Младшие близнецы

* * *

Странная штука – память. Казалось бы, что за тридцать лет можно забыть напрочь дорогу в Дом. Но стоило мне оказаться опять в этом городе, как я вспомнил все.

Конечная станция подземки, выход из последнего вагона. Теперь все время налево – сначала после автоматов с турникетами, потом в туннеле подземного перехода, извивающемся замысловатым зигзагом, и наконец – вверх по левой лестнице, чтобы выбраться на поверхность.

Снаружи изменения есть, но не настолько радикальные, чтобы сбить меня с толку. Вместо старого сквера с буйной растительностью – сверкающий хромом и золотом торговый центр. Вместо киосков, где продавали мороженое, конфеты и газированные напитки, – многоэтажная автостоянка. Вместо старенького кинотеатрика, где когда-то по субботам и воскресеньям было просмотрено столько захватывающих фильмов, – очередной филиал очередного банка.

Зря стараешься, город, я теперь не заблужусь.

К тому же кое-что осталось на своем месте.

В частности, остановка турбуса. Правда, теперь это не открытый всем ветрам асфальтовый пятачок со стеклянным «скворечником», заляпанным всевозможными объявлениями, павильончиком «Цветы» и киоском «Пресса». «Скворечник», правда, остался, но объявления на него давно уже никто не клеит – после того как в обиход вошли бесплатные инфотерминалы, на свете не осталось чудаков, надеющихся на то, что их сообщение прочтет кто-то раньше, прежде чем его смоет дождем или сорвет ветром. А шаткие сооружения, в которых когда-то торговали цветами и газетами, канули в небытие. Никому они теперь не нужны. Живыми цветами давно уже не торгуют, а если бы и торговали, то не каждому они оказались бы по карману. Проще и выгоднее купить искусственный букет – тем более что имитацию можно распознать только с помощью электронного микроскопа.

Бумажных газет в мире практически тоже не осталось. А для того, чтобы приобрести инфодиск, содержащий в себе все мировые новости за последние сутки, необязательно содержать специальный киоск. Для этого вполне достаточно обычного торгового автомата. Кстати, в районе остановки их целых пять штук, и перечень товаров, которые можно купить с помощью этих ярких параллелепипедов, раньше составил бы ассортимент небольшого универмага.

Людей на остановке нет. Ничего удивительного: в наши дни турбусами пользуются только немощные старики, малые дети да люди с ограниченными возможностями. Инвалиды, как их называли раньше.

Нормальные люди, чтобы добраться в загородную зону, не станут тащиться по шоссе с черепашьей скоростью сто километров в час. Те, кто побогаче, имеют персональный аэр с возможностью вертикального взлета и посадки. А те, кто победнее, предпочитают пользоваться подземным магнитоэкспрессом, за считаные минуты доставляющим людей в любую точку Агломерации.

Однако сегодня я не отношусь к нормальным людям. Я хочу добраться до Дома так же, как тридцать лет тому назад, когда вместо турбусов были автобусы, а аэров не было и в помине. Во всяком случае, в их сегодняшнем виде.

Не то чтобы я испытывал ностальгию по прошлому – скорее, наоборот. Сегодня все, что напоминает мне времена моего детства, отзывается болью в душе. Поскольку создается иллюзия, что, если бы вернуться на тридцать лет назад, я сумел бы все изменить, и сейчас все было бы иначе…

Нет, с каждым днем я все больше ненавижу свое прошлое. Именно потому, что оно мне недоступно.

А в Дом я хочу приехать на турбусе только потому, что мне страшно, и таким образом я пытаюсь оттянуть момент встречи с Папой.

Собственно говоря, это мы его так прозвали, я даже не знаю, кто придумал ему нелепую кличку и на основании чего – внешней ли схожести с Папой Римским или той роли, которую он сыграл в жизни каждого из нас.

Естественно, что обращаться к нему так никто не осмеливался: стеснялись. Хотя теперь-то, с высоты прожитых лет, я осознаю, что это вовсе не обидное и, в общем, неплохое прозвище. Но что было взять с нас, мелюзги, никогда не называвшей кого-либо этим словом?..

Откуда ни возьмись, к остановке бесшумно подплывает, покачиваясь на пневморолингах, турбус. Совершенно пустой. Как моя душа сейчас. Передняя дверь приглашающе отъезжает в сторону, и водитель из своей кабинки вопросительно глядит на меня.

«Вы едете или нет?» – читается на его загорелом, блестящем от пота лице.

Хм-м. Хотел бы я сам это знать. В принципе, еще не поздно отказаться от своей авантюрной затеи. Вернуться в подземку и через каких-нибудь полчаса сесть на джамп-челнок, чтобы через полтора часа вновь оказаться дома. В роскошной пустой квартире, где никто меня не ждет. Где приходится денно и нощно убивать тишину и одиночество с помощью специально придуманных человеком электронных штучек – радио, аудиобокса, транспьютера, головизора…

Иногда, особенно в такой день, как этот, можно прибегнуть и к другим средствам создания иллюзии того, что ты не один. Например, вызвать по видеосвязи кого-нибудь из старых дружков. Хилла, например, или Леонта. Только сегодня и в этом мне отказано судьбой…

Значит, останется одно – накачивать себя спиртным в компании телевизионных героев и бойких голосов радиоведущих.

Нет-нет, только не это. Ты же дал себе зарок не пить – по крайней мере в этот день.

И вообще, надо решаться. Тебя ждут, приятель. Терпеливо ждут. Целых два существа, из которых одно – механическое, а второе – живой человек. В твоей жизни тебя нечасто ждали, так стоит ли сейчас разочаровывать ждущих?

Я шагаю в прохладный салон, пахнущий пластиком и приятным дезодорантом, и плюхаюсь на мягкое сиденье у окна. Так, чтобы не попадать в поле зрения водителя, то и дело косящегося на меня в ретровизор.

Поехали.

Дома, плывущие за окном, почти не изменились. Те же скучные железобетонные кубики образца прошлого века. Интересно, кто в них до сих пор живет? Одни старики и старухи? Есть ли в этом районе хоть один человек моего возраста? Из числа тех мальчишек, которые кидались в нас камнями, улюлюкали и орали вслед обидные ругательства, когда нас привозили в городскую баню. Помнится, эти поездки длились до тех пор, пока по инициативе Папы нам в Доме не построили свою собственную баню. Хотя, если по большому счету, такие вылазки в мир были полезны для нас. Этакая маленькая модель Голгофы, которая нам предстояла. Мы ведь почти все до единого были настроены стать мессиями, дарить людям чудеса – и вместо благодарности получать в лицо плевки и камни толпы…

Нет, мы не испытывали ненависти к уличной шпане, да, похоже, и она не так уж сильно ненавидела нас. Камни и крики были естественной реакцией на появление чужаков. Мы относились к своим обидчикам снисходительно и высокомерно: что, мол, возьмешь с придурков, которые не подозревают, на кого поднимают руку и повышают голос? Подождите, вот мы вырастем – и тогда эти же пацаны будут просить у нас автографы, потому что нас к тому времени узнает весь мир…

И мы, и они давно выросли. Только ничего в наших отношениях не изменилось. Мы так и остались для них безвестными. А они по-прежнему испытывают к нам тайную неприязнь и предубеждение. Только до камней и открытых оскорблений дело уже не доходит…

Турбус ехал почти без остановок. На пересечении с кольцевой трассой он тормознул, чтобы подобрать раскрашенную дамочку с малышом, который сосредоточенно одолевал большущее румяное яблоко, потом еще раз, и еще – народу в салоне постепенно прибывало. И я правильно угадал – не считая мамаши с ребенком, это были пожилые люди.

Куда они едут? Куда могут ехать эти заскорузлые старики в старомодных одеяниях, сосредоточенно вперившие взгляд в окно? Кто ждет их в конце маршрута? Дети, внуки? Или просто друзья?

И все-таки раз они едут, значит, в конце пути есть люди, которые их ждут. И которые, возможно, до сих пор их любят.

А ты? Куда едешь ты? Хоть тебе и далеко до преклонного возраста, но уже сейчас тебя никто нигде не ждет. Ты – вещь в себе. Созданная неизвестно для чего и таковой и оставшаяся.

Ты обманываешь себя иллюзией, что скоро все наконец выяснится – но что тогда? Станет ли тебе от этого легче? Успокоится ли твоя душа, когда ты узнаешь правду о себе?

Я заколебался. Может, вернуться, пока еще не поздно? Попросить водителя остановить тяжелую грузную машину, спрыгнуть на шоссе и вернуться в свою конуру? Залить мозг алкоголем и забыться?

В конце концов, что изменится от того, что ты расставишь все точки над «i»?

Да, пожалуй, ничего. Только на свете станет больше на одного человека, утратившего слабую, еле мерцавшую надежду…

Я встал и шагнул к кабинке водителя (пассажиры оторвались от молчаливого созерцания заоконных пейзажей и недоуменно посмотрели на меня. Маленький мальчик вынул изо рта яблоко и громко сказал: «Мама, а почему дядя хочет выйти? Он хочет писать, да?»).

Однако, пока я преодолевал несколько метров по проходу между сиденьями, перед моими глазами вдруг стали появляться лица. Одно за другим. Знакомые лица. Лица моих друзей. Хилл, Леонт, Чеславий, Геродот… Портреты были неживыми, как на старинных фотографиях, и не хватало только траурной ленточки на каждом из них, чтобы усилить ощущение безысходности и боли в сердце.

Вот почему когда я все-таки добрался до парня, сидевшего за рулем, то не стал просить его остановить турбус.

Вместо этого я спросил:

– Скажите, а Дом еще функционирует? Водитель удивленно покосился на меня.

– Дом? – повторил он. – Какой дом? Тьфу ты, я и забыл, что это для нас Дом был Домом, а для всех прочих…

– Детский дом имени Макаренко, – поспешно уточнил я.

– А-а, – протянул водитель. – Так бы сразу и сказали… Это на пятьдесят первом километре, что ли? – Я кивнул. – Да, вроде бы этот сиротский приют еще не закрыли…

«Сиротский приют». А ведь по-прежнему неприятно слышать такое определение Дома, хоть ты давно уже не живешь в нем. Как и словечко «инкубаторские», которым нас обзывали городские мальчишки.

В отместку я не стал благодарить водителя, а молча вернулся на место.

Нет, все-таки этот парень не прав. Сиротский приют – это нечто казенное, серое. Тощие, вечно озлобленные на весь мир воспитанники в казенной, плохо подогнанной одежде. Редкие праздники и скудное, полуармейское меню. Воровство персонала, жестокость наказаний. Видимость обучения школьным наукам. Учителя, стремящиеся поскорее отделаться от малолетних извергов…

У нас было не так. Это был действительно Дом – во всех отношениях. Здесь нас любили и лелеяли. Воспитатели и учителя тщательно отбирались в ходе специального конкурса. Отказа не было ни в чем – ни в одежде, ни в оборудовании, ни в книгах. Кормили, как в ресторане, – с предварительным заказом любимых блюд. И не бьшо этой общей казарменной спальни – у каждого своя отдельная комната.

Про баню я уже упоминал. А еще в Доме имелось подсобное хозяйство, с огородом, огромным садом и собственной свинофермой. И работали там не мы, а специально нанятые люди. В крайних случаях, когда требовалась наша помощь, нас посылали на хозрабо-ты – но не в наказание, а «для разнообразия». Когда приедались и занятия, и игры. Причем всякий раз добровольцев на физическую работу было хоть отбавляй.

Во время каникул нам устраивали туристические поездки по всему миру. Автобусные туры по Европе, речные круизы по Волге, летний лагерь в Крыму, пешие походы по уральским горам…

На праздники в Дом приезжали с концертами известные артисты, нам устраивали спортивные соревнования и встречи с интересными людьми. Выпускной вечер в Доме превращался в подлинный праздник, с ночным фейерверком, бал ом-маскарадом и гуляньем до утра. Два раза в году, на Новый год и в день своего рождения, каждый из нас получал подарок, и это всегда было то, о чем он давно мечтал…

Кто из обычных людей мог бы похвастаться, что все эти блага и радости были ему доступны в детстве, если у него отец – не миллионер или не важная шишка в правительстве?

И все это обеспечивал один-единственный человек. Формально – директор Дома. А для нас – Папа. Один на всех, но зато какой!..

Уже потом, много лет спустя, я задумался: как Папе удавалось превращать жизнь в Доме в подлинный рай для своих несовершеннолетних «детей»? Где он брал средства на все это? Миллионером он не был, это уж точно. Скорее всего Дом существовал за счет спонсоров. Но в стране – тысячи казенных детских заведений, и на них никаких спонсоров не хватит.

И только совсем недавно я догадался, как Папа сумел опередить конкурентов в деле завоевания благотворительности толстосумов. Тем же самым способом, каким ему удалось сделать из нас кандидатов на Голгофу…

Турбус вдруг притерся к бровке шоссе и плавно остановился.

Я недоуменно огляделся.

Пассажиры с не меньшим удивлением смотрели на меня.

Я бросил взгляд в окно, и от того, что я там увидел, защемило сердце.

Дом стоял на том же самом месте, как тридцать лет тому назад. И в нем почти ничего не изменилось. Разве что деревья стали намного выше да кусты разрослись так, что превратили территорию, обнесенную чисто символическим забором, в одно сплошное море зелени.

– Спасибо, – дрогнувшим голосом сказал я неизвестно кому и поспешил к выходу.

Калитка в заборе оказалась не заперта – как было прежде. Папа не боялся, что кто-нибудь из нас сбежит. Хотя такие случаи были. Правда, очень редко. Но беглецы, как правило, возвращались сами.

Вдруг мне показалось, что я все это время тоже спасался от Дома бегством, а теперь возвращаюсь в него. К людям, ставшим для меня семьей. К своему Папе…

Но это ощущение длилось всего лишь миг.

Беглецы возвращались не так. Они входили в эту калитку, опустив голову и избегая глядеть в глаза кому бы то ни было. Они чувствовали за собой вину и готовы были сделать все, чтобы загладить ее.

А я вернулся не для того, чтобы выпрашивать прощение.

Правда, я не продумал заранее, что мне делать, если встречусь с кем-нибудь из старых воспитателей. В том, что кто-то из них все еще работает здесь, я не сомневался. От Папы мало кто уходил. Он только мог выгнать кого-то сам, и то не за первую же оплошность. Он всегда давал людям возможность исправиться. И почему-то они непременно ею пользовались…

Я нерешительно зашагал по аллее, озираясь по сторонам. Каждая травинка здесь была мне знакома. Вон на той просторной поляне среди кустов мы обычно играли в футбол. А с этих качелей однажды сорвался Пашка Травин, и Папа был первым, кто оказался рядом с ним после падения… А на той скамейке под липами мы засиживались допоздна, когда учились в старших классах. У нас была небольшая, но дружная компания. Виталина и Геральд, Хилл и Магда, Кристи и я… Три пары дурачков, играющих во влюбленность. Самодельные стихи, песни под гитару, первые поцелуи… Клятвы друг другу в том, что мы всегда будем вместе.

Куда это все делось? Не помню.

Хотя нет, вру. Как-то само собой получилось, что у каждого в жизни своя дорога, которая не пересекается с путями других. И была учеба, и поиски истины, и жажда перевернуть весь мир с ног на голову. Все это не оставляет времени для глупостей.

Правда, от Хилла я слышал, что Кристи и Геральд все-таки поженились. Но они недолго пробыли вместе. Что-то там у них не заладилось, и я готов поклясться, что знаю, в чем причина.

Просто в начале начал было слово. И принадлежало оно Папе.

Я прошел несколько метров по дорожке, ставшей еще более уютной за время моего отсутствия, прежде чем сообразил, что вокруг что-то не так.

Нет шума детворы. Никто не бегает, не прыгает и не вопит благим матом. Не слышатся удары по мячу и скрип качелей. И нигде нет ни воспитателей, ни садовника, ни вездесущих нянечек.

Я машинально взглянул на часы.

Ага, время обеда.

Значит, все сейчас в столовой, от самых маленьких клопышат до солидных старшеклассников.

Обед в Доме всегда был общим ритуалом. Причем его-любили даже не за то, что нас потчевали вкусными блюдами. Папа умел сделать из обыденной трапезы нечто вроде театра одного актера. Загадки, интересные рассказы, анекдоты так и сыпались из него. И каждый раз он садился за разные столы. То с малышней, то с теми, кто постарше, то с почти взрослыми. Это была большая честь – иметь Папу в качестве гостя за своим столом.

Интересно, сколько сейчас детей в Доме? Пятьдесят? Сто? Двести?

Наверняка больше, чем было нас.

Как говорится, аппетит приходит во время еды. Мы были одни из первых, на ком испытывалась стратегия и тактика воспитания ничейных детей. По-настоящему ничейных, а не осиротевших. И поэтому Дом нельзя было называть сиротским приютом.

Что ж, возможно, в верхах сочли, что подобное начинание является многообещающим, и в разных городах как грибы после дождя стали возникать такие же Дома.

Уголки возрожденного рая на Земле.

Инкубаторы.

А вот и административный корпус.

Именно здесь, на первом этаже, в конце коридора, расположен кабинет нашего директора. Папы.

В маленьком вестибюльчике, на стене слева, – огромный стенд:

ВЫПУСКНИКИ, КОТОРЫМИ МЫ ГОРДИМСЯ.

Ага, это мы. Все до одного. Сто пятьдесят шесть человек. Портреты тридцатилетней давности. Юные, устремленные в лучезарное будущее лица.

Хилл Сентебов… Геральд Фивейский… Виталина Фанталова… Даже в подборе имен и фамилий для нас Папа был очень щепетилен. Долой серых, невзрачных Ивановых, Сидоровых и петровых! И не будем впадать в формализм, награждая детей, как водится в детдомах, фамилиями типа Октябрьский, Майский или Февральский! Мы достойны самого лучшего и уникального… Чтобы все запоминали, как нас зовут, с первого раза!..

А вот и я – Антон Чеховский. Волосы торчат на макушке, зато нос вздернут кверху. Как же – скоро обо мне будет говорить весь мир, и фотографии мои будут красоваться не только на этой Доске почета, но и на страницах школьных хрестоматий, обложках многочисленных книг!..

Фотографии убраны под стекло, но все равно пожелтели за многие годы. Под некоторыми пора вписывать даты рождения и смерти. Знают ли здесь, что многих из тех, кем они гордятся, уже нет в живых? Вряд ли. Взять хотя бы тебя самого: за эти тридцать лет ты ни разу не приехал и не позвонил в Дом. Никто, возможно, и не знает, где ты сейчас и что с тобой…

– Простите, что вы хотели?

Молодая женщина в брюках, кроссовках и муж-. ской клетчатой рубашке, заляпанной известью и краской. В глазах – легкое удивление, не более того. Значит, я так изменился, что меня уже нельзя опознать по фотографии тридцатилетней давности.

Еще бы не измениться!.. Регулярное пьянство – лучший способ изменения внешности. И почему это кадровые шпионы им пренебрегали?

– Мне надо поговорить с Па… с вашим директором, – сказал я, проклиная себя за то, что не оделся более презентабельно. Подумает еще, что я – бродяга или нищий. – Мне буквально на пять минут…

– Вообще-то мы закрыты, – после паузы нерешительно начала женщина. – Видите ли, сейчас ремонт, и вообще…

Ремонт? Закрыты? Черт возьми, это еще что за новости? Когда это было видано, чтобы Дом закрывался, как какая-нибудь торговая точка?!.

– Дело в том, что я здесь проездом. И мне очень хотелось бы повидать Владимира Ивановича…

Она посмотрела на меня так, словно я сморозил какую-нибудь глупость. Потом перевела взгляд на стенд, и до нее наконец дошло.

– Так вы – из наших бывших выпускников?

– Моя фамилия – Чеховский. Вон там, третий справа в верхнем ряду… Так что, могу я повидаться с директором?

– Конечно, конечно, проходите, пожалуйста!..

– А он сейчас у себя? Женщина опустила взгляд.

– Он всегда у себя, – проговорила она странным голосом. – Вас проводить?

– Нет, спасибо. Я не забыл, где его кабинет…

По-моему, она все равно провожала меня. Только – взглядом. До тех пор, пока я не свернул за угол коридора.

Ну, вот я и пришел.

Дверь с начищенной до блеска бронзовой табличкой: «В. И. Яковин, директор».

Господи, ну зачем мне это все? На кой черт я приперся сюда почти за тысячу километров? Чтобы разбередить душу и себе и ему? Или обменяться ничего не значащими пустыми фразами о том, как быстро летит время, и о том, что ты по-прежнему помнишь и любишь Дом и благодарен лично ему, Владимиру Ивановичу, за счастливое детство?..

Но разве для этого ты стремился сюда через тридцать лет?

Чтобы избавиться от нахлынувших сомнений, я постучал в дверь. Ответа не последовало.

Тогда я толкнул дверь и вошел.

В кабинете почему-то было темно, как ночью. Ах, вот в чем дело. Окно закрыто темными светонепроницаемыми шторами. Однако стоило мне переступить порог, как на письменном столе, словно сама собой, зажглась настольная лампа.

Папа действительно был тут. Сидел за столом в своем любимом кресле с жестким сиденьем и высокой спинкой. Положив обе руки на подлокотники и откинувшись назад, он пристально смотрел на меня. На нем был его любимый темно-синий костюм, рубашка без галстука.

В кабинете почти ничего не изменилось. Изменился лишь его хозяин. Лицо стало морщинистым, волосы – молочно-белыми. Он и раньше не отличался полнотой, а теперь и вовсе стал худым. Сколько ему сейчас? Я вдруг с удивлением обнаружил, что не могу вспомнить ни день, ни год его рождения.

В любом случае ему должно было быть уже за семьдесят.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.

Потом я сказал:

– Здравствуйте, Владимир Иванович. Вы помните меня?

Папа и глазом не моргнул.

– Конечно, – хладнокровно ответил он. – Антон Чеховский, третий выпуск…

– Вот, решил навестить вас, – заговорил я, испытывая странное смущение. – Как вы поживаете? Как здоровье? И почему вы сидите днем с огнем?

Рука моя сама потянулась к выключателю, но меня остановил его голос:

– Не включай свет, Антон. Он мне теперь противопоказан. Здоровье, понимаешь… Ты лучше присаживайся.

Напротив стола стоял стул, и лампа была направлена на него. Как будто Папа был следователем, а каждый, кто к нему приходит, – преступником.

Я потоптался в нерешительности.

Вообще-то, по традиции положено было кинуться к своему бывшему наставнику в объятия и трижды расцеловать его. Если, конечно, ты хочешь показать ему, что любишь его.

Но я не мог этого сделать.

А Папа почему-то не собирался вставать из-за стола.

Впрочем, спокойствия ему всегда было не занимать. И эмоции свои он старался не выдавать.

– Я слушаю тебя, Антон, – объявил он, склонив голову набок.

Будто я все еще был подростком и пришел к нему на очередную беседу по душам. Впрочем, для Папы это словосочетание было абсурдным. Была ли она у него вообще, так называемая душа?

Хотя тогда у нас такой кощунственный вопрос не возникал.

Я молчал. Заготовленные речи куда-то испарились из головы. Я только сидел и смотрел на него.

Папа первым нарушил молчание.

– Что ж ты молчишь? – строго осведомился он. – Рассказывай.

– О чем? – тупо спросил я. Он едва заметно усмехнулся:

– Ну, хотя бы о том, когда выйдет твоя новая книга.

Это было ошибкой с его стороны.

Все мысли, которые лезли ко мне в голову длинными бессонными ночами и которые я безуспешно пытался заглушить возлияниями спиртного, мгновенно ожили и обрели четкую формулировку.

Однако я еще старался держать себя в руках.

Я лишь покачал головой:

– Новой книги не будет.

– Почему? – удивленно поднял брови Папа.

– Я давно уже не пишу. Ни строчки.

– Вот как?

Я вздохнул.

– Послушайте, Владимир Иванович, а вы читали хоть одну из тех книг, которые я успел опубликовать?

– Я прочел их все.

– Ну и как?

Еле заметная пауза.

– Хорошо написано.

– Это не ответ. Вот вам лично моя писанина понравилась? Он хмыкнул:

– При чем здесь я? Кстати, если помнишь, я и раньше говорил тебе: книга – не невеста на выданье, она – отражение твоего «я». Слово «нравится», которое частенько любят употреблять по отношению к тому или иному произведению, передает лишь степень близости мира, созданного автором, к образу мира, существующему в голове у читателя. Если эти два образа совпадают или тождественны, то читатель будет в восторге от прочитанной вещи. Если же нет, он будет плеваться и кричать на всех перекрестках, что никогда еще не читал более дрянной вещи…

– Владимир Иванович, – перебил его я, – неужели вы думаете, что я приехал к вам только для того, чтобы выслушать одну из ваших лекций о литературе?

Он поморщился.

– Грубишь, Антон, – сказал он. – Значит, тебя что-то беспокоит…

– Нет, – произнес с горечью я. – Что меня может беспокоить?! Подумаешь, всего-то проблем, что книги мои оказались такими же бездарными, как я сам!.. Что куча исписанных мною листов канула благополучно в небытие, так и не удостоившись ни единой похвалы со стороны читателей. Вот вы сказали, что мои книги – хорошие. То же самое твердили критики, рег цензенты всех мастей, литературоведы… Но ни один человек не назвал мои опусы хотя бы отличными, не говоря уж о гениальности! Ни один!.. Так стоит ли после этого продолжать писать? Стоит ли пытаться выдернуть себя за волосы из болота?

– Ах, вот что тебя смутило, – задумчиво констатировал Папа. – Бедный мальчик… Его не хотят признать гением современники! Да если бы Пушкин, Достоевский и Гоголь равнялись на мнение современников и из-за этого бросили писать, мы бы никогда не узнали о них!..

– Перестаньте, Владимир Иванович, – скривился я. – Вы прекрасно знаете, что выдающиеся творения гораздо чаще обретают славу при жизни автора, чем после его смерти. Тем более в наше время!.. Нет, я – не писатель, и у меня нет ни малейших задатков к литературному труду. Жаль лишь, что уразумел я это слишком поздно.

– Теперь я понимаю, зачем ты пришел сюда, – скорбно качнул белоснежной головой Папа. – Ты наверняка полагаешь, что в твоих неудачах виноват я.

– А разве нет? Разве не вы однажды доверительно поведали мне, что я – не просто маленький мальчик, у «которого нет родителей? Что я – клон того самого классика в пенсне?! А помните, что было потом? – Папа молча созерцал меня с неподвижным лицом, и трудно было сказать, какие мысли сейчас бродят в его седовласой голове. Впрочем, для меня это было не важно. Настал тот миг, к которому я шел в течение долгих, наполненных болью прозрения лет. – „Малыш, – сказали вы тогда в этом же самом кабинете, когда все в Доме давным-давно спали… – Малыш, – сказали вы, – ты должен гордиться этим. И твой долг – продолжить дело твоего знаменитого предшественника“. И я поверил вам, десятилетний дурачок. Я заучил биографию великого писателя наизусть. Я верил, что я – это он, чудом возрожденный из праха. Я верил, что мои гены содержат его талант, его способности к творчеству, его мысли. Я проштудировал все его книги, вплоть до примечаний литературоведов. Я настолько возомнил себя им, что не сомневался: я смогу писать так, как он, и даже еще лучше. Потому что вы мне процитировали выдержки из научных статей о том, что клоны выдающихся личностей могут превзойти своих оригиналов!..

Я умолк, поскольку в горле пересохло. Сейчас бы глотнуть из заветной фляжки, которую в последнее время я постоянно носил с собой. Но сегодня, собираясь в дорогу, я сознательно оставил фляжку дома. Я не хотел, чтобы глоток обжигающей нутро жидкости в решающий момент помешал мне сделать то, что я задумал.

– Обманув меня тогда, вы на этом не остановились, – продолжал я свой монолог, – Вы искусно внушали мне мысль о моем скрытом даровании. Вы подсовывали мне книги по теории литературного творчества, вы усиленно расхваливали мои сочинения по курсу литературы и те наивные рассказики, которые я кропал по ночам втайне от всех. Именно благодаря вам я задолго до окончания школы знал, что буду писателем, и делал все для этого. Я наплевал на предметы, которые мне не пригодились бы как литератору. Я кое-как вытянул на тройки математику, физику и химию. Да, вы спохватились, когда поняли, что из-за вашей необдуманной лжи я могу стать невеждой по важнейшим дисциплинам. Вы вызывали меня к себе и читали поучения в том духе, что инженеры человеческих душ должны быть всесторонне образованными, что без знания научных основ нельзя написать что-нибудь стоящее, что даже тот, другой Антон, из клеток которого я был сотворен, не был двоечником… Но было поздно. Ядовитое семя, которое вы во мне посеяли, уже пустило всходы и высасывало из меня, как сок, всякое желание делать то, что противоречило моей программе. Да-да, программе – ведь вы запрограммировали меня на всю оставшуюся жизнь!

Папа слушал меня, оперев подбородок на соединенные домиком кисти рук. Так, будто принимал от меня очередной экзамен.

В течение всего моего монолога в его лице не дрогнула ни одна жилка. И это еще больше выводило меня из себя. Признаться, продумывая этот разговор, я был готов к тому, что он будет оправдываться, перелагать вину с себя на меня и твердить затертые до дыр педагогические истины.

А он молчал.

– В принципе, я понимаю, почему вы пошли на это, – сказал я, тщетно стараясь успокоиться. – Прямо-таки душещипательный сюжетец, достойный такого гения, как я!.. Итак, детский дом – стандартный, со всеми его мерзостями и недостатками. Заведение, куда присылают младенцев, от которых по тем или иным причинам отказались родители. Будучи еще стажером в одном из таких сиротских приютов, вы столкнулись с горем детей, обреченных на беспросветное, жалкое существование в течение всей своей жизни. Социальные уродцы – вот кто обычно вырастает из детей, воспитывавшихся в условиях человеческого инкубатора. И, став директором нашего Дома, вы решили изменить этот порядок вещей. Просто-напросто каждый должен с детства знать о своем предназначении. И вот однажды вы видите, как кто-то из маленьких несмышленышей плачет и замыкается в себе. Как он постепенно превращается в злобного, обиженного на весь мир негодяйчика. Потенциального мстителя обществу за свое попранное детство. И вы говорите ему: малыш, ты – не такой, как все. Ты – возрожденное воплощение одного из тех людей, которыми гордится человечество. Помни же об этом, и если ты сумеешь реализовать свой талант, то обязательно прославишься на весь мир. Не сомневаюсь, что вами руководили лучшие чувства. Вы лгали своим воспитанникам из жалости к ним и в надежде сделать их хоть чуть-чуть лучше и целеустремленнее. Но, как и любая ложь, рано или поздно этот обман стал-очеви-ден. Ваши бывшие ученики выросли и открыли, что никакими выдающимися способностями они не обладают. Но они не сразу убедились в этом. Потребовались долгие годы неудач и напряженного труда, чтобы усвоить простую истину, они – обычные, заурядные люди. Только вот изменять свою жизнь было уже поздно, потому что лучшие годы остались позади. Стремясь прыгнуть выше головы, они отказывали себе в том, что было доступно всем остальным. Они не обзаводились семьями, не рожали детей, потому что житейские хлопоты и проблемы отвлекали бы их от достижения заветной цели. Они не сделали карьеры, не нажили благосостояния. Они подорвали свое здоровье, работая по шестнадцать часов в сутки, недосыпая и недоедая. Неудивительно, что многие из них не дожили и до сорока лет… А те, кто дожил, – я сглотнул комок в горле, – сломались под тяжестью своего открытия. Помните Геральда, которому вы сообщили, что он – клон Лобачевского? В прошлом году он вскрыл себе вены. А знаете, что стало с Колей Зиборо-вым, который по вашей милости стал дублем знаменитого бегуна Куца? У него был врожденный порок сердца, а он рвался ставить рекорды на гаревой дорожке. И теперь он – парализованный инвалид… А гордость нашей художественной самодеятельности Витали на – пресловутая «Любовь Орлова-2» – сошла с ума. А хуже всего то, что еще не все из нас поняли, кто они на самом деле. Даже если им сказать правду, они не поверят. Так и будут тешить свое самолюбие и тщеславие мыслью о собственной исключительности. Они не умерли, но превратились в моральных мутантов, но стали самоуверенными и высокомерными пустышками. Вот что наделала ваша гнусная ложь во спасение наших якобы беззащитных душ!.. Папа откинулся на спинку кресла.

– Все? – осведомился он, не глядя на меня. – Ты все сказал, Антон? Или хочешь что-нибудь добавить?

Он был по-прежнему бесстрастен и хладнокровен. Когда-то эта его способность сохранять спокойствие даже в самые критические моменты меня восхищала. И не только меня – всех нас. Но теперь я подумал, что за этим спокойствием может скрываться нечеловеческая расчетливость, граничащая с циничным равнодушием.

– Нет, это еще не все, – ответил я. – Знаете, как мы вас называли между собой?

– Знаю, – откликнулся он. – Вы называли меня Папой.

– Вот именно. И эта кличка отражала наше отношение к вам. Нас было много в Доме. Больше сотни разновозрастных сорванцов. И каждый считал вас своим отцом. Мы действительно любили вас, Папа. А вы нас обманывали – по одному и всех сразу. «Малыш, – говорили вы в заключение разговора с очередным кандидатом на роль гения, – только обещай мне, что эта тайна останется между нами». И мы, гордые своим новым статусом, конечно же обещали: «Никому!.. Ни единому человеку!.. Даже лучшему другу!..» И, насколько я знаю, многие из нас сдержали данное вам слово… И лично я понял, в чем дело, совсем недавно – когда в моей жизни началась эта черная полоса.

– Что ж, – сказал Папа, – я вижу, ты неплохо подготовился к роли общественного обвинителя. Во всяком случае, речь у тебя получилась что надо. Чувствуются писательские навыки… Но раз уж ты взял на себя ответственность судить меня, так скажи, какой приговор ты для меня заготовил. К сожалению, по ряду причин я не могу выслушать его стоя. Но не будем формалистами. Давай, Антон, огласи, к какой мере наказания ты меня приговариваешь.

Я ожидал чего угодно, только не этого снисходительного великодушия со стороны Папы. Поэтому на какую-то долю секунды растерялся, не зная, что сказать.

А Папа продолжал:

– И кстати, по всем правилам судебной процедуры, тебе полагается дать мне последнее слово. Хочешь, чтобы я им воспользовался, или полагаешь, что мои признания уже ничего не изменят?

– Да нет, почему же? – смешавшись, пробормотал я. – Я с интересом выслушаю вас. Только вряд ли я вам поверю.

– Логично, – согласился Папа. – Итак, ты обвинил меня в преднамеренном обмане своих воспитанников. Ты думаешь, что именно это сыграло роковую роль в том, что судьбы ваши не удались. И ты уверен в том, что все вы были не клонами великих людей, а обыкновенными сиротами. Версия действительно красивая. Я бы сказал – литературная. Сам того не подозревая, ты подходишь к жизни как писатель, Антон. Ты всюду ищешь скрытую подоплеку – те самые пружинки сюжета, которые призваны подогревать читательский интерес. Но при этом ты укладываешь в схему, которую сам для себя придумал, только те элементы, которые подтверждают твою правоту, а все прочее, что идет вразрез с фабулой, оставляешь за бортом своего весьма эмоционального повествования.

«Наконец-то, – подумал с невольным облегчением я. – Наконец-то начались аргументы в самозащиту – а я уж полагал, что Папа готов признать свою вину и рас каяться».

– Вы не могли бы перейти ближе к делу, Владимир Иванович? – осведомился я вслух.

– А ты спешишь куда-то? – глянул на меня он исподлобья. – Ты же сам сказал, что жизнь твоя кончена, заниматься тебе нечем, родных и близких у тебя нет – тогда в чем причина твоей торопливости?

– А вы думаете, мне приятно с вами разговаривать?

– Что ж, потерпи немного, – усмехнулся он. – Я постараюсь быть кратким… Так вот, ты утверждаешь, что ты и твои сверстники не были клонами.

– Естественно, – пожал я плечами.

– А на чем основывается твоя уверенность? Только на том, что вы не сумели проявить себя? Если так, то позволь тебе напомнить, что согласно авторитет-хным научным выкладкам клоны – это идентичные близнецы других людей, только отсроченные во времени. Это вовсе не двойники и не копии. Так же, как естественные близнецы, они имеют семидесятипроцентную корреляцию в интеллекте и пятидесяти процентную корреляцию в чертах характера с оригинальным индивидом. Поэтому вероятность того, что именно те качества, которыми обладал оригинал, будут воспроизведены в клоне, составляет соответственно семьдесят и пятьдесят процентов… Но я вижу, что мои доводы не кажутся тебе убедительными. Тогда скажи мне: кто-нибудь из вас, неудачников, обращался к экспертам? К специалистам по генетике? Просил ли ты провести сравнительное исследование твоей ДНК, чтобы определить, являешься ты чьим-нибудь клоном или нет?

– А зачем? – спросил я. – Разве и без этого не ясно, что никакие мы не клоны? Достаточно просто сравнить нашу внешность с портретами людей из школьных учебников. Взять меня: даже если я нацеплю на нос пенсне и мне сделают ту же прическу, которую носил Антон Палыч, то все равно видно, что мы – совершенно разные люди.

– А ты хотел бы, чтобы люди показывали на тебя пальцем и перешептывались: «Смотрите, смотрите, вон Чехов пошел!.. Под ручку с Софи Лорен!»? Чтобы по Земле разгуливали точные копии знаменитостей? Одного генетического наследия недостаточно, чтобы обеспечить полную идентичность одного субъекта другому – разве ты не знал об этом? В зависимости от конкретных жизненных обстоятельств внешность меняется – а согласись, что твоя жизнь и жизнь твоего предшественника слишком сильно отличаются друг от друга. То же самое и в отношении остальных…

– Вы хотите доказать мне, что вовсе не врали нам тогда? – перебил я своего бывшего наставника. – Но зачем? Чтобы мы продолжали быть теми улитками, которые намерены побить рекорд скорости? Конечно, вы пытаетесь таким способом подбодрить нас, влить, так сказать, новые силы в наши жилы… Только все это – напрасно. Мы уже устали бороться за право быть исключительными! И сейчас мы хотим только одного – дожить остаток жизни как обычные, нормальные люди…

– Дурачок ты, Антон, – ласково сказал Папа. —, Не хочешь верить – не верь, это твое дело… Но я тебе говорю правду. Ты никогда не задумывался, откуда брались средства на то, чтобы обеспечить Дому безбедное существование? Все эти поездки, сложнейшее оборудование, уют и комфорт, хорошее питание и праздники – за счет чего было все это? – Я не собирался отвечать на его риторические вопросы. – Да за счет эксперимента! И все эти затраты изначально были заложены в государственный бюджет…

– Эксперимента?! – вздрогнул я. – Вы хотите сказать, что мы были подопытными животными, только и всего?

– Нет, – устало произнес Папа. – Не хочу. И ты зря так воспринимаешь это. И лабораторными свинками вы не были. Собственно, весь эксперимент заключался лишь в том, чтобы узнать, какой процент клонов-близнецов выдающихся людей практически полностью повторит оригинального индивида. Причем естественным путем, без вмешательства извне. Единственное, в чем проявилось вмешательство руководителей проекта, так это в том, что вам с самого начала создали почти идеальные условия для того, чтобы вы могли проявить свои способности.

– По-вашему, можно назвать естественным то, что мы росли не в нормальных семьях, а в этом инкубаторе? – с горечью спросил я. – И вы считаете, что условия могут быть идеальными, когда детей на всю жизнь лиш ают родителей ?

– Я здесь ни при чем, – пожал плечами Владимир Иванович. – Поверь, Антон, я не стоял у руля проекта. Меня в свое время просто поставили перед фактом. Собрав вас всех в одном месте, разработчики эксперимента стремились исключить факторы, которые могли повлиять на реализацию ваших способностей, если бы вы жили у приемных родителей. Да и вести наблюдение в этом случае было легче… Что же касается меня, то я сделал все, что было в моих силах, чтобы вы не чувствовали себя отверженными или бедными сиротами. Разве нет?

– Да уж, – хмыкнул я, – постарались вы на славу. А эта ваша… ну, то, что вы нам раскрыли глаза на наше происхождение… это тоже входило в условия эксперимента?

– Нет, не входило, – медленно проговорил он. – Признаюсь, это было самодеятельностью с моей стороны. Понимаешь, ваш выпуск был уже третьим, и раньше я не позволял себе сообщать своим воспитанникам по секрету, кто они на самом деле… Результаты оказались плачевными. Всего десять процентов выпускников пошли по стопам своих предшественников, остальные погрязли в том, что ты назвал «нормальной жизнью»… И тогда я решил, что вам необходимо знать, кто вы такие.

– Ах, вот как? – тело мое начинало ныть от долгого сидения на неудобном стуле, и я поднялся на ноги. – Значит, вами тогда руководило вовсе не сочувствие к нам? Это просто был способ повышения эффективности эксперимента, да? Вот вы и показали всю свою сущность… Папа! Вы вовсе не любили нас, признайтесь! Вы только делали вид, что любите нас, а на самом деле вас заботила судьба этого жестокого эксперимента, в который всех нас втянули! Что ж, я понимаю, почему вы были так заинтересованы в успехе этих псевдонаучных опытов над живыми людьми! Ведь куда интереснее наблюдать за тем, как на твоих глазах вырастают будущие гении, чем возиться в обыкновенном, задрипанном приюте с сопливыми, тупыми и бездарными сиротами!.. Что ж, видно, не зря я приехал сюда. Потому что теперь вы сами открыли мне глаза на то, какой вы негодяй! Жаль только, что я сделал это слишком поздно!..

И тут я впервые за все время нашего разговора увидел, что лицо моего бывшего наставника словно сводит судорогой. Оно так и осталось неподвижным, только под правым глазом бешено задергалась жилка, а взгляд стал просто испепеляющим. Таким нашего Папу я еще никогда не видел.

Тем не менее он остался сидеть на месте.

– Как ты смеешь делать такие выводы? – почти не повышая голоса, осведомился он. – Кто тебе дал право копаться в моей душе, самовлюбленный глупец? Это мой Дом, и я не позволю тебе поливать его грязью! Да если бы я не переживал за вас, то мне было бы наплевать на то, что с вами будет! Ты думаешь, ты открыл для меня Америку, когда стал рассказывать о тех из бывших воспитанников, с которыми ты поддерживаешь отношения? Да я же знал все это, знал! Потому что следил за каждым из вас! Эти шкафы забиты газетными вырезками и прочими материалами, посвященными всем вам! Это ты и еще кое-кто мог не вспоминать о Доме тридцать лет – а вы снились мне каждую ночь!..

– Поберегите нервы, Владимир Иванович, – произнес я с небывалым хладнокровием. – Не надо меня переубеждать. Я вас все равно ненавижу! Пора ставить точку в нашем разговоре…

Рука моя скользнула в карман. Туда, где тяжким грузом хранился компакт-пистолет.

Еще полчаса назад я вряд ли смог бы пустить его в ход.

Но теперь я был твердо намерен сделать это.

Я знал, что мой бывший наставник не заслуживает такого сурового наказания и что его смерть ничего не изменит. Но я должен был хоть как-то отомстить обществу, породившему таких, как я, гадких утят, так и не превратившихся в прекрасных лебедей. Только в этом я видел единственный выход.

Но я не успел нажать на курок.

Меня остановил спокойный голос моего бывшего директора.

– Не трать зря пули, Антон, – сказал он. – Ты все равно не сможешь убить меня.

– Думаете, промажу? – ехидно усмехнулся я. – Надеетесь, что у меня руки трясутся от страха или с похмелья?

– Дело не в этом. Просто меня давным-давно нет в живых, – сообщил Папа. – Все это время ты разговаривал не со мной. С моим виртуальным клоном. Ты ошибся, Антон, в своих выводах относительно вашего поколения. Не все из тех, кому я поведал тайну их рождения, стали такими озлобленными эгоистами, как ты. Кое-кто не опустил руки перед неудачами. Они работали не ради славы и почестей. Они сделали все, что было в их силах, чтобы решить ту или иную проблему. Каждый в своей области…

Не веря своим глазам, я смотрел на него.

Нет, этого не может быть. Это был он, наш Папа. Живой и невредимый.

Но… почему он не мог встать из своего кресла?

Позади меня открылась дверь, и кто-то вошел.

– Это правда, Антон, – произнес чей-то голос.

Я оглянулся.

Это был Морис – фамилию его я не помнил. Когда-то мы прозвали его Белобрысым. Он сильно изменился, но я узнал его. Тот самый Морис, который якобы был слеплен по образу и подобию Билла Гейтса.

В руке его было нечто вроде карманного пульта управления. Он нажал кнопку, и в комнате вспыхнул яркий свет.

И в кресле за столом уже никого не было!

Зато теперь я разглядел голопроекторы. Они были расставлены по углам комнаты, и пучки проводов, тянувшиеся от них, уходили куда-то в стену.

– Нашего Папы действительно давно не существует, – сказал Морис. – Его убили пять лет тому назад.

– Убили?

– Да, причем примерно при таких же обстоятельствах, как сейчас. Его навестил один из наших выпускников. Некий Людвиг Цвылев. Никто не знал, о чем они разговаривали в этом кабинете. А потом раздался выстрел… Точнее, два выстрела: вторым Людвиг убил себя. Если бы ты был внимательнее, когда подходил к Дому, то заметил бы надгробную плиту под дубом. Там мы похоронили Папу.

Он разговаривал со мной спокойно, не обращая внимания на пистолет в моей руке.

– Странно, что ты об этом не знал, – продолжал Морис. – Ведь на похороны съехалось столько людей!.. И вот, когда я стоял возле свежезакопанной могилы, у меня возникла идея. Папа погиб от руки своего бывшего воспитанника. И, понимаешь, никто не знал, что между ними произошло. А я в то время только что решил одну проблему, без которой невозможно виртуальное клонирование. Речь идет о так называемой проблеме Тьюринга. Надеюсь, ты знаешь, что это такое?

Я кивнул. Некоторое время назад по страницам газет прошла волна публикаций о так называемом клонировании-V. Это когда с помощью мощных си-муляторов создается трехмерный образ какого-нибудь человека. Однако все упиралось в программное обеспечение, без которого имитация была неполной. Человек – не только изображение. Он двигается, говорит, обладает только ему присущими особенностями и манерами. И создатели первых вирт-клонов вскоре убедились, что их творения только на первый взгляд неотличимы от живого, реального человека. Однако, как и следовало предполагать, решить эту проблему лишь программным путем не представлялось возможным. Для этого требовалось как минимум создать нечто вроде искусственного интеллекта – самообучающейся эвристической программы, способной реагировать на слова собеседника в зависимости от контекста общения. Именно в этом заключалась «проблема Тьюринга»: в ходе подобного диалога легко было распознать, что имеешь дело с машинным разумом, а не с человеком.

Тысячи ученых и самоучек тщетно бились над решением этой проблемы.

Выходит, решить ее удалось только нашему Морису.

– Что ж, поздравляю, – вяло проговорил я. – Твой клон вел себя так, что у меня не возникло никаких сомнений в подлинности «Папы». Ты слышал, о чем мы говорили?

– Нет, – ответил Морис. – Хотя догадываюсь… Дело в том, что когда я сделал вирт-клона Папы, то первым делом поинтересовался у него, за что его убил Цвылев. Ты, наверное, не поверишь мне, но для начала Папин дубль запросил подробную информацию о Цвылеве. А потом ответил мне, да так, что у меня буквально волосы дыбом встали! Ведь о том, что все мы – клоны, «Папа-два» никак не мог знать, я специально перепроверил содержание его базы данных, и там не было ни слова об этом! И тем не менее он рассказал мне все так, как было – или могло быть!..

– Значит, это ты составил программу для него, – я кивнул на пустое кресло. – Сделал так, чтобы он не признавался в том, что солгал нам тогда, тридцать с лишним лет назад? Это ты вложил в его уста все эти рассуждения об эксперименте и о любви к нам?

Морис развел руками:

– В том-то и дело, что нет! – воскликнул он. – Тут вся соль и заключается в том, что никто не программирует вирт-клона! Ну, если только на уровне самых необходимых сведений о его прообразе. Кстати, это наиболее трудоемкая часть работы по ви-клонирова-нию… Представь, какой массив информации надо вложить в базу данных! Практически всю жизнь человека!.. А потом клон сам выбирает стратегию общения с тем или иным собеседником, в зависимости от ситуации.

– Значит, все, что он мне говорил, могло не соответствовать действительности? – разочарованно спросил я.

– Может быть, да, а может быть, нет, – усмехнулся Морис. – Этого никто никогда не узнает, Антон. Даже я…

И тогда, больше не слушая его, я развернулся и пошел прочь.

Я шел по коридору, в котором прошло мое детство, но не видел ничего вокруг себя.

Кто-то попадался мне на пути, но я не осознавал, кто это.

Только у выхода, напротив стенда, я увидел, что Листолет все еще в моей руке.

Я поспешно спрятал его во внутренний карман и толкнул дверь.

Теперь парк перед зданием был полон детей, но никто из них не обратил внимания на меня, когда я появился на пороге Дома. В отличие от обычных детских домов, дети Дома никогда не всматривались в незнакомых взрослых с затаенной надеждой: а не за мной ли они пришли? Папа никогда не отдал бы своихвоспитанников в чужие руки. Впрочем, они и сами этого не захотели бы…

Я пошел прямо через шумную, постоянно перемещающуюся в подобии броуновского движения детвору. Я вглядывался в довольные, счастливые лица, раскрасневшиеся от бега и летнего зноя, и мне становилось все больше не по себе.

Неужели и они счастливы от того, что им поведали, будто они являются «младшими близнецами» гениев?!.

И еще я вспомнил, что забыл спросить у Мориса об одной очень важной вещи.

С какой целью он добивался, чтобы Папа ожил в образе своего виртуального двойника? Не для того же, чтобы разъяснять таким, как я, вернувшимся отомстить ему за исковерканную ложью жизнь, что мы не правы? Где гарантия, что он не продолжает исполнять функции директора Дома в полном объеме1\.

Но если так, это означало бы лишь одно: эксперимент, о котором мне поведал виртуальный близнец Папы, продолжается и поныне.

А отсюда следует, что неудачников среди нас все-таки оказалось меньшинство.

Я шел по аллее к воротам, опустив голову, и, свернув за поворот, чуть было не сбил с ног мальчугана лет десяти, шедшего мне навстречу и на ходу увлеченно читавшего толстую книгу.

– Извини, малыш, – сказал я, вовремя подхватив его за плечи. – Я тебя совсем не заметил!.. Ты не ушибся?

Не отводя глаз от моего лица, он медленно покачал головой.

Глаза у него были светло-серые, а волосы белокурые.

Что-то в нем мне показалось странным.

– Ладно, – великодушно произнес я, отпуская его острые, как зачатки крыльев, плечики. – Иди, только впредь будь внимательнее…

Мальчик ничего не сказал. Он лишь рассеянно улыбнулся и поднял с земли упавшую в результате нашего столкновения книгу.

На ее солидной кожаной обложке золотыми буквами было вытиснено: «А. П. Чехов».

Сердце мое болезненно сжалось.

– Тебя, случайно, не Антоном зовут? – спросил я, едва ворочая губами.

– Да, – с легким удивлением ответил он. – Антон Чехонтин. А откуда вы знаете?..

– Неважно. Послушай, я хочу тебе кое-что сказать.

– Что? – спросил он.

Он смотрел на меня во все глаза, а у меня внезапно пропал дар речи.

Я просто не знал, что должен сказать ему, моему младшему близнецу. Слишком многое хотелось ему сообщить.

Но поверит ли он мне? А если и поверит – учтет ли он это в своем заманчивом, как ярко раскрашенный леденец, будущем?

– Вот что, Антон, – сказал я наконец. – Я хочу забрать тебя отсюда.

– Зачем? – изменившимся голосом спросил он.

– Я усыновлю тебя, и мы с тобой будем жить вместе.

В его глазах промелькнуло сразу несколько чувств. Недоверие, страх, надежда. И неизвестно, чего больше…

– Вы что – хотите стать моим папой? – спросил он.

– Ну конечно! – торопливо ответил я. – Мы с тобой уедем прямо сейчас! Хочешь?..

Не сводя с меня пристального, тоскливого взгляда, он попятился, прижав к груди том своего кумира и старшего близнеца.

– Нет, – пробормотал он. – Не хочу!

– Почему? – упавшим голосом поинтересовался я.

– Потому что у меня… у нас уже есть Папа, – сказал мальчик. – И другой мне не нужен!..

Потом повернулся и зашагал деловой походкой по аллее туда, где слышались голоса детей.

И до тех пор, пока его светловолосая головка не скрылась за кустами, на меня он так и не оглянулся.