Мифы нового времени

Михаил Акимов Этот странный Кеней…

Кеней машинально поправил фибулу и со вздохом поднялся. Пора идти к архонту.

– Пошёл, – сообщил он жене. Он – козел.

Каллиопа ничего не ответила, только скорбно поджала губы.

«Она в меня не верит», – грустно констатировал Кеней, нерешительно потоптался на пороге, но жена так на него и не взглянула. Он ещё раз тяжело вздохнул и вышел.

По дороге его догнал сосед Паламед и пошёл рядом.

– Не получается? – сочувственно спросил он.

– Нет, – сокрушённо признался Кеней.

– А я кое-что для тебя придумал! Ручаюсь, это поможет!

Кеней остановился и с надеждой обернулся к нему, но почти тут же взгляд его потух, он лишь махнул рукой и двинулся дальше.

– Да подожди, ты! – Паламед не отставал. – Смотри, что я придумал, это и на самом деле просто! Вот скажи, кем тебе представляется наш архонт Деимах?

– Зевсом, – содрогнувшись, ответил Кеней.

– Вот! Я так и подумал! Значит, я придумал правильно! А как звали жену Зевса?

– Это-то я помню – Гера.

– Ну и всё! Ты же знаешь, Гера во всём противоборствовала мужу, это была её СТРАТЕГИЯ! Гера и стратегия! Ну?

– Вспомнил! – обрадованно завопил Кеней. – Я вспомнил! Спасибо тебе!

И он, едва ли не бегом, кинулся к дому архонта, чтобы поспеть, пока снова всё не улетучилось из памяти.

Прежде чем войти в комнату, в которой Деимах принимал граждан, он с довольной улыбкой представил, как тот сейчас обрадуется и станет его хвалить. «Ну?» – спросит его архонт, а он прямо с порога ему выпалит: «….. Что? Что надо выпалить? Неужели опять забыл?

Кенея окатил холодный пот. Ладно, не надо паниковать, спокойно разберёмся. Паламед ему сказал, что у Зевса была стратегия… Ну, почему не так? Тот его спросил, кем представляется ему Деимах. Ясно же, Зевсом! Значит, правильно: Зевс-стратегия… Нет, это не то слово.

– Входи, Кеней! – послышался из-за дверей голос Деимаха. – Я слышу, что ты пришёл!

Делать нечего. Кеней обречённо открыл дверь и шагнул внутрь.

– Приветствую тебя, архонт… – начал он.

– Ну? – перебил его Деимах.

Некоторое время Кеней пытался вспомнить, но потом сдался и, не глядя на архонта, помотал головой.

– Присядь, Кеней, – голос Деимаха был непривычно мягок. – Присядь и успокойся. Дело наверняка в этом. Мы же все знаем, ты очень умный человек, Кеней. И память у тебя замечательная, «Илиаду» и «Одиссею» наизусть помнишь и можешь рассказать с любого места. А этого не можешь вспомнить просто потому, что волнуешься. Давай мы сегодня с тобой начнём издалека.

Деимах сел напротив Кенея. Сегодня он был очень дружелюбен, и Кеней почувствовал, что действительно начинает успокаиваться.

– А начнём мы с тобой с очень простого. Ты можешь назвать семь чудес света?

– Могу! – обрадовался Кеней. – Это я знаю! Вот! Пирамида Хеопса, висячие сады Семирамиды, статуя Зевса в Олимпии, храм Артемиды в Эфесе…

– Достаточно! На четвёртом и остановимся. Расскажи мне про него.

– Построен Крезом из известняка и мрамора, – уверенно начал Кеней, – в честь Артемиды, богини луны и покровительницы животных и молодых девушек. 120 мраморных колонн, каждая высотой до 5 плетров, украшен скульптурами и орнаментом. В центре – статуя Артемиды…

– Мне бы твою память, Кеней! – восхищённо произнёс Деимах. – Ты и про другие чудеса всё знаешь?

– Конечно! Вот, например, пирамида Хеопса в высоту достигает…

– Вернёмся к храму. Давай посетим с тобой это чудесное здание!

– Это невозможно, – осторожно сказал Кеней, понимая, что начинается главное. – В этом году в день рождения Александра Завоевателя храм был сожжён, и сделал это человек по имени… по имени… Не помню! – в отчаянье выкрикнул он.

– Герострат! Его имя Герострат! – Деимах в сердцах стукнул кулаком по столу. – Весь полис много раз на дню повторяет тебе это имя! А ты, помнящий всё и вся, не можешь его запомнить!

– Да! – обрадовался Кеней. – Правильно! Гера! Гера, а не Зевс! Гера и СТРАТегия…

Архонт его не слушал. Он поднялся с места и некоторое время, молча, ходил по комнате.

– Ты знаешь, – в его голосе зазвучали угрожающие нотки, – строжайший приказ царя: все греки должны забыть это проклятое имя…

– Но, я и так его не помню, – осмелился прервать Кеней.

– Замолчи! Прекрасно понимаешь, как это бывает: сейчас не помнишь, а завтра вдруг раз – и вспомнил. Что тогда? Нет, ты превосходно должен помнить имя того, кого тебе надо забыть. Только тогда ты сможешь забыть его надёжно и окончательно. Вот у меня, например, как – всё время забываю имя этого… слепого…который «Илиаду» написал… а потом, ни с того ни с сего, и вспомнится. Так вот, вчера встречаю слепого Агилая, и тут у меня в голове само собой всплыло… нет, опять забыл…

– Гомер, – подсказал Кеней.

– Ага! – злорадно прошипел архонт. – Гомера ты помнишь! А вот Герострата почему-то нет!

– Я не знаю, почему так получается, – виновато сказал Кеней. – Я действительно легко и свободно всё запоминаю, но когда речь заходит о… нём, у меня вылетает не только имя, но и всё, что с ним связано. Вот сегодня Паламед подсказал мне замечательный способ запомнить, а я из всего этого только про Зевса помню…

– Паламед! – с тёплой улыбкой произнёс Деимах. – Это настоящий гражданин! Ты знаешь, я на днях устроил проверку, захожу к нему ночью, его-то, конечно, не спрашиваю, разбудил самого младшенького: «А ну, скажи, кого ты должен забыть?» А он: «Герострата!» – а сам даже глаз не открыл! Вот за него я спокоен: уж он, если забудет, то забудет окончательно, навсегда! Потому что знает точно, кого именно он должен забыть!

Кеней уныло молчал, понимая, что архонт, конечно же, прав. Ему было очень стыдно за свою память, но никакого выхода он не видел.

– О-о! – вдруг обрадовано выкрикнул архонт. – Гомер!.. Вот видишь, я сейчас сам вспомнил! А у тебя может так получиться с Геростратом, – назидательно продолжил он.

– Я буду ещё тренироваться – нерешительно пробормотал Кеней.

– Некогда! Завтра – понимаешь, завтра! – приедет со всей своей свитой Гектор, правая рука царя Этеокла. Они будут у каждого горожанина – один-на-один! – спрашивать имя злодея… Я готов поручиться за всех, кроме тебя…

Он немного помолчал.

– Кеней, ты понимаешь, почему это очень важно: забыть?

– Понимаю. Есть достаточно способов, чтобы прославиться. Нужно сделать что-то, что принесёт людям радость. Построить храм, издать человеколюбивые законы, защитить свою родину, написать прекраснейшую поэму… И твоё имя сохранится в веках. А… этот человек… был, судя по всему, полной бездарностью. Он знал, что у него нет шансов войти в Историю, потому и прибегнул к такому подлому способу. И если его имя запомнят, значит, расчёты оправдались, и тогда ещё кто-то может захотеть пойти тем же путём.

– Ну вот, всё ты понимаешь! А запомнить не можешь. И спрятать тебя нельзя. У Гектора на руках будет полный список всех жителей нашего полиса. Нужно что-то придумать…

Вдруг лицо его просветлело.

– А ведь может получиться! – радостно сказал он.

– Что? – в голосе Кенея тоже зазвучала надежда.

Но архонт, не обращая на него внимания, громко хлопнул в ладоши. Тут же появились два раба. Деимах подошёл к ним и начал что-то втолковывать, затем отпустил.

– Должно получиться, – усмехнулся он, садясь рядом, подождём немного.

Кеней хотел спросить, что он придумал, но решил, что вряд ли стоит это делать – если бы архонт захотел, сказал бы сам.

Ждать пришлось недолго. В комнату снова вошли рабы, теперь их было уже четверо, и принесли с собой различные вещи. Кеней увидел амфору, стрекало, песочные часы, трёхручный кувшин гидрию, другие предметы обихода. Они свалили всё на пол и стали снимать с настенных полочек украшения, а на их место ставить, принесённые вещи. Деимах говорил им, в каком порядке следует ставить.

– Понял? – спросил он, когда всё было сделано.

Кеней радостно кивнул: замысел архонта действительно сулил удачу.

– Если от слова, обозначающего предмет, брать только первую букву и читать в обычном порядке, слева направо – ну, гидрия – «г» и так далее – получится «Герострат».

– Точно, – кивнул Деимах. – Иди домой, Кеней, а уж я позабочусь, чтобы тебя спрашивали в этой комнате.

– Спасибо, Деимах, ты – хороший архонт. Другой бы ругался, угрожал, а ты на самом деле помог…

– Ну, не так уж я бескорыстен! Если завтра хоть один горожанин забудет проклятое имя – мне несдобровать. Никому не пожелаю попасть в немилость к Этеоклу! Ладно, иди домой. Ты умный и хороший человек, Кеней, все горожане тебя уважают, и я тоже. И ты завтра нас не подведёшь.

Выйдя от архонта, Кеней понял, что меньше всего сейчас хочет идти домой. Каллиопа не обратит на его приход никакого внимания, будет заниматься своими делами, время от времени украдкой на него взглядывая, чтобы понять, смог он или нет. Хорошо было с порога крикнуть: «Ты – глупая женщина, что не верила в меня! Я вспомнил это имя и теперь уже никогда не забуду…» Хотя нет, как это – никогда, когда всё это и надо-то для того, чтобы в конце концов забыть… Да и кричать-то, в общем, нечего: ведь это не он, а Деимах придумал выход.

Кеней нерешительно потоптался на месте и, наконец, направился по тропинке, которая вела к лесу. Там – хорошая лужайка, можно посидеть, подумать… А подумать есть над чем. В самом деле, почему он, легко запоминающий стихи Гомера, драмы Эсхила, комедии Аристофана, причём так, что может пересказывать очень близко к тексту, никак не может запомнить одно-единственное имя… Ну вот, опять забыл. Зевсагер? Не так. Ладно. Первой у архонта стояла амфора… Или песочные часы?

Кеней злобно зашипел. Он не может запомнить не только имя, но и всего того, что могло бы ему это имя подсказать! Если бы это касалось какого-то другого слова, он, безусловно, шутя, назвал бы все предметы, которые стояли в комнате архонта, а уж про три слова, указанные Паламедом и речи нет. В чём же секрет этого проклятого имени?

Скорее всего, причина в том, что его абсолютно не заинтересовало это ничтожество. Софокл, Эсхил, Эврипид – эти имена вызывали священный трепет; Кеней чувствовал непритворный интерес к их произведениям, слова и сюжеты зажигали и потому ровно и естественно укладывались в память. А бездарный циник, нашедший к славе столь жуткую и противоестественную дорогу, отторгался ею как нечто чужеродное и совсем не нужное.

В этом месте тропинку почти полностью перегораживал огромный и высокий, много выше человеческого роста, камень. Кеней обогнул его и остановился в полнейшем остолбенении– на тропинке стояла женщина невероятной красоты! Причём, не было сомнений, что она поджидает именно его. Кеней мог бы поклясться, что незнакомка не живёт в их полисе, никогда прежде он её не видел. Да и не могла бы она здесь жить. Такой богатой и красивой одежды не было даже у жены архонта и его дочерей. Тут Кеней рассмотрел, что одежда её не только богата и красива, но и сделана из какого-то загадочного и никогда не виденного им материала. Складки на хитоне красиво искрились, и весь он переливался дивными цветами. Неужели…

– Не узнал? – рассмеялась красавица. – Конечно, ты меня раньше никогда не видел, но ведь мог бы догадаться! Я – Мнемозина, богиня памяти и твоя покровительница! Ты один из моих любимцев, Кеней. Хотела бы я посмотреть, как бы ты без моей помощи смог с первого раза запомнить наизусть поэмы Гомера! Ты ведь и сам не раз поражался, как легко всё запоминаешь – такое не по силам смертному. Все люди восхищаются, когда ты уверенно начинаешь перечислять спартанских царей или правителей Афин… И только с одним именем тебе не везёт, не так ли? – лукаво добавила она.

– О, богиня! – бросился к её ногам Кеней. – Умоляю тебя, не дай мне завтра подвести своих сограждан! Если хочешь, отбери у меня мою чудесную память, но дай мне завтра вспомнить это нечестивое имя!

Смех Мнемозины зазвенел колокольчиками.

– Неужели ты думаешь, – насмешливо сказала она, – что мне может для чего-то понадобиться твоя память? Как бы ни была она хороша, но с моею собственной ей не тягаться! Для чего ж мне у тебя её отнимать? Чтобы дать кому-то другому? Но сделать это я и так смогу. Ведь я – богиня памяти, и если даже мне придёт в голову каприз наделить безупречной памятью каждого из людей, моя собственная не уменьшится ничуть, сколько бы я от неё ни отнимала. Успокойся, Кеней! Пусть твоя память остаётся при тебе в полной мере, не нужна мне твоя жертва. Ты и без того сможешь завтра сделать то, чего ждёт от тебя архонт. Выбрось из головы все сомнения, иди домой и больше не вспоминай об этом!. Завтра в нужный момент я проникну в твою голову и шепну тебе имя этого… этого…

Она внезапно умолкла. Кеней поднял от земли глаза и с удивлением увидел, как изменилось её лицо – оно стало красным от гнева!

– Это всё из-за тебя! – сердито топнула она изящной ножкой. – Я сама не могу вспомнить имя этого человека! Ты приносишь несчастье, Кеней! Слыханное ли дело, богиня памяти – забыла! Все боги будут смеяться надо мной, когда узнают, что я заразилась беспамятством от смертного!

Она хотела сказать ещё что-то гневное, но осеклась. Видно было, что ей в голову пришла другая мысль.

– Это наверняка Гера! Её проделки! – в голосе Мнемозины зазвучали одновременно возмущение и вызов. – Не может простить мне, что я провела с её супругом девять ночей и родила от него девятерых дочерей-муз, покровительниц искусства… Ну, это ей даром не пройдёт! Я снова объединюсь с Афиной, и мы ей такое устроим!

На глазах ошарашенного Кенея богиня быстро растворилась в воздухе.

Он задумчиво поднялся с колен, прислонился к камню, и долгое время стоял так, печально размышляя, что же произойдёт завтра. Совершенно очевидно, что на Мнемозину рассчитывать нельзя. У богов в очередной раз склоки и раздоры, а уж Кеней-то знает, во что они могут вылиться! Во что угодно, вплоть до новой войны, подобной Троянской. И ещё хорошо, если Кенею, во всех этих событиях, не будет отведена роль Париса или Елены. Нет, от Мнемозины помощи ожидать не стоит. Вся надежда, что сработает то, что придумал архонт. Но и в этом случае опасения оставались. Кеней уже убедился, что его память начинает упрямиться каждый раз, когда речь заходит о… нет, ну никак не даётся ему это имя! Словом, кто знает, что она выкинет завтра?

Кеней мысленно махнул рукой, оторвался от камня и побрёл в сторону дома.

А там всё произошло почти так, как он себе и представлял. За одним небольшим исключением: Каллиопа не взглядывала на него украдкой. А зачем? Ей всё стало ясно, едва Кеней отворил дверь и вошёл.

Стратег Гектор слыл верным слугой Этеокла. Всё, что ему поручалось, исполнялось непременно с перевыполнением. Если он получал задание расправиться с разбойничьей шайкой из десяти человек, ни один гражданин, кого боги, к несчастью, наградили подозрительной внешностью, не мог чувствовать себя в безопасности и после того, как было схвачено пятьдесят. И даже после официального известия, что все члены шайки успешно казнены и дело можно считать закрытым, всё равно, какое-то время следовало избегать посещения мест с сомнительной репутацией.

Поэтому Деимах не без оснований полагал, что вряд ли Гектор, как делали другие стратеги, соберёт жителей на городской площади, заставит хором произнести подлежащее забвению имя и отбудет восвояси.

И действительно, утром тишину полиса разорвало множественное цоканье копыт. Угрюмые воины в полном молчании и без всякой команды разъезжались по разным участкам полиса. Чувствовалось, что каждый из них чётко знает, где и что он должен делать. Потрясённый таким ярким свидетельством слаженной работы механизма под названием «Слуги стратега», Деимах, со всем возможным почтением, проводил в свой дом Гектора. Тот вошёл в него абсолютно по-хозяйски, уселся за стол и швырнул архонту список.

– Этих доставь сюда, – коротко приказал Гектор.

Деимах посмотрел список и внутренне возликовал – в нём было имя Кенея! Это избавляло его от риска проводить подмену Кенея на Паламеда, которую он задумал, если бы сложилось иначе. Он подал знак слугам подавать Гектору без всякой меры еду и лучшее вино, а сам сел на лошадь и лично отправился выполнять распоряжение стратега.

Со времён Архимеда известно, что если портить какой-нибудь механизм не абы как, а с выдумкой, он непременно сломается. Собирая народ, Деимах от души надеялся, что выдуманный им искусный ход непременно пробьёт брешь в отлаженной работе стратегова механизма.

Волновался он сильно, поэтому совсем не слушал, что говорили Гектору входившие по очереди люди, в них он был уверен,и лишь отчаянно молился всем богам подряд, чтобы обошлось.

Не обошлось.

Почти перед самым появлением Кенея Гектор поднялся с места, чтобы размять ноги, скучая, походил по комнате, подошёл к заготовленной Деимахом подсказке для Кенея, взял в руки гидрию, повертел и с криком «Лови!» швырнул её в раскрытое окно кому-то из своих людей.

– В дороге нам очень нужна такая штука, небрежно бросил он в пространство, не очень заботясь, слышит ли его слова архонт.

А тот застыл от ужаса. Правда, ненадолго. Буквально сразу же ужас сменился безысходным отчаянием, у Деимаха не было сомнений, что лишённый первой буквы подсказки, Кеней нипочём не вспомнит злополучное имя.

В зал дворца Этеокла Гектор влетел сияющим героем-олимпийцем. Он уже знал, что другие стратеги вернулись из своих поездок с пустыми руками. Значит, он опять оказался лучше всех!

– Вижу, вижу! – улыбкой приветствовал его Этеокл. – Говори, сколько?

– Один, – с некоторым смущением признался Гектор.

– Ну, хотя бы так…. – разочарованно протянул царь. – А по твоему виду я решил, что их не меньше сотни! Ладно, не будем привередничать… Что же ты стоишь? Быстро веди его сюда! И палача позови!

Как ни скор был Гектор, палач примчался первым. Что и не удивительно кому, как не ему, знать, как плохо быть жертвой, наказанной за нерасторопность!

Следом за ним появился стратег, волоча за шиворот, отрешённого от всего, Кенея.

– Как твоё имя? – спросил его Этеокл.

– Кеней, – убитым голосом ответствовал бывший любимец Мнемозины.

– Скажи мне, Кеней, – интонация царя была, по меньшей мере, загадочной, – скажи, ты действительно забыл это имя!

– Забыл, – сокрушённо сказал тот, прекрасно понимая, что никакие оправдания не помогут.

Царь воздел вверх руки и поднял глаза к небу.

– Благодарю вас, боги, – ликующе провозгласил он. – У нас теперь есть человек, который сумел забыть проклятое имя! И пусть он пока один, мы узнаем, как он это сделал, и научим остальных! Дело, наконец, двинулось!

Затем, понизив голос, он бормотал ещё что-то, что навсегда останется тайной между ним и Олимпом.

– Пойми нас правильно, – обратился он к ошеломлённому Кенею, в душе которого разгорался огонь надежды на благополучный исход, – мы должны знать точно, что ты забыл это имя, а не пытаешься нас обмануть. Если ты не сможешь назвать его и под пыткой, значит, это на самом деле так, и тогда тебя ждут всенародная любовь и мои почести!

И, ничуть не интересуясь реакцией Кенея, он подал знак палачу.

«Надо потерпеть, – уговаривал себя Кеней. – Будет очень больно, но надо потерпеть. Ведь они же не будут меня убивать или даже калечить. Надо немного потерпеть, и тогда всё будет хорошо!»

Он со страхом смотрел, как палач в раздумье перебирает свои жуткие инструменты. Его помощники, тем временем, схватили Кенея и подтащили к нему.

«Надо немного потерпеть, – снова заладил Кеней. Но тут произошло неожиданное.

– Ничего не бойся, Кеней! – зазвучал в его голове голос Мнемозины. – Я не позволю сделать тебе больно! Этого человека зовут Герострат! Ну же, что ты молчишь?

– Герострат, – онемевшими губами еле выговорил он.

Во дворце зазвенела тишина, которую прервал истеричный визг Этеокла.

– Гектор, ты больше не стратег! Тебя обвели вокруг пальца! Даже пытки не понадобилось, от одного её вида негодяй признался в обмане! А ты не смог его уличить! Вон с моих глаз! Сиди дома и жди, какое наказание я придумаю для тебя! Но самое главное, – его визг перешёл в рык, – у нас по-прежнему нет человека, который смог забыть!

Татьяна Стрекалова Сказка северного ветра

Он родился от звёзд. На заре. Когда ночь достигла своей крайности.

Так приморозило, что там, в вышине, лопались они с хрустом и рассыпались, даже звон стоял! Это отец его, Астрей, царил над миром.

А тут Эос. Заря. И ничего с ней не поделаешь. Вспыхнула – и шевельнулось небо. Задрожала его глубь от розовых её пальцев. Никакого холода не хватит против розовых пальцев. Сразу свернулся чёрный бархат Астрея, закрутился в узел с алым рассветным шёлком. Разбирай там – где-кто! Вьются рдяные стяги, ленты пунцовые, рубиновые перья. Несутся по свету, наотмашь секут слева, справа, крестами, зигзагами! Вот и пошли потоки воздушные. Всё быстрей. Всё стремительней, яростней! Свились они вместе и множество сил набрали. А там рванули с небес на землю, с земли в небеса с такой мощью, что с тех самых пор бег его не прекращался, и, рождённый борьбой, звался он Бореем.

Он всегда мчался, всегда завывал. Уж такая перепала природа. Вечно влекло его неукротимо, вперёд и вперёд, а куда…? Туда, где в зените сияло солнце. Гелиос, Фаэтон, Феб – неважно! Все одинаково они раздражали ослепительным блеском. А нравились льды. Строгостью. Сдержанностью. Тем, что не давалось самому. Чувством меры.

Он громоздил снеговые тучи и гнал их. На юг. С подвластного севера в солнечный край. От его дыханья равнины покрывались морозным налётом, и он не давал им поблажек. Всё нагнетал, теснил полярные толщи воздуха. И те отступали под натиском Борея всё дальше на полдень. Льды росли и заполняли собой Европу. А перед льдами уходило к югу всё живое. Ветер гнал носорогов, оленей и мамонтов. Львов и медведей. А ещё этих мелких существ, которых налепил из влажной глины Прометей.

Благородный титан явно погорячился. Зачем было заполнять столь ничтожными тварями тело праматери Геи, где и так не особо развернёшься. Впрочем, Борея это почти не касалось. Он летал в вышине, над землёй, лишь порой, ненароком цепляя грохочущие вслед ему горные кряжи, хлеща длинным чёрным хвостом поверхность океана. Стремление, воля – вот это была жизнь!

А Прометей просто удивлял. Спокойный, молчаливый, вечно корпел он над какими-то пустяками. Спина его не разгибалась от работ и забот. И главное все эти, человечки, которым посвящал он столько времени, не принадлежали ему! Они жили сами по себе и даже поклонялись не столько ему, сколько Зевсу, который оседлал уже светлый Олимп и теперь распоряжался в мире. И с ним приходилось считаться!

Зевс завёл на земле свои порядки, обуздал норовистых титанов, а уж человечье-то племя, кто вообще, с ним чинится?! Трава гибка и, склоняясь под ветром, выживает. Деревья и скалы противостоят напору воздушных потоков крепостью тела и связью с земными глубинами. Звери ловки, чутки, быстроноги. А люди, глупая толпа, получились до того беспомощны, что Прометею только и остаётся нянчиться с ними. Небось, уж не рад, что понаделал! Понятно, свой-то труд жааалко! А признаться самому себе, что попусту силы угробил, это не каждый может, даже титан.

По природной задиристости, Борей пошаливал с Прометеевыми бирюльками. Заносил их снегом, захлёстывал волнами. А то подхватит бешеным смерчем и давай жонглировать где-то в высоте! Прометей увидит кинется, догнал бы, бока намял, да разве Борея догонишь?! Озоруя, подбросит малявок повыше и прочь со свистом. А Прометей с трепетом великим ловит их, падающих, туда-сюда ладони подставляет, кого успеет, кого нет. А переживаний-то! Совсем себя не бережёт так и споткнуться недолго! Прометей, конечно, титан могучий, кто спорит? А только бескрылый ходит он по земле, и ухватить Борея за хвост – шалишь, приятель!

Но сколь ни вредничал Борей, и сколь не потрясал кулаками вслед ему Прометей, людей становилось всё больше. Постепенно стал замечать, вымораживающий живое, ветер меняться стали поделки Прометеевы. Ещё когда гнал он их на юг, и они брели, измученные стужей и голодом, спасаясь от наваливающегося позади ледника выглядели они куда как неказисто. Ни луков, ни стрел. Огня толком развести не умели. Задуешь огонь им, считай, уморил. Да ещё всюду мамонты. Тигры саблезубые. Сколько раз Борей полагал уж – всё! Отвадил титана от дурацкого увлечения. Скинь фигурки с доски и возьмётся титан за ум! Забудет свою чепуху.

Однако ж, не тот характер у Прометея был. Упорен родился. Как что в голову вобьёт ничем не искоренишь. И ведь добился своего!

К тому моменту, как надоело дуть северному ветру в одном направлении, крепя ледник, и помчался буйствовать он по океанам людское племя стало рослым, умелым и многочисленным. Разумеется, титановыми трудами. Возился с ним Прометей, как мамка с дитятей. Разным разностям научил. А главное, сам научился! В этом-то всё дело!

Поначалу ведь налепил Прометей их наспех. В это время ещё тяжбы у титанов шли с олимпийцами. Время горячее, военное. Не до искусства. Тем более неловки привыкшие к боевому оружию пальцы в мелкой пластике. Потому выходило грубовато. А постепенно приноровился сын Япета. Талант созидания, видать, перепал ему от Геи-праматери, которая сама из себя исторгла всякие стихии и даже время, что и вовсе казалось немыслимым.

Вот и славный потомок её добился похвальных результатов. Первые свои потуги вспоминал он с лёгкой улыбкой. Нынче достиг он изрядного мастерства, но и те, ранние, были ему дороги, тем уже, что напоминали о днях, когда был он сам наивнее, моложе, светлее в чувствах и пылко горел творческим желанием. Потому смахнуть с земли прошлое было ему жаль. Навострившись ваять изящные и гармоничные фигурки, вселял он их по мере изготовления в уже устоявшееся человеческое общество то под видом могучего вождя, возымевшего авторитет среди соплеменников, то под видом красавицы, за которую поднимались жаркие споры между всеми представителями молодого здорового мужского населения.

Разумеется, этих новых, красивых и хорошо сложенных, требовалось всячески опекать, чтобы прежние, непропорциональные, но прижившиеся, обладающие весом в своих кругах, не смели их на первых шагах. Тут приходилось изрядно побегать, зато замысел воплощался в жизнь, человечество становилось всё симпатичнее, радовало создателя, да и многих богов и титанов, которые начали уже присматриваться к умножающемуся с каждым годом народу.

Кинул и студёный Борей на обновлённые людские толпы недоверчивый взор. И нашёл их очень даже недурными, особенно по женской части. Занятные такие штучки порой попадались. С каждым веком всё затейливей да притягательней. Больше и больше нравились они взбалмошному ветру. Пожалуй, больше благородных льдов и северных сияний, у которых прежде конкурентов не было. На самом полюсе хранил Борей свои сокровища. В сверкающем морозном дворце, в хладных снежных покоях. Там всё самое изысканное и дорогое. Ледяные кружева, хрустали, алмазы….

Туда и отправлял на первых порах похищенных красавиц необузданный ветер. Подхватит вопящую в ужасе девицу, взовьётся с ней повыше, так что взбешённому Прометею не ухватить его со свистом уносящийся в чёрное небо змеиный хвост – и гонит вместе с мрачными тучами туда, туда её, на северный полюс, в палаты сверкающие пусть полюбуется, оценит, ахнет!

Ни одна не ахнула. Как ни торопил Борей сивые облака, как ни летел стремглав к рыхлым пушистым перинам, наметённым под перламутровые своды с хозяйственной старательностью. Не успевали юницы нежные восхититься зимними богатствами. По вине Прометея, опять же!

Недотёпа титан допустил качественный промах. Как говорится, и на старуху проруха! Вроде всё учёл. Живут человечки положенный век, сами себя кормят и воспроизводят, совершенствуются от поколения к поколению, любо-дорого посмотреть.А вот полярных широт не выдерживают.

Не рассчитывал Япетов отпрыск на вкусы потомка Астрея. Не привыкли людишки к морозам трескучим. Изнежились в солнцем гретой Греции.

Вот и выходило, что заверчивал смерч красавиц сочных и упругих на ощупь, розовых и румяных на вид, а опускал на брачное ложе жёстких, зеленоватых и совершенно не пригодных для уготованных им бурь.

Сломал, негодный мальчишка! А ведь какая вещь была!

– Ну, я тебе покажу! – клокотал Прометей при виде очередной замороженной прелестницы. Ещё бы! Столько работы, вложенных чувств, да и… саму-то девку жалко! Как-то так, невзначай, средь художества-ваяния полюбил Прометей человечков, как отец родной.

Раздосадованный ветер взвивался вверх. Нашкодил, уноси ноги. К тому ж опять неудача! Таскаешь, таскаешь зазря! Одних трудов сколько!

– Как же! Покажешь ты! Увалень! Руки-крюки! – огрызался пакостник и на прощанье титану препоганую рожу корчил. – Научись сперва нормальных лепить! Чтоб не мёрзли!

Не один раз пытался подстеречь Прометей паршивца. Разнообразные ловушки придумывал со всем своим созидательным талантом. Открытия у титана пошли, изобретения научные. Много из того потом людям в обиход перепало. Прогресс, опять-таки….

Западни бурану филантроп устраивал возле человечьего жилья. Специально для приманки самых-рассамых выставлял на обозрение. Борей сплоховал пару раз. Подстерёг его родственничек. Захлопнулся капкан, защемив вихрю северному раз крыло, раз хвост.

Ой, досталось тогда бедолаге! Отмутузил его разгневанный Япетид разом за все обиды. Не вырвешься! Ветер только завывал пургой так колотил его титан и во все стороны пух и перья летели. Снежные. Метель тогда поднялась немыслимая, весь мир до самой Греции снегом занесло. Долго потом Борей еле ползал, постанывая, отлёживался в густых травах, – а если колыхался, только чтоб раны зализать.

Тишь да гладь стояла тогда на земле. На Океане штиль великий. Что тоже плохо ни одно судно не следовало в южном направлении. Прометей это дело сообразил, Борея из капкана выпустил и весьма порадовался, что не порешил сгоряча. Хотя как его убьёшь, бессмертного? Для назидания только пальцем перед носом ему покачал ни-ни, мол. Борей исподлобья злобные взгляды кидал и отворачивался, закусив губу. И опять за своё! Что с ним сделаешь, с порождением Астреевым?!

Так и шла жизнь. В борьбе и тревоге. Постепенно сообразил Борей, незачем доводить до крайностей! Вовсе не обязательно Прометеевы очаровательные поделки на полюс тащить. Можно проявлять галантность и в благословенной Элладе. Таким образом, куда меньший урон наносил снеговей Япетиду, а потом и совсем остепенился, папашей стал.

И всё бы ничего, как вдруг тряхнула мир страшная весть.

Метнул Олимпийский владыка молнию гнева, да как!

Не угодил чем-то благородный титан эгидодержавному Зевсу. Вроде бы, недовольство это давно в нём тлело. Ещё с тех времён, как научил Прометей человечков огонь разводить. Хотя сами человечки громовержцу по вкусу пришлись, и чуть не каждый, мало-мальски значительный герой, почитал его родным отцом. А, тем не менее – рано ли, поздно выплеснулось накипевшее. И, как-то раз, после неумеренных возлияний нектара, отдал тучегонитель такой приказ – отвести Прометея на Кавказ и приковать к скале, и пусть орёл каждый день прилетает и клюёт ему печень…. Ужас какой! Весь Олимп содрогнулся! Но монарху не возразишь.

Разумеется, Борей, в силу своей неумеренной подвижности, узнал новость одним из первых. И несказанно обрадовался. Вспомнились битые бока и унизительные нравоучения. То-то же, недотёпа! За всё получи! И красавиц не так лепил, и ловушки придумывал! У меня, у Борея теперь руки развязаны! Крылья вразлёт, и хвост зигзагом! Что хочу, то ворочу! Никто мне не указ!

Засвистел грозный ветер, заулюлюкал. Давай девиц хватать да на полюс таскать. Вслед никто не бранится, каменья не швыряет. Чего хочешь, вытворяй!

А неинтересно. Грустно даже. Позлить некого. Так, чтобы на равных. А девиц самому вдруг жалко стало. Заморозишь, никто новых не налепит. Так и совсем извести недолго.

И вообще… как приковали Прометея, как будто не достаёт чего. Чего-то, что было всегда, к чему привык. Всё-таки он, Прометей ничего был мужик. Куколок лепил, придумывал вечно. Каждый день новое, одно другого занятней. От него, от Прометея корабли пошли по морю, города встали по берегам, каналы рылись, колодцы копались. Дальше – больше. Пролетая над жилищем Прометеевым, заглядывал Борей чрез могучее титаново плечо, видел свитки мудрёные, а в тех свитках причудные замыслы… что-то, там, в небе среди звёзд летало, прямиком из Гефестовой кузницы, оттуда же по вечному телу Геи-матушки колесницы без коней стремились….

И главное, уж больно Зевс начал раздражать. Мало, что власть взял над миром, так всех титанов под землю заточил, а на прочих покрикивает. Каково это вольному ветру?!

Борей повадился ему пакостить. Сперва по-мелкому. Вот хоть орла его с пути сдуть. Летит злобная птица Прометееву печень клевать, а Борей её с курса сбивает. Вместо Кавказа то в Африку загонит, то в Антарктиду. Орёл, конечно, упорный, властелину преданный, изо всей орлиной мочи крыльями машет, на верный путь вылетает, а всё ж задержка. Зевсу досадно, Борею приятно. И Прометею полегче. Нет, жалко… жалко ваятеля! Если так талантами бросаться, это что ж получится?!

Борей порой навещал его на Кавказе. Прилетит, опустится на соседнюю скалу и глядит, пригорюнившись, виновато носом шмыгает:

– Ты это… не держи на меня обиды….

Простёртый на камне Прометей поворачивал к нему бледное от муки лицо. Едва разлеплялись застывшие в страданиях уста.

– А…! ты? – титан устало смыкал веки, еле слышался шёпот, небось, опять балуешь?

– Да не особо…, – признавался ветер, – я, знаешь, больше девиц не краду. Я только тех таскаю, на кого наш венценосец глаз положил. Прямо из-под носа у него уношу! Нечего!

Борей рассмеялся, но Прометей был скорбен и недвижен. Кровавые клочья печени постепенно срастались, покрывались сукровицей, восстанавливалась кожа, но все знали, что это ненадолго, ибо уже слышался где-то плеск грозных орлиных крыльев.

– Ну, я ему задам! – взвивался Борей и принимался дуть навстречу зевсову посланнику, топорща тому перья и зашвыривая в отдалённые края ледяной пронизывающей струёй. Нескоро назад вернётся!

И уже сникнув, смирив струи, участливо спрашивал Япетида:

– Ты вот скажи… тебе же дар провидения открыт… доколе страдать-то ещё?!

Титан вздыхал:

– Ещё не родился тот, кто разобьёт мои оковы.

– А кто он? Как его имя?

– Геракл….

Недолго оставался ветер у Прометея. Природа не позволяла. Не мог усидеть на одном месте. Летел стремглав куда ни попадя – неважно куда, сперва взвивался, потом решал…

Раз, мимоходом, по пути высмотрел он несущуюся по облакам колесницу громовержца. И, заглянув ему в подёрнутые томной влагой глаза, злорадно заулыбался. Предвкушения оправдались, владыка опять отправился по любовным делам.

Смиренно прикорнув под ближайшим кустом, Борей наблюдал семейную сцену, как храбрый воин, славный тиринфянин Амфитрион, отправляясь в поход, прощается с верной женой Алкменой. Но не успело войско скрыться за холмами, как старый греховодник Зевс принял образ благородного царя и подъехал к его, ничего не подозревающей, супруге. Бессовестный блудодей объяснил, что задержав войско, вернулся ради её прекрасных глаз. Ха! Только наивная и отсталая древнегреческая женщина могла поверить в такую чепуху! Борей даже затрясся от смеха, и ледяные порывы сорвали с головы Алкмены покрывало из драгоценного виссона. Ах, какие пышные и блестящие оказались у красавицы волосы! Борей с удовольствием закрутил непокорные локоны, и они клубились ярче всякого виссона. И вообще, женщина была ослепительно хороша. Зевс с Олимпа зря не спустится!

Борей озорно глянул на, распинающегося в сладкоречии, псевдо-Амфитриона и дунул ему в лицо, свалив с головы пернатый шлем. Давай-давай, работай, начальник, а только тут шустрей тебя есть!

Сказано – сделано. Не успел эгидодержавный глазом моргнуть, как подхватил нахал прекрасную Алкмену и, хлестнув на прощанье венценосца чёрным хвостом, унёсся с ней куда-то за леса и горы, и вообще прочь из Греции. Так надёжнее, безопаснее, к тому же, пусть поищет, сластёна!

Прошли времена острых забав. Под блеск полярных сияний добычу ветер не потащил. Пусть красавица живёт и плодоносит. Не соврал Борей опальному титану. Он умел быть и ласковым, когда на то весомая причина.

Нет спокойнее места для любовных излияний, чем уютные глубокие гроты среди скал, обвитые густым упругим плющом и цветущим ломоносом. А гроты, понятно, в гористой местности. Из прочих пришедших в голову мировых крыш Борей выбрал Кавказ, как достаточно удалённый, в то же время в разумных пределах.

Покоящаяся в пуховых тучах Алкмена нравилась ему всё больше и больше. Изнеженная и слабонервная царица не визжала и не дёргалась, как прежние простоватые милашки, а пребывала в глубоком и стойком обмороке, являя картину холодного покоя, чем вызывала в памяти милые северному ветру льды и торосы. Нет, обворожительная женщина! Какие формы! Какие линии! А эта высокомерная бледность! Отрешённый взгляд! Мечта северного ветра! Такая одна на всю Грецию!

Борей возложил Алкмену на свежие листья заросшего розами грота и, обуреваемый жаждой угодить красавице, вылетел на поиски родниковой воды и приятного угощения.

Он кружил над Кавказом, занося снегом убогие сакли, когда вспомнил вдруг о прикованном титане. Просто диву даёшься, как сносят голову женские прелести! Забыть о титане! Борей устремился к знакомой скале.

Прометей, изогнутый в мучительной позе безжалостным железом, тяжело поднял на него усталые глаза:

– А!.. Ты?

– А этот?.. – Борей озабоченно оглянулся.

– Только что улетел….

Тело титана являло собой кровавое месиво. Борей зарычал с досады, и ближайшая скала сорвалась в ущелье. Вот так вот! И не такое мог Астрид! А снять цепи со страдающего Прометея не мог. Никому было то не дано, кроме того самого неведомого Геракла, который всё никак не спешил родиться. Поторопить бы….

– Когда ж он явится-то, Геракл этот?

– Уже скоро. Я не знаю дня и часа рождения. Знаю только, будет он сыном ничьим иным, как только Зевса. И матерью станет ему Алкмена, достойная супруга царя Амфитриона.

– Что?!

Борей даже подскочил, отчего в пропасть ушёл ещё один горный уступ.

Вот те на! Эта чудная женщина, одновременно ледяная и не покойница! В кои-то веки найдёшь! Борей покраснел и почернел одновременно. От стыда и от горя. А хвост его, описав бешеный круг, стегнул по макушке самого Эльбруса, отчего макушка грохнулась в Дарьяльское ущелье, а Эльбрус с того времени вместо пика приобрёл двуглавую вершину.

– Ах, вот как…, – отдышавшись, пробормотал буран сдавленным голосом. И более ничего не сказав, тяжело поднялся со скалы.

Полёт его пролегал над вековыми елями, что лепились по крутым склонам. От мрачного его дуновения они целиком покрывались снегом.

Снежной тучей ввалился он в облюбованный прежде грот, и розы разом заледенели. Очнувшаяся Алкмена задрожала от холода.

– О боги! – с болью простонала она, – откуда такая стужа? Где я? И кто ты, о мужественный и благородный воин? ты спас меня?

Она приподнялась на локте, и стан её изогнулся, как лебяжья шея.

– О, воин! Как сияют очи твои! – это пошли действовать чары богов и титанов. Даже теперь Борей не мог отказать себе в желании предстать пред царицей в привлекательном образе. К тому же зачем пугать любимую? И он придал и стройности осанке, и блеска глазам. И того, невидимого, чем бессмертные от века притягивали смертных дев.

Сейчас он был неотразим Алкмена ахнула и подалась навстречу. Но этим всё ограничилось. Ибо ветер подхватил её и понёс прочь, ни слова не говоря. Да и что тут можно сказать?

Прощай, сдобная, мягкая Алкмена! Ничего не поделаешь такая судьба. Я мечтал разделить с тобой ложе, но у меня есть друг, для которого я пожертвую всем. И потому, ступай себе в дом законного мужа, моя драгоценная. И да сбудется назначенное мойрами. Против которых кто же возразит?

И он отнёс влюблено глядящую на него Алкмену на порог царского дворца в Фивах, где и нашёл её в ближайшее время Зевс в облике Амфитриона, и предначертанное сбылось.

И долго потом метели да вьюги заносили луга, обмётывали горные кряжи, а с небес обрушивалась такая хлёсткая крупа, какой не помнили ни деды, ни прадеды. Может, месяц. А то и год. Равнины поседели от снега, а люди забыли блеск звёзд на бархатах отца его Астрея. И только румяная Эос сумела раздвинуть, наконец, тучи и обнять буйную голову сына ласковыми руками, и тот, всхлипнув, уткнулся носом ей в розовые пальцы. И тогда взошло солнце и согрело выстуженный мир. И всё пошло своим чередом, как шло и доселе.

Такая вот история приключилась в древние времена, когда по земле ходили титаны, и зелёные дриады жили в деревьях, и солнце с вышины глядело на землю человеческими глазами….

Инна Нургалиева Арахна

Я родилась в Лидии, в семье небогатого торговца тканями. Моя мать все свое время проводила в маленькой пристройке во дворе дома, дверь которой была постоянно распахнута настежь, пропуская скудный дневной свет, сочащийся с огороженного со всех сторон квадратного участка земли. Двор был вымощен каменными плитами, вечерами их обливали водой, сбивая пыль, и струя свежего воздуха врывалась в сонную духоту двора, словно высокая нота флейты в сумрачный гул хора. Тогда мать оставляла свой ткацкий станок, у которого проводила весь день и присаживалась на скамью, прилепившуюся к стене. Она выносила прялку, и до полной темноты пряла свою неоскудевающую пряжу, чтобы наутро превратить ее в тонкую льняную материю, украшенную скромным узором по краю, изображающим геометрические волны.

Это время суток я любила больше всего, потому что точно так же как и свою нить, мать тянула нескончаемые рассказы о прежних временах, рассказывала истории о богах и героях. Обычно я присаживалась прямо на камень у ее ног, и слушала, стараясь дышать как можно тише, чтобы не сбить рассказчицу, и только вздрагивала в самых страшных местах, вцепляясь ручонкой в край ее одежды. Иногда к нам присоединялся и отец, возвращавшийся из торговых рядов довольно поздно. Он приходил оттуда, где нам с матерью было запрещено появляться, ведь женщины издревле вели свою размеренную жизнь в гинекее, занимаясь своими женскими делами в пристройках во внутреннем дворике. Так жила моя мать, так жила ее мать, так буду жить и я, когда выйду замуж. Отец приносил другие истории, не похожие на сказки матери, но не менее интересные. По его рассказам я знакомилась с жизнью города, который совсем не знала, потому что город принадлежал мужчинам.

Мы не были бедными. Стены нашего небольшого дома были украшены фресками, написанными дядей – братом отца. Пусть они были наивными и неяркими, но придавали уют нашим комнатам, а я с самого раннего детства научилась узнавать богов, любовно выписанных не очень искусной рукой. Необыкновенные истории, рассказанные матерью, цветные картины в сумраке засыпающего дома, сказочным образом переплетались в голове, и тогда я видела сны. Яркие красивые сны, в которых жизнь расцвечивалась всеми красками, какие только мог представить себе ребенок, не избалованный яркими впечатлениями. Часто я оставалась во власти своих снов и после пробуждения, и тогда словно грезила наяву. Усевшись в каком-нибудь укромном уголке, я мысленно путешествовала по лесам и полям, становясь то дриадой, то музой в свите Аполлона. Иногда я сочиняла свои истории и рассказывала их кентавру с добрым лицом, изображенному на одной из стен моей комнаты. Я знала один секрет, что если смотреть на него очень долго и не моргать, то кентавр оживает, отделяется от стены и начинает двигаться. Я была уверена, что если смогу удерживать взгляд очень долго, то, в конце концов, он оживет полностью, обрастет плотью и станет другом, с которым я смогу играть в любые игры. Ведь у меня совсем не было друзей, не было даже братьев и сестер, только, вечно занятые, отец и мать.

В день, когда мне исполнилось шесть лет, отец подарил красную ленточку для волос, а мать маленькое веретено. И в тот же день, после праздничной трапезы, меня усадили в пристройке на низенькую скамейку. В просторной комнате до самого потолка громоздились деревянные полки, с уложенными на них мотками готовой пряжи разных цветов. Были здесь желтоватые из неокрашенного льна, отбеленные до синевы, голубые, выкрашенные составом из лепестков цикория. Были темно зеленые, которые красили соком мха, и даже драгоценные – шафрановые и пурпурные. Их было меньше всего. В дальнем углу притаились мотки серебряных и золотых ниток, которые вплетались в кайму самых дорогих тканей, предназначенных для богатейших жителей города. И среди всего этого великолепия сновала наша единственная рабыня – чернокожая Уарда, которую давным-давно мой отец привез из Египта. Она тоже проводила всю свою жизнь на женской половине дома, готовила еду, убирала, а здесь в мастерской перематывала готовую пряжу, отбеливала ее и красила. Передо мной на зубцах прялки клубилось облако расчесанного льна, и я потянула первую в своей жизни нить. Мне было обещано, что из первых своих ниток я сотку себе покрывало на голову – широкий длинный кусок ткани, моду на которые недавно завезли варвары.

Так я сидела, предаваясь мечтам, а руки делали свою работу. Никогда еще мне не было так легко и покойно, словно давно таившееся в моих пальцах умение, вдруг вырвалось на свободу. Мне казалось, что через пальцы проходит лунный луч гладкий и тонкий, как игла, и сам собой наматывается на веретено, которое крутится у моих ног с тихим жужжанием. Перед моими глазами проплывали картины, одна чудеснее другой, и скоро, убаюканная монотонным звуком веретена я впала в странное состояние полусна.

Очнулась я от крика Уарды:

– Госпожа! Боги наградили нашу маленькую Арахну небывалым даром! – кричала она, рассматривая нить, намотанную на веретено. – Мир не видел еще такой тонкой и ровной нити!

Веретено вздрагивало в ее руках, обмотанное, сияющей лунным светом, пряжей. Мать подошла ближе, чтобы рассмотреть мою работу, как вдруг упала на колени, закрыв голову руками, и запричитала:

– Афина накажет ее, вот увидишь. Не дозволено смертной прясть лучше богини.

До позднего вечера, успокаивал ее, вернувшийся из города отец. Говорил, что мое умение, это дар Афины, а никак не проклятие. И что божественная пряжа все равно была бы лучше моей, так что и волноваться не о чем. Но мать была неостановима в своем горе. Я слушала их приглушенные голоса, и не знала, радоваться или наоборот – рыдать. Но одно я знала наверняка – мой жизненный путь был отмечен самими богами.

Наутро я с радостью принялась за работу. А через две недели уже сидела у маленького ткацкого станка, создавая свою первую в жизни вещь – головное покрывало. Я решила выткать на нем гирлянды цветов, которые в изобилии росли в каменных вазах у парадных дверей дома. Это были маленькие разноцветные цветы с тонкими лепестками, заканчивающимися зубчатым краем и желтой серединкой. Из-под моих пальцев выходило необыкновенной красоты полотно, сотканное из тончайших нитей, полупрозрачное как туман, искрящееся всеми цветами, какие я только могла добыть с помощью наших, довольно скудных, красок. Уарда выкрасила мои нитки в голубой, зеленый и желтый цвета, так как эти красители были самыми дешевыми. Но я вымолила ее пожертвовать каплей пурпура для моего самого маленького клубка. Располагая такой бедной гаммой, я старалась сочетать цвета так, чтобы они оттеняли друг друга, усиливая яркость. Не то, чтобы я знала все эти тонкости, но стоило мне сесть за работу, как я впадала в какой-то транс и руки делали все сами, в то время как мысли бродили где-то далеко от нашего дома. Мать иногда подходила, смотрела на мою работу, но ничего не говорила, а лишь горестно качала головой, словно каждый ряд ткани добавлял лишнюю каплю в чашу ее страха. Когда моя работа была закончена, она сказала, что негоже маленькой бедной девочке носить такие роскошные вещи и, не обращая внимания на мои слезы, спрятала покрывало в сундук. Больше я его никогда не видела, но, думаю, что отец продал его кому-то за большие деньги, потому что жизнь нашей семьи начала улучшаться. В доме появились красивые вазы, у матери дорогие украшения. Мне же отец приносил целые блюда сластей и необыкновенные игрушки, с которыми у меня не было времени играть. Ткани одна красивее другой выходили из-под моих пальцев, и слава о необыкновенной мастерице достигла всех уголков Лидии, а потом вышла и за ее пределы. Заказы сыпались один за другим. Так прошло несколько лет.

Однажды, я получила необыкновенный заказ для храма самой Афины. Мне предстояло одеть мраморную статую богини. Жрец храма специально приехал в Лидию, чтобы посмотреть на "чудесного ребенка", как меня тогда называли, и лично проследить за работой. Это был пожилой человек, почти совершенно лысый и болтливый. От него мы узнали обо всех слухах, которые бродили среди народа. Многие утверждали, что мои ткани исторгают прекрасную тихую музыку, а мой талант является даром не Афины, а Аполлона. Кое-кто даже утверждал, что я полубогиня – дочь самой Афины от смертного человека, моего отца. Но эту глупость моя мать опровергла сразу же, призывая в свидетели саму Илифию. Она прекрасно знала, чьей дочерью я являюсь. Слушая все эти сплетни, я ни на минуту не останавливалась, создавая пеплос для статуи Афины. И когда он был готов, я поняла, что это лучшее из того, что до сих пор было выткано моей рукой. Я изобразила по полотну сценки из жизни богини, а край украсила традиционным рисунком, отдавая дань уважения умению моей матери. Тончайшее полотно сверкало золотом и пурпуром, достойное украсить плечи не только статуи, но и самой Афины.

Всей семьей в сопровождении жреца, мы отправились в храм. Это было долгое путешествие, переполненное впечатлениями, от которого у меня осталось лишь ощущения пестроты и шума. Хотя один момент я помню совершенно ясно даже и теперь. Мы вернулись в храм, чтобы перед отъездом в последний раз полюбоваться статуей Афины, укутанной в мою ткань. Статуя была изваяна из белого мрамора, а ее лицо – раскрашено. Особенно поражали глаза, художник хорошо потрудился, пытаясь придать им живой блеск. И теперь богиня смотрела на всех пронзительным взглядом светло-карих глаз которые, казалось, следовали за тобой, в какой части храма ты бы не находился. Я смотрела на нее и переполнялась чувством гордости, впервые в жизни осознавая, что и вправду являюсь непревзойденной мастерицей. И тогда мне вдруг показалось, что статуя шевельнулась. Она качнула головой и уставилась на меня с непередаваемым выражением неприязни и недовольства. Она нахмурилась, и вертикальная складка прорезала гладкий мраморный лоб. Я была склонна отнести это к играм чересчур развитого воображения, хотя почувствовала легкую обиду.

– Ну и пусть, – пробормотала я. – Пусть я тебе не нравлюсь, но стоишь ты здесь на всеобщее обозрение в моих одеждах.

Богиня вновь зашевелилась, с трудом задвигались руки. Статуя повела плечами и драгоценный пеплос скатился с нее к подножию. Я увидела, что мраморная нога в сандалии приподнялась и опустилась на край ткани.

– Плохо закрепили, – пробормотал жрец. – Никогда не сделают как надо. Эй, вы! – закричал он громко. – Поправьте, что там у вас?

Двое рабов подбежали к статуе. Один подхватил ткань и потянул:

– Она застряла! Не могу вытащить.

Край одежды был придавлен мраморной пятой, но, как видно, никто кроме меня не понял, что же произошло на самом деле. Раб дернул сильнее, раздался треск, и драгоценная ткань разорвалась пополам.

– Плохая примета, – пробормотал отец.

А мать лишь всхлипнула, низко наклонив голову.

Печальным было наше возвращение домой. Богиня отказалась принять мой дар. К тому же, матушка в пути занемогла и на второй день испустила дух. Лихорадка унесла ее прежде, чем мы отряхнули дорожную пыль у порога своего дома.

Выждав положенное количество дней, я вновь принялась за работу. Мой дар не иссяк, и ткани получались одна прекраснее другой. Но теперь я не старалась угодить богам, а изображала их такими же, как и людей. Со всеми страстями и недостатками. Изображенные мною боги предавали, завидовали, ненавидели. Они обжирались на своем Олимпе мясом и фруктами, до полусмерти упивались вином и лежали потом подобно свиньям в собственной блевотине. Афину же я вообще вычеркнула из своей жизни, не пела больше ей гимнов и не ткала ее изображений. В своей работе я поднималась над всеми этими бессмертными и мстила, являя людям истинное лицо их богов. Выплакав все слезы, я не могла забыть завистливое и жестокое лицо Афины. Напрасно увещевала меня Уарда, умоляя выпросить прощение за свою гордыню и строптивость. Я оставалась глуха ко всем доводам рабыни, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи. Я отправляла ее к другим богам, богам родного Египта, и просила не вмешиваться. Она бормотала какие-то длинные фразы на не понятном мне языке, но как видно, ее боги были такими же, как и наши глухими и беспощадными.

Шли годы. Мой отец настолько одряхлел, что уже не мог ходить в торговые ряды, и целыми днями не покидал ложа. Впрочем, ходить куда-то необходимости не было – заказчики сами приходили в наш дом, и работы меньше не становилось. Чуть позже я поняла, что Афина не удовлетворилась тем, что забрала мою мать. Исподволь, она продолжала бороться со мной, лишив мое лицо привлекательности. В детстве я обещала стать красавицей, с правильными, почти божественными чертами лица. Мои белокурые волосы вились крупными локонами, а голубые глаза сияли внутренним светом. Теперь же, мое лицо изменилось настолько, что я не узнавала себя в зеркале. Черты заострились, а кожа потемнела как у рабыни. Ввалились глаза, став мертвыми и безжизненными. А роскошные волосы поредели и повисли прямыми тусклыми прядями. Мне уже было двадцать лет, но ни один мужчина не пожелал взять меня в жены. Они заказывали ткани для своих невест и возлюбленных, обращаясь со мной так, словно я была всего лишь мужчиной и ремесленником. Даже к Уарде я относилась человечней, чем все эти молодые люди ко мне, к свободной гречанке. И, испытывая разочарование, я вновь набрасывалась на работу, чтобы забыться и показать ненавидящей меня, что моя ненависть сильнее.

Однажды я сидела у стены пристройки, давая отдых онемевшим рукам, и в этот момент Уарда ввела в наш дворик древнюю старуху. Думая, что это новая заказчица, я встала со скамьи и поклонилась ей. Старуха выглядела неопрятной, все ее одежда пропиталась пылью, пыль въелась в морщины, отчего ее лицо казалось татуированным наподобие лиц варваров. И было понятно, что у нищей старухи нет, и не может быть, денег на оплату моей работы. Хотя она могла быть чьей-то служанкой. Я молчала, выжидающе глядя ей в глаза, но старуха, вместо того, чтобы рассказать, зачем явилась, проковыляла на середину двора, бухнулась на колени и принялась обеими руками рвать свои жидкие седые космы, выражая, таким образом, крайнюю степень горя. Уарда участливо протянула руки, чтобы помочь ей подняться, но из беззубого рта вдруг понеслись неистовые крики, заставившие мою рабыню отступить.

– Арахна! – завопила старуха, заставив меня вздрогнуть. – Послушайся моего совета – перестань мстить богам! Упади в пыль и моли Афину о прощении. Прилюдно откажись от своего дара, сожги прялку и станок, покайся! И она простит тебя!

В возмущении я выпрямилась во весь свой рост, мне предлагали отказаться от последнего, что еще оставалось. От самого ценного, что было дано от рождения.

– В чем я виновата перед Афиной-Палладой? – спросила я старуху. – Может быть в том, что уже много лет являюсь источником ее зависти? Но разве это моя вина? Не я ли возносила хвалы ей во времена детства? Не я ли ей посвящала каждый кусок ткани, созданный вот этими руками? Не я ли одела ее изображение в храме? Так пусть же Афина сама явится сюда и победит или проиграет в честном состязании.

Не успела я это проговорить, как все вокруг задрожало и заходило ходуном, прогремел гром, и молния ударила о землю. Старуха рассыпалась как пыль и вместо нее я увидела прекрасную величественную женщину в белых одеждах. Ее золотые сандалии почти не касались каменных плит дворика, она словно парила, излучая немеркнущее сияние. Но лицо ее было мрачно, а рот кривился в злобной гримасе.

– Я здесь, Арахна, – воскликнула Афина. – Я принимаю твой вызов.

– Откажись, – прошептала за моей спиной Уарда. – Ты погубишь себя.

Но что ценного было в моей жизни, чего бы я боялась потерять? Не раз смертные выступали против несправедливости богов Эллады, и хотя всегда это кончалось плачевно, но есть в жизни человека что-то более ценное, чем смиренные гимны во славу Олимпа. Я поклонилась богине и направилась в пристройку, чтобы сейчас же начать состязание. Когда через пару минут я выглянула наружу, двор был пуст, Афина удалилась, возмущенная моей новой дерзостью, к богам нельзя поворачиваться спиной.

Ровно через месяц, день в день мое покрывало было готово. Никогда я еще не работала с таким тщанием. Тончайшее, почти прозрачное полотно, сверкало золотыми и серебряными звездочками, по краю вились гирлянды из цветов нежнейших оттенков, а в центре я изобразила множество сцен из жизни богов. Мои боги были такими же, как и люди, слабыми и одержимыми страстями. Минута в минуту появилась Афина-Паллада, держа в руках покрывало собственной работы. Оно было далеко не таким красивым, как мое. Посередине красовался Акрополь и сама Афина, спорящая с Посейдоном за власть над Аттикой. Как раз тот самый момент, когда богиня в шлеме и доспехах, вонзила копье в землю, из которой поднялась священная олива. Ее покрывало воспевало силу богов, в то время как мое утверждало, что боги слабы.

Афина подняла руку, и высоко в небесах я увидела золотой трон, в котором восседал сам Зевс, вызвавшийся судить наше состязание. И двенадцать светлых богов Олимпа располагались вкруг него. Все-все желали в этот день присутствовать при споре, точно так же, как было изображено на покрывале богини.

– Смотри, отец, – воскликнула Афина, – эта смертная оскорбила нас всех. Она не уважает богов.

Зевс поднялся во весь рост, выбирая победителя, и оливковая ветвь опустилась прямо в руку Афины. Она победила. Засмеявшись, обернулась ко мне и больно ударила по плечу челноком, который держала в другой руке. Состязание было окончено, боги вновь показали себя несправедливыми, падкими на лесть, тиранами. В мгновение ока потемнело небо, и золотой трон скрыли тучи, лишь Афина, потрясая пальмовой ветвью, смеялась надо мной громким смехом.

Не выдержав позора, заливаясь слезами я поторопилась скрыться в пристройке, оттолкнув по пути Уарду, кинувшуюся со словами утешения. Внутри все оставалось на своих местах, но потускнели сверкающие мотки ниток, а начатое полотно на станке, превратилось в кусок грубой неровной ткани. Мой дар был безжалостно отнят.

Тогда я свила из нитей крепкую веревку, сделала петлю, и привязала ее к балке на потолке. Меня больше ничто не связывало с жизнью. Я просунула голову в петлю и оттолкнулась от скамьи. Сладостный мрак уже окутывал все мое существо, но в эту минуту раздался скрип двери. Я почувствовала, как что-то коснулось моего, почти уже безжизненного тела и услышала такой знакомый и такой ненавистный голос:

– Живи непокорная. Ты будешь жить вечно и вечно тянуть свою нить. С утра и до вечера ты будешь ткать из нее полотно только для того, чтобы прокормиться, и все твои потомки будут нести на себе твое проклятие.

Я вновь увидела свет, и исчезающее в воздухе лицо богини. Тело мое сжалось, и с обоих боков его вытянулись восемь черных суставчатых ног, каждая из которых заканчивалась отвратительным крючком. Шея исчезла, и я не могла повернуть голову, чтобы осмотреться, пока цеплялась за край петли. Потом неуклюже упала со стуком на пол, и изо всех сил побежала в самый темный угол комнаты. Афина превратила меня в самое отвратительное и самое гонимое существо на земле – в паука.

С тех пор прошли тысячи лет. Канули в Лету боги Олимпа вместе с моим народом. Появились новые грозные боги, которые теперь безжалостно расправлялись со своими последователями. А я как ткала паутину, так и тку ее до сих пор, не в силах сбросить с себя проклятие, замешанное на самой страшной силе – на зависти. Я смотрю на вас из темного угла и очень хочу крикнуть:

– Люди, не создавайте богов! Ведь за их первоначальным очарованием грядут муки и смерть. Так было и так будет!

Но уста мои скованы печатью молчания, и история противостояний вновь и вновь разворачивается перед моими глазами, а помешать этому я не в силах.

Геннадий Лагутин Анакреонт

О, Зевс Великий и могучий! Зевс – громовержец! О, Боги, всемогущие и всевластные! Почему вы стерли в памяти эллинов и их потомков сказание о победителе варваров, славном воине Анакреонте? В чем провинился перед Вами человек, дела которого заставляли трепетать от восторга и восхищали всю Элладу, который был героем эллинов, таким героем, что каждый юноша мечтал повторить его подвиги? Неужто так велика вина его, что, уничтожив Анакреонта, в прах превративши, вы боитесь памяти о нем? Одумайтесь, великие Боги!

Закутанный в шерстяной плащ, всадник приближался к узкому входу в Касталийское ущелье. Измученный дальней дорогой, серый конь уже с трудом передвигал ноги, время от времени ржал жалобно, словно напоминая хозяину, что необходим отдых. Однако всадник безмолвствовал. Его одолевали тяжелые думы, и ничто сейчас не в состоянии было отвлечь от них. День клонился к вечеру, становилось сумеречно, а это означало, что поутру он, великий воин Анакреонт, вступит в сражение с охраняющими ущелье от гостей непрошеных и, может случиться, погибнет в схватке. Но смерть не страшила его. Страшило его, что, погибнув в схватке с Ужасом ущелья, он так и останется в неведении, и там, по ту сторону черной реки Стикс, уже никогда не получит ответа на свой вопрос. Наконец всадник остановился и слез с коня, который даже вздохнул облегченно. Хозяин освободил его от седла, навьюченных мешков, и показал на, бьющий из-под камня, родник.

– Ступай, Филеб, попей! Вода там!

Сам же, развязав тесемки плаща, распахнул его, но не сбросил с плеч, было прохладно. Из одной сумы он достал лепешку, присел у камня и стал утолять голод, запивая хлеб вином из тыквенного сосуда. Напившийся воды конь звучно хрупал, поедая густую траву, покрывавшую землю.

Огромная горная страна расстилалась вокруг. Еле видимые в темноте нагромождения скал, горные гряды. Холод и тишина. Крупные мигающие звезды, казалось, приблизились к поверхности, и до них можно было дотянуться рукой.

Незаметно для себя Анакреонт уснул – сморила усталость. От места последнего ночлега они двигались, останавливаясь только за тем, чтобы перевести дыхание и напиться в каком-либо ручейке, множество которых прорезало эту землю.

Пробудился он рано, еще до восхода солнца. Пора было продолжить путь к цели, ради которой он оказался здесь. Анакреонт умылся в ручье, позавтракал остатками вчерашней лепешки и глотком вина.

Из мешков он стал доставать снаряжение и надевать на себя, постепенно превращаясь в тяжеловооруженного воина гоплита. Помимо обычного вооружения, Анакреон прицепил еще один меч, лук и колчан, набитый стрелами. Он взял в руки длинное копье с широким лезвием, но, вспомнив что-то, отставил его в сторону.

Свой шерстяной плащ он погрузил в ручей и долго держал в воде, пока тот не набух от влаги. Затем накинул его на плечи. Если верить преданиям, это могло ему помочь, хотя очень стесняло движение. Снова взяв в руки копье, он подозвал свистом коня, который бродил недалеко, выщипывая траву.

– Прощай, мой верный Филеб! – сказал Анакреонт и на минуту прижался лицом к морде коня. – Теперь ты свободен. За мной не ходи! Если до вечера я не вернусь, уходи совсем! Спасибо тебе, мой боевой друг!

Конь печально заржал.

– Я сказал – за мной не ходи. Ты будешь мне мешать. Прощай! – и шагнул в сторону ущелья.

Впереди ждала его неизвестность. Конечно, перед таким важным делом надо было бы вознести хвалу Богам, просить о даровании успеха, принести им жертву, однако как было это сделать, если то, на что он сейчас шел, Богам неугодно и можно было даже ожидать их возмездия.

«О Боги, Боги! Замыслы и дела Ваши непонятны простым смертным!» – подумал Анакреонт, остановившись у входа в ущелье.

Лишь один день в году, седьмого бисия, (середина февраля – середина марта. Прим. автора) Боги разрешали вход сюда. И люди спокойно проходили через ущелье, выходили к Оракулу, где внимали прорицаниям пифии и надеялись получить ответы на свои вопросы.

Во всё остальное время вход в ущелье был под запретом Богов, но находились смельчаки, которые запрет нарушали и шли, пытаясь пробиться к трону пифии, чтобы задать вопросы… Однако никто из их назад не возвращался, и что с ними происходило после того, как они входили в ущелье, было неизвестно. Об этом говорили только шепотом, дабы не разгневать Богов. Так складывались легенды об Ужасе ущелья.

Теперь с этим Ужасом предстояло встретиться ему, воину Анакреонту. Да, аэды не лгали, вот она, неприметная тропинка, уходящая вглубь ущелья, освещенная сумрачным светом, словно стекающим с серых и черных скал.

Анакреонт быстро, насколько позволяло тяжелое вооружение, но осторожно, шел вперед. И вот увидел кучки белых человеческих костей и скалящих зубы черепов, отполированных ветром и дождями, разбросанных здесь и там дальше, насколько можно было видеть. Черепа ухмылялись, словно злорадствуя над тем, кто стоит здесь еще живой, но уже и жизни неподвластный. Когда-то все они были живы, полны надежд и сил…

Кого привела сюда жажда славы, кого гордыня, кого алчность. Но всех уравняла эта неприметная тропа, здесь заглохли дыхания и остановились сердца, разметав мечты по скудной траве. Здесь погибали один за другим. Но, бросая вызов запретам Богов, снова и снова, сюда приходили новые, чтобы в свою очередь остаться здесь навсегда.

Исчезали их останки только перед разрешенным для прохода днем, но после дня разрешенного, до такого же дня через год, наполнялось снова ущелье веселыми черепами и белыми костями, чтобы задумался очередной смельчак – безумец, стоит ли продолжать путь дальше.

Интуиция воина не подвела его. Услышав странный свистящий шелест сверху, Анакреонт отпрыгнул в сторону. Огненный цветок расцвел на том месте, где он только что стоял. Сверху падали вниз черные большие птицы, плевали огнем, пытаясь попасть в Анакреонта. И начался этот смертельный танец его на старой тропе. Анакреонт уворачивался от огненных сгустков, что, падая на землю, продолжали гореть, воспламеняя траву и сухой мелкий кустарник по обочинам. Два или три раза Анакреонт чувствовал, что в него попадали огненные плевки, попадали в спину, защищенную мокрой шерстью. Однако спину слегка поджаривало, чувствовалось даже через доспехи, видимо шерсть тлела!

Он отбросил щит и копье, сбросил плащ, успев заметить, что в трех местах шерсть уже горит.

Прыгая из стороны в сторону, задыхаясь от дыма, Анакреон и не осознал, как в его руках оказался лук и стрела.

И дернулась в полете первая птица, пронзенная стрелой, расцвела огненным факелом в воздухе, за ней вторая, третья…Они падали с неба комками огня, пронзенные стрелами Анакреонта. Был он отличным стрелком – лучником, промахов не допускал.

И птицы вдруг исчезли.

Анакреонт выскочил из задымленного места, успев захватить и щит и копье. Брать плащ не имело смысла, он уже пылал.

Тяжело опадая грудью, Анакреонт никак не мог отдышаться и откашляться от дыма. Нестерпимо хотелось пить, но воды не было. Он отыскал плоский камешек и, сунув в рот, начал его рассасывать. Стало немного легче. Первый Ужас ущелья Анакреонт прошел, только что ждало его дальше? В голове мелькнула мысль, а не вернуться ли? Но Анакреонт прогнал эту трусливую мысль и, отдышавшись, двинулся дальше, сжимая копье в руке.

И, о, чудо! Из расщелины скалы текла вода. Анакреонт вдоволь напился, смочил водой обожженные места, которые жгли немилосердно, капли птичьих плевков все же попали в него. Налив воды в шлем, он вылил ее под доспехи, спереди и сзади. Вода была холодная, и это взбодрило его. Только сейчас он заметил следы, которыми была истоптана влажная земля вокруг ручейка, что образовался от текущей из скал воды.

Следы были большими, но на вид человечьими. Кто утолял тут жажду? Какие хранители ущелья?

Со скалы напротив посыпались мелкие камешки. Земля ощутимо дрожала. Анакреонт приготовился. И вот….

Из-за скалы показался…

– О, Великие Боги! – прошептал Анакреонт. – Это же Минотавр, сын потаскухи Пасифаи и быка. Вот какую встречу мне приготовили!

Минотавр мчался на него очень быстро. Анакреонт уже видел его налитые кровью глаза на бычьей морде, когда тот метнул в него огненный диск и повернул назад. Анакреонт отразил диск щитом и взглянул, сколько у него осталось стрел. Не так много. Снова лук появился в руках Анакреонта. И вовремя, потому что из-за скалы вывернулось несколько десятков чудовищ, подобных Минотавру. Они разом метнули огненные диски, но Анакреонт присел и диски врезались в скалу. Сзади посыпались камни. Оглядываться было некогда. Тетива натянута и вот уже первое чудище крутилось на земле, стараясь руками вырвать стрелу из груди. Минотавры накатывались на Анакреонта и метали диски. Уворачиваться было нелегко: то припадать к земле, то подпрыгивать вверх, когда огненные лепешки летели на него понизу, и не всегда это удавалось. Несколько раз огонь от пролетающих дисков опалял ноги. Но стрелы летели в минотавров одна за одной и много чудищ уже валялось на земле сраженными. И наступил момент, когда Анакреонт не нащупал очередной стрелы. Минотавры атаковали его издалека, не приближались, а теперь Анакреонт мог принять бой только вплотную, иначе его поразят огненными дисками. Он снова схватил щит и копье и тут же получил сильнейший удар в центр щита, отчего не удержался на ногах и упал. Минотавры радостно взревели. Анакреонт силился подняться, поскольку в падении тяжело ударился головой о камень, и теперь земля качалась под его ногами.

Минотавры больше не метали диски, а всей скученной массой рванулись вперед на Анакреонта, который стоял, опираясь на копье и щит, не в силах придти в себя.

И только случайно, краем глаза, он увидел серую тень, промелькнувшую справа от него и врезавшуюся в толпу минотавров.

– Филеб! – прошептал Анакреон, – зачем же ты?

И отбросив щит-гоплон, рванулся вперед, на выручку своего друга. Там творилось что-то невообразимое. Минотавры окружили Филеба, который отбивался от них копытами, кололи его рогами, но конь бился, словно воин на поле битвы, хотя весь уже был забрызган кровью своей и вражьей, покрыт ранами.

Увлеченные битвой, минотавры не заметили, что Анакреонт рядом и поплатились за это. Двоих он сразу заколол копьем, а потом пустил в ход свой меч-ксифос. Разъяренные минотавры не успевали заметить, как слетали их бычьи головы с человечьих плеч – так увлечены они были расправой с Филебом. Меч сломался, и Анакреонт выхватил другой. Наконец, все было кончено. Гора коричневых тел минотавров погребла под собой верного друга Анакреонта.

Он разбрасывал эти мерзкие туши, проклиная потаскуху Пасифаю и ее соитие с быком, и, как видно, не с одним… Весь окровавленный, лежал Филеб, и когда хозяин положил его голову на колени, слабо и жалобно заржал.

– Ну, зачем же ты? Я же сказал – не ходи за мной! Что же ты наделал?

Конь снова заржал, затем по телу его прошла предсмертная дрожь, и он затих с открытыми глазами. Анакреонт не помнил, когда он плакал в последний раз, наверное, только в детстве, но сейчас слезы струились по лицу, забрызганному кровью. Анакреонт плакал и кричал, подняв голову к небу: – О, Великий Зевс! Будь милостив! Перенеси душу моего друга туда, где вечная весна и много зеленой травы! Он не виноват в моем поступке, будь милостив! Прошу тебя!

Эх, что же ты наделал Анакреонт?! После такого безумного крика Отец Богов Зевс обратил свой суровый взор на землю и стал думать, как покарать тебя, Анакреонта, пошедшего против воли богов!

По тропинке шел человек, весь забрызганный кровью и грязью, ожоги вздулись на его руках и ногах. Анакреонт еле передвигался, силы оставляли его, но он не достиг еще цели своего опасного путешествия. Шел с трудом, опираясь на копье и щит.

Страшный рев потряс воздух, эхом повторился в ущелье.

К Анакреонту неуклюжими прыжками приближался самый опасный противник – дракон Пифон. Это был главный охранник Оракула.

Анакреонт собрал силы для последнего боя. Пифон остановился, изогнул шею и выбросил вперед свою безобразную голову с открытой пастью, из которой пахнуло зловонием. Анакреонт взметнул руку с гоплоном, и от сильного толчка упал на спину. Он видел, как его щит хрустнул на зубах Пифона, который снова готовился к броску. И в тот момент, когда раскрытая пасть Пифона готова была поглотить воина, он приподнял копье, зажатое в правой руке и лежавшее рядом, перехватил его левой рукой и изо всех сил всадил острие в пасть чудовищу, в самый верх, меж огромными зубами, над языком, покрытом бородавками. Поток черной крови хлынул из пасти дракона, рев отчаянной боли потряс окрестности. Когтистые лапы чудища скребли землю, которая тут же превращалась в бурую от крови кашу.

Дракон мотал головой, осыпая кровяным дождем все вокруг, но копье сидело в его внутренности надежно, только хрустнуло древко, сломанное сомкнувшейся пастью. Пифон ревел отчаянно, словно призывал кого-то на помощь. И вдруг пошатнулся, дернулся, и голова его бессильно опустилась на ноги Анакреонта, придавила их. От боли воин потерял сознание.

Сколько Анакреонт пробыл без ощущения самого себя, он не знал. Когда сознание вернулось к нему, он с трудом освободил ноги, прижатые головой чудовища. Бронзовые поножи воина на войлоке спасли ноги от тяжести головы Пифона. Анакреонт с трудом отстегнул поножи, отбросил их в сторону, ощупал ступни и голени. Охнув от боли, Анакреонт встал, с трудом удерживаясь прямо. Если уготовлено еще чье-то нападение, теперь ему не выдержать. Он расстегнул и отбросил давящие, прожженные во многих местах, доспехи. Дышать стало легче. Шлема на голове не было – потерял где-то в схватке.

Не было сил, не было оружия, остался только один меч. Анакреонт сделал первый шаг, второй… Так, ковыляя, словно древний старец, он вышел из ущелья и очутился в долине, накрытой низкими черными тучами. Это было одно из самых мрачных владений богини Геи, жены Зевса. Здесь из-под земли появлялись чудища, одно страшнее другого, и горе было смертному, встретившемуся с ними. Каменистая долина, где не росла трава, только редкие скрученные стволы сухих деревьев виднелись повсюду. Здесь находился ее Оракул.

Пройдет еще много лет, когда это место станет владением златокудрого внука Фебы, появится здесь Дельфийский Оракул и храм Бога Аполлона, и солнце будет сиять над этой долиной.

Но не мог этого знать славный воин Анакреонт, впереди он видел Оракул и продвигался к нему из последних сил. В немалом количестве битв пришлось участвовать Анакреонту, но никогда еще он не был в таком беспомощном состоянии.

Вот и трон пифии. Она смотрела на него пристально и сурово. Это была Дафна – прорицательница Геи. На камнях вокруг трона сидели уродливые гарпии, вытягивали шеи и угрожающе шипели.

– Что привело тебя ко мне, о, смертный? – спросила пифия. – Ты, воин Анакреонт, первый, кому удалось, против воли Богов, приблизиться ко мне. Гордыня овладела тобой, ты решил, что равен богам, если осмелился нарушить их запрет? Что хочешь узнать ты?

Анакреонт задал свой вопрос. Пифия изменилась в лице и замерла. Анакреонт снова задал свой вопрос. Пифия не отвечала, словно окаменела. Раз за разом Анакреонт повторял вопрос, умоляя и прося ответа, но все было тщетно.

– Будьте вы прокляты, Боги! Заставьте ее говорить! Ты ответишь мне, проклятое создание, или я убью тебя!

И Анакреонт снова прокричал свой вопрос. Пифия молчала. Анакреонт выхватил свой меч и взмахнул, чтобы метнуть его в Дафну…

Не успел! Зевс-громовержец, Отец Богов, давно наблюдавший за событиями в долине, бросил в Анакреонта молнию и превратил его в прах. Не смеет смертный нарушать волю богов, посылать им проклятья! И стало тихо…

Только скалы еще долго переговаривались эхом, бесконечно повторяя вопрос Анакреонта, человека, познавшего суть своей тоски:

– Почему, ну, почему она не любит меня?

Агния Васмарг Нить

Последнее время Алексей приспособился ходить к метро по набережной. Ветрено конечно, но ветер уже не ледяной, а с мокрыми нотами и чуть заметным весенним, сладким оттенком. Нева, правда, еще по-зимнему совершенно мертвая...

Зато по дороге он проходил через такие страшные, безжизненные дворы грязно-желтых низких домов, что явственно ощущал себя в каких-то декорациях. Причем фильма была не из простеньких: как будто Достоевский, но век двадцатый, или даже нынешний. Ощущение ему нравилось. Нравилось пригрезить маньяка за вот тем ободранным углом парадной, или специфичного питерского зомби – бледного и, непременно, со взором горящим.

Алеша вообще любил триллеры, всяких уродиков зубастых придумывать и рисовать, лет в девять-десять обожал группу «Король и Шут». Потом это прошло, но не совсем – частично, реальная жизнь вносила свои коррективы в нежный, защищенный детский мир – и потребность в искусственных страхах снижалась. Но атмосферу ужаса, на уровне смутных ощущений, а не головы-руки-ноги оторванные, он все же любил. Видимо, этот вид адреналина был его организму нужен.

Натаха, подруга его боевая, заветная, была недовольна изменениями в обычном маршруте. «Того и гляди ханурик какой с топором вывернет... Вот оно тебе надо? Я же не могу постоянно тебя пасти», – резонно говорила она, но Леша все равно там ходил. Натаха его частенько встречала-провожала, это у них издавна повелось, с тех пор как она в секции дзюдо стала надежды подавать. Теперь-то она уже кандидат в мастера спорта, кровь-с-молоком, рослая, плечистая, рывок через себя сделает мало никому не покажется. А Алексей как был с младенчества ангелом бестелесным почти, так и остался тонким, изящным, с резными чертами правильного лица. Да еще кудри эти... «Пудель Артемон», – усмехался Леша на себя. «Ангелочек мой», – нежно ворковала Натаха, легонько чмокая его в чистый высокий лоб, обрамленный светлыми прядями волос. Между шестнадцатью и семнадцатью годами он, правда, стремительно подрос, сравнялся с подругой ростом и шириной плеч, но все равно казался, случайно сошедшим на землю жителем небес. На самом деле Леша имел твердый, даже властный характер и был безусловным лидером в их паре.

Натаха влюбилась в него мгновенно, едва увидев тихого шестилетнего малыша с картинным личиком в их большом неуютном дворе. Ей самой тогда было шесть с половиной, и все школьные годы она была обречена мучиться этой разницей в класс, хотя некоторые преимущества это, безусловно, давало. Всегда можно было поделиться с другом сакральными знаниями-что же ждет его в следующем учебном году. Но учился Алексей не в пример лучше Наташи, положение обязывало, как говаривала его мама.

Дед их был «большим художником малых форм», из тех, работу которых все знают, не зная автора. Герб страны или, например, денежные знаки кто-то ведь их рисует изначально, верно? А кто, обычно никого не интересует, несмотря на отменное качество работы. Но власти таких мастеров ценят, поэтому дед с семейством проживал в одной из лучших квартир их необыкновенного дома.

О да, дом заслуживал отдельного описания, и называть его следовало даже в устной речи – Дом – с большой буквы. Архитектура модерн, сложные углы, переходы, башенки, ярусы, краснокирпичное соседствует с гладко серым, но гармония очевидна и общее впечатление: «Ого, какой Дом!». А были еще и кариатиды, четыре пары юноша и девушка. У них с Натахой была своя заветная пара – на ближнем к Неве торце Дома.

Дафнис и Хлоя, считала она, Алеша не спорил, но был убежден, что для юных пастушков пара чересчур корпулентная. Может быть, это Тезей и Ариадна, или Персей и Андромеда, или просто влюбленные почему бы нет... Они с Натахой тоже в этом статусе, пожизненно, как выяснилось походу взросления.

Кариатиды смотрели вниз, на людей, казалось, что их интересует скоротечная суетливая жизнь. Во всяком случае, было так естественно помахать им рукой или послать воздушный поцелуй, иногда даже спросить что-то важное, ведь они высоко, им многое видно.

Дед как-то застал их с Натахой за этим странным общением, дети задавали статуям вопрос, потом закрывали глаза ладошками и снова смотрели в каменные лица, ища в них какой-то едва заметный знак... Усмехнулся. А потом сказал внуку: «Ты правильно понял, Алексей. Настоящие жители Города не люди, а эти каменные красавцы. Людей здесь просто терпят, с трудом и недолго».

Дед вообще всегда говорил ярко, веско, и с полным уважением к маленькой Лешиной личности, видел в нем преемника. По крайней мере, в Академию Художеств Алексей поступил легко графика у него была поставлена идеально точные, легкие линии выдавали, помимо наследственного таланта, отличную школу. Дед раскладывал перед маленьким внуком гравюры Рокуэла Кента и с подначкой говорил: «Скопируй-ка... А если неплохо выйдет, зашифруй где-нибудь своего монстрика, а я поищу». Так же и вкус прививал, играючи. Выйдет с внуком на Казанский мост, скажет: «Найди здесь лишнее», и Леша находит совершенно чуждый облику Города храм Спаса на Крови.

Натаха частенько с ними ходила, с молчаливого разрешения Деда. Он считал, и был прав, что бойкая, румяная девчушка хорошо влияет на замкнутого, мечтательного мальчика. «Ничего-ничего, Елена, – успокаивал он дочь, не нашего круга девочка, да. Но с ней Алешка не свихнется, будь спокойна».

И действительно, преданная подруга следила за Лешей лучше всякой няньки, а потом и во взрослость с ним перешла незаметно, достигнув, кстати, неплохих успехов в рисовании за компанию. Ни о каком курении, алкоголе, уж не говоря о наркотиках, рядом с этой девушкой и речи быть не могло. К спорту, правда, ей не удалось приобщить любимого друга, он не был азартен и не понимал искусственной соревновательности.

В Академию вместе с ним Натаха не поступила, несмотря на всю усидчивость и очень горячее желание. Но в Мухинское зато прошла без проблем, у нее был свой красочный «скифско-сарматский», как называл это Дед, стиль восприятия реальности.

Встречались ребята теперь не каждый день, и часто предпочитали не комфортные квартиры, где они были поднадзорны родителям, а высокую башенку на одном из углов их дома. Там у них было оборудовано «убежище ссыльных ангелов», лежали мягкой кучей старые матрасы, и даже спиртовка была и турка с чашечками и запас кофе. Бледные северные звезды висели совсем близко, ветер казался другом, в плеере звучала «Лакримоза», а два молодых тела безотказно грели друг друга. Наверное, они были счастливы.

И тут Алеша начал ходить через те страшные дворы.

Дело в том, что в одном из крайних окон домов-изгоев на третьем этаже, под самой крышей, заметил Леша странное.

Во двор с подоконника смотрела огромная лимонно-желтая лилия. Концы ее плафона были светлее, до белого, и поэтому она казалась звездой, чудом залетевшей на Землю.

Дом выглядел, да и был в большей части, необитаемым – уж цветов на его окнах просто не могло быть. Подъезд заколочен, окна через одно выбиты или забиты фанерой, штукатурка отвалилась, открывая язвы кладки, ржавые трубы торчат, как кости сгнившего трупа, одуряюще-сладко пахнет сырой известкой... Какие здесь могут быть цветы?

Но вот она царственно смотрит свысока чистый безмятежный цветок, и не увядает, хотя Алексей заметил ее еще три недели назад.

Когда Алеша шел вечером, в окне с лилией теплился слабый голубоватый свет, но не от телевизора, в этом он мог бы поклясться. Телевизионный всегда мигает, меняет интенсивность, а этот был ровным. Определенно здесь какая-то тайна.

Однажды, в утренний проход по двору он увидел рядом с лилией юное прекрасное лицо. Девушка. Тончайший фарфоровый лик, глаза в пол-лица, мелкое кружево золотых волос. Она смотрела на свой цветок, но вдруг заметила внизу Алексея и резко отпрянула... исчезла. А он так и остался стоять под окном, раскрыв от удивления рот.

Что это было? Как такая изумительная красота здесь оказалась? Ответов по-прежнему не было. Дом был безжизненным, во дворе никто не появлялся, не у кого было спросить кто там на третьем живет. И живет ли... Уж больно призрачным и прекрасным было видение. Лицо девушки, казалось, подернуто инеем, или тоненькой сеткой трещин, неясное... словно размытое.

Весь день утреннее видение не выходило у него из головы. На занятиях он был рассеян, пары истории искусств просидел, как во сне, на композиции выдал что-то совершенно неприемлемое, удивив преподавателя.

Вечером, идя рядом с подругой, он остановился под заветным окном.

– Наташ, видишь наверху в окне цветок?

Натаха всмотрелась...

– Ну да... Лилия вроде. Огромная какая. Странно... В таком месте...

– Вот именно, очень странно. И какая красивая.

Но Наташа уже смотрела на его запрокинутый профиль, а не на лилию. Не было для нее другой красоты кроме лика ее любимого ангела.

Ночью девушка-лилия пришла к Алеше в сон. Руки ее истончались до лепестков, вытягиваясь в звездные очертания, внутри плафона, плавно поводя ресницами, открывали свою синь глаза, голос звучал волшебными нотами. Слов он не понял, но осталось ощущение чего-то неземного, вечного... Во сне, как двое знакомцев-проводников, были и их кариатиды. Но лица у них были суровые, печальные. Как будто они не одобряли увлечение Леши этой Лилией. Он проснулся с пылающими щеками, весь во власти этой необъяснимой грёзы. Бывало, что он и раньше увлекал себя чем-то выдуманным, но это было осознанным уходом в свой собственный отдельный мир. Начав придумывать, он непременно посвящал в новую нереальность подругу, потому что лучшего и более внимательного слушателя не было и быть не могло. Но на этот раз все выходило иначе.

Утром он провел под окном минут пятнадцать, но никого не увидел. Томительные часы занятий Алексей переживал, как в горячке, нестерпимо хотелось снова под окно и увидеть то лицо. Волнуясь, он позвонил Натахе и соврал, что встречать его не нужно, он пойдет по Новгородской никакой опасности. «Вот и молодец, – легко согласилась подруга, ничего не заподозрив. – Встречаемся в Башенке». Но Леше не хотелось в Башенку, сладкая истома влюбленности уже поразила его тонкий организм. Хотелось лежать где-то в тепле и пропускать через сознание воздушный образ незнакомки снова и снова. И он опять соврал, что поднавалилось заданий и Башенку придется пропустить. Наташа насторожилась, но виду не подала, до сих пор все у них было душа в душу.

Вечером Алексей просто влетел во двор, и не зря. Почти сразу в окне мелькнуло фарфоровое личико, потом еще и еще. Девушка как будто опасалась показываться на глаза, но сама проявляла любопытство. Алеша подергал дверь подъезда, она была заколочена крупными гвоздями. Он стоял под окном, пока не замерз до онемения конечностей и с сожалением покинул свой пост. Дома, дрожа, забился в уютный зев большого дивана и погрузился в нервную дремоту.

Конечно, он простудился. Много ли надо при его конституции, конце зимы и повсеместном гриппе. Температура была высокой, он бредил, а мама рассказывала Наташе: « Да, грипп, Наташенька, даже бредит, представляешь? Все про лилию какую-то говорит...Нет, пока не приходи, а то тоже сляжешь, может быть завтра к вечеру...»

Но о лилии Натаха задумалась. Натура ее не терпела столь явной недосказанности, и она решила разобраться с непонятным цветком.

Вечером оделась во все темное и ловкое, закинула на плечо сумку с фонариком, коротким ломом и маленьким топориком, шокер сунула в карман на всякий пожарный и отправилась «на дело». Не в новинку ей было лезть куда не следует – в Башенку, к примеру, они с Лешей попадали отнюдь не легально, а через другой подъезд и крышу. Но вот одна она шла на такое впервые.

Выйдя со двора, Наташа остановилась глянуть на «своих» кариатид. Свет фонаря мерцал на их дружелюбных лицах. «Вам-то хорошо», – подумала девушка то ли с ненавистью, то ли с любовью. «Нам не плохо и не хорошо, нам... по-другому», – отозвалось ей явственно шорохом падающих снежинок. «Ладно, пошла я», – попрощалась Наташа мысленно. «Иди», – благословили кариатиды.

Страшный дом встретил ее гробовой тишиной, даже шум машин не доносился в замкнутый стенами двор. Наташа всмотрелась в окно наверху, лилия была на месте, и вроде внутри за стеклом, мерцал чуть заметный свет.

Она легко вскрыла подъездную дверь, отворила со скрежетом, шагнула в черноту. Сердце испуганно билось, но разум не паниковал. Фонарик осветил заколоченные двери, замусоренную лестницу... Стертые ступени недовольно зашуршали под ее ногами. Девушка поднялась на второй этаж тоже никаких признаков жизни, прошла первый пролет, на третий, но дальше хода не было. Несущая стена рухнула на лестницу, завалив ее. Зацепило и потолок торчали тонкие ребра переломанной штукатурной основы, никакой возможности попасть выше не было. Причем случился обвал явно не вчера. Поеживаясь от холода, Наташа присела, внимательно рассматривая завал из обломков кирпичей и штукатурки торчал пожелтевший газетный лист. Очень осторожно потянула бумагу на себя, она надорвалась, но в руках девушки остался довольно большой кусок. Поискала дату два года назад. А текст такой странный «…ное. Это не единственное свидетельство необъяснимых событий. Старожилы вспомнят массу случаев, когда люди, здания, предметы исчезали в одночасье, не оставив никаких внятных указаний на причины своего внезапного небытия. Пожалуй, и ваш покорный слуга, несмотря на богатейший жизненный опыт, не сможет добавить никаких осмысленных комментариев к происшедшему…» «Пожалуй, надо уходить – вот что, – подумала Наташа. – И побыстрее, обвал может повториться, и никто меня здесь не найдет».

Наташа выскользнула наружу, с наслаждением вдохнула чистый воздух, взглянула наверх лилия стояла сникшая, грустно повесив плафон, свет не мерцал.

Задумчивая, побрела Наташа домой, что скажет Леша?

«Ну что?» – спросили кариатиды безмолвно. «Ничего, – развела руками девушка, – дырка от бублика. Чертова лилия не сдалась».

Через несколько дней они с Алешей сидели, обнявшись, Наташа зарывалась лицом в его легкие волосы, почти мурлыкала, наслаждаясь близостью любимого, и рассказывала о попытке разобраться с лилией. Он потерся носом о ее теплое плечо, тихо сказал:

– Знаешь, Таш... Там не только цветок, там еще и девушка есть, я ее видел.

«Я так и знала... Я это чуяла», – по телу Наташи пробежала волна мурашек, пальцы закололо. Нет, она не чувствовала соперницы именно там, но всегда ждала чего-нибудь в этом роде. Что Леша увлечется кем-то, кого он не знает вдоль-и-поперек, как ее. И вот сейчас он рядом, но где его мысли? С кем сердце? И что ей делать?

– Понимаешь, она необыкновенно красива, но производит впечатление ненастоящей… То ли фарфоровой, то ли рисованной... Но она живая, подвижная, то есть, – продолжал он. – Я видел ее два раза. Ошибки быть не может... Как же это так получается, что там все завалено? Как туда попасть?..

– Может через крышу, – ответила Наташа не своим голосом. Ей было страшно. Она умирала от ревности, но считала позором показать это Леше. – Я не вижу другого выхода... Вот поправишься, и попробуем, – обещание далось ей с трудом, но было дано, и отступить теперь было нельзя. А то чего доброго, он один полезет узнавать что же там. Несмотря на хрупкость, Алеша отличался упорством в достижении цели, и даже отвагой. Ей ли было не знать… Зачинщиком всех их путешествий, по крышам ли, по неизвестным закоулкам их мрачного Города, всегда был он.

– Конечно! Как же я сам не догадался! Вероятно, есть какое-то слуховое окно... На чердак... А оттуда – вниз! – он был так увлечен поисками ходов к незнакомке, что винить его Наташа не могла. Ей оставалось только пройти этот путь вместе с ним к чему бы или к кому бы он не вел.

Прошло две недели, Алексей совершенно поправился, был весел, активен, вместе с ним изменилась и погода. Все потекло, закапало, воздух стал теплым, будоражащим бесстыдными запахами обнажавшейся земли.

Пора было осуществить задуманное. Выйдя из дома, ребята ритуально помахали кариатидам, те были настроены сурово, свет не падал на их красивые лица.

Натаха заранее присмотрела пожарную лестницу, ведущую на конгломерат крыш, где прятался нужный им дом. Пока они пробирались по крышам, помогая друг другу, в Город пришла ночь. По-прежнему было тепло, но темнота страшила нестаявшими еще льдинами в желобах крыш, скользкими подножками на ровных местах.

Вот эта крыша крайняя, выступающий резко в сторону ее кусок относился к нужному подъезду. Слуховое окно действительно было.

Леша пролез первым, Натаха вслед, подняв облако пыли. Внутри царствовала темнота и оглушающая тишина. Стало вдруг очень холодно. Девушка достала фонарик, но Алексей сказал:

– Тсс, не включай... Так мы ничего не увидим... Глаза сейчас привыкнут.

Они стояли, почти не дыша. Наташа испытывала странный приступ обездвиживающего ужаса, казалось, начни сейчас рушиться крыша, она не сможет сдвинуться с места. Вдруг Алеша уверенно шагнул куда-то в сторону.

– Смотри, кажется, здесь люк.

Никакого люка Наташа не видела, но шагнула следом, как деревянная. А ее друг уже нащупал ручку и силился поднять крышку. Девушка схватила его за плечи:

– Не надо! Не открывай! Я боюсь... Тебя утянет туда!

– Таша, я должен посмотреть, что там. За этим мы и пришли.

Голос Леши звучал очень твердо, он дернул крышку снова, и она поддалась, отворяясь медленно и с шорохом, будто каменная.

Наташа с ужасом смотрела в открывшееся, чернее черного, отверстие, ее трясло от страха. Из люка несло нестерпимым, могильным холодом.

– Вот... Видишь ступени? – спросил Алексей.

– Нет там никаких ступеней! Не ходи туда! – в отчаянии закричала Наташа. – Ты пропадешь, я чувствую!

– Что ты, Наташ... Странно, почему ты не видишь ступени... И не кричи. Ты её спугнешь, – он сжал руки девушки неожиданно сильно. – Я пойду. Мне нужно... А ты подожди здесь – раз я вижу, значит, там ждут меня.

– Стой! – едва справляясь с бьющей дрожью, Наташа сняла с его шеи темно-красный шарф, который сама связала на Новый год, чтобы носил модным манером – «удавчиком». Нащупала подбивающую край нить, надорвала зубами, распустила порядочный отрезок и завязала ему на запястье, накинув вдвое. Обняла его.

– Я люблю тебя, не забудь, – сказала, подавляя слезы.

– Я скорее умру, чем забуду, – ответил он серьезно, целуя в девушку в губы.

Алексей скрывался в пасти люка, как будто таял, напоследок он улыбнулся Наташе и исчез.

Она принялась распускать шарф, чтобы он мог свободно идти. Хорошо, что у нее есть хоть это занятие, слезы лились по лицу, пальцы дрожали, «Леша, Леша, Леша..», – тихо твердила девушка.

Коснувшись невидимого пола, Алексей пошел на легкое голубое мерцание впереди. Почти сразу он почувствовал неимоверный холод среды и какую-то вязкость, двигаться было трудно, или это он уже застывал? На запястье горела Наташина красная нить, он перехватил ее пальцами, чтобы чувствовать тепло. Свет вдруг усилился, но светлее не стало, он по-прежнему не видел ни пола, ни стен, но наконец-то увидел её, фарфоровую девушку и цветок в сером прямоугольнике окна.

– Я ждала тебя... Ведь ты ангел?… – голос доносился отовсюду, звучал прямо в мозгу. Губы ее не шевелились, призрачная тоненькая фигура как будто вибрировала дрожала. Алеша снова подумал, как же здесь неимоверно холодно.

– Нет, я живой, а ты? Кто ты?

– Живой… Странно… – в бестелесном голосе звучала обида, разочарование.

– А ты разве не живая?

– Нет… Я – отражение, отблеск… Это место случайный тупик в лабиринте времени. Мне показалось, что ты ангел… И, может быть, дальше мы бы скользили рядом… Показалось, – незнакомка была явно недовольна.

– Но как ты сюда попала? И причем тут время? – торопливо спросил Алексей, физически ощущая, как утекает его время.

– Время всегда причем… Оно ведь не ровный правильный туннель, оно петляет, путает, иногда обрушивается частями куда-то не туда, как здесь. Ты сдвинул камень, теперь все начнет падать и меняться... Уходи, если сможешь уйти, попробуй, раз уж ты живой…

– А ты? Ты можешь уйти?

– Меня и нет здесь! – голос ее сильно вибрировал, врезался в мозг. – Как ты не понимаешь… Ты видишь просто отблеск на зеркальной стенке воронки… Мой цветок, это центр воронки, если ты еще можешь уйти – уходи! Не медли! – её голос всплеснулся в мозгу криком. – Держись за нить!! Скорее!

Инстинктивно Леша сжал нить в кулаке, но уже с трудом, пальцы почти не гнулись. Нить пульсировала, как живая, как будто по ней текла горячая кровь, поддерживая его жизнь.

Пространство перед ним начало меркнуть, он повернул обратно, с трудом как каменный, заставляя себя, согнул ногу для шага, надо же, он никогда не думал, что простой шаг – это так сложно.

– Скорее!! – снова хлестнул его кнут голоса. Алексей хотел обернуться, но шея не слушалась. Коченеющими руками намотал нить еще, сделал шаг другой ногой. «Только бы не упасть, – подумал. – Ведь я разобьюсь на осколки... О чем это она говорила?.. Скользить рядом? …Куда скользить?.. Что-то будет падать… Камни… осколки… камни… осколки...», – мысли были вязкие, такие же стылые, как он.

– Алеша! – поймало его сознание голос сверху. Нить властно потянула наверх, наверное, он не двигался, уже не мог, но нить тащила его все ближе к теплому воздуху из светлого квадрата люка, с Наташиными огромными черными глазами в нем.

– Леша! Лешенька! – руки ее, сильные, горячие, тянули его наружу. Ледяная жадная чернота противилась, не хотела отдавать живого человечка, глупого мечтателя о несбыточном, но поддалась и вернула . Наташа была сильнее.

Они упали на мягкий от пыли пол, Наташа сразу же вскочила, схватив его, как огромную куклу, поперек тела, полезла в слуховое окно на воздух, как же там тепло!

Обдирая локти, плечи, колени, выбралась на скользкую крышу, обняла, обхватила всем телом неподвижного своего ангела, холодного, как камень, глаза плотно закрыты, красные нити впились в запястье, в белые ледышки рук. Да жив ли он?!

Обливая горячими отчаянными слезами, обцеловывая лицо, затрясла его стылое тело, завыла: «Алешаааа!»

– Уходим отсюда... Скорее...– услышала она его шепот. – Сейчас все обвалится...

Наташа вскочила, как подброшенная пружиной, таща на себе друга, рванулась прочь от внезапно затрещавшей под ними поверхности. Не чуя ног, птицей перемахнула на соседнюю крышу. Красный шарф вспорхнул вслед за ними, распускаясь. Скользя и срываясь, они уже вдвоем с Лешей, неслись прочь от страшного места...

Позади что-то звучно ухнуло, они обернулись, там, где было слуховое окно, зиял провал. В него медленно, как во сне, скрежеща и взламываясь острыми углами, опускались листы крыши, облако серой пыли стояло над провалом, как ядерный гриб, глухо падали камни внутри. Откликаясь на волну обвала, взвыли сигнализации машин на набережной. Запах известки, кирпичной пыли и еще чего-то неопределимого, может быть времени? – растекся вокруг. Им даже послышался чей-то тонкий вскрик…

Ребята переглянулись, обнялись. Сердца их бились так оглушительно, что, пожалуй, перекрывали шум обвала.

– Ты знаешь, я так люблю тебя, моя маленькая... Как жизнь, – сказал Алексей тихо.

– Знаю, ангел мой, конечно знаю, – согласилась Наташа, пристраивая ему на шею остатки шарфа.

– Только никогда больше не называй меня ангелом. Слышишь?.. Я живой человек.

Ольга Щербатая Этнический консультант

Умирать страшно, но ожидание смерти страшнее всего.

Если бы не этот отвратительный красно-рыжий, низкорослый, кривоногий и медоточивый обманщик, моя жизнь бы не изменилась, названая матушка Клитемнестра не отдала бы меня на заклание, подобно тупой бесчувственной телице. Пусть я и не дочь ей, подобно Ифианассе. Но она вырастила меня в своём доме, была добра ко мне, и ничем не отличала от родных детей. В отличие от Агамемнона, который кажется вообще, не любил ни жену, ни детей, лишь ратные подвиги и мысли о собственной славе и величии заботили сего знатного мужа. Разве любящий человек бросается обещаниями о принесении в жертву богам самого прекрасного, что имеет? Тщеславие движет помыслами мужчин, и таковы почти все они, наделённые властью и могуществом.

Во имя чего бородатые дикари, не ведающие слогового письма, собрались пожертвовать мною? Чтобы выиграть многолетнюю войну, в которой главным трофеем является не кто иной, как моя родная мать Елена. Елена Прекрасная. Дочь Громовержца, пленяющая красотой всех мужчин, имевших несчастье увидеть ее. Если уничтожить часть ее сущности, плоть от плоти ее, возможно, Елена утратит частицу своей жизненной силы. Но она выживет в любом случае, даже если троянцы проиграют Великую войну. Она слишком красива, дщерь небожителя, чтобы погибнуть, и немало еще бед принесет Елена, моя мать. Давшая мне жизнь, но незнакомая со мной. Вправе ли я осуждать свою мать? Нет.

Непутевый Тесей, герой Тесей, хитрец Тесей, извечно раздираемый жаждой действия, понимаемого простонародьем как «геройство», это он вместе со своим лучшим другом Пирифоем, похитил юную девочку, только ради того, чтобы в очередной раз показать свою удаль. Представляю себе, как испугана была моя мать, еще совсем ребенок. И Тесей не мог удержаться от неприличного поведения по отношению к ней! Хорош герой! После захвата двумя сильными мужчинами слабой девочки Тесей нашел себе другое, гораздо более подходящее занятие, отправившись за новыми приключениями. Такие не погибают даже на том свете!

Впоследствии мать была возвращена к родственникам, так и не достигнув возраста взрослой женщины. Хитроумный Тиндарей объявил, что Елена вернулась «девицею», и целый рой женихов вился вокруг моей матери. Больше всех не повезло Менелаю, он женился на Елене, дав толчок к развитию событий, благодаря которым сегодня меня должны принести в жертву Артемиде, которая, якобы, гневается. Но кто из них, этих винопийц и горлопанов, лично слышал пожелание богини? Им хочется верить словам жреца, хочется надеяться на чудо, это не их кровь, и не кровь их детей сегодня прольётся на алтаре, и потечёт рубиновыми каплями, заставляя их бесноваться и ликовать.

Ненавижу медоточивого Одиссея, жалкого базилевса нищей Итаки, своекорыстного хитреца, только из-за него и его очередной премудрой уловки я здесь, в ожидании скорого конца. А как хорошо начиналось мое путешествие, очаровывающий язык рыжего царька обещал столько чудес в конце пути. Да низвергнется он в Аид прежде срока!

В тот день в наш дворец приехали двое Одиссей, который наверняка сам вызвался сопровождать меня и аргосский базилевс Диомед. И подло обманули нас, женщин.

Незадолго до того на женскую половину мегары привезли новую шерсть. Рабыни-чесальщицы размяли и вычесали ее, получив отличную паклю, эта работа считалась недостойной свободных женщин. Затем пряхи спряли тонкие нити с помощью веретён и прялок, и матушка Клитемнестра доверила мне честь участвовать в прядении! Я была горда тем, что меня сочли взрослой! Значит, замужество и новая жизнь не за горами.

Когда же величественная Клитемнестра, усмехаясь, сама предложила Ифианассе и мне ткать на ткацких кроснах, мы с сестрой переглянулись, точно, нашему девичеству подходил конец! А с ним и свободе! Но только в браке женщина Микен обретает то, чего лишена в девичестве – семейное счастье и ощущение себя полноправной хозяйкой, несущей ответственность за все, что происходит в доме. Это прекрасно.

– Сегодня я покажу вам, девочки мои, как украшать ткань простейшими узорами. Начнем с малого, с простого переплетения нитей разных цветов. Вскоре вы узнаете и подлинные узоры! Вспомните Арахну и ее мастерство в искусстве ткачества. Каждой будущей хозяйке дома подобает владеть умением ткачества. Но еще важнее искусство шить. Представьте себе, как чудесно вы будете выглядеть в длинных широких юбках, четко обрисовывающих талии, представьте, что эти наряды в микенском стиле будут сшиты из тканей, сотканных вашими собственными руками. Это ли не повод для гордости?

Я слышала, что некоторые жители островов попросту обматываются кусками ткани, полагая их достаточной одеждою. Например, базилевс Одиссей, как говорят, когда только приехал со своей полудикой Итаки, не знал, как носить принятое у нас платье. Правда? Афианасса смотрела на мать с озорными огоньками в глазах. Она тоже не любила Одиссея, нищего и болтливого, и женатого. Ходили слухи, что он любит свою жену. И пытался пойти на низменную хитрость, лишь бы не отправляться на войну. Как трус.

Клитемнестра никак не прореагировала на выпад дочери в адрес союзника мужа, она умела держать язык за зубами. Заметила лишь, что опытных портних становится все меньше. Шитье трудное занятие,возможно, наступит день, и все мы будем одеваться в куски ткани, как на родине Одиссея, и воображать, что это наилучшая одежда.

Нам было весело, мы смеялись и беседовали о своем, женском, и тут пожаловали эти двое. Впрочем, Диомеда можно было в расчет не брать, я не держу на него обиды, именно Одиссей говорил и убеждал, причем ему это удавалось отлично, как всегда. Руки его, заросшие мохнатой щетиной, двигались еще быстрее, чем его язык туда-сюда, сюда-туда.

С превеликим трудом удалось нам собраться вместе, чтобы начать великий поход на этот город. Перед отправлением устроили мы славную охоту... – Тут Одиссей прервался на миг, слегка наморщив лоб, словно не хотел сказать чего-то лишнего, что не нужно слышать нашим, женским, ушам. Но тут ваш муж и отец Агамемнон на пиру договорился с Ахиллом, и было принято меж ними решение. Надлежит немедленно тебе, юная царевна, выйти замуж за Ахилла. Потому как лучшего жениха не найти в целом свете и красив, и знатен. Что скажете? Клитемнестра руками всплеснула, словно птица, дар речи на миг потеряла, едва выговорила:

– Упились вы там до потери памяти, верно?! Снова вино пили неразбавленным, как какие-нибудь дикари? Кто это придумал, выдавать девицу замуж второпях, словно дочь простого козопаса? Не простая девушка Ифигения, чтобы вот так, без подготовки…

– Не могу спорить, Ифигения – совсем не простая девушка… – ласково пропел Одиссей. Возможно, она роду еще более знатного, чем думаем, не так ли, госпожа.

Всегда спокойная Клитемнестра потемнела лицом. В семье не принято было затрагивать историю моего происхождения, и мало кто знал правду о том, что я приёмный ребёнок. Одиссей намекал на мое незаконное происхождение от краткого союза Елены и Тесея.

Однако, так решил Агамемнон, и нас с Диомедом послали поскорее за юной невестой. Поспешите, женщины, пока суда наши не отплыли к берегам Илиона, и жених еще ждёт юную новобрачную.

Мы переглянулись с Ифианассой, можно подумать, это я, несовершеннолетняя, горю желанием вступить в брак с молодым Ахиллом, который на днях отплывет в дальние края и, возможно, никогда не вернется.

– Почему Ифигения? – неожиданно для меня спросила высокая и статная Ифианасса, грозно подбоченясь, точь-в-точь она походила сейчас на царицу Клитемнестру. Ей не нравился никогда нежный красавец Ахилл. И в возраст невест она не вошла, ей год еще до пятнадцати. Почему не я?

Тут настало мне время удивляться, вот как сестрица заговорила. Действительно, пусть сестра выйдет за Ахилла, я лишь порадуюсь за нее. Мне пока не хочется уходить в новую жизнь от девичьей воли, еще годик, другой, а потом можно. Не хочу становиться вдовой при живом муже, который будет воевать неведомо где, боги знают, сколько лет, и вернётся ли живым с чужбины?– Возьмите с собой Ифианассу, о пресветлые базилевсы, нерешительно подала я голос, и двое прибывших удивленно воззрились на меня, будто услышав глас с неба. Она готова к замужеству и жаждет его, тогда как я лишь маленькая Ифигения, мой рост велик, но чувства еще спят в моем сердце, и тело растет, я не готова стать женой и матерью.

Показалось мне, или впрямь смелый и гордый Диомед вдруг покраснел ярче анемона, а рыжебородый Одиссей искоса и злобно взглянул на меня, и тут же улыбнулся светло и радостно. Наверное, показалось, так как Одиссей немедля принялся убеждать мать:

– Царица, нам велено доставить к отцу именно царевну Ифигению, не Ифианассу! Мы всего лишь исполняем волю твоего мужа Агамемнона, ужели ты пойдешь против него?

На меня Одиссей больше не смотрел, как ни пыталась вновь встретить его бегающий взгляд, мне это не удалось. Почему он боялся посмотреть мне в глаза? Не уважал? Или пытался что-то скрыть, едва не выдав истинных чувств за красивыми словами?

– Я не поеду! – тихо сказала я, прекрасно понимая, что мой голос не будет услышан. Так и

Произошло, Клитемнестра не оспорила мужней воли, и вот уже меня спешно готовят в путь к нареченному жениху. Рабыни торопливо складывают мои вещи в большой ларь, снуют в спешке по гинекею, а мне смешно и странно от их суеты.

– Прекратите бегать по дворцу, как глупые козы! Как только мой будущий муж отплывет в Трою, я вернусь назад в Микены, и буду здесь ждать его возвращения.

– Это разумное решение, – с легким вздохом согласилась мать, будто у нее отлегло от сердца. Возможно, ты и после навсегда останешься с нами, дорогая моя девочка. Кто знает, как выпадут кости твоей и Ахилла судеб… Хватит суеты, глупые клуши. Лучше подавайте поскорее жареное мясо и лучшее вино нашим гостям.

Но Одиссей и Диомед отказались воссесть на застеленных шкурами сиденьях, сославшись на спешность порученного им дела, доставить меня к Агамемнону, который ждёт.

– Но как же так? – Клитемнестра растерялась едва ли не больше, чем тогда, когда услышала новость о принятом Агамемноном сватовстве Ахилла ко мне. Если то решение всего лишь означало, что базилевс все решил, не спросив ее, царицы, мнения, то отказ высокопоставленных гостей от обязательной трапезы оскорблял ее как хозяйку, затрагивая сами основы общепринятых традиций. Как можно не отведать вина, хлеба и мяса, находясь в моем, – она подчеркнула это слово «моём», – доме?! Что вы делаете?! Подождите хотя бы немного, пока малыш Орест вернется с рыбалки, он так любит сестру, ему следует проститься с нею!

Низко, почти до земли, склонился пред нею Диомед, и без слов просил прощения за столь вопиющее нарушение правил. А базилевс Итаки не гнул спину низко, он лишь изрёк:

– Мы должны ехать, госпожа! Вдруг ветер переменится, суда уже готовы к плаванию…

– Но о какой свадьбе может идти речь, если вы все торопитесь отплыть? Вы даже не воздадите жертв нашим богам, не откушаете мой хлеб, вы только заберете Ифигению?! Как можно! … – мать готова была заплакать. – В таком случае, я повелю немедля снарядить арму для невесты. Она имела в виду специальную крытую коляску для невест. Только на арме, и не иначе мне сейчас полагалось ехать, потому что впереди меня должно ожидать свадебное торжество, о котором я пока не услышала ни слова. На миг меня охватил восторг, еще бы, арма такая чудесная, удобная коляска, накрытая сверху огромным куском домотканины от ветра и дождя, и в ней так удобно ехать, и она такая красивая, и изящная, только вот не очень маневренная…

– Тсс! – Одиссей приложил палец к губам, будто намекая матери на многословие, стремясь оборвать на полуслове речь. Мать воздымала руки, не находя слов от возмущения и непонимания. Еще пуще сделалось ее недовольство, когда гости отказались взять арму и сопровождающих из числа нашей челяди и приближенных, сославшись на то, что им некогда ожидать лениво тянущуюся процессию, им очень некогда! Возмутительно!

Клитемнестра всё поймет позже, гораздо позже, когда ничего нельзя будет исправить. И будет ликовать от того, что гости хотя бы не увезли с собою Ифианассу, ее родную дочь.

Поведение гостей казалось мне всё более странным и необъяснимым. Но я не задавала вопросов, усвоив из поведения Одиссея и Диомеда, что не получу ответов. К чему выставлять себя на посмешище, если тебя старательно не замечают, будто ты серебряный кратер или дворовый пёс? В считанные минуты я, молча, собралась, надев лучшее платье, сшитое по старому критскому фасону, высоко поднимавшее мою полудетскую грудь, с множеством оборок и четко обрисованной талией, и шагнула за порог дома, в котором выросла, навстречу моей странной судьбе. Вскоре златообильные Микены навеки скрылись из глаз за поворотом дороги.

Раз не суждено мне проехаться на арме перед своим законным супружеством, так и на паршивой, обветшалой, но быстроходной военной повозке двух базилевсов я не поеду, уперлась я, и настояла на своём. Клитемнестра дозволила мне взять Боанегроса, моего любимого мальчика, моего чудесного жеребца, с легкостью преодолевающего кручи.

– Тебе неудобно будет скакать на нём в таком платье, – с сомнением шепнула сестра, но я лишь отмахнулась. Мне всегда удобно в седле, с детства вела себя как мальчик. Не то, что их хваленый жених Ахилл, как девочка, прятался среди женщин. Тоже мне жених! Пусть Одиссей и Диомед трясутся на ведомой возницей повозке. Смеюсь над ними.

– Истинная Артемида! – с нешуточным ужасом пробормотал Диомед, глядя на меня, а его товарищ, хвала богам, промолчал. Изредка ловила на себе сомневающийся взгляд Одиссея, но он ни слова не произнес, пока я гарцевала перед ними по крепкой мощеной микенской дороге, которая пережила уже немало поколений людей. Дорога немного приподнималась над окружающей местностью, ровная, надежная, сложенная из каменных блоков, скрепленных друг с дружкой гипсом и залитых слоем рыжей, почти как борода Одиссея, местной глиною. Сверху дорогу покрывала каменная плитка, по которой повозка «гостей» катилась как по маслу, а Боанергос летел подобно Пегасу. Впрочем, иногда каменная дорога сменялась земляными насыпями, и, тогда повозка замедляла ход, но не мы с моим быстроногим черным красавцем.

По пути мы почти не разговаривали с высокочтимыми базилевсами, лишь разделяли наспех скудную трапезу и пили разбавленное вино, которое они все же взяли из наших погребов. Я даже не пыталась втянуть мужчин в разговор, чтобы не казаться назойливой.

Но они беседовали меж собой, хотя явно следили за своими словами, чтобы я не узнала чего-то важного, того, что они не хотели донести до меня. Подвыпив, Диомед вымолвил:

– Славная охота состоялась под Авлидой, но надо же было Менелаю вторгнуться на земли священной рощи Артемиды, и убить ту проклятую лань, вызвав гнев могучей богини. И Атрей тоже хорош – поскупился на золотого агнца. Вот и пусть ожидают теперь попутного ветра до седых волос.Артемида справедливо решила наказать непочтительных смертных.

Тут Одиссей, встретив мой заинтересованный взгляд, я хотя и сидела в стороне от них, но прекрасно слышала каждое произнесенное слово, толкнул Диомеда локтем в бок

– Забудь о грустном, мой славный друг! Лучше поведай о пирах Аргоса, о землях твоей родной Этолии, о красавицах твоих земель. Я же расскажу о покинутой мною Итаке. Пусть девушка послушает о царствах более диких, чем ее Микены, но от того не менее любимых нами, дикарями. – Видя, что этолиец Диомед растерянно замолк, он принялся на все лады живописать свои хоромы на Итаке, и жену Пенелопу, и маленького сына Телемаха. С чего Одиссей предался воспоминаниям? Слушала теперь их разговор вполуха, стараясь обдумать то, что ранее рассказал Диомед.

Так вот почему суда эллинских племен доныне не отплыли. Безветрие на море. Мне очень хотелось заметить, что следовало принести жертву воинственной богине, и она мигом бы переменила свое решение, и безветрию давно бы пришел конец. Значит, скучающие воины решили повеселиться перед дальним плаванием, и устроить веселую свадебку, а потом бросить меня, безутешную, и отплыть отвоевывать обратно мою родную мать

Какая демагогия. Только Одиссею могла прийти в голову подобная мысль. Или… мой названый отец Агамемнон был пьян, с ним такое бывает изредка, и сам так решил. Но, однако, как долго на море царит безветрие, это необычно. Или сами боги против войны? Возможно, Елена от рождения была предначертана Парису, но мужское тщеславие, вначале моего отца Тесея, затем спартанского базилевса Менелая, нарушили божьи пути, и греческие племена найдут не победу, но лишь гибель в дальней дороге, за морем.

Больше двое мужчин не заговаривали о причинах своего длительного ожидания попутного ветра перед отплытием. Наверное, там было что-то еще, о чем они молчали.

В Авлиде, знаменитой своим культом Артемиды, союзники стояли уже несколько декад, но перемены погоды не ожидалось. Когда мы въехали в пределы города, нас встретили зеленые дубравы и тихая безветренная погода. Я по-прежнему ехала на своем жеребце, хотя Одиссей зачем-то звал меня сесть к ним в повозку, чтобы поговорить. Жеребца он предлагал привязать за повозкой, чтобы тот не отстал. Удивляясь просьбе итакийца, я подчинилась его воле. В словах Одиссея чувствовался приказ. Я могла бы ослушаться – только мой отец мог мне приказывать, но разве не волю Агамемнона исполнял здесь этот низкорослый говорун?

Покорно склонив голову и скрепя сердце, я устроилась в неудобной повозке подле двух знатных мужчин, и приготовилась слушать. Очевидно, настало время для чего-то важного, если Одиссей вдруг соизволил завести со мной разговор.

– Ты царская дочь, Ифигения. Гордость не позволит тебе пасть духом или строить препятствия к тому, что должно случиться. Выслушай мужественно то, что я скажу сейчас, Одиссей даже взял меня за правую руку, совсем как молодого эфеба. Похоже, он все-таки немного меня зауважал при виде того, как мастерски, подобно хеттам, я управляюсь с лошадьми. – Не будет никакой свадьбы, это было просто предлогом, чтобы Клитемнестра отпустила тебя вместе с нами. Иначе она бы так раскричалась, что все боги услышали бы ее вопли!

Мать Клитемнестра никогда не плакала и не кричала она была горда, но о чем он толкует?

– Так решили боги, их волю озвучил провидец Колхант, и не нам оспаривать волю богов, девочка. Позволь рассказать тебе всё с самого начала, ты должна быть готова к тому, что тебя ждёт, и достойно встретить волю Артемиды…

– Не томи, светлейший базилевс! – вскричала я в негодовании. – Говори, не мучай душу!

– Послушай, царевна, когда наши союзные суда уже готовились отправиться в путь, покинув гавань гостеприимной Авлиды, мы, цари, решили устроить охоту. До сих пор не пойму, зачем Менелай, брошенный муж, принял участие в охоте? Но такова была его воля. Думаю, базилевс Спарты стремился отвлечься от своей невозвратимой потери, и жаждал вида крови животных, и его ярость была столь велика, что Менелай неосторожно убил в священной роще Артемиды лань, которой не должна была коснуться рука смертного, ибо та лань была посвящена великой охотнице. Что касается Атрея, думаю, ты уже слышала, он поскупился, но это здесь не столь важно. Главное – убитая Менелаем в священной роще лань, животное, посвященное Артемиде!

– Хорошо, царь Спарты убил невинную лань богини, но при чем здесь я, о, Одиссей?!

– Пойми, о, прекраснейшая из дочерей Агамемнона, и базилевс Итаки лукаво скосил на меня зелено-серо-голубые глаза, намекая на знание моего происхождения, вождем нашего похода является отнюдь не Менелай, но отец твой Агамемнон.

– И что? – я не понимала, почти начинала задыхаться от непонимания. – При чем здесь я?

– Настало великое безветрие, насланное Артемидой, покровительницей Авлиды, и суда не смогли отплыть и день, и два, и декаду. Дни стали умножаться, а мы всё ждали хорошей погоды, не находя себе занятия от безделья. Наконец, мудрец и прорицатель Калхант решил говорить с богиней. Он умеет слышать волю бессмертных.

Так Артемида велела ему… Что она сказала Калханту, о, Одиссей? Не томи меня!

– Калхант велел передать совету базилевсов, что богиня разгневалась, и только жертва может смягчить ее гнев. Боги добры к тем, кто вовремя может умилостивить их… Так вот, богиня потребовала, чтобы мы привезли тебя… меня прошиб ледяной пот– я поняла! Приспешники Аида, вот они кто, Одиссей и Диомед. Разыграли комедию, обещая скорую свадьбу девице, предназначенной быть принесенной в жертву кровавой богине!

– Прими это решение, госпожа, и смирись, – это вступил в разговор Диомед, до поры молчавший. – Будь достойна своих предков, покажи воинству, как должна поступать царская дочь в таком случае.

– И Агамемнон согласился на это?! – вскричала я. Но то Менелай согрешил, и надумал искупить свою вину моей кровью! И все присутствующие поняли мою мысль. Спартанский царь был только рад принести в жертву дочь беглой жены, дочь другого. Мысли мои метались чайками над морем. Они пригласили меня в повозку, чтобы я не сбежала, услышав такую новость. Боанергос унес бы меня далеко, далеко отсюда. Как бы я хотела сама стать белокрылой чайкой и улететь к моей родной матери. Возможно, теперь, став взрослой, она не отвергла бы меня, а пожалела несчастную безвинную сироту, которая так и не стала родной приемному отцу, Агамемнону, иначе он не был бы столь жесток ко мне…

Слёзы потекли по щекам, не страх, но отчаяние душило меня. Обманутые надежды вместо брачного ложа, смертный алтарь, какая насмешка судьбы! Только хитроумный Одиссей мог решиться на такой нечеловеческий обман! Диомед, тот хотя бы молчал в нашем доме.

– Ты будешь наказан, – сказала я тихо, но звучно. Слова хлестали, как плетка, п усть боги отвернутся от тебя и дети твои не познают семейного счастья! Проклятый! Пусть все ветры на свете дуют против тебя, и само море вздыбится и поглотит твой лживый язык! Да услышит меня Посейдон!

– Вот и хорошо, царевна! – мерзкий рыжий базилевс улыбался, казалось, не слыша моих фраз, лучше сейчас выплакаться и высказаться, чтобы потом казаться спокойной на глазах всего войска. Поплачь, юная госпожа, избудь печаль, мы понимаем, как тебе тяжело. Велика твоя роль в обретении нашим воинством удачи, так будь достойна этой чести.

Они «понимали»… Добрые базилевсы «понимали», что чувствует девочка пред лицом скорой и неминуемой гибели. Вот он сам не захотел, чтобы его сына зарезал плуг на меже, когда он, плут Одиссей, сильный мужчина, привыкший с детства метко стрелять из лука и разить мечом, притворялся бесноватым ради того, чтобы не идти на войну. Но когда Одиссей увидел, что его ребенка вот-вот раздавит плуг, мигом опамятовался и поумнел. Жаль, мне нельзя притвориться безумной, да и какая разница богине, в каком состоянии мой разум? Безумцы всегда были угодны богам.

Смешанное воинство эллинов приветствовало двух своих базилевсов, узрев нашу повозку. Несчастный, привязанный Боанергос плелся следом, непривычный к привязи. Гордо взбрыкивал, прядал ушами, и мне было его безумно жаль. Что станет с моим конем, когда… Когда меня не станет? Смогу ли я поручить его судьбу моему названому отцу?

– Послушай меня, царь Аргоса, – я была серьёзна и спокойна, как рыба, вытащенная на сушу, но еще не распотрошенная, – я смотрела в глаза аргосскому царю пристально, не мигая, как и подобает истинной внучке Зевса, судьбу которой осмелились решить простые люди, прошу тебя об одном – отправь обратно моего коня! Назад в Микены. С одним из твоих людей. Даже если этот человек не сможет из-за моей просьбы отплыть с вами в Трою. Прошу, пусть Боанергоса доставят обратно, а дома, в Микенах, пусть животное поручат моему брату Оресту. Мальчик тоже любит моего коня, он сделает все, что надо. Речь моя запнулась, когда я увидела, нет, неужели? – слезу в глазах этолийца. Он плакал? Будь Елена его женой, она бы не покинула его.

Не то, что Менелая, думающего об охоте перед началом войны. Пустой человек! Мать была права, покинув его! Не знаю, что за человек этот троянский царевич Парис, но бородатый Менелай ужасен! Похоже, он ни разу не стриг свою темную широкую окладистую бороду. Наверное, остатки пищи гнили в ней по ночам, даруя чудесные ароматы окружающему миру. Когда я только сошла с повозки, высоко задрав голову и четко расположив две светлые длинные косы по плечам, чтобы выглядеть возможно более гордо и равнодушно ко всему и всем, спартанский царь поедал меня жадным взглядом. Смесь страсти, удивления и ненависти были написаны на лице Менелая. Одного его взгляда довольно было, чтобы убедиться, он признал во мне дочь моей матери. Неужели я так похожа на Елену? Но сходство это подобно нечеткой тени, слабому отражению в луже после дождя. Иначе эти бородатые воины не осмелились бы поднять на меня руку. Говорят, Елена прекрасна…

Главное,не бояться. Осталось немного, и все закончится в этой жизни, в которой самое мое рождение стало случайной роковой ошибкой, не осложнившей, впрочем, существования ни матери, ни отцу. Мне стоит быть признательной Агамемнону он дал мне честное имя, я выросла в его доме и была любима его женой и детьми. Настала пора платить по счетам, как говорят финикийские торговцы, что возят в Микены пурпур, стекло, жемчуга и драгоценности из далеких земель.

Словно царица, готовящаяся взойти на трон, я сама подошла к Калханту, жрецу и прорицателю храма богини-охотницы. Прикоснулась к его запястью хладными пальцами:

– Всё ли готово, о, провидец? И я готова стать средством к началу вашего пути. Убей меня! Прекрати наконец эту муку ожидания, пусть душа сойдёт в Аид, не томясь более.

И я улыбнулась Калханту, бритоголовому жрецу, онемевшему от моей самоуверенности. Представив себе, что это не я, но моя богоданная Зевсом мать Елена улыбается ему, жрец задрожал.

– Что же ты, жрец?! Не медли! Жаль, что нет рядом моего будто бы жениха, как его, Ахилла, я бы хотела обнять человека, чьим именем меня вызвали сюда. Обнять и пожелать удачи в бою. Как, и ты здесь, мой дорогой… отец?! Дозволь поцеловать тебя на прощание в обе щеки. Будь счастлив со своей женою, она была мне лучшей матерью на свете. Да, будешь ты вознаграждён ее любовью и верностью после моего заклания! Ах, прости, оговорилась, жертвоприношения…

Всё клокотало внутри меня, а жрец всё медлил, не решаясь взмахнуть своим сияющим кинжалом, хотя я уже сама преклонила колени пред алтарем, темным и мрачным, испачканным запекшейся кровью животных. Мрачная богиня Артемида. Она кровожадна, как Молох финикийцев. Давно эллины не приносили Артемиде человеческих жертв. Не будет покоя и счастья никому из участников этой войны, вновь вернувшимся к дикости наших безжалостных предков. А всё Менелай с его тщеславным стремлением возвратить неверную жену, которой он стал отвратителен…

Сверкающий кинжал засиял под яркими лучами солнца, и тут темная, почти черная туча, огромная и страшная, закрыла собой весь небосклон, и небо сделалось темным, лишенным света солнца, и непроглядный туман покрыл все вокруг. Я покачнулась и упала, не ощутив никакой боли, вообще ничего. Жрец Калхант, только что нависавший надо мной неотвратимой угрозой конца, царь Агамемнон, стоявший в отдалении и упрямо выискивавший взглядом соринку в земле, не решаясь в последний раз глянуть на меня, все они разом исчезли, будто и не бывали никогда.

Казалось, непрозрачное темное облако пеленой заволокло всё, и даже собственные руки перестали быть видны. Мне стало так хорошо, так легко и радостно. Неужели я уже умерла, и вот этот туман и есть смерть? Как замечательно легко и просто, и нет никакой боли!

Но почему так темно? Неужели в Аиде царит полная, непроглядная тьма? Как тогда вечный перевозчик перевозит своих пассажиров через реку забвения?

Слегка приоткрыв глаза, заморгала почудилось, будто тьма постепенно рассеивается, сменяясь слабой туманной серебристой дымкой. Вскоре показалось, что различаю белеющие очертания своих обнаженных рук. Прозрачный туман еще сохранялся, но стало совсем светло, и слабые контуры предметов выявились из полумглы. Вот это и есть потусторонний мир? Как странно.

И вдруг яркий солнечный луч коснулся моего лица, согрел мокрые щеки, заставил глаза прищуриться, вместе с солнцем налетел порыв ветра и подбросил вверх мои косы, словно они были живыми танцующими светлыми змеями. Солнце и ветер? Ветер?! Тот самый, о котором долго и тщетно просили Артемиду эллинские воины?! Но где они?

Привыкнув к ослепительно яркому свету, радуясь свежему ветерку, осмелилась осмотреться по сторонам, и осознала, что до входа в Аид мне еще далеко! Однако, и на храмовый алтарь в священной роще Артемиды это место не было похоже. Роща вокруг шумела, разговаривала о чем-то своем, но алтарь исчез куда-то, как и сам жрец Калхант, и бесчисленные головы эллинов, провожавших меня в последний путь. Или я долго была без сознания, и они все уже уплыли в море, покинув меня?

Но, скорее всего, это место совсем не Авлида, хотя очень похоже. Та же трава и деревья, и ручей под ногами. Он протекал рядом с алтарем, чтобы жрецу удобнее было смыть красную кровь с жертвенного кинжала. Так, где же я?

– Приветствую тебя, маленькая Ифигения, – услышала я вдруг ласковый шепот, – ты у меня в гостях, и никто больше не причинит тебе вреда.

Повернув голову, увидела неведомо откуда появившуюся белокурую розовощекую женщину, стройную и очень рослую, с дивно прекрасным лицом и светящимися серыми глазами. Сглотнула комок в горле, намереваясь задать восхитительной незнакомке прямой вопрос, но она не дала мне рта открыть, опередив с ответом:

– Кто я? Называй меня Артемидой.

Боги! Она меня пожалела! Богиня сжалилась надо мною! Не приняла жертву! В голове всё закружилось, стало еще страшнее, чем недавно, вспышка нестерпимо яркого света затмила мир, и я, то ли вправду умерла, то ли лишилась чувств. Перестала быть.

Голоса тихо наползали из небытия, звучали из плотного тумана непонятным монотонным шумом, не создавая впечатления осмысленной речи. Но определенно я слышала голоса. Говорил мужчина, явно немолодой и привыкший повелевать. Он в чем-то убеждал или укорял женщину, чей тихий голос звучал сладостной вкрадчивой музыкой. Я не понимала ни слова, но их речь казалась мне благозвучной и неопасной. Я замерла, старательно прислушиваясь. Может, что-то удастся понять? Но нет, совсем ничего. Разные языки доводилось слышать в бытность мою царской дочерью в доме Агамемнона: финикийский, египетский, хеттский, но,ни единого слова знакомого не различила. Где я, у кого? И что за язык такой странный мелодичный, певучий? И вдруг разобрала несколько понятных слов:

– Кажется, твоя гостья очнулась, Артемида. Взгляни, она замерла на кровати без движения, и лишь ресницы ее слабо подрагивают, потому что она пришла в себя и слушает нас.

Резко распахнув глаза, я рывком села на странной кровати полукруглой формы, такой мягкой и уютной. И никаких перин! Мужчина, кудрявый, темно-русый, с серебристо-седыми висками, немолодой, с горделивым лицом и царственной осанкой, смотрел на меня с лукавой, но доброй усмешкой милого дедушки.

Я вскочила, намереваясь бежать, но куда, и от кого? От богини Артемиды? Неужели я угодила на саму гору Олимп, и нахожусь в чертогах олимпийских богов? И мифы говорят правду…

– Тише, девочка, успокойся! – это была та самая женщина, прекрасная, как восход солнца.

Артемида. Следовало бы пасть ниц к её ногам, возблагодарить за чудесное спасение, но не могла, ноги не держали, и язык не повиновался. Я попала в царство богов…

– Приляг, успокойся, позже поговорим, – женщина шептала слова, будто молитву, но ее речь была немного странной, слишком певучей и порой она непонятно произносила слова. – Испей целебного нектара, тебе станет легче, и ты мигом уснёшь. Все хорошо…

– Сколько ей лет, Артемида? – в голосе мужчины сквозила насмешка. – Ты спасла почти ребёнка, а нам нужна взрослая женщина. Эта малышка ничего не поймет…

– Ей скоро исполнится четырнадцать, – возразила женщина. – В ее мире это почти взрослый возраст. Совсем скоро она достигла бы статуса невесты, если бы девочку не вздумали принести в жертву эллинские кровожадные глупцы. Право, будь моя воля, наслала бы на них жестокий шторм и разметала к Аиду все их жалкие суденышки!

– Пусть себе плывут! – возразил мужчина. – У них свой путь. Разве мало ты веселилась, подбросив этим бородачам бедную телочку взамен спасённой девочки? Пусть плывут…

Вторично я пришла в себя не сразу. Похоже, я долго и крепко спала, без снов и тревог. Кажется, я устала бояться и думать о том, что со мной произойдет вскоре. Часто приходила Артемида, которая более не вызывала во мне панического страха и совсем не казалась похожей на грозную богиню. Она вела со мной беседы, которые не удерживались в моей голове. Артемида утверждала такое, что у меня тут же от ее слов начинала болеть голова, и я затыкала уши пальцами. Пыталась задавать ей вопросы о том мужчине, бывшем с нею в первый день моего появления здесь, в этой удивительной комнате без окон, в которой, однако, иногда целая стена становилась прозрачной, а за стеной вырастал диковинный дремучий лес, где кроны деревьев уходили высоко в небо. Артемида задавала вопросы о воинах, собиравшихся участвовать в троянской войне, и подолгу выспрашивала о каждом из них все подробности, начиная от родимых пятен на лице и заканчивая характерами и длиной бороды. Особенно удивил ее мой отзыв о базилевсе Одиссее.

– Ты хочешь сказать, Ифигения, что царь Итаки настоящий злодей? Не может того быть! Но я с яростью отстаивала своё мнение, объясняя, почему ненавижу этого лицемера и лгуна, обещавшего мне скорое замужество, тогда как меня поджидал жертвенный алтарь! – Ты побуждаешь нас переоценить его роль в тех событиях. Мы полагали его скорее положительным героем, но никак не подобным мерзавцем, как ты описываешь.

– Почему же мерзавцем? Он пытался уклониться от участия в войне, но, когда хитрый маневр не удался, влился в ряды воинов и решил принять все возможные меры к тому, чтобы завоевать достойное место среди воинов, и постараться выжить. Просто он гораздо хитрее и изворотливее всех остальных, и он не стыдится лгать в случае, когда ложь может помочь ему.

Наши беседы становились все продолжительнее и содержательнее, но я так и не хотела по доброй воле усвоить некоторые излагаемые Артемидой истины. Наконец,она оставила попытки уверить меня в чем-то невероятном и объяснила, что им от меня нужно.

Оказывается, меня спасли не просто по доброте божьей. От меня требовалось добыть некие сведения, которые мне, как «местной уроженке», гораздо проще получить, чем ей, Артемиде. Слова богини удивляли, повергали в шок. Всемогущая охотница просит меня, смертную, о помощи?

Когда я услышала, в чем суть их просьбы, то долго смеялась и пыталась убедить прекрасную женщину, что смогу ответить на ее вопрос без дополнительных исследований изучаемого периода. Дело касалось рыбной ловли, в которой я принимала участие с раннего детства. В этом деле мне досконально были известны все подробности. Однако, прекрасная богиня заметила, что им нужны доказательства правильности моих слов. Какие доказательства? Картинка золой на серебре, что ли? Но не стоило спорить. Всё будет так, как угодно всесильной госпоже.

– Утром ты проснешься уже одетой и окажешься в том месте, где должна увидеть всё то, что интересует нашего клиента, – слова Артемиды заинтриговали меня. Она говорит о некоем другом боге? Но вправе ли я любопытствовать? Она спасла меня, и смеет отныне повелевать моей жизнью и смертью, а я должна повиноваться. – Позволь заранее надеть тебе несколько украшений на шею и запястья, милая Ифигения, – нежные руки женщины, порхая крыльями бабочки, укрепили на моей шее, запястьях и в волосах несколько чудесно выполненных фибул с вкраплениями лазурита. – Они не вызовут подозрений… Старайся не поворачиваться спиной к рыбакам, так, чтобы твои украшения всегда были устремлены к ним лицевой стороной. Хорошо?

Я кивнула, внутренне смеясь. Артемида упорно не желала видеть во мне настоящего знатока рыбной ловли.

Очнулась я от шума ветра над головой и пения птиц в вышине деревьев. Солнце стояло высоко. Неимоверная свежесть пьянила. Возможно, именно сейчас я проснулась по-настоящему, а богиня Артемида, спасшая меня от заклания, мне только привиделась в лихорадочном бреду? На мне было всё то же роскошное платье, в котором покинула я дом базилевса Агамемнона.

Несколько сельских общинников, загорелых и худощавых, в старой одежде, какую не жаль было надеть на рыбалку, босоногих, стояли прямо в прозрачной ледяной воде, надеясь на удачный лов. В руках каждый из них держал небольшой прямой коровий рог. Я знала, что острый конец каждого такого рога просверлен насквозь, вдоль, в это отверстие продета бечевка с укрепленным на конце ее острым крючком. Пониже рога на бечеве укреплено увесистое свинцовое грузило.

Расстояние рога от крючка точно соответствует той глубине, на которой рыбак намеревается ловить рыбу. Проще говоря, рыбаки надеялись, что рог в тот момент, когда снаряд опустится в воду, непременно ударит по поверхности воды нижними краями, издав странный, привлекающий сомов звук, похожий на звучание музыкального инструмента, или на те самые волшебные звуки, какие издают сами сомы в тот миг, когда хватают зазевавшуюся добычу.

Потянувшись спросонья, я пристально и внимательно уставилась на сосредоточенных рыбаков, стараясь дышать тихо и незаметно, пытаясь слиться с окружающей природой. Пел-звенел сомовий квок над рекой, словно напевы самого Аполлона.

Так стояла я довольно долго, стараясь в точности исполнить поручение Артемиды. Наконец, мне надоело это бессмысленное препровождение времени, и я зевнула. Немедля рыбаки, обладавшие хорошим слухом, услышали изданные мною звуки и заметили меня.

– Женщина! На берегу женщина, друзья! Своим присутствием она испортит нам всю рыбалку. Откуда она взялась и кто она такая? Хватайте ее!

Яростные и злые, тряся бородами, они подступили ко мне, но я не успела и слова вымолвить в оправдание, как неведомая несокрушимая сила сдернула меня с места, закружила, завертела, и бросила неизвестно куда, невероятно далеко от места, где только что я наблюдала за процессом квочения сома.

– Ты отлично выполнила поставленную задачу, – журчание ручейка речи Артемиды обволакивало сознание сладкой паутиной. – Подтвердился именно тот самый способ рыбной ловли, о котором ты и говорила ранее. Прости за недоверие. Особенное спасибо за отличные фотографии. Все четко.

Она быстро и будто играючи присоединила к моим вискам тонкие упругие нити на присосках. Миг, и я захотела спать так сокрушительно и непреоборимо, будто не спала никогда в жизни.

Пришел сон, странный и цветной. В нем проносились страны и эпохи, народы и веры, государства и их законы, ничто не повторялось, но всё было похоже одно на другое. Кроме луны в небе. Порой мне казалось, что на небе две луны! Такого не бывает… Лишь себя в том сне не видела ни разу.

Проснулась я от того, что левую ногу свело судорогой, заснула в неудобной позе. Голова шла кругом от новых неожиданных знаний. Артемида появилась через несколько минут, остановилась в ногах кровати, глядя неуверенно и вопросительно. Теперь я знала о ней многое, не только имя.

– Мы хотим предложить тебе остаться с нами, Ифигения, – грустно звучал ее голос. – Потому что в твоем мире тебя нет. Ты считаешься умершей либо исчезнувшей навеки, перенесенной по воле богини неведомо куда. Никто не станет проявлять о тебе заботу. Никто не поверит, что ты та самая Ифигения! А домой тебе путь заказан… Ты останешься здесь, получишь образование, узнаешь нашу культуру, а через несколько лет, с помощью наших технологий, сможешь возвратиться в эллинский мир, если захочешь. Такая возможность предусмотрена. Но не в Микены.

Теперь ты знаешь многое о нашем развитом мире, но, при этом, остаешься собой. Нас устраивает твое отличное знание языка, более того, твоя грамотность явление очень редкое, даже для Микен. Итак, мы предлагаем тебе в скором будущем стать нашим этническим консультантом. С твоей помощью современные дети смогут лучше изучить некоторые особенности быта и нравов далекой эпохи. Что скажешь по этому поводу?

Опробовав на вкус название «этнический консультант», проговорив его вслух пару раз, я осталась довольна. Здесь, в научно-исследовательском этнологическом центре, меня больше уже ничто не удивляло, кроме одного, каким образом им удалось вытащить меня с алтаря смерти?

– Да, согласна! – я согласилась с видом важным и недовольным. – По окончании процесса обучения я приму ваше предложение и стану этническим консультантом. Что ждёт меня впереди?

– История Греции полна неразгаданных тайн, загадок и мистификаций. Вот тебе и предстоит разгадать некоторые из них, например, существует до сих пор окончательно нераскрытый пресловутый «гомеровский» вопрос. Разве не интересно? Ах, ты не слышала о Гомере?! Действительно... Ничего, расскажем. Или ты отправишься на Крит, чтобы расшифровать одно из доныне нерасшифрованных видов письма, существовавшего задолго до возникновения Микен.

– Сказала же – согласна! – я начинала сердиться. – Значит, чудесные и опасные приключения ждут меня впереди, и дома все полагают меня ушедшей навеки в Аид? Я остаюсь!

Что касается моих дальнейших приключений, то впоследствии их было немало, но о них я расскажу позже. Если вы сами убедительно меня об этом попросите.

Леонид Старцев Последний концерт

Костас стоял у окна и рассеянно смотрел на улицу. Окно выходило на торговую площадь. Но людей на ней в этот утренний час было мало. Хотя здесь уже давно, начиная с того самого злополучного апрельского утра, не наблюдалось обычного столпотворения. Зато по-хозяйски вышагивали, громыхая коваными сапогами, вооруженные военные патрули, которых, пожалуй, было даже больше, чем мирных пешеходов. Посреди площади серой громадой застыл боевой танк, хищно ощерившийся жерлом своей пушки на жилой дом.

Шел дождь, его капли глухо ударялись о стекло и ручейками стекали вниз. «Как слезы по щеке – подумал он, – погода тоже грустит о моей Элен».

– Элен, Элен… Где же ты? Прошу тебя, вернись, – в отчаянье шептал Костас…

Прошло уже три месяца со дня их знакомства, а как будто это случилось вчера…

Костас, студент архитектурного факультета Афинского университета, высокий худощавый парень с длинными курчавыми волосами, пользовался повышенным интересом у слабого пола, но по-настоящему увлекался только музыкой. Он прекрасно пел, играл на разных музыкальных инструментах, сам пытался что-то сочинять. Любил и классическую и народную музыку, а в последнее время целиком оказался во власти новомодного рок-н-ролла. С друзьями Янисом и Георгиосом они организовали свою рок-группу под названием «Сыновья Одиссея» и часто выступали с концертами в клубах и кабаре. Они, как и их сверстники из других стран, сходили с ума от британских групп и, прежде всего, конечно же, от Beatles и Rolling Stones, и с удовольствием и неизменным успехом исполняли их композиции. Костас играл на ритм-гитаре, виртуозно исполняя и сольные партии, Янис специализировался на бас-гитаре, Георгиос на ударных.

В тот вечер «Сыновья Одиссея» давали свой очередной концерт в студенческом клубе их родного университета. В толпе азартно танцующей молодежи Костас сразу заметил эту девушку и уже не мог оторвать от нее взгляда. О, это была настоящая богиня, красивая, стройная и гибкая, с вьющимися каштановыми волосами и пронзительными карими глазами. А как она танцевала! Искренне, всем своим существом отдаваясь танцу, этому мировому сумасшествию – рок-н-роллу, она чутким камертоном реагировала на каждый аккорд, на каждый сольный гитарный пассаж, казалось, она дышит танцем, как будто она сама и есть битловская баллада.

Костас весь вечер пел только для нее. После концерта он подошел к ней познакомиться. У нее было замечательное имя Элени, но он, с ее разрешения, стал на французский манер называть ее Элен. С того чудесного вечера их захватила, вихрем закрутила и унесла на небеса счастья истинная, нежная и всепоглощающая любовь с первого взгляда. Костасу даже не пришлось изменять своей прежней страсти музыке, Элен и стала его настоящей музой, ежечасно дарящей ему вдохновение для новых песен.

Через месяц состоялась их свадьба, точнее небольшой торжественный вечер в ресторане в кругу ближайших друзей. Молодые поселились у Костаса, в маленькой двухкомнатной квартирке почти в центре Афин. Элен училась в медицинском институте, и целые дни пропадала на занятиях, а вечером они встречались на репетициях или на очередном концерте «Сыновей Одиссея».

Костас никогда и не думал, что так можно любить, и не в кино, а в жизни. Он души не чаял в молодой жене, и со временем его любовь только крепла. Все в ней вызывало у него восторг: и ее серебристый голос, и ее бездонные лучистые глаза, прятавшиеся под шелком густых ресниц, и ироничные трепетные губы, и идеальное чувственное тело. Костас знал, что и Элен его любит также искренне, нежно и страстно.

Уже шел второй месяц их совместной жизни, а они все не могли наговориться и насытиться общением, и каждый день и каждую ночь открывали друг в друге что-то новое, и это их очень радовало. Было счастливое ощущение, что они единое и неделимое целое. Стоило ему о чем-нибудь подумать, и у нее появлялись такие же мысли. Он шутил, и она устраивала ему остроумные розыгрыши, он грустил, и она печалилась…

«Да, несомненно, – думал Костас, – наша встреча – божественный дар. Какое же это счастье! И пусть так будет вечно!»

И ничто, кажется, не омрачало их жизнь. Была правда одна мелочь. Элен в отличие от мужа курила. Он особенно и не возражал, но мягко убеждал ее отказаться от этого пристрастия. Хотя сам ловил себя на мысли, что ему очень нравится наблюдать, как она выполняет весь этот ритуал, как элегантно достает из пачки сигарету, слегка щурясь, прикуривает, как грациозно держит ее длинными красивыми пальцами, глубоко затягивается и медленно выпускает сизые клубы дыма, рассеянно смотря куда-то вдаль, словно медитируя.

Превращая свою воспитательную работу в шутку, он говорил:

– Любимая, ты же будущий врач. И как же ты будешь лечить больных, убеждать их вести здоровый образ жизни, если сама куришь? А если у нас появится малыш?

– Костас, милый, ты не переживай, как только мы соберемся заводить маленького, так я сразу и брошу, клянусь.

Она виновато улыбалась и примирительно целовала его в губы.

И Элен действительно пыталась покончить с этой привычкой, стараясь сократить количество выкуриваемых сигарет и хотя бы не курить в присутствии мужа.

В то утро они проснулись как никогда рано, разбуженные каким-то необычным шумом и металлическим лязганьем. Подбежав к окну, они не поверили своим глазам, по улице бесконечно вереницей ползли, как какие-то мифические мастодонты, настоящие боевые танки. Они неторопливо выезжали на площадь, разворачивались и разъезжались по прилегающим улицам. Костас посмотрел на календарь, там значилось 21 апреля 1967 года, воскресенье. Он включил радио, передавали обращение какого-то полковника Георгиоса Пападопулоса к греческому народу, из него следовало, что в стране произошла революция, и к власти пришло военное правительство во главе с этим самым Пападопулосом. Элен испуганно посмотрела на Костаса, прижалась к нему и тихо спросила:

– И что же теперь будет?

Вскоре все стало ясно. В Греции произошел военный переворот или как его скромно назвали сами военные: «Революция 21 апреля, призванная вывести страну из состояния хаоса и разрухи». Путч «черных полковников» произошел почти бескровно, жители Греции весьма пассивно отнеслись к установлению военной диктатуры. С одной стороны, такая реакция была вызвана элементарным страхом перед новым жестким режимом, который с первых же часов начал репрессии против своих потенциальных противников, включая массовые аресты людей, симпатизировавших левым и особенно коммунистам. С другой стороны апатия народа объяснялось тем, что греки уже изрядно подустали от постоянных политических кризисов в последние годы и связывали с военными надежды на установление хоть какой-то стабильности.

Костас с Элен и их друзьями каждый день собирались и обсуждали в их уютной квартирке горячие новости. А они были совсем неутешительными. Новое правительство провозгласило своим главным лозунгом «Греция для греков-христиан». Атеизм и западная попкультура, включая рок-музыку и движение хиппи, преподносились новыми идеологами как часть анархо-коммунистического заговора, поэтому и отношение к ним было, мягко говоря, неодобрительное. Были отменены все политические свободы, введена цензура, запрещены многие фильмы, песни, книги, картины, преследовались юноши с длинными прическами и девушки в мини-юбках. Во всех сферах общественной жизни насаждались национализм и ориентированность на православие. Так что, Костасу и его друзьям пришлось все репетиции и концерты «Сыновей Одиссея» отложить до лучших времен. Молодые люди были в негодовании, но что они могли сделать? Костас в сердцах заметил:

– Обратите внимание, что переворот начался в ночь с двадцатого на двадцать первое апреля, точно в день рождения Гитлера, не кажется ли вам это символичным?

И как бы ни было страшно и обидно, но ко всему привыкает человек. Постепенно заработали магазины, возобновилась учеба в школах и университетах. Однако военное положение все еще не было отменено, и сохранялся комендантский час. По улицам фланировали многочисленные военные и полицейские патрули. Они могли схватить любого, подозрительного, на их взгляд, прохожего, бесцеремонно затолкать его патрульную машину и увезти в неизвестном направлении.

Костас с Элен после учебы все вечера проводили дома. Он тихо наигрывал на гитаре, сочиняя новые песни и композиции, а она – читала книги и вязала Костасу свитер. Украдкой девушка нежно и с тревогой поглядывала на мужа, опасаясь за него, чтобы он в запале не наделал глупостей. Несвобода давила и угнетала, и лишь их неугасимая любовь не позволяла им совсем отчаяться и потерять надежду и веру в высшую справедливость. Они уже начали с друзьями подумывать о переезде куда-нибудь за границу, например во Францию, в Париж, чтобы там выступать с концертами и своими песнями как-то противодействовать ненавистному режиму. Но тут в их судьбу вмешался злой рок.

Великолепное весеннее утро. В цветущем благоухающем саду Костас в белых свободных одеждах играет на бузуки и поет какую-то романтическую песню. В отдалении несколько прекрасных девушек, также в белых одеяниях, среди которых и Элен, собирают чудесные весенние цветы. Все дальше и дальше идет Элен в глубь цветочной поляны. Вдруг она громко вскрикивает и падает, Костас подбегает и видит у ее ног большую страшную змею. Чудище, раскрыв огромную пасть с раздвоенным языком и острыми ядовитыми зубами, угрожающе шипит. Он схватил копье и ринулся на змею, но она, захохотав мерзким лающим голосом, бесследно, словно растворившись в воздухе, исчезла. Костас склонился над девушкой, Элен была мертва. Он взял на руки ее бездыханное тело, горько зарыдал… и проснулся в холодном поту. Стал лихорадочно рукой искать Элен рядом с собой на кровати, но не находил. В испуге он окончательно пришел в себя, открыл глаза и увидел жену, она одевалась перед зеркалом. Костас с облегчением вздохнул:

– Дорогая, а ты куда?

– Да я на пять минут. Сбегаю в лавку за сигаретами.

– Элен, прошу тебя, не ходи. Сейчас позавтракаем и сходим вместе.

– Ну, Костас, милый. Я быстро. Это будет последняя пачка. Я же тебе обещала. А ты не вставай. Я прибегу, и мы еще с тобой поваляемся, – она смущенно улыбнулась, – и у меня для тебя есть один замечательный сюрприз, я думаю, он тебе понравится. Я сейчас…

Он не успел ничего ответить, хлопнула входная дверь. У Костаса внезапно защемило сердце. Он встал и подошел к окну. Из-за угла улицы, на которой находилась лавка с сигаретами, выходили редкие прохожие, потом проехал патрульный автомобиль... Прошло пятнадцать минут, полчаса, час... А Элен все не появлялась. Вдруг Костаса как будто ударило током, он лихорадочно оделся и помчался в лавку. Но жены нигде не было, в лавку она тоже не заходила. Он обежал все прилегающие улицы, лавки, таверны, магазины, но ее никто не видел. Лишь к вечеру нашлась одна свидетельница, которая утром гуляла с собачкой и наблюдала, как военный патруль остановил красивую девушку в мини-юбке, сделал ее замечание за неподобающий для православной гречанки вид и потребовал у нее документы. Девушка возмутилась, сказала, что она взрослый человек и сама будет решать, в чем ей ходить и обозвала их фашистами. Те, недолго думая, грубо сковали ее наручниками, бросили в патрульную машину и куда-то увезли.

Все последующие дни Костас и его друзья искали Элен, метались по тюрьмам, моргам, больницам, ездили на ипподром, превращенный новыми властями в концлагерь для политзаключенных, но никаких ее следов так и не обнаружили. Только через неделю, через все свои связи и влиятельных друзей, в общих списках политзаключенных им удалось найти Элен. Она якобы содержалась в одной из афинских тюрем, по иронии судьбы, всего лишь в квартале от их дома. Костас обратился туда с ходатайством о свидании и разрешении на передачу, но ему было категорически отказано как в том, так и в другом, а также и в информации о ее здоровье и предъявленном обвинении. Было только сказано, что она является опасным государственным преступником.

Костас был в полном отчаянии. Помогли как всегда друзья. Оказывается, по соседству с Янисом жил один из охранников той самой тюрьмы – Андреас. Янис организовал встречу с ним и тот пообещал за определенную мзду навести справки. На следующий день Андреас все подтвердил, действительно, Элен находится в этой тюрьме, в блоке для особо опасных преступников, и добраться до нее практически невозможно. Опять тупик? Но охранник обнадежил, он сказал, что у него есть одна идейка, и он за тысячу драхм и две бутылки метаксы может поделиться ею с Костасом. Ударили по рукам. Идея состояла в том, что через день, в четверг, у начальника тюрьмы майора Спироса Панайотиса будет юбилей, ему стукнет пятьдесят. Официальный банкет с родственниками и руководством состоится в воскресенье, а в четверг, то есть, непосредственно в день рождения, Спирос устраивает пирушку для ближайших соратников в своем тюремном кабинете. Задача Костаса прийти в тюрьму и сказать, что он сын боевого друга майора и хочет поздравить его с юбилеем. А дальше, уж как получится, все будет зависеть от него, как он сможет договориться с начальником. На прощанье Андреас сказал:

– Только будь осторожней, парень. Этот Циклоп чертовки хитер и злобен, как ядовитая змея.

– А почему, циклоп?

– Это его прозвище. У него же один глаз выбит, и он всем говорит, что потерял его на фронте. Но злые языки утверждают, что в пьяной драке…

В четверг утром Костас был уже у ворот тюрьмы. Сообщил дежурному, что пришел поздравить господина начальника с днем рождения. Через часа полтора Костаса пригласили к боссу. Но сначала отобрали паспорт, тщательно обыскали, затем повели по длинному и зловещему с множеством дверей лабиринту коридоров.

Просторный кабинет с распахнутой дверью был набит офицерами. Костас сразу узнал Панайотиса по черной повязке, закрывающей поврежденный глаз. Это был крупный гориллоподобный мужчина с широким лицом, оттопыренными ушами, приплюснутым как у боксера носом и толстыми мясистыми губами. Он сидел во главе стола, заставленного бутылками и закусками, и громким лающим голосом что-то рассказывал. Его рассказ то и дело перебивался заискивающим хохотом сослуживцев. Сопровождавший Костаса военный оставил его у входа, а сам подошел к начальнику и что-то сказал ему на ухо. Тот, молча, немигающим взглядом удава посмотрел на гостя, поманил его рукой и усадил рядом с собой.

– Ты кто?

– Я Костас Ксенакис. Сын Димитраса Ксенакиса, он воевал вместе с Вами против фашистов.

– Не помню такого…

– А он Вас помнит, вот даже послал меня поздравить Вас с юбилеем и передать небольшой подарок.

Костас суетливо полез в карман, Спирос рефлекторно напрягся. Молодой человек вытащил небольшую коробочку и передал ее юбиляру, тот сразу обмяк. Это была семейная реликвия Ксенакисов, передаваемая от отца сыну, массивный золотой перстень в виде печатки, на которой была изображена красивая хищная птица с глазами из довольно крупных бриллиантов и выгравирована буква F, обозначающая слово Fenix. Это кольцо Костасу перед смертью передал отец с напутствием, чтобы он хранил его в семье и передал своему сыну. У Костаса это была единственная ценная вещь, не считая гитары, но он справедливо сомневался в том, что тюремщик оценил бы такой подарок, как гитара. Майор открыл коробочку, вытащил кольцо, внимательно рассмотрел его со всех сторон, одобрительно поцокал языком и попытался примерить. У него были короткие толстые волосатые пальцы, так что перстень с трудом удалось натянуть лишь на мизинец левой руки. Он хвастливо поднял руку, показывая собутыльникам подарок, те восхищенно зааплодировали.

– А почему отец сам не пришел? – с некоторым подозрением спросил майор.

– Да он что-то болеет в последнее время, сердце прихватывает.

– А ты чего хочешь?

– Да вот Вас поздравить хотел...

– А сам-то ты, чем занимаешься?

– Учусь в университете, сочиняю музыку, пою в ансамбле…

– Поешь? А какие песни? Эти, наверное, сатанинские, иностранные? Вон, какая у тебя прическа, как у этих волосатиков, рокеров? А ты вообще, православный?

– Конечно, православный, а песни я всякие пою…

– Парень, ну ты и наглец, – в голосе майора появились металлические нотки, единственный его глаз колко, не мигая, по-змеиному смотрел прямо в душу. – Да ты знаешь, куда ты пришел? Здесь содержатся враги православной Греции, которые забыли свои корни, продались всем этим коммунистам, анархистам и всяким там англо-американским хиппарям.

У Костаса все похолодело внутри. Он никак не ожидал такого поворота событий. А тем временем тюремщик все больше и больше приходил в бешенство. Все испуганно затихли, чутко прислушиваясь к разговору.

– Отрастил, понимаешь, волосы как у хиппи и нагло заявился ко мне. Да ты знаешь, урод, что отсюда есть только два выхода – или ногами вперед, или крыльями – на небо?

Он засмеялся довольный своему экспромту, остальные тоже с готовностью захихикали.

– Ну что Вы? У меня не было никаких таких намерений, я хотел только Вас поздравить…

– Не было никаких намерений? А мы сейчас это проверим…

Он подозвал кого-то, наверное, своего адъютанта и что-то сказал ему на ухо. Тот убежал и минут через десять пришел с каким-то военным в черном халате и с чемоданчиком.

– Для начала мы тебе сделаем нормальную прическу. Потом дальше будем разговаривать.

Тюремный парикмахер, которым оказался тот самый военный в халате, за считанные минуты лишил Костаса его шикарной шевелюры. После этой унизительной экзекуции майор критически посмотрел на студента и сказал с усмешкой:

– Вот теперь ты настоящий православный грек.

Все пьяно загоготали.

– На вот выпей за мое здоровье, да не просто так, а произнеси тост.

– Да здравствует Греция! Да здравствует господин майор!

– Я что-то не слышу радости и особого энтузиазма в твоем голосе, искренности в нем нет. Ну ладно, ты за меня выпил. А где подарок? Перстень – это мне твой отец подарил. А ты что мне подаришь?

– Я могу спеть для Вас.

– Валяй, но только пой наши, греческие песни. Если начнешь петь на иностранном языке – пристрелю. Для подтверждения серьезности своих слов, он вытащил из кобуры пистолет, снял с предохранителя и положил на стол перед собой.

Костас из последних сил терпел все эти издевательства и был готов взорваться в каждую секунду, а тут еще такой случай представился, вот сейчас он может схватить пистолет и выстрелить в эту наглую тупую физиономию ненавистного Циклопа. И только неотступная мысль об Элен удерживала его от этого крайнего шага. Ведь он пришел сюда, чтобы хоть что-то узнать о жене, попытаться вытащить ее отсюда. И он все выдержит, и через все пройдет ради нее, ради их любви.

– Ну, давай пой, чего ждешь. Если хорошо споешь, и мне понравится, я выполню любую твою просьбу, я ведь знаю, что ты сюда не из-за подарка пришел. Но если не понравится – я тебя расстреляю.

Он опять мерзко захохотал. Вдруг Костасу показалось, что он уже где-то слышал этот отвратительный смех. Но то, что он впервые видел Спироса, можно было биться об заклад.

– А Вы выполните свое обещание?

– Слово офицера.

Майор ухмыльнулся и подмигнул собутыльникам.

– Но мне нужен какой-нибудь музыкальный инструмент. Бузуки, например.

Спирос распорядился, и мгновенно принесли инструмент.

Костас начал петь. Он никогда еще так не пел, и никогда еще у него не было такого вдохновения. У Костаса опять, как в день знакомства с Элен, было ощущение, что он поет только для нее. Он пел все громче и громче. Спирос и его сослуживцы прекратили пить и есть, сидели не шелохнувшись, полностью обратившись в слух. Заключенные в камерах прильнули к тюремным окнам, сторожевые овчарки перестали лаять, голуби слетели с крыши и расселись на подоконниках начальника, как будто специально, чтобы послушать пение Костаса.

Прошло уже три часа, а он все пел и пел, и уже все пальцы были стерты в кровь, сел голос… Потом он сказал:

– А сейчас я спою вам свою новую песню, которую посвятил своей горячо любимой жене, она называется «К моей Эвридике».

И он вновь запел, и как будто и не было тех трех часов, и он уже не чувствовал боли в пальцах и голос его был снова свежим и звонким. Костас пел о том, как страдает без любимой, как ему плохо, и белый свет не мил, и что он ищет ее днем и ночью, и будет искать всю жизнь, пока не найдет, и они непременно встретятся и обязательно будут вместе, если не на земле, то на небе… И, как будто, разгладились грубые лица тюремщиков, просветлели, появилась в их бесцветных глазах какая-то чуждая им одухотворенность, и унеслось их сознание куда-то далеко-далеко, где они когда-то были молодыми, любили и были любимы, и были полны надежд и чаяний на добрую, светлую и счастливую жизнь…

И, еще и еще, исполнял он на бис эту песню. И уже совсем обессиленный и опустошенный замолчал, сделав заключительный поклон. Слушатели, не сразу выйдя из транса, азартно и громко зааплодировали. Спирос тоже расчувствовался, по-отечески обнял Костаса и сказал:

– Молодец! Мне и моим друзьям понравилось твое пение. Ты прямо как тот Орфей. И я сдержу слово офицера. Так зачем же ты ко мне пожаловал?

Костас рассказал ему об Элен, когда и как была арестована, и что она ни в чем не виновата, и если господин начальник будет добр, то он разрешит им встретиться, а может быть, даже совсем отпустит ее домой.

Спирос подозвал своего адъютанта и что-то долго шептал ему на ухо. Тот ушел.

– Я все понял. Я выполню свое обещание. Я отпущу твою жену. Только у меня есть одно условие. Ты пойдешь через вон тот плац к тюремным воротам, – он показал рукой в окно – не оглядываясь, а твоя жена последует за тобой. Но если до выхода из ворот тюрьмы ты оглянешься – она будет застрелена. Ты согласен?

– Спасибо, господин майор, конечно, я согласен, я полностью полагаюсь на Ваше благородство.

– Вот и хорошо. Сейчас приведут твою Эвридику. А пока давай выпьем на прощанье.

Он налил себе и Костасу по полстакана узо – вонючей греческой самогонки, они, молча, не чокаясь, выпили. Тут вернулся адъютант и доложил, что все готово.

– Ну, с богом. Сейчас тебя проводят к выходу из здания, там сразу начинается плац, и ты медленно пойдешь, как мы и договаривались, не оглядываясь. А я буду смотреть в окно, если оглянешься…– он ласково погладил рукой лежащий на столе пистолет, – ну, ты все знаешь…

Когда Костаса выводили из здания, он краем глаза сбоку увидел высокую женскую фигуру в черном длинном одеянии с капюшоном на голове, полностью скрывавшем лицо. У него екнуло сердце. Неужели это Элен? – с надеждой подумал Костас. Раздалась команда:

– Пошел!

Он медленно, весь, обратившись в слух, с трудом, от страха и напряжения, передвигая одеревеневшие ноги, вступил на плац. Заслышав за собой тихие, легкие, явно женские шаги, он обрадовался и немного успокоился. Прикусив до крови нижнюю губу, чтобы раньше времени не заговорить с Элен, он шел по, казалось, бесконечному плацу, представляя, как совсем уже скоро обнимет свою обожаемую жену. Вот и конец плаца, Костас перешагнул через ограждавший его бордюр, сделал еще несколько шагов, и вдруг услышал, как Элен громко вскрикнула, видимо она запнулась за бордюр. Костас помимо своей воли, машинально оглянулся, в тот же миг прогремела пулеметная очередь, девушка еще раз вскрикнула, упала как подкошенная и замолчала. Он уже, ничего не соображая, бросился к ней, приоткрыл ее капюшон и обомлел, это была не Элен. Костас стоял на коленях перед только что погибшей девушкой, он был в полной растерянности, совершенно не понимая, что происходит. Конечно, было безумно жаль эту неизвестную ему женщину, но с другой стороны, это значило, что его жена еще возможно жива…

За его спиной раздался знакомый смех, он оглянулся, это был весьма довольный собой и своей шуткой Спирос с друзьями. И тут Костаса осенило, он вспомнил, где уже слышал этот мерзкий хохот.

– Я все понял, я тебя узнал, это ты убил мою Элен!

– Что? Что ты сказал? Да, как ты смеешь, сопляк?

Циклоп выхватил пистолет и всю обойму с яростью разрядил в Костаса, но и на этом не успокоился, в бешенстве, сверкая единственным глазом, хрипя и брызгая слюной, он стал топтать коваными сапогами уже безжизненное тело.

Но Костасу было уже все равно, его душа стремительно летела к Элен, к его Эвридике. Для того чтобы, наконец, им снова встретиться, пусть и на небе, и уже больше никогда не расставаться…

Павел Ремнев Подвиг

В потоке теплого воздуха Дима вышел из метро и расстегнул куртку. Для ранней весны было очень тепло, даже жарко. Большое мартовское солнце стояло в зените, и с крыш неспешно капало: к мокрому асфальту протянулись длинные сосульки, похожие на длинные старческие пальцы с уродливыми артритными суставами.

Грязный снег лежал тут и там беспорядочными кучами. Стороны сугробов, обращенные к солнцу, напоминали грязную губку: такие же пористые и черные. От них текли грязные ручейки, исчезая в канализации, забранной частой решеткой.

Оглянувшись по сторонам, Дима быстро перебежал дорогу: «зебра» «зеброй», а если полицейского рядом нет, водители и не посмотрят, что пешеход переходит дорогу в положенном месте: обматерят, обдадут грязью, им это раз плюнуть. Парень нашел укрытие в стеклянном павильоне остановки. Присел на лавочку и достал плеер. Пропал окружающий мир с шумом машин, сигналами, навязчивой аудиорекламой. Сгинул за пеленой звуков. Дима вытянул ноги и прикрыл глаза. Его автобус еще не скоро, можно даже и подремать чуть-чуть. Но прошла всего пара минут, как его легкую дрему прервал посторонний звук. Словно писк назойливого комара, он продирался через музыку в наушниках, отвлекал гудением. Гудением?

Дима широко распахнул глаза и резко сел. Прямо на него, по тротуару, по левой стороне, летела огромная иномарка. Огромной она показалась Диме только в первую секунду. Через мгновение, он понял, что это обычная «Тойота», хоть и навороченная, последней модели. Еще почему-то Дима обратил внимание на девушку, сидящую за рулем. В эту секунду, он еще не понимал, что ей сужено стать его убийцей. Мир вокруг них остановился, как в стоп-кадре, и Дима успел увидеть, как побелели пальцы на руле, а в широко распахнутых глазах плещется паника и какое-то детское недоумение. Машинально он вытащил из ушей наушники, и в эту секунду «Тойота» на полном ходу врезалась в остановку. Дима в нелепом, отчаянном жесте вытянул перед собой руки и закрыл глаза, ожидая неминуемого удара. Но его не последовало. Вместо этого, спустя несколько секунд, он понял, что находится уже не на улице, а в помещении.

Комната, в которой оказался Дима, была загромождена огромным количеством книг и больше всего походила на какую-то частную библиотеку. Такой вывод Дима сделал, обнаружив в центре единственное кресло с торшером за ним. Кресло было изрядно потертое, но на вид очень удобное. А книги, в основном, были старые, с потрепанными, излохмаченными корешками. Их явно не щадили, а вытаскивали из полки по-простому – зацепив пальцем за корешок. Десятки забитых стеллажей стояли ряд за рядом, образовывая настоящие букинистические джунгли. Впрочем, в кажущемся беспорядке, Дима углядел систему – проходы между стеллажами, образовывающие улицы среди книжных полок, начинались от маленькой комнатки с креслом, и расходились в разные стороны, словно лучи.

Дима прошел по одному лучу, потом по второму – но ничего: все они обрывались у глухой стены крупной каменной кладки. Вздохнув, он вернулся назад, и уселся в кресло, стоявшее в центре комнаты. Было светло, хотя источников света видно не было. Взяв одну из книг, Дима начал читать, но вскоре отложил ее – она была ему знакома. Взял другую – то же самое. Тогда он сел и постарался вспомнить, как он попал сюда. По всему выходило, что Дима совершенно неожиданно вдруг оказался в этой библиотеке. Перебирая в памяти последние события, он восстанавливал хронологическую цепочку. Вот он идет на учебу… Садится в метро. Выходит на своей станции…

– Да, а дальше самое веселое! – неожиданно под ухом раздался ехидный голос.

Дима вздрогнул и вскочил с кресла. Небрежно опираясь на спинку кресла, за ним стоял пожилой мужчина: язык не поворачивался назвать его стариком, хотя лет ему было явно немало. Аккуратно расчесанные седые волосы закрывали шею, спускаясь на спину. Седая борода, скрывавшая усмешку, была внушительной и ухоженной. Глаза, черные и блестящие, смотрели с проницательностью. Дима внутренне поежился. Эти глаза, казалось, проникали в самую душу.

– Вы кто?

Старик, нимало не смущаясь, обогнул освободившееся кресло и спокойно в него уселся, положив ногу на ногу с жеманством настоящего денди.

– Я тут был, но просто не показывался, мой дорогой Дмитрий. А называть меня можешь Дедушкой. Собственные внуки меня мало любят, так что называй меня так. Знаешь, все равно ведь люблю этих проказников…

Дедушка поправил модный тонкий галстук, а потом подумал и ослабил узел, расстегнув на стильной сорочке верхнюю пуговицу.

– Что поделать, тренд…, – пожаловался он. Но черные глаза старика впились в лицо Димы. Этот взгляд резко контрастировал с его развязными манерами и постоянной улыбкой. – Приходится носить, как ни крути. Всем хочется хорошо выглядеть, ведь так?

Дима нейтрально кивнул.

– А как я здесь оказался? – он никак не мог отыскать в памяти момент, когда он попал в эту комнату.

Дедушка засмеялся, обнажив здоровые, желтоватые зубы. – О, нет-нет! Будет лучше, если ты вспомнишь сам. А то устроишь тут истерику, понимаешь. – Произнеся последнюю фразу, он вдруг сильно стал похож на Ельцина, только с бородой. – Я тебя слегка подтолкну, а ты вспоминай, вспоминай. Ты вышел из метро, перешел дорогу и тут… – Дедушка сделал приглашающий жест, типа, продолжай.

– Так, я сел на лавочку, ждать свой автобус.

– Прекрасно! – непритворно восхитился Дедушка его умственными способностями. – А дальше?

Дима нахмурил лоб и подавил желание почесать в затылке. И вдруг внутри у него все похолодело. Потому что он вспомнил. Вспомнил дикий визг тормозов, вспомнил, ни с чем не сравнимое, шуршание, которое раздается, когда шипы на покрышках рвут асфальт, вспомнил панику и изумление в глазах девушки за ветровым стеклом. Как будто девушка, сидевшая за рулем новенькой «Тойоты», не летела через всю остановку, сшибая хлипкую пластмассовую конструкцию, как метко брошенная бита сносит тщательно выстроенные городки.

И все, следующий кадр на ленте его памяти – уже эта библиотека без окон и дверей. Дима судорожно вздохнул. Легкие будто бы поразил спазм. Старик посмотрел на него с выражением, которое можно было бы растолковать как уважение.

– А я в тебе не ошибся. – Задумчиво протянул он. – Ты не стал вопить и плакать. Молодец.

Дима не слышал его. В памяти снова и снова прокручивались последние мгновения. Он сглотнул и по-новому посмотрел на Дедушку.

– Так я что…

Дедушка засмеялся, откинувшись на спинку кресла.

– Нет, мой маленький друг, ты все еще не в тех местах, которые можно назвать Елисейскими полями.

– Но я ведь умер? – Дима в упор посмотрел на старика.

– Не совсем, – уклонился от ответа тот. – Но я зацапал тебя и твою душу до того времени, как она, влекомая крылатыми вестниками смерти, пересечет реку Стикс, откуда возврата нет… – Он замолчал, сделал значительное лицо, и расхохотался через секунду, испортив весь эффект. – Ну, ты знаешь, бла-бла, что в итоге суть не меняется – ты между жизнью и смертью.

Дима скрестил руки на груди.

– Тогда зачем вы меня спасли? Зачем я вам?

Старик поаплодировал, деликатно постучав большими ладонями друг о друга.

– Ты потрясающе понятливый мальчик, – восхитился он. – Действительно, ты мне нужен, и тебе придется исполнить мою волю. – Он подчеркнул слово «придется» – и как будто среди шелков на мгновение зазвенела сталь. – Ты садись.

Дима огляделся и увидел позади себя маленькую табуретку. Когда он сел, Дедушка продолжил.

– Я собираюсь провернуть маленькую революцию. Ну, знаешь, стану таким маленьким Саакашвили, но во вселенских масштабах. – Он неожиданно посерьезнел. – Меня зовут Кронос.

Возникла пауза. Черные глаза старика буравили Диму так, что он физически чувствовал покалывание. Но глаз Дима тоже не отводил и молчал. Так продолжалось, наверное, минуту, пока старик, наконец, не сдался. Черные глаза сверкнули и он продолжил.

– Давным-давно, один мой нерадивый сынок меня обманул и убил. Ну, хорошо, пусть я пытался убить его первым, но ему повезло как-то больше. Не суть важно, это история давно минувших дней.

– Я знаю эту историю. – Дима, как ни странно, успокоился. Мифы он знал и любил. – Вы пожирали своих детей, а вместо Зевса вам подсунули камень в простынке. А Зевс тем временем воспитывался в пещере на отдаленном острове. А когда он вырос, он сверг и убил вас. Так?

Кронос хмыкнул.

– И все-то он знает… Начнем с того, что это был не совсем камень… Ты же не думаешь, что я такой идиот, что не отличу собственного сына от камня? Она подбросила мне другого ребенка. Но в остальном ты прав. Только Зевс не убил меня до конца. То ли не знал как, то ли просто не смог. Через сотни лет я возродился, но по-прежнему не до конца. Я не имею сил в реальном мире и не могу действовать там напрямую. Знаешь, такой Волан-де-Морт древнегреческого разлива. Но, хочу тебе сказать, мне такое положение дел совсем не нравится.

Дима внимательно взглянул на Дедушку. Лицо старика потемнело. Прибаутки кончились. Громадная ладонь впилась в ручку кресла. Затрещало дерево, сжатое безжалостной рукой.

– Я хочу вернуться, хочу вернуться, полным сил, и могущественным, как никогда! Хочу, чтобы вся моя проклятая семейка заплатила за свое предательство! Хочу, чтобы они плакали и молили у моих ног, пока я буду одного за другим низвергать их в черное небытие, из которого нет возврата!

Он откашлялся.

– Вопросы?

Дима покачал головой:

– Никаких.

Старик загоготал. Настроение у него менялось каждую минуту. Отсмеявшись, он продолжил, выдерживая тот же деловой тон.

– Вот и славно. Ты мне нужен. Если уж я сам не могу прийти в мир, я буду действовать через тебя. Сделаю тебя своим агентом, будешь у меня как Бонд, а я буду как английская королева. – Он снова захохотал. С полок упали несколько книг.

Дима спросил:

– А если я не захочу?

Старик снисходительно улыбнулся.

– Тогда – добро пожаловать в Царство Аида! Думаю, тебе там понравится… Первые пару сотен лет! А потом, ты сойдешь с ума, и будешь бесплотной тенью скитаться туда-сюда…, – Он помахал длинным пальцем. – До скончания веков. Или дольше. Не разбираюсь я в этих тонкостях.

Дима опустил глаза и уставился в пол.

– Значит, у меня нет выбора? – спросил он.

– Именно! – Кронос энергично кивнул, так что его идеально причесанная шевелюра слегка растрепалась. – Будешь делать, что я скажу. А в обмен, когда мы с тобой победим, ты получишь все, что захочешь! Будешь моим наместником на земле! А? Как тебе? Ты только подумай! Любые твои желания будут исполняться, стоит только тебе этого захотеть!

Дима поднял голову и посмотрел на Кроноса. В его груди шевельнулась надежда. У Димы, на пороге смерти, было желание, ради которого он был готов пожертвовать всем на свете.

– А вы… Вы можете дать мне вечную молодость? – он посмотрел на Кроноса, изо всех сил стараясь, чтобы его взгляд не выглядел умоляющим.

Старик широко улыбнулся. Только его проницательные глаза все равно остались холодными. Древними, как само время.

– Естественно! Я дам тебе нектара и амброзии. Как только ты вкусишь их, станешь бессмертным и вечно молодым! Только подумай! Вечно молодой и прекрасный! Любимый богом больше, чем собственные дети! Ты станешь величайшим человеком за всю историю земли!

Слова Кроноса грели душу. Дима не был чужд тщеславию, да и смерть очень пугала его.

– Что мне нужно сделать?

Кронос захохотал, хлопая себя по бедрам.

– Вот за что я люблю русских! Все приоритеты ясны с самого начала! – отсмеявшись, он продолжил. – Я отправлю тебя в Грецию, во времена, когда создавались мифы и легенды, известные тебе по преданиям ваших и наших аэдов. Это было время, когда у меня были самые большие шансы вернуться на Олимп. Все зависело от одного смертного, полубога, сынка Зевса. Близилось время восстания моих братьев и сестер, титанов, существ, по силе не уступающим богам. Но вся хитрость в том, – он щелкнул пальцами, – что для богов титаны неуязвимы. Их может убить только смертный. Только Геракл, мать его. И он их всех убил, порешил, как миленьких… – Его ладони сжались в пудовые кулаки, а в глазах сверкнуло пламя гнева. – В общем, так! Твоей задачей будет убить Геракла для того, чтобы восстали титаны. Тогда они укокошат богов и вернут меня. А я, в свою очередь, вернусь, и мы будем жить долго и счастливо. И никогда не умрем. И будем есть клубничное мороженое и пить шампанское.

Он захихикал.

Дима молчал, обдумывая его слова.

– А как мне убить Геракла? Сомневаюсь, что я смогу одолеть легендарного героя.

Кронос кивнул.

– Да, не сможешь. Для этого тебе придется втереться к нему в доверие. Геракл сильный, но тупой как деревяшка. – В подтверждении своих слов, Кронос постучал по подлокотнику кресла. Прислушался к глухому звуку и удовлетворенно кивнул. – Тебе нужно будет всего лишь втереться к нему в доверие. А потом, во время очередного подвига, подождать, когда появится возможность воткнуть кинжал ему в спину. Я надеюсь, с этим у тебя проблем не возникнет? – он с сомнением посмотрел на Диму. – Надеюсь, ты не будешь нести псевдогероическую чушь о том, что вам нужно будет сразиться в честном бою? Напомню, что Геракл укокошит тебя за пару минут. Потом вытрет палицу о твой трупик и пойдет дальше.

Дима кивнул.

– Не возникнет.

Его серые глаза на мгновение стали очень жестокими. Кронос взглянул на него и остался доволен увиденным.

– Что ж, хорошо. Я, в свою очередь, дам тебе все, чтобы ты смог с ним справиться. Вот смотри.

Он встал с кресла и прошел в угол, где скопилась темнота. Зачерпнув в ладони тень, бог нахмурился, и начал мять ее, произнося какие-то слова. Как искусный скульптор, он придавал тени какие-то формы, и в то же мгновение разрушал их легким движением руки. Так продолжалось несколько минут, пока, он не остался доволен результатами своей работы. Старик вернулся к Диме, держа в руках короткий черный меч и огромный овальный щит такого же цвета. Сверху положил комплект вороненых доспехов. Шлем с гребнем подозрительно уставился на Диму пустыми глазницами.

– Вот. – На лбу у Кроноса Дима заметил бисеринки пота. – Носи и наслаждайся. Я, конечно, не Гефест, но думаю, сработал не хуже внучка.

Дима встал и нерешительно взял в руки меч и щит. Оружие было очень тяжелым, и Дима с ужасом подумал, что сейчас Кронос скажет, что Дима ему не подходит.

– Не бойся, не скажу. – Старик впервые открыто показал, что читает его мысли. – Я еще не закончил. Ты знаешь, зачем все эти полки? – он обвел руками стеллажи с книгами.

Дима покачал головой.

– Это твои знания, умения, навыки. Они сейчас заполнены. Вся твоя беда в этом. Ты знаешь много, и умеешь тоже немало, но твои знания не пригодятся там, куда я тебя отправлю. Они бессистемны и никому не нужны. А значит, мы поступим вот так.

Кронос вытащил из тени под креслом книгу. На ней было написано: «Греческий язык».

Старик подошел к ближайшей полке. Наугад вытащил за корешок первый попавшийся том. Прочитал название.

– О небеса! Оригами-то тебе зачем?

Томик, посвященный искусству сложения бумажных лебедей, рассыпался в пыль у него в руках. В то же мгновение, Дима почувствовал, как у него из памяти ушло что-то.

– Так, теперь ставим книгу на полку. – Кронос поставил на освободившееся место томик с греческим языком. – Вуаля! Как ощущения?

– Немного голова закружилась. – Признался Дима и тут же осекся. – Он говорил на греческом!

– Вот так то! Продолжим.

Кронос пошел вдоль полки, небрежно вышвыривая со стеллажей книги, одну за другой, и вставляя на освободившиеся места новые, которые он извлекал из воздуха. Те книги, которые он выкидывал, рассыпались в золотую пыль, не успевая коснуться пола.

Дима рухнул в кресло. Голова кружилась все сильней. Из памяти уходили знания и умения. Пропало умение чинить электропроводку, талант рисовать, выпиливать лобзиком. Так продолжалось несколько минут. Потом Кронос вернулся, почему-то с противоположной стороны залы.

– Ох, и собрал ты хлама у себя в голове! – весело воскликнул он, потирая руки. – Ну, давай, попробуй теперь.

Дима встал и снова нерешительно взял в руки меч и щит. Все изменилось в тот же миг, как его пальцы сомкнулись на рукоятке оружия. В теле вдруг возникла легкость, и все движения ему подсказало само тело. Он сделал резкий выпад, парировал мечом воображаемый удар противника, и, крутанувшись, рассек лезвием воздух вокруг себя. Воздух жадно загудел. Кронос поаплодировал.

– Ну что ж, мечник из тебя получился неплохой. Как человек. Только не вздумай сражаться с Гераклом! Он, таких как ты, пару десятков на обед может съесть.

Дима кивнул.

– Не буду.

– Выжди. Главное – втереться в доверие. Скажи, что тебя преследует Гера, – ее он не любит, и с радостью поможет тебе во всем.

– Хорошо. – Внутри бурлящим ключом кипела энергия. Дима облачался в доспехи. Руки сами знали, что делать, сами застегивали нужные ремешки, подгоняя поножи и налокотники. Черные доспехи гоплита сидели на нем идеально, точно вторая кожа и совсем не стесняли движений.

– Отлично! Теперь постарайся не наломать дров. Геракл проще, чем кажется, и сложнее, чем есть на самом деле!

Дима хотел спросить, что бог имел в виду, но голос не послушался его: не было слышно ни слова. Мир вокруг таял, терял реальность. На мгновение он увидел остановку и злополучную «Тойоту», стоявшую посреди развалин.

Но еще через секунду эта картинка подернулась рябью, и вокруг оказались зеленые холмы в тени высоких деревьев. «Оливковые рощи», – догадался Дима. Последний раз он увидел комнату с книгами и Кроноса, который уютно устроился в кресле, положив ноги на стол. В одной руке у него был пляжный коктейль с оранжевым зонтиком, а другую руку он вскинул вверх, растопырив указательный и средний пальцы в знаке «Виктори».

И через мгновение перед Димой предстала Греция, во всей своей красе. И хотя он ниоткуда не падал, земля ударила в ступни так, будто он свалился как минимум с третьего этажа. Застонав, он свалился на землю, гремя доспехами. Ноги болезненно ныли, а ступней он вообще не чувствовал. Он прижал колени к груди и так и остался лежать на прогретой солнцем земле. Через несколько секунд раздался цокот копыт. Дима с усилием повернул голову, ожидая увидеть всадника. Но его взгляду предстал вовсе не человек на коне. Из-за поворота, звонко цокая подкованными копытами, выбежал кентавр!

В руках у него было длинное копье, а торс был закрыт бронзовой кирасой. Могучие руки, блестевшие от пота, бугрились недюжинными мышцами. Тело человека от пояса переходило в лошадь. Кентавр, если так можно было выразиться, был гнедой масти. Дима много раз видел кентавров на рисунках, но никогда не мог бы подумать, что он может вызывать такой ужас. Все дело было в лице этого получеловека. Вытянутое, непропорциональное, с огромными глазами, и по-лошадиному длинными зубами, оно постоянно кривилось в какой-то ужасной гримасе. На губах пузырилась пена, а глаза вращались в глазницах, словно сошедшие с ума планеты.

Увидев Диму, он толи заржал, то ли закричал. В этом полуржании Дима, кажется, различал какие-то слова. Но времени, чтобы поразмыслить, не было. Кентавр, резко перейдя на галоп, устремился к беспомощному парню.

Дима понял, что его ожидает печальная участь. Через мгновение, его либо растопчут, либо проткнут копьем. Уперев в землю щит, он попытался подняться. Получалось плохо: ноги по-прежнему не держали тело, вдобавок щедро утяжеленное громоздкими доспехами. Упав на одно колено, Дима закрылся щитом, понимая, что не выдержит сейчас ни одного удара. Кентавр приближался. Хлопья пены летели из широко открытого рта: он с хрипом и присвистом дышал. Копье он занес над головой.

И когда между ними оставалось меньше двух метров, кто-то, как птица, пролетел над головой Димы. Могучие волосатые руки обхватили шею получеловека, сдавливая ее, как тиски. Кентавр дико закричал и встал на дыбы, взметнув над землей человека, ухватившегося за его горло. Дима увидел, как дернулась вверх львиная шкура, болтавшаяся на плечах у незнакомца. Но сил для того, чтобы высвободиться, у кентавра не хватило: под тяжестью тела, повисшего на нем, он потерял равновесие. Через секунду он упал на бок, подняв клубы пыли. Мужчина, державший его за шею, вполне профессионально придавил кентавра боком, сжав шею противника локтем и плечом.

Кентавр ожесточенно брыкался. Его длинное копье оказалось бесполезным вблизи, и он бросил его. Могучие руки получеловека вцепились в железный захват мужчины, но безуспешно: человек держал его крепко. Копыта кентавра взбивали клубы пыли, но подняться он не мог. Впрочем, он вцепился длинными зубами в бок противника. Потекла кровь. И еще кентавр не переставая, полупридушенно кричал, и голос его причудливо мешался, то появляясь, то пропадая в лошадином ржании:

– Убью! Убью! Убью!

Оттого, что рот был занят, крики получались особенно страшными, невнятными, словно вопли умалишенного. Дима, пошатнувшись, встал с колена. Ноги постепенно отходили от удара, и он, качаясь, словно пьяный, подошел к борющимся. Кентавр, продолжая кричать, дико посмотрел на него из-под локтя мужчины. Белки глаз налились кровью, и Дима с содроганием понял, что он и вправду безумен.

Подняв меч, парень ударил его под кирасу, в место, где у человека был бы живот. Черный клинок глубоко ушел в тело кентавра. Сразу же хлынула густая, алая, сок спелой малины, кровь. Мгновенно под борющимися образовалась большая кровавая лужа. Кентавр дико захрипел, и завыл, продолжая терзать зубами бок мужчины. Дима ударил его еще, и еще. Только после пятого или шестого удара, красные глаза закатились, и кентавр ослабил хватку зубов.

Мужчина поднялся на ноги. Из рваной раны на боку капала кровь. Минуту они стояли друг напротив друга. Незнакомец был высок и широк в плечах. Лицо его заросло густой бородой, курчавящейся, и оттого казавшейся неопрятной. Брови срослись на переносице, а из-под них выглядывали карие проницательные глаза. С могучих плеч свисала шкура гигантского льва: задние лапы волочились по земле. Прямой нос выдавался вперед. Мужчина производил впечатление дикаря, могучего, как сама природа. Дима даже подумал, что незнакомец чем-то напоминает Илью Муромца, каким его изображали в детских книжках, – такой же коренастый и крепкий, словно столетний дуб.

Постояв еще пару минут и пристально сверля Диму взглядом, мужчина вдруг пожал плечами, развернулся, и, подобрав с земли бронзовую палицу, невозмутимо пошел в том направлении, откуда прискакал кентавр.

Дима стоял, как громом пораженный.

– Эй! – парень никак не мог понять, как вот так можно – уйти, без слов. – Постой! Как тебя зовут?

Мужчина не ответил, и даже не замедлил шаг.

Дима перешел на бег и догнал его.

– Послушай, кто ты? Как тебя зовут? Меня зовут Дима… Э… Димитрос, – Нашелся Дима, переложив свое имя на греческий. – А тебя как зовут, о, незнакомец? – последние слова Дима добавил, вспомнив «Илиаду», которую читал когда-то.

– Геракл. – Скупо ответил мужчина тогда, когда уже Диме казалось, что молчание будет длиться вечность.

– Спасибо тебе, Геракл! – Дима вполне искренне поблагодарил героя. – Без тебя мне пришлось бы туго.

Геракл кивнул.

– Он сошел с ума. Так часто бывает. Жалко. – Слова падали как бетонные глыбы, медленно и значительно.

Дима кивнул и приноровился к размашистому шагу героя.

– А почему он сошел с ума?

– Не знаю. – Геракл указал палицей вперед. Приглядевшись, Дима увидел в отдалении каменные дома. – Может, там узнаю.

Дима улыбнулся про себя. Вот его шанс.

– А можно мне с тобой? Я хороший воин! – попросил и заодно похвастался новоприобретенными навыками Дима.

Геракл посмотрел на него и отвернулся:

– Нет. Не доверяю.

Дима похолодел. Конечно, он не ожидал, что Геракл будет настолько прост, что согласится без обиняков доверить ему свою жизнь, но и такого хладнокровного и категоричного отказа не ожидал. Впрочем, в памяти очень кстати всплыл совет Кроноса.

Дима пробормотал под нос, но достаточно громко, чтобы Геракл услышал.

– Отверженный богами, а теперь еще и людьми… О, проклятая Гера…

Геракл резко остановился и посмотрел на него из-под косматых бровей.

– Гера? Расскажи.

Дима только этого и ждал. Не жалея красок, он расписал, как его семья навлекла на себя гнев богини. Как отец и мать погибли от болезни, а сестру и маленького брата продали в рабство финикийцы. Дом сгорел, а ему приходится скитаться, и мечом зарабатывать себе на хлеб. Постепенно, он убеждался, что совет Кроноса был верным. Суровые черты героя смягчались, и, в конце концов, он даже остановился.

Дима закончил рассказ и замолчал. В университете его всегда отмечали как прекрасного оратора: в дискуссионном клубе ему не было равных. Но для него оказалось полной неожиданностью, когда Геракл вдруг взмахнул своей палицей. Если бы Дима вовремя не отскочил, бронзовое навершие раскроило бы ему голову.

– Ты чего? – закричал Дима, отражая щитом следующий удар. Черный металл зазвенел, а рука на мгновение отнялась – настолько сильным оказался удар. Некстати в памяти всплыло предупреждение Кроноса о бесполезности сражаться с Гераклом. Впрочем, следующие несколько минут Дима забыл обо всем. Герой теснил его, не давая даже поднять головы. Удары непрерывным градом сыпались на него, и Дима вертелся, как уж на сковородке, стараясь не пропустить ни одного. Левая рука, со щитом, уже висела как плеть, но Дима еще чудом держался. Он присел, пропуская над собой палицу, просвистевшую, точно бронзовая молния, а потом очертя голову ринулся в атаку. Геракл с неожиданной от такого здоровяка ловкостью увернулся от его выпада, ударил кулаком (несмотря на то, что удар пришелся в кирасу, Дима на мгновение задохнулся и потерял равновесие), а потом с размаху врезал булавой. Дима закрылся щитом, но удар все равно бросил его на землю.

– Ну, уж нет! – сквозь зубы прошипел Дима, и ловко перекатившись, встал на ноги, вытянув правую руку с мечом, направив его на героя. Щит он выронил. – Не так просто. –

Парень готовился дорого продать свою жизнь.

Но Геракл опустил палицу.

– Ладно. Ты хороший воин. Если ты поможешь мне, я помогу тебе спасти брата и сестру.

Он замолчал.

Диму била дрожь. Для одного дня – многовато, думал уже дважды заглянувший в лицо смерти парень. А по дороге к городу, он еще раз подумал, что герой не так прост, как кажется. Хоть и выглядит невежественным дикарем, но на самом деле, кто знает, какие мысли роятся в его голове? Дима дал себе слово быть впредь аккуратнее.

Через час они вышли к деревне. Здесь было пустынно, и на улицах не было видно людей. Город располагался на берегу моря, вытянувшись вдоль побережья. То тут, то там они видели рыбачьи сети, развешанные для починки. Кое-где, возле домов сушилась рыба, а рядом на песок были вытащены лодки. И ни души. Никто не чинил сети, не латал лодки, не бегали стайки загорелых дочерна ребятишек. Дальше по берегу, Дима увидел даже вытащенную на берег галеру.

Геракл зашел в одну хижину, склонив голову, чтобы не ударится о низкую притолоку. Тут же вышел, покачав головой.

– Никого.

Такую же картину они видели везде. Брошенные дома, пустые улицы…. В большом «дворце» (он выглядел точно так же как и другие лачуги, но был хотя бы сложен из камня) тоже не было ни души. Геракл засунул руку в грубо сложенный очаг и достал пригоршню золы.

– Теплая.

Они вышли из дома. Геракл направился вниз, к морю. Дима еле поспевал за широкими шагами героя.

«Может быть сейчас?» – подумал он, глядя на широкую спину, прикрытую только львиной шкурой, и сразу же отбросил глупую мысль. С одного удара героя не убить, а на второй у него не будет шанса. Геракл ясно показал, что в рукопашном бою, он с легкостью победит Диму. Даже раненый, он прикончит парня. А даже если герой и умрет потом, – Дима все равно не сможет воспользоваться плодами своей победы, – мертвому ни к чему, ни власть, ни богатство, ни бессмертие.

Геракл тем временем опустился на колено, рассматривая следы в пыли. Потом встал и показал Диме.

– Что скажешь, Димитрос?

Дима честно вгляделся в толстый слой пыли, покрывающий растрескавшуюся от жары землю. На ней ничего не было, кроме отпечатков босых ног. Парень задумался. И так понятно, что герой видит следы. Но что они означают? Так и не придя ни к чему, Дима покачал головой.

Геракл отрешенно кивнул и пошел дальше, спускаясь все ниже. Дима следовал за ним, теряясь в догадках. Через несколько минут они вышли к побережью. Море заманчиво блестело, перекатываясь волнами. Шуршал прибой, лаская крупную гальку.

Геракл снова присел, коснувшись кончиками пальцев камней. Потом встал и огляделся. От Димы не укрылось, как он напрягся. Правая рука легла на рукоять палицы. Дима на всякий случай вытащил меч и перехватил щит удобнее.

Несколько секунд они так простояли, напряженно вслушиваясь в мерный шум волн. Дима до рези в глазах вглядывался в горизонт, но так ничего не увидел. Наконец он повернулся к Гераклу.

– Геракл, что здесь…

Договорить он не успел. Герой вдруг неожиданно повернулся и прежде чем Дима успел что-то сообразить, вдруг ударил его ладонями по ушам. Мир вокруг наполнился звоном, словно разбился огромный хрустальный колокол, и Дима упал на колени, мотая головой. Он кричал, но за звоном не слышал своего голоса. Дима выронил меч, но Геракл не стал его добивать. Вместо этого, герой повел себя очень странно. Его глаза остекленели, а челюсти крепко сжались. На лице отразилось страшное напряжение. Мышцы набухли. Казалось, он с чем-то борется. Борется… И проигрывает.

Вот он сделал один шаг… Другой. Дима вдруг понял, что герой шагает прямо в море. Вода уже доходила до щиколоток, когда парень увидел, куда Геракл идет. В десятке шагов перед ними на волнах покачивалась девушка. Она была прекрасна. Чистая свежая кожа поблескивала от мелких капелек воды, блестевших на ней подобно тысячам бриллиантов. Полные чувственные губы были раскрыты, обнажая безупречные жемчужины зубов. Девушка была обнажена. Она что-то говорила. За звоном в ушах, Дима ничего не слышал, но все понял, когда волна вдруг отхлынула. От пояса и ниже девушка была покрыта серебристой чешуей, а там где должны быть ноги, мелькал раздвоенный рыбий хвост. Сирена!

Геракл тем временем зашел по пояс в воду. Неожиданно он повернулся к Диме. Его лицо выражало страшную муку. Он понимал, что проигрывает. Несмотря на всю свою силу, ловкость и храбрость, герой был бессилен перед магией голоса сирены. Дима тут же понял, какая участь постигла жителей деревни. Все они нашли свой конец под волнами моря, которое служило им источником пропитания. И следы в пыли вдруг обрели смысл – все они вели к морю. Чарующая песня сирены заманила рыбаков под воду, где они нашли свой конец. Геракл смотрел на Диму, искривив губы. Вода доставала ему до груди. Сирена тянула к нему прелестные белые руки, улыбалась. Диме почудилось, что среди прелестных зубов он увидел частокол острых как бритва клыков.

В ушах по-прежнему звенело, и кружилась голова. Но этот звон стал его спасением: он не слышал ни звука, а значит, не попал под действие чар морской колдуньи. Теперь он понял, зачем Геракл его ударил. Оглушив, он спас его.

Дима взглянул на свои руки. Они уже не дрожали. Головокружение прекратилось. Теперь, чтобы выполнить миссию, возложенную на него Кроносом, ему просто надо дать герою утонуть. И посмотреть, как сирена съест его останки. Вода уже дошла Гераклу до шеи. Особенно сильные волны захлестывали его с головой. Он по-прежнему смотрел на Диму. Герой не просил о помощи. Но его карие глаза, казалось, проникали в самую глубину души парня. Дима сжал кулаки. Нельзя поддаваться эмоциям сейчас. Еще минута – и обещанное Кроносом исполнится. Геракл упокоится в смертоносных объятиях сирены, а Дима взлетит вверх и станет правой рукой бога на земле. Он улыбнулся, чувствуя, какое будущее ожидает его. Улыбнулся, отдавая дань все тем почестям, которые отдадут ему люди. Засмеялся, не слыша своего смеха, думая о том, как его будут любить и боготворить. Вечно прекрасного, юного, воплощенного бога на земле. Захохотал в голос, когда вообразил, сколько веков у него впереди, сколько он успеет сделать. Напишет величайшую книгу, научится играть на любых музыкальных инструментах, нарисует прекрасную картину. Голова Геракла скрылась под водой. Продолжая хохотать, Дима заплакал. Слезы ручьями потекли из его глаз. Ведь он оплакивал свое печальное будущее, плакал по всему тому, что никогда не случится. Плакал по ненаписанной книге, по шедевру, который никогда не нарисует, по любви, которой никогда не познает.

Роняя слезы, он размахнулся и швырнул меч, словно огромный метательный нож, прямо в прекрасную сирену. Как черная молния, клинок, созданный Кроносом из тени, пролетел добрый десяток метров, и вонзился в грудь морской колдуньи. Белые руки обхватили рукоятку, глаза девушки закатились. Изо рта хлынула черная кровь. Теперь уже ничего не скрывало истинной сущности сирены. Ровные и белые зубы пропали: их место заменили длинные желтые клыки. Когти на пальцах вытянулись, а белая кожа сморщилась и уступила место серебристой чешуе. Она запрокинула голову и вцепилась в рукоятку меча, торчавшую у нее из груди, словно нелепая ручка.

Хвост ударил по воде, подняв мириады брызг. И тут над волнами показалась голова Геракла. Было видно, что борьба с сиреной забрала у него слишком много сил. Каждое движение давалось герою с трудом – он еле-еле держался на плаву. Увидев его, сирена ударила хвостом по воде и поплыла к герою. Ей нужна была кровь и плоть человека. Жизненная сила. Как вампир, насытившись, она смогла бы залечить свою рану, нанесенную ей Димой.

– Ну, уж нет, тварь! – заорал Дима по-русски и, поднимая тучи брызг, побежал в воду. Руки машинально отстегнули кирасу, щит, освобожденный от ремней, упал в воду, и Дима поплыл навстречу сирене. Она успела впиться Гераклу в шею, когда Дима изо всех ударил ее в висок. Сирена, теперь больше похожая не на прекрасную девушку, а на какую-то упыриху, оторвалась от героя и наотмашь полоснула парня по щеке. Кровь хлынула из глубоких царапин. Раны тут же защипало в соленой воде. Но Дима не отпустил сирену. Наоборот, изо всех сил сжал тонкую шею, сдавил, как клещами. Сирена вцепилась зубами ему в предплечье, но зубы соскользнули с черного наруча. Тогда она несколько раз под водой вонзила Диме в грудь длинные когти. Но парень только усиливал хватку, вцепившись в шею, как бульдог. Несмотря на рану, сирена была поразительно сильна, и в какой-то момент, Дима понял, что ему не справиться. Она бешено вырвалась. С чешуйчатой шеи соскальзывали пальцы. И хотя каждый удар сирена наносила все слабее, Дима чувствовал, что и его руки постепенно разжимаются. Лицо морской колдуньи посинело. Из последних сил она вцепилась в парня и, ударив хвостом, увлекла его вниз, на глубину. Волны сомкнулись над их головами. Прежде чем потерять сознание, Дима успел подумать, что он, пожалуй, единственный из людей, кто ухитрился умереть два раза за один день.

Чувства возвращались медленно, рывками. Он, то видел темно-синее небо, то снова проваливался в черную бездну, где так близка была шуршащая крыльями смерть. Прошла, кажется, вечность, прежде чем Дима открыл глаза и застонал. Несмотря на резкую боль в груди, он порадовался, что снова слышит свой голос – слух вернулся к нему.

– Очнулся? Живой?

Дима повернул голову. Он лежал на чем-то мягком и пушистом. Шкура льва, догадался Дима. Рядом потрескивал костер, на котором жарилась рыба. Аппетитный запах заставил желудок заурчать. Дима приподнялся и ответил:

– Да. Вроде.

Геракл тяжело протопал мимо и снял с огня рыбу.

– Ешь. Тебе поправляться надо.

Дима кивнул и впился зубами в ароматную корочку. Горячий сок потек по рукам. Хотя не хватало соли, Дима мог поклясться – эта рыба – самое вкусное, что он ел в своей жизни.

Геракл сел напротив. Он был в белом хитоне, который обычно носил под шкурой. Со своей порцией он справился за минуту и, молча, сидел, глядя, как ест Дима. Карий взгляд героя, спокойный и ясный как океан, совершенно не раздражал. Геракл подождал, пока Дима доест. Воцарилось молчание.

– Я многого не рассказал…, – начал Дима.

Герой кивнул.

– Я знаю. Ты не дориец, не умеешь читать следы, не знаешь вещей… Кто ты и откуда?

И Дима рассказал. С того момента, как его сбила машина. Когда он упомянул имя древнего бога, лицо Геракла посуровело. Дима рассказал, как заключил с Кроносом сделку и отправился в прошлое, чтобы убить Геракла.

– Я и подумать не мог, что все, что мне надо сделать, – это просто быть с тобой рядом. Кронос все рассчитал. Я бы никогда не победил тебя в бою, поэтому оставался единственный шанс погубить тебя. Защитив меня от сирены, ты сам подпал под ее чары – вот и вся роль, отведенная мне, – горько сказал Дима, опустив голову. На протяжении всего рассказа, он избегал смотреть в глаза Гераклу. Наконец он набрался смелости и посмотрел в лицо герою.

Тот улыбался.

– Не печалься. Все-таки, ты сделал правильный выбор. Убив сирену, которая уже собиралась мной пообедать, ты победил Кроноса. Ведь он обманул тебя, ты это понимаешь?

Дима покачал головой.

– В чем?

– Он предлагал тебе не бессмертие, а вечную жизнь, предлагал не богатство, а проклятие, не славу и власть, а всеобщую ненависть. Возможно, ты жил бы вечно, был бы богат и знатен. Но любви людей, того, что делает человека по-настоящему бессмертным, ты бы не заслужил. Когда ты проходил мимо, тебе бы плевали вслед. Богатство привлекало бы грабителей, а власть – людей алчных и жестоких. Твоя вечная жизнь сделала бы тебя предметом всеобщей зависти. Друзей бы у тебя не было, любимой тоже. Вот в чем обман Кроноса. Не подарок он предлагал тебе, но проклятие.

Дима задумался.

– Возможно, ты и прав. Но тебе легко говорить. Ты все-таки, знаменитый герой, совершил столько подвигов… А кто я? – Дима горько покачал головой. – Я, всего лишь, простой человек.

Геракл задумался, подперев голову ладонью. Дима просто лежал, наблюдая за игрой света в алых глубинах костра. Наконец герой нарушил молчание.

– Идем со мной. – Видя замешательство Димы, герой продолжал, решительно тряхнув головой. – Я предлагаю тебе настоящее бессмертие. Не ту замену, которой соблазнил тебя Кронос, но то бессмертие, которое позволит тебе жить вечно в сердцах людей, в сказаниях аэдов. Вместе, мы войдем в легенды, станем величайшими героями Эллады. Ты хороший воин, а мне всегда был нужен верный товарищ, который прикрыл бы мне спину в бою. Идем со мной! – Геракл протянул руку. Его честные, открытые глаза сверкали пламенем.

Дима, улыбаясь от души, пожал протянутую руку героя. Новая жизнь звала его, гремела колоколами мечты. Подвиги, слава ожидали его — Дима вдохнул полной грудью теплый воздух Эллады. И неожиданно вскрикнул от боли в грудной клетке. На грудь вдруг обрушился страшный удар. Парень попытался поднять руку, но не смог — ладонь приподнялась на несколько сантиметров и безвольно упала обратно на шкуру. Дима попытался что-то сказать, но закашлялся. Изо рта потекла теплая, густая кровь, моментально залившая грудь. Геракл привстал, пристально глядя на него. А Дима чувствовал, как в его теле хрустят, смещаясь, кости, рвутся, словно от сильного удара, мышцы и сухожилия. Сломавшееся бедро щелкнуло как пистолетный выстрел. Он всхлипнул и хрипло задышал. При каждом вдохе раздавался слабый свист — сместившиеся ребра проткнули легкое. Кровь изо рта текла без остановки. Он почувствовал, как мир слегка качнулся, приподнимаясь. Словно маленького ребенка, Геракл взял его на руки.

Напрягая все силы, Дима все-таки поднял руку, в последней мольбе протягивая ее к южным звездам Эллады. Небо, склонившийся над ним Геракл, волны, шуршащие в темноте мелкой галькой – все это стало каким-то далеким и нереальным. Мир словно бы выцветал, теряя краски, становясь плоским, двухмерным, застывшим, словно старинная фотография. И когда эта фотография вдруг разорвалась надвое, и на Диму обрушился водопад звуков, запахов и цвета. Он лежал среди осколков пластикового павильона, блестевших в свете фонарей, словно тысячи пылающих солнц. Под ним расползалась огромная алая лужа, жадно ловящая блики заходящего солнца.

Немилосердная жизнь подарила ему еще несколько секунд, чтобы он успел осознать, что умирает, а путешествие в Древнюю Грецию было лишь жестокой игрой умирающего мозга. Дима потянулся и вытащил из нагрудного кармана плеер, улыбнулся бескровными губами. Целый. Непослушными пальцами натянул наушники, включил музыку и навсегда закрыл глаза, рухнув во мглу гитарных рифов, где блистал яркий свет, грохочущий, словно железнодорожный состав.

Сергей Дегтярев Путь в Аид

Я летел в Микены с высокого Олимпа. Как всегда, скорость полета доставляла мне удовольствие: у меня захватывало дух, и восторг сдавливал горло. Даже будучи богом, не устаешь радоваться. Легкие сандалии с крылышками мчали меня через солнечную Лаконию, я наслаждался ее видом. Хорошо быть посланником богов – всегда успеваешь вовремя.

Я должен был попасть в Микены, чтобы помочь очередному внебрачному сыну Зевса. Всего лишь помочь ему занять достойное место в Элладе, научив тому, что лучше всего у меня получается. Я улыбаюсь. Что может лучше всего получаться у бога, обокравшего самого Аполлона? Я помню, как брат был недоволен мной. В памяти всплыл и скипетр, что я в шутку стащил у своего отца, великого Зевса. Мне нравится то, что я умею, и своим искусством я готов поделиться со смертным. Я вижу впереди огромные ворота Микен. Со смехом пролетаю над головами, ничего не подозревающей, стражи. Ну а теперь мой путь лежит к знакомому вору Эносу, которому я и покровительствую.

Как хорошо снова оказаться в лесу! На Олимпе сейчас слишком жарко, но здесь… здесь густая тень деревьев дарит прохладу. Косые лучи солнца, проникающие сквозь листву, не обжигают, и воздух так восхитительно свеж.

Собаки с радостным лаем носятся впереди, радуясь прогулке. В кустах мелькает косуля – и они настороженно замолкают, оглядываясь на меня. Но я иду дальше – и они, забыв о ней, снова начинают резвиться в высокой траве. Лишь Пор, вожак своры, подходит ко мне и смотрит с укоризной прямо в глаза. Он не понимает, почему я не отдаю команду начать охоту, почему мой лук за спиной, а не в руках. Я сажусь на корточки и поглаживаю его по голове:

– Нельзя, Пор, нельзя. Вы вчера хорошо поохотились.

Он смотрит в глаза, словно соглашаясь со мной. Да, вчера была отличная охота… Собаки загнали большого оленя, которого я потом преподнесла в дар Зевсу, моему отцу.

Отец… Вспомнив о нём, я чувствую досаду. Вот ведь развратник старый. Ни одну смазливую мордашку без внимания не оставит. Доподлинно неизвестно, скольких смертных женщин он совратил и сколько детишек они ему нарожали. И вот вчера он обратился ко мне со странной просьбой. Мол, я должна проявить участие к его дочери от одной из смертных. И откуда такой порыв отцовства?

Впрочем, я согласилась. Не могла же я отказать ему? И вот иду – к одной из деревушек, где проживает эта девица… Береника – кажется, так её зовут.

Где же он смог так навороваться? Хотя, что это я? Покровительство богов Олимпа и мое, в частности, так просто не даются. В большом просторном дворе был каменный мегарон и конечно алтарь моему отцу Зевсу. Обстановка в доме Эноха даже меня заставила восхититься: ряды деревянных колонн подпирали крышу здания, по стенам было развешено оружие, а на отдельном участке стены закреплены полки, где хранились трофеи хозяина дома.

– Да смилостивятся боги, Энох. Я вижу, дары на алтаре Зевса никогда не исчезают?! Ты чтишь олимпийцев, и они покровительствуют тебе. Да будет так и дальше.

Что поделать, я люблю пошутить.

Навстречу выбегает сам хозяин дома, кланяется и возносит хвалу покровителю всех хитрых, отцу торговли и обмана, богу воров и атлетов, то есть мне.

– Что привело легконогого повелителя моего ремесла в эти чертоги? – Энох кланяется, как и положено встречать бога.

Я взлетаю к потолку, проношусь из одного конца залы в другой – сегодня у меня особо игривое настроение:

– Тебя не зря называют королем воров, Энох. В Микенах живет один, еще очень молодой, юноша, которого ты должен взять под свою опеку и научить его всему, что умеешь сам. Мой отец велел мне устроить жизнь этого отрока, ну а я поручаю это тебе.

Я облетаю его сзади, зависаю над плечом:

– Ты выполнишь волю Зевса и будешь награжден, Энох. Если тебе будет нужна помощь, обращайся к олимпийцам, и я услышу тебя. Я буду следить за обучением этого смертного, иногда навещая тебя.

– Воля Зевса священна для его слуги.

Я морщусь. Энох порой так велеречив! Но мне это только на руку.

– Что же, меня ждут и другие дела. Я приду проведать тебя через семь лет, Энох.

С этими словами я вылетаю из палат и мчусь наперегонки с ветром в Спарту. Там тоже надо кое-что устроить – ведь я посланник богов.

Вот и край леса – конец пути. Я отдаю собакам приказ оставаться здесь. Они, вдоволь набегавшись и наигравшись, ложатся в траве. Я спокойна – они не глупы и не выдадут моё присутствие. Да и Пор присмотрит за ними.

Не нужно, чтобы меня видели. Улыбаюсь – кто из смертных не остолбенел бы, наблюдая, как силуэт девушки бледнеет, растворяясь в воздухе?

По пути от окраины леса к деревне меня снова одолевают сомнения. Зачем мне это надо? Вполне можно было бы перепоручить это задание кому-нибудь из дриад. Ведь мы дружны и прекрасно ладим. Но раз уж я взялась, то доведу это дело до конца. Может получиться неплохое развлечение. Жизнь смертных так быстротечна. Да и олимпийцам, едва ли, не положено вершить судьбы людей. У каждого из них имеется не один подопечный… Но ладно, вот и сама деревня.

Жителей не видать – прячутся в домах от полуденной жары. Подхожу к домику, стоящему почти на самом краю деревни. Из него выходит девушка – с виду не старше четырнадцати лет. Миловидная и утончённая – сразу ощущается её полубожественное происхождение.

Да, это она – Береника. Я чувствую расположение к этой девочке, ведь она мне почти что сестра. Я буду лишь рада покровительствовать ей.

– Ты должен стать лучшим! – говоривший, был уже далеко не молод. Богатая одежда: белый льняной плащ, сандалии из тонко выделанной кожи, золотая фибула на плече – все это выдавало в нем богача.

– Я и так стараюсь, учитель. – Юноша, а на вид ему было лет семнадцать, был крепок и широкоплеч. – Я выбиваюсь из сил, стараясь угодить тебе, и постигаю искусство воровства.

– Ты еще слишком неумел, Пелейон. Боги хотят, чтобы ты затмил даже мою славу.

– Откуда ты знаешь, что хотят боги? Ты постоянно твердишь мне об этом, но откуда ты можешь знать? – дерзкий взгляд черных глаз не отрывался от наставника. Юноша с детства отличался резким и непростым характером. Любил спорить, и был не уступчив в любых соревнованиях.

Энох обратил взор к небу, воздел руки и произнес:

– О боги Олимпа, вразумите сего юношу, вселите в него уважение к старшим. Пусть он послушает голос разума и перестанет перечить своему учителю. Пелейон, ты обо всем узнаешь в свое время. А теперь тебе нужно думать только об учебе…

Владыка Олимпа, как всегда, сидел на своем троне, оглядывая божественные чертоги. Далеко внизу небо было окутано облаками, но это не мешало великому богу обозревать земли смертных – любимую богами Ахайю. Над Олимпом светило солнце – это златоногий Гелиос объезжал свои угодья. Вид, что открывался с Олимпа, всегда радовал меня. Особенно я люблю наблюдать за ним, предвкушая пир богов, как раз сегодня он и должен состояться.

– Гермес, все ли ты сделал для сына Перитиды? – Зевс посмотрел своим суровым взглядом на меня.

– Конечно отец, Пелейон растет ловким и умелым юношей. Я думаю, скоро он сможет выполнять задания своего наставника Эноха. Я предполагаю появиться перед ним через три года, тогда и рассказать о его происхождении.

Зевс задумчиво смотрел на земли смертных:

– Ты знаешь, Гермес, а ведь Мойры не говорят мне его судьбу. Да и я не люблю спрашивать о своих детях.

– Я думаю, что судьба его будет благополучна, а путь долог и славен, отец. Ведь ему благоволит сам Гермес! – Я люблю похвалиться. – Но сначала он должен будет выполнить одно мое испытание – это развлечет меня, а ему даст необходимый опыт.

Тут мне пришлось замолчать, так как в зал входила Артемида, а её я в свои планы посвящать не собирался, лишь лукаво посмотрев в глаза, приветствовал богиню.

Эта девочка – Береника – не перестаёт меня радовать. Не скрою, я сама причастна к этому некоторым образом. Но и она тоже показывает себя с лучшей стороны. Сразу заметно, что не простая смертная.

Хотя бы потому, что сама, без всяких раздумий и терзаний выбрала себе нелёгкий путь – путь жрицы. Конечно же, несложно угадать, чьей жрицей она решила стать…

Через год после той прогулки в лесу к ней начали приходить сны и видения. Их было очень много, и повторялись они часто – лесные чащи, тропы, следы животных. Прорицательница, к которой обратилась Береника, растолковала их неправильно – мол, быть девочке охотницей. Та выпросила у отца, который был ей всего лишь отчимом, лук со стрелами. Целую неделю она упорно бродила по лесу, но так и не смогла выстрелить ни в одно животное, коих, надо сказать, немало ей встречалось. Разочаровавшись и в предсказании, и в себе, девушка отказалась от этих мыслей, но сны вернулись к ней. Последним видением был храм – посвященный мне, Артемиде.

Проснувшись, Береника собрала свои нехитрые пожитки и, простившись с родителями, покинула родную деревню. С тех самых пор она исполняла обязанности помощницы при моём храме. Ещё два года – и девочка станет младшей жрицей.

Думаю, пришла пора рассказать обо всём Зевсу. Пожалуй, он согласится с тем, что я неплохо устроила жизнь своей протеже.

Поднявшись в отцовские покои, встречаю Гермеса. Стоит, улыбается с лёгкой ехидцей во взгляде. Видимо, опять что-то задумал. Неприятный мальчишка. Впрочем, он никогда мне не нравился…

Мелькнувшая тень была настолько стремительна, что стоявшие у входа стражники, ее не заметили. Тень пробежала по двору и скрылась внутри храма Афродиты. Тишина не нарушилась звуком шагов человека, на его ногах были сандалии из тонкой мягкой кожи. Держась подле стены, фигура приблизилась к алтарю Афродиты, где лежали дары от царя Микен. Человек пробрался до самого жертвенника и, откинув капюшон серого домотканого плаща, взял в руки предмет с алтаря. Весь украшенный драгоценными камнями, кубок был просто прекрасен. Пелейона, хоть и привыкшего к роскоши, все равно поразила искусная работа неведомого ювелира. Убрав кубок под плащ, юноша оглянулся по сторонам и тем же крадущимся шагом направился к выходу из храма.

– Да, ты лучший мой ученик, Пелейон. Блестяще проделанная работа, да хранит нас Гермес от недовольства Афродиты.

Энох рассматривал трофей, принесенный юным учеником. Свет, который отбрасывали факелы, падал на кубок, отражаясь от драгоценных камней.

– Это было несложно, учитель. Храмы богов не грабят, и поэтому стражи спят на постах. – Пелейон сидел на скамье, наблюдая за своим учителем со скучающим видом. Прошло уже семь лет с тех пор, как он попал в обучение к Эноху. За это время он успел научиться очень многому.

– Иди, отдохни, Пелейон. Завтра я дам тебе новое задание…

Я, как всегда радуюсь ночному полету. Нам, богам, не нужно спать, и каждую ночь я любил проноситься над Эгейским морем, наслаждаясь свежим соленым воздухом. Но сегодня была особая ночь – нужно было успеть к Эноху, закончился последний год из тех, что смертный, отданный мне на попечение, проводил в ученичестве у короля воров.

– Энох, я рад приветствовать тебя. Как мой Пелейон?

Как всегда, при виде меня, Энох вздрогнул от неожиданности. Что поделаешь? Я люблю появляться внезапно.

– О, великий Гермес, ты отец всех желающих скрыться. Мне приятно видеть тебя в моем доме. Пелейон стал очень умелым вором. Сегодня он принес мне кубок из храма Афродиты – все, как ты и просил.

– Я доволен тобой, Энох.

Беру кубок в руки и рассматриваю красоту изделия. Да, Афродита будет очень недовольна.

Эти мысли вызывают у меня улыбку.

– Осталось последнее задание, которое я хочу поручить вам с Пелейоном, после чего обучение у тебя закончится, и я возьму его судьбу в свои руки. Юноша должен украсть священный лук из одного лесного храма Артемиды. Я хочу пошутить над своей сестрой. Не сомневаюсь, что Пелейон удачно выполнит задание под твоим присмотром.

Я прощаюсь с Энохом и лечу на Олимп, меня ждет пир богов…

Пошёл второй год с тех пор, как Береника стала жрицей в моём лесном храме. Всё это время я наблюдала за ней.

Эта девочка имеет полное право называться сестрой Артемиды и дочерью Зевса. Ни разу не было случая, чтобы она недобросовестно провела обряд поклонения или утаила жертву, предназначенную мне. А я-то знаю, многие жрецы и жрицы имеют за душой подобный грех, и не один.

Огорчает лишь одно. По сложившейся традиции все жрицы обязаны хранить невинность до самой смерти, поскольку и я, Артемида, избрала своей участью вечное девство. А мне почему-то хотелось, чтобы моя единокровная сестра познала счастье чистой искренней любви.

Может потому, что я сама лишена этого?

Я стремительно летел, разгоняясь до невероятной скорости. Сегодня был радостный день – мой юный подопечный должен проникнуть в храм Артемиды и добыть мне лук, который я повешу на стену в своих покоях на Олимпе. Зевс посылал меня в дальнюю Схерию, страну феаков. Эти люди мне очень нравились, и я был рад этому визиту.

Но вот впереди показался Олимп, и я залетел в пиршественный чертог, где на троне сидел мой отец. Посейдон о чем-то весело разговаривал с Аполлоном, Афина как всегда жарко спорила с Аресом, а в углу пил нектар Гефест.

Подойдя к престолу Громовержца, я поклонился отцу и рассказал об удачной миссии в стране феаков. Зевс выслушал меня, посмотрел долгим взглядом и спросил:

– Как Пелейон? Артемида уже рассказывала сегодня про свою подопечную, Беренику. Завтра ты должен сообщить ему о его божественном происхождении.

– Конечно, отец, так я и сделаю. После небольшого задания, которое он выполнит сегодня ночью. Завтра я появлюсь перед ним, и он узнает о том, что его настоящий отец – Зевс – громовержец.

Я был доволен моим подопечным, вот только смутил взгляд Афродиты, наполненный затаенной злобой и насмешкой. Неужели богиня любви догадалась, кто ограбил ее храм?..

Перед Пелейоном был храм Артемиды. Кругом было слышно только пение ночных птиц и шорох леса. Здание было не так огромно, как его копия в Эфесе, но тоже из белого мрамора. Два ряда колонн поддерживали массивную крышу, а на входе горели две жаровни, освещая пространство перед храмом.

Юный вор, крадучись, приближался ко входу в храм, низко наклоняясь и прижимаясь к земле, когда раздавался какой-нибудь звук. Сердце Пелейона бешено колотилось, и готово было выпрыгнуть из груди. Он изо всех сил старался держать себя в руках. Все же ограбить храм самой Артемиды, великой охотницы и сестры Аполлона, было тяжелее, чем проникнуть в храм миролюбивой богини Афродиты. Жрицы таких лесных храмов были девами-охотницами и умели обращаться с луком не хуже мужчин. Именно поэтому Пелейон удвоил свою осторожность.

У входа в храм стояли две юные жрицы в просторных белых одеяниях. Обе опирались на луки изогнутой формы. Справа возле каждой из них находилось по пять воткнутых в землю стрел.

Продолжая осторожно пробираться к входу, Пелейон начал обходить их слева. В руке вор сжимал небольшой пузырек, который перед заданием дал ему Энох. По его словам в пузырьке было нечто, что могло усыпить жриц, охраняющих вход.

Проверив перевязь с мечом, Пелейон бросился вперед. Жрицы, увидевшие его, схватились за луки. Но юноша был быстрее: он кинул им под ноги пузырек. Взвилось облачко белого дыма. Через мгновение девушки упали, как подкошенные. Пелейон не ожидал такого результата. Подойдя к ним, он увидел, что обе спят, и зашел в храм.

Внутри было множество статуй и барельефов. Красота убранства поразила видавшего виды вора. Посреди огромной залы стоял алтарь, на котором лежал искусной работы лук. Подойдя к нему, Пелейон задержал дыхание от восхищения: мощный, сделанный из пары рогов дикой серны, соединенных куском морёного дуба, тетива из сухожилий вола – лук завораживал взгляд. По всей длине рогов были нанесены насечки на незнакомом языке, а рядом с ними вилась причудливая резьба, притягивающая взгляд. Юноша начал заворачивать священный лук в материю, которую взял с собой. Внезапно он услышал чьи-то шаги и повернулся ко входу.

Береника завершила последние приготовления к утреннему служению и уже собиралась ложиться. Но какое-то странное предчувствие волновало её, не давало покоя. Юная жрица решила удостовериться, всё ли в порядке. Сама не зная почему, она взяла в руку кинжал для жертвоприношений и бесшумно выскользнула в основное помещение храма.

То, что Береника увидела, застало её врасплох. У алтаря богини стоял человек. Вор? Не иначе…

Да как он осмелился?! И почему младшие жрицы не остановили его? Неужели он убил их?

И, похоже, его целью была главная ценность храма – лук самой Артемиды. Он не должен попасть в его руки!

В три прыжка преодолев расстояние до алтаря, она, покрепче перехватив рукоять кинжала, крикнула:

– Убирайся вон, несчастный!

Юноша явно не ожидал появления девушки. Он остановился и посмотрел на неё, недоумевая. Откуда она взялась?

– Ты слышишь? Уходи немедленно, иначе я перережу тебе горло! Богиня будет рада такой жертве!

Острие кинжала застыло рядом с горлом вора, который совсем растерялся, не ожидая такого поворота событий.

Береника встретилась глазами с незнакомцем и внезапно почувствовала, как слабеют колени, и начинает дрожать рука с кинжалом. Она отметила, что вор, покусившийся на святыню, молод и необычайно красив. Его глаза… огромные, почти чёрные… они околдовывали юную, доселе не знавшую любви, девушку. Устыдившись этого неожиданного чувства, она собралась с силами и дрожащим голосом повторила:

– Уходи… Если ты не сделаешь этого, мне придётся убить тебя, а я…

Юноша поднял руку и мягко отстранил кинжал от горла:

– А ты не хочешь делать этого, верно?

Береника кивнула головой, презирая себя за слабость. Вор немного помедлил, положил лук Артемиды обратно на алтарь, снова посмотрел девушке прямо в глаза и пошёл к выходу. У самой двери он обернулся и произнёс:

– Меня зовут Пелейон. Запомни моё имя, жрица, потому что я ещё приду к тебе.

Юноша скрылся, словно растворившись в ночной мгле, а Береника, дрожа, опустилась на пол у алтаря.

Пелейон шел по ночным улицам Микен, опустив голову. В душе его была пустота. Он не выполнил задание, данное учителем. Впервые юноша ослушался человека, который стал ему ближе отца и матери. Пелейон проклинал себя за то, что смалодушничал в храме. За то, что позволил этой жрице застать себя врасплох.

Войдя в дом к Эноху, юноша очень волновался, не зная, как учитель отнесется к случившемуся.

– Пелейон, сынок, ты уже вернулся. Расскажи мне, как все прошло. Сегодня знаменательная ночь для тебя. У нас гость, – Энох встретил Пелейона словами нежности и заботы. – Он пришел посмотреть на тебя и сообщить важные вести.

В дальнем углу залы, над полом парил красивый юноша-атлет. Идеальная фигура, короткие курчавые волосы, лавровый венок на голове и сандалии с трепещущими крылышками выдавали в нем Гермеса – посланника богов.

– Какое счастье лицезреть прославленного покровителя воров! – Пелейон склонился в почтительном поклоне.

Гермес подлетел к юноше, осмотрел его с ног до головы и, улыбнувшись, произнес:

– Добыл ли ты священный лук Артемиды, мой юный друг?

Пелейону стало нестерпимо стыдно и обидно, что он не смог выполнить даже не задание Эноха, а волю самого бога Гермеса. Он уже собирался пасть на колени и попробовать вымолить прощения у бога, но перед его взором встали прекрасные глаза жрицы, с которой он столкнулся в храме. Впервые Пелейону стало тепло и спокойно на душе. Он гордо выпрямился и посмотрел в глаза Гермесу:

– Нет, великий бог, я не выполнил твою волю и не достал для тебя лук.

На лице Гермеса появились тени, бог нахмурил брови и произнес грозным голосом:

– Как мог ты, смертный, противится воле олимпийца?! Я очень разочарован в тебе. Ты не прошел мое испытание и не достоин той участи, что я готовил для тебя. Я дам тебе последний шанс: у тебя ровно неделя, чтобы принести мне священный лук.

– Сын мой. Послушай же Гермеса. Принеси то, что должен, и твоим воспитанием займется сам бог.

Энох умоляюще протягивал руки к юноше, который заменил ему сына.

– Нет, Гермес, я сказал свое слово! – Пелейон бросился прочь из дома…

Как смел этот дерзновенный юнец ослушаться меня?!

Эти мысли не давали мне покоя на пути к Олимпу. Почему он не выполнил мою волю и просьбу Эноха? Ведь старый вор заменил ему отца. Я не понимал причины такого поведения. Теперь мне нужно было как-то сгладить ситуацию перед Зевсом, вряд ли он будет доволен случившимся. Нужно выяснить причину такого поведения юноши.

Передо мной был Олимп. Ночью эта гора была просто прекрасна, а величественный дворец моего отца освещал тьму своим мерцанием. Это зрелище могло восхитить даже бога, уже не раз видевшего подобное. На входе мне попалась Афродита, и ее хитрый взгляд опять не укрылся от меня и насторожил еще больше. Но богиня скользнула вниз с вершины горы и полетела в земли смертных. Я продолжил путь в покои Громовержца. Мысль о том, какое же чувство может быть у смертных сильнее, чем поклонение богам, не покидала меня…

Уже неделю бродил измученный Пелейон по лесам близ Микен. Юноша охотился и питался в лесу. Там же и ночевал, под открытым небом. Каждая минута его жизни была заполнена мыслями о прекрасной жрице. Ее лицо, глаза, фигура – все это не давало ему покоя. Юный вор впервые познал любовь, и теперь она обжигала его сердце ярким пламенем. Жрица Артемиды приходила к нему во сне, она преследовала его наяву. В каждом шорохе он слышал ее шаги. В дуновении ветра ему чудилось ее дыханье. В журчании ручья он слышал ее голос.

Несколько дней Пелейон наблюдал за храмом Артемиды. Сердце его бешено билось, когда он видел жрицу. Ему хотелось подойти и заговорить с ней, но он не решался.

Этой ночью Пелейон, как всегда, наблюдал за храмом, находясь неподалеку в кустах. Вдруг он увидел, как из святилища вышла та девушка и направилась в рощу. Пелейон не мог больше терзать себя, находясь в одиночестве. Чувство, которое было сильнее его воли, повело вперед. Он незаметно прокрался за жрицей и увидел, как она присела у ручья в рощице. Глубоко вздохнув, Пелейон вышел на поляну освещенную, серебристым светом Селены…

Наклонившись над рябью воды, девушка пристальнее вгляделась в свое отражение. Её ясные голубые глаза, казалось, наполнились волшебным светом. Убранные в высокий хвост волосы щекотали спину, спадая по бокам. Она не понимала, что происходит с ней. Душа желала чего-то, рвалась к тому, что было запрещено, чего ей не суждено испытать в своей жизни. Когда-то давно выбрав свой путь, жрица отказалась от любви. До сих пор неведомое ей чувство медленно убивало ее. Она стала менее внимательной. Остальные жрицы заметили это и теперь с удивлением посматривали на ту, которую ставили в пример им. Разве может одно мгновение перевернуть жизнь? Девушка, зачерпнула ведром темную воду, на секунду, коснувшись холодной глади ручья. Сердце бешено заколотилось в груди, когда за её спиной раздались тихие шаги того, кого она ждала все эти дни

Осторожно ступая по мягкой траве, Пелейон замер, наблюдая за девушкой. Свет Селены

освещал серебром поляну, отражаясь от ручья. Гибкая фигура жрицы склонилась над водой.

Набравшись храбрости, Пелейон подошел ближе к своей возлюбленной. Он скользил подобно охотнику, боявшемуся спугнуть свою жертву.

Девушка повернулась к нему неожиданно. Юноша застыл, густо краснея и вознося хвалу богам, за то, что они скрыли это темнотой. Красивые глаза Береники с испугом посмотрели на застывшего парня. Тот, кого она желала видеть больше всего на свете, сейчас стоял рядом с ней. Стоило лишь протянуть руку. Как близко и далеко одновременно…

– Снова ты?

– Да, – кивнул Пелейон. – Жрица, признайся, что ты со мной сделала?

– Я ничего с тобой не сделала, вор. Это ты….

Береника пыталась всеми силами сдержать себя. Сердце бешено стучало, вырываясь из груди.

– Молчи…, – тихо прошептал юноша. Не помня себя, он уже обнимал замершую девушку

Её волосы приятно пахли травами, тело было невероятно горячим.

– Хочу провести с тобой вечность,– не помня себя, прошептала девушка.

– Молчи, – повторил Пелейон, – я нашел в тебе то, что искал всю свою жизнь…

Сердца двух людей бились в одном ритме, пытаясь стать одним целым. Из рук Береники выпал кувшин, до этого мгновенья, судорожно сжимаемый пальцами. Вода разлилась под ногами влюбленных.

«Я даже не знаю его имени», – запоздавшая мысль растворилась в потоке других, более светлых и радостных, заполнивших все сознание. Время замерло. Тишина заполняла все, подобно многоводной реке, несущейся с горных вершин. Трава зеленым океаном колыхалась от дуновения легкого ветерка. Природа наслаждалась тем прекрасным, что сейчас предстало пред её очами.

Между стволами деревьев, скрываясь в темноте, промелькнула гибкая женская фигура. Тихо напевая свою мелодию, заскрипела тетива лука, стрела, разрезая воздух, свистнула. Пелейон почувствовал легкий удар, голубые глубокие глаза девушки стали быстро отдаляться от него. Береника с немым ужасом увидела, как её любимый падает на мягкую траву. Из его груди торчала стрела. Склонившись над Пелейоном она что-то кричала ему, просила не оставлять её, призывала богов на помощь. Все было напрасно. Черные глаза юноши закрылись навечно, не успев насладиться своим счастьем.

Афродита убрала руку с плеча жрицы, коварно рассмеялась и взмыла в небо. У девушки выпал из рук лук, ноги подкосились, а по щекам побеждали слёзы. Она не понимала, что же произошло, почему она выпустила стрелу в этого юношу. В голове звенели лишь прощальные слова богини любви:

– В обмен на счастье, тебе нужно всего лишь убить…

Резкая боль в груди заставила меня прервать свой полёт. Взгляд обратился в сторону Микенских лесов. Туда к храму Артемиды. Перед глазами стояла картина: юноша, пронзённый стрелой, падает на руки прекрасной девушки, а где-то рядом раздаётся смех Афродиты. Я ускоряю свой бег на Олимп, нужно сообщить Зевсу, что Пелейон погиб. Мне становится скучно. Юноша был смел, напорист и мне жаль, что Аид забрал у меня человека, с которым я не закончил свою игру. Где-то над горизонтом показываются первые лучи Гелиоса, он выгоняет свою колесницу из золотых конюшен, чтобы промчаться по небесному своду с востока на запад. Впереди возвышается вершина могучей горы, дворца всех богов.

Я мягко ступаю на мраморные плиты, лежащие у входа в пиршественный покой. Тихо и быстро пробегаю через весь зал. Мне приветливо машет рукой Посейдон, я отвечаю ему кивком головы и останавливаюсь только перед троном моего отца. Преклонив перед ним колено, я тихо рассказываю о несчастье, случившемся с его смертным сыном. Густые брови Зевса сходятся на переносице, на лицо верховного бога опускается тень. Громовержец даёт мне знак оставить его одного, и я присоединяюсь к пирующим.

Пир идёт своим чередом, произносит очередную речь Дионис, смеётся Гера, Аполлон берёт в руки кифару, и по чертогу богов разносится пение, завораживающее даже бессмертных. Смолкают разговоры и общее веселье. Аполлон поёт о прекрасных землях Эллады, о её изумрудных лугах, горных ручьях, голубом море и свежем ветре. Эта песнь никого не оставляет равнодушным, в такт музыке поднимает свой кубок Гефест, неистовая Афина смотрит горящими глазами в пустоту, различая там шум битвы и крики гибнущих воинов.

Боги довольны своим бессмертием, они счастливы, что над ними не властны Мойры. Из всех богов печальна только Артемида. Её взгляд, полный скорби, обращён куда-то за чертоги богов. Может быть, она жалеет о смертных, которые зависят от нити, спрядённой повелительницами судеб. Неизбывная тоска читается на её лице. Неужели богиня так сильно скорбит по какой-то смертной?

Я обращаю взгляд на Зевса: бог, молча, сидит на троне. Могучие руки сжаты в кулаки на подлокотниках. Гера нежно гладит его руку, но Громовержец словно и не замечает её. Что видят глаза бога? Может быть утро над Пелопоннесом? Солнце, освещающее его богатые зеленью края. Может быть долину реки Скамандр, что берёт своё начало в горах Иды? Кто знает? Возможно, Громовержец смотрит в след одиноко бредущей девушки, которая медленно, но неотвратимо приближается к входу в царство мёртвых. Зевс видит, как хрупкую фигуру окружают тени, как она вздрагивает, плотнее прижимая руки к груди. Что ведёт эту смертную прямо к его брату Аиду? Зевс глубоко вздыхает и чуть шевелит пальцами, а где-то далёко внизу бьёт молния и раздаётся гром.

Девушка смотрит на вспышку слепящего света, которая разгоняет вековечную тьму на пороге царства Аида. Чахлые сухие деревья, растущие по бокам тракта мёртвых, загораются ярким пламенем, освещая одинокой фигуре путь. Торжественным салютом взмывают в воздух искры, провожая в последний путь дерзновенную смертную, которая не убоялась тьмы и смерти. Девушка ступает под своды огромной пещеры, имеющее начало, но не ведающей конца. Высокий тёмный свод, теряется где-то далеко вверху, создавая ощущение бесконечности. Впереди река, но её воды тихи, а течения нет. На берегу высится фигура, закутанная в просторный черный плащ. Возле неё на воде замерла утлая лодчонка. Девушка подходит к перевозчику, протягивает ему один обол и садится в лодку, назвав своё имя:

– Береника…

Тарас Гупало Внутренний голос

Мишка внимательно посмотрел на меня, словно хотел убедиться, что я сейчас не натяну на голову треуголку и не ринусь завоевывать Европу, и спокойно спросил:

– Ты что, с дуба рухнул? Что надо привезти?

– Ничего особенного, проще говоря, одну единицу холодного оружия, – я ответил своему брату и партнеру по бизнесу таким же внимательным взглядом. Оба мы стояли у стола, на котором лежала папка, полученная мной у заказчика.

– И ты поверил в этот бред? Да ты даже в Бога не веришь, а тут вдруг, «задание».

– Посмотри, – я закатал рукав свитера, на который успел сменить запачканную кровью рубашку, и показал Мише глубокую свежую рану на плече, – видишь? А ее могло бы и не быть.

– Раны? – переспросил он. – Конечно, не поехал бы…

– Руки, Мишутка. Руки могло бы не быть, – хмуро ответил я, – после того, что я сегодня увидел, я могу поверить во все, что угодно.

– Ребятам уже сказал, про задание? – буркнул Миша и сел в свое кресло, насупившись.

Я кивнул и тоже сел.

– И тебя никто не послал?

– Пусть попробуют, мигом пойдут на спокойную размеренную работу, охранниками офисов.

– Ну, это как водится, – уже добродушно хохотнул брат. Он достал из маленького холодильника две банки пива. – Лови, посмотрим бумаги, обсудим.

– Да и, к тому же, им ничего не придется делать, – я открыл пиво и одним махом осушил банку Старопрамена на половину, – я лечу один. Это их непременное условие, – поспешил сказать я, заметив, что Миша собирается возмущенно возражать, – все будет в порядке, могу тебя уверить. Игра стоит свеч, и эти свечи отнюдь не от геморроя. Сделаю дело, и мы можем все на покой уходить. Заработок, разделим по стандарту.

Миша удивленно посмотрел на меня.

– На покой? – его брови взметнулись вверх.

– На покой, – кивнул я, – глянь на сумму гонорара.

Миша посмотрел. Минуты две он не мог ничего сказать, слова, будто застряли у него в горле.

– Это гонорар, или квартальный бюджет небольшой благополучной фирмы? – уголки его губ поползли к ушам, еще немного и они бы достигли цели. – Да с такими деньгами нам самим охрана понадобится.

Да, пара слов о нашем бизнесе: собственно, мы, то есть я, Миша и еще несколько толковых парней выполняем интересную работу, связанную с определенным риском для физического здоровья, нервной системы и самой жизни. За некоторую сумму в денежном эквиваленте мы сопровождаем какой-нибудь груз либо человека, подозрительного с точки зрения властей, законных и не очень. Находим, похищаем, привозим. Наемники мы, ага.

Задачи по физическому устранению, по-научному, мокрухе, стараемся не брать, но что только не случается во время перевозки. Попытки перехвата товара, наезды, распальцовки, а потом, возможно, и перестрелка. А уж там двухсотых только считать успевай. Хлопцы в моей команде бывалые, сам их отбирал. Настоящие волкодавы, прошедшие через огонь и свинец. Что говорить, если я во всех этих заварушках потерял только одного человека. Да и этот человек стоил больше, чем все так называемые боевики, заваленные нами. До сих пор Пашу Медведя вспоминаем добрым словом. Хороший мужик был, правильный, единственный из нас семейный. Трудно мне было в глаза Риты смотреть, когда говорил про гибель ее мужа. Чувствовал себя виноватым. Хотя, что значит чувствовал, виноватым и был. Это же я его в свое время уговорил идти к нам, как ни возражала его жена. Паша был человек волевой, Риту не послушал. Вот…

Конечно, их семья нужды никогда не будет испытывать, и Пашина доля от заработка была немалой, и мужики денежно помогли. Но разве это главное?

– Я говорила ему, – всхлипывая, твердила Рита, – не связывайся, проживем и так. Что я Сашке скажу? «Вот деньги, купи нового папу», да?

Я хотел ее обнять, утешить, но Рита отпрянула от меня, как от тарантула.

– Уходи! И постарайся больше не появляться рядом с нашей семьей.

– Паша всегда говорил, что хотел бы, если что… чтобы его кремировали…

– Во-о-о-он!!!!

– Прости меня. Прости, если можешь, – я уже не помню, сказал я это вслух, через плечо, повернувшись к выходу, или слова только вспыхнули в моем сознании.

– Вася, Вася! – брат потряс меня за плечо. – О чем задумался?

Я потряс головой, стараясь выкинуть тяжелые мысли и сосредоточиться на деле.

– Забудь, слушай внимательно, – я раскрыл папку, – а потом собирай ребят. Дадим им небольшой отпуск за мой счет.

– Вот уж хрен тебе, – серьезно заявил Миша. – Мы тебя подстрахуем, если что.

– Миша, на кону много денег…

– На кону твой бубен, братишка, – криво усмехнулся Михаил, – пусть твои олимпийцы попробуют нас обнаружить.

– Доброе утро, господин Смитцов, – войдя в кабинет, небольшой, но поражающий воображение роскошью, я увидел женщину, которая сидела за столом в старинном кресле и пристально меня разглядывала. Внешне она очень напоминала актрису Бриджит Бордо. На первый взгляд, женщине можно было дать лет тридцать, не больше. Истинного ее возраста я не знал, хоть и много слышал о Валерии Романовне Афанасьевой. Встав из-за стола, она продемонстрировала моему взгляду идеальную фигуру, которую деловой костюм только подчеркивал. Темные волосы были распущены и слегка задевали изящные плечи.

Она подошла ко мне и протянула холеную руку для приветственного пожатия, на которое я не преминул уважительно ответить.

– Прошу вас, присаживайтесь, – Валерия Романовна приглашающим жестом указала на кресло напротив стола. – Чай, кофе? – прозвучала стандартная для таких встреч фраза. Я отказался.

– Итак, вы заинтересованы в работе, – она пристально посмотрела на меня.

– Ну, во всяком случае, я бы хотел для начала узнать некие подробности. В чем заключается сама работа? Что вы подразумеваете под словами «достойная оплата»? – за тридцать пять лет жизни судьба научила меня не только стрелять и сворачивать челюсти. Факт того, что я неплохо владею техникой деловых переговоров, а Мишка даже в трезвом состоянии может сболтнуть лишнего, и определил мою главенствующую роль в этих самых переговорах. Нельзя, конечно, сказать, что мои хорошие манеры как-то меняют мое мнение о некоторых заказчиках, (отпетых мерзавцах, откровенно говоря), но бизнес есть бизнес.

Признаться, насчет достойной оплаты я нисколько не сомневался. Валерия Афанасьева была последним человеком, которого хотелось бы иметь в числе своих врагов, но и если ты заслужил ее благодарность – будь готов, наградит выше головы. Серьезный человек, эта Валерия Романовна. Кстати, если сейчас меня спросить, чем конкретно занимается ее организация «Олимп» – точно не отвечу. То она финансирует раскопки в Египте, то в Южной Америке открывает какую то научную лабораторию, то… В общем, что-то связанное с наукой, а вот какой наукой и с какой целью – не угадаешь.

– Ну что же, – Афанасьева внимательно посмотрела на меня, – позвольте прежде мне задать вопрос.

Я кивнул. Эта потрясающая женщина взяла из пачки на столе тонкую сигарету. Я вытащил из кармана зажигалку и поднес к сигарете пламя.

– Я более-менее ознакомилась с деятельностью вашей группы, – она затянулась, на секунду закрыв глаза, и снова осмотрела меня с головы до ног, – более того, я получила о вас больше дюжины положительных отзывов от организаций, рекомендациям которых можно доверять. Однако, достаточно ли подготовлены ваши люди для выполнения такого задания?

– Прошу прощения, – несколько раздраженно прервал я Афанасьеву, – к чему этот вопрос? Если это дело такое сложное, а вы сомневаетесь в нашей подготовке и надежности, зачем тогда вообще назначать встречу?

– Вы неправильно меня поняли, – Валерия Романовна ничуть не смутилась, даже улыбнулась, – хорошо, я продемонстрирую вам наглядно, что я имела в виду. Идемте, – она поднялась и прошла к выходу из кабинета.

Войдя в лифт, женщина вынула зеленую пластиковую карточку и вставила ее в отверстие в стене лифта. Дверь закрылась, и мы поехали вниз. К моему удивлению, лифт не остановился, когда датчик этажей продемонстрировал нам единицу.

– В этом здании есть подвал? – я удивленно вздернул бровь. При слове «подвал» Афанасьева снисходительно улыбнулась. Двери лифта раскрылись.

– Еперный балет! – только и смог сказать я. Не люблю показывать другим свое удивление, но тут…

Огромный зал открылся моему взгляду. И когда я говорю огромный, я имею в виду не бальную залу какого-нибудь дворца, а зал, по сравнению с которым футбольное поле – жалкий клочок земли, на котором не развернуться.

Вдоволь насладившись моей пораженной физиономией, Валерия Романовна взяла меня под руку и вывела из лифта. Немного опомнившись, я стал осматриваться. Сколько же средств было потрачено на обстановку? Оружие, доспехи, картины, наверное, всех эпох человечества, начиная с античных времен, древние статуи. Мне, в свое время изучавшему историю холодного оружия, открылась необыкновенная коллекция оного, во всем своем разнообразии и великолепии. Такой коллекции, я уверен, нет ни в одном музее мира. Но что странно: с каждым шагом, все чаще я ловил себя на мысли, что никакие горы золота или склады с экзотическим оружием не сравняться с той, кто ведет меня через этот зал. Не знаю, каким образом, но Валерия Романовна заставляла забыть обо всем. Я даже на некоторое время выкинул из головы цель моего визита, чего со мной никогда не случалось. Запах ее парфюма кружил голову,

Из раздумий меня вывел мужской голос, твердый и властный.

– Валерия, я уж думал, встреча отменена. Почему так долго?

Я, наверное, совершил оплошность, вмешиваясь в разговор, но почему то, появилось желание оградить эту женщину от порицания, и не было никаких сил сопротивляться ему.

– Прошу прощения, – я взглянул на пожилого господина в безукоризненном деловом костюме, – я был так изумлен и восхищен этим местом, что Валерия Романовна была вынуждена каждый раз ждать, пока мое любопытство не удовлетвориться.

Я нес чушь. Не знаю, что со мной творилось тогда, но я нес несусветную чушь, совсем, как юный мальчишка после первого поцелуя.

Однако, пожилой господин не возмутился, а лишь укоризненно посмотрел на Валерию Романовну.

– Ты не представишь нас друг другу, – его спокойный тон и напоминание, о том, что существуют, все-таки, правила приличия, несколько отрезвили мои мысли.

– Конечно же, – Валерия немного смутилась, но тут же официальный тон ее голоса вернулся, – знакомьтесь, Василий Николаевич Смитцов, один из владельцев охранной фирмы, к услугам которой мы приняли решение прибегнуть. Роман Викторович Афанасьев, мой отец и генеральный директор общества «Олимп».

Мы пожали руки. Роман Викторович подошел к двери, из которой он минуту назад вышел к нам и отворил ее.

– Проходите, господин Смитцов, обговорим, наконец, детали дела.

«Детали, – немного раздраженно подумал я, – тут бы суть уловить, ходят вокруг да около».

Мы вошли в еще один зал. «Господи, да сколько же здесь помещений?! – мелькнуло у меня в голове». Этот зал был намного меньше центрального, и он был пуст. Лишь кое-где в стенах с очень высокими, метров десяти потолками виднелись зарешеченные арочные проемы, еле заметные в слабом освещении факелов, что торчали из стен.

– Я так понимаю, Валерия ничего не успела Вам рассказать? – Роман Викторович внимательно посмотрел на меня, – ну что же, это сделаю я. Только прошу Вас дослушать до конца и не делать поспешных выводов.

Я кивнул, всем своим видом показывая, что я весь – одно сплошное внимание.

– Вы и Ваши люди должны привезти нам копье Афины. Слышали про него?

– Нет, не доводилось, к сожалению.

– Ну, это легко поправить, я расскажу Вам.

– Что скажете? Кого мы признаем достойным владеть сердцем Эллады?

Они стоят в кругу, обмениваясь неприветливыми взглядами. Мужчина, облаченный в одеяния цвета морской волны, и женщина, в глазах которой застыла мудрость веков. Она стоит, опираясь на свое любимое копье.

Посейдон и Афина.

– Город сей – милейший нашему сердцу и разуму, – глава пантеона обвел взглядом собравшихся богов, – я снова вопрошаю вас, боги: кого нам признать достойным его престола?

– Брат! – владыка морских пучин выступил вперед. Мое могущество известно высшему совету. Под моей защитой город будет процветать на радость нам и на зависть врагам.

– Отец мой не менее могуществен, чем ты, дядя, – богиня мудрости еле заметно усмехнулась, – однако же, даже он не берет под свою руку главный оплот поклонения богам. Неужели ты думаешь, что мудрость и справедливость не может быть полезнее жителям города, чем сила волн и ярость морских бурь?

– А в чем проблема то? – легкий и быстрый, как ветер, Гермес не занял своего места в кругу владык Олимпа, а завис в воздухе над спорящими богами, – пусть покажут, какую пользу они могут принести городу. Разве не просто? – его веселый, красивый, немного насмешливый голос разливался по олимпу подобно музыке. Посланец богов часто помогал совету не только доводить его волю до людей.

Посейдон сначала недоуменно покосился на Гермеса, а потом презрительно скривился. Афина лишь одобрительно кивнула.

– Да будет так! – Зевс стукнул кулаком по подлокотнику своего трона и поднялся. – Тот из вас, кто принесет больше пользы возлюбленному граду одним своим деянием, да обретет над ним власть, кою никто не осмелится оспорить.

Так сказал владыка Олимпа, и свершилось по слову его.

Посейдон, владыка морских пучин, уповая на безмерное могущество свое, спустился к окраине желанного города и вонзил драгоценный свой трезубец в землю, и забил на том месте фонтан из воды морской.

– Смотрите, боги! – бог морей воздел десницы к славному олимпу. – Я принес людям воду морскую, столь потребную для жизни! Я достоин!

Боги загомонили, одобрительно кивая. Афина, мудрейшая из мудрых, лишь снисходительно улыбнулась.

– А для кого потребна твоя морская вода, как не для тебя, возлюбленный мой дядя? – смеясь, молвила она, очутившись рядом с Посейдоном. – Не оглядывайся на себя, делая добро другим.

И с этими словами воткнула она копье рядом с трезубцем Посейдоновым, и превратилось копье в прекрасное оливковое дерево, вкус плодов которого удивил и восхитил людей. И были довольны этим боги, и присудили Афине владеть градом, который с тех пор и стал величаться по имени ее, Афинами. Морской владыка же во гневе удалился в свои владения.

– В общем, так, – закончил свой рассказ Роман Викторович, – многовато пафоса в легенде, но суть передана правильно.

Я кивнул, давая понять, что все ясно.

– Замечательно. Это копье – единственный оставшийся символ божественной власти, – господин Афанасьев взглянул мне в глаза. В его взгляде читалась нерешительность, будто он должен был сказать еще что-то очень важное, но это важное было чем-то постыдным или запретным. Хорошо, суть задания я понял: съезди, привези. Все это напомнило мне один старый фильм «Доспехи бога». Как тебя сейчас не хватает, Джеки Чан!

– Где находится груз? – услышав этот вопрос, Афанасьев немного успокоился, слова, которые ему было неприятно произносить вслух, не понадобились. Впрочем, напрасно он так засмущался. Подобный сорт людей я узнаю сразу и вижу насквозь. Надо называть вещи своими именами, господин-товарищ Афанасьев. Тоже мне, Остап Бендер.

– В Греции.

Логично, блин.

– У копья есть владелец? Его кто-то охраняет?

– Да, Афина.

– Где именно в Греции… Кто?!

На секунду мне показалось, что я ослышался. Рекорд моего удивления был побит второй раз за день.

– Вы хотите сказать, что копье в руках у статуи?

Отец с дочерью переглянулись, и господин Афанасьев покачал головой.

– Поймите, для успеха предприятия вы должны знать все подробности. Это, конечно, в высшей степени нежелательно для нас, но нам не приходится выбирать. Копьем владеет Афина…

– Погодите, погодите. Я правильно понял? Наше задание поехать в Грецию, отыскать древнегреческую богиню, отобрать у нее дрючек и привезти его вам? – я уже не думал о правилах вежливости.

Обалдеть! Попал к богатым психам в гости. В подвал, блин! И как теперь отсюда выбираться? Пистолет у меня всегда с собой. Хорошая, надежная «Беретта» американского производства. Уйти сейчас? Или послушать, что еще наговорит мне эта веселая семейка? Видимо, все эти мысли яркими красками отображались на моем лице, потому что Валерия разочарованно взирала на меня. Однако, ее отец и бровью не повел.

– Грубовато сказано, но, по сути, верно. Отыщите мою дочь и …

Я чуть не прыснул со смеху. Это уже было слишком.

– Так вы отец богини Афины?! – спросил я, давясь хохотом, – Господин Зевс, если я не ошибаюсь? Очень приятно познакомиться. А Геракла я в Греции не встречу?

– Не сметь! – яростный крик господина Афанасьева чуть не оглушил меня. – Не смейте даже упоминать имя моего почившего сына!

Казалось, что гром прогремел в его голосе. Валерия Романовна спокойно подошла ко мне.

– Примерно такой реакции я и ждала от вас, – вкрадчиво промолвила она, – но не думайте, пожалуйста, что предлагая такую… необычную работу, мы не представим Вам убедительные доказательства, что все это – не бред свихнувшейся семейки. Вы ведь именно так и подумали, не правда ли?

Я молчал, находясь в полной прострации.

– Очень хорошо, – Валерия Романовна вернулась к отцу, – а заодно, мы сможем убедиться, достаточно ли вы подготовлены. Помните, меня очень интересовал этот вопрос.

Произнеся последнюю фразу, дочь взяла руку отца, и они растворились в воздухе, заставив мою челюсть коснуться холодного каменного пола. Подбежав к входной двери и убедившись, что она наглухо заперта, я зарычал.

– Что за шутки?! – я ударил ногой в дверь. – Господа хорошие, прекращайте, иначе я отправлю вас на ваш Олимп волшебным пенделем!

Дверь не отреагировала на мой удар, а хорошие господа на мою тираду. Хотя нет, из другого конца зала до меня донесся противный железный скрежет. Пистолет сам прыгнул ко мне в руку и удобно устроился на ладони. Я стал медленно приближаться к большому арочному проему в стене, металлическая решетка которого была поднята.

Внезапно донесшийся гулкий звук заставил меня остановиться. Гул повторился, потом еще раз и еще. Звуки походили на шаги, но шагающий, в таком случае должен был весить не одну и не две сотни килограммов. Наведя ствол «Беретты» на открывшийся вход, я замер в ожидании.

То, что предстало перед моими глазами, заставило меня на мгновение опустить пистолет и снова открыть рот от изумления. Огромное, метра четыре в высоту тело, громко пыхтя, возникло в арке входа. Я поднял взгляд, пытаясь в тусклом свете факелов рассмотреть лицо пришельца, и отпрянул назад на несколько шагов. Его лицо, а точнее морда было не человеческим, а походило, скорее, на коровье.

– Елки-палки, что же это? – тихо прошептал я сам себе. Минотавров я видел на рисунках, читая в детстве «Мифы древней Греции», да и в компьютерных играх, которыми иногда баловался, они частенько появлялись, но увидеть такое наяву...

Минотавр, тем временем, издал громоподобный рев и взмахнул зажатым в лапе очень похожей на человеческую руку топором. Это и привело меня в чувство.

«Слышишь, боец, надо бы уже очухиваться! Будешь клювом щелкать – порубят тебя, как ящички для костра, а твои наниматели, кактус им в подмышку, плечами пожмут и скажут, мол, не подготовлен отряд для задания. Шевелись!»

Такие вот мысли бурей пронеслись у меня в голове и, как будто, окатили ледяной водой. Я снова поднял пистолет и выстрелил, целясь в голову. В том, что я не промахнулся, сомнений не возникло, попробуй в такую хлеборезку промазать, да и стрелок я, смею надеяться, неплохой. Однако, у меня создалось такое впечатление, что пуля лишь оцарапала покрытую черной гривой голову полубыка. Тот зарычал или замычал и, громко стуча копытами по каменному полу, ринулся на меня.

«Понятно! А чего же ты, профессионал этакий хотел? Стрелять под таким углом и в череп такого размера из пистолета… Ничего не скажешь, молодец! Значит, если сейчас не сдохну – надо будет отметить для себя: пистолетные пули не пробивают череп минотавра, еще и в энциклопедию надо будет поправку занести».

Я не очень-то понимал, откуда взялся сарказм в этой интересной и чреватой переломами моих костей ситуации, да и, по правде сказать, не очень задумывался над этим. У меня были дела поважнее, такие, например, как бегство от взбешенной двуногой коровы и от ее топора. Относительная неповоротливость твари еще позволяла мне топтать эту грешную землю и оставляла призрачные шансы пожить еще и завтра.

«Однако если я отсюда выберусь, господа Афанасьевы у меня доением этой бешеной коровы так просто не отделаются».

Должен признаться, что все эти мысли, наполненные злым сарказмом, появлялись в моей голове внезапно и по большей части без моего непосредственного участия. Я, как посторонний зритель или, если хотите, читатель имел возможность наблюдать, соглашаться или не соглашаться с ними.

Так что у меня есть? Четырнадцать патронов в пистолете, а что толку? В корпус ему стрелять – я даже пробовать не хочу. Может в шею? Есть у него там сонная артерия? Попытаться стоит.

Оставив между собой и минотавром метров пятнадцать, я остановился и вскинул пистолет. Звук второго выстрела прокатился эхом по залу, а следом за ним грянул третий выстрел. Мифическая тварь взревела и, пробежав по инерции еще несколько шагов, остановилась и рухнула на колени. Я выстрелил еще два раза, метя туда же, в горло. Силы быстро покидали минотавра, но и этих их капель хватило, чтобы последний раз взмахнуть лапой. Какая-то неведомая сила позволила мне броситься в сторону от летящего в меня топора. И как ни быстро я смог отпрянуть от смертельного броска, острая боль резанула плечо. Упав на бок и зажимая рану здоровой рукой, я наблюдал за агонией этого необыкновенного существа. Лапы минотавра немного поскребли каменный пол (реветь он уже не мог) и громадное тело затихло.

Бум! Бум!

Я даже не сразу понял, что это не шаги нового минотавра, а стучит мое наполненное жгучим адреналином сердце. С матами и проклятьями, я подобрал упавший пистолет и поднялся на ноги. Мгновение спустя, я резко обернулся, услышав, как открывается входная дверь. На пороге стоял вышеуказанный, достопамятный, итить его коромыслом, Роман Викторович ибн Зевс. Стоял невозмутимо и спокойно, даже с некоим укором смотрел на меня.

Черт возьми, как бы я хотел сейчас схватить Афанасьева за грудки и от души набить ему морду! А потом поднять здоровую руку со сжатым в ней пистолетом, направить «Беретту» новоявленному богу в лоб и плеснуть его олимпийскими мозгами на киевский камень. Но это только несбыточные мечты обиженного судьбой вояки. Не ты хозяин жизни, как это не печально сознавать.

– Конечно, вы этого не сделаете, – спокойный тон новоявленного Зевса несколько остудил мой пыл. Можно было подумать, что он читает мои мысли. А с другой стороны, почему бы и нет? Тем временем Афанасьев продолжил, – и причин тут несколько. Во-первых, вам никто бы не дал погибнуть, поверьте мне, минотавр был под контролем. Во-вторых, как бы мы доказали вам, что все сказанное – не плод больного воображения пожилого маразматика? Необычные обстоятельства – необычный подход, не правда ли?

Ну и, в-третьих, Ваши коллеги не поймут, если вы убьете заказчика, готового заплатить такие деньги за доставку, – с этими словами он протянул мне блокнотный лист с написанной на нем суммой.

Признаться, удивление моего брата, в свое время увидевшего количество нулей на бумаге, не идет ни в какое сравнение с моим собственным. «Да это несколько меняет дело», – подумал я и опустил оружие. Ребята, действительно, не поймут и не оценят мою вспыльчивость, когда узнают, что она стоила им полмиллиона гривен.

– Теперь, надеюсь, все недоразумения между нами улажены? –Роман Викторович был сама любезность. Дождавшись моего утвердительного ответа, он вытянул руку в приглашающем жесте, – идемте, вам обработают рану, и мы обсудим одно из главных условий контракта…

– Наше время кончилось. Нас заменили в своих душах на других кумиров. Они лучше, удобнее. Новые их когорты вытеснили из сердец людей нас, повелителей олимпа, наши творения погибают в забытьи. Мы больше не боги, – Громовержец горестно оглядел собравшихся.

Все были здесь: мудрая, всезнающая Афина, стремительный, всегда веселый Гермес, хромоногий мастер Гефест, повелитель празднества Дионис, повергающая сердца Афродита и многие другие.

– Отец, неужели для нас нет никакого выхода, – хрупкая, прекрасная Афродита обхватила плечи руками и с отчаянием посмотрела на Зевса, – неужели у нас нет выбора?

– Выбор есть всегда, сестра, – Афина сжала копье в руке, – мы можем жить, бессмертие у нас не отняли. Мы можем прожить вечность, как смертные, владеющие малой толикой могущества. Нас можно будет убить, скажу больше: нас будут пытаться убить. Одним своим существованием мы будем оставаться угрозой нынешним хозяевам, ведь никто не знает, навсегда ли стирается вера в олимпийский пантеон. И наша физическая смерть станет смертью окончательной. Мы, также можем уничтожить свои символы божественности и стать… – Афина заколебалась. Казалось, она боится сказать вслух то, что должна.

– Ну, Афина, говори! – всегда сумрачный, как его подземное царство, Аид не выдержал затянувшейся паузы, – лично я, после своего падения уже ничего не боюсь услышать.

– …мы можем стать мыслями одного человека, на выбор, – продолжила, наконец, Афина, – его внутренним голосом. У нас появится возможность подсказывать решение, но не управлять им. После смерти одного человека, выбор падет на другого. То, во что мы превратимся, будет истинно бессмертным и неуязвимым, но слишком слаба будет наша связь с миром.

Эти слова заставили многих падших богов поежиться. Через мгновение, как по команде, в руках их появились символы прежней власти, словно подталкивая несчастных к принятию решения.

Странное условие. Мне поручается выполнить все самому. В одиночку, то есть. С другой стороны, почему странное? Организация с такими тайнами точно не заинтересована в разглашении оных. Они полагают, что основная часть моей команды ничего от меня не узнает. А ребята и не узнают. От меня. Они будут рядом, если что, сами все и увидят. В контракте записан целый абзац о неразглашении, но группа будет действовать вне моих полномочий. Миша совладелец фирмы – это раз, контракт подписан только со мной – это два, ничто не может помешать Мише, своей волей направить бойцов мне в подстраховку – это три. Уже к пяти часам вечера ребята под началом Миши отбыли на отдых в неизвестном направлении. Точнее, неизвестном для господ Афанасьевых. Выгодно, все-таки, иметь в соучредителях собственного брата и лучшего друга в одном лице. Да и слишком воняет от этого последнего условия. Есть у меня стойкое подозрение, что после доставки копья Василий Николаевич Смитцов станет частью истории, так сказать, широко известной в узком кругу. Этот Роман Викторович – скользкий тип, хоть и считает себя богом. Бедные древние греки, если у них был такой Зевс.

Курю я редко, так сказать, в исключительных случаях. Сегодняшний день был исключительным совершенно, поэтому по дороге домой я купил две пачки сигарет и пару литров пива (единственный алкогольный напиток, который я пью), и, видимо, не прогадал, потому что сюрпризы на мою горемычную голову еще не исчерпались.

Услышав звонок в дверь, я удивился и нахмурился. Место моего обитания было известно только нескольким моим знакомым, и это вряд ли мог быть кто-то из них. Рука сама потянулась за оружием, сняла его с предохранителя и вот, я уже стою у дверей, осторожно смотря в дверной глазок.

– Так! Не слишком ли много приключений для одного дня? – недовольно пробурчал я и открыл дверь. На пороге стояла Валерия Романовна Афанасьева.

Кажется, мы оба забыли о правилах элементарного приличия.

– Как вы узнали, где я живу, – спросил я, не здороваясь и не приглашая даму в квартиру.

– Это было довольно трудно, – так же без приветствия и, не дожидаясь моего приглашения, она быстро перешагнула через порог, прижала обалдевшего меня к стене и впилась в мои губы своими. Я почувствовал, как возвращается то пьянящее чувство, которое посетило меня в мой визит к Афанасьевым, и я был уже уверен, что опьянение это вызвано самой Валерией. Не ее появлением, а именно ею, осознанно и направленно. Как вы понимаете, я не питал особых симпатий к этой семейке, но тот кто думает, что я в тот момент сопротивлялся этому наглому совращению – жестоко ошибается.

Не знаю, действительно ли Роман Афанасьев является богом-громовержцем, но в том, что меня обнимала и осыпала поцелуями настоящая богиня любви, я не сомневался ни на секунду. Странно, что она еще ни разу не назвала себя Афродитой. Странно, что я сам не додумался до этого раньше. Это имя, этот образ, это воплощение нежности, страсти, чистой любви и развратной похоти подходили ей, как никому другому. Валерия или Афродита была разной, непредсказуемой в своем поведении. Она была яростной, повелевающей, оседлав меня, а оказавшись подо мной, превращалась из гордой госпожи в робкую, покорную рабыню. Мы вместе умирали и воскресали тысячи раз. Мы пили и исторгали друг друга, сплетения наших тел и сущностей не признавали течение времени, не признавали никаких правил, никаких законов. Наша связь не основывалась ни на чем, она просто была…

– Ты пришла только за этим, – когда мы уже лишились последних сил, чувство опьянения оставило меня, а взамен ему пришло чувство раздражения. Мы лежали на полу, не касаясь друг друга. Я натянул на себя трусы, штаны и подошел к столу, где лежали сигареты – курить будешь?

Валерия кивнула, взяла закуренную мной сигарету и затянулась.

– А что, если и так, – она с вызовом посмотрела на меня, – ты не особо возражал.

– Ничего, – сказал я, – скажи, как мне называть тебя? Валерия, Афродита?..

– Лера, – просто сказала эта прекрасная женщина, – я устала от всего этого. Что мы здесь делаем уже две тысячи лет? Нас осталось всего трое, Василий. Остальные погибли, понимаешь? Живых падших богов не осталось. Все, живущие и до, и после нас погибли, а мне надоело прятаться. Может Гермес с самого начала был прав? Он один. Он был мудрее самой Афины, это я только сейчас начала понимать. Отец еще что-то несусветное придумал, но обещаю тебе, я никому не дам тебе навредить.

«Не только ты, дорогая», – эта мысль ехидным ветерком прошелестела в моей голове.

– Если у тебя есть вопросы – спрашивай, – Лера посмотрела мне в глаза.

– Хорошо, вопросы у меня, действительно есть. Чем именно занимается ваша компания?

– Занималась, – поправила меня богиня, – мы охотились на других падших богов, как и они на нас. Две недели назад погиб наш последний противник – Кецалькоатль. Он жил в древнем ацтекском храме, скрытом от чужих глаз. Для этого и проводились раскопки на Американском континенте.

– Значит, конкурентов больше нет? Понятно. А откуда вы взяли этого полубыка? Твердое, надо сказать, было у вас доказательство.

– Прорыв в области генной инженерии, о котором не сообщили в новостях – усмехнувшись, сказала Лера.

– Допустим, а зачем вам я. Почему бы вам самим не достать это треклятое копье? Да и для чего оно понадобилось?

– Не знаю, – Лера покачала головой, – сама ломаю голову, какой во всем этом смысл. Я почему-то чувствую, что отцу нужен именно ты, а не копье. Но какие бы замыслы не имелись в голове моего отца, я не дам ничему с тобой случиться, и обещанные деньги вы получите. Завтра утром я пришлю тебе все реквизиты банковского счета с деньгами.

Она встала и прильнула ко мне

– Я устала, Васенька, – повторила Лера. Так меня давно никто не называл. Бывшая богиня сейчас совсем не походила на ту гордую, непроницаемую леди, которую я впервые увидел сегодня утром, – ты знаешь, что-то подсказывает мне, что в колыбели нашего пантеона все закончится, все решится. Обними меня, пожалуйста.

Не буду рассказывать, как я добирался до Греции. Ничего интересного. Автомобиль-самолет-автомобиль. После встречи с назначенным человеком в Афинах, я стал обладателем карты с точным указанием расположения храма.

Поиски тайного хода в храм были недолгими, теперь точные его координаты у меня имелись, и надо ли говорить, что мой брат сразу же получил от меня все данные. Спустившись под землю, я снова, как и несколько дней назад очутился в широком коридоре. По мере того, как я продвигался вперед, меня все сильнее охватывало чувство опасности. Вместе с этим, сердце не покидала какая-то злая веселость, не знаю, откуда она взялась.

И все время, как по пути в Грецию, так и уже в Афинах у меня не выходила из головы Лера. После того вечера, я ее не видел. Когда же она притворялась, когда первый раз меня встретила потрясающая, бизнес леди, или вечером, когда ко мне прижималась уставшая, потерявшая все женщина? Свое слово Лера выполнила, на наш счет поступила полная сумма обещанного гонорара.

Внезапно до меня донесся звук. Нет, не просто звук – голос. Скрипучий старческий голос.

– Приди, приди… – иногда голос опускался до шепота, и раз за разом этот шепот ледяным сквозняком проникал в сердце. Трусом меня еще никто не называл, но сейчас проклятый страх просто упивался властью надо мной. С каждым шагом голос звучал все отчетливей.

– Приди, приди! – владелец голоса уже жутко хохотал.

Тут извилистый коридор окончился, и я ступил на серый каменный пол небольшого помещения храма. В его центре, в окружении нескольких статуй в человеческий рост, сидела сгорбленная фигура древней старухи. Она весело захлопала в ладоши, едва увидела меня.

– Проходи, солдатик, проходи, – радушно прокаркала старуха, резво вставая на ноги и приближаясь ко мне, – за копьем пришел? У меня есть для тебя кое-что получше.

Только тут я увидел, что в правой руке она держит копье, по виду еще более старое, чем сама старуха.

– Я очень, очень долго тебя ждала, братик, – карга, на мой взгляд, стала бредить на ходу.

– Какой братик бабушка? Откуда вы знаете русский язык?

– Ой, да не смеши, – отмахнулась старуха, шаря в сундуке, стоявшем в углу помещения, – будто богиня мудрости, хоть и бывшая, не сможет за две тысячи лет выучить все языки мира и учить новые.

– Афина? Это ты?

– Не болтай лишнего, – седая, как снег богиня вытащила из сундука странный головной убор. Больше всего он походил на шлем с прикрепленными к нему крыльями, – посмотри, что мне удалось сделать? Теперь мы поменяемся с тобой местами. Одень-ка шапочку!

Я в этот момент, признаться, даже забыл о пистолете, взятом с собой. Увидев, что старуха снова приближается ко мне, протягивая в руке треклятую шапку.

Наконец, придя в себя, я вытащил оружие и наставил его на безумную бабку.

– Мне кто-то расскажет, что, тут происходит? – я предупредительно выстрелил в воздух, забыв о невысоких потолках, и чуть не получил отрикошетившую пулю в ногу.

– Конечно, кто-то расскажет, – этот голос я бы узнал среди любых других. Откуда-то со стороны появился господин Афанасьев, он же Зевс, – наденьте шлем, Василий Николаевич. Наденьте по-хорошему, нам нужно пообщаться с вашим тайным обитателем.

Не успел я сообразить, о каком еще обитателе идет речь, как что-то огромное стиснуло мое туловище. На секунду у меня потемнело в глазах, а когда я смог повернуть голову, я увидел, что позади меня стоит минотавр, даже крупнее того, прежнего. Он то и схватил меня так, что я не мог и пальцем пошевелить. До сих пор не могу понять, как этой махине удалось подойти ко мне бесшумно.

Карга спокойно подошла ко мне и водрузила свой шлем на мою голову.

– Гермес, сынок, – позвал Зевс, – выходи, у меня получилось восстановить твой божественный символ. Твоя очередь служить, ты достаточно отдохнул.

Прежде, чем потерять сознание, я услышал в своей голове яростный крик. Мгновение спустя, мир померк.

– Какого черта вам от меня нужно?! – разъяренный Гермес материализовался, как только Василий потерял сознание, – я выбрал свою судьбу! Какого черта?!

– Ты также помог выбрать и мою, – злобно прошамкала Афина, – ты хоть знаешь, что значить служить покровителем города, которому ты даром не нужен?! Отдавать все свои силы, а взамен не получать ни одной молитвы! Посмотри на меня!!

Старуха уже верещала, потрясая в воздухе копьем.

– Ты сама этого хотела. Тебе ли, мудрейшая сестра, не знать: ничто не длится вечно, – веселость былого посланника богов постепенно возвращалась к нему, – почему ты не уступила эту власть почившему Посейдону?

– Забери это проклятое копье, – Афина задыхалась от злобы, – верни мне мою молодость.

– Отец, – к Зевсу подошла Валерия. Она тоже была здесь, – что ты хочешь сделать со Смитцовым?

– А ты как думаешь? – Роман Викторович обернулся к дочери. Он мерзко улыбнулся, – зачем нашей семье такие свидетели?

– Ты же обещал, – с отчаянием промолвила Лера, – ты обещал.

– Богам это простительно, – оскалился Зевс.

– Ты не бог. Уже нет, – прошептала Афродита.

Я очнулся из-за того, что услышал звук удара и возмущенные крики старухи. Она лежала теперь на полу, а ее оружие сжимала в своих хрупких и нежных руках Лера.

– Отпусти его, отец! Отпусти, иначе другая твоя дочь до скончания веков будет подсказывать смертным шутки и ответы на экзаменах! Я сломаю это копье, ты знаешь, у меня хватит на это силы.

И вот тут на сцене появилось последнее действующее лицо, вернее несколько угрюмых небритых лиц. Все началось с того, что всех присутствующих оглушили два автоматных выстрела. Хватка минотавра ослабла, и я повалился на пол, не в силах пока встать на непослушные ноги. Рядом со мной повалилась огромная туша полубыка. Голова его была пробита тяжелыми пулями старого образца, калибра 7.62.

– Можно отмечать, – весело крикнул кому-то Миша, – старый добрый автоматный калибр берет черепушку бешеной коровы! Вася! Ты где?

– Мишка! Когда я поднимусь, я тебя в бровь поцелую. С тобой все наши?

Ответить Миша не успел. С визгом на Леру налетела Афина, вырвала у нее из рук свое оружие, оттолкнула прекрасную богиню от себя. Старуха уже не понимала, что делает. Яростно вращая глазами, она медленно повернулась ко мне.

– Теперь никому не нужна эта жалкая оболочка?! – проверещала старая ведьма и, замахнувшись, бросила копье, целя мне в живот. Неожиданно передо мной появилась Лера. Копье толкнуло ее в грудь, и она налетела на меня, проткнутая насквозь. В тот же момент зазвучали автоматные выстрелы, и старой Афины не стало.

Глядя на вздрагивающую от боли Валерию, я почувствовал, что плачу. Она обещала мне оберегать меня, а я тогда даже не принял ее слова всерьез. Горячая и ледяная ненависть охватила меня с головой. Я, молча, поднял пистолет, развернулся и выстрелил Афанасьеву в голову. Тот не вскрикнул ни до выстрела, ни, тем более, после и просто повалился на спину.

– Васенька, – Лера из последних сил звала меня. Я опустился перед ней на колени.

– Вася, исполни мою просьбу. У меня на поясе в мешке хранится золотое яблоко, – Лера на секунду прервалась, хватая ртом воздух, – разбей его, я не хочу покидать тебя. Не беспокойся, его разбить легко, оно только называется золотым, – она слабо улыбнулась.

Яблоко ударилось о стену и разлетелось на несколько осколков. В тот же миг Лера-Афродита превратилась в легкое облачко, которое, миг спустя, исчезло.

– Гер, я, конечно, понимаю, что ты такой ценный человек, что для тебя открыли новую вакансию менеджера, но не много ли ты на себя берешь?

В последнее время подобные разговоры часто можно услышать на нашей фирме. Гермес, плюнув на вечный покой, благодаря своей хитрости и рассудительности заменил меня на посту главного по переговорам с клиентами, и теперь вместо того, чтобы заваливать остроумными фразами мой бедный мозг, делает это с нашими партнерами. Лера каждый день желает мне доброго утра и спокойной ночи. Она все еще – мой внутренний голос, но Гермес заверил, что восстановить позолоченный шар будет во много раз легче и быстрее, чем дождаться, пока появится возможность произвести на свет настоящего грифона и из его перьев сделать новый шлем.

Так что мне остается только ждать и когда кто-то из ребят начинает рассказывать пошлые анекдоты, краснеть перед Лерой за своих сотрудников.