Уолтер Йон Уильямс Лета

Даву позволил разобрать себя для путешествия назад. Он чувствовал, что его уже расчленили: оставшаяся часть, тупое животное, которому удалось выжить, ничего не значила. Капитан свое откомандовал, а Кэтрин было уже не вернуть. Даву не хотел провести остаток лет среди звезд, превозмогая боль и пытаясь справиться с зияющими пустотами в своем штабе, окруженным молчаливым сочувствием команды.

Кроме того, он больше не был нужен здесь. Команда по терраформированию сделала свое дело и погибла в полном составе. Все, кроме Даву.

Даву лежал на нанокровати, позволив крошечным аппаратам резать себя кусок за куском, превращая его тело, разум и неутолимое желание в длинные полоски чисел. Нано заползли сначала в его мозги, нанося на карту, записывая их содержимое, а затем начали отщипывать от создания кусочек за кусочком, так, чтобы он не чувствовал дискомфорта от ощущений расчленяемого тела.

Даву надеялся, что нано отключат боль до того, как угаснет сознание, чтобы запомнить, каково это — жить без муки, ставшей теперь частью его жизни, но этого не случилось. Даже когда сознание помутилось, он все еще отчетливо ощущал, до последнего проблеска света, острую, как игла, боль утраты, похороненную в сердце.

Когда Даву проснулся, боль была тут как тут — память от агонии чистым контральто выла в первых лучах забрезжившего сознания. Он увидел обои в синюю полоску, силуэты в овальных рамках, шелковые цветы в вазах. Спальня была оформлена в ранневикторианском стиле. Хрустящие простыни, свет, струящийся из окна. Незнакомец — волосы до плеч, черный сюртук, небрежно повязанный галстук — смотрел на него из готического кресла. В правой руке человек держал трубку, в которую набивал табак хорошо развитым пальцем левой ноги.

— Я ведь не на «Бигле», — сказал Даву.

Мужчина мрачно кивнул. Пальцы левой руки сложились в фигуру, означающую «Да».

— И все это — не виртуальная реальность?

Снова «correct». «Нет».

— Значит, что-то не так.

«Correct». «Да. Одну минуту, сэр, если позволите». Человек закончил набивать трубку, сунул ногу в теплый домашний туфель и зажег трубку старомодной зажигалкой, непонятно как оказавшейся в левой руке. Раскурил, затянулся, выдохнул дым, положил зажигалку в карман и поудобнее устроился в объятиях орехового дерева.

— Я — доктор Ли, — сказал он. «Приготовиться», — сказала его левая рука, изобразив комбинацию из пальцев, применявшуюся на устаревших компьютерах, которые помещались на ладони, комбинацию, которая когда-то означала пауза, так же, как «correct» означало ввод — enter. «Пожалуйста, оставайтесь в кровати еще несколько минут, пока нано перепроверят работу. Излишняя осторожность утомительна, — он выпустил клуб дыма, — но полезна для спокойствия рассудка».

— Что произойдет, если они обнаружат ошибку?

«Не беспокойтесь».

— Большой ошибки быть не может, — сказал Ли, — иначе беседа не текла бы столь гладко. В самом худшем случае вам придется поспать еще некоторое время, пока исправления не будут внесены.

— Могу я вытащить руки из-под одеяла?

— Да.

Даву так и сделал. Руки, как он смог заметить, были смуглые, с грубой кожей, характерной для жаркого сухого мира Сарпедона. Значит, они не стали менять его тело на другое, более подходящее для Земли, а оставили ему то, к которому он привык.

Если, подумал он, это действительно Земля.

Он обозначил пальцами правой руки знак «спасибо».

«Не стоит», — просигналил Ли.

Даву провел рукой по лбу и обнаружил, что лоб, рука да и сам жест были вполне привычны.

Странно, но этот жест убедил его в том, что он остался собой и был вполне жизнеспособен. Прежний Даву.

Все еще жив, подумал он. Увы.

— Объясните мне, что случилось, — попросил он. — Скажите, почему я здесь.

Ли просигналил «ожидайте» и сделал над собой видимое усилие.

— Мы считаем, — сказал он, — что «Бигль» потерпел аварию. Если это так, вы — единственный выживший.

Даву с удивлением обнаружил, что эта новость не вызвала шока. Боль от потери других жизней — большинство было его друзьями — оказалась притупленной предыдущим всепоглощающим горем.

Ли, как заметил Даву, ждал, пока он переварит информацию, прежде чем продолжить.

«Продолжайте», — просигналил Даву.

— Авария произошла за семь световых лет отсюда, — сказал Ли. — «Бигль» потерял устойчивость, и ни автоматическая система управления, ни команда не смогли выправить положение. Система управления «Бигля» сделала вывод, что корабль вряд ли переживет нарастающие колебания, и с помощью коммуникационного лазера начала передавать персональные сведения коллекторам на земной орбите. Как единственный член команды, который предпочел путешествовать в разобранном состоянии, вы оказались первым в очереди. Другие, как мы полагаем, бросились в кабины наноразборки, но связь с «Биглем» была потеряна до того, как мы получили их данные.

— Данные Кэтрин дошли?

Ли неловко заерзал в своем кресле. «Сожалею». «Боюсь, нет».

Даву закрыл глаза. Он вновь ее потерял. Проглотив комок, он спросил:

— Сколько времени прошло с тех пор, как пришли мои данные?

— Чуть больше восьми дней.

Значит, они ждали восемь дней, чтобы «Бигль» — тот «Бигль» семилетней давности — устранил свои проблемы и возобновил связь. Если бы «Бигль» восстановил контакт, тот массив информации, который составлял сущность Даву, был бы стерт как избыточный.

— Правительство уже объявило о трагедии, — сказал Ли. — Шанс, что «Бигль» может долететь до системы через одиннадцать лет, как было запланировано, сохраняется, хотя мы обнаружили, что трансмиссия корабля отсутствует, и приборы не в состоянии засечь факел замедления, нацеленный на нашу систему. Правительство решило, что будет несправедливо и далее держать в неведении сибов[1] и последователей.

«Согласен», — просигналил Даву.

Он попытался представить картину последних секунд «Бигля», команду, которую бросает из стороны в сторону в такт бешеным колебаниям корабля, безнадежные попытки людей, преодолевающих силу тяжести в несколько G, добраться до спасительных нанокроватей… но паники не было, подумал Даву, капитан Мошвешве слишком хорошо вымуштровал своих людей на случай таких ситуаций. Только отчаяние, и сосредоточенность, и по мере усиления колебаний нарастающее чувство тщетности любых усилий и неизбежности смерти.

После всего, что случилось, больше никто не хотел умирать. Это всегда становится шоком, когда происходит рядом с тобой. Или — с тобой.

— Причина трагедии «Бигля» остается неизвестной, — продолжал Ли откуда-то издалека. — Бюро работает с симуляторами, чтобы попытаться выяснить, что же произошло.

Даву откинулся на подушки. Боль стучала в венах, боль и утрата, сознание того, что его прошлое, его радость невосстановимы.

— Весь этот полет, — сказал он, — был катастрофой.

«Почтительно возражаю», — просигналил Ли.

— Вы сформировали и исследовали два мира, — сказал он. — Поселенцы переправлены туда и уже обживают эти миры, пока сотни тысяч, через некоторое время будут миллионы. К содружеству присоединился бы и третий мир, если бы ваша миссия не была прервана в результате, э-э-э, первой аварии…

«Продолжайте», — обозначил Даву потому, что в горле стоял ком от душевной боли.

«Сожалею», — быстро мелькнули пальцы Ли.

— Пришли письма от ваших сибов, — сказал он. — Сибы и друзья команды «Бигля», несомненно, также попробуют связаться с вами. Вам не обязательно отвечать на них, если вы не готовы.

«Понял».

Даву колебался, но слова настойчиво просились наружу; он предоставил им эту возможность.

— Пришло что-нибудь от сибов Кэтрин? — спросил он.

Мрачное выражение Ли почти не изменилось. «Да. — Он склонил голову. — Могу я что-то еще для вас сделать? Что-нибудь организовать?»

— Нет, не сейчас, — сказал Даву и просигналил «спасибо». — Могу я встать с кровати?

Взгляд Ли сделался отсутствующим, словно он просматривал индикаторы, расположенные где-то у себя в мозгу. «Да».

— Можете, — сказал он, поднимаясь на ноги и вынимая трубку изо рта. — Должен добавить, что вы находитесь в госпитале, но не имеете формального статуса пациента и можете уйти в любое время. Точно так же вы можете оставаться здесь в обозримом будущем, так долго, как сочтете необходимым.

«Спасибо».

— Кстати, где находится госпиталь?

— Западная Ява. Город Бандунг.

Стало быть, Земля. Которую Даву не видел уже семьдесят семь лет. Нежные пальцы памяти коснулись его мозга, оживив ароматы дуриана, океанского прибоя, муската, гвоздики и куркумы.

Он знал, что не бывал прежде на Яве, и подивился тому, откуда могли прийти эти воспоминания. Возможно, от одного из сибов?

«Спасибо», — вновь обозначил Даву, привнося в мелькание пальцев ощущение последнего аккорда.

Доктор Ли оставил Даву наедине со своим новым/старым телом, в комнате, где все было пропитано воспоминаниями и болью.

* * *

В шкафу темного дерева Даву нашел идентификационные документы и одежду, а также уведомление о том, что на его счет переведена задержанная зарплата за семьдесят восемь лет. Электронный почтовый ящик содержал сообщения от его сибов и другие личные письма, с которыми предстояло разобраться, — для того, чтобы ответить на все, придется создать электронную копию своей личности.

Он оделся и вышел из госпиталя. Тот, кто руководил его сборкой, — возможно, сам доктор Ли — предусмотрительно включил в его встроенный ROM исчерпывающую карту Земли, поэтому во время прогулки он сворачивал куда заблагорассудится, не боясь заблудиться. Яростное солнце жгло с тропической интенсивностью, но новое тело было приспособлено к жаре, а бриз, веявший с гор, делал приятным даже период полуденного прилива.

Жизнерадостная металлическая музыка скрежетала почти из каждой двери. Люди в ярких одеждах, проворные, словно обезьяны в джунглях Суматры, неслись куда-то высоко вверху по тривеям и натянутым канатам, ловко перебирая конечностями, модифицированными для лазанья по деревьям. Роботы, невосприимчивые к жаре, неслышно скользили мимо. Даву все казалось странно знакомым, словно он уже видел это во сне.

Вдруг он оказался около моря, и вновь узнавание болезненно резануло по сердцу. «Дома!» — кричали его мысли. Другие миры, которые он построил, другие красоты, которые он лицезрел, никогда не отливали такой голубизной, не сияли таким совершенством, как здесь, в родных сферах. Еле заметные атмосферные особенности делали морскую лазурь неестественной во всех прочих мирах.

С криком узнавания пришла память: его звали Даву Опасный, его — человека, который пришел сюда столетие с чем-то назад, и бок о бок с ним шла Кэтрин.

Но та Кэтрин, которую он знал, умерла. Глядя на красоты Земли, он вдруг почувствовал, что мир его радости превращается в горький прах.

«Увы!» — обозначили его пальцы невысказанное слово. «Увы!»

Он жил в мире, где никто не умирал и ничто никогда не исчезало. Каждый знал, что такие вещи время от времени случаются, но никогда — почти никогда — с кем-то, кого хорошо знаешь. Физическое бессмертие было простым и дешевым, к тому же оно подкреплялось множеством альтернативных систем: создание резервных копий разума, их загрузка в виртуальную реальность или в прочную неуязвимую машину. Наносистемы дублировали тело или улучшали его, приспосабливая к разнообразным условиям. Твои данные дремали в надежном хранилище, ожидая электронного поцелуя, который вернет их к жизни. Вынашивание ребенка в матке стало редчайшей формой репродукции, чуть чаще, но почти так же редко плод выращивали в пробирке.

Гораздо проще было заставить нанодублировать себя взрослого. По крайней мере есть с кем поговорить.

Никто не умирал, ничто не исчезало. Но Кэтрин умерла, подумал Даву, и я пропал, а так не должно было случиться.

«Увы!» Пальцы провыли горе, что застряло у Даву в горле. «Увы!»

Даву и Кэтрин встретились в школе: они принадлежали к поколению, которое вынашивание плода в материнском чреве предпочитало альтернативным способам размножения. Бессмертие нашептывало свои условия в их чуткие уши. Они встретились на лекции (Дольфус читал «Новое открытие моря Гумбольдта») в Колледже Тайны. Стоило им только взглянуть друг на друга, как они уже знали, словно ангелы шепнули им об этом, что одной тайной в мире стало меньше, и каждый из них был ответом другому, их души соединились, подобно тому, как отполированные кусочки головоломки встают на свои места — или же, учитывая их специальность, подобно тому, как карболовые функциональные группы занимают свои гнезда в индольном кольце.

В их взаимной привязанности было, как они сами признавались, что-то мистическое. Полные молодого задора, они неистово отдались исследованию мира, окунулись в бесконечность Вселенной, которая приветствовала их.

Он и слышать не хотел о том, чтобы расстаться с ней. Двадцать четыре часа были тем крайним пределом, после которого нервы Даву начинали выбивать тревожную дробь, и он замечал, что разговаривает с воображаемым призраком Кэтрин, просто чтобы не оставаться одному в этом мире — мир без нее терял свои краски.

Без нее космос казался Даву подернутым неясной дымкой. Хотя определенные вещи казались вполне постижимыми (например, применение коэноцитического упорядочения клеток при трансмиссии информационно насыщенных протеинов и ядер, историческое значение юкатанской астроблемы, ограниченность применения клеточной модели Бенарда при предсказании атмосферных колебаний), все это, казалось, было лишено закономерностей, существовало лишь как ряд отдельных, бессмысленных прецедентов. Пропущенный через призму Кэтрин, мир приобретал блеск, цель и гениальность. С Кэтрин он царствовал во Вселенной; без нее мир терял вкус.

Их интересы были достаточно сходны для того, чтобы генерировать друг в друге энтузиазм, но вместе с тем достаточно различны, чтобы каждый мог привнести иную перспективу в работу другого. Они работали в упоительной гармонии, спина к спине, два письменных стола в одной комнате. Иногда Даву возвращался с совещания или после обеденного перерыва и видел, что Кэтрин добавила что-то свое, иногда целое направление в его последние разработки. Время от времени он возвращал ей долг. Их ранние работы — слегка эксцентричные, чересчур всеобъемлющие, затрагивающие слишком много направлений — были многообещающи, блестящи и полны жизни.

Слишком много неизведанного, решили они, даже для двоих. Они хотели сделать слишком много и все сразу, и даже бесконечность казалась им недостаточной.

Поэтому, как только они смогли себе это позволить, Рыжая Кэтрин, оригинал, была дублирована — с небольшими косметическими вариациями — Темноволосой Кэтрин и Светловолосой Кэтрин; потом наномашины считали Старого Даву, его плоть, кровь и длинные полоски чисел, которые были его душой, и создали совершенные копии Опасного Даву, позже названного Завоевателем, и Безмолвного Даву.

Так двое разрослись до шести, а полудюжина, по общему мнению, была достаточным подарком для Вселенной. Дикая путаница взаимосвязанных интересов была поделена между тремя парами, каждая из которых пошла по одному из трех путей познания. Самая старшая пара взяла на себя Историю и все ее области, включая летопись приключений своих сибов; вторая пара занялась Наукой; третья — Психологией, изучением человеческого мозга. Все достижения одного из сибов тут же становились достоянием других посредством загрузки. Поначалу они загружали себя почти беспрерывно, делясь своими мыслями, опытом и планами в общем безумии памяти. Позже, по мере того, как жизни их становились все более частными, а карьеры обретали специализацию, загрузка стала происходить реже. Правда, первый по-настоящему долгий перерыв произошел, только когда Опасный Даву и Темноволосая Кэтрин предприняли свое первое путешествие к другой звезде. Они провели в экспедиции более пятидесяти лет, хотя для них полет длился меньше тридцати лет; передачи с Земли, пульсируя через невообразимые расстояния, были нечастыми, нечастыми были и ответы. Жизни других пар, которые текли, казалось, во все убыстряющемся темпе, все меньше имели значимость для других, воспоминания о них напоминали полузабытый сон.

«Увы!» — скорбно изогнулись пальцы. «Увы!», ибо сон превратился в дикий кошмар.

Море, совершенная земная лазурь, в ответ на взгляд Даву пристально смотрело ему в глаза, равнодушное к печали, замершей между пальцами.

— Твои врачи знали, что пробуждение после столь долгого забвения может вызвать неприятные чувства, — сказал сиб Даву, — поэтому они поместили тебя в викторианскую комнату, так тебе будет легче адаптироваться и ты не будешь чувствовать себя анахронизмом. — Он улыбнулся Даву из неоготического кресла. — Если бы ты оказался в современном помещении, ты показался бы себе безнадежно отсталым. А по отношению к викторианской эпохе каждый может почувствовать себя юным, к тому же в своем прошлом всегда ощущаешь себя комфортабельнее.

— В своем? — переспросил Даву, изображая пальцами «иронию». И прошлое, и настоящее были для него местом неизбывной муки. — Я заметил, — продолжал он, — что мои мысли ищут утешения не в прошлом, но в будущем.

— А-а, — улыбка. — Вот почему мы называем тебя Даву Завоеватель.

— Кажется, я так и не постиг это имя, — сказал Даву.

Тревога пробежала по лицу сиба. «Сожалею», — просигналил он, а затем сделал еще один знак: «глубоко», старый знак умножения, умножающий сожаление в жесте.

— Я понимаю, — сказал он. — Я пережил твою последнюю загрузку. Это было… чрезвычайно неприятно. Я никогда еще не испытывал такого ужаса, такой утраты.

— Я тоже, — сказал Даву.

Человек, образ которого проецировался в готическое кресло, был Старым Даву, оригиналом, Даву, рожденным женщиной, породившим потом две копии — сибов. Когда Даву посмотрел на него, это было похоже на то, словно он смотрелся в зеркало, в котором изображение запоздало на несколько столетий, а потом неожиданно проявилось — Даву помнил, что несколько тел тому назад у него был тот же высокий лоб, светлые волосы, маленькие, плотно прижатые к черепу уши. Вот только глаза — Даву не помнил, чтобы у него когда-нибудь были такие неподвижные серые глаза с профессорским выражением.

— Как наши другие сибы? — спросил Даву.

Лицо Старого Даву стало еще более озабоченным.

— Ты увидишь, как сильно изменился Безмолвный Даву. Ты ведь не получал от него загрузки?

«Нет». «Я не загружался тридцать лет».

— А-а, — «жаль». — Возможно, тебе следует поговорить с ним прежде, чем ты загрузишь информацию за все эти годы.

— Поговорю. — Он посмотрел на сиба, надеясь, что нетерпение не так сильно горит в его глазах. — Пожалуйста, передай мои наилучшие пожелания Кэтрин, ладно?

— Я передам, что ты любишь ее, — сказал Старый Даву, самый мудрый из сибов.


Когда Даву проснулся на следующее утро, боль по-прежнему была с ним, и рана так же саднила, как в тот день, когда их пятое дитя, планета Сарпедон, получила крещение. Сарпедон был обнаружен астрономами пару веков назад и назван в соответствии с традициями именем очередного второстепенного гомеровского персонажа; роботы-разведчики закартографировали планету и взяли пробы; но только землеобразующая команда «Бигля» создала из этого закоулка Вселенной, продуваемого всеми ветрами, иссеченного голыми горными кряжами и бесконечными пустынями, разъедаемого радиацией и неистовыми пыльными бурями, место, пригодное для жизни.

Руководителем терраформирующей команды была Кэтрин. Даву возглавлял исследовательское подразделение. Проливая нанодожди с черных сарпедонских небес, они вынянчили эту планету, вдохнув в нее жизнь, обогатили атмосферу, наполнили моря, выпестовали буйную разнообразную растительность, способную противостоять недружелюбной среде. Населили планету жизнью в виде десятков миллионов насекомых, рептилий, птиц, млекопитающих, рыб и амфибий. Заново создали себя с темной грубой кожей и зрачками-щелочками, приспособив свою человеческую форму к условиям Сарпедона так, чтобы иметь возможность изучать то, что создали.

И еще — тайно от остальных — Даву и Кэтрин наделили почти каждую форму сарпедонской жизни собственной генетикой. Это были всего-навсего крохотные биты избыточного кодирования, однако достаточные для того, чтобы считать всех сарпедонских тварей своими детьми. Еще будучи младшими землеобразователями в миссии Чен Хо на Реа, они, частично шутки ради, частично в качестве просчитанной программы, наделили тамошних животных своими генами.

Последние два года на Сарпедоне Кэтрин и Даву провели среди своих детей, исследуя различные экосистемы и их взаимодействие, размышляя о новых принципах адаптации. В конце концов Сарпедон был сертифицирован как планета, пригодная для жизни людей. Запрограммированные нано построили небольшие города, разбили поля, парки и дороги. Первых сарпедонцев предстояло сконструировать в нанокроватях, загрузив в их мозги личности добровольцев с Земли. Не стоило тратиться и мучиться, перевозя миллионы теплокровных существ с Земли, заставляя их отправляться в рискованное многолетнее путешествие в отдаленную часть Вселенной. В этом не было нужды, ведь нано могли воссоздать людей на месте.

И вот первые сарпедонцы — лысые, с толстой кожей и зрачками-щелочками — вышли из наностанций, щурясь на незнакомый красный рассвет. Вся дальнейшая работа по терраформированию, все попытки сделать планету более похожей на Землю оставались на долю поселенцев в качестве долгосрочных проектов. Во время красивой церемонии капитан Мошвешве официально передал будущее Сарпедона в их руки. Даву оставалось выполнить несколько последних формальностей, передав сарпедонцам некоторые компьютерные коды, когда остальные члены землеобразующей команды, скорее всего, нагрузившись шампанским, веселой толпой набились в шаттл для возвращения на «Бигль». Когда Даву склонился над терминалом с сарпедонскими коллегами и капитаном «Бигля», он услышал рев отрывающегося от поверхности шаттла, нарастающий грохот его двигателей, набирающих высоту, хлопок при преодолении звукового барьера, а затем он краем глаза увидел золотисто-алую вспышку…

Когда он выбежал наружу, в небе отцветал огненный цветок, лепестки которого медленно опадали расплавленным металлом на поверхность только что окрещенной планеты.


И вот она перед ним — во всяком случае, ее образ — в неоготическом кресле: Рыжая Кэтрин, зеленоглазая леди, с которой он по воспоминаниям, а Старый Даву в реальности впервые обменялся взглядами два столетия назад, когда Дольфус только разворачивал проект, который назвал «лунообразованием».

Даву долго колебался, прежде чем ответить на ее соболезнующий звонок. Он не был уверен, выдержит ли его сердце два ножевых удара — гибель Кэтрин и вид ее сиба, живой, сострадающей и навеки недостижимой.

Но он не мог не позвонить ей. Даже когда он пытался не думать о ней, Кэтрин незримо присутствовала на границе сознания, проплывая через его мысли, подобно легкому аромату знакомых духов.

Пора покончить с этим, подумал он. Если вдруг станет невмоготу, он может извиниться и завершить связь. Но он должен узнать…

— И что же, не осталось никаких страховых копий? — спросила она. Брови ее задумчиво нахмурились.

— Не осталось последних копий, — сказал Даву. — Мы всегда думали, что, если нам суждено погибнуть, мы погибнем вместе. Космические путешествия опасны, и когда происходит катастрофа, то она не бывает частичной. Мы не предполагали, что один из нас будет отсиживаться на Земле, а другой умирать за несколько световых лет отсюда. — Он нахмурился. — Будь проклят этот Мошвешве! На «Бигле» были последние копии, но при таком количестве смертей он решил не возрождать никого по отдельности, а вместо этого прервал наше путешествие на Асторет, чтобы вернуться на Землю и разрешить все сложности здесь.

— Он принял правильное решение, — сказала Кэтрин. — Если бы моего сиба возродили, вы оба погибли бы при аварии «Бигля».

«Лучше так». Пальцы Даву уже начали оформлять знак, но он передумал и изобразил просто сигнал отрицания.

Зеленые глаза сузились.

— На Земле ведь есть старые копии, да?

— Последняя из уцелевших копий Кэтрин относится к периоду возвращения «Чен Хо».

— Почти девяносто лет назад, — задумчиво протянула собеседница. — Но она могла бы загрузить те воспоминания, которые посылала мне… Проблема не представляется неразрешимой.

Рыжая Кэтрин обхватила колено руками. При виде этого жеста воспоминания зазвенели в мозгу Даву набатом. Голова закружилась, и он закрыл глаза.

— Проблема в том, что Кэтрин — мы с Кэтрин оставили завещание, — сказал он. — Опять-таки мы исходили из того, что если умрем, то умрем вместе. Там говорится, что наши копии на Земле не подлежат использованию. Мы рассудили, что здесь у нас есть по два сиба, и если они — то есть вы — затоскуете по нас, вы просто сможете дублировать себя.

— Понятно. — Пауза, потом участливый вопрос: — Ты в порядке?

«Нет». «Конечно, нет», — сказал он и открыл глаза. Мир покачивался еще несколько секунд, потом замер, подчиняясь спокойному сиянию зеленых глаз.

— Мне заплатили за семьдесят лет, — сказал он. — Я думаю, что смогу нанять адвокатов и попытаться раздобыть копии Кэтрин в собственное пользование.

Рыжая Кэтрин прикусила губу.

— Недавние судебные прецеденты будут не в твою пользу.

— Я очень настойчив. И богат.

Она склонила голову и искоса взглянула на него.

— Тебе не тяжело разговаривать со мной? Может, мне затуманить изображение?

«Нет». Он покачал головой.

— Мне легче, когда я тебя вижу.

Он думал, что видеть ее будет невыносимо, но вместо этого чувствовал радость, даже счастье, согревающее сердце. Как обычно, его Кэтрин помогала ему понять, увидеть смысл в нарастающем хаосе мира.

Некая идея начала исподволь завоевывать его внимание.

— Мне как-то не по себе, что ты там один, — сказала Рыжая Кэтрин. — Не хочешь приехать и пожить с нами? Или, может, нам прилететь на Яву?

«Нет, спасибо».

— Чуть позже я приеду вас навестить, — сказал Даву. — А пока я здесь, в больнице, пожалуй, воспользуюсь случаем и пройду несколько косметических процедур. — Он оглядел свое тело, темные загрубевшие руки, лежащие на одеяле. — Чтобы принять более земной облик.

Когда разговор с Кэтрин окончился, Даву вызвал доктора Ли и сообщил, что хочет, чтобы ему сконструировали новое тело.

Что-нибудь знакомое, сказал он, имеющееся в архиве. Его собственное, подлинное тело.

Лет двадцати с небольшим.


— Как странно видеть тебя… таким, какой ты есть, — сказал Безмолвный Даву.

Смуглый, мрачноватый, с глубоким приятным голосом, сиб Даву стоял возле его кровати.

— Это тело хорошо служило мне, когда я его носил, — отозвался Даву. — Меня сейчас утешают… знакомые вещи… сейчас, когда моя жизнь полна неопределенности. — Он посмотрел на гостя. — Как хорошо, что ты пришел лично.

— Голографическое тело, — отозвался сиб и протянул Даву руку, — хоть долгожданное и знакомое, но все же совсем не то, что реальная личность.

Даву с удовольствием стиснул его руку. «Добро пожаловать», — сказал он. Доктор Ли, который лично наблюдал за сборкой нового/старого тела, откланялся, сообщив, что нано завершили свою работу, и Даву посчитал возможным встать и обнять своего сиба.

Самый молодой из сибов был невысок, но крепко сбит, его голова казалась слишком большой по отношению к туловищу. К старшим сибам он относился с некоторой долей формальной сдержанности, что и породило его кличку «Безмолвный». Принимая это прозвище, он заметил, что говорит так мало потому, что старшие сибы обычно уже высказывают все необходимое, пока он только доходит до сути.

Даву сделал шаг назад и улыбнулся.

— Ты, должно быть, кажешься своим пациентам этакой непоколебимой крепостью.

— У меня сейчас нет пациентов. Я тружусь главным образом в царстве теории.

— Надо будет взглянуть на твои работы. Я так отстал — совершенно не представляю, что вы с Кэтрин делали последние десятилетия.

Безмолвный Даву подошел к шкафу и открыл его массивные дверцы из красного дерева. «По-моему, тебе стоит что-нибудь надеть, — сказал он. — Меня знобит в этом кондиционированном воздухе, да и тебе, наверное, не жарко».

Немного удивленный, Даву оделся и уселся напротив сиба за небольшой стол из розового дерева. Безмолвный Даву долго смотрел на него спокойными, задумчивыми глазами, потом заговорил.

— Ты испытываешь чувства, крайне редкие в наше время, сказал он. — Утрата, гнев, фрустрация, ужас. Все эти эмоции можно определить одним словом — горе.

— Ты забыл печаль и сожаление, — сказал Даву. — Ты забыл воспоминания и то, как они прокручиваются снова и снова. Ты забыл воображение и то, что воображение единственное наделяет эти воспоминания смыслом, потому что позволяет тебе переписать финал.

Безмолвный Даву кивнул. «Люди моей профессии, — пальцы сформировали знак «ирония», — во всяком случае те, кто родился слишком поздно, чтобы помнить, насколько эти чувства были когда-то распространены, должны смотреть на тебя с определенным клиническим интересом. Я должен предупредить доктора Ли, чтобы он не слишком усердствовал. Помимо прочего, я уверен, что он очень внимательно наблюдает за тобой и делает записи каждый раз, как уходит от тебя».

— Я счастлив, что кому-то пригодился, — «ирония» обозначена руками, горечь застыла на языке. — Могу отдать этим людям свои воспоминания, если так нужно.

— Разумеется. Можешь, если хочешь. — Даву поднял голову с некоторым замешательством.

— Ты знаешь, что это возможно, — продолжал сиб. — Ты можешь загрузить свои воспоминания, законсервировать их, как янтарь, или просто передать кому-нибудь в качестве опытного образца. А можешь полностью стереть их из своего мозга, войти в новую жизнь, tabula rasa, свободным от боли.

Его глубокий голос был мягок. Это был тот самый голос, которым он, вне всякого сомнения, говорил со своими пациентами, с мягкой настойчивостью, без нажима. Голос, который делал предложения, рисовал альтернативы, но никогда, никогда не отдавал приказов.

— Я этого не хочу, — сказал Даву.

Пальцы Безмолвного Даву все еще были сложены в знак «разумеется».

— Ты не из того поколения, которое принимало подобные вещи как данность, — сказал он. — Но именно этот, модульный, подход к памяти, к существованию, составляет суть моей нынешней работы.

Даву внимательно посмотрел на него.

— Это все равно, что потерять кусок себя — отказаться от памяти. Воспоминания — это то, что составляет личность.

Лицо Безмолвного Даву оставалось бесстрастным, только глубокий голос плыл через разделявшую их пустоту. «Мы пришли к убеждению, что человеческую психику составляют не воспоминания, но образ мыслей. Когда наш сиб дублирует себя, он дублирует свой образ мыслей в нас; и когда мы создаем себе новое тело, чтобы жить в нем, этот образ мыслей не меняется. Разве ты чувствовал себя новой личностью, когда принимал новый облик?»

Даву провел рукой по голове, ощутил густые светлые волосы, покрывавшие череп. Вчера в это же время его голова была лысой и кожистой. Теперь он чувствовал легкие отличия в восприятии — зрение стало более острым, слух, наоборот, менее тонким, мышечная память была несколько дезориентирована. Он помнил, что прежде руки у него были короче и центр тяжести находился чуть ниже.

Но что касалось его самого, его сущности — нет, он чувствовал себя неизменным. Он был прежним Даву.

«Нет», — обозначил он.

— У людей теперь больший выбор, чем когда-либо прежде, — сказал Безмолвный Даву. — Они выбирают себе тела, выбирают воспоминания. Они могут загрузить новые знания, новые навыки. Если им не хватает уверенности в себе или они чувствуют, что их поведение слишком импульсивно, они могут варьировать химические реакции организма для достижения нужного эффекта. Если они осознают себя жертвами неприятных, разрушительных черт характера, эти черты могут быть стерты из их личности. Если же они не в силах изменить обстоятельства, то могут хотя бы заставить себя чувствовать счастливыми в этих обстоятельствах. Если уж невозможно прогнать нежелательные воспоминания, их можно просто стереть.

— И ты теперь тратишь время на решение этих проблем? — спросил Даву.

— Это не проблемы, — мягко сказал сиб. — Это не синдромы или неврозы. Это обстоятельства. Они являются частью условий нашей жизни в эти дни. Это наша среда обитания. — Большие, бесстрастные глаза безотрывно смотрели на Даву. — Люди предпочитают счастье печали, достижение цели фрустрации. Разве можно винить их за это?

«Да», — просигналил Даву.

— Если они отрицают реальность собственных жизней, — сказал он. — Мы создаем свои сущности при помощи вызовов, которые преодолеваем или не преодолеваем. Даже наши трагедии создают нас.

Сиб кивнул.

— Это достойная восхищения философия — для Даву Завоевателя. Но не все люди завоеватели.

Даву сделал усилие, чтобы нетерпение не так явно звучало в голосе.

— Мы извлекаем уроки как из поражений, так и из успехов. Мы приобретаем опыт, применяем знания о жизни к последующим обстоятельствам. Если отрицать использование опыта, то что делает нас людьми?

Его сиб был терпелив.

— Иногда опыт бывает негативным, то же самое можно сказать и об уроках. Представь себе бесконечную жизнь под тенью великого чувства вины, скажем, из-за глупой ошибки, в результате которой кто-то другой умер или покалечился; заставил бы ты людей жить с последствиями душевных травм, вызванных социопатом или семейной жестокостью? Такого рода травмы могут изуродовать всю сущность человека. Почему бы не устранить их?

Даву тонко усмехнулся.

— Не станешь же ты меня убеждать, что эти методы используются только в случае глубоких травм, — сказал он. — Не станешь же говорить, что люди не применяют их и в случаях, которые можно назвать тривиальными. Например, стереть из памяти обидное замечание в свой адрес, услышанное на вечеринке, плохо проведенный отпуск или ссору с супругом.

Безмолвный Даву улыбнулся в ответ.

— Не буду оскорблять твой разум, уверяя, что такого не происходит.

— Так как же эти люди становятся зрелыми? Меняются? Становятся мудрее?

— Они не в состоянии отредактировать все. В обыденной жизни достаточно трений и конфликтов, чтобы обеспечить каждого разумной дозой мудрости. В наше время жизнь очень, очень длинна, и у нас достаточно времени для обучения, пусть и медленного. В конце концов, — он вновь улыбнулся, — еще никогда у обычной личности не было таких потенциальных возможностей обрести мудрость. Я думаю, ты согласишься, что у человечества как вида сейчас гораздо меньше поводов к безумию, чем прежде.

Даву мрачно посмотрел на сиба.

— Ты предлагаешь мне подвергнуться этой технологии?

— Это называется Лета.

— Чтобы я подвергся Лете? Забыл Кэтрин? Или забыл то, что я испытывал к ней?

Безмолвный Даву медленно покачал своей тяжелой головой.

— Такого я не предлагаю.

— Хорошо.

Младший Даву пристально посмотрел в глаза старшего близнеца.

— Тебе одному известно, что ты способен вынести. Я только сообщаю, что такое лекарство существует, на тот случай, если ты поймешь, что не в состоянии выносить свою муку.

— Кэтрин заслуживает оплакивания.

Еще один печальный кивок. «Да».

— Она заслуживает того, чтобы ее помнили. Кто будет помнить ее, если не я?

— Я понимаю, — сказал Безмолвный Даву. — Я понимаю твое желание испытывать эти чувства и их необходимость. Я заговорил о Лете потому, что слишком хорошо понимаю страдания, которые ты сейчас испытываешь. Потому что, — он облизнул губы, — я тоже потерял Кэтрин.

Даву уставился на него в изумлении.

— Ты… — выдавил он. — Она… ее убили?

— Нет. — Лицо сиба восстановило свою обычную безмятежность. — Она оставила меня несколько лет назад.

Даву мог только молча смотреть. Факт, о котором было сказано столь обыденными словами, казался непостижимым.

— Я… — начал было он, но пальцы опередили язык. «Что случилось?»

— Мы прожили вместе полтора века. Мы стали разными. Так получилось.

«Только не с нами! — протестовал разум Даву. — Только не с Даву и Кэтрин».

Только не с двумя людьми, которые вместе образуют нечто большее, чем по отдельности. Не с нами. Никогда.

Но, глядя в покорное меланхоличное лицо сиба, Даву понял, что это правда.

И тогда непостижимым образом к нему вернулась надежда.


— Потрясение? — переспросил Старый Даву. — Нет, только не для нас.

— Все было в их загрузках, — сказала Рыжая Кэтрин. — Светловолосая Кэтрин очень тщательно редактировала некоторые из своих чувств и суждений, прежде чем послать их мне на загрузку, но я все же могла почувствовать, что в ее отношении что-то изменилось. И зная ее, я могла догадаться, что она оставляла за кадром… Помню, как три года назад, еще до этого разрыва, я говорила Даву, что их отношения под угрозой.

— И все же Безмолвный был изумлен, когда это случилось, — сказал Старый Даву. — Каким бы искушенным он ни был в сфере человеческой природы, во всем, что касалось Кэтрин, он оставался слепцом. — Он обнял Рыжую Кэтрин за плечи и поцеловал в щеку. — Как, впрочем, и все мы, — добавил он.

Кэтрин приняла поцелуй, грациозно склонив голову, затем спросила Даву:

— Что ты выберешь — голубую комнату здесь или зеленую комнату наверху? В зеленой комнате удобное кресло у окна и прекрасный вид на залив, но она маленькая.

— Я выбираю зеленую комнату, — сказал Даву. Мне не нужно много места, подумал он, ведь я один.

Кэтрин проводила его вверх по скрипучим ступеням и показала комнату с узкой старинной кроватью. Из окна, выходившего на юг, был виден охваченный грозой Чезапикский залив, сине-серые тучи, яркие вспышки молний, косые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь разрывы грозового фронта и дразняще игравшие на пенных гребешках. Он долго и завороженно смотрел на эту картину, когда вдруг с удивлением почувствовал руку Кэтрин на своем плече. Ее мягкий голос зазвучал совсем близко:

— В других мирах бывают такие виды?

— Грозы на Реа были обширнее, — сказал Даву, — ничего подобного не увидишь на Земле. Территория океана гораздо обширнее, чем на Земле, и расположена в основном в тропиках — из-за этого планету чуть было не назвали Океанусом. Ураганы зарождаются вблизи экваториального пояса и, не встречая на протяжении многих тысяч километров никаких препятствий, с ревом врываются в умеренные широты подобно многоруким демонам, следуя один за другим иной раз в течение многих месяцев подряд. В авангарде несутся водяные потоки и циклоны, захлестывая целые регионы наводнения размером с небольшой океан… Мы всерьез думали тогда, что грозы и ураганы сделают жизнь на планете невозможной.

Он продолжал разъяснять суть решения, которое они с Кэтрин выработали тогда для решения этой грандиозной проблемы: гигантские полосы высоких и скалистых барьерных рифов были с неистовой поспешностью возведены наномашинами, они же воздвигли стену, о которую разбивались ветры и ураганы, серебристые тропические растения опоясали широкую талию Реа, в результате чего разительно увеличилась характеристика альбедо и больше тепла стало отражаться в космос. Множество видов лианообразных растений с мощными корнями укрепили склоны и остановили эрозию, другие виды деревьев-насосов, разновидностей тополя и ивы, окаймили русла потоков и усмирили ярость наводнений.

До них еще никто не предпринимал планетарного инжиниринга такого грандиозного масштаба и в такие короткие сроки. Кэтрин и Даву было нелегко продать свой проект менеджерам из «Чен Хо». Их начальство сначала предпочитало другой подход: гигантские противосолнечные завесы в районе экватора, выведенные на орбиту для отражения теплового излучения, эскадрильи орбитального лучевого оружия для обстрела и рассеивания штормов в зародыше, надежные подземные жилища для обитателей планеты, сложная система шлюзов и каналов для контроля наводнений… Кэтрин и Даву отстояли более изящный подход к решению проблемы Реа: вместо того, чтобы насиловать планету макротехникой и инжинирингом, они полагались главным образом на органическую систему планеты, которая должна была смягчить экстремальные климатические условия. В конце концов их подход завоевал одобрение большинства землеобразующей команды и имел результатом назначение их в качестве руководителей землеобразующего подразделения на «Бигле».

— Воспоминания Темноволосой Кэтрин, которые я загружала в тот период, были очень увлекательны, — сказала Рыжая Кэтрин. — Такой сумасшедший взрыв творческой активности! Окидывать взглядом весь шар планеты, лежащий под ногами! — Ее зеленые глаза смотрели на Даву снизу вверх. — Мы тогда завидовали вам. Все это созданное вами изобилие, ваш талант, преобразующий целый мир. А мы замкнули себя в чистой науке, которая казалась столь безжизненной по сравнению тем, что делали вы.

Он посмотрел на нее. «Ты жалеешь о том выборе, что сделала? Вы двое были старшими: вы могли выбрать для всех нас другой путь, если бы захотели. Вы и сейчас могли бы, идите и встаньте на наше место».

По ее губам промелькнула улыбка. «Ты искушаешь меня, серьезно. Но мы со Старым Даву счастливы делать то, что мы делаем… и кроме того, вам с Кэтрин нужны люди, которые должным образом записывают ваши приключения. — Она наклонила голову, и в ее глазах мелькнули озорные искорки. — Может, тебе стоит спросить об этом Светловолосую Кэтрин. Возможно, она согласится изменить свою жизнь».

Даву испытал чувство вины: она оказалась так близко, так быстро. «Ты думаешь? — спросил он. — Я не знаю даже, должен ли я с ней видеться».

— Она разочаровалась в Безмолвном Даву, а не в тебе.

— Что ж. — Он выдавил улыбку. — Возможно, я ей позвоню.


Даву позвонил Светловолосой Кэтрин и, получив приглашение на обед, принял его. Выйдя из своей комнаты, он пошел на запах кофе в кабинет и, зайдя туда, почувствовал, как в сердце разрастается комок горя: два письменных стола, спина к спине, два компьютерных терминала, стопки бумаг, книг и распечаток… Он так и видел себя и Кэтрин здесь, потягивающими кофе, работающими в приятной гармонии.

— Как продвигается работа? — спросил он.

Его сиб поднял голову.

— Только что послал главу к Шеолу, — сказал он. — Я смотрел на Максвелла свысока. — Он погладил свою маленькую бородку. — Всегда есть искушение рассматривать прошлое лишь как транспортное средство, которое привезло нас к нашему сегодняшнему величию. Единственной функцией этих людей было произвести нас, безупречно мудрых, благородных и во всех отношениях превосходящих своих предшественников. Помня об этом, я постоянно напоминаю себе, что эти люди жили среди невообразимой трагедии, болезней, невежества и суеверий, гнусных войн, больших и малых, чудовищной нищеты и смерти…

Он запнулся, внезапно поняв, что этого не следовало говорить, — Даву почувствовал, как страшное слово завибрировало у него в костях, словно он оказался внутри звенящего колокола. Но он сказал:

— Продолжай.

— Я напоминаю себе, — продолжил сиб, — что тот факт, что мы живем в современной культуре, не делает нас лучше, не свидетельствует о нашем превосходстве перед этими людьми — на самом деле, это возвеличивает их, потому что им приходилось преодолевать неизмеримо больше препятствий, чтобы реализовать себя, чтобы совершить все, что они совершили. — Застенчивая улыбка пробежала по лицу. — Вот поэтому-то слишком самодовольная глава была лишена права на дигатальное существование.

— Случай «Лавуазье», — прокомментировала Рыжая Кэтрин из-за своего компьютера.

— Похоже, — согласился Старый Даву. Его «Лавуазье и его время» удостоился премии МакЭлдоуни и проходил по многим другим номинациям. Даву представил, во что выльется оттачивание «Максвелла» до стандартов «Лавуазье».

Откинувшись на стуле, Рыжая Кэтрин пальцами зачесала волосы назад.

— Я набросала несколько заметок о проекте «Бигля», — сказала она. — Но у меня есть некоторые обязательства, которыми я должна заняться в первую очередь.

Они со Старым Даву избегали любых столкновений интересов и интерпретаций, удобно поделив между собой всю историю: она писала о «современном» мире, тогда как он нашел убежище в прошлом. Даву подумал, что его сиб имел преимущества в таком разделении труда, поскольку ее сюжеты с течение времени постепенно переходили в его область и оказывались подвластными его интерпретации.

Даву отодвинул несколько распечаток и присел на край стола Рыжей Кэтрин.

— Одна мысль не оставляет меня в покое, — сказал он. — В нашей цивилизации мы все записываем. Но последние секунды команды «Бигля» остались незарегистрированными. Означает ли это, что их не существовало? Никогда не существовало вообще? Что смерть всегда была их состоянием, и они просто вернулись в нее, подобно тому, как виртуальные явления растворяются в вакууме, из которого вышли?

Озабоченность затуманила глаза Рыжей Кэтрин.

— Их будут помнить, — сказала она. — Я позабочусь об этом.

— Кэтрин ведь не загрузила свои последние месяцы?

— Нет. Последние восемь месяцев так и не были отправлены. Она была очень занята и…

— Значит, это были виртуальные месяцы. Они вернулись в фантомную зону.

— Но записи существуют. Другие члены команды посылали загрузки домой, и я ознакомлюсь с ними, если получу доступ либо к самим загрузкам, либо к друзьям и родственникам, которые получили и пережили их. Существуют ведь и твои воспоминания, твои загрузки.

Он посмотрел на нее.

— Значит, ты загрузишь и мои воспоминания, да? У моего сиба, я думаю, имеются все файлы, — сказал он, взглянув на Старого Даву.

Она сжала губы.

— Это будет трудно для меня — мне наблюдать, как ты наблюдаешь за ней… — она покачала головой. — Я не осмелюсь. Во всяком случае, не сейчас. Не сейчас, когда мы все в таком шоке.

Разочарование вонзило в сердце Даву острые крысиные зубы. Ему не хотелось оставаться одному со своим горем; он не желал в одиночку лелеять свою печаль.

Он хотел разделить ее с Кэтрин, с человеком, с которым делил все. Кэтрин помогала отыскать во всем этом смысл, она объясняла ему весь мир. Кэтрин поняла бы, что он сейчас чувствовал.

«Я понял», — просигналил он. Рыжая Кэтрин, должно быть, почувствовала его фрустрацию, потому что она взяла его за руку и подняла на него свои зеленые глаза.

— Я сделаю это, — сказала она. — Но не сейчас. Я не готова.

— Мне не нужно сразу двух несчастий в доме, — сказал Старый Даву из-за его плеча.

Назойливый старый мошенник, подумал Даву. Но свободной рукой просигналил вновь «я понимаю».


Светловолосая Кэтрин поцеловала Даву в щеку и сделала шаг назад, не выпуская его рук из своих и прищурив серые глаза. «Не уверена, что мне нравится это твое юное тело, — сказала она. — Ты так не выглядел уже… наверное, не меньше века?»

— Возможно, мне хочется вспомнить счастливые времена, — сказал Даву.

Печаль коснулась уголков ее губ. «Это всегда опасно, — предостерегла она. — Но я желаю тебе преуспеть в этом». Она отошла от двери и сделала приглашающий жест рукой.

«Пожалуйста, входи».

Она жила в Тулузе, в маленькой квартирке с видом на аллею Сен-Мишель и розовые кирпичные дома Старого Квартала. На белых стенах квартиры висели терракотовые изображения Узиля и Тива, этрусских богов солнца и луны, а также крышка колодца с фигурой демона Харуна, появляющегося из подземного мира. Напротив этрусских божеств виднелось бронзовое изображение Голиша Розмерты, консорта исчезнувшего Меркурия.

Маленький балкончик был украшен кованым ограждением и полосатым парусиновым навесом. Рядом с балконной дверью купался в лучах солнца маленьких столик, покрытый красно-белой клетчатой скатертью: хрусталь, фарфор, корзинка с хлебом, бутылка вина. Из кухни приплывали вкусные запахи.

— Пахнет восхитительно, — сказал Даву.

«Выпьем?» — поднимая бутылку.

«Почему бы нет?»

Вино было разлито. Они устроились на диване, поболтали о погоде, толпах туристов, Яве. Воспоминания Даву о том путешествии, которое Безмолвный Даву и Кэтрин совершили на остров, были более свежими, чем у нее.

Светловолосая Кэтрин взяла его за руку.

«Я загрузила воспоминания Темноволосой Кэтрин, во всяком случае те, что дошли до меня, — сказала она. — Она любила тебя, ты знаешь, — абсолютно, глубоко. Правда». — Она облизнула губы.

— Это было что-то особенное.

«Правда», — ответил Даву. Он дотронулся губами до холодного хрусталя, осторожно отхлебнул каберне. Боль застучала в глубине сердца.

— Да, — сказал он. — Я знаю.

— Мне казалось, я должна была сказать тебе о ее чувствах. Особенно в свете того, что произошло между мной и Безмолвным.

Он посмотрел на нее. «Признаюсь, я этого так и не понял».

Она слегка поморщилась. «Мы сами, наша работа, наша ситуация — все стало раздражать. Подавлять. Ты можешь загрузить его воспоминания, если хочешь — вряд ли тебе удастся не заметить тех признаков, которые он так твердо вознамерился проигнорировать».

«Мне жаль».

На ее серые глаза набежали тучи. «Мне тоже жаль».

— Нет никаких шансов на примирение?

«Абсолютно никаких». Она сопроводила этот знак энергичным движением головой. «Все кончено. Кончено. Вообще, с моей точки зрения, Безмолвный Даву не тот человек, каким был».

«Да?»

— Он вошел в Лету. Это был единственный способ справиться с тем фактом, что я оставила его.

В душе Даву всколыхнулось искреннее изумление. Светловолосая Кэтрин удивленно посмотрела на него.

— Ты не знал?

Он заморгал. «Мне следовало догадаться. Но я думал, что он говорит обо мне, о том, как мне справиться с… — Саднящая боль сжала горло. — Справиться с тем, что Темноволосая Кэтрин оставила меня».

У Светловолосой Кэтрин от злости побелели ноздри. «В этом весь Безмолвный. У него не хватает духу рассказать тебе об этом прямо».

— Я не уверен, что это так. Он мог полагать, что говорит достаточно откровенно…

Ее пальцы сформировали знак, который давал выход особого рода презрению, невыразимому словами. «Он прекрасно знает, что делает, — сказала она. — Он пытался предложить тебе идею, не давая понять, что это его выбор для тебя, что он хочет, чтобы ты последовал за ним, за его теориями».

В ее голосе отчетливо звучал гнев. Он встала, в раздражении пересекла комнату, подойдя к бронзовому Розмерте, сдвинула висящую фигуру на миллиметр. Потом повернулась и помахала рукой.

«Прости, — обозначилось в воздухе. — Давай поедим. Меньше всего мне хотелось бы сейчас говорить о Безмолвном Даву».

— Прости. Я расстроил тебя. — На самом деле Даву не чувствовал никаких угрызений совести, наоборот, ему нравилось смотреть на рассерженную Кэтрин. Жесты, тембр голоса — все это было удивительно знакомо, все отдавалось в сердце привычным звуком; но вот стиль, то, как Светловолосая Кэтрин избегала говорить о неприятном, были совсем другими. Темноволосая Кэтрин никогда не уходила от проблемы: она сдвигала брови и бросалась в бой, который заканчивался либо полной победой Кэтрин, либо катастрофой. В любом случае она бы рассмеялась, тряхнула своими темными волосами и объявила, что теперь ей все ясно.

— Это крестьянская еда, — сказала Светловолосая Кэтрин, суетясь на кухне, — то есть самая здоровая пища.

Обед состоял из телячьего рагу в нежном соусе, бобов, незамысловато, но вкусно приготовленных в сливочном масле с чесноком, салата, хлеба. Даву подождал, пока тарелки наполовину опустеют, а в бутылке почти ничего не останется, прежде чем осмелился вновь заговорить о своем сибе.

— Ты упомянула Безмолвного Даву и его теории, — сказал он. — Я уже тридцать лет не загружал его воспоминания и не читал его последних работ — что это такое? О чем он теоретизирует?

Она вздохнула, пальцы начали отбивать нервный ритм на бокале. Некоторое время она молча смотрела в окно, потом сдалась. «Он упоминал о модульной теории психики?»

Даву попытался вспомнить. «Он что-то говорил о модульной памяти, насколько я припоминаю».

— Это составная часть. Довольно радикальная теория, которая утверждает, что людям следует редактировать свою личность и способности по собственной воле, в зависимости от обстоятельств. Например, однажды утром, если тебе надо работать, ты загружаешь соответствующие воспоминания и трудовые навыки вкупе с известной дозой амбициозности, а также соответствующие эмоции, такие, как удовлетворенность, или стремление решить проблему, или готовность к тяжелому труду, смотря что ты считаешь нужным.

Даву уставился в тарелку. «Это похоже на стряпню, — сказал он. — Как вот это блюдо — телятина, — морковка, лук, сельдерей, грибы, петрушка».

Светловолосая Кэтрин сделала знак, которого Даву не знал. «Прости», — обозначил он.

— О, извиняюсь. Этот знак означает приблизительно «хар-де-хар-хар». — Ее пальцы сложили знак «смех», потом «сарказм», потом соединили их вместе. — Понял?

«Понял». Он подлил вина в ее бокал.

Она наклонилась вперед.

— Рецепт хорош, когда кто-то хочет, чтобы его употребили, — сказала она. — Выживание — другой вопрос. Человеческое сознание — это больше, чем просто смесь ингредиентов. Атомистический взгляд на психику представляется мне упрощенным, опасным и неправильным. Нельзя просто захотеть и сделать психику целостной, независимо от того, сколько целостных модулей в нее загружено. Психика — это нечто большее, нежели сумма ее составных частей.

Вино и возбуждение зажгли румянец на ее щеках. Серые глаза осуждающе сверкали.

— Для того чтобы интегрировать новый опыт, новые способности, необходимо время. Модульные теоретики утверждают, что это можно сделать с помощью «проводника», искусственного интеллекта, который сможет принимать решения относительно изменений в личности и ее потребностей в новых способностях и загружать их по мере необходимости. Но это все такая чушь, что я… — Она внезапно заметила, что размахивает ножом и, смутившись, положила его на стол.

— Как далеко Безмолвный Даву и его приспешники зашли в реализации своих амбиций? — спросил Даву.

Она посмотрела на него.

— Разве я неясно выразилась? — спросила она. — Технология уже работает. Это стало реальностью. Люди сознательно расчленяют свою психику, доверяя советам своих «проводников». При этом они совершенно счастливы, потому что это единственная эмоция, которую они разрешают загружать из имеющегося стандартного набора. — Стиснув зубы, она рассерженно отвернулась к окну, за которым закат окрасил в огненные тона стены Старого Квартала. — Вся традиционная психология нацелена на интеграцию, на целостность. Теперь все это выброшено прочь… — Она махнула рукой, словно бросила что-то в окно. Даву невольно проследил взглядом за этим невидимым предметом, который должен был бы описать дугу от ее пальцев до мостовой.

— И как эта теория работает на практике? — спросил Даву. — Неужели улицы заполнены этими психологическими обломками?

Ее губы горько изогнулись.

«Скорее, психологическими дебилами. Выполняющими все приказы своих «проводников», послушными откормленными детьми, счастливыми, как моллюски. Они загружают всевозможные страсти — гнев, горе, утрату — в качестве искусственного опыта, полученного из вторых рук, своего рода секонд-хенд, обычно лишь для того, чтобы поручить своим проводникам в будущем избегать подобных загрузок. Они больше не люди, они…» — Она вновь повернулась к Даву.

— Ты видел Безмолвного, — сказала она. — Ты назвал бы его личностью?

— Я провел с ним всего один день, — сказал Даву. — Я заметил в нем… — «Подожди», — просигналил он, подыскивая слова.

— Нехватку аффекта? — подсказала она. — Поведение, отмеченное крайней умиротворенностью?

«Верно», — подтвердил он.

— Когда стало ясно, что не вернусь к нему, он послал мне свои воспоминания, — сказала Светловолосая Кэтрин. — Он подменил воспоминания фактами — он знает, что был женат на мне, знает, что мы ездили туда-то и туда-то, писали такие-то и такие-то статьи, — но больше там ничего не было. Никаких чувств, никаких настоящих воспоминаний, хороших или плохих, никакого понимания — в общем, ничего не осталось от двухсотлетней совместной жизни. — В ее глазах заблестели слезы. — Я бы предпочла, чтобы он испытывал хотя бы что-то — пусть лучше ненависть ко мне, чем эта апатия!

Даву наклонился через маленький столик и взял ее за руку.

— Это его решение, — сказал он, — и его потеря.

— Это потеря для всех нас, — сказала она. Отраженный свет заката окрасил ее слезы в цвет лепестков розы. — Человека, которого мы любили, больше нет. И миллионы исчезли вместе с ним — миллионы маленьких, полумертвых душ, запрограммированных на счастье и равнодушие.

Она опрокинула бутылку над своим бокалом, но оттуда вылилось лишь несколько капель.

— Давай достанем еще, — сказала она.

Через несколько часов, уходя, он обнял ее, поцеловал, позволив губам задержаться у ее губ чуть дольше, чем положено. Захмелевшая Кэтрин растерянно заморгала, и он быстро ушел.


— Как там моя сестра? — спросила Рыжая Кэтрин.

— Несчастна, — сказал Даву. — Растеряна. Одинока, я думаю. Живет в маленькой квартирке, как в келье, с иконами и воспоминаниями.

«Я знаю», — обозначила она и посмотрела на него проницательными зелеными глазами.

— Ты планируешь увезти ее от всего этого? Может быть, к звездам?

Даву быстро справился с удивлением. Он отвернулся и пробормотал:

— Не знал, что я так прозрачен.

Улыбка чуть коснулась ее губ. «Мои извинения, — просигналила она. — Я прожила со Старым Даву почти двести лет. Вы с ним не так уж далеко разошлись за это время. Моя светловолосая сестра заслуживает счастья, заслуживаешь его и ты… если у вас получится, тем лучше. Но я хотела бы знать, не слишком ли ты торопишься, хорошо ли все продумал».

Торопишься, удивленно повторил про себя Даву. Его жизнь сейчас казалась такой медленной, какой-то заторможенный агонизирующий танец, каждое движение длиною в жизнь.

Он посмотрел в окно на Чизапикский залив, где разгорался уже второй за последние несколько часов закат — солнце, которое садилось за окнами квартиры Светловолосой Кэтрин, успело доползти сюда и теперь источало свое алое великолепие по другую сторону Атлантики. Несколько серфингистов спешили к берегу на своих серебряных лезвиях. Они с Рыжей Кэтрин уселись на крыльце, глядя на длинный зеленый газон, сбегавший к заливу, старый деревянный пирс и сверкающую воду, отливающую той подлинной, глубокой голубизной, которая пела сердцу Даву о доме. Рыжая Кэтрин куталась от бриза в большой платок цвета осени. Отхлебнув кофе из фарфоровой чашки с золотым ободком, Даву поставил ее на блюдце.

— Я все думал, изменил ли я моей Кэтрин, — сказал он. — Но они ведь — одна и та же личность, разве нет? Если бы я стал добиваться какой-нибудь другой женщины, я бы знал, что совершаю предательство. Но как я могу изменить Кэтрин с ней самой?

Выражение неуверенности проступило на лице Рыжей Кэтрин.

— Я загружала их обеих, — сказала она с сомнением, — и не уверена, что Темноволосая и Светловолосая Кэтрин — одна и та же личность. Или когда-то были таковыми.

Не одна и та же личность — конечно, он это знал. Светловолосая Кэтрин не была точной копией своего старшего сиба — совершенно очевидно, что у нее имелись дефекты. Она была травмирована. Но дефекты можно исправить, последствия травмы устранить. Впереди бесконечность. Он еще успеет увидеть результаты.

— И чем же отличаются твои сибы? — спросил он. — Если не считать очевидных различий в условиях жизни и профессиях?

Она поджала ноги и положила подбородок на колени. Зеленые глаза задумчиво смотрели в пространство.

— Это вопрос любви, — сказала она, — и счастья.

Больше она ничего не сказала.


Даву повез Светловолосую Кэтрин в Танжер, отдохнуть и погулять по стене старого дворца. Под ними выбеленный солнцем изогнутый мол, построенный Карлом II, вторгался далеко в море, словно тонкий полумесяц на безупречной сверкающей лазури. (Дома! Дома! — кричала вода.) Морской бриз играл ее светлыми волосами, хлестал ими по лицу.

— Я попробовал загрузить кое-что из того, что прислал мне Безмолвный, — сказал Даву. — Мне хотелось понять природу его неестественного спокойствия, в которое он погрузился.

Светловолосая Кэтрин передернулась от отвращения, изобразив пальцами «сортир».

— Это было… интересно, — сказал Даву. — Там было странное, какое-то незавершенное чувство, намек на счастье. Помню, я испытал ощущения сидящего мастера дзадзен и даже принял на себя удар.

— Это могло быть лишь подобие ощущения, — язвительно сказала Кэтрин. — Он мог просто скопировать опыт мастера дзен и заложить его себе в мозг. Именно так поступают большинство вампиров — они вознаграждают себя радостью, которую не заслужили.

— Это кальвинистская точка зрения, — предположил Даву. — Что счастье не приходит само по себе, его нужно заработать.

Она нахмурилась, глядя на море.

— Есть разница между реальным опытом и искусственным. Если это кальвинизм, пусть будет так.

— Да, — согласился Даву. — Пусть скажут, что я симпатизирую кальвинистам. Я побывал во многих местах, сделал много вещей, и для меня важно, что я действительно был там, а не прожил запрограммированный сон о жизни в других мирах. Я испытал загрузки моих сибов — прожил значительную часть их жизней, миг за мигом — но это совсем не то, что моя жизнь, не то, что быть мною. Я, — сказал он, облокотившись на парапет, — сам по себе, я — сумма того, что случилось с мной, я стою на этой стене, смотрю на море, смотрю на него вместе с тобой, и ни у кого другого не было такого опыта и никогда не будет, это только наше, это принадлежит нам…

Она смотрела на него, из-за спутанных ветром волос, закрывавших лицо, было трудно понять, о чем она думает.

— Даву Завоеватель, — сказала она.

«Нет», — показал он.

— Я завоевывал не один, — сказал Даву.

Она кивнула, на секунду их взгляды пересеклись.

— Да, — сказала она. — Я знаю.

Он обнял Светловолосую Кэтрин и поцеловал ее. На мгновение она онемела, а затем разразилась безудержным хохотом. Удивленный ее реакцией, он еще несколько секунд держал ее в объятиях, затем она вырвалась. Чуть пошатываясь, Кэтрин отошла и прислонилась к стене. Даву последовал за ней, бормоча:

— Прости, я не хотел…

Слова истерически вырывались из ее губ, перемежаемые отчаянным смехом.

— Так вот чего тебе было надо! Боже мой! Можно подумать, я не сыта всеми вами по горло после стольких лет!

— Я прошу прощения, — сказал Даву. — Давай забудем то, что случилось. Я отвезу тебя домой.

Теперь вместо смеха она источала испепеляющую ярость.

— Безмолвный и я, мы были бы счастливы, если бы не вы — если бы не наши сибы! — Она вонзала слова, словно кинжалы, ее голос срывался от ненависти. — Ваша участь быть старшими, вы уже поделили мир между собой. Психология вас интересовала лишь постольку, поскольку моей проклятой Рыжей сестре и твоему Старому сибу нужно было проникать во внутренний мир своих исторических персонажей, и потому что тебе и твоей темноволосой сучке требовались психологические теории, чтобы создавать общества на других планетах. Вы создали нас только потому, что вы были чертовски ленивы, чтобы делать свои собственные исследования!

Даву стоял, совершенно ошарашенный. «Нет, — обозначил он. — Это не…»

— Мы были третьими, — кричала она. — Мы родились, чтобы быть на третьем месте. Нам досталась работа, которой вы меньше всего хотели заниматься, и, пока твои старшие сибы приобретали известность и славу, мы были привязаны к работе, которая никому не подходила, которую выбросили прочь, которой наградили нас, как нищим раздают благотворительные подачки… — Она шагнула вперед, и Даву с изумлением обнаружил ее кулак с побелевшими костяшками у себя перед носом. — Моего мужа назвали Безмолвным, потому что его сибы уже использовали все слова! Он был третьеразрядным и знал это. Это разрушило его! И вот теперь он подключается к искусственному удовлетворению, потому что это единственный шанс испытать его.

— Если тебе не нравится твоя жизнь, — сказал Даву, — ты могла бы изменить ее. Люди все время начинают заново — мы бы помогли. — Он протянул ей руку. — Я могу отвезти тебя к звездам, если ты захочешь.

Она отпрянула назад. «Единственная помощь, которая нам была нужна, — это избавиться от вас!». Знак «хар-де-хар-хар» эхом отозвался в саркастическом смехе, вырвавшемся из губ Светловолосой Кэтрин.

— А теперь, когда в твоей жизни образовался провал, ты хочешь заполнить его мной — не выйдет.

«Никогда, — повторили ее пальцы. — Никогда». Смех вновь с бульканьем вырвался из горла.

Она убежала, оставив его одинокого, ошеломленного на стене дворца, и налетевший ветер развеял его слабый протест.


— Мне правда очень жаль, — сказала Рыжая Кэтрин. Они сидели на качающемся диванчике на веранде. Она придвинулась к нему поближе и прикоснулась сухими губами к его щеке. — Даже несмотря на то, что она редактировала свои загрузки, я чувствовала, что она обижена на нас… но, честно, я не думала, что реакция будет такой.

Даву был в смятении. Он чувствовал, что он все больше и больше теряет Кэтрин, словно она висела над пропастью, и ее пальцы неумолимо выскальзывают из его руки, сжимающей их.

— Это правда, то, что она сказала? — спросил он. — Неужели мы в самом деле эксплуатировали их все эти годы? Использовали их, как она утверждает?

— Возможно, когда-то у нее и было такое оправдание, — сказала Рыжая Кэтрин. — Я не помню никаких подобных эмоций, когда мы были молоды и я загружала Светловолосую Кэтрин почти каждый день. Но сейчас, — выражение ее лица сделалось суровым, — мы все зрелые люди, не обделенные собственными резервами и интеллектом. Знаешь, я не могу не думать о том, что если человеку за сто лет, то во всех проблемах, которые его мучают, виноват он сам.

Медленно покачиваясь на качелях, он ощутил приступ тупого отчаяния. Боже мой, подумал он, меня ждет одиночество.

Краткие дни надежды миновали. Он молча смотрел на залив — волнующаяся вода была слишком коварна, лишь самые оголтелые серфингисты мелькали на волнах — и чувствовал, как в мозгу разрастается давящая боль, словно пальцы опытного садиста углубляются в основание черепа.

— Хотелось бы знать, — сказал он, — ты не думала о том, чтобы загрузить мои воспоминания?

Она посмотрела на него с любопытством. «Боюсь, сейчас не время».

— Я чувствую потребность поделиться… кое-чем.

— Старый Даву загрузил их. Можешь поговорить с ним.

Это абсолютно разумное предложение лишь заставило его стиснуть зубы. Ему требовалось понять смысл вещей, привести мысли в порядок, а для этого сиб не годился. Старый Даву мог лишь подтвердить то, что он уже знал.

— Я поговорю с ним, — сказал он.

Но так и не поговорил.


Боль усиливалась ночью. Это было связано не с тем, что приходилось спать одному, не с отсутствием Кэтрин: источником боли было сознание того, что она будет отсутствовать всегда, что опустевшее место рядом с ним останется пустым навеки. И тогда его по-настоящему охватывал страх, и он часами лежал без сна, глядя в жуткую пустоту, которая окутывала его черной пеленой. По телу пробегали волны дрожи.

Я сойду с ума, иногда думал он. Казалось, что безумие может стать сознательным выбором, словно он был персонажем елизаветинской драмы, который поворачивается к публике и объявляет, что сейчас он потеряет рассудок, а затем, в следующей сцене, его увидят грызущим кости из семейной усыпальницы. Даву уже представлялся себе бегающим по улицам на четвереньках и лающим на звезды.

Когда же рассвет начинал вползать на подоконник, он выглядывал из окна и понимал, что, к сожалению, он еще не сошел с ума, что он осужден к еще одному дню в здравом уме, дню, полному боли и горя.

И вот однажды ночью он все-таки обезумел. Он осознал, что скорчился на полу в пижаме, а комната вокруг лежит в руинах, в осколках зеркал и обломках мебели. С рук капала кровь.

Дверь сорвалась с петель, когда Старый Даву выбил ее плечом. Даву осознал, что сиб уже довольно долго пытался проникнуть в комнату. В дверном проеме он увидел силуэт Рыжей Кэтрин, сверкающий нимб сиял вокруг ее медных волос, пока Старый Даву не зажег свет.

Кэтрин отняла у Даву обломки разбитых зеркал, промыла и продезинфицировала раны, пока его сиб пытался привести в относительный порядок зеленую комнату с ее антикварной мебелью.

Даву следил за тем, как его кровь окрашивает воду, как алые нити скручиваются в спирали Кориолиса.

— Простите, — сказал он. — Кажется, я схожу с ума.

— Сомневаюсь, — отозвалась Рыжая Кэтрин, хмуро рассматривая пинцет с зажатым осколком стекла.

— Я хочу знать.

Что-то в его голосе заставило ее поднять глаза. «Да?»

В ее глазах он мог разглядеть собственное отражение.

— Прочитай мои загрузки. Пожалуйста. Я хочу знать… нормально ли я реагирую на все это. Ясен ли мой рассудок или… — Он замолчал. Сделай это, подумал он. Сделай для меня только это.

— Я не загружаю других людей. Это может сделать Даву. Я имею в виду Старого Даву.

Нет, подумал Даву. Сиб слишком хорошо поймет, что он задумал.

— Но он — это я! — сказал он. — Он думает, что я нормальный!

— Тогда пусть это сделает Безмолвный Даву. Сумасшедшие — его специальность.

Даву коротко рассмеялся.

— Он скажет, что я должен войти в Лету. Все советы, которые он дает… сводятся к одному, — он сжал кулак и увидел, как капли крови выступают из порезов. — Я хочу знать, смогу ли я это выдержать, — сказал он. — Или… мне нужно что-то сильнодействующее.

Она кивнула и, последний раз взглянув на острое маленькое стеклянное копье в пинцете, осторожно положила его на край раковины. Ее глаза задумчиво сузились — Даву почувствовал, как его сердце сжалось от того взгляда, от привычных морщинок в уголке правого глаза Рыжей Кэтрин, каждая из которых была так знакома и любима.

Пожалуйста, сделай это, подумал он безнадежно.

— Если это так важно для тебя, — сказала она, — я согласна.

— Спасибо, — сказал он.

Он склонил голову над раковиной, взял ее руку и прижался губами к коже, покрытой каплями воды и разводами его крови.

* * *

Это было похоже на любовную интрижку, все эти тайные встречи и перешептывания. Рыжая Кэтрин не хотела, чтобы Старый Даву знал о том, что она загружает воспоминания его сиба — «мне не хотелось бы нарываться на неодобрение с его стороны», — поэтому им с Даву пришлось подождать, пока он отлучится на несколько часов для записи передачи из серии Кейвора «Идеи и манеры».

Она устроилась на диване в гостиной, укрывшись своим любимым платком. Закрыла глаза. Пропустила через себя воспоминания Даву.

Он сидел в кресле рядом с пересохшим ртом. Хотя с момента смерти Темноволосой Кэтрин прошло почти тридцать лет, сам он прожил за это время всего несколько недель; Рыжая Кэтрин пробегала эти недели в ускоренном темпе, задерживаясь здесь и там, смакуя подробности и опуская моменты, которые считала несущественными…

Он пытался догадаться по ее лицу, в каком миге его жизни она сейчас находится. Выражение шока и ужаса вначале было достаточно отчетливым — это шаттл вспыхивал на ее глазах языками яркого пламени. По мере того, как потрясение проходило, он читал на ее лице дискомфорт, вызванный незнакомыми ощущениями: горе, злость, а порой изумление пробегали по лицу, сменяя друг друга; но постепенно их сменили растущая печаль и ресницы, влажные от слез. Он подошел к ней, опустился на колени рядом с диваном и взял за руку. Ее пальцы ответили на пожатие… Она судорожно вздохнула, откинула голову… Ему хотелось рыдать, но не от собственного горя, а от жалости к ней.

Зеленые глаза распахнулись. Она покачала головой.

— Мне пришлось прерваться, — сказала она. — Я не могла больше это выносить… — В ее широко распахнутых глазах он прочитал страх. — Мой Бог, какая тоска! И желание. Я не могла себе представить. Я никогда не испытывала такого желания. Хотелось бы мне, чтобы меня желали с такой силой.

Он поцеловал ее руку, мокрую щеку. Ее руки обвили его плечи. Он испытал приступ радости, ясности. Теперь желание принадлежало ей.

Даву отнес ее в спальню, которую она делила с его сибом, и они вместе отдали дань памяти Кэтрин.

* * *

— Я увезу тебя туда, — сказал Даву. Он указал пальцем на небо, сосчитал звезды, одна, две, три… — Планета называется Атуган. Она кипит от жара, там нет ничего, кроме скал и пустынь, серы и шлака. Но мы сможем сделать ее домом для себя и наших детей — детей всех видов, каких мы только пожелаем, от рыб до птиц. — Сердце наполнялось счастьем. — Хоть динозавров, — сказал он. — Хочешь стать мамой динозаврика?

Он почувствовал, что Кэтрин покидает убежище его объятий и отходит к окну, из которого лился лунный свет. Волны били в старый деревянный пирс.

— Я не обучена искусству землеобразования, — сказала она. — В таком путешествии я стану обузой.

— Я отстал в своей области на несколько десятилетий, — сказал Даву. — Ты могла бы подучиться, пока я буду наверстывать упущенное. Можешь загрузить опыт Темноволосой Кэтрин. Ведь это возможно.

Она повернулась к нему. Свет ночника бросал желтый отблеск на ее бледное лицо, на быстрые пальцы, которыми она сложила сигнал.

«Сожалею».

— Я прожила со Старым Даву почти два века, — сказала она.

На мгновение ему показалось, что его жизнь сошла с рельсов; он почувствовал себя подвешенным, словно замершим в высшей точке траектории перед падением.

Ее глаза блуждали по дому, где Старый Даву расхаживал по комнатам, пил кофе и размышлял над жизнью Максвелла.

— Я продолжу прежнюю жизнь, — сказала она. — Я не могу лететь с тобой, но другая я сможет это сделать.

Даву почувствовал, что жизнь возобновила свое течение.

— Да, — сказал он, потому что стоял в тени и не мог изобразить свое согласие пальцами. — Обязательно. — Он подошел к ней ближе. — Хотя я предпочел бы, чтобы это была ты, — прошептал он.

Он увидел, как недоумение тронуло уголки ее губ. «Но это и буду я, — сказала она. Она поднялась на цыпочки, поцеловала его в щеку. — Теперь я вновь стала твоей сестрой, правда? — Ее глаза оказались на одном уровне с его глазами. — Будь терпелив, я все устрою».

— Я подчиняюсь вам во всех отношениях, мадам, — сказал он, чувствуя, что надежда начинает петь в сердце.

* * *

Даву присутствовал при ее пробуждении, ее рука была в его руке, когда она открыла свои фиолетовые глаза, глаза его Темноволосой Кэтрин. Она посмотрела на него с абсолютным пониманием, подняла руку и поправила черные волосы; затем ее глаза устремились на пару, стоявшую позади него, Старого Даву и Рыжую Кэтрин.

— Молодой человек, — церемонно сказал Старый Даву, положив руку на плечо Даву, — позвольте мне представить вас моей жене. — А затем (мудрейший из сибов) он наклонился и прошептал весьма многозначительно на ухо Даву: — Я надеюсь, когда-нибудь ты сделаешь то же самое для меня.

Удивленный Даву сделал вывод, что секрет брака, длящегося два столетия, состоит в том, чтобы вовремя закрыть глаза.

— Признаюсь, я немного завидую, — сказала Рыжая Кэтрин прежде, чем покинуть комнату вместе со Старым Даву. — Завидую новой жизни моего близнеца.

— Это также и твоя жизнь, — сказал он. — Она — это ты.

Но она посмотрела на него с тоской, и ее пальцы сложились в знак, которого он не разобрал.

Даву отвез жену на медовый месяц в Скалистые горы, истратив часть своей зарплаты за семьдесят восемь лет на аренду хижины в горной долине над истоком Рио-Гранде, где ветер шумел в соснах, в небе лениво кружили ястребы и солнце слепило глаза. Они совершали долгие прогулки по холмам, готовили простую еду на кухне-времянке, любили друг друга на хрустящих льняных простынях.

Он устроил в хижине кабинет, два стола спиной друг к другу. Кэтрин засела за изучение биологии, экологии, нанотехнологии и квантовой физики — у нее уже была солидная общая подготовка, не хватало лишь специальных знаний. Даву выступал в роли наставника и сам старался поскорее ознакомиться с последними достижениями в своей области. Она — ей еще не придумали имя, хотя Даву мысленно называл ее «Новая Кэтрин» — просматривала старые загрузки Темноволосой Кэтрин, концентрируясь на ее работе, на ее понимании проблемы.

Однажды, открыв глаза после загрузки, она посмотрела на Даву и покачала головой.

— Это странно, — сказала она. — Это я, я знаю, что это я, но ее стиль мышления… — «Я не понимаю, — показала она. Нам говорили, что нас делают не воспоминания, а образ мыслей. Мы — те, кто мы есть, потому что мыслим определенным образом… но мне кажется, я мыслю не так, как она».

— Это вопрос привычки, — сказал Даву. — Ты просто привыкла мыслить иначе.

«Возможно», — уступила она, сдвинув брови.

— Ты — Рыжая Кэтрин — раньше загружала воспоминания Темноволосой Кэтрин. Теперь тебе не составит труда понять ее.

— Я не сосредотачивалась на технических аспектах ее работы, на том, как она подходила к решению проблем. Их интерпретация лежала за границами моего опыта — я уделяла больше внимания другим моментам ее жизни. — Она подняла глаза на Даву. — Например, моменты ее близости с тобой. Которые были очень богаты, интенсивны и вызвали у меня нечто вроде ревности.

— Тебе нет нужды ревновать сейчас.

«Возможно», — показала она, но ее темные глаза остались задумчивыми.

После этого он стал физически ощущать молчание Кэтрин, ее отсутствие, которое наполняло хижину невидимым, но осязаемым облаком ее мрачных мыслей. Кэтрин проводила время, копаясь в себе или неутомимо сканируя загрузки Темноволосой Кэтрин. За едой и в постели она была тихой, задумчивой — предельно дружелюбной и, как ему казалось, не то чтобы несчастной, но слишком погруженной в свои мысли.

Она приспосабливается, подумал он. Человеку, прожившему двести лет, не так-то просто измениться.

— Я поняла, — сказала она десять дней спустя за завтраком, — что мой сиб — Рыжая Кэтрин — трус. Что меня создали — и других сибов тоже, чтобы мы делали то, для чего у нее не хватает духу. — Фиолетовые глаза спокойно смотрели на Даву. — Она хотела полететь с тобой на Атуган — хотела испытать силу твоего желания — но что-то удержало ее. И она создала меня, чтобы я сделала это за нее. Таково мое предназначение… выполнять ее предназначение.

— Что ж, значит, это ее потеря, — сказал Даву.

«Увы!» — показали ее пальцы, и Даву почувствовал холодок, пробегающий по спине.

— Но я тоже трус! — крикнула Кэтрин. — Я не твоя храбрая Темноволосая Кэтрин и не смогу ею стать!

— Кэтрин, — сказал он, — ты ведь тот же самый человек — вы все одно и то же!

Она покачала головой.

— Я думаю не так, как твоя Кэтрин. Не обладаю ее мужеством. Не знаю, что освободило ее от страха, но это нечто, чем я не располагаю. И… — Она потянулась через стол и сжала его руку. — У меня нет того чувства к тебе, которым обладала она. Я просто не… я пыталась, я читала эту всепоглощающую страсть в своем сознании, сравнивала ее с тем, что чувствую сама, и… то, чем обладаю, — это ничто по сравнению с ее чувством. Я хотела чувствовать то же самое. Правда, хотела бы. Но если я кого и люблю, так это Старого Даву. И… — она выпустила его руку и встала из-за стола. — Я трус, и я нашла трусливый выход из положения. Я должна уйти.

«Нет, — с мольбой показали его пальцы, и еще: — Пожалуйста».

— Ты можешь это изменить, — сказал он. Он пошел вслед за ней в спальню. — В твоем мозгу есть такой рычажок, Безмолвный Даву может отыскать его, и мы будем любить друг друга вечно…

Она ничего не ответила. Когда она начала укладывать вещи, горе сдавило ему горло, и слова застряли в нем. Он ушел на маленькую кухню, сел за стол и схватился руками за голову. Когда она остановилась в дверях, он посмотрел на нее и замер, словно олень, в фиолетовом свете ее глаз.

— Светловолосая Кэтрин была права, — сказала она. — Наши старшие сибы — негодяи. Они используют нас, причем довольно жестоко.

Через несколько секунд он услышал звук мотора, затем удаляющееся шуршание шин. «Увы!» — невольно затрепетали пальцы. «Увы!»

Целый день он провел, не выходя из хижины, не в состоянии работать, содрогаясь от ужаса. Когда стемнело, сознание того, что ему предстоит спать на простынях, еще не утративших аромата Кэтрин, выгнало его за дверь. Он бродил по холмам, залитым лунным светом, пересохшая земля хрустела под его сапогами, и, когда ноги начали побаливать от усталости, он опустился в пыль.

Было лето, но здесь, высоко в горах, ночи стояли холодные, под стать глубокому холоду, сковывавшему мысли. Соблазнительное слово «Лета» всплывало в мозгу. Кто откажется быть счастливым, спрашивал он себя. В мозгу есть рычажок, и кто-нибудь отыщет его для тебя.

Он почувствовал, как медленные, жгучие капли горя сочатся из сердца, одна за другой, и подивился, насколько его хватит, как долго сможет он выносить эти бесконечные мгновения, каждое из которых, словно острый молоточек, болезненно стучало в висках…

Дерни за рычаг, подумал он, и стук молоточков прекратится. «Я измучен собственным стоном…»

«Кэтрин заслуживает оплакивания», — сказал он когда-то Безмолвному Даву, а теперь у него так много Кэтрин, чтобы оплакивать: Темноволосая Кэтрин и Светловолосая Кэтрин, Новая Кэтрин и Старая Кэтрин. Все эти Кэтрин, пойманные в сети судьбы, живые или мертвые или просто существующие. И ему предстоит, в силу необходимости, существовать… Так долго жить и жить давать другим.

Он лег на спину на холодную землю и устремил свой взор в мир звезд, пытаясь найти средь сверкающих слезинок ночного неба те миры, где они с Кэтрин пролили с небес миллионы своих детей.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я понял теперь, что встречал троих Роджеров Желязны в своей жизни.

Первого я встретил в 1969 году в магазине, когда наткнулся на экземпляр «Лорда Света», стоявший на проволочном стеллаже позади витрины с комиксами. Этот первый Роджер представлял собой очень своеобразную смесь безупречной логической концепции, широчайшей эрудиции и неподражаемой элегантности.

Значение Роджера Желязны в области научной фантастики того времени невозможно переоценить. Никто из тех, кто в тот период наталкивался на «Лорда Света» или «Мастера снов», не забудет этого опыта. Роджер был в буквальном смысле слова революционером: он пришел на поле, перепахал его и оставил в совершенно новом качестве. Последующие работы Роджера не достигали такого воздействия, возможно, потому, что сам центр поля переместился в направлении Роджера: его работы впечатляли меньше, потому что каждый стал работать под него.

Мой второй Роджер был человеком, которого я встретил на семинаре фантастов в начале семидесятых. Он был грациозен, остроумен и (когда хотел) пронзительно забавен. Он произнес две самые смешные речи от лица почетного гостя, которые я когда-либо слышал, и я вечно буду сожалеть, что никто не удосужился записать их. Он говорил на редкость красноречиво — длинными, живыми, неподготовленными, но грамматически правильными предложениями — на любые темы, от поэзии и философии до квантовой физики. Его публичный имидж демонстрировал ту же оригинальность и широкую эрудицию, которые чувствовались в его работах.

Став писателем, я открыл в Роджере дружелюбнейшего старшего коллегу: мы жизнерадостно строили козни персонажам друг друга во время работы над сериалом «Дикие карты», а когда Мартин Гринберг попросил меня написать продолжение к одной из повестей Роджера для серии «Двойной Тор», Роджер любезно разрешил мне продолжить его «Кладбище сердец» моим «Элегия для ангелов и собак». Мы говорили о совместной работе над романом и однажды в самолете даже разработали сюжет, но планы наши так и не осуществились. Нам казалось, что у нас впереди масса времени, чтобы вернуться к этому.

Однако за пределами профессиональных обязательств мы виделись редко, хотя и жили всего в 65 милях друг от друга. В душе он был очень стеснительным человеком и не стремился заводить компании.

Своего третьего Роджера я встретил за год до его смерти. Третий Роджер был моим другом, драгоценным другом. Несмотря на то что болезнь, которая свела его в могилу, уже подточила его силы, Роджер, казалось, в тот последний год жизни достиг расцвета — он тянулся к нам, и теперь ясно, что оставил в нас свой отсвет. В тот год я общался с ним больше, чем за все предыдущие годы знакомства. Я помню, как он согревал своей добротой и обаянием наши барбекю, вечеринки, игры, свадьбы и новоселья.

Было совершенно очевидно, что в этот последний год Роджер был счастлив, и смотреть на него было радостно. Как в домашней обстановке, так и во всех остальных случаях он неизменно проявлял свою замечательную оригинальность мышления, широкую эрудицию и неподражаемую элегантность.

Знать его было привилегией. То, что его нет с нами, остается трагедией.

Он был единственным в своем роде, и те, кто пользовался привилегией знать его, тоскуют о нем каждый день.

Загрузка...