Любовь

Достаточно было одного взгляда, чтобы сделать печальный вывод: кинетическая энергия метеорита оказалась слишком большой. Энергетики утверждали, что при любой практически допустимой скорости тело, прошедшее сквозь вихревую зону, не сможет причинить существенного вреда установке. И вот — трехсотметровая пасть воронки с рваными краями и натеками расплавленной породы.

Оскользаясь на стеклянной корке оплавленного андезита, Сетдар подошел ближе. Взгляд безнадежно тонул в смоляной черноте тени, и не было никакой возможности определить глубину кратера.

— Так-то, товарищи теоретики! — с сердитым вызовом сказал Сетдар. — Гипотезы хороши для лабораторий. Добро еще, что Станцию согласились отнести на несколько километров от силовой, а то бы…

Пот попал ему в глаз. Досадливо моргнув, он посмотрел на тумблер охлаждающей системы — тот стоял как обычно, в среднем положении, однако температура в скафандре перевалила за 313 градусов по Кельвину. Для легких это было почти незаметно из-за действия озонатора, но признавать такое положение нормальным не приходилось.

Следя за стрелкой указателя локальной температуры, Сетдар перевел тумблер на минимум теплоотдачи. Стрелка дрогнула, заколебалась и остановилась на индексе… 315. Одновременно Сетдар ощутил неприятную, как оскомина, микровибрацию скафандра и тревожно глянул на указатель радиационной защиты. Индикатор показывал две и пять десятых оптимального напряжения, а на шкале наружного «гейгера» творилось такое, что Сетдар тихо присвистнул. Эрголятор работал на третьем, последнем пределе мощности. Биоэлектронный распределитель, учитывая степень всех проникающих влияний, автоматически отдавал почти всю энергию на лучевую защиту. Вот почему температурный датчик не удерживал заданной величины — ему попросту не хватало энергии,

Оставаться на месте было равносильно самоубийству. Работать на таком режиме эрголятор мог не больше шести часов при условии полной зарядки. А ее Сетдар не производил ни разу, следовательно — энергетические емкости были исчерпаны на добрых три четверти.

Еще до Станции не успеешь дойти, подумал Сетдар, торопливо шагая к ориентиру параболической антенны. Откуда взялась такая радиация? Простой взрыв реактора должен дать значительно меньшую величину. А может быть, опять теория говорит одно, а практика — другое? Сюда бы их, поклонников математических абстракций! На полчасика в эту яму…

Антенна четко блестела на темно-фиолетовом небе, раскрапленном звездами. До нее было не так уж далеко, но откажи эрголятор — и последние сто шагов не пройти и за биллионы лет. Если не успеет доконать температура, прикончат жесткие излучения.

Нога ушла в вязко податливую массу. В дрогнувшем зеркале расплавленного олова Сетдар увидел кургузое, неуклюжее, громоздкое существо. Обычно в периоды затишья оловянные и свинцовые лужи покрывались мутной пленкой окиси: атмосфера здесь была довольно приличная, вопреки скептическим предположениям многих астрофизиков. Сейчас пленка окиси была, конечно, сорвана взрывом силовой установки.

Сетдар поморщился и без разбега прыгнул. На Земле в своих доспехах из легированного титаном циркония он весил бы ровно два центнера. Здесь же тренированные мускулы ног легко перебросили пятьдесят два килограмма через трехметровую лужу. Вообще можно было не прыгать, но Сетдар еще не успел привыкнуть к тому, что вес предметов здесь уменьшился в четыре раза. Прыжок доставил ему удовольствие. В конце концов это извинительно для человека, которому едва исполнилось тридцать. Правда, у этого человека было…

— Ладно, — сказал Сетдар, сдувая с кончика носа щекочущую каплю пота. Термоуказатель опустился уже на семь делений, — значит, энергия с радиационной защиты переключается на тепловую. — Ладно! Бывали у нас случаи и похуже.

Звуковой кристалл обертонного диктофона создавал неотразимое впечатление живых голосов.

— «…очень настаивал, но все же согласился с моими доводами. Мне кажется, он и возражал только для того, чтобы я не раздумал лететь.

— Нет, милый, не потому. Для тебя риск очень велик — и твой отец это прекрасно понимает.

— А для других? Для Валентина, например? Кстати, он меня крепко поддержал на Ученом Совете. А я — его.

— Ну для кого же секрет, что вы с Петровым друг без друга никуда!

— Не в этом дело, родная, Ведь Валентин в сингулярной механике почти не имеет себе равных. Совершенно необходимо, чтобы он принял участие в экспедиции.

— А Бекиев?

— Что ж Бекиев? У него большая работа в Икстауне. И возраст. Поэтому его кандидатуру отклонили.

— Я бы все-таки послала молодых и здоровых. А то у Валентина — одно легкое, у тебя…

— Лю, ты же добрый и умный человек! Зачем говорить не то, что думаешь?

— Я люблю тебя. Помнишь, были философы, которые утверждали: мир существует постольку, поскольку я его ощущаю; погибну я — не станет и мира. Помнишь? А для меня мир существует потому, что в нем есть ты…

— Сегодня твои волосы пахнут совсем по-особому. Знаешь, как альпийские эдельвейсы — свежестью и чуточку горечью.

— Не надо, милый, я сейчас заплачу…

— Ну что ты! Ты не плакала, когда провожала меня в город Железных Пещер, когда отправляла в третью Лунную, — разве там меньше было неожиданностей и опасностей?

— Мне что-то холодно. Обними меня крепче. Вот так я прожила бы всю жизнь. Все-таки я — только женщина.

— Ты очень красивая, умная и сильная женщина. А я, наверное, самый счастливый человек во всей вселенной! И знаешь, когда я впервые узнал это? На ракетодроме Икстауна. В твоих глазах было столько чувства и столько силы!

— Нет, мой хороший, я слабая и беспомощная… Когда назначен старт?

— В первый день второй декады месяца Равенства. Но я должен буду с завтрашнего дня поселиться в санатории Института Биокосмоса: месячный курс спецподготовки.

— Все равно мы еще успеем слетать на Гаити, повидать нашего маленького. Чудесный у них интернат… Подожди минутку. Я сегодня должна сказать тебе все. До конца. Вот — видишь?

— Девочка! Это неосторожно. Какая-нибудь случайность, нарушится экранировка капсулы — а она у тебя в кармане!

— Я врач, у меня не будет случайностей. Не волнуйся. Я простохотела сказать, что эта ампула была со мной и тогда, на ракетодроме. Мою выдержку хвалили все члены Совета, а я была — сгусток заледеневшего ужаса. И если бы что-то случилось с ракетопланом…

— Но ведь эта тихоходная, стабильная и выверенная система полностью гарантирована от всяких «вдруг».

— А экипаж Саши Караджаева?

— Саша? Сашка… То была подлая диверсия. Укус последнего скорпиона.

— Не последнего, милый. Уже пятьдесят лет на Земле единый социальный строй, но еще не все камни мы перевернули. Могло случиться и с тобой…

— Смешной ты мой сероглазый глупыш! Дай-ка мне свою ампулу. На память. Идет Великое Общественное Устройство, царит электроника, проложены постоянные космические трассы, а послушаешь тебя — словно на два столетия назад заглянешь.

— Твоя трасса новая.

— Любая дорога начинается с первого шага. Так говорит старая пословица. Поэтому я и настаивал на своем участии в экспедиции. У меня солидный опыт работы в пустынях, в условиях высоких температур.

— Но ведь у тебя же…

— Это не мешает мне любить тебя. Не помешает и работать на Станции… Ба! Телефон? У нас что, селекторный телеканал неисправен?.. Алло! Да, я. А-а, здравствуй, Валентин! Какое место? На Гаити?! Ты слышишь, Лю, этот долговязый уже заказал специальный рейс на Гаити. Что? Не ты заказал? Ружена? Привет ей и спасибо. Ну ладно, ладно, у меня тоже силенка есть на случай… Добро, Валя, сейчас будем. Вот черти догадливые, а?

— Просто чуткие люди.

— Они ждут нас у аэровокзала Академии. Вон Руженка тоже любит Валентина, а работает в его отсутствие спокойно. Она верит и в человека и в технику.

— Вероятно, она более современная женщина. Когда ты рядом, я могу делить себя на десятки дел и впечатлений. Но стоит тебе уехать, ты забираешь с собой все. Я пуста, понимаешь: в моей оболочке только ожидание…»

Колебания в звуковом кристалле затухли, голубая чашечка резонатора замолчала. Несколько секунд в ней тихо и суетливо, как мыши, шуршали остаточные токи. Потом певуче щелкнуло реле, и обертонный диктофон автоматически выключился. Так же автоматически он включится через пять минут, и снова в металлической комнате, сплошь заставленной аппаратами и приборами, зазвучат живые голоса: тоскующий, страстный — женщины и энергичный, сдержанный — мужчины. Потом прозвенит реле выключателя, и после пятиминутного перерыва опять колебания кристалла нарушат тишину помещения. Так будет продолжаться очень долго, потому что для работы экономичной схемы диктофона вполне хватает энергии света, проникающего в комнату через силиконовое стекло. И я не знаю, чья рука поднимется выключить диктофон совсем. Одно несомненно: не та, которая включила его и сейчас неподвижно лежит на панели сингулярного регистрира.

Две оболочки Станции — наружная и внутренняя — состояли из мелкокристаллического, бездислокационного титана. Перестроенная структура превращала металл в идеальный экран, совершенно изолирующий помещение Станции от внешних электрических и магнитных полей. В значительной степени ослаблялись и проникающие излучения. Однако титан не мог погасить до безопасной величины субсветовую скорость элементарных частиц. Эту задачу выполняла средняя оболочка Станции, представляющая собой пылевидную смесь золота, висмута и полония-209. Вместо нее энергетики предлагали возбудить вокруг Станции вихревую зону — это было проще и намного дешевле. К счастью, предложение не прошло — зона закрывала людям свободный выход наружу и вдобавок вносила искажения в работу фиксирующей аппаратуры. К счастью потому, что, лишившись энергии после взрыва силовой установки, Сетдар был совершенно беззащитен. Правда, и сейчас придется трудновато из-за остановки системы охлаждения. Однако независимая термоблокада Станции, хоть и не рассчитанная на длительный срок, превосходна и сохранит терпимые условия до прибытия вспомогательного корабля.

Освободившись от скафандра, Сетдар первым делом извлек эрголятор. Неоновый глазок смотрел тусклым бельмом, указатель величины заряда покоился на нулевом индексе. Словно мыслящее существо в едином порыве, прибор отдал все свои силы — и умер. И, как на друга, с теплотой и грустью посмотрел Сетдар на серебристую пирамидку эрголятора. Захотелось даже погладить металл,

Все аппараты, связанные с погибшей силовой установкой, были немы и неподвижны. И только автономный счетчик частиц больших энергий веселым потрескиванием нарушал тишину. Но ему не дано было прервать летаргический сон Станции.

Сетдар подошел к иллюминатору. Поляризованный силикон обладал ограниченной полосой пропускаемости, приближая освещенность к земным условиям. И все же безнадежно дик и мрачен был ландшафт — каменное царство покоя.

Станция стояла у стыка плато Авроры с кряжем Лаокоона. Ослепительно сверкающее плато создавало впечатление мучительной нереальности. Взрыв вымел его, и лужи расплавленного олова угадывались по острым, колючим вспышкам. Черные тени одиночных скал и пиков были как бездонные провалы, и в них чудилось медленное движение той странной небелковой жизни, присутствие которой совсем недавно обнаружили приборы, фиксирующие возбуждение и поглощение энергетических потенциалов на поверхности планеты. Близкий горизонт щетинился многочисленными вершинами хребта Братства Людей, а над ним багровым клубком взлохмаченной огненной пряжи свирепо пылало незаходящее Солнце. Его медленное движение легко наблюдалось по изменению длины и расположения теней.

Два месяца Сетдар прожил на Станции один, но только теперь ошутил одиночество. А до прибытия ракеты оставалось больше декады, Возмущение возбужденных Солнцем полей сильно затрудняло радиосвязь, но из последнего сообщения с ракеты удалось разобрать, что она финиширует еще не скоро. Сообщение пришло вчера, если вести счет времени по земным часам, поскольку здесь было вечное сегодня. Значит, ждать оставалось двенадцать суток, целых двести восемьдесят восемь часов. Сетдар посулил лиха неизвестно кому и пошел снимать показания приборов.

Несколько перфокарт не дали ничего нового — это было видно сразу. Зато, сняв карту сингулярной установки, Сетдэр оторопел. Установка, собранная по триггерному принципу, обладала очень высокой чувствительностью, но до сих пор она отмечала незначительные импульсы перехода количества в качество. Настолько незначительные, что их можно было расценивать просто как влияние помех. Или, при известной доле оптимизма, объяснить влиянием этой самой небелковой живой материи.

Последняя карта исключала сомнения. Отверстия располагались в незнакомом, совершенно необычном порядке. Они беззвучно кричали о каком-то невероятном событии. Сетдар торопливо сунул карту в приемник табулятора, нажал клавишу считывающей системы и, не увидев привычного помаргивания контрольных лампочек, с досадой стукнул кулаком по мертвому металлу: энергия! Энергии не было. Он вытащил карту обратно, достал свод номограмм и принялся за расшифровку. Не поверив первому результату, пересчитал еще раз и опять не поверил, хотя получилось то же самое. Подумав, он снял ленту спектрографа.

Через полчаса, несколько ошеломленный открытием, он встал из-за стола. Три колонки формул и выкладок говорили, что идет ядерный процесс, устойчивый и ровный процесс образования атомов технеция. По твердому мнению физиков, это могло происходить только в условиях колоссальных температур и давлений или же при интенсивном потоке субсветовых нейтронов. В данном случае давление исчерпывалось девятнадцатью миллиметрами ртутного столба, а температура едва превышала восемьсот градусов по Кельвину. Третья колонка формул свидетельствовала, что и радиация среды держится стабильно на среднем уровне. Правда, счетчик больших энергий зарегистрировал необычно высокий подъем, совпадающий по времени со взрывом силовой установки, но это, по всей вероятности, и была фиксация взрыва.

Сетдар зашагал по комнате, не замечая, что поминутно ударяется о многочисленные выступы и углы аппаратуры. Он вообще ничего не замечал и даже свирепо грыз ноготь — привычка, от которой, казалось, окончательно отучила его жена. Он напряженно думал.

Технеций не такой уж редкий и ценный металл. Как побочный продукт работы реакторов — его получают в достаточных количествах. Возможность открытия заключалась в том, что образование элементов происходило в очень уж обычных условиях. Природа протягивала человеку ключ от своей кухни, открывала ему тайну тайн, а он не мог воспользоваться этим потому, что какой-то несчастный метеорит из восьмисот тридцати миллионов квадратных километров, составляющих поверхность Меркурия, выбрал для своего падения именно те двадцать метров, которые занимала силовая установка.

— Преступление!

Это Сетдар сказал вслух. Он не боялся решительных определений и не мог иначе расценивать свою бездеятельность. Никакие обстоятельства не могли, по его мнению, послужить достаточным оправданием. Он обязан сделать невозможное. Как ученый, как человек двадцать первого столетия, он обязан заставить приборы работать двенадцать суток. Земных суток. Всего-навсего двести восемьдесят восемь часов.

Неправдоподобной белизной горело плато. Чернели тени скал. Ленивым маятником качалось над близким горизонтом недоброе Солнце. Молох, неожиданно подумал Сетдар. Свирепый бог финикийцев, требовавший человеческих жертв. Сетдар усмехнулся: его имя, данное по настоянию прадеда, переводилось как «тысяча богов». Одного бы единственного сюда, повелителя энергии! Приборы очень экономичны, им достаточен ток всего в полампера. Жалких пятьсот миллиампер на двенадцать дней, — ты слышишь, бог?

— Да, — сказал Сетдар, — и все-таки их нет, этих миллиампер. Нет даже на одну секунду.

Он посмотрел по сторонам. Собственный источник питания был только у диктофона — портативной, изящной вещицы, кристаллические недра которой хранили тончайшие интонации и живое тепло любимого голоса. Однако фотоэлемент давал всего несколько миллионных долей ампера — большего диктофон не требовал.

Серебристая пирамидка эрголятора матово поблескивала на столе. Если бы емкости были заряжены! Но могучий источник исчерпал себя до конца в борьбе с радиацией там, у кратера. Где же взять ток?

И вдруг Сетдару стало страшно. Мысль еще не оформилась окончательно, но уже подчинила его себе, а была она так беспощадна, что впору задохнуться от тоски. И главное — ясно, что это единственный выход из положения.

Забыв о платке, Сетдар вытер холодный пот со лба ладонью. А может быть, все-таки не надо? Пусть через сто, пусть через триста лет, но в конце концов люди овладеют секретом создания материи. А бездна небытия глубока — и нет в ней никого, и нет из нее возврата…

Ты слышишь меня, Валентин Петров? Ты обязан меня услышать! Немедленно включи передатчик и сообщи на Станцию… Впрочем, там нет энергии, и тебя никто не услышит. Да и что ты можешь посоветовать? Разве ты поступил бы иначе, окажись на месте Сетдара? Невероятная ценность открытия заслонила бы все чувства.

Но как же случилось, Валентин, что ты вдали от лучшего друга в такую отчаянную для него минуту? Вспомни большое строительство в Каракумах. Под палящими лучами солнца движется машина, напоминающая океанский лайнер. И за ней остается широкое ложе канала, облицованное монолитом расплавленного песка. Помнишь? Вы вместе работали тогда на строительстве в районе Синего леса. И в лабораториях Икстауна — города ученых, возникшего в центре Заунгузских Каракумов, — вы тоже работали вместе.

А вспомни, как вы чуть не погибли в загадочном лабиринте города Железных Пещер. Только самоотверженность и выдержка твоего друга помогли вам победить в единоборстве с невиданным врагом. Эта самоотверженность спасла жизнь тебе и остальным ребятам во время третьей Лунной экспедиции. Все отделались сравнительно легко, только тебе да твоему другу потребовалась помощь медицины.

А случай с самопроизвольной реакцией актиния? Или та история с Руженой? Ведь кальмар остается кальмаром даже в эпоху Великого Братства.

Я могу напомнить тебе еще многое, но стоит ли это делать? Сейчас твой друг — один, с неодолимой привязанностью к жизни. С неумолимым долгом гражданина. Извини мне несправедливый упрек, Валя. Ты не виноват в сложившейся ситуации. Мне это известно лучше, чем кому-либо другому, ведь я — автор. Но очень уж обидно, что ты сейчас не вместе с Сетдаром. Твое присутствие спасло бы его. Я знаю: ты откроешь, что странная неорганическая живая материя, в существовании которой сильно сомневался твой друг, может служить практически неисчерпаемым источником энергии. Если б ты сумел сделать это открытие на сорок восемь часов раньше! Ведь Сетдар неправильно понял сообщение с ракетоплана: не двенадцать, а только двое земных суток отделяли его от встречи с друзьями… Через несколько минут двое суток превратятся в бесконечность. И ничего изменить тут нельзя.

Твой друг, Валентин, стоит у иллюминатора. Его лицо очень спокойно, он даже улыбается, но мы-то с тобой понимаем, чего стоит это спокойствие и что означает улыбка.

Он смотрит на ясную голубую звездочку. Расстояния — не существует. Он видит буйные краски Земли, он дышит бесподобной свежестью земного воздуха, слышит пенье птиц и прохладный, ласковый плеск морских волн на ашхабадском пляже. Как мало нужно человеку для счастья. Как много должен он оставить на пороге Пустоты!..

Голубая звезда приближается, увеличивается, меняет форму, раздваивается. Это уже не звезда, а глаза. Родные, неповторимые, единственные во всей вселенной, они мерцают сквозь пространство и время. В них — все краски и ароматы Земли, вся нежность человечества. Они любят и зовут…

Довольно! Мне изменяет решимость. Я готов сказать Сетдару библейскую фразу: «Что делаешь — делай скорее!» Делай, потому что ты не способен поступить иначе, а я могу вмешаться и все испортить.

Странная мысль пришла мне сейчас в голову. А ведь все-таки ты, товарищ Петров, виноват в том, что происходит на Станции. Я объясню тебе — почему.

Шестьдесят лет назад двое исследователей, одним из которых был отец твоего друга, обнаружили новый химический элемент. Он обладал комплексом чрезвычайно любопытных, порою странных свойств. Ты тоже занимался им, вместе с Бекиевым. Результат вашей работы принес вам всемирную славу — был создан источник тока микроскопических размеров, но исключительной стабильности ЭДС. Он мог непрерывно работать пять десятилетий. Но не это главное. Он допускал тысячекратное форсирование режима — вот что сыграло сегодня роковую роль.

Погоди, мне понятно, что ты хочешь сказать. Да, микроаккумулятор дал твоему другу возможность жить и работать, не замечая своего физического недостатка. Больше того, только благодаря ему не сорвалась последняя экспедиция. Ведь на Станции должны были работать десять человек. Но, когда вы уже закончили постройку и оборудование Станции, вас неожиданно свалил жесточайший инфаркт миокарда. Всех, кроме Сетдара, И вы вынуждены были вернуться на Землю, а он остался один делать работу десятерых.

Теперь ясно, что причиной внезапного заболевания было совпадение трех циклов солнечной деятельности: одиннадцатилетнего, векового и тысяча восьмисотлетнего. Понятно и то, почему Сетдар оказался в выигрышном положении. И все-таки согласись, Валентин, что, не будь микроаккумулятора, нынешняя трагическая необходимость была бы исключена.

Быстрый подсчет показал, что при форсированном режиме микроаккумулятор будет давать необходимые полампера в течение восемнадцати земных суток. Этого было более чем достаточно, учитывая даже возможную задержку ракетоплана. Присоединение аккумулятора к приборам вызовет определенные болевые ощущения, но какое значение имеют считанные секунды по сравнению с тем, что произойдет потом. Можно согласиться на любую боль, если бы она исключала необходимость последнего шага. Жаль, что не исключает…

Сетдар отсоединил от магистрали все аппараты, кроме трех необходимых, тщательно проверил автоматику смены перфокарт.

— Ничего не поделаешь, Молох требует жертв, — невесело пожаловался он эрголятору и, не удержавшись, нежно провел пальцами по ребристой пирамидке прибора. Потом медленно обвел взглядом помещение. Наружу смотреть не хотелось: там были враждебность и тоскливые, резкие краски чужого мира. А здесь оставался кусочек родной Земли, и он внимательно, не пропуская ни одной детали, осмотрел приборные доски, шкалы, кнопки и клавиши управления. Все это было знакомо, дорого, и всего этого по сути дела уже не существовало.

«Мир есть только потому, что он отражается в моем сознании». Какой-то печальный смысл был в этом кредо солипсистов? Нет, смысла не было, потому что тогда превращается в нелепость, в кошмарную бессмыслицу то, что он собирается сделать.

Сквозь ткань Костюма Сетдар потрогал в боковом кармашке капсулу, которую он отобрал у жены, и поискал глазами диктофон. Несколько мгновений поколебался и щелкнул тумблером автоповтора.

«— … Я пуста, понимаешь? В моей оболочке только ожидание…»

Чувствуя, как поднимается в груди волна горькой нежности, Сетдар торопливо сказал:

— Прости меня, Лю. Я — не могу поступить иначе. Я тоже люблю. И тебя… И Вальку… И весь мир… Но я ничего не сумел придумать. Прости меня, девочка.

Осторожно, словно боясь расплескать наполненный до краев стакан, Сетдар подошел к креслу у пульта сингулятора и сел. Вживленные в его тело микроаккумулятор и такой же микроскопический тиратрон, заменивший сердечную мышцу, никогда раньше не ощущались как инородные предметы. Сейчас он остро чувствовал биение импульсов. Для них требовалось всего пять десятых миллиампера, и, конечно, никакой тиратрон не выдержит тысячекратной перегрузки.

Сетдар сделал глубокий вдох, задержал дыхание и взял скальпель. Предстояла минута боли — последнее доступное ему ощущение на пороге Бездны.

… Звуковая вибрация кристалла затухла, диктофон автоматически выключился. Так же автоматически он включится через пять минут, и в металлической комнате, сплошь заставленной аппаратами и приборами, снова зазвучат живые голоса: тоскующий, страстный — женщины и энергично-сдержанный — мужчины. Потом они замолкнут и после короткого перерыва зазвучат снова. Так будет продолжаться долго, потому что диктофон очень экономичен и ему вполне достаточно энергии света, проникающего сквозь силиконовое стекло, а свет непрерывен, так как Солнце никогда не прячется за горизонт и пыльные ураганы мимолетны.

Не знаю, чья рука поднимется выключить диктофон совсем: та, что включила его, неподвижно лежит на панели сингулятора. Но я верю в чудо. Оно должно случиться, оно не может не быть! Ведь произошла ошибка во времени — ракетоплан прилетает на целых десять земных суток раньше. Неужели нельзя использовать эту ошибку?

Люди, товарищи, братья! Неужели вся ваша мудрость, весь огромный запас знаний не смогут победить сорок часов смерти? Только сорок часов! Вам уже знакома радость победы над небытием. Пусть оно было короче, но сейчас вы сделаете невозможное, ведь сделал же это один из вас. Для вас.

Чудо будет. Я верю, ибо для человечества, объединенного принципами Великого Братства, невозможного нет.