослойная обшивка с прокладкой, какую впервые применил его отец на подводных лодках. Такая обшивка выдерживает давление в сотни тысяч тонн.

Он садится в кресло, опускает подбородок в раскрытую ладонь и думает о своей семье. Так ему легче. Иногда уголки губ приподымаются, словно для улыбки, но она не получается. Его семья целиком состоит из конструкторов и судостроителей, если не считать дяди-композитора. В их семье, где все говорили о килях и обшивках, о двигателях и коэффициентах полезного действия, странно звучали дядины слова: сольфеджио, симфония. И сам он был странным, со своими длинными пальцами и рассеянно-сосредоточенным выражением лица. Да, его лицо почему-то одновременно выражало и рассеянность и сосредоточенность: сосредоточенность — к звукам, рассеянность — ко всему остальному. Он говорил: «Море — это тысячи симфоний. Вы не всегда слышите их, а я не успеваю их записывать». И еще он говорил: «Духовная пища… Человек не может жить без нее…»

«Чудак… — думает он о дяде. — Чудак…»

Больше у него нет мыслей, и это пугает. Он напрягает память — что-то забылось!

«Все вложили труд в мой батискаф… И только дядя… Симфонии моря… Зачем? Что это дает вот в такие минуты, когда даже другое — нужное, необходимое — не может помочь?»

Он вскакивает с места, подбегает к стене и изо всех сил бьет по ней кулаком. Многослойная обшивка гасит. звуки, и он хихикает и подмигивает самому себе…

Эта обшивка защищает от огромного давления тысяч тонн воды его тело, его плечи, ноги, череп. Но эти тонны все равно давят на его мозг, и тут обшивка бессильна.

Давление воды на пьезокристаллы беспрерывно заряжает аккумуляторы, приборы очищают морскую воду и превращают ее в питьевую. А другие приборы добывают из морской воды кислород, необходимый для дыхания. У него есть и пища, ее хватит на столетия, потому что питательные водоросли размножаются быстрее, чем он употребляет их.

Все предусмотрено. Он может ждать, пока его найдут. Он не умрет ни от удушья, ни от голода, ни от жажды. Все предусмотрено.

Короткий смешок переходит в смех, в хохот. Да, он не умрет от голода, его не раздавит толща воды, но она раздавит его мозг. Он сойдет с ума вот что с ним случится. И тут бессильны и мудрые конструкторы двигателей, и проницательные биологи, вырастившие эти замечательные водоросли.

Если бы услышать звук человеческого голоса! Если бы не эта проклятая тишина, окутавшая его, словно толстое ватное одеяло!

Он хватает все, что подворачивается под руку, и швыряет куда попало. Предметы ударяются о стену и беззвучно падают на пол…

Он устает и опускается в кресло. Его рука шарит по столу — что бы еще бросить? Она натыкается на маленький незнакомый ящичек. Сейчас бы горько улыбнуться, если бы улыбка получилась… Это подарок дяди — его симфонии, записанные на пленки. Не ирония ли судьбы, что ящичек попался под руку именно сейчас? «Чего же вам, привередник? Напились, наелись… Не желаете ли еще и концертик послушать? Вкусить духовную пищу?»

Хохот сотрясает тело. Вялая рука раскрывает ящичек и вставляет пленку в магнитофон.

Тихая музыка наполняет каюту. Сквозь нее прорываются раскаты хохота. Но почему-то они становятся все реже.

Он поворачивается в кресле и прислушивается.

Где-то журчат и перезваниваются ручьи. Затем они сливаются воедино и шумят водопадом…

Поют птицы… В саду на рассвете…

Он слышит, как просыпается земля, как тянутая вверх деревья и травинки, как шуршит по крыше благодатный дождь и в хлеву мычит корова.

И вот уже в мелодии появляются ликующие звуки. Это проснулся человек. Он берет в руки молот и ударяет по наковальне. Он выходит в поле, и спелая рожь, ласкаясь, трется о его колени и расступается перед ним. Он садится в самолет и, рассекая со свистом воздух, несется ввысь.

Солнце играет на крыльях. Поют деревья и травы, оставшиеся на земле. Поет коса в поле и молот в кузнице. Музыка накатывается волнами. Это волны моря. Тысячи зеркальных осколков солнца переливаются в них, слепят, взрываются брызгами. Вскипает белая пена у носа корабля. На мостике — его отец. Звенит цепь. В воду опускается мощный батискаф океанское чудище. Распахивается океан. Батискаф начинает погружение. Лучи прожекторов прорезают океанские пучины. И лучи поют. Торжествующе и нежно…

Он понимает: это ищут его. Люди не оставляют человека в беде. Они спешат к нему, к Володе Уральцеву.

Он вспомнил свое имя, свою фамилию. Он говорит себе: «Распустили нервишки, Владимир Уральцев. Стыдно!»

Тонны воды по-прежнему давят на его батискаф. Но что они могут поделать против обшивки?! Он улыбается — теперь уже по-настоящему.

А музыка катит свои — волны…