Музыка сентября

1

Я стремился на край города, в эту богом забытую дыру, в эту чертову клоаку, лишь бы увидеть Её.

Она была будто глоток свежего воздуха в этой тягучей на вкус, опостылевшей обыденности. И, словно раненому зверю, мне было просто необходимо забиться в эту дрянную крысиную нору, чтобы там ночь напролет зализывать свои раны. И раны-то на самом деле были совершенно никчемными. Это были даже не раны, а так царапины, всего лишь нанесенные моей душе скучной семейной жизнью с нелюбимой женщиной, да рутинной работой с горе-начальником и бесконечными посетителями, несущими свои жалобы каждый божий день.

Всего лишь от этого я чувствовал себя опустошенным и безжизненным, но там я снова превращался в человека. Мой сюртук начинал сверкать и искриться, как костюм супергероя, плечи расправлялись, а на лице появлялась улыбка победителя. И радость моя становилась еще ярче, когда я понимал, что Она тоже меня ждала.

Бар со странным названием "Тройка" попался на глаза мне в один из далеких и трудных вечеров. Тогда у нас поступил смежный заказ от другого ведомства, и нужно было посетить одну убогую квартиру, чтобы описать имущество. К слову, простая работенка, не за ахти какие деньги, превратилась в настоящее приключение.

В съемном жилище арестованного местного художника мы нашли не только картины и грязные чашки из-под кофе с окурками в них. Но и полуразложившийся труп. Вонь стояла такая, что я сразу кинулся к окну и, отдернув засаленную желтую занавеску, открыл прогнившую створку окна. Деревяшка чуть не осталась у меня в руках, настолько здесь все было ветхое. Свежий вечерний ветер засентябрил и осыпал листвой. Я обрадовался. Потому что до сих пор совершенно по-детски верил в знаки.

Глоток свежего воздуха? Спасибо…

Сквозь мельтешащую листву молодой березы я увидел пошарпанную вывеску на соседнем здании. "Тройка" гласило оно. И не понятно было, о чем это. То ли о резвых конях, запряженных в одну связку, несущих в светлое будущее какого-нибудь золотоискателя современного мира. Или это почерневшая от времени бумажная купюрка, с загнутыми краями, потрескавшаяся от частых сгибов посередине.

Но даже не само название привлекло меня. А полное отсутствие окон. Их не было совсем, никаких: ни занавешенных, ни зарешеченных, ни даже просто заколоченных облезлыми досками. Дверь, вывеска – и всё.

Мы тогда еле дождались приезда полиции и потом еще долго повторяли одни и те же показания, пока были составлены все приличествующие такому случаю протоколы. Полицейский был средних лет, очень важен и убедителен, так что удрать из-под его жесткой руки не имелось возможности.

Тогда я зажевал таблетку аспирина, еще утром любезно сунутую мне в кармашек сюртука дорого́й супругой. Запить было нечем, поэтому еще долго мучился этой вязкой горечью на языке. Я не уверен был, что это от таблетки, а не от жизни, но это второстепенный вопрос. В тот момент меня разбирало любопытство, что же находится за этой таинственной дверью. Она притягивала мои мысли и манила, слово магнитом. И даже сейчас бы не смог объяснить, почему в тот момент я – уставший и брезгливый по жизни, вдруг решился на этот отчаянный шаг. Как только мы закончили со всеми формальностями в вонючей квартирке арестованного художника, я кинулся на улицу, чтобы наконец-то узнать, что находится внутри жалкой безглазой забегаловки со странным и двояким названием.

На удивление там не было ни одного охранника, кто мог бы хоть как-то воспрепятствовать или удержать меня от неверного шага. Да и дверь, что в тот момент мне показалось совершенно странным, была без единого замка. Я с осторожностью взялся за теплое древко ручки, отполированное тысячью прикосновений чьих-то рук, и потянул тяжёлую дверь на себя. Не издав ни единого звука, она с легкостью открыла чернеющий зев длинного коридора, уводящего куда-то вниз, словно в глубокую пещеру или же глотку давно уснувшего дракона.

Бар, впрочем, ничем не отличался от сотни других таких же: прокуренный, утопающий в дыму и пьяном угаре салон, сонный бармен, ящик, стоя́щий в углу на чёрной металлической тумбе и изрыгающий из себя какую-то мелодию в стиле кантри, просиженные кожаные диваны нелепого рыжего оттенка и деревянные непокрытые столы.

Я присел за один из них и подумал, какого черта я сюда приперся? Но тошнотворный запах трупа настолько въелся мне в мозг, что неудивительно, что я стал совершать необдуманные и нелогичные поступки. Тем более эта клоака, пропахшая разносортным спиртным и вишневым табаком, так приветливо меня приняла в свои объятья. Из-за стойки привлек мое внимание бармен, окрикнув и в приветственном жесте махнув рукой.

Его хриплый, застоявшийся голос был подобен скрипу гвоздя по стеклу – хорошая такая встряска для нервной системы.

Я, как и полагается, сделал заказ, но уже не мог вернуться в свое привычное состояние тупой отрешённости. Именно тогда я заметил в самом дальнем углу торчащий нос запылившегося старенького рояля. Тот выглядывал из-за темно-бирюзового бархатного занавеса, словно побитый дворовый пес.

Возможно, в углу когда-то и было что-то похожее на сцену, но явно не теперь. За шторой я углядел использованные ведра из-под краски и кособокую стремянку, ненавязчиво провалившуюся к роялю. В общем, та еще картина. Но она раскорябала мое сердце практически до крови. И именно в этот момент я почувствовал себя отчасти живым.

Крепкий коктейль из водки и перечной настойки согрел мои озябшие мышцы, ударил в голову горячей волной, тандемом соединившись с усталостью и легким помешательством от прошедшего дня. Я встал.

Настороженный взгляд бармена – взлохмаченного, словно ворона с окраины – не остановил меня. Как и покашливание маленького лысенького мужичишки, посасывающего пивко из пузатой толстостенной кружки. Тот сидел в углу и прекрасно видел, что происходит в зале. Я же не сразу приметил его.

В этот момент меня мало интересовала окружающая обстановка и тем более полупьяный посетитель. Рояль, грустный и одинокий, звал меня какими-то неведомыми другим сигналами своей черной лакированной души. И я его слышал.

Без зазрения совести залез на приступку и отдернул занавесь. Помпезная тряпка, в свою очередь, осыпала меня ворохом мелкой пыли и смирно повисла на кольцах в сторонке. Возможно, даже фыркнула, сообщив, что не собирается в этом спектакле участвовать.

Ведра были безжалостно сдвинуты ногой к стене, и стремянка затолкана в угол. За роялем, в простенке, как оказалось, стоял колченогий деревянный табурет. Без подушечки и вообще любой обивки. На его широком сидении красовался чей-то след, оставленный от случайно окрашенного ботинка. Меня это совершенно не волновало. Табурет был пристроен в положенное ему место, прямо перед роялем. Я усадил свой тощий зад, слегка поерзал и оценил устойчивость непритязательной мебели. Сойдет. Неважно. Крышка скрипнула, легко сложилась, обнажилась нотная полочка, и открылся белозубый ряд превосходных клавиш.

Первые аккорды дались с трудом. Я и не думал, что что-то помню. Немного размял и потянул пальцы, опустил на клавиши снова… Инструмент томно и радостно откликнулся на эти робкие прикосновения. Теперь я вдруг почувствовал себя прыщавым юнцом рядом с опытной женщиной. И пусть она даже работала в баре, и ее касались чужие руки, но она определённо была созвучна с моей душой и выдавала ту музыку, о которой я так долго молчал.

Когда я очнулся, бар был уже полон, и дым от сигарет витал густым облаком возле тусклой лампы, свисающей с потолка, как сочная груша.

Почему я не заметил, когда эти люди пришли?

Раздались первые аплодисменты, потом еще и еще, а меня вдруг бросило в жар и неожиданно я застеснялся.

Что я творю?

Это просто какое-то наваждение. Мне захотелось вдруг выскочить и убежать. Не чувствовать пристальные взгляды, не слышать одобрительные овации и просьбы сыграть еще. Вряд ли кто-то из них сейчас мог понять то, что творилось в моей душе.

А там еще как творилось!

Я никогда не играл и не умел играть. Играла мама, когда-то там, в далеком детстве, на ярко освещенной солнцем веранде, где ветер приносил аромат спелых абрикосов и черешен, а птицы словно вторили музыке. Я всего лишь смотрел и… наверное, запоминал.

Я не знаю, почему подошла Она…

Возможно, увидела мой испуг? Возможно, была околдована чарующей мелодией, которую я сам даже не запомнил. Пока План побега в моей голове пытался собраться во что-то значимое, Она оказалась рядом, посмотрела своими черными глазами и усмехнулась. Дерзко, обворожительно. Тоненькими холеными пальчиками извлекла из пачки длинную сигарету и прикурила, оставив на краю полупрозрачной бумаги след от губной помады, а потом, совершенно не стесняясь, прижала худенькое тельце фильтра к моему рту.

Я встал и подчинился ее немому приказу. Она держала сигарету, а я курил в затяг, продолжая смотреть в омут ее глаз. И там неожиданно потонул. И не выплыл.

Остался без глотка воздуха, только дым заполнял меня. Едкий, с ментолом, холодным и прошивающим легкие насквозь.

Закашлялся, не заметил даже, как в ее руке оказался бокал с темно-бордовой жидкостью. Она пригубила, я пригубил, слизывая невинный поцелуй с тонкого стеклянного края…

Желание уходить совершенно пропало. И в ответ она мне легко улыбнулась. Отпустила сигарету догорать в пепельницу, откуда-то оказавшуюся возле моих ног. Затем, передав мне бокал, заманчиво изгибаясь и виляя задом, обтянутым какой-то совершенно нелепой блестящей тряпкой, она обошла меня. И даже не прикоснулась. А затем, встав сначала на табуреточку, забралась и присела на край рояля, и изящно вытянула свои безупречные длинные ноги в дьявольски-сексуальных туфлях.

Я сел. И снова начал играть. Не помню, что, наверное, что-то веселое. Потому как тишина в салоне сменилась довольным гулом, перемешиваясь со звоном бутылок и бокалов. Но для меня больше ничего не существовало. Я пил вино из ее рук и наслаждался видом стройных ножек, представляя, как они в скором времени будут лежать на моих плечах.