Любимец богини Иштар

1

ЛЮБИМЕЦ БОГИНИ ИШТАР

Двадцать седьмой роман (тридцать четвертая книга)

цикла «Вечный капитан».

1. Херсон Таврический (Византийский).

2. Морской лорд.

3. Морской лорд. Барон Беркет.

4. Морской лорд. Граф Сантаренский.

5. Князь Путивльский.

6. Князь Путивльский. Вечный капитан.

7. Каталонская компания.

8. Бриганты.

9. Бриганты. Сенешаль Ла-Рошели.

10. Морской волк.

11. Морские гезы.

12. Морские гёзы. Капер.

13. Казачий адмирал.

14. Флибустьер.

15. Флибустьер. Корсар.

16. Под британским флагом.

17. Рейдер.

18. Шумерский лугаль.

19. Народы моря.

20. Скиф-Эллин.

21. Перегрин.

22. Гезат.

23. Вечный воин.

24. Букелларий.

25. Рус.

26. Кетцалькоатль.

27. Намбандзин.

28. Мацзу.

29. Национальность — одессит.

30. Крылатый воин.

31. Бумеранг вернулся.

32. Идеальный воин.

33. Национальность — одессит. Второе дыхание.

34. ЛЮБИМЕЦ БОГИНИ ИШТАР.

© 2025

1

Тростника тут много выросло за то время, что я перемещался. Вроде бы полоса была шириной метров тридцать-сорок, когда приводнялся на самолёте, а сейчас, как мне показалось, не меньше трех-четырех сотен. Дно топкое, с неразложившимися кусками прошлогодних растений. Одно радовало — глубина быстро уменьшалась. Мне надоело держать баул двумя руками над головой. С удовольствием закинул его за спину, когда вода стала по пояс, придерживая левой рукой рукоятки, усиленные кожаными накладками, а правой раздвигая упругие крепкие стебли, которые шуршали недовольно. Левее и правее кто-то мелкий протискивался между ними, удирая от меня. Где-то позади прокрякала утка и замолотила крыльями по воде, взлетая.

Может, мне мокрому так показалось, но в этой эпохе было холоднее. Да и травы на берегу много. Пожелтеть, засохнув, успела лишь малая часть ее. Дальше был невысокий длинный холм, уходящий на северо-запад, покрытый розовыми кустами тамариска. Я поднялся на него, огляделся. Возле дальнего конца была грунтовая дорога, которая в обе стороны уходила за горизонт по слегка холмистой, засушливой степи. Дальше на север заметил стаю страусов с телами, покрытыми черными перьями, и длинными белыми шеями и ногами. Они наверняка видели меня, но пока не реагировали. То ли непуганые, то ли догадываются, что сейчас мне не до них.

Я снял лётный шлем и мокрые ботинки, комбинезон, майку, трусы и носки. Нет ни перелома на ноге, ни татуировки на плече, ни послеоперационного шрама на животе. Значит, мне меньше девятнадцати лет. Кто-то бы обрадовался, а я разве буду⁈ Одежду выкрутил и развесил сушиться на ветках тамариска, а обувь поставил на склоне так, чтобы больше попадало солнечного света на нее. Припекало хорошо, высохнет быстро. Достав из баула голубовато-серую фуражку из повседневной формы офицера британских ВВС, шорты и сорочку с коротким рукавом из плотной хлопчатобумажной ткани оливкового цвета и темно-коричневые кожаные сандалии, оделся и обулся. Затем приготовил лук, положив рядом с ним две тетивы, боевую из дайнима — высокомолекулярного полиэтилена и добавочную, немного длиннее, для снаряжения первой, и воткнул в сухую твердую землю шесть стрел из сверхтвердого пластика с бронебойными наконечниками из сверхтвердого сплава, изготовленных во второй половине двадцать первого века. Рядом пристроил новую черную кожаную крагу со шнуровкой, которая защитит изнутри левое предплечье и большой и указательные пальцы от ударов тетивы и простенький легкий пластиковый зекерон для большого правой. Надеюсь, на такой никто не позарится, не украдет. Доспехи спецназовца решил не доставать, и так жарковато, потому что солнце недавно перевалило через зенит. Я знал точно, что предстоящем бою они будут не нужны.

Противник еще не прибыл, поэтому достал бутерброды с копченой колбасой и сыром и серебряную флягу с белым вином, разбавленным водой. Сев в тени куста тамариска на теплый серовато-черный голец, выход коренной породы, перекусил, думая о том, чем буду здесь заниматься? Если я правильно запомнил то, что сам напишу когда-то в будущем, сейчас примерно — точную датировку никто не знал — вторая четверть восемнадцатого века до нашей эры. Во все времена нужны воины и, чем глубже в прошлое, тем чаще войны и тем востребованнее те, кто умеет держать оружие в руках. Можно, конечно, вот прям сразу податься в дружину какого-нибудь местного царька, но я устал от недавних воздушных сражений. Да и выполнять дурацкие приказы надоело, захотелось отдохнуть. Это во-первых. А во-вторых, появилось желание вернуться на море. Теперь я знал, когда, как и куда перемещусь, поэтому не боялся, что произойдет это случайно и, по закону подлости, в самое неподходящее время. В-третьих, мне и в статусе обычного жителя все равно придется воевать время от времени. Первый бой случится через несколько минут — три четырехколесные колесницы, запряженные каждая четверкой серых ослов в специальном длинном ярме, появились на дороге справа. Как по мне, обычные телеги, которые больше подходят для доставки воинов к месту сражения или грузов. За почти тысячу лет со времен моей шумерской эпопеи этот вид боевого транспорта не изменился. Колеса все еще сплошные, не оббитые металлом и скрипят жалостливо, как старые плакальщицы, нанятые за гроши.

Я натянул боевую тетиву на лук, надел крагу на левое предплечье и зекерон на правый большой палец. После чего сложил почти высохшие вещи и обувь в баул. Пора в путь-дорогу.

Меня заметили и подогнали ослов. Наверное, боятся, что нырну в кусты, а потом в тростник — и ищи-свищи меня! Знали бы они, что спешат на собственную казнь, скорее всего, развернулись бы и дали дёру. А может, и нет. Кто поверит, что вшестером не справятся с одним⁈

Читая об этом эпизоде, я представлял разбойников более грозными, что ли. Отвык за предыдущие эпохи, что я теперь на голову, а то и на две, выше аборигенов во всех смыслах слова. На передней телеге ехали два мужика в возрасте немного за двадцать, что сейчас считается зрелым возрастом. Оба в кожаных шлемах и кирасах поверх длинных туник без рукавов. Вооружены копьями длиной около двух метров с бронзовыми наконечниками и булавами с бронзовыми, закругленными параллелепипедами с четырехугольными щипами на боковых гранях, насаженными на деревянные рукоятки. Щиты почти круглые кожаные без умбонов и на каркасе из лозы. На второй ехали два типа на год-два моложе и только у одного были кожаные шлем и кираса, а второй в стеганых шапке и куртке. Эти вооружены дротиками и кинжалами длиной сантиметров тридцать в деревянных ножнах. Щиты тоже кожаные круглые. На третьей передвигались старик, как сейчас воспринимают тех, кому перевалило за сорок, и пацаненок лет четырнадцати. Оба без брони, только в тряпичных шапочках и туниках длиной ниже колена, с однолезвийными топорами и ножами в кожаных ножнах. Щит всего один, и взял его старший по возрасту. Остановив колесницы возле холма, все шестеро, улыбаясь и обмениваясь веселыми фразами, попёрли на меня. Наверное, уже подсчитывают, сколько получат за такого молодого и рослого раба.

Я медленно поднял с земли лук и взял первую стрелу. Увидев в моих руках оружие, передние закрылись щитами, поглядывая на меня над верхним краем, не усиленным металлом. Когда я выстрелил, закрылись оба, хотя второму видно было, что целюсь не в него. Стрела запросто пробила щит, нагрудную половину кирасы и, как догадываюсь, заднюю, потому что спереди ее не было видно. С расстояния метров пятнадцать не удивительно при таком луке, стреле и, что важнее, стрелке. Следующая проделала то же самое с защитой и телом второго разбойника, который, остановившись, пытался понять, что произошло. Вторая пара начала пятиться, закрывшись щитами, но продолжалось это недолго. Самым сообразительным оказался самый старый, бросивший щит и рванувший от холма. Стрела попала ему между лопаток, прошив насквозь. Паренек, шагавший за ним, обернулся, увидел, что стало со старшим товарищем, повернулся ко мне с приоткрытым от удивления и испуга ртом. Заметив стрелу на натянутой тетиве, направленную на него, уронил топор и зажмурил глаза так сильно, что покраснело узкое смуглое лицо с почти черными губами, которые задергались мелко. Не дождавшись смерти, осторожно приоткрыл оба на самую малость, словно подглядывал в узкую горизонтальную щелочку. Длинные черные ресницы мелко подрагивали. Я послабил тетиву и наклоном стрелы показал, чтобы лег на землю. Парнишка шустро исполнил приказ, вытянувшись на низкой траве с вытянутыми вперед руками.

Четверо шедших впереди были живы, дышали, пуская изо рта розовые пузыри. Стрелы пробили им грудные клетки, прошив насквозь. Я добил их ударами копья, которое поднял с земли возле первой жертвы. После чего побросал их оружие и щиты на дорогу возле второй повозки. Затем проделал то же самое с ножом и топором паренька и подобрал свои стрелы. Одну искал минут пять, потому что встряла в землю под углом между ветками кустика на обочине. Толкнув ногой паренька, показал жестами, чтобы раздел своих бывших сообщников и сложил трофеи в кузов второй телеги, а сам пошел к старику. Он был мертв. После удара носаком темно-коричневой сандалии по серо-черным, порепанным пяткам босых ног даже не дернулся. Рубаха, латаная-перелатаная, сильно пропитана кровью на спине, и на светло-коричневой земле возле тела растекалась густая темная лужа. Стрела-убийца торчала под острым углом в левой колее метрах в двадцати дальше. Я на обратном пути вытер ее о шапку покойника. Потом вместе с его топором и ножом закинул ее в кузов второго транспортного средства, которое язык не поворачивался назвать колесницей. Сейчас ничего не выбрасывают. Любая вещь сгодится в хозяйстве. Впрочем, от пропитанной кровью рубахи старика я всё-таки отказался. Разве что на ветошь подошла бы, но стоит ли из-за этого пачкать кузов и другие трофеи?

Паренек оказался исполнительным и трусливым, потому что мог бы сбежать, пока я ходил за пятой стрелой, но не сделал этого. Он сложил в кузове второй телеги оружие, доспехи и одежду своих бывших соратников. Обувь ни один из них не носил. Больше ничего у них с собой не было. Видимо, база где-то неподалеку. Выехали за добычей. Пацан по моему приказу развернул все три транспортных средства, привязал их цугом. Я расположился на деревянном сиденье, которое было на третьем, а ему поручил управлять первым, показав в ту сторону, откуда они приехали.

— Гуаба! — назвал я населенный пункт, который находился в той стороне.

На этом я во второй половине двадцать первого века закончил читать начало своих мемуаров об этой эпохе, чтобы не скучно было жить в ней. Заглянул только в конец, чтобы знать, когда, где и как покину ее. Случится это не скоро.

2

Гуаба, расположенная на большом плоском холме высотой метров пятнадцать-двадцать неподалеку от правого берега реки Тигр, увеличилась раза в два с тех пор, когда была частью моего удела Лагаш. Население с пригородами теперь тысяч до четырех. Город обзавелся новыми стенами четырехметровой высоты, сложенными, как и старые, из двух слоев сырцового кирпича и глиняной забутовкой между ними. Девять башен, включая три надвратные, всего метра на полтора выше. Крепостные сооружения давно не ремонтировались. С одной стороны город защищала от кочевников река Тигр, с другой — река Евфрат, расположенная в нескольких десятках километров, с третьей было море. Нападение можно ожидать только с четвертой, где находились города царства Ларса, в которое теперь входила Гуаба. Если на него нападут, этот город окажется замыкающим на пути врага. Пока будут разбираться с предыдущими, жители успеют подремонтировать стены и башни и расчистить и углубить ров. Вторая причина увеличения населения, наверное, в том, что Персидский залив сильно отступил на восток. За неполные лет восемьсот лет река Тигр нанесла много ила, отвоевав у моря несколько сотен гектаров территории. Теперь город был не возле устья, а километрах в трех выше него. Заболоченные ранее участки высохли и превратились в плодородные. К ним провели от реки каналы, сделав орошаемыми, и начали обрабатывать, получая хорошие урожаи — и стало больше тех, кто этим занимался и за счет этого жил. Пожалуй, я бы поселился здесь. Осталось выяснить, как к этому отнесутся аборигены.

Мы прибыли к воротам, которые, как мне сказал пленник, назывались Ларсовскими, потому что от них начиналась дорога к столице царства. На этом участке она была шириной метров пять, и по обе стороны находились два постоялых двора и жилые дома, а рядом с ними — торговая площадь, сейчас пустая, потому что солнце уже скатилось почти до горизонта. Возле входа в тени под навесом из тростника тусовались шесть босых городских стражников в кожаных шлемах и нагрудниках поверх туник разного цвета, чаще ржаво-рыжего, и длиной до колена. На поясах по короткому кинжалу. Копья с маленькими плоскими бронзовыми наконечниками и кожаные щиты прислонены к стене. За мной наблюдали с интересом, но без опаски. Слишком я не похож на местных жителей. Да и прибыл аж на трех повозках, запряженных цугом. Судя по репликам, стражники опознали, как минимум, одну из них. Говорили они на аккадском языке, на котором раньше общались только жители северных районов Калама. Шумеры, видимо, всё. Те, кто выжил, теперь тоже стали семитами, хотя все называют себя черноголовыми.

Я подошел к стражникам без оружия и в сопровождении своего пленника, которого звали Ададшеми, а я сократил до первой половины — имени бога. Поздоровался на аккадском языке, и меня поняли, ответили, заулыбавшись. Я объяснил жестами и словами, которые вспомнил, что плыл по морю, судно затонуло. Добрался до берега, а там на меня напали шесть человек на трех повозках. Я расстрелял пятерых из лука, а одного взял в плен, которого и подтолкнул к ним, чтобы рассказал поподробнее. Адад, поглядывая на меня, как на мифического героя, поведал им очень подробно и эмоционально, как я лихо перебил бандитов, включая его деда. Особый акцент сделал на том, что стрелы, выпущенные мной, пробивали щиты, доспехи и тело насквозь. Ему не поверили. Пацан поклялся богом Мардуком и повторил. На меня посмотрели с искренней уважухой. К тому времени вокруг нас столпилось много зевак. Когда юноша окончил рассказ, я показал жестами, что готов вернуть владельцам их имущество, но, как положено, за плату. Я потерял почти всё. Срочно нужны деньги, чтобы добраться домой. В бытность мою шумерским лугалем за возвращенного беглого раба, угнанного скота и украденного имущества полагалась премия в одну пятую часть его цены. Судя по тому, как слушатели закивали головами, соглашаясь со мной, ничего не изменилось.

Оказалось, что Адад не беглый раб, а бывший житель города, который после смерти родителей от какой-то заразной болезни, посетившей Гуабу в прошлом году, подался вместе с дедом в разбойники. Я вправе сделать с ним всё, что сочту нужным: убить, продать, оставить себе в роли раба или отпустить. Я выбрал третий вариант. В случае четвертого пацана грохнули бы по решению суда, как преступника, хотя разбойник из него, как догадываюсь, никакой. На две повозки нашлись хозяева, которые отстегнули мне по двенадцать шиклу серебра, причем одну половину этой суммы составляла пятая часть цены четверки ослов, а вторую — повозки. А я так пренебрежительно отзывался о них!

Амореи, как их называли шумеры, или сутии, как они называли себя, вслед за аккадцами переняли у шумеров весовую денежную систему, поменяв только названия. Сикль стал шиклу — мерой веса, равной восьми целым и четырем десятым грамма. Он делился на сто восемьдесят ше (ячменных зерен), которые стали итату. Шестьдесят шиклу образовывали манна (чуть более полкило), шестьдесят которых, в свою очередь, становились билту (немногим более тридцати килограмм). Кстати, это будущий греческий талант. Монет пока нет. Серебро — порубленный на кусочки брусок или прут — взвешивали. Были кусочки в один или несколько шиклу, а также в половину, треть, четверть… Более мелкие покупки оплачивались медью, свинцом, а более крупные — золотом и оловом. Параллельно ходили зерно, чаще ячмень, и любой другой ходовой товар: овечья шерсть, финики, кунжутное масло… На каждой рыночной площади на специальном каменном постаменте была закреплена глиняная табличка «кар» с тарифами на текущий год, то есть сколько какого товара можно приобрести на один серебряный шиклу. В этом году один кар равнялся одному курру (около трехсот литров) ячменя или поташи, или двум курру соли, или двум ману меди, или шести ману шерсти, или двенадцати кю (чаша — около литра) кунжутного масла, или пятнадцати кю смальца, или сорока кю речного масла (битума). Отдельной строкой шла надпись, что один кар золота равен семи шиклу серебра. К моему удивлению, опознал многие символы, несмотря на то, что письмо упростилось, стало меньше клиньев, а они сами — острее. Эти слова были самыми востребованными, что у шумеров, что у амореев, и, хотя произносились сейчас по-другому, значили то же самое. То есть я мог почти свободно общаться с грамотным аборигеном, совершенно не зная его языка, как будет между китайцами и японцами, которые использовали одинаковые иероглифы.

После того, как я объяснил жителям города, откуда у меня взялось чужое имущество, в том числе оружие и окровавленная одежда, отправился устраиваться на ночь на ближнем постоялом дворе. Солнце уже зашло, и хозяин, горбатый мужчина лет сорока с длинной черной ухоженной бородой, посматривавший на меня исподлобья, собирался уже закрыть ворота. Он был на площади, слышал рассказ о моих подвигах. По взгляду, каким хозяин постоялого двора обменялся с моим рабом, я догадался, что они знакомы. Были они родственниками, просто знали друг друга или вместе проворачивали криминальные делишки, не угадаешь. Во все времена постоялые дворы являлись информаторами разбойников и скупщиками краденого. В последнем случае мне опасаться нечего. Такой приметный человек, как я, просто так исчезнуть не может. Если не выйду утром с постоялого двора, горбуну придется отвечать на трудные вопросы, причем неправильный ответ может стать последним в его жизни.

Я достал из кузова пока еще моей повозки одну из туник, не самую хорошую, с двумя дырками от стрелы и пятнами подсохшей крови, предложил хозяину постоялого двора:

— В оплату за постой и кормежку сейчас и утром двух человек и ослов.

Как мне сказали, новая простая стоит один шиклу, а с вышивкой и из ткани лучшего качества — до пяти, а если еще и с бусинами — все семь и даже десять. Мужская туника не отличается от женской ни кроем, ни цветом, разве что размер и украшений меньше, но не всегда.

Горбун махнул рукой, что оплата его устраивает, показал мне на отсек с входом, завешенным кожаным пологом, и крикнул молодой женщине, судя по дырявой одежде, рабыне, чтобы подала нам ужин. В указанном помещении, очень низком, мне пришлось сильно наклонить голову, была глинобитное ложе, выстеленное сравнительно свежей (урожай собрали в апреле) ячменной соломой. Я кинул на него свой баул и приказал Ададу перенести туда трофеи, после чего выпрячь ослов и отвести в хлев, куда горбун уже тащил большую охапку соломы с соседнего сеновала — два столба из сырцового кирпича, на парах которых лежали длинные пучки тростника, связанные жгутами и придавленные камнями. С деревом здесь все еще проблемы. Используют только там, где без него никак.

Рабыня, от которой сильно шибало по́том, шлепая плоскими широкими босыми ступнями по утрамбованному светло-коричневому грунту двора, принесла под навес из тростника, где были скамья и перед ней стол из сырцового кирпича, две глиняные тарелки: в одной два карпа примерно одинакового размера, распластанные и запеченные на углях, успевшие остыть, наверное, на утро оставили, и на второй две круглые тонкие пресные лепешки из ячменной муки грубого помола, которые хрустели, как галеты, когда ломаешь и жуешь. Следующей ходкой доставила две кружки ячменного напитка, который шумеры называли каш, амореи — шика́рум, я пивом, хотя он ближе к элю. В общем, экологически чистые продукты. На этом достоинства и заканчивались. В лепешки иногда попадался песочек. Что не помешало мне умять с…