Многоликость

Евгений Максимович снял очки и холодными пальцами размял переносицу. Придерживая полы халата, прошел к крайней кровати у окна. Тусклый свет ночника был почти незаметен, так ярко и торжественно сияла луна. И в этом холодном свете казалось, что на белой подушке над зеленым одеялом лежит прекрасная гипсовая маска. Евгений Максимович поежился от слабого ветерка, влетавшего в форточку. Там, на подушке, не маска, а лицо женщины — молодой, красивой, живой. Неужели и она уйдет вслед за теми двумя? Болезнь у всех троих протекает почти одинаково…

Он гнал эти мысли, а они назойливо лезли в голову… Больная шевельнулась, Евгений Максимович расслышал:

— Доктор, спать хочется…

— Ну и спите, голубушка, сил набирайтесь.

— Нет, не мне… Спать хочется вам… Намаялись тут с больными…

Он нагнулся, взял ее руку. Пульс почти не прощупывался.

— …Не подведу. Спортсменка все же, хоть и бывшая. Вытяну как-нибудь. Вот только слабость…

— Не разговаривайте много. Берегите силы. Включить музыку?

Она качнула головой — темные волосы рассыпались по подушке. Маска исчезла. На бледном лице губы сохранили яркость.

— …похожи на моего отца. Он тоже всегда беспокоится. Когда хочет, чтобы молчала, включает магнитофон…

Евгений Максимович покосился на коробки с конфетами. Три. Две не распечатаны. Когда ее отец увидит, поймет сразу… Вспомнились вопрошающие строгие глаза, плотно сжатые губы. Да, он поймет, он не поверит ее словам. Что сказать ему? Что сделали все возможное? Как с теми двумя… И все-таки они погибли. Гемоглобин стремительно и неудержимо падал. Гипсовые маски вместо лиц. Одышка. Никакие препараты не помогли. Стимуляторы только на короткие периоды улучшали работу сердца. Раздутые печень и селезенка… Они умирали вечером… Он поймал себя на мысли, что и Надя, по-видимому, проживет еще ночь и день. Она умрет не в его дежурство…

Евгений Максимович поправил одеяло, которое вовсе не нужно было поправлять. Говорить не хотелось, но он сказал:

— Завтра почувствуете себя лучше. Спите.

Он вернулся в ординаторскую, грузно опустился на стул и снова придвинул к себе историю болезни Степанчук. Да, показатели те же, что были у тех двоих. Некоторое увеличение числа эозинофилов. Это могло бы свидетельствовать о проникновении в организм паразитов. Но многократные посевы ничего не выявили, а вирусологическое исследование, проведенное под руководством профессора Стеня, позволило выделить активный вирус. Профессор уверен, что это новый, еще не изученный вирус гриппа. Профессор редко ошибался в диагнозах — Евгений Максимович это хорошо знает на собственном горьком опыте, — но на сей раз ни С-интерферон, ни сыворотки, ни стимуляторы не приносят больным значительного облегчения. Что еще можно предпринять в случае с Надей Степанчук?

Евгений Максимович чувствует, как от напряжения начинает болеть голова, стучит молоточек в левом виске, мешает думать. Он делает себе китайский массаж, которому научил его профессор Стень, и боль отступает.

Он меряет ординаторскую из угла в угол, пока не раздается резкий телефонный звонок. В трубке слышен хорошо поставленный баритон, который он узнал бы среди миллионов других голосов:

— Как наша больная?

— Без улучшений.

— Ей дают все по схеме?

— Кроме цефамизина. Сегодня я назначил еще фуразолидон.

Баритон мгновенно изменился. Бархатистость исчезла, остались густота и жесткость:

— Это еще зачем?

— Видите ли… Я подозреваю наличие паразитов… То есть, возможно, возбудитель…

— Ваше дежурство закончится завтра в семь? А я буду в клинике в восемь. Очень хотел бы видеть вас, коллега.

«Коллега» и тон не предвещали ничего хорошего. Евгений Максимович осторожно положил трубку на рычаг.

— Здравствуйте, Евгений Максимович, извините, что заставил задержаться. Однако нам необходимо объясниться, сделать это лучше не по телефону. Во-первых, хочу узнать, почему вы отменили цефамизин? Ведь рентген показал затемнение в легком, а, как мы знаем, при гриппе именно это осложнение часто утяжеляет течение болезни.

Серьге глаза смотрели вполне доброжелательно. Тот, кто впервые встречался с их взглядом, мог бы и не заметить в нем некоторой доли снисходительности. Но Евгений Максимович знал Владимира Игнатьевича, когда тот был еще аспирантом и собирал материал для кандидатской. Он помнил и его хватку, и методы решения вопросов. Евгений Максимович привычно помял переносицу и медленно проговорил:

— Первый рентген показал затемнение во втором сегменте правого легкого, а на седьмой день после приема цефамизина затемнение исчезло…

Согнутый указательный палец слегка щелкнул по пластмассе письменного прибора, как бы говоря: «Вот видите…»

— …и появилось в язычковой доле левого легкого…

— Тем более больная нуждается в цефамизине.

— Э-э, видите ли, Владимир Игнатьевич, это похоже на летучее затемнение. Цефамизин сейчас только ослабляет больную…

— Рискованное заявление, коллега. Действие — еще рискованней. Что сейчас означает каждый миг промедления, представляете?

«Полный набор медпрепаратов по схеме» снимает ответственность, даже если один из них ослабит деятельность другого. Но кто это определит? Зато отсутствие какого-нибудь из них отметит каждый.

— Гемоглобин резко упал и продолжает снижаться. Цефамизин только ускоряет этот процесс. И если в нем нет никакой нужды…

— Если?

Серые глаза мгновенно изменили выражение. Они еще были вполне доброжелательны, но уже смотрели в упор, уже упреждали и предупреждали, поймав противника в крестик прицела.

— Сомневаетесь или утверждаете? Есть доказательства или только предполагаете вы?

— Помнится, Владимир Игнатьевич, однажды я наблюдал схожую картину. Тогда подобные затемнения вызвали личинки аскарид…

— В медицинской литературе описаны такие случаи. Но мы имеем дело не с личинками, а с новым вирусом гриппа.

— Вот как раз в этом я не уверен.

— Достаточно неуверенности и неясных подозрений ваших, чтобы отменить мои рекомендации?

Профессор легко поднял свое стройное гибкое тело из кожаного кресла. Он был на голову выше Евгения Максимовича и раза в полтора тоньше. Сильная худощавая фигура спортсмена. Каждое движение было пружинистым и точным. Холодноватые глаза, тонкие брови вразлет, хрящеватый нос над неожиданно маленьким детским ртом и выступающим энергичным подбородком. И выглядел он значительно моложе своих лет — этаким двадцатисемилетним молодым человеком. Его можно было принять за спортсмена, за офицера, за каскадера, но только не за крупного ученого, имеющего несколько десятков серьезных публикаций. Рядом с ним Евгений Максимович со своим брюшком и ранней, но уже отполированной лысиной в венчике седеющих волос, с полными губами и острым носиком, утопающим в свекольных оладьях щек, казался еще старше и несуразнее.

Профессор вздохнул и, стараясь говорить помягче, произнес:

— Статус-кво придется, коллега, вернуть.

— Но…

— Оставим ненужные пререкания. Тем более что не впервые дискутируем мы.

Правая щека Евгения Максимовича вспыхнула — он накрепко запомнил тот злополучный день, когда Владимир Игнатьевич оказался прав и правота его обнаружилась как будто случайно в присутствии множества людей.

Он кивнул и пошел к двери, ссутулившимся и постаревшим. Вослед донеслось:

— Извините, но превыше всего интересы дела, коллега. «Мог бы сказать еще „интересы дела, которому мы оба служим“, или упомянуть „здоровье больных“, подумал Евгений Максимович. — Мог бы скрупулезно допытываться, на каком основании я назначил больной фуразолидон, и вынести этот вопрос на обсуждение… Что бы я ответил? Ссылался бы на схожие ситуации, на интуицию? Слабые аргументы. Почему он этого не сделал? Жалеет меня? Он, который не жалеет никого?..»

Евгений Максимович быстро отдал распоряжение сестре. Приходилось торопиться — начинался обход, а он не хотел попадаться на глаза ни главврачу, ни Владимиру Игнатьевичу, если тот сегодня пожелает лично присутствовать на обходе. Да и сестры любопытствовали, чего это он не уходит домой после дежурства. Он переждал обход во дворе и вернулся в больницу через «черный» ход, по которому обычно в столовую разгружали продукты. Накинул на плечи халат, выглянул в коридор и на носках пробежал в палату.

Надя каким-то образом уловила пришаркивание его шагов, раскрыла большущие свои синие глазищи, улыбнулась:

— А я так и знала, что вы забежите перед уходом. Он еще не успел ничего спросить, как она ответила: — Могу обрадовать вас, доктор. Сегодня чувствую себя немного лучше. Честное слово. И голова меньше кружится, и не так тошнит.

— Вот и отлично. Скоро на танцы пойдем?

— А что это за важная птица присутствовала сейчас на обходе? Сначала подумалось: практикант какой-нибудь. Молодой такой, спортивный, быстрый. Его все слушаются и, мне показалось, побаиваются. Обещал скоро поставить меня на ноги…

— Это профессор Стень, Наденька, известный ученый. Уж он-то обязательно вас вылечит.

Она попыталась улыбнуться, но на этот раз ничего не вышло — видимо, ей стало хуже: много сил ушло на те несколько бодрых фраз, которые она успела произнести. Евгений Максимович едва расслышал: «Вы…» Он наклонился ниже:

— Что вы хотите сказать, Наденька?

— Вы вылечите меня. Вы — добрый…

Из ответов профессора Стеня В. И. на вопросы корреспондента:

Неожиданно жена оказалась дома и в ответ на удивленный возглас Евгения Максимовича разразилась упреками в невнимании: дескать, он помнит что угодно, если это не касается ее. Ведь она ему накануне несколько раз говорила: собирается взять отгул. Упреки были во многом справедливы, и Евгений Максимович счел лучшим соглашательски кивать головой: да, он действительно забыл, что она ему говорила вчера и позавчера; да, он действительно помнит все, о чем уславливается с другими людьми; да, он является на свидания с ними секунда в секунду и опаздывает в театр, когда уславливается с женой; да, он редко бывал в школе, когда там учился сын, и теперь тоже недостаточно беспокоится о нем…

— А посмотри на себя — на кого ты похож? Рукав испачкан…

Внезапно жена остановила поток красноречия, ее взгляд стал обеспокоенным:

— Да на тебе лица сегодня нет! — Одолжил его приятелю вместо карнавальной маски, — попытался отшутиться Евгений Максимович, но не тут-то было. Признавайся, что случилось. Врать жене за всю их совместную жизнь Евгений Максимович так и не научился. Пришлось рассказывать.

На удлиненном смуглом лице жены с густыми бровями и невыцветшими, яркими губами отражались разные чувства: интерес, участие, обеспокоенность, тревога, удивление. Но вот они сменились возмущением, которое в первый момент Евгений Максимович не разглядел.

— Значит, ты считаешь, что профессор Стень не прав, что болезнь вовсе не грипп и что возбудитель — паразит, а не вирус?

— Да, — запальчиво воскликнул он и тут же пожалел об этом.

Жена поинтересовалась:

— У тебя есть доказательства?

— Пока нет. То есть прямых доказательств нет. Понимаешь, тут всякие мелкие детали, интуиция…

— И с ними ты выступил против профессора? Теперь понятно, почему ты никуда не пробился. Да ты представляешь хотя бы разницу между вами? Кто он и кто ты? Даже внешне, не говоря о другом. Стань когда-нибудь рядом с ним и взгляни в зеркало. Его можно рисовать на плакатах, рекламирующих достижения медицины и спорта, а тебя? — Она презрительно фыркнула. — Тебя можно рисовать в качестве Противовеса — как образец того, до чего может докатиться человек, пренебрегающий советами врачей и никогда не занимающийся физкультурой. Скажи на милость, какой больной добровольно доверит тебе свою жизнь? — Она снова фыркнула.

Евгения Максимовича не так раздражали ее слова, как это презрительное фырканье, и он, знающий по опыту, что возражения, как масло в огонь, только усилят извержение супружеского гнева, не удержался:

— Представь себе, находятся больные, которые доверяют мне больше, чем ему. Представь себе!

Он взглянул на жену и понял, что перешагнул дозволенный рубеж спора. Она горестно раскачивала головой:

— Теперь я вижу: ты просто сошел с ума!

— Да, да, — поспешил он согласиться. — Я действительно сошел с ума. Ты совершенно права.

Ее гнев несколько поутих, будто в огонь плеснули водой.

— Господи, когда же он поумнеет и мы заживем как люди? — нараспев произнесла она. — Стыдно же перед другими. Все твои товарищи уже давно защитились, стали видными людьми. Один ты, неприкаянный, застрял простым врачом…

— Ты совершенно права, — машинально бубнил Евгений Максимович, думая о своем.

— Наверное, тебя иногда обижают напрасно, — вдруг без всякого перехода сказала она — и это тоже было в ее манере. — Ты мне так и не рассказал, почему считаешь, что возбудитель не вирус, а паразит.

В ее тоне теперь отчетливо слышалось заинтересованное участие. — Не мог же ты вот так, с бухты-барахты, отменить назначение профессора.

— Да я и не отменял. Я только сделал небольшое изменение, — проговорил он, приободренный ее участием. — Выделенный вирус вполне может оказаться нераспознанным аденовирусом. Больная ослабла — он и размножился, неспроста его можно выделить лишь спустя неделю. Тут легко ошибиться. Практики-то у меня побольше, чем у Владимира Игнатьевича. А вот процент эозинофилов, отсутствие кашля, насморка… Есть и еще детали. Интуиция ведь не возникает на пустом месте. А самое главное — интерферон-С не помогает и вся схема, выстроенная профессором, не срабатывает. Люди гибнут…

— Проведи дополнительные анализы, возьми больше проб крови, может быть, обнаружишь возбудителя.

— Больные очень ослаблены, легко повредить им, а у меня нет достаточных оснований для рискованных исследований, — с откровенной растерянностью произнес он.

— А если это будут не анализы? — медленно, думая вслух, произнесла она. Если, например, ты просто соберешь свои «дополнительные детали» воедино? Почему бы тебе не расспросить больных, узнать, где они могли заразиться?..

В который раз Евгений Максимович подивился и порадовался ее практическому уму.

— Я уже думал об этом, но как-то не решался… Скажут: методы не медицинские, подкапывается…

— Эх ты, — она провела рукой по его волосам, — застенчивый старый воробей…

Прозвучал резкий телефонный звонок. Для Евгения Максимовича — несомненный сигнал тревоги. Он протянул руку, но жена успела раньше взять трубку:

— Он еще не отдыхал после дежурства, — оказала она официальным тоном, но Евгений Максимович выбежал в другую комнату и поднял трубку параллельного аппарата. Он услышал голос сестры и понял, что тревога не напрасна.

— Извините, Евгений Максимович, но вы сами просили, чтобы я позвонила, если состояние больной ухудшится. Гемоглобин на пределе, она задыхается…

— Еду, — выдохнул в трубку.

Жена по его лицу поняла, что сейчас лучше не вмешиваться, и, хотя это явилось для нее нелегким испытанием, молчала все те несколько минут, пока он собирался.

Такси поймать не удалось, и он, взмокший от быстрой ходьбы, мысленно торопил троллейбус, ежесекундно поглядывая на часы.

Он добрался до больницы за четырнадцать минут, но Нади в палате уже не оказалось.

— В реанимации, — сказала санитарка.

Словно не замечая предупреждающего сигнала, он толкнул дверь и увидел склоненную над столом знакомую курчавую голову: Бригадир реаниматоров даже не обернулся в его сторону, только сделал остерегающий жест.

— Ну что, Игорь? — все-таки решился спросить Евгений Максимович.

Бригадир покачал головой и ткнул пальцем в экран осциллографа. На нем танцевали беспорядочные зеленые зубцы.

Почти одновременно они произнесли «стимулятор!», только Евгений Максимович прошептал, а бригадир отдал команду, и один из его помощников тотчас щелкнул тумблером.

Ритмы желудочков сердца стали упорядочиваться, Евгений Максимович даже позволил себе чуточку расслабиться и облегченно вздохнуть, но, взглянув на напряженный затылок Игоря, понял, что радоваться рано. И действительно, через несколько минут на электрокардиограмме появились характерные маленькие неровные зубчики. И опять они произнесли одновременно:

— Дефибриллятор!

Как ни тих был шепот Евгения Максимовича, Игорь расслышал его, недовольно повел плечами. «Сейчас укажет на дверь», — подумал Евгений Максимович, отлично зная нрав бригадира реаниматоров. Добрый, интеллигентный Игорь Санах (говорили, что он пишет отличные стихи) становился почти жестким — до грубости, — когда ему вот в такие минуты кто-то мешал или мог помешать. Евгений Максимович поспешил отступить в угол и спрятаться за спины реаниматоров. Но долго он там не выдержал — ему нужно было видеть экран осциллографа, потому что только зубцы на экране свидетельствовали, что жизнь еще до конца не покинула лицо, похожее на гипсовую маску. Зубцы начали как будто становиться ритмичнее, но вместе с тем они опадали все ниже и ниже, стремясь вытянуться в ровную линию.

— Стимулятор!

Зубцы опадали… Евгений Максимович почувствовал, как сводит мышцы, будто сам он делает массаж грудной клетки, будто готовит шприц… Его пальцы непроизвольно двигались, и, оказывается, он снова позволил себе что-то прошептать, потому что Игорь отрывисто бросил:

— Удалите посторонних! И затем: — Шприц! Кто-то указал Евгению Максимовичу на дверь, но он все-таки остался, прижавшись к косяку. Он видел, как длинная игла вошла в межреберье, как в стаканчик шприца, в бледно-салатовое лекарство, ударил фонтанчик крови — значит, игла попала в сердце (впрочем, он и не сомневался в искусстве Игоря). Только когда шприц опустел, он решился взглянуть на экран.

Зубцы заострились, стали вытягиваться вверх пиками. Но только на минуты, И опять опали. Линия неотвратимо выравнивалась…

— Массаж! — Стимулятор! Крупные капли пота стекали по лбу Игоря, сестра промокала их марлевым тампоном. На несколько минут Игоря сменил помощник. Бригадир оглянулся, нашел взглядом Евгения Максимовича, его брови упрямо сдвинулись, он снова шагнул к столу, скомандовал: — Готовьте ИС! Евгений Максимович уловил в его голосе нотки безнадежности. Видимо, он понял то, что Евгений Максимович знал уже тогда, когда спешил к реанимационной: болезнь необратимо истощила организм.

Бригада еще пыталась бороться. Включив аппарат «Искусственное сердце легкие», Наде вводили в больших количествах обогащенную гемоглобином и витаминами кровь.

Взгляд Евгения Максимовича не отрывался от экрана осциллографа. Пиков уже не появлялось, зубчатая линия неотвратимо переходила в прямую.

Все поплыло перед ним, и он тихо, перебирая по стене пальцами, опустился на пол…

Его осторожно перенесли на диван в ординаторскую, и там он беспробудно проспал до утра.

В приемном покое к Евгению Максимовичу подошел невысокий седой мужчина с глубокими залысинами на лбу и кустиками черных бровей. Он несмело притронулся к рукаву врача, привлекая внимание. Прежде чем он успел что-то сказать, взглянув в его пронзительные синие глаза, Евгений Максимович уже вспомнил, кто перед ним. Сердце заколотилось, он ласково положил свою теплую руку на холодную руку Надиного отца и чуть сжал ее. В этом пожатии было молчаливое участие, разделенная скорбь и… разделенное бессилие.

— Извините, бога ради. Надя много рассказывала о вас, я и хотел познакомиться. Особенно сейчас. Вы последним видели ее…

— Она ничего не говорила, — ответил Евгений Максимович вовсе не то, что следовало говорить и что он намеревался сказать в утешение.

— Извините. — Седой человек уже отодвигался в сторону, давая дорогу, но Евгений Максимович не отпустил его холодной руки.

— Это вы меня извините, — сказал он. — Знаю, что сейчас не время, и все же задам вопрос. Вам придется сосредоточиться, чтобы ответить на него… После чего Надя впервые почувствовала недомогание? Где она могла заразиться?

Он взглянул в синие глаза, под которыми набрякли мешки, и повторил:

— Простите. Если трудно припомнить, можете сейчас не отвечать.

— Ничего, ничего, я понимаю — это важно, — вымолвил Надин отец, морща лоб. — Мы говорили с ней на эту тему. Она с подружкой ходила на Борщаговский пруд. Знаете, где база охотников и рыболовов? Ее подруги получили квартиры на Южной Борщаговке, близко от пруда. Они частенько ходили туда загорать. Ведь до Днепра далековато. А в этот раз Надя пробыла на пруду очень долго. Говорит — книгу интересную читала. Подруги ушли, а она задержалась. Никак оторваться от книги не могла. Мы уже начали волноваться, стемнело ведь. Надю потом слегка знобило. Вначале думали — перегрелась…

Евгений Максимович почувствовал, как и его начинает прохватывать озноб. Он вспомнил: больной, умерший перед Надей, тоже что-то говорил о Борщаговском пруде. Конечно, это могло быть случайным совпадением. И все же…

Он попрощался с Надиным отцом, обменялся номерами телефонов, проговорил какие-то жалкие и ненужные теперь слова, и все время, пока шел по коридору, его не покидала мысль о совпадении. Случайно ли оно? Как это проверить? Есть больные и в других больницах. Опросить всех трудно. И ответы могут быть неоднозначными, противоречивыми… И все же придется опрашивать. Пока другого пути он не видит…

В этот день Евгению Максимовичу удалось побеседовать еще с двумя больными. Один из них, студент, сразу же сказал, что к последнему экзамену готовился на Борщаговском пруду и, наверное, там простудился. Второй, шофер, считал, что заразился от человека, которого, на свою беду, взял в кабину. «Он был весь красный, температурил, я и пожалел…»

— А на Борщаговском пруду вы не бываете? — спросил Евгений Максимович.

— Это где рыболовы? — слабо встрепенулся шофер и отрицательно покачал головой. Евгений Максимович успел заметить некоторую настороженность в его взгляде.

— Вспомните, пожалуйста, это очень важно для лечения вашей болезни.

— Редко бываю, — неохотно признался шофер, — после работы иногда прохожу мимо. — «После работы» он выделил. И добавил: — В последнее время наш брат, водитель, там, говорят, целую закусочную открыл. Часами просиживают «на лоне природы». Уже в парке стали наказывать за такую самодеятельность…

— В тот день, когда заразились, были там? — не отставал Евгений Максимович. И шепнул: — Не бойтесь, не выдам…

— Кум попутал, уговорил. Свернули. Но уже после поездки, вот чтоб мне с места не сойти!

Подозрения крепли, превращались в уверенность. Но Евгений Максимович понимал, что все эти совпадения не являются доказательными для других. В конце концов естественно, что жители Борщаговки посещают в жаркое время Борщаговский пруд. А то, что некоторые из них заболели новой разновидностью гриппа, может быть простой случайностью. Ему ответят: среди больных есть жители других районов города, никогда не посещавшие злополучный пруд. Вот если бы выяснилось, что и они перед заболеванием побывали там…

Он выпросил два свободных дня и объехал другие больницы. Некоторые пациенты были в таком состоянии, что о беседах с ними не могло идти речи, другие ничего полезного не вспомнили. Но в Первой инфекционной больнице пожилой инженер, отвечая на его вопрос, сказал:

— Да, вы правы. Дня за два до болезни я с внуком ездил на Борщаговский пруд… Нет, не купался. Купался внук. А я на берегу лежал, книжку читал. Что? Внук не болен. Пока, во всяком случае. Только вчера брат заходил…

Евгений Максимович решил, что пришла пора поделиться своими подозрениями с коллегами. Но едва он пришел на работу, как встретился в коридоре с профессором Стенем. Владимир Игнатьевич остановился и, улыбаясь, сказал:

— Поздравляю, коллега, новый талант открылся у вас?

Евгений Максимович опешил:

— Какой талант?

— Детектива. Деятельность развернули бурную. Диагноз устанавливаете следственным методом. Это что-то новое в медицинской практике…

Евгений Максимович опустил голову, молча обошел профессора и направился к ординаторской. Ему больше не хотелось делиться своими догадками ни с кем. Даже со старинным приятелем и бывшим соучеником, работающим врачом санэпидстанции. Действительно, кто ему поверит? Разве мало случаев, когда всякие несерьезные «чудаки» открывают причины болезней или чудодейственные средства против них? Они тоже представляют непрямые доказательства: рассказы клиентов, показания пострадавших, благодарности выздоровевших. Даже сторонники «летающих тарелок» приводят сотни свидетельств «очевидцев»…

И все же нанести визит на санэпидстанцию необходимо. Иначе поиски не продвинутся, забуксуют…

С тяжелым сердцем взошел он на несколько ступенек, открыл скрипучую дверь, быстро просеменил по длинному коридору к двери с табличкой «Лаборатория». Но там Пети не оказалось. А разыскал его Евгений Максимович в пустующем кабинете главврача: Петя сидел, склонившись над бумагами и вырезками из газет, разложенными на столе-приставке. Виден был его худой, впалый затылок и большие — торчком — уши. Он обернулся, и его длинное вялое лицо расплылось в улыбке.

Они подружились еще в восьмом классе, Евгений Ткачинский взял под свое покровительство Петю Мазинчука, некрасивого, нескладного мальчишку, робкого и медлительного, посредственного ученика. По всем качествам Петя как нельзя лучше подходил для классного «козла отпущения». Его так долго убеждали в собственной ограниченности и бездарности, что в конце концов он сам поверил в нее, и на первых порах даже общепризнанному «первому ученику» Евгению Ткачинскому, не говоря уже об учителях, не удавалось разубедить его в этом.

Евгений Максимович и сам бы теперь не мог объяснить себе, с чего началась их дружба. «Пожалел однажды», — не вмещало всех чувств, которые вызывал у него Петя. Наверное, он тогда поступал и назло некоторым забиякам, и необходим был ему после ссоры с другим мальчиком верный «оруженосец». А верность Пети; как и его трудолюбие, были надежными и непоколебимыми. До сегодняшнего дня он сохранял преклонение перед другом, хотя «первый ученик», как это часто случается, закис и не оправдал надежд «взлететь высоко» по общественной лестнице.

Петя стал расспрашивать об общих знакомых, но Евгений Максимович, пользуясь нажитым давним авторитетом, быстро перевел разговор в нужное русло. Однако, как только он стал расспрашивать Петю о Борщаговском пруде, тот насупился и спросил:

— Что там еще приключилось? Зачем тебе понадобились сведения?

— Да не мне, Петенька, один коллега, понимаешь, интересуется этим вашим прудом…

— Пруд такой же наш, как и ваш, — неожиданно сердито ответил Петя. Вечные хлопоты с ним. Он расположен за окружной дорогой, и власть города на него не распространяется. Ну и, естественно, городские власти за него не отвечают. А загрязняет его в основном город. Вот посмотри статью в газете. Ее нам прислали вместе с запросом из Комитета по охране природы, и главврач, конечно, велел расхлебывать мне…

Из статьи «Сохранить голубой каскад»:

— Что же вы предпримете в ответ? — спросил Евгений Максимович, быстро просмотрев статью. Приятель безнадежно махнул рукой:

— Оштрафуем еще по разу директоров автопредприятии, они на некоторое время станут сплавлять в пруд меньше грязи. А потом все вернется на круги своя, ибо штрафы обходятся гораздо дешевле, нежели строительство очистных сооружений.

— А пробы воды в пруду давно брали?

— Недавно… — Петя спохватился и с подозрением воззрился на друга: — Но ты же так и не сказал, для чего твоему коллеге все это понадобилось…

— Просто чудак, вот и интересуется, — неопределенно ответил Евгений Максимович и стал прощаться…

От остановки скоростного трамвая он направился дворами мимо Петиного дома к окружной дороге. Издали услышал шум и грохот. Еще несколько десятков метров — и показалось, будто перед ним открылась двойная движущаяся лента конвейера. В эти часы окончания рабочего дня машины ехали одна за другой. А за высокой насыпью дороги виднелся совершенно иной, теснимый городом мир зеленое раздолье кукурузных полей и светлая голубоватая полоска пруда.

Евгений Максимович сначала нырнул в подземный переход, затем поднялся на вторую сторону автострады, спустился по узкой тропке с насыпи и попал в объятия кукурузного поля. Назойливый шум стал быстро отдаляться, и через несколько секунд он почти забыл о городе, оставшемся где-то позади. Шевелились под ветром длинные зеленые стебли, гудели пчелы и осы, пахло травой, босой землей.

Евгению Максимовичу дышалось легко. Он оглянулся, как бы желая убедиться, что город не исчез, и увидел в нескольких десятках метров мчащиеся машины, за ними стремительно поднимались в безмятежное синее небо многоэтажные башни домов и стрелы подъемных кранов. Евгению Максимовичу нравилось такое сочетание городского и сельского пейзажа, он снова быстро оглянулся, его взгляд утонул в гуще поля, будто город был лишь миражем. Впрочем, очень скоро, на подходе к мостику, город опять напомнил о себе тяжким мазутным запахом. Сначала Евгений Максимович не понял, откуда он исходит, но, взойдя на мостик и глянув вниз, на воду, увидел фиолетовые маслянистые пятна с радужными разводами по краям — свидетельства активной деятельности автопредприятий. «Да, газета права, — подумал он. — Еще несколько лет такой — деятельности…» Дальше ему не хотелось продолжать даже мысленно, чтобы злость на нерадивых хозяйственников не омрачала настроение. Редко когда ему удавалось вот так, неторопливо, выйти на свидание с природой, благостно подышать воздухом поля. Он воспринимал прогулку как неожиданный подарок. Он словно забыл, для чего пришел сюда. Длинные предзакатные лучи золотили легкое марево, парящее над прудом. Постепенно распрямлялись пожухлые от дневного зноя травы, устало прикрывались желтые, синие, коричневые глаза цветов. Множество живописных камышовых островков, каналы между ними, а по каналам, то скрываясь за островками, то выплывая из-за них, спешила куда-то дикая уточка с выводком утят. Евгений Максимович долго следил за ней, любуясь изгибом шеи, плавными движениями, улыбаясь флотилии смешных серых корабликов, следующих за ней. Он шел и шел, глядя то на деревенские коттеджики, выглядывающие вдали из зелени. Он шел мимо смуглых мужчин и женщин с книгами или радиоприемниками, мимо расположившихся у воды рыболовов, сидящих на раскладных стульчиках или ящиках, стараясь не замечать обрывков газет, окурков, пустых консервных банок.

Выйдя к месту, где пруд разливался пошире, Евгений Максимович снял с плеча пляжную сумку, расстегнул ее, разложил и уселся на ней, вытянув усталые ноги, лениво наблюдая за рыболовом, собирающим свои снасти. С усталостью пришло умиротворение, и он почти забыл о скрывающейся тут опасности, из-за которой пришел сюда. Он прилег и сквозь полуприкрытые ресницы следил за утками, за чайками над водой, дивясь, откуда они здесь взялись, думая, как важно сохранить эту красоту рядом с грохочущим городом. Иногда в поле зрения попадала чья-то лохматая голова. Вдали виднелась серая полоска дамбы. В том месте пруд казался очень широким.

Он улегся поудобнее, закинул руки за голову, подумал: «Много ли человеку надо для беспечальной жизни? Он мечется, суетится, хлопочет о продвижении по службе, о прибавке к зарплате, бегает по магазинам за модными вещами вместо того, чтобы окунуться в такой вот зелено-голубой рай, из которого его когда-то изгнали за дерзкую суетность желаний…»

Вот по стебельку травы деловито ползет жучок с черными крапинками на перламутровых крыльях. Он ни о чем не думает, он радуется жизни, теплу, простору. Может быть, вся мудрость и состоит в том, чтобы научиться отвергать суетность?..

Другой жучок сел рядом с первым. Он шевельнул длинными усиками, изготовился и прыгнул на первого. Короткая схватка — и он уже разрывает противника, обгладывает его голову…

Евгений Максимович досадливо поморщился, щелчком сбросил хищника с травинки вместе с его добычей, посмотрел в синее небо. Высоко-высоко плавали легкие облака, а ниже, под ними, парили птицы. Лучи ласкали кожу, аромат земли и травы пьянил. Постепенно лучи становились все червоннее и нежнее, синь подсвечивалась золотисто-алым. И Евгений Максимович не сразу заметил в этой сини что-то маленькое, блестящее, кружащее над ним. А когда заметил, стал разглядывать. Оса или муха? Для осы слишком мелкая. Но откуда у мухи такой золотисто-черный хитон? И почему она так странно, сужающимися кругами, вьется над ним? Он шевельнулся — и насекомое улетело…

Глаза устали, закрылись сами собой. Он вздремнул на несколько минут и проснулся от легкого укола в руку, чуть выше локтя. Непроизвольно дернулся и открыл глаза. Золотисто-черная мушка слетела с его руки и умчалась куда-то. А на руке — он разглядел, подтянув кожу, — осталось различимое красное пятнышко.

«А что, если?..» От этой мысли сон сдуло как ветром. Он стал пристально разглядывать пятнышко от укуса, пощупал кожу. Вздутие быстро рассасывалось, но его стало слегка лихорадить…

— Здравствуй, главный райэнтомолог! — громко приветствовал Евгений Максимович Петю на пороге его квартиры.

— Чем обязан? — удивился и обрадовался Петя. — То месяцами где-то пропадаешь, а то ежедневно стал навещать. Что-то в лесу сдохло? Светлана, смотри, кто к нам пожаловал!

Из соседней комнаты показалась Петина жена в новом японском халате, разрисованном диковинными птицами. Халат подчеркивал ее невзрачную — под стать мужу — внешность: сероватые волосы, плоский носик, тонкую, почти невидимую нитку губ. Но вот они раскрылись, блеснули ослепительные зубы, преобразив лицо, на худых щеках неожиданно образовались ямочки.

Евгений Максимович в который раз отметил, что именно такая жена подходит его другу, а не красавица Елена. Ее увел много лет назад профессор Орлюк. Впрочем, тогда он еще не был профессором, однако загадочно и наивно улыбающиеся миндалевидные глаза Елены сумели разглядеть в рядовом научном сотруднике института энтомологии будущее светило. Кстати, и Евгений Максимович предсказывал Вадиму Орлюку «дорогу вверх». Вот уж кто соответствовал своей фамилии даже внешне. Большой хищный нос с крупными ноздрями, втянутые щеки при выпирающих заостренных скулах, почти двухметровый рост, широченные плечи, узкие бедра. Он вечно спешил куда-то. В метро перепрыгивал через две ступеньки эскалатора, на улице лавировал в потоке прохожих, обгоняя их, едва не сшибая встречных; даже в кинотеатре мчался к указанному в билете месту, как к заветному финишу.

Петя тогда два года встречался с Еленой, влюбился в нее без памяти, а сделать предложение не решался. Девушка тоже не спешила, ей нравилось казаться наивной и беззащитной, даже глупенькой. Петя служил для нее отличной ширмой, из-за которой она высматривала настоящего жениха. «Гляди, проворонишь свою „прекрасную Елену“,» — говорил другу Евгений Максимович. К сожалению, он оказался прав. Вадим Орлюк налетел, как его пернатый двойник, потанцевал с Еленой несколько раз на студенческом вечере, затем — на дне рождения у Пети, куда явился по Петиному же приглашению — тот, видите ли, не мог отказать, или, по крайней мере, не понять «намека». Вадим увел не только Елену, но и использовал часть Петиных работ по энтомологии, которые тот не мог обобщить и опубликовать. И то и другое мгновенно и обстоятельно сделал научный сотрудник Орлюк. Петя не протестовал: «Я просто собрал факты и только собирался их классифицировать, — оправдывался он, краснея, в ответ на упреки Евгения Максимовича, — у меня они лежали бы мертвым грузом еще долго, а он на основе их сумел построить интересную гипотезу и затем превратить ее в теорию. Крепкий мужик, далеко пойдет. Елене будет за ним как за каменной стеной».

Вадим Орлюк был и внешностью и характером похож на молодого Стеня, и Евгений Максимович не удивился, когда узнал, что они дружат. «Таким или дружить, или враждовать друг с другом, — сказал он Пете. — Работали бы в одной области, стали бы скорее всего врагами…»

Петя еще и сейчас, встречая ненароком Елену, бледнеет и краснеет, а она его «не замечает».

Светлана совсем другая. Это она, сумела переубедить Петю, что он вовсе не бездарен, что при его трудолюбии он ничем не хуже других. Она всегда была очень естественной, без малейшего притворства, даже в ненасытной любви к красивым вещам и к некрасивому мужу. Быстрая, энергичная, она отлично дополняла медлительного Петю. Вот и сейчас критически оглядела Евгения Максимовича с ног до головы, от ее внимания не ускользнула никакая мелочь.

— Почему сам? А Жанну не захватил, гуляка? Она бы тебе хоть воротничок поправила. Ладно, давай уж я сама…

— Занята Жанна. Отчет готовит.

— А ты бы ее отвлек. Ты ж у нас такой, если хочешь. Знаю тебя, незнакомец! Ну, рассказывай — как Жанна, как сын? Я буду слушать и накрывать на стол.

Она мгновенно расставила тарелки, разложила вилки. Напрасно Евгений Максимович пытался удержать ее:

— Я на минутку.

— И мы на минутку. Как раз перед твоим приходом собирались ужинать. Ждали гостя.

— Какого?

— Какого судьба пошлет. Тебя! — обрадовавшись, что он не сразу понял ее шутку, засмеялась она.

Ему стало спокойно и уютно, как бывало всегда в этом доме. Петя уже успел раздвинуть маленький столик, подложив под спину друга подушечку, чтобы удобней сидеть.

На столе, будто по волшебству, появились вкусные ватрушки, взбитые сливки, земляника. Светлана, уже успевшая сменить халат на платье, подкладывала ему на тарелку то одно, то другое, расспрашивала о семье, о делах, жаловалась на непробивного Петю, рассказывала новые анекдоты и сама первая заливисто смеялась над ними. Затем она деликатно ушла «мыть посуду», оставив мужчин одних. Петя, откинувшись на спинку кресла, блаженствовал, молчал. Но вдруг он склонил голову набок, снизу вверх посмотрел в лицо другу и предложил:

— Рассказывай, какая забота привела?

— Да я просто… Но Петя так выразительно скривил рот, что Евгений Максимович только рукой махнул: — Ты прав. Есть дело… И он рассказал Пете о своих поисках, не упомянув лишь об укусе мухи.

— Ну, что скажешь, санитарный врач? Однажды ты мне ответил, что в воде пруда ничего не выявлено. Что ж, возможно, вода и ни при чем. Тем более что не все заболевшие купались в пруду. А вот не завелись ли там какие-нибудь другие паразиты? Например, по твоей части, энтомолог?..

Петя на этот раз не стал отнекиваться или отшучиваться. Он насупился:

— Там, конечно, водятся и слепни, и оводы…

— Ну, укус овода люди бы запомнили.

— Овод, к твоему сведению, не кусается. Знаменитый роман назван неправильно. Больно кусаются слепни, причем только самки, как и у комаров. Сосут кровь, необходимую им для вынашивания яиц. Яйца они откладывают у воды, прикрепляя их к растениям. И личинки слепня развиваются в воде. А вот оводы, хоть и не жалят больно, опасней слепней, ибо личинки многих из них развиваются непосредственно в теле жертвы. Представляешь, они проникают почти во все органы. Известен также носоглоточный овод, живородящий. Самка впрыскивает готовые личинки в ноздри лошадям, овцам. Между прочим, впрыскивает довольно экономно — не все имеющиеся в наличии, а определенную дозу, а то животное сразу погибнет вместе с еще не созревшими личинками. Как отмеряет дозу — неизвестно, но отмеряет чаще всего безошибочно. Вот такие интересные механизмы имеются у насекомых! — Петя раскраснелся, говорил увлеченно и с такой гордостью, будто это он придумал столь совершенные механизмы. Видно было, что энтомологом он стал по призванию. Евгений Максимович сделал нетерпеливое движение, Петя неправильно истолковал его и продолжал: — Конечно, и сбои случаются. Например, у овец личинки иногда проникают в лобные пазухи. Достаточно, чтобы туда проникло несколько десятков личинок — и овца заболеет «ложной вертячкой». Будет кружиться на одном месте и скоро погибнет…

Он посмотрел на выразительное лицо приятеля и невесело улыбнулся:

— Да, брат, и такие «подарки» есть у матери-природы… Если подкожные оводы проникают в голову и глаза человека, то вызывают опасные заболевания…

— Да, да, необходима бывает сложная операция, знаю. Но то, с чем мы столкнулись, не похоже на оводов…

— Погоди, как поется в известной песне: «Я еще не все сказал». Я упомянул только тех насекомых, которые водятся у пруда. Но, учитывая, что он загрязняется, флора и фауна могут там перерождаться и преподносить нам сюрпризы…

— Мухи, например, — вырвалось у Евгения Максимовича.

— Ну, оводы и слепни — тоже мухи. Но есть и другие. Выбор тут беспредельный. Когда-то в Перу существовала загадка «сумеречной анемии». Ею заболевали путешественники, оказавшиеся в долинах Перуанских Анд в пору сумерек. Даже если человек поправлялся, его тело оставалось покрыто язвами. Поиски виновника велись долго. Им оказалась песчаная муха. Она не выносит дневного света, вылетает уже после захода солнца… А то еще небезызвестная африканская муха цеце. Тридцать видов. И все — смертельно опасные. Однако ты не зря говорил когда-то, что природа полна парадоксов. Вот и Бернгард Гржимек заметил однажды, что эта муха является одновременно и охранителем дикой природы. Так, она «единственный защитник слонов и зебр в тех случаях, когда человек пытается отобрать у них родину», — не удержался Петя от искушения процитировать и тем самым напомнить, что не зря Светлана считает его обладателем отличной памяти. — Но ты, кажется, не слушаешь…

— Анемия, ты сказал — анемия. Знаешь, это интересно. Ведь и мы имеем дело с анемией…

— На этот счет можешь быть спокоен. Жучков колорадских к нам из Америки завезли, а вот песчаных мух пока не успели…

— Ты сказал, что флора и фауна пруда может перерождаться из-за загрязнения. Кстати, отходы нефти входят в состав веществ, вызывающих мутации, — напомнил Евгений Максимович. — Так вот, теперь я поведаю тебе об одной мушке довольно красивой расцветки…

И он рассказал о странном полете насекомого, укусившего его в руку.

Они долго рассматривали красное пятнышко, оставшееся от укуса, и Петя проговорил:

— Ты все же того… На всякий случай прими меры. А что, если она действительно ввела яйца или личинки… Шутки шутками…

— А дружба — дружбой, — Евгений Максимович, пыхтя, вызволялся из кресла. — Заверни мне пару ватрушек для Жанны. Если помнишь, она их обожает.

— А если ты помнишь Светлану, она уже на прощанье приготовила сверточек, — ответил Петя.

Он вышел проводить друга до трамвайной остановки. Они вспомнили одноклассников, пошутили, посмеялись, но, прощаясь, Петя сказал:

— Я тебе позвоню завтра. Узнаю, как дела.

На второй день Евгений Максимович проснулся поздно. Вставать не хотелось. Он чувствовал усталость, разбитость во всем теле. Необычная сухость ощущалась во рту. Ломило поясницу. «Неужели простудился? Но где?» И тут он вспомнил все, что случилось вчера, и подумал: «Да у меня же все признаки нового гриппа! Ну, что вы теперь скажете, Владимир Игнатьевич?»

В следующую минуту он испугался: болезнь-то теперь известна, но эффективного средства против нее нет. Фуразолидон не поможет. Помогли бы фосфорсодержащие препараты, но все они слишком токсичны для приема внутрь…

Он кое-как встал, морщась от тупой головной боли. Каждое движение обостряло ее. А надо ведь еще скрывать свое состояние от Жанны — ни к чему преждевременно беспокоить ее: а вдруг он ошибается и все обойдется? Притворство осложнялось тем, что обычно он уходил на работу раньше жены.

Евгений Максимович уселся за письменный стол и делал вид, что роется в бумагах, а сам прислушивался к шуму воды в ванной. Скорей бы она уже умылась и собиралась! Он боялся, что долго не выдержит «формы» — его бил озноб, ломота от поясницы разливалась по всему телу, как после тяжелой работы. Свет, льющийся сквозь открытые шторы, резал глаза, усиливал головную боль, а закрыть шторы нельзя — Жанна заподозрит неладное, начнутся расспросы. Никогда еще он с таким нетерпением не ожидал ухода жены.

А она, как назло, медлила, начала подробно рассказывать о модном платье, которое подарил подруге муж. Евгений Максимович попытался прекратить поток ее слов, но сделал это так неудачно, что только разозлил ее:

— Ах, вот так всегда. Вместо того чтобы подарить и мне такое, ты делаешь вид, что тряпки тебя совсем не интересуют. А сам за новым костюмом по магазинам сколько шнырял?

Он попытался успокоить ее, обещал немедленно исправиться — он хотел одного: пусть скорее уходит!

Наконец он с облегчением услышал звук захлопнувшейся двери и позволил себе расслабиться. Дотащился до постели и плюхнулся в нее. Полежал неподвижно минут двадцать, затем снова встал и побрел в ванную. Горячий душ ослабил ломоту в мышцах.

Накинув халат, он опять подошел к письменному столу, вытащил из ящика новый «рабочий календарь» в роскошном коленкоровом переплете, подаренный ему на день рождения. Вот он и пригодился. На первой странице Евгений Максимович подробно описал обстоятельства заражения, оставив чистое место для названия золотисто-черной мушки. Болезнь он назвал «Т-анемией», не отказав себе в удовольствии оставить в ее названии первую букву своей фамилии. На второй странице перечислил симптомы начального этапа болезни. Он очень устал, дрожали руки.

Позвонил Петя и, узнав новости, деланно-веселым голосом стал рассказывать, как сегодня утром отправился на пруд и поймал первую муху из описанных Евгением Максимовичем.

— «Я имени ее не знаю», — неудачно пошутил он, и Евгений Максимович понял, что он тоже испугался за него, а может быть, и за себя, и за свою санэпидстанцию. — Мушка похожа на так называемую в просторечии «золотушку», но есть существенное различие в устройстве хоботка; возможно, это мутантка…

— Поздравляю с находкой, — сказал Евгений Максимович.

— И я тебя тем же концом. Увидимся в больнице, ты не тяни…

— Буду лежать в своей, — уточнил Евгений Максимович. — Сейчас попрошу прислать «скорую». Тебя не надо предупреждать, что пока все остается между нами? В качестве первооткрывателя оставляю за собой право информировать общественность.

— Как ты сказал — так и будет. Вот только очень тебя прошу позвонить мне через часок… из больницы. Ну, чтобы я уже точно знал, где ты, в какой палате. Ни пуха, ни пера. Будь здоров. Помни, я жду твоего звонка…

«Все-таки Петя сильно испугался за меня», — не без удовлетворения подумал Евгений Максимович и сел завтракать. Есть, конечно, не хотелось, и он, поковыряв сырники — если оставить их нетронутыми, жена обидится, — выпил чашку кофе. Помыл после себя посуду — и эта обычная домашняя работа его несколько успокоила, притупила страх и нервозность. На всякий случай он ополоснул посуду кипятком и оглянулся, что еще необходимо сделать. Кофе слегка взбодрил его. Евгений Максимович аккуратней поставил стулья, поправил скатерть и наконец признался себе, что просто тянет время, не решаясь сделать необходимое.

Разозлившись на себя, он подошел к телефону и набрал номер клиники.

По договоренности с главврачом ему отвели отдельную палату. Уже через четыре с половиной часа были готовы анализы. Евгений Максимович настоял, чтобы взяли больше проб крови, и подсказал, что и как следует искать. Ослабев еще, попросил, чтобы ему ввели витамины. Он устал и от болезни, и от напряженности ожидания, от страха неопределенности — к, как ни странно, почувствовал почти облегчение, когда подтвердились худшие опасения — в одной пробе крови, взятой из вены правой руки, куда ужалила муха, были выявлены личинки — муха оказалась живородящей.

А еще через двадцать минут в палату к Евгению Максимовичу вошел профессор Стень. Кивнул озабоченно:

— Мне сообщили, что гриппом заразились вы.

— Я назвал эту болезнь Т-анемией, — сказал Евгений Максимович.

Профессор уловил новые нотки в его голосе. Он отвернул полы халата, сел на табурет, закинув одну длинную ногу на другую.

— Слушаю вас, коллега.

Евгений Максимович молча подал ему «рабочий календарь» и формуляры с результатами анализов. Профессор читал, мрачнея.

— Торжествуете? — Профессор смотрел на него не так, как обычно, он словно разглядывал коллегу с некоторым удивлением.

— А почему бы и нет? — ответил Евгений Максимович, отмечая про себя, как усиливается одышка, в голосе появляется больше свистящих звуков. «Лицо, вероятно, уже побелело, — подумал он. — Жанна увидит — испугается. Надо будет ее успокоить…»

— Владимир Игнатьевич, на пруду необходимы немедленный карантин и дезинфекция хлорофосом или дихлофосом…

— Конечно, конечно, — согласился профессор, беря руку Евгения Максимовича и нащупывая пульс. И Евгению Максимовичу как бы передались его мысли: «…а вот что делать с тобой? Как лечить?..»

Владимир Игнатьевич повернулся на едва слышный скрип двери. Это явился Петя. Поздоровался, щелкнул застежкой «дипломата», достал из него пачку шоколада «Пористый горький» — и где только купил? — и баночку.

— Эта? — спросил он, подымая баночку, чтобы было лучше видно. В ней билась золотисто-черная мушка.

— Эта, — подтвердил Евгений Максимович. — Дихлофос приготовили?

— Нехорошо быть мстительным, — назидательно проговорил Петя. — Мы ее уже предварительно исследовали. Интересное создание. Как я тебе говорил, вероятно, мутировала из обычной золотушки. Скорее всего под воздействием маслянистых веществ. Мухам ведь тоже нужна чистая вода. Увы, как стало известно из работ экологов, всего один литр нефти способен загрязнить и сделать непригодным для питья миллион литров воды. А на пруду к тому же еще происходит вымывание из почвы удобрений…

Говоря, он все время бросал быстрые взгляды на друга. Наконец спросил, словно невзначай:

— К лечению уже приступили?

— Приступим, — медленно произнес профессор.

«…Если будет чем…» — мысленно добавил Евгений Максимович, и ему стало еще холодней, несмотря на двадцать четыре градуса, которые показывал комнатный термометр. В тон Пете, как бы вскользь, заметил:

— По моим сведениям у нас в запасе еще примерно две недели. Ты сможешь уточнить?

— Попытаюсь. Это бы лучше и скорее сделали в институте энтомологии…

— Что имеете в виду вы? — вскинулся Владимир Игнатьевич.

— Петя рассказывал, как мухи «заботятся» о кормильцах их деток. Одним словом, о том, чтобы «и стол и дом» в одном лице не погибли прежде, чем перестанут быть необходимы личинкам… А если помните, Т-анемия убивала наших больных не раньше чем через две с половиной — три недели. Причем в одинаковый срок и молодых, и старых, и сильных, и слабых. Откуда такая точность?

— Интересно, — сказал профессор и умолк. Повторил: — Интересно… Помните, все мы еще в институте учили, что паразиты «заботятся» об организме-хозяине? Глисты, к примеру, ни за что не допустят скоропостижной гибели человека, в котором паразитируют. Да, это известно, но кто-то сказал, что «произнесение расхожей истины в нужную минуту умножает ее значимость». Спасибо вам.

— За что? — удивился Петя. Почти так же он удивился, когда узнал, что на основе его материалов и наблюдений была выстроена большая часть кандидатской диссертации Вадима Орлюка.

— За то, что напомнили старую истину и тем умножили ее значение.

На звук открывшейся двери швейцар резко обернулся, готовый указать нежеланному посетителю на табличку, навещавшую белым по черному, что до конца месяца билеты распроданы. Но его лицо тут же изменило выражение. Оно все словно расплылось в радостной улыбке:

— Ах, Владимир Игнатьевич, бога ради, извините, — не встретил, старый друг отвлек. А вас там уже ждут. Вот и билетик для вас оставили. Пожалуйста. Разрешите портфелик…

Мимо сидящих на стульях вдоль стены счастливчиков — билеты здесь приобретались за две недели, как же — лучшая в городе финская баня! — мимо долготерпеливой очереди — провел к деревянной лестнице. Хотел и выше, но Стень кивком головы поблагодарил и зашагал — через ступеньку — на второй этаж.

Повеяло теплом, запахом воды и мыла, послышались голоса:

— Сюда, Вовчик! Штрафную сегодня заработал! Завидя его, Вадим сразу же начал раздеваться, Тихон предупредительно открывал дверку еще одного шкафчика.

— Давай в темпе, старик. Мы засиделись.

Стень открыл «молнию» на куртке, ловко — одним махом — снял ее, бросил в шкафчик. Достал из портфеля резиновые тапочки, шлепнул их на пол.

— Догоняй! — крикнул Вадим уже из облака пара, вылетевшего из открытой двери душевого отделения.

Через десяток минут, пройдя «чистилище», они уселись рядышком в парилке. Сухой благодатный жар колол иголками, пробиваясь под кожу, добирался до «нутра», разгонял и очищал кровь, изгонял усталость. Вадим глянул на ртутный столбик термометра и начал рассказывать новый анекдот. Тихон хохотал, постанывая от удовольствия.

— А то вот еще такой… — начал Вадим, но внезапно умолк и повернулся к Стеню: — А ты, старик, сегодня не в форме… Что-то стряслось? В клинике? Дома?

Владимир Игнатьевич только теперь почувствовал, что напряжение целого дня начало ослабевать. Подействовала-таки парилка, а еще больше заинтересованный голос друга. Он знал: Вадим Орлюк спрашивает не просто так, любопытства ради. На его помощь можно рассчитывать. Но рассказывать рано. Замысел ворочался где-то в глубинах сознания, медленно обрастая деталями, смутный, расплывчатый, еще чужой, как и тот, вскользь проронивший несколько слов человек. Но Владимир Игнатьевич безошибочно чувствовал своим особым «стеневским» чутьем, что замысел прорастет, как зерно, даст всходы — и это будут уже его всходы. Правда, до этого должно пройти немало времени — он должен оформиться, затем его придется доказывать и отстаивать… И только затем… Спешить бесполезно. Но в том-то и дело, что в данной ситуации спешить придется — и от этой горестной необходимости ему было не по себе. Хотелось перепрыгнуть хоть через одну ступеньку, как он привык это делать на лестницах, а поступать так не следовало — здесь каждая пропущенная ступенька могла оказаться главнейшей…

— Послушай, Вадим, что твоей науке известно о том, как паразиты берегут жертву-донора?

Улыбка оставалась на лице Вадима несколько минут, но по мере того, как он «переваривал» вопрос, она, становясь задумчивой, утрачивала яркость. Он привык к таким неожиданным вопросам друга и соратника по многочисленным научным и околонаучным стычкам.

— Интересная мысль, старик. Факты в энтомологии есть. Но, пожалуй, никто их так не обобщал, как ты сейчас. Если хочешь, через недельку-другую подготовлю тебе выборку…

— Хочу, но завтра, — сказал Стень, глядя в глаза Другу. Брови Вадима поползли вверх.

— Так серьезно? — спросил он. Владимир Игнатьевич утвердительно кивнул и, уже поворачиваясь к Тихону, сказал:

— А тебя, Тиша, прошу: подготовьте у вас в лаборатории аппаратуру для очистки и анализа биопрепаратов животного происхождения по таблице. Я тебе завтра передам таблицу — и сразу же приступайте. Поговорка, что промедление смерти подобно, в данной ситуации должна пониматься буквально.

Тихон знал, что Стень словами не бросается. Раз говорит «срочно» значит, по-иному нельзя.

— Баньковский пикничок отменяется, — невесело подытожил он, уже обдумывая план работы на завтра.

— Оставим до лучших времен, — вздохнул Стень.

Холодная вода бассейна остудила горячую кожу. Он заставил себя еще немного расслабиться, но мозг работал напряженно, без передышек, как хорошо отлаженная вычислительная машина, мозг просчитывал сотни вариантов, нащупывая среди них наилучший, выигрышный, учитывая, кому, как и что придется доказывать, при каких обстоятельствах и где надо будет пробивать и утверждаться…

Профессор пришел к Евгению Максимовичу на второй день сразу же после обеда. Хрустя накрахмаленным халатом, придвинул табурет к самой постели, сел.

— Считаю излишним скрывать от вас, коллега, — положение серьезное. Приступать к лечению надо немедленно, а специфических препаратов пока нет. Я выпросил один, только проходит испытания на животных. Зарекомендовал он себя отлично, но очистка его оставляет желать лучшего. Именуется фостимином фосфорсодержащий. Вот его химическая формула, — Владимир Игнатьевич подал Евгению Максимовичу бумажку и очки. — Некоторые побочные эффекты неизбежны, в частности — сужение зрачков. Зато полинэстеразу разрушает. Рискнем?

Он наклонился и заглянул в самые глаза больному. В значении этого взгляда трудно было ошибиться. Евгений Максимович хотел ответить бодро и насмешливо, но получился жалобный шепот:

— А что нам еще остается? От меня требуется расписка?

Профессор встал, освобождая табурет и одновременно жестом фокусника положил на него бумагу и ручку. Помог Евгению Максимовичу приподняться. Увидев, что он тянется за «рабочим календарем», подал его.

Все время, пока Евгений Максимович писал расписку, профессор молча ходил по палате. Забирая расписку, сказал:

— Препарат опробован достаточно. Побочные эффекты пройдут быстро. Я не хотел обнадеживать преждевременно и влиять на решение ваше. Но потерпеть придется.

Евгений Максимович кивнул и спросил:

— Пруд на карантине?

— Конечно. Дезинфекция идет полным ходом. Хорошо, что ваш друг успел отловить несколько десятков, этих «милых созданий» для коллекции. Еле выпросил у него несколько.

— А вам зачем? Владимир Игнатьевич заложил руки за спину, чуть наклонившись вперед.

«Все-таки позер, — подумал Евгений Максимович. — Все ему кажется, что он перед аудиторией, пусть и из одного человека…»

— Разрешите напомнить один небезынтересный факт вам, коллега. В лекциях по энтомологии его приводят часто. Так вот, в американском городе Энтерпрайз есть статуя богини плодородия Цереры, которая в руках держит металлического жучка. Хлопкового долгоносика. Не помните? Обычно студенты удивляются, за что злейшему вредителю такая честь. А на пьедестале есть надпись, что благодарные жители штата Алабамы воздвигли памятник в знак глубокой признательности хлопковому долгоносику. Он, видите ли, поедал их посевы, пока не «доказал предметно», что нельзя сеять на полях один хлопок. Тем самым он заставил фермеров ввести систему севооборота. Тогда-то, кроме хлопчатника, начали они выращивать кукурузу, земляной орех, картофель, различные травы. В результате долгоносик исчез, урожаи стали обильными, фермеры — богатыми.

— Забавный анекдот, — улыбнулся Евгений Максимович. — Но я тоже помню кое-что по энтомологии. Один французский профессор, например, писал, что масса насекомых нарастает, подобно морскому приливу, и «угрожает человеческой цивилизации». И вообще мать-природа уготовила для человечества рай с адскими «подарками»…

— Ну, она же не создавала мир для человека специально. Человечеству предстоит созвать вокруг себя такой мир, в котором нравится жить ему. Что он уже и начал делать.

— Слишком много конкурентов и слишком жестокие правила борьбы.

— Может быть, чтобы не давать застаиваться нам. — И залеживаться… Пусть будет по-вашему, — благодушно согласился профессор. — Это болезнь заставляет вас так мрачно смотреть на мир, в том числе на мир насекомых. А вот поправитесь и посмотрите другими глазами на ту же мушку. Чего стоит одна ее расцветка. Этакий золотисто-черный хитон, или, если хотите, черно-желтое «домино», осиному под стать. Крылышки почти стеклянные с темно-синим отливом… А самое главное, надеюсь, что она еще сослужит службу человечеству…

— Уже сослужила, — откликнулся Евгений Максимович. — Ускорила, например, испытания препарата. Как вы сказали — фостимин? Вводить начнете сегодня?

Профессор взглянул на часы:

— Уже через сорок минут, если позволите… Он снова взял руку Евгения Максимовича и нащупал пульс своими длинными, сильными, удивительно чуткими пальцами, заговорщицки подмигнул. Его жесткое лицо с хищным хрящеватым носом вдруг преобразилось, и что-то наивно-озорное, бесшабашное и по-детски беззащитное на миг открылось в нем. Только на миг, как при вспышке молнии в ночи.

Из телефонного разговора начальника автопредприятия с профессором Стенем В. И.

— Извините, что побеспокоил вас, Владимир Игнатьевич. Это — Ростислав Иванович Гузь, с автопредприятия. Помните, мы с вами встречались в мае на бюро райкома? Когда мой вопрос разбирали…

— Помню.

— Потом мы давали машины для вашей клиники. По вашей же личной просьбе.

— Клиника не расплатилась с автопредприятием?

— Да нет, не в этом дело. Мы всегда готовы пойти вам навстречу, но… Как бы это… Одним словом, мне сообщили, будто вы вместе с главврачом санэпидстанции собираетесь нас крупно наказывать…

— Верно.

— Но надо же разобраться, дорогой Владимир Игнатьевич. У нас фондов нет на строительство очистников.

— Разберемся.

— И мы же не одни отвечаем за пруд. Понимаете, здесь несколько предприятий, коллектор общий и…

— Ответите за свое…

— Но мы ничего такого не сделали, Владимир Игнатьевич. У кого не бывает промашек. Надо же по-человечески…

— По вашей вине уже погибло четыре человека. Многие заболели.

— Вы говорите так, будто это я убил их.

— Совершенно верно. Вы. Санэпидстанция предупреждала и штрафовала вас.

— Никогда не предполагал, что вы такой. Вы же должны понимать, хотя бы как депутат райсовета: буква — буквой, а работа — работой. У нас есть план…

— Дальнейший разговор сейчас бесполезен. Перенесем его на бюро. Вы знакомы с последними постановлениями об охране природы? Кроме того, довожу до вашего сведения, что мы с санэпидстанцией вместе возбуждаем против вас уголовное дело в соответствии со статьей закона о загрязнении среды, повлекшем смертельные случаи.

— Да вы что? Может, сами лечили их неправильно, а всю вину хотите на нас перевалить?

— Каждый ответит за свое.

Евгений Максимович открыл глаза и съежился. Необычно яркий свет нестерпимо резал их. Смотреть было больно. Несколько раз он закрывал и открывал глаза, пока смог как-то приспособиться. Холодный пот выступил по всему лицу. Сквозь забор, состоящий из каких-то остроконечных столбов, он видел громаду белого стола, на нем — огромный стакан с розоватой жидкостью. А вверху, на ослепительно белом потолке, неспешно ползла большущая, не меньше вороны, муха. Она направлялась в сторону Евгения Максимовича.

Что это за насекомое? Откуда оно взялось? Вспомнились недавние Петины рассказы о слепнях и оводах. Может быть, это муха цеце, разносчица сонной болезни — наганы?..

Он съежился, его взгляд заметался, ища, чем бы прогнать муху. Увидел на стуле груду огромных газет и журналов и вспомнил: ему вводят фостимин, профессор предупреждал, что сузятся зрачки. Поэтому все вокруг кажется увеличенным в несколько раз. Этот частокол из остроконечных столбов наверное, его собственные ресницы.

«Гулливер в стране великанов», — подумал он, и страх отступил косматым чудовищем. Залег в углу и притаился…

Евгений Максимович с трудом поднял руку и включил магнитофон. Уже через несколько минут в палату заглянула сестра, а затем вошел Владимир Игнатьевич. Он казался великаном и виделся в окружении все тех же заостренных столбов.

— Ну что, каким я сегодня кажусь вам? — спросил профессор своим обычным голосом.

— Большущим. Но не задавайтесь. Вот кончится действие препарата — и уменьшитесь многократно.

— Не претендую на роль великана, — хохотнул профессор.

— Претендуете. И в науке и в жизни, — уверенно сказал Евгений Максимович.

— Ну что ж, может быть, вы и правы. Но что же тут плохого? Играя роль, человек пытается в нее вжиться. Поневоле тянется до намеченной величины.

— Вживайтесь, тянитесь. Вам же хуже. Придется на работе ходить согнутым.

— Это почему же?

— Ради вас потолок подымать не станут. Оба засмеялись. Раз шутите, значит, чувствуете себя лучше?

— Как будто, — подтвердил Евгений Максимович. — А что говорят анализы?

— Рановато еще для перемен. Но уже завтра они должны появиться…

«…А зря и преждевременно огорчаться не следует», — додумал окончание фразы Евгений Максимович и подивился тому, что стал больше понимать Владимира Игнатьевича.

— Отдыхайте, вечером зайду еще, — сказал профессор.

Евгений Максимович прикрыл тяжелые веки. В полудреме он снова видел кукурузный рай за шоссе, ширь пруда, утку с утятами. И в этот рай влетела маленькая золотистая мушка, постепенно увеличиваясь до размеров другой мухи, увиденной на потолке. Она являлась как знамение, как грозное напоминание об изнанке рая. Мгновенно все пространство вокруг постели заполнилось громадными насекомыми. От их жужжания вибрировал воздух. И тогда откуда-то появился великан в белом. За ним шли его близнецы. Шли, не замечая мух, сшибая и давя их своими сапожищами. После них, как после танков, оставались широкие просеки пустого пространства. Исчезали мухи, высокие зеленые стебли, падали на траву облака, устилая ее белым снегом…

Евгений Максимович проснулся от скрипа двери. Знакомое, но такое большое лицо с яркими губами. Знакомый запах, знакомое прикосновение горячих рук. Кто же это?

Горячие губы коснулись его лба.

— Долго еще будешь притворяться?

Жанна! Вот так новость — не узнать собственную жену! Неужели ему так плохо?

— Довольно валяться в больнице. Когда домой собираешься? Мне одной скучно.

«Не спрашивает о самочувствии — знает от других. Слишком бодрый тон значит, информация неутешительная».

— Залежался, как видишь, обленился. Чувствую себя намного лучше. Выпишусь, как только профессор разрешит.

— Ага, теперь не споришь с ним? Слушаешься? То-то…

— Как там Леня? А Петю и Свету видела?

— Все передают тебе привет и желают скорейшего выздоровления. Петя сейчас дни и ночи занят на пруду. Они там для вашего профессора отловили всех мух, которых не успели потравить. Так что Петя совершенствовался в специальности мухолова. Остается еще приз получить. Он тебя на помощь зовет.

— Передай — скоро подоспею. Пусть оставит на мою долю.

Так они перешучивались и лгали друг другу еще минут сорок, чувствуя острую осознанную тревогу, буквально изнывая от нее, и тон разговора становился все бодрее и шутливее.

— Так ты смотри, веди себя скромно, притвора. А то здесь такие сестрички бегают.

— До развода дело не дойдет, — улыбнулся он и внезапно с ужасом осознал двойной смысл этой фразы.

Дни шли за днями, Евгению Максимовичу становилось то лучше, то хуже. Приближался конец «трехнедельной отсрочки». Евгений Максимович понял, что фостимин малоэффективен. Ломота частично прошла, но в тех же местах началось онемение. Оно распространялось, охватывая обширные участки. И чем больше слабел Евгений Максимович, тем предупредительнее становились врачи, сестры, санитарки. Даже известный ворчун и скареда Василий Васильевич, завхоз, неспешно и торжественно, будто погребальный венок, принес цветы и коробку конфет, выдавил из себя несколько ласковых слов, от которых по коже поползли мурашки. Евгений Максимович надкусил из вежливости одну конфету и тут же пожалел об этом. В последние дни он потерял аппетит, проглоченная пища стояла комом, и желудок не в силах был ее переварить. Постоянно тошнило.

Менялась и личность Евгения Максимовича — он становился настоящим больным. Возрастала забота окружающих, но уже никто не приходил к нему, доктору, за советом, как это бывало еще недавно. Косолапя, выворачивая непослушные ослабевшие ноги, он медленно шествовал по коридору в ванную, опираясь на руку санитарки, и советовался с ней, какое полотенце брать с собой.

Только дневник в «рабочем календаре» вел он по-прежнему педантично, внося все изменения, которые замечал сам и которые показывали анализы, в две графы: «самочувствие» и «объективные показания». Ему казалось, что постепенно он как бы весь переходит в эти записи, перенося туда и «вес», и «гемоглобин», и «пульс», чтобы истаять до конца, оставшись существовать лишь в черных буковках на белой бумаге. Вдобавок ко всему, в последние дни под разными предлогами Евгению Максимовичу старались не давать формуляров с результатами анализов. Петя в ответ на вопросы тоже отводил глаза и говорил что-то бодренькое.

Когда в очередной раз пришел профессор Стень, Евгений Максимович увидел впервые за все время, что знал его, мешки под глазами. Морщина на невысоком гладком лбу прорезалась резче, веки покраснели, как от бессонницы. Этот измотанный Стень почему-то взбодрил Евгения Максимовича, он даже пошутил:

— Новую монографию пишете срочно?

— А что?

— Докторскую вроде бы уже защитили… Владимир Игнатьевич понял. Возможно, ему и другие говорили, что вид у него неважный.

— Не скроешь от вас. Кое-что посложнее монографии. Вы же сами сказали, что надо в «великаны» пробиваться.

— Вот и хорошо, что стали меня цитировать. Старые люди — как старые истины. И к тем и к другим стоит прислушиваться.

— Говорю то же самое. Видите, как теперь в унисон попадаем мы?

Евгений Максимович нашел в себе силы, чтобы приподняться на подушке.

— Так плохи наши дела? — в упор спросил он. — Ну, не так плохи, как предполагаете вы, но и не так хороши, как хотелось бы.

Он исподлобья посмотрел на Евгения Максимовича. В запавших серых глазах мерцали льдинки раздумья.

— Фостимин недостаточно эффективен. Он пока действует лишь как ингибитор. Болезнь не развивается, но, видимо, личинки не убиты. Организм ваш сильно истощен, справиться с ними не может. Биохимики подсоединяют к фостимину различные активные прицепы, но им необходимо время…

— А у нас его нет, — закончил за профессора Евгений Максимович. — Сколько же мне осталось, по вашему мнению?

— Я уже говорил, что ваше положение не так плачевно, как предполагаете вы.

— Откуда вы знаете, что предполагаю я?

— Разве мы, коллега, мало изучали психологию больных?

— Значит, у вас что-то есть на уме. Выкладывайте, — сказал Евгений Максимович и сам удивился тому, что говорит так, как профессор Стень.

Владимир Игнатьевич, наверное, тоже отметил это и улыбнулся краешками губ.

— Раскладка у нас такая, что сроков назвать не могу. Но продержаться надо, может быть, и побольше месяца. В любом случае необходим стимулятор сильный и специфический…

— А его нет, — вставил Евгений Максимович.

— Он есть, но опробован мало, очень мало, — сказал Владимир Игнатьевич и подумал: «…несмотря на все усилия мои…» — Мы выделили этот стимулятор из самих личинок. Им он необходим, чтобы организм-пристанище не погиб раньше, чем закончится их развитие. А оно длится две-три недели…

«Достаточно было нам с Петей проронить несколько слов — и они вызвали у него цепь ассоциаций. Для нас это были обычные, будничные наблюдения, а у него они породили новую мысль, и за нею последовало немедленное действие. Удивительный человек — с молниеносным воображением и точным расчетом, самолюбивый, часто предпочитающий перестраховаться и переложить ответственность на других и в то же время рискованный, безразличный и заботливый, многоликий и противоречивый, Может быть, именно такие необходимы в наше время больше, чем мы с Петей?»

Евгению Максимовичу казалось, что думает он о профессоре Стене как о постороннем человеке — думает достаточно объективно. Но за всеми его рассуждениями скрывалась одна главная мысль — надежда: «Может быть, он сумеет спасти меня?» Слова профессора о сроках застряли занозой, и он проронил в ответ:

— Всего две-три недели… Слишком мало…

— Еще две и еще… Как в песне, «еще много-много раз». Вводить необходимо каждые две недели.

Их взгляды встретились. И снова, как это случалось неоднократно, они молча сказали друг другу больше, чем могли вымолвить.

— Давайте бумагу еще для одной расписки, — проговорил Евгений Максимович. — Раз уж я все равно превратился в подопытного кролика…

Он долго лежал неподвижно, совершенно обессиленный разговором. А как только закрыл глаза, снова погрузился в волны кукурузного поля, где его ожидала смертельная опасность…

Он застонал и раскрыл глаза. В палате было уютно, мягко светились плафоны, тихая музыка долетала из магнитофона — его любимые мелодии. Это был мир, созданный человеком вокруг себя, чтобы отгородиться от мира природы. И все-таки человек покидает его и уходит туда, где родились его давние незащищенные предки, где на каждом шагу, в каждой встрече с прекрасным или уродливым, в каждом глотке свежего воздуха его подстерегает опасность. И, возвращаясь в созданный им, свой знакомый — до винтиков — мир, он в самом себе несет отраженную многоликость мира, в котором был рожден, он сохраняет ее в своих поступках и делах, она необходима ему, чтобы выжить, и только немногим очень редко удается преодолеть ее. Тогда человек как бы излучает вспышку света, уходящего на много лет вперед, чистого, яркого и мощного, как луч лазера.

Музыка убаюкала Евгения Максимовича, глаза сами собой закрылись. И снова он вышел в зеленое море, где сверкало безоблачное небо и ласково грели солнечные лучи. Ему редко выпадало быть на природе, свежий воздух опьянял его, в лучах была неизъяснимая нежность, и они усыпляли. И вот в этом раю поднялась на тонких крыльях мушка и стала летать над ним, сужая круги. А он так устал, что не мог взмахнуть рукой, чтобы отогнать ее…

— Как наш больной?

— Плохо. Гемоглобин опять начал падать.

Неприятно засосало под ложечкой. «Столько усилий — неужели напрасно?»

— Вводили по второй схеме?

— Сделали все и по второй и по четвертой. Надо бы попробовать еще дополнительное переливание крови напрямую, но в этой ситуации…

Врач мялся, недосказывал… Стеня охватило глухое нетерпеливое раздражение. Он опять чувствовал против себя ту же «руку». Непобедимую. В своей жизни он научился достойно встречать любых противников — еще со студенческих времен, с тренировок по самбо, с научного кружка с его диспутами. Но этот постоянно загонял его в угол одним и тем же приемом, имя которому — цейтнот. Ибо у Противника всегда имелся избыток времени, а Стеню приходилось считать минуты… Что же, смириться? Признать поражение? Раздражение нарастало.

Профессор спросил, и его голос звучал глухо и грубо:

— Что «в этой ситуации»?

— Ну, сами понимаете, с донорами сложно…

— Вы, надеюсь, объяснили, что мы примем все предупредительные меры? Заражение практически исключено.

— Но…

— А практиканты? Вот, например, Скутаренко…

— Не подходит группа крови. У больного — нулевая.

— Помню. А доктор Ревинская? На бюллетене. Завтра выйдут новые практиканты. Может быть, среди них…

— До завтра ждать рискованно. Взгляд Стеня стал сверляще острым, врач понял его по-своему, сжался, забормотал:

— Моя группа крови тоже не подходит…

— Ладно, идите в манипуляционную. Готовьтесь к переливанию.

— Но донор…

— Будет. У меня — нулевая.

Золотисто-черная мушка поднялась из камышовых зарослей. Уходящие лучи солнца, уже не страшные ей, играли радугой на крыльях. Мушка летела, вся исполненная ликующей радостью — так можно было бы на человеческом языке выразить это ощущение, — радостью и значительностью того, что ей предстоит совершить. Она несла в себе умноженную в личинках саму себя. В этом заключался смысл ее бытия. Предвкушение материнского блаженства удесятеряло ее силы, и она зорко рассматривала мир, разбитый на десятки осколков, своими фасетчатыми глазами, а обоняние и чувствительные к звукам волоски наполняли его знакомым ей содержанием. Вот они принесли сигнал, и она изменила направление полета. Вскоре цель уже четко отразилась и в глазах — приятно пахнущая, желанная, благодаря которой можно совершить великое блаженное таинство продолжения рода.

Чуть вздрогнуло красивое брюшко, словно одетое в фольгу, на голове задвигались челюсти — два острых стилета, способные неслышно проткнуть кожу и подготовить для личинок пристанище.

Мушка сужала круги, присматриваясь к цели. Она с рождения знала свою легкую уязвимость и готова была при малейшем движении цели изменить полет, унестись подальше и продолжать поиск — вечный поиск ради детей своих. Но цель была неподвижна, доступна — и мушка, будто легкая фея, опустилась на нее. Она еще не успела двинуть челюстями, как все вокруг нее изменилось: небо расчертилось белыми квадратами, дуновение ветра погасло, а главное изменился запах. Теперь он удушал. Мушка мгновенно взлетела, спасая не столько себя, сколько личинок, но больно ткнулась в сетку белых квадратов, расчертивших небо. Затем что-то больно сдавило ее, и мир опять поменялся, стал неузнаваемым.

В этом новом мире были и другие мушки. Они изо всех сил бились о стеклянные стенки сосуда, пытаясь выбраться из неведомо кем уготованной твердой и блестящей западни.

Мучения мушки только начинались. Еще не раз ей сдавливали бока, ломая крылья. Потом к брюшку прикоснулось что-то острое и холодное, а в следующий миг вся она изогнулась от невыносимой боли, разрывающей внутренности.

— Осторожнее, Иван Корнеевич, она должна оставаться живой до тех пор, пока не извлечем личинки и не выдавим околоплодную жидкость

— Постарайтесь, ребятки, у меня пока экземпляров немного, а личинки и жидкость нужны срочно. От этого зависит жизнь нескольких людей, — говорил профессор Стень энтомологам, массируя по китайской гимнастике виски, лоб, веки, затылок. Последнюю неделю он спал меньше трех часов в сутки. Даже его мощный тренированный организм не выдерживал таких нагрузок и находился на грани нервного истощения. Владимир Игнатьевич знал, что это не пройдет бесследно, что потерянное в эти дни здоровье ничем не восполнишь. Раньше он бы, пожалуй, дал себе передышку. Раньше. Но теперь он и сам толком не понимал, что с ним приключилось, почему он не может остановиться, почему, как только проваливается в сон, перед ним встает лысый человек в белом больничном одеянии, с белым, как гипсовая маска, добрым и грустным лицом, и даже во сне начинает щемить сердце: почему жизнь этого человека стала теперь по значимости чуть ли не вровень с бесконечной важностью собственной жизни…

— Поразительно красивая расцветка у этой мутантки. Как брюшко разрисовано, не пожалела красок природа! Не забыли описать? А то ведь их скоро и вовсе не останется.

— Отловишь еще.

— Ишь ты, оптимист! Как говорили древние римляне, «Орлюк не ловит мух». А если серьезно, то на пруду их уже всех выморили дихлофосом, а в лаборатории еще не научились как следует разводить.

— Научитесь. Для чего-то существует институт ваш? Жизнь этого вида придется поддерживать до тех пор, пока химики не научатся in vitro синтезировать ферменты, которые мушка продуцирует.

— До этого еще далековато.

— Значит, не будет безработицы в ведомстве вашем. Как хотели, да позабыли сказать те же древние: «Орлюк разводит мух».

…Мушка изогнулась еще раз, когда игла шприца оторвала личинки и втянула их, и неподвижно повисла в зажимах, похожая на комочек грязной ваты. И лишь в одном месте еще сохранилась крупица золотистого блеска.

…Из благодатных райских кущ вылетела мушка и понеслась на Евгения Максимовича. Он попытался уклониться, но мушка приближалась. Ее жужжание переходило в гул мотора, хотелось заткнуть уши и упасть лицом вниз, зарыться в траву, не видеть того, что неминуемо должно произойти.

И тогда из зарослей поднялся уже знакомый великан, взмахнул рукой и поймал жужжащее насекомое. Изменилось жужжание, стало добрым и жалобным: «Отпусти меня, молодец. Исполню что пожелаешь…»

«Это из сказки!» — вспомнил Евгений Максимович. Он каким- то чудом проник в планы насекомого и закричал: «Не отпускай ее, а то…»

Кулак великана все сжимался, и тогда мушка закричала, но крик ее теперь доносился откуда-то из ушей, из ноздрей великана, он шел из его волос, из его кожи: «Отпусти, я твоя мать, я — это ты, ты — моя личинка…»

«Не отпускай!» — снова предупредил великана Евгений Максимович.

Великан успокаивающе улыбнулся и подмигнул ему, совсем как Владимир Игнатьевич, и крепче сжал кулак.

Он зашагал, через кусты, и там, где он проходил, поднимались его близнецы-великаны и шли следом.

Евгений Максимович тоже хотел бежать за ними, но не мог оторвать ног от земли. А великаны уходили все дальше, прямиком в синее небо, и до Евгения Максимовича уже едва доносился жалобный крик: «Отпустите, я ваша мать, а вы — мои родные детки, мои личинки…» Там, где проходили великаны, вспыхивали новые звезды, безопасные и уютные, как плафоны. Вот одна зажглась ярче других, и Евгений Максимович поневоле открыл глаза.

Низко над ним наклонилось огромное лицо. Серые большущие глазищи блестели, как два перевернутых круглых пруда.

— Проснулись? Могу обрадовать вас. Второй день, как вводят стимулятор вам, а гемоглобин уже поднялся в полтора раза. Чувствуете, что одышка стала меньше? И во сне дышите ровнее.

Евгений Максимович еще несколько минут поморгал, прогоняя остатки ночных видений. Преодолевая головокружение, приподнялся, потянулся к стакану с тоником. Стакан оказался в руке, будто сам впрыгнул в неё. Ощущение было забавным, и Евгений Максимович улыбнулся.

Сделал два глотка. Сухость во рту прошла. Он облизнул потрескавшиеся губы и перевел дух. Да, профессор прав: дышать стало легче.

— Сейчас вам введут витамины, а потом, если позволите, ваш приятель навестит вас.

— А вы теперь сиделкой работаете?

— До этого пока не дошло. Однако, раз вы язвите лечащему врачу, да еще пока профессору, значит, дела пошли значительно лучше…

Профессора сменила сестра со шприцем — ввела витамины, а потом в палату бочком проскользнул Петя. Подобрался поближе к постели, сел на краешек стула и сказал полушепотом:

— Тебе лучше, да? Я смотрел анализы — гемоглобин поднимается…

Евгений Максимович кивнул.

— Знаешь, где ваш Стень взял этот стимулятор? Сейчас он очень напоминал юного Петю, у которого Вадим Орлюк когда-то увел невесту.

— Знаю.

— У нас на санэпидстанции судачат, что если все получится как надо, стимулятор на Государственную премию потянет. Называют «выдающимся открытием…».

«А о другом „выдающемся открытии“ вроде „новой разновидности гриппа“ не упоминают?» — подумал Евгений Максимович, но сказал другое:

— Правильно сделают, если выдвинут.

— Но ведь это ты…

— Что я, что ты? — перебил Евгений Максимович. — Мы сказали, а сделал он.

— Ты же не только сказал…

— Был еще подопытным кроликом. Поневоле. А ты ловил для него мух. За это он нас «помянет в своих молитвах». Большего мы пока не заслужили. Ладно, переживем. Пожалуй, ты прав.

Из постановления общего собрания сотрудников Института экспериментальной терапии:

Снежинки летели наискосок и блестели в свете фонарей как серебристые мушки. Уткнув подбородок в воротник, человек в сером пальто быстро шел к трамвайной остановке. Его остановила женщина, в распахе ее шубы, надетой наспех, виднелся воротник белого халата.

— Что же это вы, Евгений Максимович, на собрании не были? Мы поздравляли Владимира Игнатьевича. А он в ответном слове уж так расхваливал вас и этого вашего приятеля из санэпидстанции. Называл вас «истинным мучеником и героем науки».

— Ну, Владимир Игнатьевич умеет расписать, — махнул рукой Евгений Максимович.

— Не скажите, не скажите. Мы бы так ничего о вас не узнали, если бы не он. Вы же у нас такой скромница…

Она подошла ближе и заглянула в лицо мужчине:

— Не рады? А стимулятор Владимира Игнатьевича, говорят, творит чудеса. С его помощью продлевают жизнь обреченным, даже совершенно дряхлым, умирающим от старости…

Евгений Максимович невольно подумал о тех, кого уже никакой стимулятор не воскресит…

— Отчего же не рад? Передайте ему спасибо и от меня, и от моего друга…

Но женщина все еще выжидательно стояла перед ним. Евгений Максимович понял, что она считает его реакцию недостаточной, и добавил:

— …большое, огромное человеческое спасибо… с кисточкой…

Латинская пословица звучит иначе: «Орел не ловит мух».

В пробирке.