«Ну, а кроме динозавра, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»

Ray Bradbury Besides a Dinosaur, Whatta Ya Wanna Be When You Grow Up?

— Задавайте мне вопросы.

Бенджамин Сполдинг двенадцати лет от роду держал речь. Мальчишки, рассыпавшись по лужайке вокруг него, и глазом не моргнули, ухом не повели, даже хвостом не вильнули. Собаки, вперемешку с детьми, тоже не шелохнулись, только одна из них зевнула.

— Ну же, кто-нибудь, — настаивал Бенджамин, — спросите меня.

Может, созерцание неба настроило его на такой лад. Необъятные фигуры, диковинные звери в вышине плыли чёрт-знает-куда из бог-весть-какой эпохи. Может, ворчание грома за горизонтом, буря, которая намеревалась нагрянуть, были тому причиной. А может, это заставило его вспомнить тени в музее Филда, где Стародавние времена шевелились, как эти самые тени, виденные им на утреннем сеансе в прошлую субботу, когда повторно крутили «Затерянный мир», монстры падали с утёсов и мальчишки прекращали беготню между рядов и вопили от страха и восторга. Может быть…

— Ладно, — сказал один из мальчишек, не открывая глаз, погрязший в скуке настолько, что даже зевать не хотелось. — Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Динозавром, — ответил Бенджамин Сполдинг.

И, словно дожидаясь этих слов, на горизонте грянул гром.

У мальчишек распахнулись глаза.

— Кем-кем?!!

— Да, ну а кроме динозавра?..

— Не стоит размениваться ни на что другое.

Он взглянул на колоссальные туши туч, которые надвигались, чтобы пожрать друг друга. Над землёй вышагивали гигантские ножищи молний.

— Динозавр… — прошептал Бенджамин.

— Сматываемся!

Какая-то собачка пустилась наутёк, а за ней мальчишки:

— Динозавры? — фыркали они. — Хм! Динозавры!

Бенджамин вскочил, потрясая кулаком.

— Чем вы захотите, тем вы и станете, а я останусь самим собой.

Но их уже и след простыл. Только одна собачка осталась. И то у неё был нервический жалкий вид.

— Ну и чёрт с ними. Пошли, Рекс, поедим.

И тут пожаловал дождь. Рекс удрал. Бенджамин остался, горделиво озираясь по сторонам, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на ливень. Затем величавый маленький человек, в одиночестве, насквозь промокший и чудной, прошествовал по лужайке.

Гром отворил для него дверь. Гром захлопнул её вслед за ним.

Про дедушку можно было по праву сказать, что он сам себя вылепил. Загвоздка в том, любил повторять дед, разделывая цыплёнка и отрезая ломоть яблочного пирога перед отправкой в рот, что он так и не решил, чему себя посвятить.

Так вот и вёл он беспорядочную жизнь — инженера-железнодорожника, с которой вскоре было покончено, ради должности городского библиотекаря, с которой вскоре было покончено, ради того, чтобы избираться мэром, с чем он вскоре покончил, даже не вступив в должность. В настоящее время он на полной ставке заведовал печатней и давильней для вина из одуванчиков назло Сухому закону в подвальчике бабушкиного доходного дома. Когда он не был в печатне и давильне, он рыскал по огромной библиотеке, которая вышла из берегов и затопила гостиную, коридоры, шкафы и все спальни, верхние и нижние. Его многочисленные хобби включали коллекционирование бабочек, пойманных и хранившихся на решётках автомобильных радиаторов, террор по отношению к цветам в саду, которые не слушались его рук, и наблюдение за внуком.

В данный момент сие наблюдение было похоже на покупку билета для вулкана.

Вулкан бездействовал, восседая за полуденным столом. Дедушка, чуя скрытое извержение, вытер салфеткой рот и сказал:

— Что сегодня нового в большом внешнем мире? Низвергался ли ты в последнее время с какой-нибудь флоры? Какая фауна, я хочу сказать, бешеные пчёлы, загнали тебя домой?

Бенджамин сомневался. Постояльцы прибывали как каннибалы, а уходили как христиане. Он ждал прихода новых каннибалов, чтобы приступить к пережёвыванию пищи. И, наконец, сказал:

— Нашёл себе дело всей жизни.

Дедушка присвистнул.

— Как называется?

Бенджамин назвал.

— Ну и ну.

Дедушка, чтобы выиграть время, отрезал себе ещё ломтик пирога.

— Хорошо, что ты сделал свой выбор уже в таком раннем возрасте. Но где этому можно научиться?

— Деда, у тебя же есть книги в библиотеке.

— Несметное множество. — Дедушка ковырялся в корочке пирога. — Но я что-то не припомню у себя книг-самоучителей юрского или мелового периода, когда убийство было обычным делом и никто особенно не возражал…

— Деда, у тебя в подвале мириады журналов. И с половину этого на чердаке.

Бенджамин переворачивал блинчики, словно книжные страницы, разглядывая чудеса света.

— Мне нужны девятьсот девяносто картинок про допотопные времена и живность, которая тогда обитала!

Оказавшись в западне своей собственной привычки ничего не выбрасывать, дедушка только и смог промолвить:

— Бенджамин…

Он потупил взор. Родители мальчика пропали в бурю на озере, когда ему было десять. Ни их, ни их лодку так и не нашли. С тех самых пор всевозможная родня ходила на берег озера в поисках вопящего у кромки воды Бенджамина, который кричал: куда все подевались и почему они не вернулись домой? Но в последнее время он всё реже появлялся у озера и всё чаще бывал здесь, в доходном доме. А теперь (дедушка нахмурился) и в библиотеке.

— Не просто каким-то там динозавром, — перебил его Бенджамин. — Я собираюсь стать самым лучшим.

— Бронтозавром? — предположил дедушка. — Они симпатяги.

— Нет!

— Аллозавром. Давай аллозавром. Они изящные, словно на пуантах. Ах, как они семенят на цыпочках…

— Нет!

— Как насчёт птеродактиля? — дед вошёл в раж и подался вперёд. — Высоко летает, смахивает на парящие машины, нарисованные Леонардо, ну, ты знаешь, да Винчи.

— Птеродактили, — призадумался Бенджамин, кивая, — почти первый номер.

— А кто первый?

— Рекс, — прошептал мальчик.

Дедушка огляделся по сторонам:

— Ты подзываешь собаку?

— Рекс, — Бенджамин зажмурился и назвал полное имя. — Тираннозавр рекс!

— Вот это да! — сказал дедушка. — Знакомое имечко. Царь над ними над всеми.

Бенджамин заблудился во времени, мгле и непролазных болотах затхлой воды.

— Царь над ними над всеми, — прошептал он.

Вдруг он широко раскрыл глаза.

— Есть идеи, деда?

Старик отпрянул от этого чистого пронзительного взгляда.

— Нет. Гм… дай потом знать, что ты нашёл. В своих изысканиях…

— Да!

Приняв это как знак одобрения, Бенджамин вскочил со стула, метнулся к двери, встал как вкопанный и обернулся.

— А кроме библиотеки, куда ещё можно податься?

— Податься?

— Пожарные тренируются в пожарной части. Машинисты учатся водить локомотивы в депо. Врачи…

— А куда податься мальчику, — сказал дедушка, — чтобы с отличием сдать экзамен на ящера первого класса?

— Вот именно!

— Пожалуй, в музей Филда, где выставлены груды костей из чердачного этажа Господа Бога. Динозавр-колледж. Ни дать ни взять! Вот куда мы пойдём!

— Деда, вот здорово! Спасибо тебе. Будем носиться как угорелые и улюлюкать!

И — бац! Хлопнула дверь на улицу. Мальчугана как ветром сдуло.

— Будем, будем, это уж как пить дать, Бенджамин.

Дедушка налил сиропу, всматриваясь в золотистые блики и раздумывая, как охладить пыл пламенного мальчишки.

Пожаловал огромный неистовый зверь. Их забрал большущий безудержный монстр. То есть поезд. До Чикаго. И Бенджамин с дедом оказались в брюхе чудовища, так сказать. Что-то крича друг другу и улыбаясь.

— Чикаго! — выкрикнул проводник.

— А почему он не сказал про музей Филда?! — нахмурился Бенджамин.

— Я тебе скажу, — откликнулся дед.

И спустя несколько минут:

— Вот он!

Они вступили под сень фресок, на которых одни твари угрожали разинутой пастью другим тварям так, что захватывало дух. Рука об руку, они дивились тому, сколько плоти кануло в небытие, изумлённо таращили глаза на вызволенные из недр земли и заново собранные скелеты. Любопытство одного шагало бок о бок с любопытством другого. Восторги юного вызывали давно забытую восторженность у пожилого.

— Посмотри, дедушка. Ты видел здесь хоть кого-нибудь из Грин-тауна?

— Только ты да я, Бенджамин.

— Единственные из наших, кого я помню, — мальчик перешёл на шёпот, — это мама и папа…

Во избежание сантиментов, дедушка быстро перехватил инициативу:

— Уж им-то здесь наверняка нравилось, сынок. А вот, посмотри-ка сюда!

Они зашагали дальше, изумлённые, потрясённые, ошеломлённые жемчужиной в коллекции кошмаров, запечатлённых Чарльзом Р. Найтом[1].

— Он — поэт с кистью, — сказал дедушка, балансируя на краю Большого каньона Времени. — Шекспир фресковой живописи. А ну-ка, Бенджамин, где тот большой пёс Рекс, о котором ты так мечтаешь?

— Этот небоскрёб и есть он?!

Над ними вздымалась колоссальная фигура. Они вприглядку подбирали неслышные мелодии на длинном ожерелье-ксилофоне из костей.

— Лестницу бы сюда.

— Чтобы вскарабкаться по ней, словно безумный дантист, и попросить пошире открыть ротик?

— Деда, он что, ухмыляется?

— Как моя тёща на нашей свадьбе. Хочешь, посажу тебя на плечи, Бен?

— А можно?

У дедушки на плечах Бенджамин, затаив дыхание, прикоснулся к… древней Улыбке.

Потом, словно что-то было неладно, притронулся к своим губам, дёснам и зубам.

— Засунь голову в пасть, сынок, — предложил дед, — посмотрим, откусит или нет.

Шли недели, бежало лето, росли стопки книг. В комнате Бенджамина расстилались наброски — чертежи костей, стоматологические карты юрского и мелового периодов.

— Сюда бы ещё «Отче Наш», — задумчиво сказал дедушка. — А это что такое?

— Убийственные картины мистера Найта, который зрит сквозь время и зарисовывает увиденное!

И тут в окно верхнего этажа ударился камушек.

— Эй! — кричали снизу голоса. — Бен!

Бен подошёл к окну, поднял его и прокричал сквозь сетку:

— Чего надо?

Это оказался один из мальчишек с лужайки.

— Где ты пропадаешь неделями, Бен? Пойдём купаться.

— Больно нужно, — ответил Бен.

— Потом пойдём к Джиму делать мороженое.

— Больно нужно! — Бен захлопнул окно и, обернувшись, увидел изумлённого деда.

— Я думал, банановое мороженое сводит тебя с ума, — сказал старик. — Сколько недель ты сидишь взаперти. Бог тебе в помощь.

Дедушка пошарил в карманах, отложил какие-то бумаги и отыскал объявление.

— Я знаю, что с тобой делать. Читай!

— Ух ты! — воскликнул Бенджамин. — Это то, что я думаю? Мы можем пойти?

— Вот твоя шляпа. Куда торопиться! — сказал дед.

Так как день был не воскресный, ожидание тянулось долго. Но рано утром в воскресенье Бен потащил деда в Первую баптистскую церковь.

А там, конечно же, Укротитель страшилищ преподобный Клю сдобрил свою проповедь бегемотами, охотился на китов, вылавливал левиафанов, изучал бездны и под конец пригнал громыхающее стадо, если не динозавров, то их ближайшую родню, изрыгающую серу! И все они ждут не дождутся в своих огнедышащих ямах, когда к ним на восхитительную раскалённую жаровню посыплются христианские мальчики.

Во всяком случае, так показалось Бенджамину, который смирно просидел первый в своей жизни церковный час. Глаза у него не слипались, рот не зевал.

Преподобный Клю, заметив лучезарную улыбку и горящие глаза мальчика, иногда поглядывал на него по мере того, как отслеживал генеалогию зверья с Люцифером — чёрным пастухом во главе своры.

После полудня выпущенные из Бестиария прихожане ещё дымились от головокружительного катания по Аду. Они неуверенно переступали с ноги на ногу и щурились на солнце после того, как узнали о допотопных мясорубках больше, чем хотелось. Все, кроме Бенджамина, который открыл для себя преподобного, оглушённого собственным красноречием, и орудовал рукой как рукояткой насоса в надежде, что из уст божьего человека хлынет новая порция звериных чудес.

— Преподобный отец, чудища! Вот здорово!

— Всё же не нужно ставить свечки чудовищам как людям, — молвил преподобный, старясь не сбить проповедь с пути истинного.

Бенджамин не сдавался.

— Мне понравились ваши слова про исполнение желаний. Это правда?

Преподобный чуть не вздрогнул от мальчишечьего взгляда, пылающего, как сигнальная ракета.

— Что именно?..

— Ну, если кому-то ужасно хочется, чтобы что-то произошло, то оно происходит? — пояснил Бенджамин.

— Если, — встрял дед, чтобы спасти преподобного от своего отпрыска, — если ты жертвуешь бедным, правильно молишься, аккуратно делаешь уроки, убираешь свою комнату…

На этом воображение деда иссякло.

— И так хватает, — сказал Бенджамин, переводя взгляд с деда-утёса на пригорок-преподобного Клю. — А что надо делать в первую очередь?

— Господь пробуждает нас каждый день, чтобы мы делали свою работу, сынок. Я выполняю свою работу — священническую. Ты — свою — мальчишескую — быть готовым желать и становиться!

— Желать и становиться! — возликовал Бенджамин, зардевшись. — Желать и становиться!

— После исполнения повседневных обязанностей, сынок, после обязанностей.

Но Бенджамин, воодушевлённый, сорвался с места, замер, вернулся, ничего не слыша.

— Преподобный отец, ведь этих чудовищ создал Бог?

— Да, сынок, Он их создал.

— А вы спрашивали себя, зачем?

Дед положил руку на плечо Бенджамину, но Бен не почувствовал.

— Зачем Богу понадобилось сначала создавать динозавров, а потом от них избавляться?

— Неисповедимы пути Господни…

— По мне так слишком уж неисповедимы, — сказал Бен, невзирая на лица. — Кому бы помешало, если бы у нас в Грин-тауне, штат Иллинойс, завёлся свой собственный динозавр, который вернулся обратно и никогда не вымирал? Кости — это, конечно, круто. Но всамделишный! Вот была бы красота!

— Я и сам неравнодушен к монстрам, — признался преподобный.

— Как вы думаете, Господь создаст их заново?

Преподобный понимал, что разговор катится в болото, в котором ему не хотелось погрязать.

— Я знаю одно: если умрёшь и попадёшь в ад, то чудовища или их подобия будут там дожидаться тебя.

Бенджамин просиял.

— Мне уже почти захотелось помереть!

— Сынок… — укоризненно сказал преподобный.

Но мальчика и след простыл.

Бенджамин летел домой, чтобы насытить желудок и зрение. Он разложил на полу с полдюжины раскрытых книг и посмеивался вполголоса от удовольствия.

Вот они — звери всех библейских поколений. И из Бездны. Как она ласкает слух! Мальчик твердил это слово с воскресного обеда в два часа до субботнего тихого часа в четыре. Бездна. Бездна. Глубокий вдох. И выдох. Бездна.

И бронтозавр родил птеранодона, и птеранодон родил тираннозавра, и тираннозавр родил полночного парящего змея — птеродактиля! И… так далее, и тому подобное, et cetera!

По мере того как он перелистывал увесистый семейный фолиант, с его страниц вставали левиафаны и древние создания, а когда он переселялся в Ад и снимал там комнату, вдруг появлялся Данте и указывал перстом своим то на один кошмар, то на другой, и то на змея, то — на кольцом свернувшегося гада — и все они — ближайшие дядья и тётки из Канувшего времени, из чуждой крови, из враждебной плоти. От зрелища такого у кого угодно забегают мурашки по спине. О, вы, что канули с лица земли, вернитесь! Любимцы, что некогда лежали у ног Господних, но изгнаны им были за изгаженный ковёр. О, домашние питомцы из клубящегося мрака и кипящей тьмы, чей глас способен распахнуть ворота настежь и выпустить наружу страх и ужас! Возопите! Издайте стон из… Бездны!

Его губы шевелились во сне, и солнце передвигало тени по его постели в предвечерние часы. Вздрагивание. Бормотание. Шёпот…

Бездна.

На следующий день старому доброму Рексу Бенджамин дал новую кличку — Пёс. Отныне он просто Пёс.

Дня через три дрожащий и скулящий Пёс, ковыляя, вылез из дома и пропал.

— Где Пёс? — полюбопытствовал дедушка, который уже обыскал и подвал, и чердак (а что там делать собаке? Разве там можно что-нибудь откопать?), и двор перед домом. Он позвал его:

— Пёс!

— Пёс? — спрашивал он у ветра, который дул на лужайке вместо лучшего друга человека. И, наконец:

— Пёс? Ты что там делаешь?

Оказывается, Пёс находился на противоположной стороне улицы, валялся посреди клеверного поля и разнотравья на пустыре, который никто не застроил и не обжил.

Через полчаса окликов дедушка раскурил трубку и встал над головой Пса, глядя на него сверху вниз. Пёс посмотрел на деда снизу вверх с ужасной тоской в глазах.

— Ты что тут делаешь, малыш?

Пёс, будучи тварью бессловесной, не мог ответить, но застучал хвостом, прижал уши и заскулил. Мир жесток. Сомневаться не приходилось. Как, впрочем, и в том, что домой он не пойдёт.

Возвращаясь на свою сторону улицы и оставив Пса в травяном убежище, дедушка узрел на крыльце нечто вроде носовой фигуры ламантина со старинного парусника. Разумеется, это бабушка, подставившая лицо полуденному ветру. Бабушка держала кухонную лопатку, которой махала Псу.

— Надеюсь, ты не ходил его кормить?!

— Что ты! Нет! — сказал дедушка, оглядываясь на дрожащую собаку, которая ещё глубже запряталась в траву. — А что случилось?

— Он наведывался в ледник.

— Разве собака способна на такое?

— Господь не поведал мне об этом, но там по всему полу разбросана еда. Гамбургер, который я припасла на сегодня, испарился. И повсюду кости и мясо.

— Пёс бы такое не выкинул. Давай разберёмся.

Напоследок бабушка посредством кухонной лопатки пригрозила Псу, который ретировался ещё ярдов на десять вглубь зарослей. Затем она единолично прошествовала парадным шагом в дом и принялась водить лопаточкой по полу, который и впрямь представлял собой жуткую мешанину из съестных припасов.

— Ты хочешь сказать, что это существо умеет пользоваться рычагом, отпирающим дверь в ледник? Это ни в какие ворота!

— А ты думаешь, кто-то из постояльцев страдает лунатизмом?

Дедушка присел на корточки и стал собирать остатки пищи.

— Изжёвана, ничего не скажешь. А других собак поблизости не наблюдается. Гм. Да. Гм.

— Лучше потолкуй с ним. Скажи Псу, ещё раз такое повторится, и на воскресный обеденный стол подадут фаршированную рисом собаку. А теперь прочь с дороги. У меня в руках тряпка!

Тряпка опустилась, и дедушка, отступая, попытался ругнуться, но не сильно, и вышел на крыльцо.

— Пёс! — позвал он. — Есть разговор!

Но Пёс сидел тише воды, ниже…

Список катастроф, грозящих перерасти в катаклизм, становился длиннее. Казалось, по крышам галопом скачут все Четыре Всадника Апокалипсиса, сбивая с веток яблоки и обрекая их на гниение. Дедушка заподозрил, что его пригласили на некий зловещий жирный вторник — mardi gras, который мог окончиться ночным недержанием мочи, хлопающими дверями, шлёпнувшимися пирожными и опечатками.

А факты были таковы: Пёс вернулся с той стороны улицы, но не успел он зайти, как снова убежал — шерсть дыбом, глазищи от страха — как яйца вкрутую. А с ним был таков и мистер Винески, верный постоялец и городской брадобрей на все времена. Мистер Винески дал понять, что сыт по горло Бенджамином, который скрежещет зубами за столом.

Почему бы, намекнул он далее дедушке, не привести городского зубодёра, чтобы тот удалил у мальчишки коренные зубы — молотилки — или же сдал бы сорванца в аренду на мукомольню и пусть зарабатывает на своё содержание!

«Меня не отбрить!» — подытожил мистер Винески. Он рано уходил и засиживался в парикмахерской допоздна. Временами он возвращался для полуденного сна, но тут же поворачивался и уходил, завидев неподвижно сидящего Пса на лужайке.

Хуже того — постояльцы раскачивались в креслах со скоростью сорок раз в минуту, словно неслись, не разбирая дороги, вместо того, чтобы мерно покачиваться раз в двадцать секунд, как в старые добрые времена — всего месяц назад.

Это качание и кот, спускающийся с крыши, служили мистеру Винески барометром. Стоило ему это увидеть, как он бежал со всех ног за незаменимым бабушкиным полдничным печеньем.

Да, кстати про кота. Примерно в то же время, когда Пёс отправился вплетать клевер в свою дрожащую шкуру, кот вскарабкался на крышу, где он носился и орал по ночам, и выцарапал на рубероиде иероглифы, которые дедушка пытался расшифровывать каждое утро.

Мистер Винески даже добровольно вызвался приставить лестницу и снять кота, дабы спокойно спать по ночам. Когда это было исполнено, кот, напуганный некоей невидимой силой, стремглав вернулся на крышу, расцарапав при этом кровлю, готовый вздрогнуть от любого палого листа или порыва ветра, а тем временем Бенджамин наблюдал за происходящим из окна своей комнаты…

В конце концов дедушка согласился положить сметаны и тунца в дождевой лоток, куда изголодавшийся дрожащий кот спускался раз в день на кормёжку и в панике улепётывал.

Если парикмахер прятался в своём ателье, Пёс — на лужайке, а кот на крыше, то дедушка начал допускать опечатки в своём типографском дворце. Некоторые опечатки превращались в словечки, которые он частенько слышал от котельщиков и работяг-железнодорожников, но сам никогда ими не увлекался.

В тот день, когда дедушка вместо «горячие сосиски» напечатал «горячие сиськи», он сорвал с себя свой зелёный целлулоидный козырёк, измял запачканный типографской краской фартук и пришёл домой раньше обычного, запить это дело вином до обеда, а также после оного.

— Кризис, ни дать ни взять.

— Что? — спросила бабушка, сидя поздно вечером на крыльце.

Дедушка не сразу сообразил, что проговорился. И спас положение тем, что залил в себя ещё вина.

— Ничего, ничего, — сказал он.

Но на самом-то деле очень даже чего. Прислушавшись, он, кажется, начал понимать причины Апокалипсиса над головой: Бенджамин пережёвывал тишину своими коренными зубами, перемалывая летние деньки со скрежетом тормозящего локомотива. И всё это зубами, которые становились всё острее…

Эта ночь решающая. Иначе нельзя. В противном случае днём позже кот бросится с крыши, Пёс загниёт в траве, парикмахера, лепечущего на разных языках, увезут в психушку.

То засыпая, то пробуждаясь от тяжёлого сна, дедушка проснулся и сел в постели.

Он что-то услышал. На этот раз он точно что-то услышал.

До него дошёл звук из старого фильма, но он не помнил, где или что, и запамятовал, когда.

Но звук потревожил его замшелые уши, душу и мышцы на ногах, словно у него начала пробиваться новая диковинная растительность на коже.

На дальнем краю кровати он увидел пальцы ног, которые, словно мышки, всматривались в жутковатую ночь, и втянул их под одеяло.

Он слышал истеричные пляски кота на крыше мансарды. Пёс на пустыре выл на луну, но никакой луны не было в помине!

Дедушка прислушался, затаив дыхание. Но звук не повторился и не отозвался эхом, не отскочил рикошетом от башни над зданием суда.

Он повернулся на бок и уже был готов погрузиться в чёрную смолистую жижу сна на миллиард лет. И тут его осенило. Странно! Постой-ка! Почему смола? Почему миллиард лет? Почему сон?

От этих мыслей дедушка резко встал, выскочил из постели, спустился в подвал, по пути накидывая халат. В подвале он оделся и пропустил один глоток вина из одуванчиков, и ему подумалось, а почему не три глотка?

В библиотеке, покончив с возлияниями, он, наконец, расслышал слабый звук и не без труда поднялся в комнату Бенджамина.

Бенджамин лежал с испариной на лбу, смахивая, ни больше ни меньше, на любовника после свидания с роскошной женщиной, как на греческой вазе в нескольких картинах. Дедушка усмехнулся про себя. Что ты, старик, он же ещё мальчик…

Он повернулся и чуть не споткнулся о сваленные на пол книги. А ещё они лежали на полках раскрытыми для обозрения.

— Э, Бенджамин, я и не знал, что их у тебя так много! — изумился он.

Ибо во множестве, на барельефах, на гобеленах и в музейных экспозициях лежали полсотни книг, раскрытых и распластанных, на страницах которых динозавры скалили зубы, рыскали, когтили доисторическую мглу, парили в небе, словно воздушные змеи, на перепончатых крыльях, тугих, словно барабаны, или вытягивали телескопические удавьи шеи из болот, источающих миазмы. Или, разинув пасти, смотрели на исходящее ливнем небо, погрязая и пропадая в гробницах чёрных смол. И терялись в миллиардах лет, которые пробудили старика.

— Не видывал ничего подобного, — прошептал он.

Действительно, не видывал.

Лики. Тулова. Паучьи лапищи, мясистые ножищи, изящные балетные ступни — что угодно для души! Когти-клещи-скальпели обезумевшего хирурга, кромсающего плоть собратьев своих на тончайшие паштеты и фарш для сэндвичей. Вот трицератопс перепахивает рогами пески джунглей. Его заваливает и отправляет в небытие тираннозавр рекс. Вот, словно надменный «Титаник», бронтозавр величаво плывёт навстречу невидимым столкновениям с плотью, временем, погодой и ледяными горами, надвигающимися в южном направлении на сушу в ледниковый период. В вышине — воздушные змеи без привязи, бомбовозы-птеродактили из ночного кошмара, стригущие мглу. Ветер играет на их перепонках, как на барабанах. Они машут-хлопают крыльями, как уродливыми опахалами, словно это книги-ужастики в иссушенном убийственном пунцовом небе.

— Так-так…

Дедушка мрачно и решительно нагнулся, чтобы захлопнуть книги.

Он спустился по лестнице за новыми книгами, своими собственными. Он принёс их наверх, раскрыл и разложил на полу, на полках, на кровати.

Постоял с минуту посреди комнаты и услышал собственный шёпот:

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Мальчик расслышал его слова сквозь горячечный сон. Его голова ударилась о подушку, рука опала в попытке притронуться к сну.

— Я…

Старик ждал.

— Я, — пробормотал мальчик. — Я… расту… сейчас.

— Что?

— Прямо сейчас… сейчас, — шептал Бенджамин.

По его губам и щекам ползали тени.

Дедушка склонился над ним и пристально посмотрел.

— Бен, зачем, — строго произнёс дед, — ты скрипишь и скрежещешь зубами? И…

Струйка крови возникла на плотно сжатых губах ребёнка. Яркая капелька попала на наволочку и растворилась в ней.

— Пора положить этому конец.

Дед сел и спокойно, но уверенно взял дрожащие запястья Бенджамина в свои руки. Он подался вперёд и принялся давать наставления:

— Спи, Бен, спи, но… слушай, что я тебе говорю!

Бенджамин мотал головой, морщился, обливался потом, но… слушал.

— Итак, — тихо промолвил дедушка, — то, что ты затеял, или то, что я подозреваю, что ты затеял, никуда не годится. Я не совсем знаю, что это, и знать не хочу, но что бы это ни было — с этим пора кончать.

Он замолк, собрался с мыслями и продолжил:

— Журналы захлопываются, книги возвращаются в библиотеку, курица в леднике остаётся нерастерзанной, собака приходит с пустыря, кот слезает с крыши, мистер Винески возвращается за наш стол, постояльцы прекращают воровать моё вино, чтобы пережить ночь, полную жутких звуков.

Теперь слушай внимательно. С музеем Фильда — покончено. Хватит с тебя костей, стоматологических карт с допотопными оскалами, довольно театра теней на стенах кинотеатров с призраками из доисторических эпох. С тобой говорит твой дедушка и советует, говорит с тобой о своей любви, но решительно и бесповоротно предупреждает — что этому положен конец!

Иначе весь дом будет разорён. Чердак провалится в подвал сквозь спальни, гостиную и кухню и погубит припасы, заготовленные летом, задавит бабушку, меня и постояльцев в придачу.

Мы ведь не можем себе этого позволить? А сказать, что мы можем? Вот, смотри!

Ночью, когда я удалюсь, а ты встанешь, чтобы пойти в туалет, то увидишь то, что я разложил для тебя на полу, что там раскрыто и дожидается тебя. Ты найдёшь монстра, чудовище, частью которого ты станешь, который ревёт и рычит, носится и пожирает огонь, сокращает время.

Другой зверь? Именно, но великий и благородный. Тот, с кем ты можешь слиться, срастись. Слушай меня в своём сне, Бен, и ночью перед сном погрузись в эти книги, страницы, картинки. Договорились?

Старик обернулся на принесённые им книги, разложенные на полу спальни, словно магические знаки.

Изображения извергнутых из Ада исполинов — огнедышащих локомотивов, исторгающих в ночное небо пламя и сажу, дожидались пристального изучения. А верхом на зловещих чудищах — машинисты в три погибели раздувают огненные бури, счастливо, по-паровозному, скалят зубы.

— Вот фуражка машиниста, Бенджамин, — прошептал дедушка. — Дорасти до неё головой, мозгами, но главное, дорасти до неё в своих мечтах. Всем мальчишкам хватит дикой природы; впереди жизнь, полная странствий и славы.

Старик впился глазами в огненные машины, завидуя изяществу их поршней, воображая, какие дикие доисторические звуки они изрыгали.

— Ты слышишь меня, Бен? Ты слушаешь?

Мальчик зашевелился, застонал во сне.

— Я очень надеюсь на это, — проговорил дед.

Дверь спальни захлопнулась. Старик ушёл. Дом спал. Далёкий поезд завывал в ночи. Бенджамин последний раз повернулся во сне, и лихорадка прошла. Испарина на его светлом лбу исчезла. Ветерок из распахнутого окна поигрывал страницами всех книг, вызывая к жизни одно стальное чудовище за другим…

На следующее утро, в воскресенье, Бенджамин вышел к завтраку поздно. Он спал долгим тяжким сном, полным сновидений, молитв, желаний, котомок с чем-то, чьих-то костей, плоти и крови, чего-то утерянного, прошедшего, канувшего, многообещающего будущего.

Он медленно спустился по ступенькам, и от него веяло свежестью и чистотой.

Немногочисленные постояльцы, всё ещё сидевшие за столом, при виде его повставали с мест, вытерли салфетками губы и ретировались в надежде, что их отступление не будет выглядеть беспорядочным.

Дедушка на своём конце стола сделал вид, будто читает международные новости на первой полосе газеты, но всё это время его глаза глядели поверх заголовков, наблюдая за тем, как Бенджамин садится, берёт нож и вилку и ждёт, когда бабушка принесёт ему стопку блинчиков, политых жидким золотом солнца.

— Доброе, утро, Бенджамин, — сказала бабушка, возвращаясь к своим делам.

Бенджамин молча ждал. Казалось, он, приоткрыв глаза, о чём-то думает, размышляет, взвешивает «за» и «против».

— Бенджамин, — сказал дедушка из-за газеты. — Доброе, утро.

Бенджамин сидел, таинственно сжав губы, по-прежнему погружённый в раздумья.

Стол замер в безмолвном ожидании.

Дедушка не мог не податься вперёд. Его ноги были напряжены. Когда губы мальчика разомкнутся, что исторгнет его глотка — жуткий вопль древних времён, душераздирающий крик, возвещающий о начале новой карьеры юного Бенджамина? Будет его улыбка оскалом кинжальных зубов, а язык окровавленным?

Дедушка оглянулся по сторонам.

Пёс, вернувшийся с пустыря, только что просеменил в кухню — цапнуть печенья. Кот, спустившийся с крыши, облизывал сметану с усов, тёрся о правую голень бабушки. А мистер Винески? Поднимется ли он снова по лестнице?

— Бен, — поинтересовался, наконец, дедушка, — ну и кем кроме динозавра ты хочешь стать, когда вырастешь?

Бенджамин поднял голову и улыбнулся, обнажив ряд обычных изящных зубов — кукурузных ядрышек. Между губ пришёл в движение язык. С колен он поднял и надел полосатую фуражку машиниста, которая, хоть и была великовата, отлично ему шла.

Вдалеке, на грани ночи и утра, просигналил поезд.

— Ты ведь знаешь, дедушка. Правда, знаешь.

И уже без скрежета зубовного он принялся поглощать свой завтрак. Дедушке оставалось только последовать его примеру. В дверях за происходящим наблюдали пёс и кот.

Бабушка, которая так ни о чём и не догадалась, пришла с новой порцией блинчиков и вышла за сиропом.

1983