Мы приговариваем тебя к смерти

Я не пошел на его похороны. Нужно было готовиться к лабораторной по химии. Событие не бог весть, какой важности, но заваливать не хотелось. К чему? Ему все равно, а мне еще поступать. Поэтому я быстро свернул разговор с Зайцевой, которая взяла на себя роль погонщика мулов и теперь методично опрашивала, кто из класса пойдет на кладбище — сказал, что не с кем оставить сестру. Оделся и вышел из гимназии.

К крыльцу подрулил ПАЗик с рекламой ритуальных услуг на боку. Наверное, привезли тело. На два часа в вестибюле было назначено прощание. К дверям уже подтягивался народ. Пожилая математичка в лиловом берете повторяла, как электронная игрушка с подсевшей батарейкой:

— Наркотики — вот бич молодежи. Колются, а потом вены режут.

Помада на ее губах лежала перламутровыми струпьями.

— Так, вроде, он того… повесился! — фраза физрука показалась мне неуместной. Даже более неуместной, чем жужжание лилового берета. К счастью, его слова тут же смешались со скорбным шепотом.

— Несчастные родители…

— Единственный сын…

— Господи, Господи…

— Интересно, а язык вывалился? — чуть поодаль толпились парни из нашего класса. Они затягивались тайком от учителей и, по-птичьи щурясь, выдыхали дым за спинами друг у друга. Кажется, это спросил Дрон.

— Ага, помнишь, историк рассказывал, что, когда царя Павла задушили, его язык почернел и во рту не помещался, — ответил ему Леня, ловко сплевывая в грязный снег. — Типа, отрезать пришлось. Чтобы народ не пугать…

Я не стал дослушивать. Прошел мимо.

Дрон достал из портфеля мутную бутылку, заткнутую куском газеты, откупорил ее зубами и вылил содержимое на скамью соседней парты. В нос ударил запах семечек. Сидевшая рядом с ним Лазарева хихикнула, но тут же, взяв себя в руки, прошипела: «Идиот».

Светка всегда так: сначала морщится, правильную из себя строит, а потом заливается громче всех. Когда мы Нюфу в шкафу закрыли, хохотала как ненормальная. Он просидел там пол урока, а потом не выдержал — зашевелился. Биологичка услышала — аж позеленела. У нее в этом шкафу скелет стоит. Пластиковый. Я всегда подозревал, что она его побаивается. Даже когда строение человека проходили, не доставала — все по картинкам рассказывала. И тут вдруг бедняга — Йорик напомнил о себе, попросился на волю.

Нинасанна вытянулась на стуле как суслик перед норой, обхватила руками морщинистую шею и уставилась на подрагивающие створки шкафа. Услышала тихий стук — видно, Нюфе надоело сидеть взаперти — громко икнула и затряслась. Кажется, собралась упасть в обморок.

Мы с пацанами сползли под парты, корчась от смеха. Класс зашелся в истерическом хохоте — Нюфу-то на перемене при всех засовывали в ящик, так что народ был курсе, что за «восставший из ада» скребется в шкафу.

Я решил спектакль не затягивать. Кивнул Лёне с Дроном, мол, пора. Они повернули ключ, распахнули дверцы, и Нюфа рухнул в проход между партами. Даже не рухнул — стек киселем. Скрючился на полу и захныкал. Как баба! Он тоже боялся скелета. До сопливых судорог.

— Нефедов! — завизжала биологичка. — Вон из класса. Иди над родителями издевайся!

Наивная женщина! Решила, что Нюфа сам в шкаф залез — типа пошутить. Таким как она кажется, если кто-то рядом смеется, то смеется над ней. Никак иначе.

На этот раз представление обещало быть не столь искрометным, зато более продолжительным. Нюфа закончил доклад по творчеству Есенина, вяло улыбнулся и вернулся за свою парту. Поерзал на сиденье, но ничего не заметил. Да с такой задницей разве заметишь? Нет, Нюфа не толстый — скорее рыхлый. Щеки висят, нос блестит, пальцы — белые сосиски, всегда липкие и холодные. Челка как у Гитлера спадает на лоб сальными прядями. Одним словом, ботан. Только учится так себе.

Звонок разразился сиплой трелью, и класс начал вставать из-за парт. Нюфа, отклячив пятую точку, полез в рюкзак. Сзади захихикали. Заметили. Он затравленно обернулся. Пошарил пухлой рукой за спиной — проверил, не приклеил ли кто записку, вроде: «Меня любит физрук». Снова оглянулся, но народ успел сделать серьезные лица — как на контрольной по химии.

Нюфа шел по школьному коридору, а в затылок ему ухмылялся зоопарк нашей французской гимназии. От первоклашек до учителей. Сзади, на штанах ботаника, бесстыжим пятном маячил след от разлитого Дроном подсолнечного масла. Наверное, Нюфа, как все студни, таскал под брюками толстые подштанники, поэтому ничего подозрительного не почувствовал.

— Эй, Миш, подойди-ка сюда! — Лазарева приняла позу фотомодели и поманила его пальцем с острым ноготком. Я видел, как у Нюфы дрогнули плечи. Он был в нее слегка влюблен. А может, и не слегка. Стихи ей писал — Светка мне показывала — по-французски. — Ты какими подгузниками пользуешься?

Нюфа застыл, словно подстреленный на бегу актер боевика. Неловкая улыбка никак не желала сползать с его пухлых губ.

— Что?

— Какими подгузниками, спрашиваю, пользуешься? — Светка добавила децибелов, и коридор вмиг наполнился не сдерживаемым больше смехом.

— Я не…

— Купи другие. Эти протекают! — ее голос звучал колыбельной песней, трепетал канарейкой в ладони. — Сочувствую. Жить с энурезом не просто.

Несколько секунд Нюфа стоял неподвижно, потом резко развернулся и пролетел мимо меня, обдав запахом пота и жареных семечек. К его чести, надо сказать, он не стал при всех разглядывать свои брюки — сразу помчался в туалет. Ему повезло — следующим уроком была физкультура. Он натянул спортивные штаны и ходил в них весь день, вызывая замечания учителей и насмешки одноклассников.

Правда, нам уже было не до него. Физрук объявил, что всех пацанов на следующей неделе отправляют на военный слет — будем ползать на брюхе и копать траншеи на скорость. С одной стороны, перспектива так себе, с другой — три дня свободы от уроков. Эта новость заставила нас на время забыть о Нюфе.

Я не хотел ехать на слет. Но физрук ткнул загорелым пальцем мне в грудь и дыхнул вчерашним перегаром:

— Едешь, ботаник! Оценка по физкультуре пока еще идет в аттестат. Понял?

Конечно, понял. Чего тут не понять? Я снова попал в коридор. Как лабораторная крыса. Бегу, а за спиной падают заслонки из оргстекла, отрезая путь назад. Впереди — взведенная крысоловка. Один удар, и нет мальчика. Але! А был ли мальчик? Лапы стегают удары тока — останавливаться нельзя. И я бегу. Ничего, три дня — это совсем не много. Нужно только пережить.

Нас привезли в детский лагерь. Кирпичные двухэтажные корпуса, в которых на зиму отключали отопление. В пропитанных осенней сыростью палатах пахло подвалом и гнилыми яблоками. Прапорщик, похожий на богомола, выдал каждому поношенный камуфляж. Велел к вечернему разводу переодеться.

Штаны, конечно, оказались мне малы. Обтянули ляжки как женские лосины, позорно врезавшись в промежность.

— Да — а, Нюфа, с задницей тебе повезло! — хмыкнул Мороз, проплывая мимо со своей свитой — долговязым Дроном и Леней, похожим на приземистую табуретку.

На Сане Морозове пятнистые штаны смотрелись как родные. Наверное, так и было. Он вполне мог купить их заранее — внешний вид занимал в его системе ценностей едва ли не главное место.

Мороз был живым доказательством, что все гороскопы не стоят и яблочного огрызка. Мы родились с ним в один день — восьмого сентября. То есть по идее должны были отличаться друг от друга не больше, чем два яйца из одного контейнера, но на самом деле в гимназии сложно найти двух более не похожих людей. Он — звезда. Лидер. Такого забрось с парой десятков человек на необитаемый остров — обязательно станет вожаком. Высокий, широкоскулый, с красивыми руками и мягким голосом. Саня играет на гитаре и поет про вечную любовь, если рядом есть девчонки. А если нет — про Чечню. Я иногда представлю, как Бог отмеряет каждому человеку талант. Этому — один черпак, этому — два, этому — пол-кастрюли. Наверняка, мы с Морозом шли друг за другом, и ему по ошибке досталась моя порция. Как иначе объяснить, что у Сани есть внешность, слух, способность командовать, а у меня — ничего. Разве только бабский зад!

— Вот это вещь! — Возле грязного окна в коридоре собралась компания, разглядывающая продолговатый предмет. В лагерь согнали старшеклассников из разных школ, но на этом этаже жили только пацаны нашей гимназии.

— Миш, глянь, какая у Мороза фляга! — кровь глухо ударила в виски — я не помнил, чтобы Лёня когда-нибудь прежде обращался ко мне по имени. Это настораживало.

— Трофейная, — снисходительно бросил Мороз. — Дед подарил. Он ее из Германии после войны привез.

Я покрутил слегка помятый сосуд и вернул его хозяину.

— Клевая! — попытался найти подвох. — Дорого стоит?

— Причем здесь деньги? — Саня виртуозно сыграл возмущение. — Я же ее не продаю! Это память!

Он умел говорить о значительных вещах, не вызывая чувства неловкости. Еще один талант в его и без того полной копилке. Мороз рассказывал о подвиге советских солдат в битве под Сталинградом, и класс впадал в транс, подобно бандерлогам под шепот Каа. Он читал доклад о расстреле Гумилева, и девчонки запрокидывали лица, чтобы не выпустить из глаз ручейки слез.

— Нюфа, ты знаешь, что такое Память?

— Знает. Это когда пожрать не забыл!

Одноклассники радостно загоготали, как стая довольных жизнью пингвинов. Неприятно, но не страшно. Если ничего хуже не случится, три дня пролетят без особых приключений.

Мне так хотелось в это верить, что я ни разу не упал в октябрьскую грязь во время вечерней эстафеты. Даже подтянулся четыре раза. До нормы, конечно, не хватило, но Мороз без особых усилий подтянулся двадцать пять раз, и в общем зачете наша команда заняла второе место. Из восемнадцати.

После ужина — кислого картофельного пюре с куском безвкусной рыбы — я вместо корпуса пошел за территорию лагеря. Там, в паре метров от металлической сетки рос толстый дуб. Если встать на цыпочки и поднять руки, то можно достать нижний край дупла. Идеально круглое, оно казалось нарочно выпиленным в грубой коре старого дерева.

Я обхватил ствол руками, поставил ногу на едва выпирающий сук, подтянулся и заглянул в черный провал. Вдохнул пряный запах древесного нутра. На мгновение мне показалось, что в темноте блеснули чьи-то глаза. Белка или бурундук? А может, лесной дух? Я оттолкнулся от дерева и приземлился на хрустящий ковер опавших листьев. Прильнул ухом к морщинистой коре. Старый дуб отозвался гулом бегущего под ней сока и торопливым шуршанием в глубине скрипучего ствола. Наверняка, там кто-то был — прятал свои запасы, устраиваясь на зимовку.

А вдруг не прятал и не собирался зимовать? Что если дупла в таких вот толстых дубах — это двери в другой мир, и через них к нам попадают гномы, лепреконы, феи, пикси? Наверное, раньше на земле встречалось много гигантских деревьев, сквозь отверстия в которых спокойно проходили великаны и драконы. Потом растительность на планете измельчала, и однажды настал день, когда исчез последний большой дуб. Еще несколько десятилетий в разных уголках мира доживали свой век крылатые ящеры и существа, ростом с пятиэтажный дом, но постепенно все они переселились в легенды. Только маленький народец изредка заглядывает в наши леса — по старой памяти.

Может, прямо сейчас, внутри дерева притаился человечек в зеленом колпаке. Ждет, когда я уйду, чтобы сесть на край дупла и, свесив короткие ножки, раскурить вересковую трубку. Ну же, давай, лепрекон, покажись! Здесь никого нет. Совсем никого.

Ответ пришел мгновенно, как боевое заклинание. Я почувствовал резкий удар по макушке, и в листву у ног шлепнулся желудь — ярко-желтый переросток, раза в два больше любого из своих собратьев. Возможно прямой потомок жёлудей, росших миллионы лет назад на пра-дубах.

Сунув гладкий плод в карман, я побрел к лагерю. Лепрекон так и не появился. Видимо, я показался ему не интересным собеседником.

Они ждали меня в палате. Сидели, по-хозяйски развалившись на кроватях, и громко ржали. Могу поспорить, ржали надо мной. Как только я вошел, Мороз встал. Следом поднялись еще пять человек из нашего класса. Я почувствовал, что ноги налились тяжестью, превратившись в неповоротливые бревна. Мне стало не по себе.

— Ты где был? — с нарочитым дружелюбием спросил Саня.

— Гулял.

— Да ну! — Дрон изобразил удивление.

— Что вам нужно?

— Ты мою флягу, трофейную, не брал?

— Лучше спроси, куда он ее припрятал? — Леня лениво почесал конопатую картофелину, служившую ему носом.

— Зачем она мне?

— Не знаю. Может, молоко в нее собрался наливать, чтобы под партой посасывать.

Снова гогот. Я знал, в такие моменты не нужно ничего доказывать. Лучше молчать. Молчать и ждать, когда им надоест. Можно таблицу умножения про себя повторять или стихотворение вспоминать. Есенина, например: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит над пустым и безлюдным полем…»

— Короче, где твои вещи?

— Что?

— Сумка где? Шмон у нас — ищем, кто флягу стибрил! — заорал мне в ухо Дрон. Он играл в следователя. Судя по всему, злого.

— Под кроватью.

Леня, словно нехотя, подцепил ногой мою сумку и вытащил на свет. Расстегнул молнию, уверенно засунул свои красные руки, покрытые рыжеватыми волосками, в ворох одежды, начал вытаскивать ее, беря двумя пальцами и швыряя прямо на пол. Я отвернулся. «Черный человек водит пальцем по мерзкой книге и, гнусавя надо мной, как над усопшим монах, читает мне жизнь какого-то прохвоста и забулдыги…»

— Блин, Нюфа, что за тряпье ты носишь! — Мороз презрительно тронул тяжелым ботинком разметавшую рукава клетчатую рубаху. — В магазине для пенсионеров затариваешься?

Ничего-ничего, осталось совсем не много. Сейчас они уйдут. Убедятся, что у меня нет фляги, и уйдут. «Черный человек глядит на меня в упор. И глаза покрываются голубой блевотой, словно хочет сказать мне, что я жулик и вор, так бесстыдно и нагло обокравший кого-то»…

— Есть! — Леня победно поднял над головой знакомую посудину. — Говоришь, не брал, придурок?

— Как она туда попала? — поиски фляги все еще казались мне безобидной игрой.

В палату как по команде начал подтягиваться народ из нашей гимназии. Спину лупили вопросы: «У кого нашли?», «У Нюфы? Да ладно!», «Он что, обкурился?». Голоса сливались в возбужденный гул, наполняя холодное помещение тревожной какофонией. Происходящее все сильнее смахивало на театр абсурда.

— А ты, Нюфа, оказывается, не только тюфяк, а еще и вор! — Мороз сверкнул глазами и ткнул пальцем мне в грудь. Прямо как физрук накануне. — А что нужно делать с вором?

— Судить! — стройным хором откликнулись зрители.

— Пошли за территорию! — тут же предложил Дрон. — Там разберемся.

Я не сопротивлялся. В этом не было смысла — сопротивление только подхлестнет их. Нужно потерпеть, пока они не наиграются. Уйти в себя и вернуться, когда все закончится. Что там дальше у Сергея Александровича? «Где-то плачет ночная зловещая птица. Деревянные всадники сеют копытливый стук. Вот опять этот черный на кресло мое садится, приподняв свой цилиндр и откинув небрежно сюртук»…

Меня привели к дубу. Тому самому. В нахлынувших из леса сумерках дупло казалось черным зрачком, который настороженно разглядывал окруженную колючим малинником поляну. Перед деревом молчаливым полукругом замерли мои конвоиры. Их лица, подсвеченные тусклым небом, напоминали актеров театра кабуки — белая до синевы кожа, чернильные провалы глаз и ртов.

Я оказался прижатым спиной к стволу. Рядом встал Мороз.

— Ну что, Нюфа, признаешь свою вину?

— Не брал я твоей фляги! — слова потонули в оглушительном стуке. Только через пару секунд до меня дошло, что это стучат мои зубы.

— Конечно, не брал! Ты ее спер! — его голос звучал с нарастающей громкостью. — Ты — вор, Нюфа! Обычный вор! А вор должен быть наказан! Понял? Наказан! Ну, мужики, что мы с ним сделаем?

Из толпы послышались глумливые предложения:

— Руку отрежем!

— Правую!

К горлу подступил жирный ком, во рту появился металлический привкус, желудок судорожно дернулся, собираясь освободиться от остатков ужина.

— Повесить его!

— Повесить? Хорошая идея! — Саня поднял указательный палец, приняв театральную позу. Он наслаждался ролью неумолимого обвинителя. — Голосуем! Кто за то, чтобы отрубить Нюфе правую руку? Пятеро. Кто за то, чтобы повесить? Большинство! Давай, Дрон, готовь веревку.

С этого мгновения лес за спиной, дуб, поляна, малинник с остатками осветленных осенью листьев, лагерная ограда, словно погрузились в мутный кисель. Движения стали медленными, звуки — смазанными. Я попробовал вырваться из этой трясины, но ноги и руки не реагировали — они казались взятыми в займы у тряпичной куклы и наскоро пришитыми к моему телу, я чувствовал себя насекомым, угодившим в густой бульон.

Плечо ощутило легкий удар. Очень медленно я повернул голову и увидел веревку — неправдоподобно белую в темно-серых сумерках. Дрон привязывал ее к толстой ветке дуба, росшей чуть выше дупла. Кто-то заботливо поставил передо мной дощатый ящик.

— Вставай! — Мороз выдержал драматичную паузу. — Голову в петлю!

Время наконец-то вырвалось из объятий вязкого желе и, наверстывая упущенное, понеслось с утроенной скоростью. Меня подняли на хлипкий ящик, стянули скотчем за спиной руки и надели на шею веревку. Бледные лица зрителей исказились в кривых ухмылках.

Они ждали.

Ждали моей казни.

Игра закончилась.

— Вы что?!! Не надо! Это не я… — голос сорвался на писк, тонкие доски подо мной заходили ходуном. — Отпустите! Это не я! Слышите, не я!

— Проснулся, тюфяк! Давай, Дрон, убирай ящик.

Почему-то в тот момент я видел только его зубы. Красивые ровные зубы, мерцающие в полутьме, как фарфоровый плафон на бабушкиной кухне, когда ее не освещает ничего кроме уличного фонаря за окном. В голове мелькнула неуместная мысль: «Интересно, Лазоревой нравятся его зубы?»

А потом я умер.

— Чего встал? Ящик тащи!

Дрон медлил, грозя сорвать развязку спектакля. Он переминался с ноги на ногу, косясь на дрожащего ботаника с петлей на шее. Как ни странно, Нюфа замолчал, и это меня бесило. Я чувствовал, стоит чуть поднажать, и тюфяк снова завоет, умоляя отпустить его к мамочке, или обмочится в тесные штаны. Но он молчал.

Леня с Дроном тоже не издавали ни звука. Первый, привалившись боком к дереву, изучал выданные ему ботинки, второй нервно приглаживал пятерней жидкие волосы. Пауза затягивалась. Я начал тихо звереть.

— Вы что, уснули? Шевелитесь!

— Это… ну… — Дрон глянул на меня исподлобья. — Мы же не отморозки какие-нибудь…

— Что?!

— Слушай, Мороз, пошутили, и хватит! — буркнул Леня. — Нюфа и так в штаны от страха наложил.

— А может, я сам буду решать, когда хватит, а когда нет? — реакция парней застала меня врасплох. Не то, что я собрался прикончить Нюфу, просто привык всегда добиваться результата. Если шлепнул девчонку по заднице, а она не подняла крик, чувствуешь себя полным идиотом. Так же и с Нюфой. Какой смысл раскрывать карты, если жертва розыгрыша молчит? Ну, или изредка поскуливает: «Это не я»? Дрону было достаточно потянуть за ящик, чтобы ботаник сдался, но, похоже, кишка у моих друзей оказалась тонка.

— Не хотите помогать, тогда я сам с ним разберусь! — отступать было поздно.

— Мороз, ты серьезно? — подали голос из партера.

— Кончайте, мужики!

— Уймись, Саня! Тебя же посадят!

Кто-то схватил меня за локоть. Я открыл рот, чтобы объяснить защитнику ботаников, куда ему нужно идти, но в этот момент сухой треск заставил всех повернуться к Нюфе. Сначала мне показалось, что он отплясывает нелепые па, стоя на ящике, но уже в следующую секунду я понял: доски под грузным Нюфой не выдержали, треснули, и сейчас он извивается на натянутой веревке в паре десятков сантиметров над землей.

Первым очнулся Леня. Рванул к ботанику, обхватил его тушу руками и потянул вверх, ослабляя веревку.

— Режьте! — натужено выдавил он. — Дрон! Скорее!

На мгновение их заслонили от меня спины парней, а когда я смог прорваться в центр тесного круга, Нюфа уже лежал на окаменевшей от ночного холода земле. Лежал и бессмысленно таращился в угасающее небо. В широко открытых глазах отражалась ветка, на который все еще болтался огрызок веревки. Корявый силуэт импровизированной виселицы казался трещиной, пересекавшей сетчатки глаз неподвижного Нюфы. Мне вдруг почудилось, что я смотрю в лицо мертвеца.

Неожиданно пришел страх. Наполнил легкие, сдавил горло, накрыл душным колпаком и осел холодным булыжником в животе. Я увидел себя в зале суда. Не том, стильном помещении, что показывают в телешоу, а обшарпанном сарае с подтеками на стенах, куда наш класс привели однажды, во время экскурсии по правоохранительным учреждениям города. Я увидел в первом ряду мать с красными ободками вокруг глаз, отца, в кои-то веки оторвавшегося от совещаний и деловых встреч, раскрасневшуюся Светку Лазареву, растерянную классную и еще — не знакомых людей, ищущих моего взгляда в попытке обнаружить в нем то ли отчаянье, то ли раскаяние. Это были родители Нюфы.

— Мужики, водка есть? Давай сюда! — Леня принял из чьих-то рук наполовину полную бутылку, плеснул в ладонь ее содержимое и начал зачем-то растирать шею ботаника. Потом приложил горлышко к неподвижным губам и осторожно подпустил к ним прозрачную жидкость. Лицо Нюфы дрогнуло, сморщилось, он резко сел и зашелся в сухом кашле.

— Жить будет! — сделал вывод Дрон.

Страх отступил, но облегчения я так и не дождался. Ничего не случилось — Нюфа жив. Сейчас он напьется, проспится и завтра будет как новенький. Отчего же где-то в районе солнечного сплетения пульсирует черная дыра? Почему руки покрылись холодным потом, а каждый вздох отзывается тупой болью?

— Вставай, Миш! Мы пошутили! Сами флягу тебе подкинули! — слова метались над поляной ошметками эха в пустом актовом зале. — Вставай, в лагерь пора! Скоро отбой!

Нюфу подхватили под локти и потащили к ближайшей дыре в ограде. Мимо протопали Дрон с Леней, стараясь не встречаться со мной взглядом. Я развернулся и зашагал в противоположную от лагеря сторону.

Не знаю, сколько времени прошло, прежде мысли в моей голове прекратили вращаться в бешеном брейк-дансе, и перед глазами дорожным знаком не возник вопрос: «Куда я иду?». Он застал меня посреди изрытой временем и непогодой заасфальтированной одноколейки. Справа бесконечным строем тянулись впавшие в зимнюю спячку лагеря, слева темной стеной наступал лес. Отсюда до города километров двадцать не меньше. До автобусной остановки полтора часа ходу быстрым шагом, но первые маршрутки появятся не раньше шести утра. Ночевать в лесу не хотелось. Впервые в жизни мною завладел детский страх перед одиночеством и темнотой.

Постояв с минуту, я развернулся и почти побежал назад, в лагерь, полный оранжевого света и приглушенных отбоем голосов. Лес, оказавшийся теперь по правую руку, похоже, только и ждал моего панического демарша. Зловещее молчание неподвижных деревьев сменилось тревожными шорохами, стонами старых сосен, предсмертными воплями мелких зверьков, попавших в лапы хищников, сотнями непонятных и от того жутких звуков. Я повернул голову, вычеркнув из поля зрения бесформенные лапы придорожного леса, но вид темных лагерей не принес облегчения. В памяти тут же проснулись истории о домах с привидениями и обезумевших от скуки сторожах, блуждающих по окрестностям в поисках одиноких прохожих.

Я резко остановился. Страх требовал бежать дальше, но я запретил себе его слушать. Я никогда и ничего не боялся. Всегда первым прыгал в бассейн с вышки и на спор ходил на руках по краю крыши девятиэтажного дома. Почему же сейчас, словно хилый ботаник, бегу от леса и приведений? Что со мной случилось? Там на поляне под старым дубом?

Ответ заставил меня согнуться пополам и опуститься на колени в схваченную ночными заморозками грязь: «Там на поляне я убил человека». Да, я не толкал ящик и даже не надевал петлю на его шею, и все же он умер. Умер из-за меня! «Он НЕ умер! — возразила память, но вопреки ее подсказкам я чувствовал себя убийцей. Пустые глаза Нюфы, пересеченные неровной трещиной отражения, не могли обмануть — на холодной земле лежал мертвец. Теплый, живой мертвец.

Мое внимание привлек странный звук. Он пробился в сознание навязчивым зудом и постепенно превратился в плотный кокон, отгородивший меня от враждебной темноты. Этим звуком оказался мой собственный голос. Я сидел, скрючившись посреди дороги, и скулил. Протяжно и монотонно.

Почти во всех боевиках кто-нибудь из героев рано или поздно совершает убийство. Первое убийство в своей жизни. Он тут же впадает в депрессию — напивается, если мужик, или начинал биться в истерике, если женщина. Эти мучения мне всегда казались не более чем штампом американского кинематографа. Что может быть шокирующего в убийстве мерзавца или маньяка? Правда, у меня имелась теория. Возможно, убийство себе подобного противоречит инстинкту сохранения человеческого рода. Лишаешь жизни разумное существо — значит, уменьшаешь шансы на выживание своего вида. Этакий программный вирус, заложенный в каждого из нас, как влечение к женщине или потребность в доме.

Только вот последнее десятилетие гораздо чаще говорят о переселении, чем о нехватке человеческих особей. Поэтому шок от убийства — всего лишь рудимент, пережиток древности.

Эти рассуждения привели мысли в порядок, успокоив измученное воображение. Я встал и побрел в сторону лагеря. Страх не исчез, но в памяти неожиданно всплыл совет, прочитанный в каком-то детективе. Если боишься чудовища под кроватью или хулиганов в подъезде, представь себя не жертвой, а хищником. Тем самым чудовищем или хулиганами. Я никогда не боялся ни тех, ни других, но сейчас совет пришелся кстати. Спустя пять минут, по ночной дороге шел самый обыкновенный вампир. Он искал жертву — какого-нибудь бестолкового пацана, сбежавшего из лагеря.

Из-за двери нашей палаты доносился приглушенный разговор, но стоило мне войти, как над кроватями повисла тишина. Дрон с Леней старательно притворялись спящими. Я не стал их дергать — разделся, залез под одеяло, отвернулся к стене и почти сразу уснул.

Когда темно-синие подтеки масляной краски, в которые упирался мой взгляд, погрузились в зыбкую трясину, передо мной возникла все та же поляна с дубом. Только вместо сумерек она куталась в утреннюю дымку. Землю вокруг узловатого ствола согревало одеяло желто-коричневых листьев. Кто-то собрал часть из них в небольшую кучу — низкую и длинную, словно горный хребет где-нибудь под Геленджиком. Как в детстве меня охватило острое желание рухнуть на хрусткую перину и зарыться лицом в обрывки лесного наряда. Я уже навис над ней, готовясь к падению, но мое внимание привлекло бледное пятно в ажурной рамке сухих листьев.

Сердце ударило тяжелым камнем в грудную клетку, за шиворот проник октябрьский холод — моя находка оказалась частью человеческого лица. Из-под осеннего ковра выглядывал нос, лоб и неподвижный глаз, подернутый тусклой пленкой. Борясь с брезгливостью, я смахнул листья, и увидел Нюфу. Его шею охватывал багровый ошейник — след от веревки. Капроновой веревки, найденной мною в ящике кухонного стола и брошенной перед отъездом в дорожную сумку. На всякий случай.

Вскочив на ноги, я попятился, не сводя глаз с неподвижного тела, потом развернулся и бросился туда, где совсем недавно находилась дыра в металлической сетке. Но вместо нее из-за молочной завесы опять возник Нюфа. Он стоял, широко расставив ноги и, по-птичьи, склонив голову. Точнее, его голова болталась на плечах нелепым помпоном, но это не мешало мертвым глазам неотрывно смотреть мне в переносицу. Он стоял и молчал.

Молчал и смотрел.

Я не выдержал. Спрятал лицо в холодные ладони…

… и проснулся.

В комнате кроме меня никого не было. Заправленные кровати заставили взглянуть на часы. Черт! Время подъема давно прошло, так же как и утренней зарядки. Сейчас весь народ завтракает в холодной столовой, пропахшей хозяйственным мылом и рассольником.

Через пять минут я вошел в длинный зал, заставленный колченогими столами. Наш класс поглощал манную кашу в самом дальнем углу, у окна. Я обратил внимание, что Нюфа сидит за одним столом с Леней и Дроном. Увидев меня, они неловко кивнули — ботаник продолжал рассеянно разглядывать что-то за искажавшим внешний мир волнистым стеклом окна. Я не стал подходить к этой троице — сел за свободный стол и погрузил ложку в остывшую кашу.

Начался самый странный день в моей жизни. Руки не слушались, голос подводил, срываясь на петушиный дискант, осенняя грязь то и дело выдергивала из-под ног беговую дорожку, а нудный дождь сделал все турники скользкими, будто смазав их машинным маслом. Класс смотрел на меня с холодным недоумением. Наша команда во время всех забегах не поднималась выше десятого места.

Я чувствовал, как вокруг возникает зона отчуждения. Нет, никто не объявлял мне бойкот и не напоминал о вчерашних событиях, но неловкая тишина повисала всякий раз, когда я приближался к курящей за корпусом компании или заглядывал в палату в разгар общего веселья. Мне не требовались подсказки, чтобы понять причину такого отчуждения. Просто каждый из них чувствовал: рядом находится убийца. Человек, способный выдернуть ящик из-под ног пацана с петлей на шее. Сказав «тащи ящик», я прошел «точку не возврата». Как самолет, уходя в штопор. Как киллер, нажимая на курок. Как девушка, сообщая своему парню об измене. Уже ничего нельзя исправить — убийство состоялось. Возвращение невозможно.

Удивительнее всего оказались метаморфозы, произошедшие с Нюфой. Еще вчера он словно провоцировал своим нелепым видом едкие замечания, а сегодня у любого остряка его отрешенный взгляд отбивал всякие потуги на юмор. Впрочем, в роли остряков теперь выступали только чужаки. Все, кто тогда находился на поляне, как будто сговорились, создать Нюфе надежный тыл.

— Эй, француз толстозадый, вали отсюда! — насела на Нюфу после обеда пара незнакомых парней. Они присмотрели занятую им одну из немногих сухих скамеек. — Давай, чеши! И жопу не забудь!

Я стоял слишком далеко, чтобы расслышать его ответ, но мне было прекрасно видно, как сникли пацаны, опустили плечи и начали озираться, в поисках пути к отступлению.

— Кончайте базар, мужики. Место занято! — за их спинами материализовался Дрон с тремя одноклассниками. Они не спеша уселись на скамейку, показывая, что пришлым здесь делать нечего. Я не стал досматривать трогательную сцену «один за всех — все за одного». Побрел в корпус, по дороге размышляя над мотивами новоявленных робингудов. Неужели, хотят загладить вину перед Нюфой? Вряд ли.

Понимание пришло под вечер, когда я случайно за ужином встретился с ним взглядом. С круглого лица Нюфы на меня равнодушно смотрели глаза незнакомца. Я не ошибся: тот ботаник, который почти десять лет ходил со мной в один класс, умер вчера в капроновом петле, и сейчас в его теле сидело чужое существо, инопланетный червь, который снисходительно ухмылялся похабным шуткам за столом, с аппетитом уплетал скользкие макароны и быстро учился жить в человеческой оболочке. Этому червяку удалось то, что никогда не получалось у Мишки Нефедова — он сразу занял теплое местечко в школьной иерархии. Превратился из изгоя в полноправного члена группы. Стал своим.

Последнюю ночь в лагере я долго не мог уснуть. Ворочался на певучей кровати, пытаясь вписаться в бугристый ландшафт продавленной сетки. Меня терзали обрывки мыслей и снов, неприятных, как воспоминания о первом неудачном сексе. Под утро пришлось признаться: причина бессонницы — страх перед очередным кошмаром. Я полежал еще немного, обдумывая это открытие, а потом встал и поплелся в туалет. Умываться.

Там, в мире бежевого кафеля и эмалированных раковин, водопроводные краны разгоняли скуку, выстукивая монотонную мелодию. На стене грустным памятником так и не пришедшей в лагерь цивилизации висела неработающая сушилка для рук. В наполовину закрашенное зеленой краской окно заглядывал бледный рассвет.

Я плеснул в лицо холодной воды и уставился на свое отражение в зеркале над умывальником. Карие глаза, как у отца, короткий нос с резко очерченными ноздрями, широкие брови, сросшиеся на переносице — знакомое и одновременно чужое лицо. Может, я тоже умер? Там, под дубом? И сейчас мое отражение изучает кто-то другой, забравший себе тело и память Сани Морозова?

Я ненадолго отвел глаза от зеркала, чтобы закрыть кран, а когда посмотрел вновь, вскрикнул, увидев лицо Нюфы.

— Что, Мороз, совесть мучает? — Спросил он незнакомым голосом. — Спать мешает?

Нюфа стоял у меня за спиной. Улыбался. Я разглядывал его в зеркало. Рыхлый, неуклюжий ботаник в клетчатой рубахе. Думать о нем, вопреки очевидному, как о ботанике было приятно — давало надежду, что все еще может стать, как раньше.

— Почему меня должно что-то мучить?

— Потому что ты убийца.

От этой фразы мир, который из последних сил сдерживал равновесие, задрожал, наклонился и пошел хищными трещинами. Они напомнили мне отражение корявой ветки в глазах Нюфы. Я развернулся и одним движение прижал его мягкую шею к стене. Мои руки подрагивали, на глаза набегала бурая пелена.

— Хочешь повторить? — Голос Нюфы остался таким же спокойным. — Давай. Только это ничего не изменит. Я уже умер. И ты это знаешь.

Да, я знал. Знал хотя бы потому, что в его глазах не было страха. Тот, кто однажды умирал, не боится сделать это вновь. Ему больше нечего терять — все ценное уже потеряно.

Я перевел взгляд на свои руки. Под пальцами пульсировала фиолетовая полоса. Кровоподтек от веревки. Его вид вызвал острое отвращение.

Нет, не к Нюфе.

К себе.

А следом пришло понимание: это чувство не оставит меня — будет преследовать всю жизнь. Накатившая тоска свернулась тугим кольцом и сдавила шею. Ловя ртом воздух, я подумал о том, что смерть, в сущности, не самая страшная штука.

Я не пошел на его похороны. С неба, не смотря на декабрь, падала мокрая гадость, и возле только что выкопанной ямы должно быть было сейчас очень скверно. К тому же Мороз вряд ли бы обрадовался моему появлению на кладбище — весь минувший месяц он старался держаться от меня как можно дальше. Конечно, насколько это возможно, когда учишься в одном классе.

Нет, я ни на грамм не верил, что причина его самоубийства — чувство вины из-за той истории в лагере. Просто Саня, привыкший к всеобщему обожанию, так и не смог смирится с падением своей популярности. Ему словно доза нарику требовалось признание себя небесным светилом — пупом земли и императором вселенной, а тут такой облом…

— Мишечка, приветик! — из-за продуктового магазина, нежданная, как приступ диареи, появилась Лазарева. — А ты разве на кладбище не идешь? — Кажется, Светка считала похороны чем-то вроде светской вечеринки.

— Нет. К химии нужно готовиться.

— Ой, а можно с тобой? — Лазарева подобралась ко мне почти вплотную и теперь игриво теребила замок от молнии на моей куртке.

— Свет, я же сказал: «го-то-вить-ся к хи-ми-и». Отдыхай, детка!

— Фу, зануда! — Она чмокнула меня в щеку и побежала в сторону гимназии, кокетливо переступая через лужи.

Еще месяц назад я бы расстался с почкой ради такого пустячного поцелуя — теперь мне было все равно. Не единственная и не последняя метелка в моей жизни. Спасибо Морозу. Если бы не весь этот спектакль с флягой, я бы так и остался затравленным ботаником. Сам не зная того, Саня провел удачную операцию по удалению балласта.

Он убил во мне Нюфу.

Нюфу, который краснел по поводу и без, боялся обматерить хама и получить в челюсть. Когда нечего терять — страх не имеет смысла. Человек, лишенный страха, так же заметен в толпе, как матерый кобель в стае щенков. Они поджимают хвосты и льнут к нему, признавая главного. Суки такие же. Им плевать на размер твоей жопы или толщину кошелька — их, будто скрепку магнит, тянет сила. Тупая, холодная сила.

Да, стоило напоследок сказать Сане спасибо за полезную ампутацию. Вот только иногда, очень редко, мне начинало казаться, что вместе с размазней — Нюфой я лишился еще чего-то…

Чего-то очень важного.

С проспекта подул колючий ветер. Похоже, зиме осточертел дождь, и она вспомнила о своих обязанностях. Я засунул руки в карманы куртки в безнадежной попытке согреться. Пальцы нащупали странный предмет, застрявший за подкладкой. Повозившись немного, я извлек через дырку в правом кармане желудь. Большой. Желтый. Похожий на продолговатую дыню в миниатюре.

Его вид отозвался неясным воспоминанием. Оно шевельнулось придушенной крысой на задворках сознания и тут же исчезло. Я подержал зародыш дуба в руке, а потом размахнулся и швырнул его в ближайшую урну.