Мертвец с улицы Синих Труб

Часть первая. Скорбнянс.

– Я мертв, – сказал Лео.

В кабинете было темно. Горела только одна лампа – да и у той огонек едва теплился, напоминая ворочающегося рыжего жука.

Мертвец сидел на жестком стуле, но не ощущал его твердости, по дому бродили сквозняки, но он не испытывал озноба.

Порой мертвецу казалось, что из темных углов к нему кто-то тянется, что в стены кабинета вжимаются трясущиеся в припадках тени, но стоило ему повернуть голову, как все тени мгновенно успокаивались, замирая и имитируя… нормальность.

В кабинете было тихо – лишь тикали часы в жилетном кармане тонущего в потемках человека за столом.

– Я… я мертв…

– Нет, это не так, – ответил доктор Доу, соединив кончики пальцев. – Вы просто больны, Леопольд.

Этот доктор уже не раз говорил подобное. Но он был неправ.

Лео привык, что люди кругом прикидываются, будто не замечают исходящей от него трупной вони, не видят его мертвецки-бледную кожу и посмертные пятна.

Он не понимал, зачем доктор Доу играет в ту же игру, что и отец, дядя и прочие. Доктор не был на них похож, он был… другим. Джентльмен до корней волос, закоренелый мизантроп и не особо приятная в общении личность, извечно балансирующая на грани констатации факта и оскорбления. Многие в Тремпл-Толл его боялись, и не зря – учесть только эти непроглядно-черные глаза и жуткие острые инструменты, которые могли в любой момент появиться из его саквояжа.

Когда-то отец притащил Лео сюда за шиворот под угрозой, что иначе сдаст его в лечебницу для душевнобольных. В тот момент новый пациент испугался манерного, очень строгого доктора, и это была самая яркая и сильная эмоция в жизни Лео за очень долгое время.

Понадобился не один прием, чтобы доктор Доу прекратил казаться ему монстром, который пытается пробраться не только в его голову, но и в саму душу. Вернее, в то, что от нее осталось.

Постепенно еженедельное посещение темного кабинета в доме по адресу переулок Трокар, № 7 стало для Лео единственным, что хоть как-то утешало. Доктор презирал людей в общем и считал их по большому счету не заслуживающими его внимания жужжащими мухами, но о нем заботился. Ему было не плевать. Он не упрекал Лео, не издевался над ним, и, если бы мертвец мог испытывать теплые чувства, он бы даже осмелился назвать доктора своим другом.

Доктор Доу был непреклонен – он не оставлял попыток переубедить Лео, помочь ему, хотя бы немного улучшить его жизнь. Жаль только, что не-жизнь улучшить невозможно. Лео много об этом думал.

– Если вы мертвы, Леопольд, то как тогда вы дышите? – спросил доктор Доу.

– Я не дышу… Это просто видимость.

– Синяки на вашем горле тоже видимость? Один из братьев снова пытался вас задушить?

Лео отвернулся. Бенни до сих пор считал, что он все выдумал и что сможет убедить в этом младшего брата, если станет душить его или резать. «Видишь кровь? Ты видишь, кровь течет? У мертвецов не течет кровь, Лео! Нет, не течет!»

– Вы утверждаете, что давно умерли…

– Моя мама умерла, – угрюмо проговорил Лео. – Она заразила меня перед смертью, и я… я тоже умер.

– Но при этом вы здесь. Вы едите, вы спите, вы разговариваете.

– Я не могу есть – еда проходит по горлу, а потом словно проваливается в пустоту. Я не ощущаю ее вкуса, не ощущаю сытости. Но и голод я тоже не испытываю. Я не сплю, как прочие, живые, люди – для меня это, скорее, временное забытье, и я сам на время будто бы проваливаюсь в пустоту. С тех пор, как я умер, я не вижу сны.

– Невелика потеря, – презрительно бросил доктор Доу. – Значимость снов преувеличена.

– Но мистер Морнигер, господин сонник из салона Фридкина, говорит, что сны – это самое важное. Что лишь благодаря им человек понимает, что он до сих пор жив.

– Чепуха и нонсенс. Мистер Морнигер – шарлатан и мошенник, пользующийся тем, что область знаний, которой он оперирует, малоизучена. На его сеансы толкования снов ходят лишь болваны и идиоты – нет ничего глупее, чем платить человеку, который называет себя… «сонником».

Доктор Доу был из тех, кто всегда прямо выражает свои мысли, нисколько не заботясь о том, может ли кого-то оскорбить эта его прямота.

– Но я хочу видеть сны…

Доктор Доу пристально на него поглядел.

– Вы хотите, Леопольд?

– Да.

– Но ведь желания – это то, что присуще живым, вы не находите? Мертвецы не могут ничего желать.

Лео не слушал.

– Быть может, если бы я их видел… – пробормотал он, незряче глядя перед собой, – я бы ощутил, что заблуждаюсь… но вы говорите, это просто бессмысленные сны…

Доктор Доу меж тем высвободил стопорный рычажок стоявшего перед ним на столе фонографа. Цилиндр медленно завращался. Из рога сперва раздалось шипение, а затем зазвучало глухое: «Ту-ту, ту-ту, ту-ту…».

– Это стучит ваше сердце, Леопольд, – сказал доктор. – Живое и здоровое восемнадцатилетнее сердце. Как вы это объясните?

– Это не сердце, это – машина, – ответил Лео, и доктор Доу тяжко вздохнул. – Какая-то машина… Я ничего не смыслю во всех этих шестеренках и пружинах, но одно я знаю точно: я – некроконструкт. Всего лишь механизм, соединенный с мертвой плотью.

Хладнокровный доктор, который, казалось, в принципе не умел испытывать страх, вздрогнул.

– Некроконструкция – это вымысел, страшные байки для невежественных горожан.

– Дядя Джеральд говорит, – возразил Лео, подняв на доктора пустой взгляд, – что это не вымысел и что в трущобах Фли, где-то в окрестностях Сточных Канав, обитает жуткий доктор Моргг, который вылавливает трупы из канала, вскрывает их и вставляет им внутрь движители от автоматонов или что-то в этом роде, и они обретают вторую жизнь. Дядя говорит, что, скорее всего, я один из них. – Лео не стал озвучивать, что его дядя, большой любитель угольного эля, – тот еще шутник.

На лице доктора Доу меж тем явственно проступило сомнение.

– Некроконструкция – это просто вымысел, – повторил он. – А некромеханик доктор Моргг – всего лишь жуткая городская легенда. Но в любом случае вы не имеете к ней никакого отношения. Вы обычный, живой человек, и я не устану вам это повторять. У вас мания. Бредовое состояние, которое называется «синдром Котара». Психопатология – не моя специализация, но могу вас заверить, что даже я способен отличить мертвого пациента от живого.

– Пилюли от хандры, которые вы мне прописали, доктор, действуют очень плохо. От них свербит в носу.

– Да, это один из побочных эффектов, – кивнул доктор, тактично умолчав о том, что у мертвецов не должно свербеть в носу. – Еще они вызывают невосприимчивость к снотворному и неспособность прочесть каждое пятое напечатанное слово. Полагаю, пилюли не оказывают требуемого воздействия из-за того, что вы отрицаете свою болезнь. И еще из-за того, что вас окружает каждый день. Ваше семейное дело…

– Да, отцовская гордость…

Отец Лео, Уильям Пруддс, был главой «Погребального оркестра господина Пруддса», в который входили: он сам, трое его сыновей и его брат Джеральд. Их узнавали по одинаковым черным фракам, траурным цилиндрам, черным перчаткам и потертым футлярам с инструментами. То, что Мертвец был частью этой семьи, а не семьи какого-нибудь башмачника или портного, казалось, предопределило все с самого начала.

– Какую самую сильную эмоцию вы испытывали за последнюю неделю?

Лео на миг задумался.

– Эмоций нет, есть лишь тяжесть. Невероятная тяжесть… И я снова это сделал, доктор.

Доктор Доу нахмурился, и Лео продолжил:

– Люди косятся, шепчутся… папа очень злится всякий раз, когда я это делаю.

– Тогда, быть может, вам стоит прекратить лежать в чужих могилах?

Лео отвернулся.

– Мне там самое место.

Доктор покачал головой и выключил фонограф. Сердце пациента затихло.

– Леопольд, вы молоды. Вы хороший человек – это большая редкость для Габена. У вас есть только один недостаток…

– Я мертв…

– Ваш разум заперт в чулане, в котором часы ходят назад, верх – это низ, а на полу валяются сломанные причинно-следственные связи. Синдром Котара – очень редкое заболевание, но от того менее реальным оно не становится. Когда я работал в Больнице Странных Болезней, у нас был подобный случай. Женщина полагала, что она мертва. Ну и еще, что она – вестник пандемии.

– Что с ней стало?

– Ее передали в лечебницу для душевнобольных «Эрринхауз». Боюсь, ее дальнейшая судьба мне неизвестна… – Доктор Доу тряхнул головой. – Зачем вы приходите сюда, Леопольд?

– Вы воспринимаете меня всерьез, доктор, – сказал Лео, уставившись в стену. – Слушаете то, что я говорю…

– Разумеется, я вас внимательно слушаю, ведь все ваши ощущения – это симптомы. Но зачем вы приходите на самом деле? Зачем усаживаетесь на этот стул и пытаетесь уверить меня в том, что мертвы? Зачем раз из раза рассказываете мне одно и то же? – Он на миг замолчал и прищурился. – Кажется, у меня есть ответ. Полагаю, вы приходите сюда, чтобы однажды я убедил вас в том, что вы заблуждаетесь. Вот чего вы хотите больше всего, но самое печальное, что вы сами боитесь себе в этом признаться.

– Нет, доктор, – сказал Лео, поглядев на этого бледного человека в потемках. – Я прихожу сюда, потому что вы – единственный, кто меня понимает. Вы такой же, как и я. Мертвец, который почему-то однажды не умер до конца.

***

Это был ранний осенний вечер. Холодный ветер подхватывал листья и обрывки газет. Подхватывал волосы и легонько шевелил поля шляпки.

Небо хмурилось, и в Тремпл-Толл зажгли фонари. Но не во всем. На Семафорной площади, самой запущенной площади Саквояжного района, по-прежнему было темно – светильный газ сюда уже много лет не подавали, а свечи и керосинки местные не жгли – экономили.

Накрапывало, и из отдаленных вещателей на столбах доносилось какое-то невнятное сообщение – лишь коренной житель этих мест мог разобрать в нем: «Дождь. Скоро начнется дождь…»

Лиззи вздрогнула – эти шумные штуковины пугали ее с самого детства.

Семафорная площадь и раскинувшиеся вокруг нее мрачные кварталы были не лучшим местом для одиноких прогулок, особенно для девушки, особенно для такой: миленькой и миниатюрной. Но темные подворотни меблированных комнат и даже паб «Вертляк» с его шумными завсегдатаями не казались ей чем-то страшным – Лиззи ходила этой дорогой каждую неделю. В один и тот же день, примерно в одно и то же время, она брала свою корзинку с шитьем и шла в гости к маме. Сегодня был как раз такой день, вот только погода вызывала у нее опасения: она не взяла зонтик.

Пройдя узкий переулок и задворки «Вертляка», Лиззи вышла к поросшей темно-красным плющом стене и, перехватив поудобнее корзинку, двинулась вдоль нее.

Само время будто застыло в этом тихом печальном месте. Подслеповатые окна выходившего на парковую стену дома были плотно завешаны тяжелыми шторами и даже заклеены газетами, словно те, кто здесь жил, не хотели глядеть на улицу. За стеной росли деревья, очень старые, безмолвные и величавые. Их ветви не колыхались на ветру – ветер просто не мог к ним подобраться, поскольку парк был застеклен, отдаленно напоминая огромную оранжерею.

Путь Лиззи лежал именно туда, и вскоре она без происшествий добралась до арки ворот.

Смотритель мистер Дранкард был здесь – сидел на старом ящике, привалившись к стене. У его ног вычесывал блох облезлый пес Бутылка, и если бы Бутылка не шевелился, Лиззи даже не поняла бы, что в плюще кто-то есть – смотритель не двигался, сложив руки на груди и затерявшись в своем дырявом пальто и потертой шляпе в зарослях.

– Добрый вечер, мистер Дранкард, – сказала Лиззи. – Привет, Бутылка!

Смотритель был неприятным человеком и пьяницей, но мама учила ее быть вежливой со всеми, даже с теми, кто ей не нравится. «Вежливость и доброта, Лиззи, чуть смягчает костяное сердце грубых людей», – говорила она. И хоть Лиззи всегда следовала маминым наставлениям, к сожалению, сталкивалась она лишь с тем, что вежливость, словно какой-то семафор, только сигнализирует грубым людям о том, что их грубость останется безнаказанной.

Вот и мистер Дранкард на ее приветствие лишь криво осклабился, чиркнул себя по щетине спичкой и закурил папиретку, тут же окунувшись в зловонное черное облако табака «Гордость Гротода».

Лиззи закашлялась и поспешила поскорее пройти мимо – этот табак курил ее отчим, и ей порой казалось, будто его запах на всю жизнь въелся в ее кожу, в сами корни ее волос – и от него никак не избавиться.

Она так торопилась проскочить мимо смотрителя, что не заметила стоящий в потемках у стены паровой экипаж, похожий на нищего горбуна из-за выгнутой крыши-гармошки и покрытых грязью дверей. Внутри сидели два невзрачных типа, как нельзя лучше подходящие для своего средства передвижения. Увидев зажегшийся на конце папиретки мистера Дранкарда огонек, один из типов опустил взгляд на карманные часы, которые уже длительное время держал в руке. Другой спросил:

– Знак?

– Да, знак, – ответил первый и захлопнул крышку часов.

Спустя полминуты экипаж-«горбун» завелся и покатил к воротам…

Лиззи меж тем шла по центральной аллее мимо облетевших и скрюченных, будто в параличе, кленов. Опавшие листья бордовым ковром покрывали вымощенную плиткой дорожку. Тишина под стеклянной крышей парка убаюкивала, и лишь изредка где-то в стороне раздавалось заунывное карканье. Миссис Дин, жена адвоката, у которой Лиззи работала швеей, говорила, что ненавидит это место, ведь здесь обитает больше воронов, чем под крышей здания суда, где трудится ее супруг: «Вороны – фу! Гадкие-гадкие птицы! Ходят повсюду такие важные, будто фраки напялили – не хватает только монокля и цилиндра!».

Миссис Дин была ворчливой, довольно высокомерной и очень строгой, но она была добра к Лиззи, она была… почти как мама. И Лиззи любила ее, любила свою работу – ей ничего не стоило сегодня вечером порадовать жену адвоката, рассказав ей забавную выдуманную историю о том, как «прямо на моих глазах, миссис Дин, – вы просто не поверите! – дюжина пьяных воронов нелепо спотыкалась, играя в крикет». Да, это поднимет миссис Дин настроение, возможно, даже заставит ее улыбнуться.

Лиззи свернула на узкую тенистую аллею, которую про себя называла «аллеей Грустных Влюбленных» из-за двух старых разлапистых ив, что тянулись друг к другу, но все никак не могли соприкоснуться ветвями. Мама жила здесь, в густых и путаных зарослях роз, похожих на терновник.

Лиззи поздоровалась с мистером Уирчином, мистером Гарви и миссис Тернби. Они, как всегда, не ответили.

– Привет, мама, – сказала Лиззи.

Мама промолчала.

Лиззи подняла крышку в корзинке, достала пучок камышовника и положила на могилу.

– Как поживаешь, мама? Тут так тихо – ты всегда любила тишину… – Лиззи окинула взглядом Чемоданное кладбище и печально вздохнула. – У нас все хорошо. Вяжу новый шарфик для Хмырра.

Поставив корзину на землю, она достала из нее начатое вязание, покрутила-повертела, будто демонстрируя невидимому собеседнику.

– Миссис Дин говорит, что у меня неплохо получается. Этот шарфик из хорошей шерсти – он очень мягкий и совсем не колючий.

Спрятав шарфик обратно в корзину, Лиззи начала рассказывать маме обо всем, что случилось в ее жизни за прошедшую неделю.

Она не замечала, что чьи-то глаза пристально глядят на нее. Не заметила Лиззи и того, как экипаж-«горбун», тихо шурша колесами, свернул на Ивовую аллею и остановился неподалеку. Дверца открылась, кто-то из него вышел.

Лиззи как раз рассказывала об очередной нелепой ситуации, в которую угодил ее брат, о настырном коте соседки миссис Барлоу и о невероятных прыгучих туфлях, появившихся в обувных лавках на Набережных, когда вдруг услышала шаги.

Она испуганно обернулась, в первое мгновение решив, что это… Он. Лиззи ожидала увидеть багровое, покрытое редкой седой щетиной лицо, злобно выглядывающие из мешков век глаза и длинные сальные волосы, но это был какой-то незнакомый мужчина в кривобоком шапокляке и тяжелом, пропитанном влагой пальто. Всматриваясь в надписи на надгробиях, он брел меж могил.

Лиззи с облегчением вздохнула и отвернулась.

– Он пока что не нашел нас, мама, – сказала она. – Не нашел…

Страхи Лиззи не отпускали ее даже спустя столько лет. Всякий раз, как она слышала оповещение городской системы связи, все внутри у нее вздрагивало, ведь ей казалось, что это Он – бредет по темному переулку с привинченным к коробке на ремне бронзовым рупором, уведомляя горожан об изменениях в погоде и о новом средстве от блох или же сообщая Лиззи, что он наконец ее отыскал и идет за ней.

Много лет назад жизнь столкнула Лиззи, ее брата Хмырра и их маму с одним из городских пеших вещателей, которые бродили там, где нет столбов с громкоговорителями. Мистер Боргин был личностью премерзкой и злобной. Кто мог подумать, что именно он однажды станет Лиззи и ее брату отчимом?

Их мама попала в сети мистера Боргина из-за нужды – в ином случае ее двум маленьким детям пришлось бы просить подаяние или и вовсе попасть в работный дом. Благодаря мистеру Боргину они смогли пережить голодное время, но что это была за жизнь… Он не только постоянно бил их и всячески над ними издевался, но и позволял глумиться над Лиззи и Хмырром своим дружкам-вещателям. Детьми они старались как можно реже бывать дома. Ее брат устроился в помощники к Паровозникам – ему всегда нравились поезда, и он мечтал однажды стать машинистом локомотива, а Лиззи отдали в ученицы к мадам Леру с канала, и она начала осваивать мастерство заплатницы. Мама говорила, что у нее талант и, если она будет стараться, однажды ее даже возьмут в «Трюмо Альберты», модную дамскую лавку на улице Файни. Но их мечтам не суждено было сбыться, а мама… мама теперь лежит здесь. И виной всему – пеший вещатель мистер Боргин.

Лиззи ощутила, как по спине прошел холодок. Кто-то, шаркая ногами, приближался к ней. Она обернулась…

– Эй, милая девочка, ты не знаешь, где тут лежит мой старый приятель, сержант Баркли? – хрипло спросил мистер в шапокляке, увидев, что она заметила его. – Война, понимаешь ли, не смогла сжить его со свету, но супруженька постаралась – придушила во сне. Позорная смерть для солдата. Где ты прячешься от меня, мой старый Баркли?

Лиззи даже не успела удивиться странному вопросу этого человека, когда ее рот неожиданно закрыла грязная тряпка. Резкий удушающий запах жидкости, которой та была пропитана, проник в ноздри. Чьи-то сильные грубые пальцы прижали тряпку к лицу Лиззи так крепко, что она не могла даже дернуться.

Перед глазами все поплыло, и последним, что она увидела, было ухмыляющееся лицо типа в шапокляке, спрашивавшего про мертвого солдата.

Лиззи безвольно опала на руки человека, который подкрался к ней сзади и лишил ее чувств.

– Первое дело сделано, – сказал тип в шапокляке, подойдя.

– Нужно поторопиться, Пиггс, – сказал другой, обладатель красного клетчатого шарфа и такой же кепки.

– И без тебя знаю, Смайли. Потащили.

– А что с корзиной делать?

– Оставь здесь. Она ей больше не понадобится…

…Леопольд Пруддс лежал на дне могилы и глядел на дождь, стучащий по стеклянной крыше Чемоданного кладбища. Серо-зеленые капли воды бились в нее и стекали, оставляя разводы, а по кладбищенскому парку гуляло эхо.

Он снова это сделал. Дождался, когда гробокопатели мистер Дэрри и его сыновья уйдут, а затем спустился на глубину в шесть футов.

Лео забирался в могилы, только когда его подобие существования становилось совсем уж невыносимым. В такие моменты мир кругом утрачивал свои цвета и превращался в старую выцветшую фотокарточку, запахи исчезали вовсе, а звуки сливались в неразборчивый гул. В груди при этом появлялась неимоверная тяжесть, ноги начинали словно врастать в землю.

И только на дне, буквально в сырой земле, ему становилось легче. Он приходил, ложился в очередную пока еще пустую могилу и просто какое-то время глядел на грязное небо, проглядывающее через такую же грязную стеклянную крышу. Лежа на дне без движения и едва дыша, он ощущал себя героем своего собственного скорбнянса – грустного похоронного романса, сыгранного на трубе среди надгробий.

Печальная музыка сплетается с ветром, летит по воздуху вместе с подхваченными осенними листьями, сливается с каплями дождя. Она повествует о том, как молодой мертвец бродит по земле много после срока своей кончины.

Эта придуманная им самим история успокаивала его, но всякий раз неожиданно и резко обрывалась, оставляя после себя пугающую неизвестность и повисший в воздухе вопрос: «Что же будет дальше?». И тогда ему не оставалось ничего иного, как самому выяснить это… Он выбирался наверх и снова на какое-то время притворялся живым. Ради отца.

Отец, разумеется, убеждал Лео, что тот просто сошел с ума. И пытался заставить его выбросить «все эти бредни» из головы.

Господин Пруддс был суровым человеком, которого уважали не только в Саквояжном районе, но даже в Блошином, за каналом. Здесь все знали главу погребального оркестра, более того – с его участием в городе даже ходили поговорки, вроде «Слышишь Пруддса – кто-то освободил комнату»; или проклятия в духе «Да чтоб по тебе сыграл Пруддс!».

Уильям Пруддс был воспитан еще при старых порядках и все, что не понимал, называл глупостью и чепухой. Такие люди не признаются никому, когда испытывают душевную боль, считая, что душевная боль – удел дам и неженок. Они скрывают ее в глубине, «под половицами», прячут ее за злостью и грубостью. Лео знал, что папа его любит, знал, что своими выходками ранит папе сердце, но считал, что отцу просто нужно понять и смириться. Рано или поздно ему придется. Тем более осталось недолго.

С каждым новым приступом Лео становилось все тяжелее выбираться из могилы, и он все явственнее ощущал, как садится завод у машины, что заменяет ему сердце. Леопольд Пруддс совсем истончился, он почти закончился…

– Эй, ты, Мертвяк! – раздался вдруг знакомый дребезжащий голос.

– Да нет его там, – добавил не менее знакомый сопливый бубнёж в нос.

– Говорю тебе, он там: уже заселился и обживается!

Лео вздохнул: сейчас начнется…

Над могилой показались две пучеглазые ушастые рожи. Джимми и Бенни.

– Я же говорил! – воскликнул Бенни. На его лице появилось самодовольное выражение – кажется, они с Джимми заключили пари. – Так и знал, что ты здесь обнаружишься. Как тебе там, не тесно?

Джимми добавил:

– Ох, что будет, когда папа узнает, что ты снова забрался в чужую могилу! Вот он тебе задаст! Как тогда: будешь целую неделю дуть в забитую трубу.

– А мы ему всё расскажем.

– Уж не сомневайся!

– Папа велел не опаздывать – мы разучиваем новый скорбнянс. Там очень сложные партии, но тебе понравится – называется «Меланхоличный Мертвец» – прямо про тебя…

Головы братьев исчезли.

Прежде, чем удалиться, Бенни взял горсть земли и швырнул ее Лео прямо в лицо. Братья со смехом ринулись прочь, а Лео остался внизу отплевываться. На большее они не решались: как-то они уже пытались его засыпать, но тогда получили от отца такую взбучку, что Лео стало их даже немного жаль.

Он не держал на них зла. В целом, они были неплохие и шпыняли Лео лишь по причине его, как ошибочно называет это доктор Доу, болезни. Прежде, когда мама еще не переселилась на это кладбище, трое братьев Пруддс были очень дружны, то и дело вместе влипали в различные переделки и всегда защищали друг друга от чужих мальчишек.

Те времена прошли. Ее больше нет и его больше нет…

…Дождь усилился. Кладбищенские часы отзвонили шесть часов вечера. Гулкое металлическое эхо разошлось по застекленному парку, и Лео показалось, будто он забрался внутрь бутылки, по которой постучали дверным ключом.

Эхо смолкло, на кладбище снова стало тихо, а затем он услышал неподалеку голоса и характерный звук вгрызающейся в землю лопаты.

Сперва Лео подумал, что вернулись братья, но тут же различил имя, брошенное кем-то раздраженно: «Смайли». И то, как это имя было названо (вкрадчиво и глухо), вызвало у него любопытство. Возможно, кто-то упрекнул бы Лео, сказав, что мертвецы не могут испытывать любопытство, но в ответ он бы лишь пожал плечами и предположил, что в машине в его груди, по всей видимости, просто произошел какой-то случайный сбой.

Лео поднялся на ноги и пододвинул табуреточку на веревке, с помощью которой выбирался наружу. Встал на нее и осторожно выглянул из могилы.

В сгустившейся вечерней темноте у могилы похороненного утром мистера Селзника он различил две фигуры с лопатами в руках. На земле рядом с ними стоял потайной фонарь со специальной крышкой, которая не пускала свет наверх, вместо этого расстилая его по земле. Неизвестно каким чудом эти двое умудрились провести меж практически наваливающихся друг на друга надгробий-чемоданов свой экипаж, но факт оставался фактом – небольшой паровичок с круглыми фарами и горбатой складной крышей стоял практически на краю раскапываемой могилы.

«Похитители трупов!» – понял Лео и поймал себя на мысли, что сейчас, вероятно, должен быть испуган.

Эти типы были опасными, и папа с дядей рассказывали о тех, кто раскапывает чужие могилы, множество жутких историй. Ни в одной из них встреча с похитителями трупов добром не оканчивалась. Хитрые, изворотливые и при оружии – то, чем они зарабатывали себе на жизнь, честным трудом было не назвать. Эти господа действовали тайно и всегда держали ухо востро – никому не хотелось получить тридцать лет в тюрьме Хайд за расхищение могил и торговлю телами. Но даже подобные извечно настороженные личности не могли предположить, что кто-то станет за ними наблюдать из могилы неподалеку, поэтому продолжали свое гадкое занятие как ни в чем ни бывало.

«И куда только смотрит мистер Дранкард?» – подумал Лео и тут же сам ответил на свой вопрос: раз до сих пор никто не кричит и не стреляет, а Бутылка не лает, должно быть, кладбищенский смотритель снова напился и сейчас пребывает не в лучшем состоянии. Или же эти типы просто подкупили его.

– Сколько нам еще копать?.. – воткнув лопату в землю, проворчал один из них, костлявый человек, замотавший нижнюю часть лица красным шарфом и надвинувший на глаза клетчатую кепку.

– Клиент заказал нам покойника, и мы будем рыть, пока не отроем его, – продолжат вгрызаться в землю, отвечал другой, здоровенный широкоплечий тип в шапокляке.

– Я не о том. Сколько мы будем копать руками? Я из-за проклятых мозолей уже даже не могу сжать кулаки.

– Мы не руками копаем, а лопатой, – пропыхтел здоровяк.

– Ты меня понял, Пиггс. – Тощий сплюнул и продолжил копать. – Почему бы нам не сделать какое-нибудь устройство? Механическое. Чтобы оно копало за нас. Не знаю, что-то вроде парового черпака.

– Нет уж, Смайли. Такие штуковины сильно грохочут, и дым от них видно издалека.

– И то верно.

Несмотря на отсутствие механического копателя, действовали похитители трупов очень умело. Фут за футом они все углублялись и вскоре уже полностью исчезли в яме, из которой по-прежнему продолжала вылетать земля. В какой-то момент раздался звук, который Лео ожидал услышать, – лопата стукнула о крышку гроба. Начиналось самое любопытное…

Свежепочивший мистер Селзник был состоятельным джентльменом: чаевые, которые он предусмотрительно завещал для «Погребального оркестра господина Пруддса», оказались весьма недурны. К тому же он заранее позаботился о том, чтобы подобные Смайли и Пиггсу личности не побеспокоили его. И похитители трупов тут же поняли, с чем столкнулись.

– Железный сейфовый гроб! – рявкнул Смайли.

– А ты что думал? Что за то вознаграждение, которое обещал нам доктор-из-больнички, нас мог ждать обычный трухляк? Нет уж, цепочники жуть как трясутся за свои трупы. Так что, полагаю, сейф-гроб это еще не все. Тащи слизня.

Смайли выбрался из могилы, и Лео позавидовал его ловкости: костлявому не понадобилась никакая табуретка. Какое-то время Смайли возился в багажном кофре, притороченном сзади экипажа, после чего вернулся к напарнику. В руках он держал здоровенную стеклянную банку, почти до краев наполненную какой-то черной жижей.

– Остался всего один, – сказал он. – Нужно будет пополнить запас в Слякоти.

– На этот раз хватит, – заметил Пиггс, выбравшись из могилы. Он поджег от фонаря свечку и принялся подогревать ее огоньком дно банки. Через какое-то время внутри что-то зашевелилось – жижа словно начала кипеть.

– Готовься открывать…

Смайли кивнул, после чего, дождавшись кивка Пиггса, рванул крышку и наклонил банку в могилу. С мерзким хлюпаньем из нее выскользнула извивающаяся тварь, похожая на большущего червя.

– Ждем, – будто ответил на невысказанный вопрос Лео Пиггс.

Вскоре из могилы раздался громкий щелчок, что-то звякнуло, после чего одна за другой, по цепочке, сработали еще несколько ловушек.

– Какой дальновидный дохляк, – усмехнулся Смайли.

– Ну, хоть без револьверных механизмов, а то у меня с прошлого раза до сих пор плечо болит, – сказал Пиггс и достал из валявшегося рядом мешка инструмент, похожий одновременно на капкан, пилу и всклокоченную прическу городской сумасшедшей Глухой Мадлен.

Затем он спустился в могилу, и из нее тут же раздались сверление и скрежет, снопом ударили искры. Эти звуки были настолько отвратительными, что, казалось, сам мистер Селзник вот-вот откроет крышку и поинтересуется: «Вы не могли бы потише, почтенный? Люди вообще-то упокоиться пытаются…»

Впрочем, не прошло и пары минут, как все закончилось. Сейф-гроб был вскрыт, а мистер Селзник извлечен как из него, так и из могилы.

Смайли и Пиггс подтащили мистера Селзника к экипажу, с невероятной аккуратностью положили его на землю. Кажется, им выдали четкие инструкции о том, в каком именно состоянии должно быть доставлено тело. Смайли откинул крышку багажного кофра и усмехнулся:

– Тебе придется потесниться, милашка.

И тут Лео увидел, что в кофре лежит мешок, и мешок этот… шевелится! Из него раздались приглушенные крики. Кричала женщина.

– Ну вот, очнулась, – осуждающе глянул на напарника Пиггс. – Ты слишком мало «Усыпальника» использовал.

– Вообще-то, обычно я имею дело с покойниками! – вскинулся Смайли. – К тому же я боялся переборщить – доктор особо указал, что она нужна живой.

– Как всегда, я должен за тебя доделывать твою работу, – проворчал Пиггс и несколько раз ударил своим огромным кулаком по мешку. Крики стихли.

Похитители трупов уложили в кофр поверх мешка тело мистера Селзника и закрыли крышку.

Лео вдруг ощутил порыв вылезти и что-то предпринять, но его тут же придушила мысль: «Зачем? Это все заботы живых. Меня они не касаются. Да и что я могу сделать? Мой завод… он почти закончился…»

Леопольд Пруддс спустился обратно, отодвинул табуретку и лег. В ушах у него звучала запись стучащего сердца, которую включал ему доктор Доу. Стук все замедляется, становится едва слышным… Мертвец, который почему-то не умер до конца, вот-вот умрет окончательно…

«От меня почти ничего не осталось…» – появилась одинокая мысль в пустом чулане разума, в котором, по словам доктора Доу, все было шиворот-навыворот.

И тут в дверь этого чулана словно кто-то поскребся.

***

Дождь стучал по черепице, барабанил по трубам. Ворчливый привокзальный райончик Тремпл-Толл приуныл. Как и Плешивый Хью.

Кот глядел на дождь через чердачное окно, и ему казалось, что тот никогда не закончится. На улице все было темно-серым, будто бы стертым. В водостоках гудела вода, лужи постепенно расползались, по канаве вдоль мостовой плыла чья-то шляпа…

Внимание Хью вдруг кое-что привлекло, и он слегка оживился.

По тротуару, сжимая в руке зонтик, торопливо шел человек. Обогнув покосившийся фонарный столб, он перепрыгнул через лужу и двинулся дальше, минуя одну за другой двери узких кирпичных домов.

Узнав его, Хью совсем пригорюнился – это всего лишь Леопольд Пруддс из дома № 8. Пруддс был типом, о ногу которого совершенно не хочется потереться. Такие типы портят настроение котам одним лишь своим видом.

Впрочем, настроение самого Хью внезапно переменилось, и он тут же забыл обо всем на свете, когда в окне дома напротив зажегся свет. Мамаша Фернсби начала готовить ужин!

«Интересно, в каком она сегодня расположении духа? Расщедрится на кусочек сосиски? Или даже не стоит мокнуть?»

Кот все же решил рискнуть – голод перевесил временные неудобства. Выбравшись через дыру в крыше и цепляясь за черепицу, он добрался до дымохода. Там жалобно помяучил – как же он ненавидит этот проклятый дождь! – после чего сполз к водостоку и потрусил вдоль желоба. Вот и труба, которую он обычно использует в качестве моста на другую сторону улицы. Труба узкая и скользкая, но он исходил ее вдоль и поперек. Окошко мамаши Фернсби и честно заслуженный кусочек сосиски ждут его! Они так близко!

Мягкие лапки засеменили по трубе… фут, еще фут и еще… и тут неподалеку вдруг раздался пронзительный гудок локомотива. Хью дернулся от неожиданности, его лапа соскользнула, когти схватили пустоту, и с диким визгом он полетел вниз. Три этажа и целая жизнь перед глазами пролетели как миг. Хью плюхнулся прямо в глубокую лужу, подняв фонтан брызг.

Через какую-то секунду после приводнения, визжа и воя «Сосиска-а-а-а!», промокший насквозь кот пулей вылетел из лужи и ринулся к двери дома мамаши Фернсби. Никакого кусочка! Он заслужил целую сосиску! Он ее требует! Он на нее обменял свою пятую жизнь!..

Услышав за спиной безумный кошачий визг, прорезавший шум дождя и даже гул поезда, который стучал колесами вдали, Леопольд Пруддс на миг остановился и обернулся. После чего, пожав плечами, продолжить путь.

Кошачьи драмы, как это называла бабушка, на улице Синих Труб не были редкостью. Ба часто говорила, что если бы не коты, от скуки «в этой дыре, где никогда ничего не происходит» можно было бы впасть в летаргию.

Улица Синих Труб…

Всю свою жизнь Лео прожил на этой улице. На ней он и умер. И все же он любил ее – эти подступающие вплотную друг к другу домишки, тесно стоящие двери и круглые окна чердаков, но больше всего он любил здешние крыши.

Лео частенько забирался на одну из них и прятался от упреков и осуждения среди синих из-за дешевой химрастопки дымоходов. Там его не могли достать, туда никто не поднимался только чтобы прикрикнуть на него или наградить пренебрежительным взглядом. А он, в свою очередь, оттуда видел всех. Видел, как мистер Криггс пытается починить свой старенький экипаж «Труддс» – уже десять лет его чинит. Видел, как автоматон Уитчетов читает газету, что вообще-то несвойственно для механоидов. Видел, как Нэвилл Оули забирается к миссис Саммерс и ворует у нее сливовый джем из кладовки. Жизнь на улице Синих Труб шла своим чередом, вяло текла, как тот самый пролитый из банки джем. И только он, Мертвец, был здесь не к месту, словно неподходящий лоскут, пришитый к этой улочке неизвестно зачем…

Вот и его дверь…

По привычке поправив покосившийся номерок – ржавую цифру восемь – и стараясь вести себя как можно тише, Лео сложил зонтик, осторожно открыл дверь и двинулся вверх по лестнице.

Как он и ожидал, в доме было темно. Сейчас здесь царило так называемое «сонное время», когда все семейство Пруддсов перед ужином и ночной работой разом отправлялось спать. Установленный распорядок не нарушался годами: господин Пруддс не хотел, чтобы его музыканты клевали носами на полуночных похоронах.

Лео нарочно выбрал именно этот момент, чтобы проникнуть домой и уйти незамеченным. Нельзя было допустить, чтобы его поймали, ведь в таком случае папа устроит ему настоящую выволочку и уже никуда не отпустит.

Лео так и видел себе разговор с ним:

– И где ты ошивался, скажи на милость? – спросил бы его отец первым делом, хмуря черные с проседью брови. – Твои братья вернулись два часа назад. Они мне все рассказали! Как ты посмел?! И это после того, что я тебе велел больше такой мерзости не делать?! Мое терпение на исходе, знаешь ли! Еще одна такая выходка, Леопольд, и я сдам тебя в «Эрринхауз»…

Папа частенько грозился отправить его в «Эрринхауз», и в действительности перспектива попасть туда невероятно страшила Лео: было сложно придумать что-то хуже, чем в его состоянии оказаться запертым в палате, да еще и в смирительной рубашке.

И хоть Лео знал, что отец ни за что с ним так не поступит, он бы вяло подыграл ему:

– Только не это! Только не «Эрринхауз»!

Слегка сжалившись, папа тут же перевел бы тему и вспомнил бы о своем отце, как делал всегда:

– Что сказал бы на все это твой дед? Репутация, которую сперва он, а потом и мы с твоим дядей выстраивали всю жизнь, тает с каждым днем. Люди шепчутся, по городу уже ходят пересуды. Нас не будут звать из-за тебя!

Тут бы за Лео вступилась бабушка (она его часто защищает):

– Не злись на него, Уильям. Ты же знаешь, что он не виноват. Мальчик ведь просто болен…

– У него ничего не болит! Он не болен! Это все глупые выдумки!

Отец еще какое-то время продолжал бы возмущаться, но уже по инерции, а братья принялись бы ныть, мол, Мертвяк снова умудрился выкрутиться, и в итоге Мертвяка отправили бы в наказание на чердак репетировать жуткий и невозможный для запоминания скорбнянс «Монокль Бальбаума». Любому несведущему подобное наказание могло бы показаться несерьезным, но для трубача проклятый «Монокль» был сущим кошмаром. Многие музыканты, пытаясь его выучить, по-настоящему сходили с ума и их на самом деле отправляли в «Эрринхауз». Дядя уверял, что Глухая Мадлен, сумасшедшая, которая играет на своей виолонтубе возле главпочтамта, свихнулась как раз-таки из-за этой ужасной композиции…

Что ж, сейчас у него не было на все это времени: ни на препирательства, ни на объяснения, ни на пилюли из нот. Нет уж, он не для того вернулся, чтобы, смиренно склонив голову, отправиться на чердак, с трубой и партитурой.

Лео сунул зонтик в стойку у вешалки, после чего, не снимая фрак и цилиндр, зажег свечу на газетной полке. Взяв ручку, макнул ее в чернильницу и принялся писать.

Записка для папы далась намного проще, чем письмо для доктора Доу. Лео несколько раз переписывал все заново, то и дело подлавливая себя на мысли, что выходит совсем не то, что нужно. Формулировать верно было довольно трудно. Он не хотел оскорбить доктора, и хоть папа порой в сердцах называл того «бессмысленной тратой времени с постным лицом» и «напрасной тратой денег с высокомерными запонками», Лео был с ним не согласен. Доктор Доу – очень хороший врач, просто ему он помочь не мог. И все же на бумаге выходило слишком резко и обвинительно: «…вы меня подвели…», «…вы меня обманывали…», «…но я наконец нашел тех, кто мне поможет…»

В итоге, кое-как справившись, Лео вложил письмо в конверт, отчаянно надеясь, что доктор поймет его. Записку для папы он зажал между мехами отцовского аккордеона, который стоял на своем привычном месте, возле стойки для обуви. Затем, сняв башмаки, на цыпочках двинулся по коридору.

Не дойдя до гостиной всего пару шагов, Лео понял, что уйти из дома незамеченным ему не удастся.

В коридоре на полу сидел Генри. Генри глядел на него своими черными, без зрачков, глазами, его сморщенный пятак ходил ходуном, а тонкий хвостик-червячок дергался, будто кто-то привязал к нему ниточку и тянул за нее из стороны в сторону.

Генри был хрякксом. Похожи хрякксы на помесь тощей карликовой свиньи и крысы; одни находят их невероятно милыми, другие – непередаваемо мерзкими. Лео был из числа последних и не понимал тех, кто заводит хрякксов в качестве питомцев. Принадлежал Генри дяде Джеральду, и тот был от него без ума, невзирая на то, что хряккс являлся суетливым, непоседливым, вечно все портящим созданием.

Сейчас Генри мог перебудить всех. А это было очень некстати.

– Пошел прочь, Генри, – сквозь зубы процедил Лео.

Хряккс в ответ лишь фыркнул. Затем вскочил на все четыре ноги и ринулся к Лео, свистя, хрюкая и топоча своими крошечными копытцами, как тяжелый механический шагоход.

Лео успел подхватить Генри за шкирку, пока тот его не обслюнявил. Повиснув у него в руке, хряккс со счастливым видом принялся пускать слюни на пол…

– Сейчас совсем не до тебя.

Генри отправился обиженно сопеть в чулан, где хранились ржавые трубы и тромбоны, а Лео вошел в гостиную.

Первым его встретил храп дяди Джеральда. Дядя, такой же толстый, как и его барабан, как всегда, спал в своем кресле. К слову, спал он в обнимку с барабаном. Больше в гостиной никого вроде бы не было. Повезло…

В углу справа от входа стоял стул. Рядом в стене виднелась круглая крышка с вентилем, за которой пряталась труба пневмопочты – именно по ней приходили заказы для «Погребального оркестра господина Пруддса» от убитых горем родственников убитых жизнью господ.

Заказами и всеми пересылками через эту трубу заведовала бабушка – она никого не подпускала к ней, дни напролет проводя на этом самом стуле. Однажды Бенни попытался втихаря отправить в капсуле своему приятелю Тому Брекли дохлую ворону, и бабушка, помнится, так рассердилась, что гналась за ним со своей клюкой до самого конца улицы Синих Труб, пока не настигла у Горбатого моста и как следует не оттягала бедолагу за уши. С бабушкой было опасно связываться: она только выглядит старой, а на деле даст фору любому мальчишке.

Лео тихонько сел на стул и потянулся к лежавшей на полке капсуле для пересылок. Прежде он и подумать не мог о том, чтобы взять эту штуковину в руки. Хорошо, что бабушка не видит, иначе…

– Смерть – это еще не повод лезть к моей трубе, – раздался тихий хриплый голос.

Лео вздрогнул и обернулся.

Бабушка сидела в кресле у окна. И как он ее не заметил?! Закутанная под самый подбородок в бурую шаль, она словно замерла на посту, кого-то поджидая. Разумеется, поджидала она именно его.

– Что-то эти мертвецы уж слишком деловые господа в последнее время – где-то пропадают, ведут переписку.

Бабушка всегда относилась к недугу внука с иронией.

Лео скрипнул зубами – его план незаметно прийти и уйти, притворившись призраком, провалился.

– Что это ты делаешь? – спросила меж тем бабушка.

– Ничего.

– Пойти разбудить твоего отца? Думаешь, он подтвердит, что ты ничего не делаешь?

– Нет, не нужно! – взмолился Лео и, убедившись, что бабушка пока что не планирует воплощать угрозу в жизнь, спросил: – Он очень злится?

Бабушка промолчала, и Лео добавил:

– Ладно, скоро он не будет злиться.

– Это еще что значит?

– Доктор Доу мне не помог. Но я нашел доктора, который мне поможет. Меня вылечат, Ба, представляешь?

Лео попытался вложить в свой голос как можно больше энтузиазма – сделать это тихо было достаточно трудно, и у него вышел какой-то полупридушенный энтузиазм, напоминающий неудачливого висельника. Бабушка, разумеется, это заметила.

– Другой доктор? – спросила она с сомнением и почесала голову через всклокоченный рыжий парик. Размышляя о чем-то, старая госпожа Пруддс всегда становилась похожа на чуть оголодавшую, но весьма эксцентричную птицу. Она легонько покачивалась, а взгляд ее округленных глаз блуждал из угла в угол. – Что это еще за доктор такой, внезапно откуда-то вылезший?

– Он лучший в своем деле, – сказал Лео, прислушиваясь – кажется, до него донеслось сонное ворчание папы из-за стены. – Он принимает пациентов в Больнице Странных Болезней и…

Вся бабушкина ирония мгновенно испарилась. Она вцепилась одной скрюченной кистью в другую и вжала локти в бока. Схожесть с птицей увеличилась многократно. А учитывая ее острый нос и похожую на комок перьев шевелюру, Лео показалось, что она вот-вот каркнет и выпорхнет из кресла.

– Ты что, спятил? – прошипела бабушка. – Кто ж в своем уме в нашу душегубку добровольно идет, если руки-ноги не отваливаются, а? Хочешь, чтобы они тебя там распотрошили и вывернули наизнанку?

– Папа все верно говорит, – сказал Лео, будто не услышав. – Люди шепчутся, я знаю, что из-за меня нас стали реже звать. Я же вижу, как косятся приказчики в лавках, и соседи тут же замолкают, когда я прохожу мимо. Дети меня боятся…

– Ты бы еще этих бездельников спросил об угольных акциях или о последней книжке Кэт Этони! Кому какое дело до их дурацкого мнения? – возмущенно проговорила бабушка, всем своим видом выказывая, что она готова отправиться стучать во все двери на их улице и лично выяснить у каждого, есть ли у них какие-то претензии к ее внуку.

Старую госпожу Пруддс на улице Синих Труб боялись и уважали, но даже она не смогла бы заставить людей поменять к нему отношение.

– Папе есть дело, – сказал Лео. – И дяде. И Бенни с Джимми. Они меня стыдятся, и я…

– Как обычно, на какую-то глупость сподобился. С чего ты вообще взял, что они тебе там, в больнице, помогут?

– Мне пообещали.

– О, эти обещания в Саквояжне, как я их люблю…

– Там есть целая палата для таких, как я: «39/о.у.». «О.у.» – значит особый уход, Ба, и только там мне помогут. Тот доктор…

– Да. «Лучший в своем деле», ты говорил. Но неужели ты думаешь…

– Ба, – прервал ее Лео, чего раньше себе никогда не позволял. – Доктор Доу и его бессмысленные пилюли мне совсем не помогают. Если в больнице меня распотрошат и вывернут наизнанку, но потом сошьют заново и я больше не буду мертвецом, это того стоит. Я не особо верю, что мое состояние можно обратить – мертвое есть мертвое, – но если этот доктор вдруг справится, ты не будешь рада?

– Буду, конечно, но…

– Думаешь, мама хотела бы, чтобы я болел так же, как она?

– Нет, она не хотела бы.

– Тогда не отговаривай меня.

Бабушка что-то забурчала себе под нос – видимо, какое-то глубокомысленное и оскорбительное рассуждение на тему молодых глупцов, которым может помочь разве что пилюля от тупости.

– А зачем полез к моей трубе? – спросила она. – Кому пишешь?

– Это письмо для доктора Доу. Я благодарю его за помощь и сообщаю, что иду в Больницу Странных Болезней.

– Я сама отправлю, – сказала бабушка. – Это моя труба, и только я занимаюсь в этом доме пересылками.

Лео кивнул.

– Хорошо, Ба. Так даже лучше. Пожалуйста, отправь письмо за два часа до полуночи.

– Почему именно за два часа до полуночи?

– Так надо, поверь.

Лео поднялся, вернул капсулу на место и положил конверт на стул.

– Ты уверен, что поступаешь правильно, Леопольд? – спросила бабушка. Что-то в ее голосе подсказало Лео: она поняла. Мадам Пруддс всегда была очень догадливой.

– Да, – тем не менее ответил он. – Мне пора, Ба.

Прежде, чем выйти из гостиной, он обернулся и поглядел на бабушку.

«Я просто устал… очень-очень устал…» – говорят глаза Лео.

– Они мне помогут, – говорит он сам. – Дадут то, что мне нужно.

***

Из прихожей раздался заунывный свист.

Отложив газету, доктор Доу поднялся из своего любимого кресла и отправился проверить, что там пришло. Проходя мимо лестницы, ведущей на второй этаж, он крикнул наверх:

– Не нужно никуда бежать! Я уже иду…

– А я никуда и не собирался! – раздалось сверху, и доктор вздохнул. Он знал, что прочие мальчишки обычно помогают по дому старшим (безропотно метут лестницу, ходят в лавки, приносят почту), но ему достался какой-то неправильный, сломанный мальчишка. Второе подобное ленивое существо еще поискать…

Доктор открутил вентиль на приемнике пневмопочты и, откинув в сторону крышку, извлек капсулу. Внутри лежал конверт, на котором было выведено: «Доктору Доу от Леопольда Пруддса».

Доктора посетило недоброе предчувствие. Такое он в последний раз испытывал, когда его экономка, миссис Трикк, сообщила, что приготовит на обед супчик по рецепту своей лучшей подруги, дамы, у которой с доктором холодная, вяло протекающая война и взаимное презрение. Тогда его предчувствие подтвердилось: суп из заячьих потрохов оказался преотвратным.

Разворачивая письмо от Леопольда, он будто ощутил во рту привкус того самого супа.

«Доктор Доу!

Начать хочу с того, что я вам невероятно благодарен. Во многом из-за вас я и держался все это время, и, признаюсь, вы меня практически убедили, что это просто болезнь и ее возможно излечить.

Тем не менее, как следует поразмыслив над своей напастью, я понял, что это не может больше продолжаться. С меня хватит лжи, которую от вас требовал говорить мой отец, чтобы я не покончил с собой.

Я вас не виню. Вероятно, вы и правда действовали из благих побуждений, а быть может, из каких-то личных соображений, но я уже этого не узнаю.

Сегодня я был в Больнице Странных Болезней, и там мне все подтвердили. Я действительно мертв. В больнице мне помогут сделать то, на что не решились вы, и, честно говоря, до сего дня не решался я сам. Доктор Загеби знает, что предпринять, ведь он лучший в своем деле…

Мне очень нравились наши встречи, доктор, и лишь ожидание их поддерживало во мне искру. Но вы должны меня понять. Я просто больше не могу так не-жить.

С этого дня я не буду отвлекать вас от важных дел и других пациентов – тех, кому действительно можно помочь.

Палата № «39/о.у.» ждет меня.

Прощайте.

Со всем возможным почтением и искренней благодарностью,

Леопольд Пруддс».

Последние слова доктору Доу уже было трудно прочесть – так сильно дрожали пальцы и письмо, которое он держал в руках.

– Глупый мальчишка! – прорычал доктор сквозь зубы.

Поспешно спрятав письмо в карман сюртука, Натаниэль Доу подхватил с вешалки цилиндр, а со столика для почты свой черный саквояж. Нырнув в чулан, он открыл крышку люка в полу и спустился в подземный ход.

Времени дожидаться кеб не было…

***

Есть в Габене места, от которых дрожь пробирает. Если вы вдруг окажетесь в одном из них, вас, скорее всего, посетят только две мысли: «Как я сюда попал?!» и «Как же отсюда выбраться?!».

Палата «39/о.у.» была именно таким местом. Здесь неуютно себя чувствовал даже Мертвец – тот, кто с самого детства сталкивался со смертью и любил полежать в могиле.

Серые стены с бурыми следами от протечек и плохо отмытыми пятнами крови навевали лишь беспросветные мысли. Под потолком, срастаясь в узел в углу, проходили ржавые трубы, и из-за стоящей в палате полутьмы казалось, будто это не трубы вовсе, а щупальца притаившейся твари, выжидающей, чтобы наброситься на беспомощных пациентов.

Еще и эти пациенты… Вдоль стен стояли два ряда кроватей, занятых молчаливыми, неподвижными, подозрительно смахивающими на покойников людьми. Либо из-за них, либо из-за методов «особого ухода», которые здесь практиковались, палата была пропитана обреченностью настолько, что в какой-то момент ее вони удалось заглушить не оставляющий Лео ни на мгновение запах тлена. Даже в коридоре, полном стонущих бедолаг, благоухающих ароматами гниения, было легче дышать, чем здесь. Но выйти в коридор возможным не представлялось…

Двое ассистентов доктора Грейхилла скорее напоминали громил из какой-нибудь уличной банды. Запакованные в грязно-белые костюмы, они вросли в пол перед дверью, исподлобья глядя на единственного бодрствующего пациента, будто ожидали, что он в любой момент может вскочить с кровати и попытаться удрать.

Что ж, даже при всем желании вряд ли ему удалось бы подобное провернуть – окно было забрано решеткой.

Дядя как-то рассказывал об одном здешнем пациенте, который настолько испугался предложенного докторами лечения, что сбежал из больницы через окно на воздушном шаре. По всей видимости, после того случая местное руководство решило, что подобное не должно повториться…

Одним из тех, кто в больнице заправлял, был уже упомянутый доктор Сэмюель Грейхилл.

Доктор Грейхилл сильно отличался от доктора Доу. Среднего роста, полноватый, с большим красным носом, круглыми очками на этом самом носу и чопорными бакенбардами, суетливый и обладающий ярко-выраженной мимикой. После первого же произнесенного им слова Лео почувствовал, будто ему за шиворот запустили слизняка:

– Чудесненько, – ответил доктор Грейхилл на сообщение Лео о том, что он пришел сюда умереть.

Доктор пытался выглядеть сочувствующим, но выходило у него плоховато. Более того, он радовался. Злой, нетерпеливой радостью. Его цепкие садистские глазки будто спрашивали: «Ну когда… когда же?».

Этот человек питался эманациями боли и страданий. Отрезал от пациентов по кусочку, предварительно повязав салфетку – чтобы не брызнуло на халат или костюм. Кажется, он даже немного погрустнел, когда Лео описал ему свои симптомы.

– Синдром Котара… мда-а… – проворчал доктор Грейхилл. – Редкий недуг. Был у нас тут один пациент…

Лео ждал продолжения, но его не последовало.

– Мне говорят, что все это только у меня в голове, и я не мертв на самом деле.

– То, что у вас что-то в голове, не всегда исключает того, что вы мертвы, – с важным видом заметил доктор. – К примеру, аневризма: она у вас в голове, но при этом вы уже мертвы, знаете вы о ней или же нет.

– Так вы мне верите, доктор? – с надеждой в голосе спросил Лео.

Доктор приблизился, заглянул ему в глаза, велел открыть рот, пощупал шею, запястье, мочку левого уха.

– Мой вердикт: мертвы! – воскликнул он, завершив осмотр. – Вы совершенно и бесповоротно мертвы, молодой человек!

Лео издал вздох облегчения.

– Так говорите, вам посоветовали обратиться именно ко мне? – спросил доктор.

– Нет. Мне советовали обратиться к доктору Загеби. Убедили, что только в палате «39, особый уход» мне помогут.

– Да, именно это вы и сообщили на регистрационной стойке. – Глаза доктора загорелись подозрительностью. – А, позвольте поинтересоваться, кто вам порекомендовал доктора Загеби?

– Это неважно, – отрезал Лео. – Так что мне делать, господин доктор? Идти домой? Может, мне сказали неправду и доктор Загеби вовсе не лучший в своем деле? Может, у вас, в этой палате «39, особый уход» нет мест и все забито людьми, которым нужен… особый уход?

Доктор Грейхилл встрепенулся, как будто кто-то решил вдруг отобрать у него конфету, которую он уже развернул и практически положил в рот.

– Что вы, что вы! Вам сказали правду, молодой человек. Доктор Загеби лучший в своем деле, и вам помогут в палате «39, особый уход», я обещаю. Вы получите то, что хотите.

– Понимаете, – угрюмо сказал Лео, – это ужасное состояние. Просто невыносимое. Я устал. Мои близкие… я мучаю их.

– Я вас понимаю. И мы вам поможем. Прекратим ваши страдания.

Лео опустил взгляд. Его немного смутило, что этот человек не стал его отговаривать или убеждать в чем-то, как доктор Доу. Доктор Грейхилл сразу же согласился его… убить.

– Доктор Загеби примет вас. Но сперва вас нужно подготовить. Палата «39, особый уход» ждет вас…

Именно так он и оказался здесь, переодетым в полосатую больничную рубаху, с гложущим, ноющим чувством внутри. Доктор проводил его и, кивнув на свободную кровать, сказал, что скоро вернется: «Болезни болезнями, но стейк из крольчатины по расписанию».

Когда этот странный Грейхилл ушел, Лео хотел было подойти к окну, но санитары у двери одновременно и весьма недвусмысленно покачали головами. Один из них буркнул: «Пациенты здесь не ходят», – и Лео сделал единственное, что ему оставалось.

Окинув взглядом с виду деревянную и покрытую зелеными пятнами подушку, он подавил в себе омерзение и лег на кровать.

Мысли Лео тут же перенесли его в переулок Трокар, к доктору Доу. Любопытно, как он воспринял письмо. Лео очень надеялся, что доктор не будет сильно злиться и поймет его. Хотя, чем больше он об этом думал, то все меньше сомневался. Доктор Доу – очень умный. Он всегда все понимает.

Лео испытывал к нему больше, чем уважение. Этот человек одним своим присутствием – всего лишь тем, что был где-то там, в городе, внушал необъяснимое ощущение покоя. В нем таилось нечто такое, что заставляло верить: все будет хорошо. Он был тверд и суров, казалось, нет ничего такого, с чем он бы не справился…

Время шло. Ожидание с каждой минутой становилось все невыносимее. Оно постепенно вытеснило из головы Лео мысли о докторе Доу, и, когда тот ушел из них, забрав с собой последние надежды, душу наполнил страх.

Лео все гадал, когда же придет доктор Загеби. Что он скажет, но что важнее – что станет делать? Он начнет с него или сперва займется другими пациентами? Он сделает все прямо здесь или отправит его в какую-то процедурную? Будет больно?

Воображение начало рисовать одну картину ужаснее другой, неизвестность пугала сильнее всего, и в какой-то момент Лео уже пожалел, что пришел сюда.

«Как будто у меня был выбор, – напомнил он себе. – Разве я мог поступить иначе?»

Вредный голосок в голове уверял, что мог и что сейчас он должен быть с отцом, дядей и остальными, а не здесь, лежать в этой стылой палате, в ожидании, когда его убьют. Убьют по-настоящему.

«Почему ничего не происходит? Где же он? Почему так долго?»

Когда страхи Лео уже практически обглодали его до костей, в коридоре послышались шаги, громилы у дверей расступились, и в палату вошел доктор Грейхилл. Тенью за ним проследовала медсестра, старая и, судя по выражению ее лица, крайне злобная. Чрезмерно напудренная старуха в чепчике и переднике поверх темно-серого платья с узкими манжетами и тесной горловиной воротника в какой-то безумной улыбке будто съела нижнюю губу, демонстрируя полукруг кривых зубов.

Лео, впрочем, больше волновало то, что она делала, а не то, как выглядела. На кармашке передника в петельках у нее висели часы не цепочке и несколько стеклянных шприцев. Достав один них, с какой-то серой микстурой внутри, она двинулась к нему.

– Что это? – Лео испуганно поглядел на иглу.

– О, просто снотворное, – успокаивающим мягким голосом сказал доктор Грейхилл. – Чтобы вы спокойно спали, пока доктор Загеби не сможет вас принять.

– Если вы считаете, что я передумаю…

– О нет, мы так не считаем, – все в той же манере отвечал доктор Грейхилл, и Лео пробрало от этого «мы». – Мы – ваш единственный выход, единственная возможность обрести покой. Только мы вам поможем. Только доктор Загеби.

– Но зачем такие сложности? Почему просто не ввести мне какой-нибудь яд?

– О, не забывайте, что у вас особое состояние, и «просто» в вашем случае не сработает. Вы ведь мертвы, не так ли? – Лео кивнул, и доктор продолжил: – Тогда о каком яде может вообще идти речь?

Он как-то упустил, что в таком случае и от снотворного нет толка.

Старая медсестра весьма грубо задрала ему рукав рубахи.

– А какие побочные эффекты? – спросил Лео, глядя, как старуха маниакально медленно подносит шприц к его руке.

– О, вы беспокоитесь о побочных эффектах? – расхохотался доктор Грейхилл. – Вы же… мертвы! Какая смешная шутка!

Медсестра ввела или, скорее, воткнула иглу под кожу, и Лео вскрикнул.

– Сладких снов, – сказала старуха сухими потрескавшимися губами.

– Я не вижу снов – мертвым сны не сня… – Голова Лео откинулась на подушку, глаза закрылись, он вздохнул.

– Уже подействовало? – удивился доктор. – Так быстро?

– Это очень хорошее снотворное, – сказала медсестра.

– И без вас знаю, Грехенмолл. Проверьте его.

– Спит.

– Тогда займемся главной пациенткой.

Доктор Грейхилл сложил руки за спиной и направился к кровати, стоявшей у окна.

– Проклятый Смайли! – выругался он, подойдя. – Речь была о том, чтобы она попала к Загеби невредимой.

– Сэр, вы полагаете, эти ссадины помешают доктору Загеби?

– Не имею ни малейшего представления, – нехотя признался доктор. – Я незнаком с его процедурами. В любом случае нужно проверить ее состояние и покормить лимацидов. Приведите пациентку в чувство.

Сестра Грехенмолл достала из петли на кармашке фартука шприц с рыжеватой жидкостью и сделала укол…

…Лиззи открыла глаза. Голова гудела, словно в ней завелись пчелы. Все тело ломило от боли.

Взгляд заметался из стороны в сторону, выхватывая фрагменты: темный потолок, керосиновая лампа на тумбочке, ряд кроватей, на каждой из которых кто-то лежит. Она лежала на такой же кровати, в спину впивались пружины, и худой матрас не мог их смягчить.

Почувствовав, как заледенели ноги, Лиззи скосила взгляд. Ее платье куда-то подевалось, и его заменила полосатая больничная рубаха. А еще она увидела, что у кровати стоят какие-то люди.

– Что… где я?.. – из пересохших губ вырвались хрипы, надорванный голос показался ей чужим.

Лиззи попыталась сесть – и не смогла даже оторвать голову от подушки.

– Не нервничайте, дорогая, – сказал полный мужчина в круглых очках и белом халате, наклонившись к ней. От него пахло пряным табаком и лекарственными смесями.

– Где я?

– В Больнице Странных Болезней, – сообщил мужчина. – Я доктор Грейхилл, это сестра Грехенмолл.

Старуха, стоявшая рядом с доктором, улыбалась или… ела свою нижнюю губу? Понять, что именно она делала, было невозможно, но Лиззи склонялась ко второму.

– Вы помните, кто вы? – спросил доктор.

– Да. Мое имя Элизабет Хоппер.

– Где вы живете, мисс?

– Переулок Гнутых Спиц, № 14, – сказала Лиззи и вдруг поймала себя на том, что не стоило ей этого говорить. – Почему я в больнице?

– Вы получили серьезные травмы. Поглядите.

Сестра Грехенмолл взяла прислоненное к стене зеркало и подняла его над кроватью, направив на пациентку.

Лиззи не узнавала себя. На нее глядело жуткое и в то же время испуганное существо. Ее лицо опухло, оно все было в багровых ссадинах, на разбитой губе запеклась кровь, а под носом алели две тонкие алые дорожки…

Она отвернулась и заплакала.

– Ну-ну, – с безразличием в голосе утешил ее доктор и кивнул сестре Грехенмолл – та убрала зеркало. – Вы помните, при каких обстоятельствах получили эти травмы?

Лиззи сморщила лоб, и голова отозвалась болью. Воспоминания продирались сквозь нее, как полк солдат в игольное ушко. Солдат? Почему она подумала о солдатах? Верно! Тот человек говорил о солдате…

– Я… на меня напали. – Лиззи вспомнила кривобокий шапокляк и чьи-то жесткие пальцы, прижимающие к ее лицу зловонную тряпку. – Кладбище… меня схватили. А потом… – Она снова попыталась подняться, но не смогла пошевелить ни рукой, ни ногой. – Почему я… я не чувствую собственное тело!

Доктор не ответил. Вместо этого приблизился и взял ее обеими руками за лицо. Лиззи вскрикнула, но он не остановился – стал ощупывать ее, надавливая пальцами на ссадины. Она зажмурилась и взвыла от боли.

– Не кричите, мисс, мне нужно вас осмотреть. Нам требуется проверить вашу… гм… пригодность. А для этого вы не должны шевелиться. Лучше расскажите мне, у вас есть родственники? Быть может, супруг?

– Т-только Хмырр. Он мой брат. Больше никого.

– Замечательно. А позвольте поинтересоваться, какие у вас с братом отношения? Теплые? Он будет о вас беспокоиться?

– Конечно! Сообщите ему, он должен знать…

Доктор Грейхилл слишком сильно надавил на опухшую щеку Лиззи. Сквозь все ее тело ветвящейся нитью прошла судорога. Она открыла глаза и увидела Его…

Он стоял за спиной сестры Грехенмолл, в своем сальном котелке и бушлате с красной полоской на воротнике. Его редкие длинные волосы влипли в потное багровое лицо, губы сложились в ехидной улыбке. Еще бы – Он нашел ее…

– Нет! – закричала Лиззи. – Я тебе не достанусь! Хмырр не позволит! Он снова спасет меня!

Губы старшего пешего вещателя Боргина едва шевельнулись: «Его здесь нет, а я здесь…» – но она все поняла.

Доктор недоуменно поглядел на сестру Грехенмолл. Старуха покачала головой.

– О ком вы говорите, мисс?

– Он здесь! – Лиззи затряслась – скрипучая шаткая кровать заходила под ней ходуном. – Боргин! Он здесь! Спасите меня!

– Последствия травмы… – проворчал доктор. – Или личная мания. Несущественно. Мисс, здесь нет никакого Боргина.

Лиззи моргнула. И правда: рядом стояли лишь эти двое. Если не считать пациентов, которые никак не отреагировали на ее крики, в палате больше никого не было.

– Но он был… был…

– Нет, мисс. Не было. Лежите спокойно. Мы сейчас проведем некую процедуру. Она может немного вас смутить, ну и, само собой, будет больно. Сестра…

Старуха вытащила из-под кровати ящик, в котором рядами стояли банки с… Лиззи почувствовала острый приступ тошноты от одного взгляда на их содержимое. Во всех банках извивались и корчились багровые существа, похожие то ли на слизней, то ли на пиявок, у каждого из них было по паре глаз на тонких длинных стебельках.

– Что вы собираетесь?.. Нет… я не хочу!

Сестра Грехенмолл не слушала ее. Открыв банку и подцепив слизня щипцами с расширенными концами-ложечками, она запустила его под больничную рубаху пациентки. И хоть Лиззи не чувствовала своего тела, она прекрасно ощутила, как по ней ползет мерзкая скользкая тварь. А медсестра не останавливалась. Одну за другой она открыла все банки, пересадив на кожу Лиззи не меньше дюжины слизней.

Лиззи закричала, когда одна из тварей присосалась к ее боку…

– Прекратите! Мой брат констебль, он вас всех арестует! Прекратите! Заберите их!

Доктор повернулся к медсестре:

– Проклятый идиот Смайли – притащил сестру констебля.

– Все отменяется, сэр? – спросила сестра Грехенмолл, сняв с передника часы.

– Что? Нет. Загеби ждет свой вагон. На нас ни за что не выйдут. А у Загеби она исчезнет навсегда. Никто ее не найдет…

Мерзкие твари всё ползали по коже Лиззи, оставляя за собой склизкие следы. Насытившись ее кровью в одном месте, они отцеплялись и переползали к другому. А она, неподвижная и беспомощная, ничего не могла сделать, кроме как дрожать и кричать.

– Пора, – сказала сестра Грехенмолл, глядя на часы.

Доктор достал из ящика фонарь, зажег его, и тот задымил. Всего за несколько секунд дым затянул черным облаком и Лиззи, и всю ее кровать.

– Откройте окно, – велел доктор, закручивая фитиль.

Сестра Грехенмолл спрятала часы и направилась к окну. Вскоре облако развеялось, в палату проник шум дождя и холодная, режущая легкие свежесть.

– Снимите их.

Щелкнув щипцами, сестра Грехенмолл принялась собирать с тела девушки усыпленных слизней и рассаживать их по банкам.

– Хмырр… – стонала Лиззи. – Спаси меня… спаси меня…

– Вас никто не спасет, мисс, – сказал доктор Грейхилл. – И, боюсь, все только начинается.

Он извлек из кармана халата жуткого вида инструмент, похожий на крючок для вязания с поршнем, и потянулся к ее лицу.

Лиззи закричала.

***

Высокие двустворчатые двери раскрылись, и доктор Доу влетел в вестибюль Больницы Странных Болезней.

Он уже и забыл, как звучит это место. Отовсюду раздается многоголосый кашель. Тихий монотонный вой смешивается с приглушенным мычанием: визжать и кричать от боли в вестибюле городской лечебницы запрещалось – во избежание этого на входе выдавались кляпы.

За те несколько лет, что доктор Доу здесь не появлялся, в больнице вообще ничего не изменилось. Все те же тусклые лампы на стенах, все те же корчащиеся тени на темно-зеленом полу, все то же невыносимое зловоние.

Справа, в глубине вестибюля, виднелись похожие на норы окошки регистрационной стойки, в которых проглядывали бледные чепчики медсестер. Издали их лиц вообще было не различить и создавалось ощущение, что там сидят жуткие безликие создания, выплевывающие из пастей то, что доктор Доу предпочел стереть из памяти сразу же, как в последний раз вышел за эти двери.

Больничные билеты…

Раненые и недужные стекались в Больницу Странных Болезней со всего Тремпл-Толл, из Гари и даже из Фли. Мотыльки, терзаемые болью, летели к этому хмурому зданию на обманчивый свет от фонаря исцеления, вот только исцеление их здесь не ждет, если нет денег на больничный билет. Безбилетников принимал лишь один доктор – разумеется, прежде, чем к нему попасть, можно было умереть, заново ожить и еще пару раз проделать всю процедуру сначала.

Кажется, у стойки и правда кто-то умер, не дождавшись своей очереди, – под стеной лежало тело, на которое никто не обращал внимания…

Доктор Доу не стал топтаться у входа и сразу же направился к темнеющей напротив двери лестнице.

В небольшой рубке над ней сидела дежурная медсестра. Эту рубку в больнице называли гнездовьем, а в обязанности дежурной медсестры входило следить за общим порядком в вестибюле, но главное – глядеть в оба, чтобы никто не проник на лестницу без предъявления билета. Перед медсестрой рядком стояло несколько бронзовых рожков на гнутых ножках, и она что-то бубнила в один из них: кому-то угрожала, кому-то что-то запрещала, а порой просто потешалась над кажущимися ей забавными пациентами с их смешными – животик надорвешь! – надорванными животами.

Увидев, что посетитель в черном сюртуке и цилиндре даже не думает останавливаться, медсестра каркнула в рожок:

– Вы это куда, сэр?! Предъявите билет!

Разумеется, у доктора Доу никакого билета не было, но он просто проигнорировал окрик. И тогда медсестра резко склонилась над другим рожком:

– Три-ноль, Три-пять, вперед!

Повинуясь ее приказу, из ниш по обе стороны лестницы выдвинулись два автоматона в белых костюмах санитаров. Рыжие лучи из глаз-ламп сошлись на лице доктора Доу. Скрежеща металлическими суставами и гулко топая ножищами, больничные механоиды угрожающе двинулись к нему.

Доктор Доу остановился и громко проговорил:

– Три-ноль, Три-пять, сон! 11-3-28-Д.В.!

В тот же миг оба автоматона замерли, их глаза потухли, головы опустились.

«Они так и не удосужились поменять директивы», – с презрением подумал доктор Доу и под недоуменные крики медсестры из гнездовья направился вверх.

В стены на лестнице вжимались пациенты в полосатых бледно-серых рубахах. С пустыми глазами, ничего кругом не замечающие, похожие на ожившие иллюстрации из медицинского справочника «Недуг Незнакомца». Кое-кого доктор даже узнавал: не по лицам – по болезням. Это были местные Хроники, и некоторые здесь обретались десятилетиями. Больница Странных Болезней получила свое название во многом благодаря им.

У одного Хроника все тело было покрыто зеленоватыми отростками; горловина каждого из этих отростков была перетянута нитью, и все равно из нее капала желтая жижа. У другого вместо кожи была серая чешуя, а раздутая голова напоминала голову слепой пещерной рыбы; ходил он, опираясь на стойку, на которой висел наполненный жидким лекарством пузырь с трубками – то и дело пациент к нему присасывался. Еще один Хроник обладал глазами, которые располагались по всему его телу.

Их здесь было много, удивительных, вызывающих омерзение или жалость… Женщина с латунным лицом, старик с огненным кашлем, мужчина с отклеивающимся усом… хотя последний, вероятно, не был больным, а просто за кем-то следил. Что ж, в любом случае доктору Доу сейчас не было дела ни до кого из этих людей.

Сжимая подмышкой планшетку с записями, по лестнице спускался бледный молодой человек в халате. Увидев того, кто поднимался ему навстречу, он замер на месте и пораженно раскрыл рот, не в силах поверить своим глазам.

– Доктор Доу?

Натаниэль Доу бросил на него быстрый взгляд, но даже не остановился. Лишь раздраженно дернул щекой: это был Стивен Степпл, некогда его ученик и протеже.

Молодой человек побежал следом и прирос к нему, словно блуждающее щупальце Вигрена (крайне приставучая мерзость).

– Доктор Доу! Что вы здесь делаете?!

– Пациент, – не замедляя шага, сообщил Натаниэль Доу. – Я пришел сюда за своим пациентом. Он в палате «39/о.у.».

– Он в «39/о.у.»? Вы уверены?

– Я уверен, Степпл.

Молодой человек, видимо, хотел что-то сказать, но промолчал.

– Вы теперь врач? – Доктор Доу кивнул, указывая на халат спутника.

– Да, сэр.

– Небось, блистаете в хирургическом театре?

Доктор Доу мог смириться с тем, что его заменил именно Степпл, поскольку сам многому его научил. Степпл всегда обладал страстью к науке и недурными способностями.

– Нет, сэр, – угрюмо ответил молодой доктор. – Меня не подпускают к джентльменской хирургии. Я принимаю бедняков и латаю разве что крысиные укусы.

Что ж, этого стоило ожидать. После того, как Натаниэль Доу ушел из больницы, сэр Скруллинг, господин главный врач и больничный диктатор, вероятно, решил отыграться на ученике «величайшего разочарования за всю его карьеру, предателя Доу».

– Когда вы в последний раз спали, Степпл? Ужасно выглядите…

Стивен Степпл был не просто худ – изможден: халат на нем висел, как занавеска на флюгере. При этом, кажется, молодой доктор забыл позавтракать… еще пару лет назад, и с тех пор ни крошки не проглотил. Под глазами у него залегли черные круги, моргал он тяжело и медленно – так, что каждое последующее моргание грозило стать последним. Да и в целом двигался он словно в какой-то прострации.

– Очень много больных, сэр, – сказал молодой доктор. – Господин главный врач говорит, что…

– Господин главный врач вами помыкает, Степпл. Меж тем вы, вероятно, забыли мои слова о том, что сонный врач – это плохой врач. Советую вам запереться на ключ в своем кабинете, принять снотворное и выспаться.

– У меня нет своего кабинета…

– Ну разумеется, – проворчал доктор Доу. – Выдали вам стульчик в каком-нибудь темном закутке?

– Мне не выдали стул.

Доктор Доу поморщился.

– Вы всегда мечтали стать врачом, Степпл. Надеюсь, ваша мечта сбылась. – Это прозвучало невероятно жестоко, и даже Натаниэль Доу понял, что был слишком резок. – Вы подавали неплохие надежды, будучи моим ассистентом, – он попытался чуть смягчить сказанное, но вышло еще хуже – его слова походили на безжалостное напоминание о том, что этот человек ничего так и не достиг и попутно растерял весь свой потенциал, спотыкаясь на кочках беспросветной жизни. – Помнится, вы хотели отыскать лекарство от сумеречной инфлюэнцы… Как успехи?

Доктор Степпл что-то пробормотал: пациенты, отчеты, почистить туфли доктора Скруллинга, извечные путешествия по этой проклятой лестнице… Затем он решил сменить тему:

– Ваш пациент. Чем он болен?

– Синдром Котара.

– Котар! Редкий зверь… И какое вы предложили лечение?

Натаниэль Доу резко остановился. Он сделал это так неожиданно, что молодой доктор, последовав его примеру, едва не упал.

– Лучше скажите мне, Степпл, что это еще за Загеби? – Доктор Доу пристально поглядел на бывшего ученика.

– Простите, сэр?

– Мне сообщили, что моего пациента будет лечить некий доктор Загеби.

– Простите, сэр. Мне незнакомо это имя.

– Неужели?

Доктор Доу продолжил путь, Степпл не отставал. Они поднялись на третий этаж, вышли в коридор. По обе стороны располагались двери палат и процедурных кафедр.

Доктор Степпл кашлянул, не зная, как сказать то, что хотел, и неловко начал:

– Я уж было понадеялся…

– Что я вернулся? Нет уж, этому не бывать. Оставьте надежду, Степлл.

– Да, сэр. Я помню ваши слова: «Надежда – медленный яд».

Может, надежда и была медленным ядом, но вот мгновенно действующим ядом исходил взгляд двух злобных и колючих глаз, встретившийся со взглядом доктора Доу. Старуха-медсестра выглядывала из круглого окна в двери кафедры сердечной депривации, отчего казалось, что ее голова отделена от тела и помещена в какой-то аквариум.

Гертруда Грехенмолл. Тварь, которой доктор Доу с удовольствием лично ампутировал бы голову. Старшая медсестра больницы была самым подлым и коварным человеком из всех, кого доктор знал. Хотя по правде он вообще сомневался в том, что она – человек. Скорее уж, она была мерзостным порождением Ворбурга.

Внутри у доктора Доу разлилось теплое, приятное чувство, когда он отметил страх, на мгновение промелькнувший в глазах сестры Грехенмолл. Но он пришел сюда не за ней.

Дверь одной из попавшихся на пути процедурных кафедр была открыта. Хирургические машины стояли там со вскинутыми скальпелями и иглами. Повсюду была кровь, словно недавно на этой кафедре проходила не операция, а разрывание на куски. Доктор Доу узнал почерк.

– Карвера все еще подпускают к пациентам? – с досадой спросил он.

– Да, сэр. Сейчас он в любимчиках у господина главного хирурга.

– Разочарован.

Они прошли мимо больших портальных дверей в хирургический театр – когда-то доктор Доу проводил там свои операции под восхищенными и одобряющими взглядами джентльменов-врачей, приезжавших понаблюдать за его работой со всех концов города. Вероятно, Карвера с его топорной секцией и балаганными ужимками туда даже на револьверный выстрел не подпускают: невзирая на протежирование главного хирурга, его методы всегда отталкивали чопорных докторов из Старого центра, Сонн и с Набережных…

Доктор Степпл между тем во все глаза глядел на своего бывшего учителя. Он сразу же понял, что тот стал намного холоднее, намного более отчужденным. Он знал, что происшествие в больнице, из-за которого доктор Доу покинул свой пост, надломило его, и, разумеется, он был осведомлен о постигшем его вскоре личном несчастье. Натаниэль Френсис Доу и прежде был убежденным мизантропом, но сейчас перед доктором Степплом предстал человек, который будто прошел долгую кровавую войну вкупе с тюремным заключением и вдобавок узнал о собственном смертельном недуге. Гневный прищур ни на миг не меняется, поджатые губы не смягчаются, и если прислушаться, кажется, будто у него в груди тикает часовая бомба.

Натаниэль Френсис Доу чем-то действительно напоминал бомбу, которая грозила вот-вот взорваться. Как бы то ни было, путь ему преграждать не стоило: он пришел сюда за своим пациентом, и без него он не уйдет, пусть хоть провалится крыша больницы, а стены сложатся внутрь. От его решимости мороз пробирал даже доктора Степпла, который и без того постоянно чувствовал озноб и хронически не мог согреться.

Вскоре доктор Доу и едва поспевающий за ним Стивен Степпл оказались у тупиковой палаты коридора на третьем этаже. На двери висела табличка: «Палата № 39. Особый уход». «Особый уход» на деле значил «особый уход из жизни». Сюда отправляли умирающих – с бьющимся сердцем эту палату означенные пациенты уже не покидали.

В голове у доктора Доу сверлом прокручивалась мысль: «Он еще жив. Я должен успеть. Я должен…»

Перед дверью «39/о.у.» стояли Бергман и Фольмер, личные прихвостни доктора Грейхилла. Безмозглые злобные типы, способные лишь бездумно выполнять приказы своего начальника. Мастера запугивать пациентов и профессиональные господа-усмирители, с ними предпочитали не сталкиваться даже служащие больницы. Впрочем, доктор Доу был из числа тех немногих, кто их не боялся.

– С дороги! – велел он с такой яростью в голосе, что даже Бергман, который, казалось, мог проглотить его целиком, и Фольмер, при подобном исходе закусивший бы его цилиндром (с него бы сталось), вздрогнули и нерешительно переглянулись.

– Сэр, вы не должны…

У доктора Доу не было ни времени, ни желания выслушивать, что он там не должен.

– Вам лучше убраться с моего пути, или вы забыли, кто я такой?!

– Нет, сэр, доктор Доу, не забыли, но мы не можем…

Натаниэль Доу не стал дослушивать и одну за другой открыл защелки на саквояже. С каждым «клац» оба громилы судорожно и шумно сглатывали. Они побелели, губы их затряслись, но применить свое средство убеждения жуткому доктору все же не довелось.

– Доу! – раздался возмущенный голос со стороны лестницы, и Бергман с Фольмером, не сговариваясь, вздохнули с облегчением.

К дверям палаты «39/о.у.» подошел доктор Грейхилл, левая рука господина главного врача. Вдвоем с рукой правой (главным хирургом доктором Шеннибергом) они считали Больницу Странных Болезней своей собственностью.

Доктор Грейхилл всегда был гнилым человеком и пах соответственно, невзирая на все парфюмы. По мнению доктора Доу, он позорил профессию врача одним тем фактом, что испускает свое зловонное дыхание в воздух. В личной пыточной доктора Доу, которую тот выстроил у себя в воображении и в которую то и дело отправлял неугодных ему раздражающих личностей, доктор Грейхилл заслуживал отдельный, именной, стол.

– Я даже не поверил, когда сестра Мид описала ворвавшегося в больницу человека! – Толстяк одарил доктора Доу широкой улыбкой и снисходительным взглядом из-под круглых очков. – Как гром среди ясного неба! Как дождь из черных кошек! Уж не вы ли тогда говорили, Доу, что ноги вашей здесь не будет? И что же я вижу? – доктор Грейхилл демонстративно опустил взгляд. – Обе ваши ноги стоят на этом полу. Вы ведь в курсе, что все громкие заявления мгновенно обесцениваются, когда им противоречат?

– Леопольд Пруддс, – отчеканил доктор Доу. – Мой пациент. Где он?

– Простите, мне это имя ничего не говорит, Доу. Здесь нет никаких Пруддсов.

– Он просто болен. Если вы задурили ему голову и убили его…

– Что? С каких это пор медицинское умерщвление из сострадания стало считаться в Габене убийством? И вообще синдром Котара подразумевает…

– Я не говорил вам о синдроме Котара. То есть он был здесь!

– Сэр, – неожиданно встрял в разговор доктор Степпл, обращаясь к доктору Грейхиллу. – Доктор Доу считает, что его пациентом занимается какой-то доктор Загеби. Но у нас ведь нет докторов с таким именем, верно?

В глубине мелких глазок Грейхилла зажглись огоньки ярости. Он поправил очки и скривился: судя по всему, молодой доктор не просто неудачно вмешался, но еще и сказал что-то не то.

– Степпл, вам нечем заняться?

– Есть, сэр. Я просто…

– Вот и займитесь своими пациентами. Иначе я доложу доктору Скруллингу, что вы ошиваетесь без дела. Он все еще на вас злится после того инцидента, когда вы вытащили из его мусорной корзины и съели заплесневевший сэндвич.

Доктор Степпл не смел поднять глаза на доктора Доу. Униженный и подавленный, он кивнул и предпочел поскорее скрыться. Кажется, молодой доктор сейчас сам желал, чтобы его лишили жизни в палате «39/о.у.».

– Напоминаю вам, Доу, – продолжил Грейхилл, – что эта палата предназначена для произведения сострадательной эвтаназии. Процедура была произведена. Вашего пациента больше нет в живых. Вы опоздали. Пятнадцать минут назад все было кончено.

Доктор Доу застыл. Он одновременно ощутил, как в его легких закончился воздух, и невероятное и с тем несбыточное желание повернуть время вспять… хотя бы на шестнадцать минут назад.

– Какое вы имели право?..

– Мне стоит напомнить вам, что это законно? И мне не требуется чье-либо, кроме самого пациента, дозволение?

– Он был болен. Ему нужно было лечение… а не умерщвление.

– Он говорил иное.

– И вы с радостью подыграли! Его жизнь только началась…

– Но что это была за жизнь? – Доктор Грейхилл сложил руки на животе и сцепил пальцы. – Вы, видимо, забыли, что жизнь есть благо только тогда, когда в целом удовольствия превалируют над страданиями, положительные эмоции – над отрицательными.

Доктор Доу, казалось, сейчас на него набросится.

– Я помню формулировку… – проскрипел он и двинулся на громил-санитаров. – В сторону. Пропустите меня.

– Вы здесь больше не командуете, Доу, – сказал доктор Грейхилл, наслаждаясь тем, как эта фраза прозвучала. – Вы здесь нежеланный гость. Лечите ваших крыс у канала.

– В сторону, – прорычал доктор Доу. – Или хуже будет.

Бергман и Фольмер неуверенно глянули на доктора Грейхилла – тот самодовольно кивнул, и тогда санитары разошлись в стороны.

Доктор Доу толкнул дверь. В «39/о.у.» было темно, но, благодаря лампе в коридоре и свету фонарей, проникающему через окно, он смог разобрать, что в палате никого нет – койки пустовали.

– Вы опоздали. Как я и сказал, его здесь нет.

– Где он?

– Его уже поздно лечить…

– Где он? – яростно повторил доктор Доу, обернувшись. Тени на его лице будто ожили, и оно утонуло в непроглядной чернильной темноте.

Даже доктор Грейхилл на миг испуганно замер.

– Там, куда попадают все тела из больницы, – он кивнул на крышку мертвецкого лифта.

Доктор Доу щелкнул замками на саквояже и ринулся обратно к лестнице.

– Я помню, что вы сделали, Доу! – крикнул ему вслед доктор Грейхилл. – Вы думали, все забыли, но я помню! Вам не удалось стереть мне воспоминания! Вам не уйти от расплаты, Доу! Я все помню!

Доктор Доу остановился. Обернулся. Пронзил доктора Грейхилла убийственным взглядом.

– Если вы все помните, – сказал он, – то понимаете, что вам со мной лучшей не связываться.

Доктор Грейхилл не выдержал и ретировался в палату.

До боли в руке сжав ручку саквояжа, доктор Доу продолжил путь к лестнице. Испуганно глядя на него, разбегались с дороги и вжимались в стены пациенты. Двери палат и процедурных кафедр захлопывались одна за другой. Даже лампы вдруг отчего-то замигали.

В коридоре повисла зловещая тишина, в которой будто боем часов звучал лишь стук каблуков: тук… тук… тук…

А затем и он стих.

…Дверь распахнулась, и доктор Доу ворвался в морг.

На стуле стоял граммофон, исторгающий из себя нечто невразумительное под названием: «Музыка, от которой дохнут даже мухи». Разобрать мелодию практически не представлялось возможным из-за гулкого эха, в котором тонула прозекторская. К тому же ее значительно портило мерзкое хлюпанье крови, стекающей по желобу в сток.

Доктор Горрин, местный аутопсист и коронер, обнаружился здесь же, у стола для вскрытий. В окровавленном фартуке, с моноклем в левом глазу, маниакальной улыбкой и руками по локти в человеческом теле. Женском.

Этот крайне своеобразный джентльмен считал себя близким другом доктора Доу. Неизвестно отчего он так решил, ведь ему не дали для этого ни единого повода. Тем не менее, вооружившись своим «тлетворным оптимизмом», пару раз в неделю он неустанно оббивал порог дома № 7 в переулке Трокар в надежде напроситься на чай или ужин. Доктор Доу терпеть не мог эти явления. Длинными холодными вечерами, когда он с удобством устраивался в своем любимом кресле у камина в гостиной, и с улицы раздавались какие-то странные звуки, почти не оставалось сомнений, что это доктор Горрин скребется в дверь. И тогда длинные холодные вечера становились еще длиннее и еще холоднее.

В общем-то, доктор Горрин, несмотря на свой мрачный и отталкивающий вид, был крайне одиноким и совершенно безобидным человеком. И еще он был невероятно счастлив, увидев, кого занесло в его морг.

– Где он?! – не церемонясь и не тратя времени на приветствия, воскликнул доктор Доу.

– О, доктор, я так рад, что вы меня навестили…

– Где он, я повторяю?! Куда вы его дели, Горрин?!

– Кого? – испуганно проговорил аутопсист, по-прежнему не вынимая рук из мертвой женщины. Его недоумение было понятным: он не мог припомнить, чтобы прежде доктор Доу проявлял подобную ярость – до сего момента этот обычно очень меланхоличный человек был чуть более щедр на эмоции, чем трехдневный покойник.

– Леопольд Пруддс. Восемнадцать лет. Отправлен сюда из «39/о.у.».

– Здесь таких не было.

– Не лгите мне, Горрин.

– Я, скорее, отрезал бы себе язык и прислал бы вам его в конверте в качестве свидетельства моей несравненной честности.

Доктор Доу даже не поморщился, как он это делал обычно, стоило доктору Горрину выдать очередную черную шутку, и тогда аутопсист окончательно убедился, что дело весьма серьезное.

– Почему вы решили, будто тот, кого вы ищете, здесь? В котором часу он скончался?

Доктора Доу словно иглой кольнуло от этого «скончался». Он видел Леопольда Пруддса только вчера. Этот мальчишка сидел на стуле у него в кабинете, полнился переживаниями и раздирающими его противоречиями, и вот теперь он…

– Меньше пятнадцати минут.

– Но в морг не поступал молодой человек в указанное время. За весь вечер ко мне в гости зашла лишь мадам Тикс, подавившаяся горстью часовых стрелок, – он кивнул на свою «пациентку».

– Мне не до шуток, Горрин!

Доктор Доу шагнул к аутопсисту, и тот отшатнулся, потянув за собой и тело. Нога мадам Тикс сползла со стола – казалось, женщина решила слезть на холодный плиточный пол, но в последний момент передумала.

– Грейхилл сказал, что его отправили туда, куда попадают все тела из больницы. – Доктор Доу ткнул рукой в крышку люка на стене. – Шахта мертвецкого лифта оканчивается в вашем морге. И если в ней нет никаких развилок, мой пациент должен быть здесь.

Доктор Горрин опустил взгляд – слишком резко, и этим выдал, что что-то знает.

– Говорите, Горрин! Где он? Где мой пациент?

– Я могу потерять работу… – отчаянно залепетал аутопсист.

– Если вы сейчас же не скажете мне…

– Последняя! – воскликнул вдруг доктор Горрин и достал из мертвого тела часовую стрелку, которую все это время наощупь нашаривал.

Швырнув ее в судок, к еще дюжине окровавленных стрелок, он принялся лихорадочно вытирать руки полотенцем. На лице доктора Горрина проступила внутренняя борьба, проходившая сейчас в его голове. Вряд ли он так уж опасался увольнения – скорее, аутопсист действительно боялся того, о чем спрашивал доктор Доу.

– Хорошо, – наконец принял он решение, – только не зовите меня «Горрин»: всякий раз кажется, что вы велите мне гореть. Я ведь просил вас называть меня Грегори.

– Мы это обсудим после. Что вы скрываете? Это как-то связано с доктором Загеби? Вы знаете, кто он?

Услышав это имя, доктор Горрин вздрогнул, но испытывать терпение доктора Доу еще больше не осмелился.

– Я слышал… ходят слухи.

– Что еще за слухи?

– О докторе Загеби предпочитают не болтать, и все же по больничным коридорам и лестницам ползет шепот. Одни говорят, доктор Загеби состоит в штате больницы, другие уверяют, что у него частная практика, а третьи – что его и вовсе не существует. Сам я никогда его не видел, но порой мне попадаются на глаза отчеты, подписанные буквой «З». Однажды я пытался узнать, кто их составляет, но мне намекнули, что, если я сам не хочу отправиться на… кхм… прием к доктору Загеби, мне не стоит задавать лишних вопросов.

Доктор Горрин замолчал и бросил испуганный взгляд на дверь морга, как будто за ней кто-то стоял. После чего вышел из-за секционного стола и, подойдя к доктору Доу, зашептал:

– Мне известно только то, что доктор Загеби забирает себе часть покойников из больницы. Никто не знает, зачем они ему, но все уверены, что он проделывает с ними нечто ужасное. Единственное, в чем все сходятся по поводу этого доктора, это то, что он – лучший в своем деле. Не имею понятия, что это за дело такое… Вы сказали, доктор Доу, что, если в трубе нет развилок, то все трупы должны попадать сюда, но… – Горрин на миг смолк и снова поглядел на дверь, будто бы прислушиваясь, – дело в том, что в ней как раз таки есть развилка. Один путь ведет ко мне, но второй…

– Куда? Куда он ведет?

– В старый морг.

Доктор Доу дернул щекой. Именно этого он и опасался.

Подземный зал на глубине трех этажей под больницей давно перестали использовать в качестве морга. Уже около двадцати лет там располагалась котельная, во тьме которой билось паровое сердце, питающее все здание: газовое освещение, отопление, лифты, хирургические машины… Котельная была мрачным местом, куда практически никто никогда не спускался. Больничные старожилы уверяли, что там живут призраки всех, кто умер в стенах лечебницы.

А еще там однажды произошло то, что умертвило последнюю доброту в сердце доктора Доу.

Только лишь подумав об этом, вспомнив, он почувствовал болезненный скрип внутри, словно шестеренка споткнулась о шестеренку.

– Доктор? С вами все в порядке?

Натаниэль Доу глубоко вздохнул, насильно успокаивая себя, и ему это удалось – ярость, охватившая его с момента, как он перешагнул порог больницы, забралась обратно в футляр – в голове будто один за другим щелкнули замки. Его глаза сузились, в них появилась холодная решимость.

Доктор Горрин не моргая следил за ним и сразу же понял, что он задумал.

– Только не говорите, что вы собираетесь…

– Именно это я и собираюсь.

– Но…

– Подвальщик все еще там?

– Да, но…

– Благодарю за сведения, Горрин.

Не прибавив ни слова, доктор Доу развернулся на каблуках и направился к выходу из морга.

Доктор Горрин пораженно глядел ему в спину. Высокая фигура в черном стремительной тенью скрылась в коридоре. Дверь захлопнулась. Ее стук вырвал аутопсиста из оцепенения – он вздрогнул, поспешно снял фартук, подхватил сюртук с саквояжем и бросился следом.

Граммофон на стуле все продолжал вещать, игла скользила по пластинке, а из витого рога вырывалось:

Гляди во тьму, давай, гляди, вон там, внизу, ты видишь?

Давай я покажу тебе в колодце кое-что, гляди, вон там, внизу. Ты видишь?

Что? Ничего не видишь? Ты наклонись вперед… немного… Ну же! Все еще не видишь?

Склонись чуть ниже, ниже – да, вот так!

Тебя немного в спину подтолкну, бесследно сгинешь.

…Твой крик затих, раздался хруст, когда на дно упало тело.

А я колодец вновь накрою крышкой. Землей его поверх засыплю.

И нет колодца больше…

…Снизу доносился приглушенный гул, словно бурчащая утроба встречала новую порцию на ужин.

Железная клетка лифта тряслась и вздрагивала. То и дело механизм издавал скрежет, кабинка на мгновение замирала на месте, а потом снова продолжала спуск.

Доктор Горрин поглядывал наверх, опасаясь, что в любой момент тросы не выдержат, лифт оторвется, и они рухнут вместе с ним в шахту. Но ничего не происходило, и он снова переводил взгляд на погруженного в свои мрачные мысли спутника.

И как он мог отпустить его одного? Как мог просто продолжать работу, зная, что его друг где-то там, под больницей, – делает все, чтобы распрощаться с жизнью? Нет уж, сам тот точно попадет в беду. Натаниэль Френсис Доу был прямолинейном человеком, а значит обвести его вокруг пальца ничего не стоило – прояви лишь щепотку хитрости. Но он, Грегори Горрин, – другое дело: его не провести.

Некоторые считали, что коварство поможет им обхитрить этого с виду невзрачного и неопасного человека, вот только где было все их хваленое коварство в итоге, когда они оказывались у него на столе? Доктор Горрин умел выживать в Габене. В кармане его сюртука хранилась парочка весьма любопытных средств, которые не раз приходили ему на помощь, когда он оказывался в темных закоулках наедине со всяческой мразью. И все же сейчас, с каждым футом вниз, что преодолевала кабинка, доктор Горрин ощущал, как страх постепенно заполняет его – страх, который не спрятать под натянутой улыбкой и напускной уверенностью.

Доктор Доу, в свою очередь, не строил никаких догадок о том, что их ждет внизу. Он знал, что увидит… Почерневшее от времени пятно в форме бабочки на каменном полу. Логика, которой он всегда с особым тщанием следовал, говорила ему, что воспоминания и эмоции сейчас будут мешать, но как заштопать открывшуюся дыру в сердце, когда у тебя под рукой нет нити, а есть одна только кривая игла, способная наделать лишь еще больше дырок…

Люди кругом считают его невосприимчивым, думают, что его невозможно ранить. Любопытно, что они сказали бы, узнав, что он давно ранен.

Натаниэль Доу так глубоко ушел в себя, что даже не спорил, когда прилипчивый доктор Горрин сообщил ему о своем намерении отправиться с ним. Он не слушал, что тот ему говорил, когда они вошли в лифт, – вроде бы аутопсист пытался убедить его не соваться вниз, советовал вернуться, пока не поздно. В общем, он делал то же, что и всегда, – играл роль назойливой мухи, которой будто сахаром посыпано.

Но в какой-то момент слова доктора Горрина все же вырвали его из омута мыслей:

– Почему вы так хотите его отыскать? – спросил Горрин. – Он ведь уже мертв, не так ли?

Доктор Доу глядел прямо перед собой.

– Я должен. Ничьи мерзкие пальцы не коснутся его тела. Я не позволю использовать бедного мальчика для экспериментов.

– Какое неравнодушие! Вы были близки?

– Я думал, что помогу ему, что спасу его… Как же так вышло, что мне не удалось? Я виновен в его смерти… Высокомерный болван, который думал, что знает все на свете!

Последнее доктор Доу намеревался добавить мысленно и, услышав собственное неосторожное признание, скрипнул зубами.

– Я вас понимаю…

– Неужели? Вы ведь пользуете покойников – что вам знать о сострадании, Горрин? Или о заботе о чьей-то жизни, которая может оборваться от одного неосторожного прикосновения?

Доктор Горрин понуро опустил голову. Он полагал, что уже привык к жестокости доктора Доу, но всякий раз слова этого человека обжигали его, словно пощечины.

– Я завидую этому мальчишке, доктор Доу. – Горрин достал из глаза монокль и принялся протирать его платочком. – Ведь ради него вы ринулись навстречу неизвестности, даже не догадываясь, что вас ждет впереди. Ради него вы вернулись сюда.

– Не мелите чепухи, Горрин, – раздраженно бросил доктор Доу. – Мальчик мертв. Вы ему завидуете?

– Никто никогда ради меня ничего не делал, – грустно проговорил доктор Горрин и вернул монокль на место. – У меня нет близких людей. Если однажды я пропаду, вряд ли кто-то заметит. Кроме, разумеется, сообщества аутопсистов Габена: нужно регулярно вносить вклад для поддержания членства…

– Если вас это утешит, – сказал доктор Доу, – мне неприятно было бы узнать, что над вашим телом проводятся какие-то эксперименты.

Доктор Горрин неожиданно рассмеялся – его печаль как рукой сняло.

«Тлетворный оптимизм», – напомнил себе доктор Доу.

– Это значит, что я могу прийти к вам в гости на чай? – спросил аутопсист. – Скажем, завтра? В пять вас устраивает?

– Если только мы с вами не встретим пятичасовой чай на столах для вскрытия у этого доктора Загеби.

Лифт в очередной раз вздрогнул и с лязгом остановился.

Жар облизнул обоих докторов мерзким влажным языком. Дышать стало тяжело. Гул, который они слышали наверху, здесь, в котельной, превратился в рокот, от которого закладывало уши.

Доктор Горрин раздвинул решетки в стороны, и сердце доктора Доу остервенело заколотилось – не из-за духоты или затянувшего почти все пространство впереди пара. Он снова здесь… Он был в этом треклятом подвале в тот день, когда ее нашли, и никогда не забудет это зрелище: окровавленный фартук, чепчик, почти скрывшийся в луже крови, и… истерзанное тело.

– Вы в порядке, доктор? – спросил Горрин, пытаясь перекричать рев механизмов. – Еще не поздно повернуть назад.

Не ответив, доктор Доу шагнул из лифта. Горрин последовал за ним.

– Вероятно, Подвальщик участвует во всей этой мерзости, – заметил аутопсист. – Какой план, в случае если он будет настроен агрессивно?

– Проявим дружелюбие…

Доктор Горрин с сомнением хмыкнул: его друг явно путал дружелюбие с чем-то иным – вероятно, со снисхождением. Более недружелюбного и замкнутого человека еще поискать. Если бы доктор Доу и еще кто-то оказались двумя последними людьми во всем мире, тому, второму, пришлось бы коротать время за перечитыванием старых газет или подготовкой собственного самоубийства, только чтобы прервать свое невыносимое одинокое существование. Что уж говорить, если на памяти доктора Горрина Натаниэль Френсис Доу ни разу даже не улыбнулся. Аутопсист искренне полагал, что мышцы его лица просто не умеют это делать…

Они шли по выложенному бурым кирпичом проходу туда, откуда тек темно-рыжий, почти багровый, свет. Вдоль кирпичных стен тянулись трубы: тонкие, толстые, раздваивающиеся, изгибающиеся, ныряющие в кладку и выныривающие обратно.

Разгоняя рукой пар перед лицом, доктор Доу щурился, пытаясь разглядеть хоть кого-то. Он ощущал угрозу в каждой тени, в каждом сгустке этой серой мглы, в которой могло скрываться что угодно.

В какой-то момент проход расширился и перерос в небольшой подземный зал, давящий, как костюм не по размеру, или, скорее, как гроб.

– Этот Загеби где-то здесь… – начал доктор Горрин, но Натаниэль Доу перебил его:

– Думаю, нет. Они не стали бы так рисковать. Вероятно, это место – что-то вроде перевалочного пункта. Но все равно стоит ждать любых неожиданностей.

В стене слева виднелась большая прямоугольная крышка люка с штурвальным вентилем – ответвление лифтовой шахты. Внизу под крышкой на двух узких рельсах стояла тележка. Подойдя ближе, доктор Доу кивнул, указывая на свежие пятна крови на ее стенках и дне.

Они молча двинулись вдоль рельсов.

У дальней стены высились паровые машины. Огромные колеса медленно вращались, ремни и цепи скрипели, с шипением ходили ходуном гигантские поршни. У рокочущих багровых топок работали автоматоны-кочегары: одни механоиды подбрасывали на решетки большущими лопатами уголь, другие спускали излишки пара, не позволяя котлам перегреться, третьи проворачивали вентили на трубах. Автоматоны не обращали внимания на докторов – их заботила лишь заложенная им в головы последовательность действий.

Живых (или же мертвых) людей в котельной не наблюдалось. И все же появление незваных гостей незамеченным не осталось.

– Кто пожаловал?! – рявкнули из темного угла, куда не доползал свет горящих топок. Голос говорившего был надтреснут, как старое бревно в глазу закоренелого лицемера.

Горрин бросил многозначительный взгляд на тучу тяжелого чернильного дыма. Доктор Доу кивнул.

Дым этот было ни с чем не спутать – его испускали папиретки «Гордость Гротода». Неимоверно зловонные, заполняющие легкие смолой, чернящие зубы и кожу, эти папиретки вызывали ощущение, как будто куришь золу. Дым от этого табака сам по себе практически не рассеивался, и если его намеренно не разогнать, приложив при этом еще и известную долю усилий, был способен провисеть черными клуба́ми целую неделю.

– Это я, Дитер! – сообщил больничный аутопсист.

– Доктор Горрин, кто это там с вами?

– Здравствуйте, Дитер, – сказал Натаниэль Доу.

– Доктор Доу? – раздалось удивленное из темноты, и из нее выплыла коренастая фигура, облепленная дымом, словно водорослями; седая борода старика была вся покрыта сажей, как и морщинистое лицо.

Котельщик протер стеклышки защитных очков и почесал голову в промасленном кожаном шлеме. Видимо, он пытался понять, уж не призрак ли к нему явился.

Дитер-из-подвала, или просто Подвальщик, был очень стар: он застал еще те времена, когда в больнице не продавали никакие билеты, а пациентов принимали с радушием и заботой, лечили и спасали. Кажется, он помнил даже те дни, когда у лекарств не было подлых и коварных побочных эффектов, выведенных специально, чтобы больные никогда полностью не выздоравливали. Старик практически не поднимался наверх, но даже он знал, что Натаниэль Френсис Доу больше в штате Больницы Странных Болезней не состоит.

– Что вы здесь делаете, доктор? – спросил Подвальщик. – Я думал, вы покинули это место навсегда.

– Я тоже так думал. Но я просто был неподалеку – вот и решил навестить моего друга… Грегори, – он кивнул на доктора Горрина, который, казалось, вот-вот рухнет в обморок от счастья.

– А сюда вы зачем спустились? – прищурился старик.

Доктор Доу бросил быстрый взгляд туда, где на полу у металлической лестницы, ведущей на главный котел, чернело пятно. Будто вросшее в плиты пятно в форме бабочки. Его плечи поникли.

Подвальщик нахмурился и покивал.

– Вы пришли снова увидеть его? – сочувственно спросил он. – Душа все не заживает?

– Швы разошлись.

– Вы не должны себя корить, доктор. Если будете подковыривать постоянно, просто истечете кровью.

– Гм. Какие познания в медицине…

– Я все-таки больничный котельщик. И я понимаю вашу боль, доктор. Добрая девочка… она до сих пор стоит у меня перед глазами. Ведь это я ее нашел. – Он чуть наклонился и негромко, словно пытаясь спрятать сказанное за грохотом котельной, произнес: – Я знаю, что вы сделали с этими тварями. За бедную девочку. Не бойтесь, доктор, я считаю, все правильно вы сделали. – Он отстранился и пожевал губами. – Я вам сочувствую, доктор Доу, и все же не могу позволить вам здесь болтаться. Господин главный врач…

– Да, я понимаю, Дитер. Мне стало немного легче. Знаете, иногда нужно просто еще раз увидеть… напомнить себе… Может, я и истеку кровью, но не сегодня. Был рад вас повидать, Дитер.

Доктор Доу протянул котельщику руку, и тот недоуменно поглядел на нее – подобный признак обычной для других людей фамильярности был несвойственен этому человеку. Доктор Горрин также ничего не понимал, но при этом уставился завистливо – сам он никогда к рукопожатиям не допускался.

Дитер схватил протянутую руку, сжал ее и вскрикнул.

– Что это вы?..

А затем он рухнул на пол. Из ослабевших пальцев выпала папиретка.

– Что вы сделали? – пораженно проговорил доктор Горрин.

– Помогайте, Горрин, раз уж вы здесь.

Убрав загодя спрятанную в ладони иглу в саквояж, доктор Доу попытался усадить Подвальщика, прислонив его к металлической колонне, что поддерживала своды котельной.

– Снотворное?! – со смесью страха и восхищения воскликнул доктор Горрин. – Или вы его убили?!

– Разумеется, он жив. Нужно выяснить у него, что происходит и где находится мальчишка.

– Я и подумать не мог, что вы на такое способны, доктор! Я поищу какую-нибудь веревку, чтобы связать его.

– Это не требуется…

Доктор извлек из саквояжа флакон с нашатырем и провел им пару раз у носа Подвальщика. Старик кашлянул и открыл глаза. Не вполне понимая, что происходит, он заморгал, пытаясь сфокусировать зрение.

– Что… что со мной?

– Голова кажется наполненной ватой? – спросил доктор Доу. – Ощущаете, как кончики пальцев будто бы колют крошечные иголки?

– Д-да… все это…

– Вы испытываете сейчас на себе действие парализующего средства «Саспенс Уитмора». Вы ведь не можете пошевелить ничем ниже шеи, так?

– Это вы? Вы со мной сделали?

– Как вы уже, должно быть, понимаете, Дитер, меня привело сюда вовсе не желание вернуться в один из худших моментов моей жизни. Я все знаю. О заговоре в больнице. О докторе Загеби. И о вашем участии…

– Это правда, Дитер, – добавил доктор Горрин. – Доктор Доу знает о трупах, которые минуют морг.

– Но я не должен…

Доктор Доу поднял палец, прерывая старика.

– Загеби и его подельники, в частности, Грейхилл, совершили большую ошибку, забрав моего пациента. Я полагаю, он был доставлен сюда из палаты «39/о.у.» вместе с прочими трупами, а затем его переправили куда-то еще… Молодой джентльмен: на вид около восемнадцати лет, брюнет, бледное узкое лицо, прямой нос, синяки под глазами, тонкий шрам на верхней губе. Он был здесь?

– Я не могу…

– Где он, Дитер?

– Как вы видите, Дитер, – добавил доктор Горрин, – доктор Доу настроен весьма серьезно, и он никуда не уйдет, пока не отыщет своего пациента.

– Доктор Горрин, но мне запрещали…

– Описанный вам человек был здесь?! – утратив терпение, воскликнул доктор Доу. – Где он сейчас? Говорите, Дитер, иначе, я вам обещаю, ваше нынешнее состояние покажется вам всего лишь легким онемением в сравнении с тем, что я с вами сделаю.

– Дитер, лучше бы вам все рассказать. Все, что знаете.

– Все рассказать, доктор Горрин?

– Да, о докторе Загеби, о переправке покойников, о пациенте доктора Доу, – сказал аутопсист. – Ответьте на наши вопросы, и я прослежу, чтобы последствия вас не коснулись. Вы знаете, я обладаю некоторым влиянием на доктора Скруллинга. Я скажу ему, что у вас не было выбора, что вас заставили. Уверен, доктор Доу также не станет настаивать на каком-либо наказании, верно, доктор?

– Говорите, – процедил Натаниэль Доу.

Глаза старика метались от одного доктора к другому. Его лицо задрожало, словно под кожей принялись ползать муравьи.

– Это грязное, мерзкое дело, – сказал он. – И мне не нравится его делать – будь моя воля, я бы бросил все. Покойники должны лежать в земле, а не… – он сбился, сглотнул и продолжил: – Но они и правда меня заставили. Сказали, что доктор Загеби в любом случае получит свои трупы, с моей помощью или без нее.

– Кто вам это сказал? – спросил доктор Горрин. – Грейхилл?

Котельщик судорожно кивнул.

– Я прослужил в больнице четыре десятка лет, я не могу оказаться на улице – здесь мой дом… – не дождавшись жалости в глазах докторов, старик перешел к сути: – В мои обязанности входило раз в месяц принимать дюжину тел через старый мертвецкий лифт и перегружать их в вагон. И все! Клянусь вам, больше я ничего не делал!

– Вагон? Что еще за вагон? – спросил доктор Доу, и Дитер испуганно закачал головой.

– Говорите, Дитер! – велел доктор Горрин, – кажется, несговорчивость котельщика и его уже утомила.

– Рычаг. Там. – Дитер ткнул головой в большой паровой котел слева. – За главным колесом.

Доктор Доу кивнул Горрину, и тот ринулся к котлу.

– Здесь несколько рычагов! – крикнул он. – Какой именно?

– С петлей на ручке.

Доктор Горрин дернул указанный рычаг, и в тот же миг котельная наполнилась скрипом и скрежетом, которые перекрыли даже гул пламени в топках. Больничный аутопсист потрясенно замер.

Удивиться и правда было чему: вся боковая стена, сплошь затянутая трубами, узлами и сочленениями паропроводов вздрогнула и раздвинулась, как обычная двустворчатая дверь. В открывшемся чернеющем проеме вспыхнул железнодорожный фонарь. Прямо за стеной располагалась небольшая платформа, у которой на рельсах стоял вагон-паромотриса. Подземная железная дорога тянулась в темноту тоннеля.

– Невероятно! – воскликнул доктор Горрин.

Доктор Доу был поражен не меньше. Он бросился на платформу, заглянул в рубку, затем – в грузовое отделение, но внутри никого не было.

– Где тела? Куда они подевались?

– Я отправил их к доктору Загеби за десять минут до вашего прихода. Здесь два мертвецких вагона. Этот, что вы видите, предназначен для дополнительной отправки в случае крушений или катастроф в городе с большим количеством жертв. Его запускали всего пару раз.

– То есть, он на ходу.

– Вы опоздали, доктор. Вам не спасти вашего парня… Он уже и не жилец, поди. Из лаборатории доктора Загеби не возвращаются!

Доктор Доу замер. Доктор Горрин округлил глаза.

– Что вы сказали?

– Он попадет к доктору Загеби очень скоро. Думаю, меньше, чем через час. И тогда доктор сделает с ним то же, что он делает с мертвыми.

– Вы хотите сказать, он жив?

– Ну да, – с удивлением поглядел на доктора Доу котельщик. – Вы ведь поэтому так раскочегарились? Пытаетесь его спасти? Иногда доктору Загеби отправляются… я их называю «спляки» – живые, но усыпленные. Для его процедур…

Доктор Доу подошел к Подвальщику и потянулся к своему саквояжу. Он выглядел собранным и решительным – казалось, все эмоции и чувства в нем умерли в одночасье, словно мухи, прихлопнутые газетой.

– Вы ведь сами сказали, Дитер, что это грязное, мерзкое дело, так?

Достав из саквояжа шприц, доктор Доу наполнил его прямо через пробку какой-то склянки жуткой рубиновой жидкостью.

– Э-э-э… говорил, да… что вы делаете?

– Вы говорили, что, будь ваша воля, вы бы бросили это дело, так?

Доктор Доу приставил шприц к горлу старика.

– Вы… вы меня убьете?

Судя по пустым холодным глазам доктора Доу и мертвенно бесстрастному лицу, он явно собирался сделать именно это.

Игла вошла в шею, поршень с легким шуршанием выдавил микстуру.

– Нет, Дитер, – сказал доктор Доу. – Мы отправляемся следом за ушедшим вагоном. И когда я говорю «мы», я подразумеваю, что вы отправляетесь с нами.

– Но я… я не…

– Вы встанете за рычаги этого вагона, а затем проведете нас к лаборатории Загеби и поможете освободить моего пациента. Это ваш шанс бросить свое «грязное, мерзкое дело» и хоть как-то исправить содеянное. Если вы попытаетесь помешать нам или предупредить Загеби, вот тогда я вас убью. Вы меня поняли, Дитер?

Котельщик бросил взгляд на стоявшего за спиной доктора Доу аутопсиста и кивнул. Он был в ужасе, губы его дрожали, из-под кожаного шлема тек пот.

– Надеюсь, вы знаете, что делаете, доктор, – выдавил он и повел ожившими плечами, – потому что мы отправляемся в логово некромеханика доктора Моргга.

Часть вторая. Мертвая машинерия.