Мейстер Йерихо

Карл Ханс Штробль «Мейстер Йерихо» Karl Hans Strobl «Meister Jericho» (1919)

За стрельчатыми воротами открывалась соборная площадь. Под яркими солнечными лучами она переливалась, будто все здесь было выложено золотом и драгоценными камнями. Но в нише самих ворот, словно презрев божественное присутствие, сквозь тонкий аромат ладана пробивался запах стираных юбок. Звуки органа окружали нас, били по головам, с грохотом опускались вниз и тяжелыми шагами бороздили проход между скамейками. Совершенно истерзанные этой какофонией, мы с Анжеликой прижались друг к другу, пытаясь тем самым сохранить самообладание, пока Рихард стоял рядом с нами. Очень крепкий парень, полный зависти ко мне — разве он не был мне другом? — однако при этом достаточно самоуверенный и упрямый. Но вот грохочущая волна разбилась об алтарь. Он поглотил ее и усмирил. Теперь музыка напоминала скорее умиротворяющее журчание ручейка. Прометей все еще роптал, но уже был повержен небесным светом. Однако больше всего захватывало то, как резонирующие звуки начали упорядочиваться хором человеческих голосов, грустных, пронизанных невыразимой скорбью, звенящей тайной из растерзанной груди. Сладострастие неуловимого ужаса, как в песне проклятых. Стремительный взлет крылатого народа. И как кульминация — топот золотых копыт и звуки осанны.

— Не будет ли слишком смелым утверждать, что он Мастер? — спросил Рихард под сенью каштановых деревьев, окруженный толпой разгоряченных людей. — Настоящий мастер, не правда ли? Он убаюкивает одного и будоражит другого! Кто-то готов умереть, чтобы его увидеть и услышать! А кто-то стискивает зубы от ужаса… Даже среди пернатых музыкантов небесного господина найдутся десятки таких, кто отдаст уважительный поклон этому выпускнику музыкальной академии, исполняющему оперу «Микеланджело» и облаченному лишь в скромное одеяние из грубого сукна…

— Почему же тогда Мейстер Йерихо довольствуется нашей скромной церковью? — поинтересовалась Анжелика.

— Все, кто желает его услышать, должны приезжать сюда. Он играет только на нашем органе. Поэтому наш маленький городишко теперь место паломничества для всех, кто жаждет благословления божественной музыки. Чего только не предлагали ему за те три месяца, что он живет здесь. Как от дыма, отмахивается он от золотых гор и остается.

Вернувшись из свадебного путешествия, мы обнаружили, что наше тихое местечко оказалось необычайно известным. Оно стало чем-то вроде Мекки для уверовавших в силу музыки. Следуя моде, публика с живым одобрением приветствовала любую причуду неординарного мастера.

— А мне страшно, — сказала Анжелика. — Эта музыка пугает меня. — Ее тоненькая бледная ручка покоилась на моей ладони и слегка сжимала ее.

— Она демоническая, — согласился Рихард. — Да, именно демоническая. Разве это не глубочайшая печаль, пробившаяся из груди всего человечества? Орган рыдает и кричит, дразнит и молит…

Проходя мимо кладбища, мы заметили тревожное оживление. Вокруг свежей могилы в конце ряда столпились люди. Раздавались крики, руки то и дело вздымались вверх. Мы подошли ближе и услышали плач и проклятия.

— Еще одну могилу осквернили, — сказал Рихард. — Я ведь вам уже рассказывал про это дело.

Ужасающая достопримечательность нашего городка — бесчинство неизвестного преступника. Оскверненные могилы и изуродованные тела всколыхнули все население. Время от времени свежие курганы находили разрытыми, гробы — разломанными, а тела — истерзанными. Грудные клетки были разорваны, будто когтями огромного зверя. На Капри эта история, дошедшая до нас с письмом Рихарда, напоминала сюжет северной баллады. Рассказанное казалось нереальным и далеким, как туман на болоте, как непроходимая лесная чаща. Любой бы посмеялся над страной, где еще верят в такие сказки. Но здесь и сейчас история предстала перед нами пугающей действительностью. Средь бела дня все было охвачено ужасом. Перекошенные страхом лица, обрывки фраз, судорожные сжимания рук. Некоторые люди, казалось, потеряли всякую подвижность от потрясения, другие же будоражили всех вокруг себя. Несчастная вдова рыдала на груди торговца. Тот выглядел крайне озадаченным.

— Это старый полковник, — сказал кто-то. — С Брюннегассе. Наш сосед. Превосходно играл на скрипке, превосходно. Его вчера похоронили.

Маленькая ручка неожиданно сжала мою ладонь еще сильнее, дыхание Анжелики коснулось моего уха. Дрожь ее тела передалась мне.

— Кто это сделал? — выдохнула она.

Между могилами на другой стороне кладбища семенил невысокий человек, одетый в черное. Приземистое туловище на длинных кривых ногах. Полы фрака били его по коленным впадинам. Голова клонилась к земле. Из-под цилиндра выбивался спутанный серо-зеленый парик.

— Это же он, — торопливо заметил Рихард. — Мейстер Йерихо!

Взгляды людей прилипли к нему, но он продолжал держаться в стороне. Едва миновав пружинистой походкой холмы, маэстро, облаченный в грубое сукно, тут же исчез за кладбищенской часовней, на стене которой возвышался святой Христофор. Лик его отражал всеобщее потрясение и ужас. Слегка качнулся розовый куст, словно дикий зверь прошмыгнул мимо него. Там Мейстер жил, объяснил Рихард, прямо за часовней, на территории кладбища, в полуразрушенном домишке, нелюдимый, как медведь.

Каким же отзывчивым и простодушным был усопший маэстро, приносивший радость в любое место, благословленное Господом нашим, и любивший пропустить стаканчик в таверне! Но его преемник был из чужих краев, неизвестный выходец из ниоткуда. Это был настоящий враг человечества. Враг тихий и неприметный, но неумолимый в своем холодном безразличии, которое было бы простительно только таким выдающимся гениям, как Бетховен и Брукнер.

Из открытого окна домика привратника Анжелике улыбнулась Валли. Вышитое цветами высокое кресло, на котором она сидела, резко контрастировало с бледным, осунувшимся лицом девочки. Она смотрела на мою жену робко, но с сердечной теплотой. Девочка тянулась к Анжелике, как цветок тянется к солнцу. Затем выпрямилась и поприветствовала нас.

— Что ж, — сказала Анжелика, когда мы вечером собрались в зале, выходящем окнами в сад, — жаль, что мы не задержались на юге еще немного.

— Как же моя работа? — удивился я.

— И как же я? — Рихард изобразил укоризненную мину.

— Мне как-то неспокойно, — ответила Анжелика, уже стоя у рояля. Она подняла крышку, и ее маленькие пальчики пробежали по клавишам. Легкая волна звука зажурчала в вечерней тишине. Кажется, это была колыбельная, песнь венецианских гондол, плач воды, разбивающейся о черные сваи. Мы последовали за Анжеликой в этот чудесный сон, как вдруг ее пронзительный крик разрушил волшебство. В дверях стоял человек в шляпе.

— Прошу простить меня, но я услышал, что кто-то играет. Музыка притягивает меня как магнит. Я не в силах сопротивляться.

Я хотел было уже ответить что-то резкое, но Рихард опередил меня.

— Да неужто к нам пожаловал сам Мейстер Йерихо?

Карлик вошел и с изяществом рака-отшельника отвесил поклон. На нем был теннисный костюмчик соломенного цвета, украшенный голубыми ленточками. Довольно странное одеяние для уже немолодого человека. Его большая соломенная шляпа также была обхвачена голубой лентой, а из петлицы на груди торчала бутоньерка с увядшими цветами. Глаза скрывало пенсне с затемненными стеклами. Он накрыл пальцы Анжелики своей рукой в белой перчатке.

— Музыка живет внутри вас. Людей, подобных вам, встречается очень мало.

Став белее своего белого платья, Анжелика отшатнулась от старика и прижалась к роялю. Из-под ворота у нее выбилась цепочка, увешанная маленькими красными сердечками. Хотя своим визитом старик оказал им честь, чувство было очень неприятное.

— Почему же сударыня не желает продолжить игру? — вопросил он. — Ведь она так чувствует музыку!

Анжелика же только сильнее отстранялась и безмолвно отнекивалась.

— Разве маэстро не хотел бы сыграть что-нибудь сам? — вступился Рихард.

— Вы будете разочарованы! — Мейстер надрывно засмеялся. — Я умею играть только на органе!

Все же он снял перчатки и опустил свои жилистые руки на клавиши. Эти руки были невыразимо уродливы. Похожие на лопаты кисти со скрюченными, как когти, пальцами заканчивались толстыми ногтями, под которые забилась черная грязь. Он начал играть. Его музыка, будто грубо вытесанная из дерева, напоминала скорее пронзительный лязг вращающихся шестеренок. Это была материя без души. Некий хаос из звуков, кое-как собранных воедино и усмиренных внутри рояля. Почти с мукой пытался маэстро вызвать живые звуки, еще сильнее давил на клавиши своими безобразными руками, но рояль сопротивлялся, отвергал его и отказывался выпускать стройную гармоничную песнь. Наконец Мейстер оборвал эту какофонию, гаденько захихикал и уронил крышку рояля на клавиши.

— Довольно! Я же говорил: я умею играть только на органе. Приходите в церковь, когда я играю.

Он снова схватил руку Анжелики. Маленькие сердечки болтались из разреза ее воротника. Уже в дверях Мейстер неуклюже поклонился. Анжелика схватила меня за руку. Ее нежная ручка была холодна как лед.

— Запри дверь! — закричала она. И это было первое, что она произнесла после появления Мейстера. Анжелику сотряс кашель, как будто ее старая хворь вдруг решила напомнить о себе. Ночью во сне она закричала от боли. Ей приснился этот человек. Мейстер Йерихо. Она была его музыкальным инструментом. Натянутые струны пронизывали ее тело. Своими скрюченными пальцами-когтями он извлекал из них мрачные аккорды.

Ее чудесное настроение и, казалось бы, совершенно вернувшееся здоровье, сопровождавшие нас на пути домой из теплых краев, угасли в одночасье. Я заметил это уже на следующий день. Словно тень, передвигалась теперь Анжелика по дому и по саду, одаривая меня вымученной улыбкой. На рыцарские ухаживания Рихарда, которые она раньше шутливо поощряла, теперь Анжелика не обращала никакого внимания. И если раньше она обязательно задерживалась у инвалидного кресла дочери привратника, то теперь лишь проходила мимо, игнорируя мольбу в грустном взгляде Валли. «Что с тобой?» — спрашивал я. «Не знаю, мне неспокойно», — отвечала она. Но воскресную службу не пропускала никогда. Игра Мейстера Йерихо притягивала ее.

Это было словно дьявольское наваждение. Ее охватывал сладострастный восторг. Жажда этих отзвуков разрушения и отчаяния вела ее все глубже во мрак.

Я чувствовал, как она отдалилась от меня.

— Поезжайте снова на юг, — обронил как-то Рихард, хотя ему было бы очень тяжело расстаться с нами. И тогда намерение, уже давно зревшее во мне, переросло в непоколебимую решимость.

— Мы уезжаем послезавтра.

В ответ на это Анжелика бросила на меня такой взгляд, будто я сказал нечто ужасное. И тогда я отчетливо осознал, что ее просто необходимо увезти из этого места, где она угасала, как слабый огонек. Не желая отменять своего решения, я начал все необходимые приготовления к поездке. Но в день отъезда я обнаружил Анжелику лежащей без сознания на веранде. Рядом на полу виднелись капли крови. Ее болезнь вернулась, еще сильнее, чем прежде, сопровождаемая приступами, которые в одночасье отняли у Анжелики последние силы.

Ужасный итог не заставил себя долго ждать. Она умерла. На своем инвалидном кресле Валли неуклюже суетилась возле постели больной, пытаясь как-нибудь помочь. Девочка подолгу сидела около нее и рассказывала истории. Все эти рассказы отражали ее скорбь и страх. Чтобы как-то отвлечься от своей печальной судьбы, Анжелика расспрашивала о новостях в городе. Последнее время она отдалилась от меня, но в ночь ее смерти наша привязанность друг к другу вернулась.

— Пообещай мне, что будешь стеречь мою могилу, — умоляла она, и я обещал, хотя обманывал себя ложными надеждами. — Я не боюсь смерти, но я хочу обрести покой. Мою могилу не должны осквернить, как это произошло с другими: с полковником, с господином Гельветиусом, с горбатой Терезой, даже с пастором.

— Но это безумие, — возразил было я.

— Обещай мне, — взмолилась Анжелика, и в голосе ее звучала такая сладостная и трепещущая теплота, что ради нее можно было пойти на что угодно.

Она умерла.

Обещание свое я не выполнил. Совершенно раздавленный горем, я метался по дому. Рассудок оставил меня. Грудь мою сдавило, будто ядовитыми клешнями. Мои уши не слышали, когда комья земли ударялись о крышку ее гроба. До меня доносились слабый запах цветов и ладана и привкус разложения. Неспособный ни мыслить, ни действовать, я проводил часы в отрешенном забытьи. День и ночь слились для меня в бесформенное месиво.

На следующее утро после похорон, еще на рассвете, я ощутил, как чья-то сильная рука схватила меня и начала трясти, стремясь привести в чувство. Грубый голос оглушил меня. Побледневшее лицо Рихарда нависло надо мной, искаженное ужасом и негодованием:

— Дружище! Могила!.. Ее могила!..

Мы побежали. Мое тело, до того тяжелое, как свинец, стало почти невесомым. Курган был разрыт, будто гигантским кротом, гроб выволочен наружу. Из-под разломанных досок виднелось тело Анжелики. Ее одежда была разорвана на груди, а сама грудь, эта нежная белая грудь, истерзана словно когтями дикого зверя. Даже нельзя было разобрать, где лоскутки ткани, а где — плоти. В левой части груди зияла черно-красная дыра.

Люди смотрели на меня. Я ощущал их сострадательные взгляды, пребывая в глубинах ужаса.

— У нее вырвали сердце, — сказал кто-то. — Как и у других.

Тело накрыли простыней. Затем подняли и понесли прочь, в мертвецкую. Кто-то выкрикнул:

— Чудовище! Сатана! Содрать с него кожу живьем!

— Его еще не поймали, — пробурчал кто-то в ответ.

«У нее вырвали сердце, — звенело в моей голове, — у нее вырвали сердце, как и у других».

Это тело, которое только что унесли. Это изувеченное оскверненное тело. Была ли это еще Анжелика? Во мне что-то клохтало и щелкало. Я видел, как из земельной жижи появилась черная пасть, огромный зев с черными губами, который всасывал воздух, с чавканьем глотал и исчезал. А потом появлялся снова, и снова исчезал, и снова появлялся.

Грянул гром, и святые в воротах церкви склонились надо мной.

— Вот он идет, — шептали они, — тот, кто вырвал сердце у этой женщины.

Я не помню, как подошел к церкви. Помню, что Рихард был со мной. Вокруг нас все грохотало. Это была гроза грехопадения и очищения, молнии сверкали стрелами, направленными против самого Бога. Мейстер Йерихо играл на органе. Это был призрак демона, весь окутанный мраком, червь, выползающий из логова, исторгающий яд отчаяния. Он буравил себе путь из недр земли и поглощал ее, поднимаясь все выше. Глухие толчки из-под земли усиливались, все вокруг росло и разбухало, обращаясь уродливыми ртами, из которых рвались наружу вопли человеческих страданий. Это был голос всепоглощающего ужаса перед бесконечностью, это были слезы укора собственной бренности и порочности. Но там, на недосягаемой высоте, из света явилась гармония, эфирное серебро, благое предзнаменование, голос, полный утешения и неземной благодати.

— Слышишь? — Рихард вцепился в меня.

Краем глаза я уловил, как каменный рыцарь, возвышающийся на колонне под готическим балдахином, словно встрепенулся. Каменная голова макграфа повернулась. Он слушал.

— Да, это же голос Анжелики, — сказал я.

Тогда он начал понемногу стихать, унося с собой сладостную тайну, сопровождаемый шелестом распахнутых крыльев, которые уносили его туда, куда стремится каждая душа, — в небесную крепость избавления.

Теперь я со странной ясностью понял, как был слеп все последнее время, но то, что произошло, мало-помалу все расставило по местам. Я должен был последовать за этим зовом. Совсем недавно тело Анжелики было снова отпето и погребено. Полицию это мало интересовало. Но я и не ожидал, что будет по-другому. И снова черная туча смерти нависла над нашим домом. Она накрыла своим саваном Валли, ту, что перед кончиной Анжелики приносила ей радость и силы. Солнце стояло высоко и ярко сияло, когда мы хоронили ее. Могила девочки расположилась рядом с могилой Анжелики.

— Не сегодня! — сказал я Рихарду, и он понимающе кивнул. — Не сегодня!

Ближе к вечеру мы прокрались в кладбищенскую часовню, на стене которой возвышался святой Христофор. В сумерках он выглядел угрожающе. На уровне его колен было небольшое оконце, прикрытое зарослями кустарника. Через него хорошо было видно весь погост, который так часто теперь бывал осквернен. Дневной свет долго не хотел отступать, но наконец мы увидели, как бархатное покрывало ночи дугой поднялось над горизонтом и постепенно закрыло собой небо, преграждая путь свету. Кладбище начало оживать. Что-то копошилось под землей и рвалось наружу. Мимо нас сновали крысы, разжиревшие от плоти покойников. Мы стояли, потеряв чувство времени, вероятно, довольно долго. Тревога, вызванная приключением, сменилась равнодушием. Мы были жертвами рока, а не искателями приключений. Северное сияние уже выгорело, часы Рихарда показывали половину второго.

Между могилами, припадая к земле, бесшумно суетилась ночная тварь. Мы знали, что люди из полиции тоже ведут наблюдение. Но им приказали оставаться на местах. Уж слишком часто дозорные и полицейские упускали этого призрака. Наконец на той стороне кладбища кто-то начал копать, бесшумно, мы скорее догадывались о том, что это происходит, чем слышали наверняка. Мы хотели узнать, что же потом происходит с сердцами. Это ожидание казалось настоящей пыткой. С натянутыми нервами и напряженными мышцами, мы готовы были сорваться в любой момент.

— Сейчас, — сказали мы друг другу и начали охоту.

Прячась за надгробными плитами, мы ползли на животе к самому краю могильного ряда, туда, где покоилась Валли, приятельница моей Анжелики. Уже летели во все стороны комья земли. Чья-то голова то выныривала из ямы, озираясь, то снова погружалась внутрь. Тошнота и отвращение начали подкатывать к моему горлу. Лишь с трудом я поборол парализующий страх. По ту сторону тяжело дышала ожившая тьма, древесина разломилась под ударами железной кирки, которая с мерзким хлюпаньем впилась в человеческую плоть. Обеими руками я судорожно ухватился за ржавый железный крест. Трость со свинцовым набалдашником выпала из моих рук.

Справа над разрытой могилой стоял человек. Сейчас был именно тот момент, в который он всегда умудрялся ускользнуть от преследователей. Но мы не отставали, не теряли его из виду, хотя дыхание со свистом выходило из наших легких и перед глазами то и дело вспыхивали огоньки. За кладбищенской оградой он на какое-то время остановился, трепеща перед собиравшимся рассветом, но вот скрипнула дверца в церковную ризницу. Прыжками мы направились следом, но нам преградили путь старые церковные двери, запечатанные скрещенными стальными полосами, инкрустированными коваными драконьими головами. Мы нашли ризничего и попросили его отпереть нам. Полоска багряного утреннего света уже прорезала тьму, проход к органу заскрипел под нашими ногами, очень осторожно, стараясь не создавать шума, мы крались по старому древесному полу.

Там на стремянке возле органных труб на цыпочках стоял органист, Мейстер Йерихо, и рьяно над чем-то трудился, не замечая ничего вокруг. В мгновение ока мы подались вперед, опрокинули стремянку и навалились на брыкающегося старика, двумя руками сдавив ему горло. Я почувствовал, что он укусил мне палец. Но после удара в висок Мейстер затих.

Несгибаемые в своем сверкающем стальном величии, непроходимой стеной возвышались трубы органа. Высокие голоса пускали ростки и, насаждаясь все теснее, превращались из густой поросли в непроходимую чащу. Изо рта одной трубы регистра vox humana что-то едва заметно выглядывало. Что-то багряно-красное. Человеческое сердце? Мы подставили стремянку и забрались наверх. Внутри каждой органной трубы на длинной проволоке крепилось человеческое сердце, в которое была вставлена серебряная трубочка. Так сквозь них проходил воздух. Одни сердца были высохшие и сморщенные, как слива, и побуревшие, другие выглядели крепкими, упругими и багряно-алыми.

Из хора голосов до нас донесся едва слышный серебряный звук. Я метнулся к регистру vox angelica и извлек оттуда сердце — юное, свежее, алое сердце. Казалось, оно в любой момент снова начнет биться. Сердце моей Анжелики.

«Ты пришел наконец?» — будто спросило оно.

Перевод — Евгения Крутова