Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Пятая

Глава 1 Бонжур, Козлы!

Вечер долгого дня 25 августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

У входа в деревянное здание управления аэродромом стоял человек в военной форме. Чисто выглаженный китель с тёмно-синим кантом, дурацкая круглая фуражка с кокардой, аккуратная папка под мышкой и усы — тонкие, загнутые на французский манер, как будто он только что сошёл со страниц иллюстрированного романа о мушкетёрах.

Лёха сбавил шаг, перешёл на походку просящего человека, чуть прихрамывая, вытащил руки из карманов и негромко, но вежливо поздоровался:

— Бон жур, мон лейтенант. У нас вынужденная посадка. Французский борт, пассажиры — гражданские лица.

Офицер таможни — лейтенант Грабьебо́н, так гласил штамп на клапане папки, — не спешил отвечать. Он посмотрел на «Энвой», ещё дышащий жаром моторов, потом на лица, торчащие в иллюминаторах, и, наконец, вернул взгляд на Лёху.

— Vous êtes bien le pilote?

— Уи, монсеньор. К моему сожалению. Лечу из Валенсии, сопровождаю группу испанских санитаров в Бордо. Гуманитарная миссия.

— Санитары? — переспросил Грабьебон, чуть приподняв бровь. — А откуда тогда следы обстрела на фюзеляже? У вас же вон крыло как дуршлаг.

Лёха развёл руками — мол, так вышло — и утвердительно повторил:

— Уи! Санитары… леса, — добавил он тише. — Невоспитанные итальянцы прицепились ещё в нейтральной зоне. Нам, честно говоря, повезло, что доблестные французские лётчики вмешались и защитили наш борт.

Грабьебон крякнул, не вполне удовлетворённый, но сцен устраивать не стал. Он был из породы французских таможенников, что предпочитают порядок — и, конечно, красивые денежные знаки.

— Паспорта? — коротко бросил он.

Грабьебон взял в руки тёмно-красный паспорт с гербом Испанской Республики. Перелистал. Потом поднял взгляд на Лёху, стоявшего перед ним с видом уставшего и слегка заискивающего пилота.

— Дон Жуан Херенó?

— Уи, — Лёха подобострастно улыбнулся. — Гражданин Испанской Республики.

« Временно. Чисто в туристических целях.» — добавил он уже про себя.

Он аккуратно подложил ещё одиннадцать таких же «испанских» паспортов под низ своего. Те легли ровной стопкой.

— Brevet de pilote? Свидетельство пилота?

Лёха полез в карман, вытащил сложенную втрое бумагу со здоровенной печатью. Испанский Certificado de piloto civil, якобы выданный в Валенсии аж в 1935 году, с его фотографией. В момент съёмки Лёху ослепила вспышка, он моргнул и скривился. Собственно, на фото он так и выглядел — как беглый больной из психиатрической клиники.

Грабьебон повертел бумагу в руках.

— Любопытно. Документы на самолёт?

Лёха достал документ с пометкой Certificat d’immatriculation, где значилась французская регистрация — F-LEXA, и имя законного владельца: Juan Jereno. Снабжённый бумагами незабвенного Хорькова, Лёхе стоило небольшого количества инвестированных франков получить в парижском Ле Бурже запись о покупке борта. Чтобы было, так сказать.

Грабьебон удивлённо приподнял брови и уставился на Лёху:

— Это ваш самолёт?

— Ну… да, — Лёха снова извиняюще развёл руками. — Вот смог купить. Дедушка под конец жизни ослеп и завещал мне стать пилотом. Я, так сказать, выполняю волю предков…

— Решили подарить самолёт республиканцам? — усмехнулся Грабьебон.

— Мой дедушка ослеп, а не офигел! — не задумываясь, выпалил Лёха по-французски, с ярко выраженным советским акцентом.

Грабьебон застыл. Посмотрел на него. Потом что-то клацнуло в его французской голове, и офицер заржал. Смех был самый искренний — с хрипотцой, наклоном вперёд и каплями слёз в уголках глаз.

— Sacrebleu! Bon sang!… — вытер глаза он. — Вы, месье дон Жуан, очень… очень своеобразный пилот.

Грабьебон с лёгкой театральностью приоткрыл Лёхин испанский паспорт, где между страниц лежало пять аккуратных купюр по сто франков.

Он слегка приподнял бровь, заглянул под обложку, перевёл взгляд на документы.

— Ah, tiens… — тихо пробормотал он, поцокал языком. — Этот паспорт, я вижу, в порядке! Хорошо… а где у вас справка санитарного контроля при международных перелётах?

Лёха улыбнулся, даже чуть склонился вперёд и с ловкостью, достойной сотрудника Черкизона, вложил между страниц ещё одну купюру в сто франков.

— Вот она, смотрите. Завалялась. Вроде бы печать не смазалась.

Грабьебон даже не моргнул.

— О! Да тут у вас целая группа испанских оборванцев… — Продолжил пантомиму чиновник в круглой фуражке. — А я ведь должен, знаете ли, отправить их всех в лагерь… Да, в лагерь… На карантин. У нас культурная страна. Вдруг завезут какую-нибудь республиканскую заразу. Пролетарскую лихорадку или идеологический понос.

Лёха, не прерываясь, достал ещё две сотни.

— Ну зачем вы так, месье лейтенант! Они же добропорядочные туристы. Молчаливые и очень покладистые. Обещают молчать в общественных местах.

— Что вы, мсье Жуан! — оживился Грабьебон. — Минимально по сто франков с головы. Это даже не штраф — это на гигиеническую обработку местности.

— Давайте по тридцать. И они даже не будут заходить в здание, чтобы не испачкать воздух свободы своим дыханием.

— Пять сотен за всех, и то только из уважения к вашему выдающемуся дедушке! Меньше — просто оскорбительно для такого коллектива санитаров леса!

Ещё пятьсот франков ловко пролезли в папочку чиновника. Она постепенно становилась пухлой, как мясной пирог.

Грабьебон вздохнул явной с ноткой удовольствия.

— Carnet et Plan de vol? В порядке? Такие документы очень высоко котируются. Очень!

— Не сомневайтесь! Вот, смотрите. — Ещё две сотни устроились в папке француза.

Пачка франков стремительно переходила в надёжные руки французской бюрократии.

Наконец Грабьебон перелистал документы, закрыл папку и, глядя поверх очков, сказал почти ласково:

— Ну, осталось ещё кое-что… Рядовым труженикам французской таможни надо будет помочь проверить зрение… Они должны на расстоянии разглядеть, что у вас нет оружия, наркотиков, политической пропаганды и прочих этих ваших динамитных шашек. Всего триста франков на проверку зрения.

Лёха невозмутимо кивнул, сунул руку в другой карман и добавил ещё три купюры по сотне.

— Гарантирую, — честно глядя в глаза французу, произнёс Лёха, — никаких динамитных шашек!

« Если и есть, то никто не признается, только гранаты и пистолеты!» — подумал он уже про себя.

Грабьебон широко и радостно улыбнулся.

— Bienvenue en France, мсье Жеренó!

Жмак! Печать влепилась в первый документ, легализуя пребывание владельца на территории Республики. Жмак! Жмак! Любой будущий робот позавидовал бы производительности французской руки со штампом.

— Полторы тысячи франков… Жлобы! — чертыхался про себя Лёха, удаляясь от такого гостеприимного, но исключительно дорогого заведения, как французская таможня. — За просто «Бонжур, Козлы!»

Декабрь 1937 года. Елисейский дворец, 8-й округ Парижа .

Тремя месяцами позже капитан де Шляпендаль стоял вытянувшись в парадном мундире капитана ВВС во внутреннем зале Елисейского дворца, где пахло полированной бронзой, формалином и богатством.

На груди у капитана блестел свеженький, только что приколотый знак — Légion d’honneur — ордена Почётного легиона в степени кавалера — начальной, но всё же самой престижной награды Французской Республики. Белая пятиконечная звезда с золотыми лаврами, подвешенная на алой ленте, чётко выделялась на фоне тёмно-синего парадного мундира.

— За проявленную храбрость, дисциплину и умелые действия при защите гражданского воздушного судна в сложной обстановке, — с паузами зачитал министр, сделав ударение на слове гражданского.

Де Шляпендаль сдержанно кивнул, стараясь не почесать место, куда только что впилась застёжка ордена. Выглядел он достойно: выбрит, в новеньком кителе, с усами чуть круче, чем у Боярского в роли д’Артаньяна.

А всё оказалось просто. Даже как-то буднично.

По инструкции де Шляпендаль всё же составил рапорт. Скромно, сдержанно, указал, что «обнаружив воздушное нарушение и угрозу гражданскому воздушному судну французской регистрации, предпринял действия по недопущению агрессии». Без имён, без флага, но с координатами.

Неделей позже его вызвали в Бордо, к генералу, командующему Южным воздушным округом. Тот сидел в кабинете с занавесками цвета крови и смотрел на капитана с выражением старого тигра, которого всё ещё бесят гиены.

— Это ты, — сказал он, разглядывая Люсьена, — загнал фашистского гадёныша в море?

— Случайное стечение обстоятельств, мон генераль.

— Жалко, что ты ушёл из армии, сынок. И не бывает случайностей, капитан. Особенно с итальяшками.

И генерал замолчал. Оказалось, Боню таки выловили живым, да ещё и во французских водах — и он стал для генерала личным подарком судьбы. Генерал всё ещё помнил зиму семнадцатого, когда его сбили над Доломитами, и хотя макаронники были союзниками, прежде чем наверху разобрались, его законопатили на три месяца в итальянский лагерь с ледяными бараками, пинками карабинеров и похлёбкой из рыбьей кожи. И он ничего не забыл.

Так де Шляпендаль и попал в список. А дальше — как по нотам: секретарь округа, формуляр, звонок в Париж — и вот он, орден. Сверкает и приколот.

Министр пожал руку — сухо, но с уважением. И добавил:

— Летайте дальше. Но… аккуратнее.

Капитан отступил на шаг, отсалютовал. В голове у него всё ещё звучала фраза генерала, сказанная на прощание:

— Запомни сынок! Эти сукины дети, они ещё заплатят за всё!

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Получив пачку паспортов с исключительно дорогими штампами, Лёха бодро порысил к своему самолётику «Энвой», стоявшему на самом краю аэродрома.

— Выходи строиться! — крикнул он в салон и тут же встретился с удивлённым взглядом штабного полковника от авиации.

— Эээ… Вот ваш паспорт, товарищ полковник! — на лету перестроился Лёха, протягивая документ.

Оба полковника — и гидро, и авиаштабной — пожали ему руку с чувством, поблагодарили за доставку и с достоинством отделились от коллектива эскадрильи, мол, действуем по собственному плану.

Группу же «мальчиков-зайчиков», как про себя называл их Лёха, он построил в нестройную толпу и бодро скомандовал:

— Оздоровительная прогулка до железнодорожной станции Биарритц объявляется открытой! Обещан свежий морской воздух и пасторальные виды природы! Гарантированное восстановление душевного спокойствия! — бодро озвучил предстоящее мероприятие новоявленный менеджер туристического агенства «Hasta la Vista Travel» — билет в один конец с гарантированными приключениями!

Как оказалось, до вокзала было всего два километра, из которых один — это, собственно, поле аэродрома. Чтобы меньше привлекать внимание, Лёха попытался разбить лётчиков на тройки, искренне полагая, что привыкшие быть вместе в небе лётчики тройками спокойно доберутся до вокзала после краткого инструктажа.

Евсеев посмотрел на него как на душевнобольного и внёс свои корректировки в план полёта:

— Лёша! Да они либо потеряют ориентировку всей тройкой, либо их коровы ПВО посбивают, либо при посадке лапти свои раскурочат так, что ходить больше не смогут! Значит так, товарищи бойцы! — скомандовал ещё недавно бывший командиром группы Иван. — Разбились на тройки! Хренов лидирует до вокзала. Первая тройка — интервал десять метров, вторая — двадцать. Я замыкаю перелёт — тридцать метров. Приготовиться к вылету!

Борис Смирнов чувствовал себя не сказать чтобы хорошо, и после короткого военного совета решили отправить его с Сергеем на самолёте — в Барселону или Лериду, в ближайшее республиканское место, чтобы не привлекать лишнего внимания французской жандармерии к свежему пулевому ранению. Сергей Васюк был назначен к нему нянькой.

И уже через двадцать минут любой местный обыватель был бы сильно удивлён, увидев колонну из восьми поджарых мужчин, с военной выправкой, половина из которых были в зелёных лётных комбинезонах, а половина — в странной полувоенной одежде, бодро марширующих по просёлочной дороге в сторону вокзала.

Лёха расстался со ставшими уже родными советскими лётчиками прямо на перроне Биарритца. Он проводил Евсеева до кассы, купил всем билеты в третий класс до Парижа — туда, где их уже должно было принять советское посольство.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Серрано Гадео — ещё недавно первый секретарь по вопросам культуры при испанском консульстве в Байонне — теперь выглядел так, будто сама жизнь прожевала его и выплюнула на берег. Когда-то он был воплощением кастильской утончённости: безукоризненно выглаженный костюм, шёлковый галстук с жемчужной булавкой, гладко причёсанные волосы, отточенный выговор аристократа и улыбка человека, привыкшего разговаривать с префектами, профессорами и вдовами при деньгах. Теперь же он вонял как бродяга, которого трижды выгоняли из ночлежки. Он не мылся уже неделю, и этот факт причинял ему почти физическую боль. Плохо сбритая щетина начинала пробиваться пятнами, рубашка прилипала к спине, а носки из ботинок лучше было не доставать вовсе.

Когда-то — профессор литературы, бежавший из охваченной огнём Испании якобы от республиканского террора, он организовывал вечера фламенко, писал статьи о «духе подлинной Испании» и курировал выставки «истинного искусства Кастилии».

На деле же он сразу, добровольно и с удовольствием, предложил себя в распоряжение франкистской разведки. Гадео вёл аккуратные досье, передавал списки, следил за перемещениями республиканских грузов и советских добровольцев, вычислял маршруты и собирал слухи.

Рядом с ним неизменно маячил его личный шкаф с мускулами — марокканец Джахман ибн Мудасир. Огромный, мрачный, с тяжёлой нижней челюстью и чугунным взглядом. Гадео за глаза звал его «Эль Мудон», иногда сокращая до «Мудахо» — с той самой язвительной интонацией, с какой порой называют «сиятельством» только что кастрированного быка. Сам «Мудахо» считал, что это что-то героическое — вроде «почётного воина пустыни», и ходил с гордо поднятой башкой. Гадео не снисходил до объяснений.

Катастрофа пришла внезапно. Французские жандармы — обычно вежливые, но с весьма конкретными приказами — попытались взять Гадео тёпленьким прямо у проваленной явки в Байонне.

Всё, что могло пойти не так, пошло именно так: копии документов, забытая записка, не вовремя обронённая фраза… Оружия у него с собой не было. У Гадео остался только взгляд, полный ненависти к самому себе, когда он, спотыкаясь, бежал по гравийной дороге к лесу, слыша, как за спиной хрустит щебёнка под подошвами жандармов.

Вот уже неделю они с Мудахо скитались по окрестностям, питаясь чем придётся, ночуя в сараях, где пахло навозом и старыми гусями. Он, Серрано Гадео, блестящий интеллектуал и тайный советник, теперь выглядел как деревенский пастух. И всё, о чём он думал, — как пробраться обратно в Испанию, к своим. К Франко. К мылу, галстукам и полагавшемуся ему положению. К уверенности.

Конец августа 1937 года. Аэродром Биарритца.

Лёха шёл от вокзала, весело насвистывая какой-то марш — может быть, марш авиаторов, а может, что-то из репертуара роты новобранцев, идущих строем и с песней в столовую. Настроение у него было исключительно бодрое. Несмотря на потраченный почти полностью запас парижских франков, ему удалось почти невозможное.

Проинвестировав остатки франков в билеты для своих подопечных до Парижа, он отогнал мысль, доколе он будет на свои помогать революции в отдельно взятой испанской стране.

Пересчитав остатки богатства, он всё же умудрился выторговать у торговки на углу три огромных багета с паштетом, кусок пирога с козьим сыром, бутылку домашнего красного вина, а в самом конце — и вовсе чудо — тонкий горячий пирожок с мясом и луком, который продавали из оцинкованного ведра возле депо. Название он не запомнил, но по вкусу это был самый настоящий чебурек. Такой родной чебурек из собачатины с лёгким запахом Прованса.

Теперь же он шёл к самолёту, сжимая в одной руке свёртки с едой, а другой — придерживая на отлёте «французский чебурек», чтобы ароматный сок, медленно стекающий по пальцам, не заляпал и так уже сильно не свежий комбинезон. Он откусывал с краю, прищурившись от удовольствия, и думал, что если война закончится — он всерьёз подумает о кулинарной карьере.

Уже подходя к «Энвою», Лёха немного удивился: самолёт стоит, как стоял, но двери закрыты, и Васюка нигде не видно.

«Дрыхнут, что ли? С устатка и не евши.» — лениво промелькнула в голове фраза откуда то из будущего.

Самолёт казался вымершим: ни характерного вида лопоухой головы Васюка, любопытно торчащей из люка, ни храпа… Тишина окутывала пространство.

— Подъём! Ваша мама пришла, чебурек принесла! — бодро проскандировал он, пытаясь одновременно плечом приоткрыть люк и не уронить добычу.

Дверь не поддавалась. Он поднажал на неё плечом и подался вперёд, сунулся внутрь — и тут же замер.

Холодный ствол пистолета уткнулся ему прямо в лоб.

Внутри было сумрачно, но очертания руки и оружия угадывались безошибочно. Время жевать внезапно кончилось.

«Не кисло я так за чебуреками сходил…» — пронеслось в голове у нашего попаданца. Рука с пирожком чуть дрогнула, но он инстинктивно сжал чебурек ещё крепче, чтобы не уронить ароматную добычу.

— Бонжур, Козлы! — не задумываясь произнёс Лёха…