«Древоходец». Приблудный ученик. Книга первая

Древоходец.

Книга вторая.

Приблудный ученик.

Предисловие автора.

В предисловии к первой части цикла Древоходец, я указал, что действие книги происходит в параллельной реальности.

Многие из моих читателей, ожидали в продолжении узнать о дальнейшей судьбе персонажей первой части, раскрытие всех загадок, связанных с колдуном: как появились его способностями, подробности его деятельности на Земле до описываемых в первой части событий.

Поначалу, я так и собирался сделать, но для объяснения сверхспособностей главного героя, по первоначальному замыслу, требовалось отправить в похожий, но иной мир, где он пройдёт обучение навыкам целителя, и где сформируется его мировоззрение.

Мир, куда он попадёт, в своём развитии близок к европейской Эпохе Просвещения: там ещё существует произвол дворянства, а промышленная революция только-только показывает свои стальные зубы.

Первую книгу я закончил в январе 2022 года.

Приступая ко второй книге, на описание обучения главного героя в другом мире, рассчитывал выделить пару глав и вернуться снова на Землю, но мне настолько не захотелось возвращаться на Землю, даже на Землю в параллельной реальности, что я намертво «застрял» за компанию с героем в этом, в другом мире. Приглашаю читателей, вслед за мной, также «улететь» в иную реальность, в иной мир, с его кремневыми пистолетами, прекрасными баронессами и «волшебными полянами».

Пролог.

Для Константина Сергеевича, как оказалось, было важно точно знать год, когда всё это произошло. Он позже не раз пытался вспомнить сколько же ему было: восемь, девять, а может и все десять лет?

Те годы жизни, у ещё просто Кости Косова, были вполне обычными, для мальчишки его возраста и его поколения – простыми, беспечными. Обязанностей мало: не приносить из школы двоек и не надоедать матери. А все события, в жизни мальчика, казавшиеся ему тогда очень серьёзными, как, например, покупка велосипеда, по прошествии нескольких лет, становились совершенно незначительными. Не имелось якоря, к которому можно было бы привязать цепь воспоминаний.

Первое значимое событие – поступление в школу, разделившая жизнь на «до школы» и «после школы». Второе – смерть деда.

Он знал, он помнил, что поход «за скелетами» состоялся между этими двумя событиями: он уже учился в школе, а дедушка ещё был жив. Но, как не старался, не мог вспомнить ни точный год, ни сколько ему было лет, хотя, как выяснилось, – это было важно. Важно, поскольку во время похода «за скелетами», Костя Косов, сам того не подозревая, прошёл инициацию, и из обычного мальчика превратился в «Древоходца», со всеми прилагающимся невероятными возможностями и способностями.

Глава 1.

Те летние каникулы Костя, как обычно, проводил у бабушки в деревне Каменке, как, впрочем, за редким исключением, и все остальные каникулы. Деревня уже тогда входила в состав города Каменска, и её смело можно было назвать даже и не пригородом, а частью города, по крайней мере официально, по бумагам.

Но, по своей сути, она как была, так и оставалась деревней: с пастухом, собирающим поутру в стадо коров, с гусями на лужайке и с необходимостью постоянно носить сапоги.

Дом, выделенный бабушке горисполкомом, от всех остальных деревенских домов заметно отличался в лучшую сторону. Он был кирпичный и покрыт шифером.

Когда-то его построил зажиточный крестьянин Сечкин. Сечкин, как полагается, был объявлен кулаком-мироедом, отправлен в Сибирь, где, вроде бы, благополучно и сгинул, а дом забрали под Сельсовет.

Как к главному в прошлом административному зданию деревни, от шоссе к нему вела пусть и неширокая, но асфальтированная дорога, доходившая прямо до палисадника. Перед домом дорога заканчивалась площадкой под стоянку транспорта.

Площадка летом всегда была расчерчена мелом для игры в классики. На остальных трёх, или четырёх километрах, по которым изгибаясь вслед за шоссе расставила свои домишки деревня Каменка, другого заасфальтированного места, подходящего для игры в классики, не имелось.

Этот квадратный кусочек асфальта за палисадником, доставлял известные неудобства из-за постоянных звуков шаркающих подошв и криков спорящей детворы. Но бабушка, как директор школы, к детскому гомону привычна, а дедушка – тот вообще был глуховат. Зато, в качестве компенсации, они, могли спокойно, не утопая в грязи, дойти от дома, до городка в любую погоду.

Константин на всю жизнь запомни разговор с одной девочкой из Каменки. Однажды хвастаясь, та заявила: «Мы богатые! У нас есть корова и телефон!».

В тот раз Костик ей гордо ответил, что у бабушки тоже есть телефон, а затем добавил, прямо по Михалкову: «А ещё водопровод! Вот!». После чего девочка пристыженно замолчал, видимо поражённая величием бытового благополучия его бабушки. Костя ещё не сказал ей про подведённую к дому канализацию, но не потому, что пожалел полностью разрушать самомнение обладательницы коровы и телефона, а просто упоминание о канализации, при общении с дамой, ему показалось неприличным.

Действительно, похвастаться наличием в доме водопровода, не говоря уже о канализации, в деревне могли единицы.

Строение, в котором ранее находилось правление колхоза «Победа», а позже проживали бабушка с дедом, к благам цивилизации были подключены только благодаря одному оборотистому председателю. Под его руководством в какой-то период, колхоз «Победа» выбился на областном уровне в передовики, кажется, по удоям.

Колхоз решили сделать показательным – «маяком» для остальных хозяйств области и на его примере проводить обучение успешным методам работы.

На этой волне к зданию правления подвели водопровод с канализацией: негоже участникам слётов по обучению новым технологиям выдойки коров бегать справлять нужду на улицу. По ходу, без лишнего шума, председатель подвёл трубы, и к своему дому.

Со временем, в период реорганизации и укрупнения, колхоз «Победа» был объединён с несколькими другими хозяйствами и стал совхозом. Центральная усадьба новоявленного совхоза оказалась в другом поселении, а бывшее здание правление колхоза «Победа» перешло на баланс города Каменска.

Когда Евгению Петровну – бабушку Костика, назначили директором одной из школ Каменска, городская администрация предложила ей для проживания этот освободившийся дом, куда они со своим мужем – Фёдором Тихоновичем, а для Кости – дедом Фёдором со временем и переехали на постоянное проживание.

Но в бывшее здание правления колхоза заселили не только одну их семью. Изначально, ещё до Революции, дом строился из расчёта на проживание двух семей – семьи самого Сечкина и семьи его старшего сына.

Вход с улицы был общий, за ним шёл коридор, по которому можно было пройти дом насквозь и выйти на приусадебный участок.

Коридор был достаточно широкий, около четырёх метров. В его середине, напротив друг друга располагались две двери. Одна, слева по ходу с улицы, вела в часть дома, где раньше проживали старшие Сечкины, за дверью же справа находились комнаты, которые занимала семья его сына. И там и там было по две комнаты, разделённые печкой, а ещё отдельная кухня. По площади левая часть, старших Сечкиных, имела метров семьдесят, у младших немного меньше, метров, наверное, шестьдесят.

Конечно, внутри дом в своё время был перестроен под нужды правления, но перед заселением новых жильцов, старая, изначальная планировка была восстановлена и даже печки на кухне сложили заново.

Их соседями, через коридор, занявшими меньшую часть дома, была семья также из двух человек.

Муж – Николай Григорьевич Валов и его жена Клавдия. Отчества её Костик не помнил, для него она всегда была просто тётя Клава. Николая Григорьевича в детстве он тоже называл просто – дядя Коля, но с возрастом, где-то после 16-17 лет перешёл на уважительное, по отчеству – Григорьевич, или упрощённо – Григорич.

Григорич родился и вырос в этой деревне. После школы поступил в машиностроительный техникум, где и познакомился с Клавдией, своей будущей женой. Из техникума, с началом войны, его призвали в армию. Отучившись два месяца на курсах связистов, попал на фронт.

Вернулся с войны в 1944 году, комиссованный по ранению. Из-за ранения сильно прихрамывал при ходьбе, за что «сердобольные» односельчане наградили его прозвищем – «Колька Шлёп Нога».

Клавдия его с фронта дождалась. Они поженились, воспитали двух сыновей. Сыновья выросли и уехали. Один устроился в Ростовской области, другой где-то на Урале.

После войны Григорич работал в какой-то «Спецсвязи».

Что это за «Спецсвязь» такая, Костик не знал, а когда об этом спрашивал, то Григорич отмахивался, или говорил, что это страшно секретная работа, и он не имеет права разглашать.

Пункт этой спецсвязи находился на окраине Каменска в отдельном строении, огороженном высоким забором с колючей проволокой. В этом же строении, Григорич раньше не только работал, но и проживал вместе со всей семьёй. По некоторым оговоркам, Костя понял, что тот просто дежурил при рации.

Из каких-то соображений, эту точку спецсвязи решили ликвидировать, или законсервировать. Григоричу же с женой для проживания выделили тоже часть дома бывшего правления колхоза.

Бабушка и дед с соседями жили очень дружно, можно сказать -душа в душу. Хотя и Григорич был инвалид, и дед Фёдор тоже инвалид -контуженный, но они были мужиками деятельными и «рукастыми».

Вода и канализация к дому были подведены, но в бывшем правлении все удобства сосредоточились в одном месте – маленьком туалете в коридоре, где имелся ржавый умывальник, а вместо унитаза железный помост из рифлёного железа с дыркой посередине, прожжённой сваркой.

После долгих споров, и, в первую очередь, по настоянию бабушки, на месте туалета устроили ванную комнату. Водонагреватель на первых порах, работал на дровах. Так как общий коридор в доме не отапливался, то в зимнее время, разогревшись после ванны, надо было стремительно бежать в жилые комнаты.

На собрании жильцов, было решено, что если ванная будет общая на две семьи, то туалеты каждый делает себе сам в своей части дома.

Позже от Григорича Костя узнал, что на месте, где они соорудили ванную комнату, раньше было стойло для коровы. Как оказалось, отец Григорича подрабатывал у кулака Сечкина на пасеке и ребёнком, Григорич несколько раз бывал в этот доме, когда с отцом привозил сюда мёд с пасеки.

– Мне, тогда совсем огольцу, этот дом казался большим и богатым. Жить в таком было пределом мечтаний, – как-то поделился Григорич воспоминаниями с Костей.

– Но этот дом не очень… Ничего так особенного, – удивился Костик.

– Не знаешь ты, как мы раньше жили! Наша деревня ещё более-менее: и шахты, и заводы со станцией в Георгиевске – есть где подработать. Я-то во время войны по России-матушке помотался. Насмотрелся на избы – мазанки с земляными полами и соломенными крышами. Так что, по тем временам это были просто хоромы.

– А почему он корову в доме держал? – спросил Костя. У него не укладывалось в голове, как человек имеющий несколько мельниц, конезавод, пасеку, много земли – жил в доме вместе с коровой.

– А кто он такой Сечкин? Он что, дворянин какой? Нет, он простой мужик. Да оборотистый, да работящий. Привыкли они так испокон веков жить вместе с коровой в доме, так и продолжали.

Ему все завидовали по-чёрному, а когда раскулачили и выслали – вся деревня радовалась, только не плясала.

– И отец твой радовался? – поинтересовался Костя.

– Мой отец, наверное, больше всех.

– Но он же после выселения Сечкина работу потерял на пасеке. Или нет?

– Сечкин его раньше, ещё до раскулачивания выгнал, – якобы, батя мёд воровал.

– А он не воровал? – поинтересовался Костик.

– Ну как не воровал? Подворовывал, конечно, понемногу. – Григорич улыбнулся. – Когда мёд качали, я так объедался, что на пузе красные пятна появлялись, и из них мёд сочился! А работать на пасеке и не прихватить немного мёда – не по-русски это как-то.

Правда отец погорел на продаже целой бочки с медовыми сотами. Сечкину кто-то донёс, а батю сначала избили. Сильно избили, ну и, само собой, запретили и близко к пасеке подходить. Так что, когда у Сечкина всё отобрали, а самого с семьёй выслали, отец только радовался. И я тоже радовался, вместе со всей деревней. Кто ж богатых любит? Это потом с возрастом дошло…

Спустя пятьдесят с чем-то лет, после постройки, в бывшем доме Сечкина, на месте стойла для коровы, совместными усилиями двух семей, смонтировали ванную комнату. На ванной настаивала Евгения Петровна – бабушка Костика, урождённая петербурженка. На общую ванну в коридоре, согласилась из-за сложностей с подводкой и монтажом водонагревателя.

Дед же Фёдор – бывший житель Псковской губернии требовал во дворе поставить баню.

Позже он всё равно начал подбивать Григорича на строительство бани. Тот в бане особого толка не видел, но дед Фёдор соблазнял возможностями гнать там самогон, под видом топки бани, а затем, в чисто в мужской компании, спокойно употреблять полученный продукт в антураже из пара и берёзовых веников.

В конце – концов, деду Фёдору удалось сагитировать всех на это дело, и на участке за домом появилась баня.

Где-то после войны, на месте бывшего постоялого двора, частично использовав старые полуразрушенные строения, частично добавив новые постройки, колхоз создал бытовой комплекс с баней, столовой и магазином. Когда, после укрупнения хозяйств, центральная усадьба перешла в другое поселение, баню закрыли.

Так что возведённая дедом Фёдором баня, оказалась единственной частной баней в Каменки, за много веков её существования. А может и не только в деревне Каменке, возможно и во всех окружающих деревнях на сотни километров.

Каменка находилась в историческом центре России, где сформировалась, и откуда выросла Великая Могучая Российская Империя.

Практически, не было бань в деревнях исторического центра России. Не было их ни в Рязанской, ни в Тульской, ни в Калужской, ни в Московской губерниях.

И когда некоторые патриоты, говорят о чистоплотности жителей патриархальной России, которые, якобы, постоянно мылись в бане, в отличие от нечистоплотных немцев и прочих европейцев, мывшихся в бочках, то следует задать патриотам вопрос: «Каких россиян вы имеете ввиду?».

Бани были распространены на территории бывших Новгородского и Псковского княжеств.

Возможно, эти княжества и были завоёваны москвичами, потому как, воины князя московского не были избалованы банями, а потому и «дух» их был крепче.

Константин как-то спросил у Григорича, как они раньше мылись, чем ввёл того в некоторое замешательство.

– Да не заморачивался тогда никто особо мытьём и чистотой. Руки и рожу перед школой протёр и хорош. Летом в прудах купались. А когда особо приспичит, или там мать заставит в «чистый четверг», то в тазик встанешь в сенях, из ковшика водой тёплой на себя побрызгаешь. Отец мой так годами не мылся. А я впервые в баню попал, уже когда в техникуме учился.

Конечно, в годы, когда Костя стал приезжать на летние каникулы в деревню, отношение жителей к чистоте тела сильно изменилось в лучшую сторону, по крайней мере у молодёжи. Было правда и другое: хотя Костик особо не слышал запах немытых тел от жителей Каменки, – там и так хватало неприятных запахов: практически все держали свиней, коз, или другую живность, но все, даже самые сильные запахи, перебивал запах сгоревшей серы, прямо-таки висевший внутри домов, пропитывая и одежду, и волосы, и кожу жителей деревни.

Причиной столь неприятного запаха, являлся бурый уголь, которым отапливали дома. Он получался дешевле и доступнее дров – шахты рядом, а для шахтёров он вообще выделялся бесплатно, но из-за большого содержания серы, при сжигании появлялся довольно неприятный, едкий и стойкий запах гари. Люди со временем к нему привыкали и не замечали.

Однажды, уже будучи студентом, Константин приехал в Каменку со своими одногруппниками. Они там собирались отметить майские праздники, пожарить шашлыки, попариться в баньке.

В то время бабушка уже жила с дочерью в Георгиевске и для Константина с ребятами явилось тогда полной неожиданностью, и, честно сказать, неприятной неожиданностью, обнаружить по приезду бабушку в доме. Она в тот день тоже решила выбраться в Каменку покопаться на огороде.

Шёл сильный дождь, который выгнал их из сада, не дав приготовить шашлыки. Баня для такой оравы оказалась маловата, и Константин предложил перебраться в пустующий дом по соседству. Бывшие владельцы дом продали и съехали, а новые ещё не заселились, и он около года стоял закрытый.

Константин выпросил ключ у Григорича, который по просьбе новых владельцев приглядывал за домом, и, дав обещание ничего там не сломать и не сжечь, вместе с одногруппниками, подхватив сумки с выпивкой и закуской, бегом, спасаясь от дождя, направились туда.

Дом долго стоял полностью закрытый. Запах серы и едкой гари в непроветриваемом помещении настоялся и обрёл подлинную выдержку и крепость. Они находились в нём, от силы, пять – десять минут, затем у одной из девочек началась рвота, перешедшая в икоту, следом, зажав рот, из дома выскочила её подруга. Ребятам пришлось опять бегом, придерживая с двух сторон постоянно икающую девушку, возвращаться обратно под пригляд бабушки Константина.

Евгения Петровна, как уже упоминалось, была выпускницей биологического факультета МГУ, преподавала в школе биологию, ботанику и химию. Набегавшись под дождём, Константин с товарищами, чинно восседали вместе с Евгенией Петровной за столом в её доме и слушали интереснейшую лекцию, на тему, как сера из бурого угля при сгорании превращается в сернистый газ, или оксид серы, или серный ангидрид и насколько это опасные и ядовитые вещества.

Но, что правда, то правда, сама Евгения Петровна никогда бурым углём в своём доме не топила. Используя возможности директора школы, она на свою семью и на семью Григорича завозила каменный уголь, который при сгорании не давал столь ядовитый запах.

Окружающие Каменку угольные шахты не только пропитали всё запахом сернистого газа, не только перемололи поля, леса и дороги подвалкой, но и оставили отпечаток на внешнем виде, на одежде проживающих рядом с шахтами людей.

Константин на всю жизнь запомнил увиденную однажды весной картину. Он тогда подошёл к деревне со стороны оврага. Перед ним открылась панорама склона с огородами, куда, пользуясь выходным и хорошей погодой, вышли на свои земельные участки почти все жители деревни.

Абсолютно, без исключения, они были одеты в куртки от шахтёрской робы и в шахтёрские же сапоги. Все, и мужчины, и женщины. Правда на мужчинах были ещё и штаны от робы. Мало того, для отпугивания птиц, на огородах, стояло ещё с десяток пугал, состоящих из деревянного креста, на котором висела всё та же роба, а сверху, вместо головы, болтались шахтёрские каски.

Константину тогда показалось, что на него цепью надвигаются солдаты в единой форме. Первая цепь двигалась пригнувшись, вторая цепь – пугала, шла поднявшись во весь рост, а ещё наступление поддерживают небольшие стальные танки. Роль небольших танков выполняли разбросанные по участкам шахтные вагонетки, приспособленные для сбора воды. Костик тогда ошеломлённо замер: ни одной яркой косынки, ни одного яркого пятна – только серые шахтёрские куртки.

Была ранняя весна, даже не распустились жёлтые цветки одуванчиков, и если бы не редкие кустики зелени на тропинках между участками, пробившиеся через пожухлую прошлогоднюю траву, то было бы полное впечатление, что смотришь чёрно-белый документальной фильм о малоизвестной войне, войне за выживание, которая шла в центре России, через двадцать лет после взятия Берлина.

Но не только взрослые носили шахтёрские куртки. В этих робах, ушитых под размер, некоторые детишки ходили и в школу. Обычно – дети работников совхоза. Шахтёры зарабатывали неплохо, и могли обеспечить своих детей нормальной одеждой.

Был ещё один предмет из амуниции шахтёров, очень востребованный в хозяйстве – шахтёрский аккумуляторный светильник.

И свет в Каменке часто отключали, и уличное освещении – пять фонарных столбов на всю деревню. Шахтёрский светильник требовался также и из погреба чего достать, или картошку там перебрать. Очень удобно, – закрепишь фонарь на лбу, а руки свободны.

Но у шахтёрского светильника имелась неудобная особенность – для зарядки требовался не только трансформатор, но и специальное устройство под его клеммы.

Всё это было у Григорича. Он поставил небольшой сарайчик у себя на участке, где мог заряжать сразу пять шахтёрских фонарей, да ещё и любые другие аккумуляторы.

За зарядку шахтёрской лампы брал немного, но нормальному, полноценному развитию бизнеса мешало огромное количество родственников. Сам он был родом из этой деревни, и, хотя близкой родни здесь уже не осталось – сестра продала дом отца и уехала с мужем в город Шахты, но разных там троюродных братьев и сестёр, двоюродных племянников, имелась целая куча.

Как говорил Григорич: «Брось в этой деревне в собаку камень – попадёшь в моего родственника».

А родне «стыдно» было с «дядей Колей» расплачиваться наличными, боялись этим обидеть – мол, как-то неудобно деньгами-то, родня всё же. Поэтому приносили в основном подарочки, кто ведро яблок падалицы, кто несколько яиц. Женщины часто приносили самогон: всё равно муж-ирод найдёт и выжрет, лучше с Колей Шлёп Нога самогоном расплачусь.

Среди родственников была некая тётка Теша. В каком колене и с чьей стороны она приходилась ему роднёй, – Григорич не знал, как, впрочем, не знал и её полного имени -Теша, да Теша. Но был уверен – точно родня. На всех свадьбах и поминках сродственников она всегда присутствовала, с надрывом «плакала-голосила» на похоронах, и громче всех орала: «Горько!» на свадьбах.

Вот эта Теша за зарядку своей лампы и подарила Григоричу от «всей души» щенка, и, чтобы не возникло сомнений в ценности подарка, сопроводила презент словами: «Мать – овчарка пограничная, немецкая. Отец – тоже кобель хороший».

Ни у кого в деревне овчарок не было, да и в городе Каменске их было наперечёт, поэтому установить происхождение щенка оказалось не сложно.

Действительно, мать была немецкой овчаркой, ну а отец, возможно, и был «кобель хороший», но неизвестный. Упустили хозяева свою воспитанницу, недоглядели.

Желающих взять беспородных щенков не нашлось, а когда собрались избавиться от нагулянного на стороне приплода, объявилась Теша и одного забрала. Ей отдали самого сильного, который всегда из кучи щенков выбирался наверх, ну а всех остальных его братьев и сестёр утопили.

А мудрая Теша и доброе дело сделала – жизнь собачью спасла, и за лампу подарочек принесла.

Григорич щенка взял, чем-то он ему понравился, но предупредил, что, если следующий раз Теша решит притащить ему какую ни будь живность, пусть это будет хотя бы цыплёнок.

Щенок вырос, и как в сказке: красотой пошёл в мать, а умом в отца. Он действительно внешне был вылитая немецкая овчарка, только немного мелковат для кобеля овчарки.

Ну, а умом в отца? Что было, то было – кобелём он оказался очень хорошим, удержать его около дома во время собачьих свадеб – задача невозможная. Или срывался с цепи, или выл так, что сами отпускали.

Да и кличка, которую ему придумала жена Григорича, тётя Клава – Гусар, заставляла соответствовать – постоянно волочиться за хвостатыми прелестницами.

Однажды Костя увидел Гусара рядом с домом своей матери в Георгиевске, это где-то километров пятнадцать от Каменки.

Пёс его узнал, подбежал виляя хвостом, ткнулся носом, вроде как: «Рад тебя видеть, но прости друг, – дела, дела», и побежал дальше догонять собачью свадьбу.

При своих кобелиных чрезмерностях, полученных по наследству от отца, у него были и явные достоинства. Он не лаял попусту, не трогал кур, или другую живность во дворе, кроме крыс, но по команде бросался на человека и мог прикусить за ногу, или за руку. Гусар иногда бегал встречать с работы тётю Клаву, и, однажды, защищая её, покусал пристававшего к ней пьяного мужика, обратив того в бегство.

Было у него и ещё одна полезная способность, которую часто использовала тётя Клава – Гусар легко находил знакомых людей.

Григорича, или как его называли некоторые местные – Колю Шлёп Нога, жители деревни часто приглашали к себе домой: проверить электропроводку, отремонтировать холодильник, или телевизор. А ещё у него имелся сварочный трансформатор, и, если кому-то по хозяйству требовалась электросварка, он брался и за это. Приглашали его не только деревенские, но и из города.

Когда же Клавдии требовалось срочно найти Григорича, она привязывала к ошейнику Гусара записку и давала команду искать.

Гусар обычно быстро его находил. Когда вплотную подойти не получалось, начинал коротко, звонко лаять, вызывая хозяина.

Получив представление о деревне, где Костя проводил свои каникулы, о доме бабушки, о соседях бабушки, и даже о собаке соседей, необходимо, конечно, рассказать более подробно и о семье Константина. Исстари, чтобы понять, что за человек, старались узнать: «Чьих будет?».

Так вот, его прадед – Пётр Васильевич Волков родился в Петербурге, в семье не очень богатого купца.

В одну из своих поездок, отец Петра Васильевича провалился вместе с лошадью и товаром на зимней переправе через какую-то речку. Лошадь с подводой и кучером быстро ушли под лёд, сам выбрался, но сильно простыл и вскоре умер, оставив жену вдовой, а троих детей сиротами.

Жена продолжить дело сама не смогла, да и не пыталась, – потихоньку распродала оставшийся товар. Продала она и дом с лавкой и переехала с детьми в дом поменьше.

Пётру Васильевичу, пришлось уйти из реального училища, где обучался до кончины отца. Родня по матери хотели пристроить помощником приказчика в галантерейный магазин, но его очень привлекала техника, и он ушёл на Орудийный завод, где работал токарем, и где затем познакомился с простым шлифовщиком – Михаилом Калининым, в честь которого завод позже и переименуют в завод им. М.И. Калинина.

Завод, во время гражданской войны, перевели в Подмосковье, куда пришлось перебираться Петру Васильевичу, забрав туда затем жену с тремя детьми, среди которых и была дочка Евгения – будущая бабушка Константина.

Дальше, по семейной легенде, Пётр Васильевич, тогда уже начальник цеха и член партии, встретился с Михаилом Ивановичем Калининым, посетившим завод имени М.И. Калинина. Тот, якобы, его узнал по-доброму с ним поговорил и посоветовал: «Учиться и ещё раз учиться!».

Получив правильный посыл, Пётр Васильевич закончил двухгодичные инженерные курсы, и, опять же исходя из семейных легенд, якобы, по протекции Калинина, был направлен в Комиссариат путей сообщения.

После назначения вся семья переехала жить в Москву на служебную квартиру.

Бабушка Константина – Евгения Петровна, поступает в МГУ, и, отучившись два, курса выходит замуж, за сокурсника – Павла Юрьева.

А дальше произошли события, которые в те времена казались им катастрофой, а по прошествии лет они поняли, что это было их спасением. Петра Васильевича неожиданно переводят в Читу, руководить службами по ремонту паровозов и подвижного состава. Московскую квартиру отбирают, и, чтобы продолжить обучение, Евгения Петровна с мужем снимают комнату в небольшом домике рядом с Мытной улицей.

Там, на Мытной и появляется на свет мать Константина – Валентина Павловна Юрьева. Девочке ещё не исполнилось и двух лет, когда её отца, химика по специальности, непонятно каким порядком и не понятно в каком качестве, отправляют, как тогда в 1940 году говорили, на войну с белофиннами.

С войны он не вернулся. Умер он уже после окончания боевых действий от скоротечной формы туберкулёза, оставив семье пачку писем, да фамилию-отчество маленькой дочке.

Практически одновременно с мужем, у Евгении Петровны в Чите умирает мать и тоже от туберкулёза. В те предвоенные годы, да, впрочем, как и в военные и послевоенные, туберкулёз забирал много жизней, не щадя ни молодых, ни старых.

Евгения Петровна, вместе с маленькой дочкой, переезжает к отцу в Читу в достаточно большую квартиру в центре города. После смерти жены Пётр Васильевич оставался там вместе с младшей дочерью – Любой. Сестра Люба, или Любочка, как все окружающие обычно её называли, была намного моложе старшей сестры- Евгении Петровны. На начало войны ей было чуть больше десяти лет.

Так, вчетвером, в достаточно комфортных, для военного времени условиях, они и переживут все эти страшные сороковые годы.

По приезду в Читу Евгения Петровна сразу устроилась на работу. Преподавателей с высшим образованием в Чите катастрофически не хватало. Она преподавал и в школе рядом с домом, да ещё и в университете.

Во время войны она ещё находила силы и время, вместе со студентами, ухаживать за ранеными. Часть строений университета была отведена под госпиталь, и студенты после занятий шли туда и старались, как могли, помогать медперсоналу.

Со всеми её заботами, основная нагрузка по уходу за дочерью легла на малолетнюю тётку – Любочку.

Там же в госпитале, Евгения Петровна встретила и Фёдора, своего будущего мужа.

Фёдор привёз для раненых тушу лося, сбитого составом на перегоне. Увидев во дворе группу студентов в белых халатах и выделив среди них руководителя – женщину, направился к ней. В свою очередь, Евгения Петровна, заметив капитана железнодорожных войск, решила, что его сюда направил отец, с каким-то сообщением, поэтому быстро пошла навстречу.

Не доходя несколько шагов, она, во избежание недоразумений, представилась, а затем произнесла: «Я вас слушаю».

Фёдор, немного стушевавшись под строгим взглядом, указал рукой в сторону стоявшего грузовика и сказал: «Вот, привезли в госпиталь, надо чтобы приняли».

Поняв, что это не по её душу, а капитан просто, видимо, привёз со станции новую партию раненых, ответила: «Я приёмом раненых не занимаюсь».

– Да он и не ранен, он убит. – Фёдор уже оправился от смущения и решил просто «подурковать» с симпатичной дамочкой.

– Как убит? – с удивлением переспросила Евгения Петровна.

– Никто точно не знает, никто не видел, но есть серьёзное подозрение, что его восемьдесят шестой прикончил, – доверительно прошептал Фёдор.

Евгению Петровну разговор начал пугать, и она нервно оглянулась, – далеко ли люди и окликнула ближайшую студентку.

– Да, я вас слушаю Евгения Петровна, – отозвалась та подходя ближе.

– Позови кого-нибудь из работников госпиталя.

– Завхоза позовите, – вмешался Фёдор, – Мы для раненых тушу лося привезли, сдать требуется, – пояснил он.

– Я так понимаю, что восемьдесят шестой убийца – это номер эшелона? – рассмеявшись, поинтересовалась Евгения Петровна.

Эта история про убийцу номер восемьдесят шесть вошла в семейный эпос. А тогда, после разговора, капитан запомнил имя приглянувшейся женщины, и при случае постарался побольше про неё разузнать. Она ему очень понравилась: умное и симпатичное лицо, заразительный смех, а главное, главное – она была высокого роста. Как все, не очень высокие мужчины, он буквально млел от высоких женщин, и, чем выше была цитадель, тем отчаянней Фёдор бросался в атаку на неё.

В то время Евгении Петровне не было ещё и тридцати, – свою «стать» она наберёт лет так через пятнадцать, и тогда, попозже, их пара будет смотреться весьма занятно – маленький, щуплый дед Фёдор и могучая, высокая Евгения Петровна.

Фёдор и до войны был железнодорожником. Прокладывал новые пути и ремонтировал старые.

Из-за постоянных командировок, жена стала погуливать «на сторону». Узнав, сразу ушёл. У него осталась дочь от первого брака. С дочерью он поддерживал хорошие отношения: постоянно переписывался, ездил в гости, помогал чем мог и ей, а затем и внукам.

В 1942 году, под Сталинградом, Фёдор командовал подразделением железнодорожных войск, работали рядом с линией фронта. Был контужен при бомбёжке и полностью оглох. Слух у него потихоньку восстановился, его признали ограниченно годным и отправили служить под Читу.

Тогда, после первой встречи, он ещё несколько раз приходил в госпиталь, расспрашивал и студентов, и персонал пока не узнал о Евгении Петровне всё. Выяснил, что она дочь большого начальника, причём из его железнодорожного ведомства. Но Фёдор логично рассудил, что в таком возрасте, да ещё с ребёнком, ей особо надеяться не на что, тем более война радикально подобрала мужиков. Поэтому, бравый капитан смело бросился на атаку «высокой», во всех отношениях крепости, предварительно изготовив у знакомого сапожника сапоги на пять сантиметров увеличивающих рост.

Обман с сапогами раскрылся, когда они уже стали жить вместе и тоже вошёл в семейный эпос.

В 1945 году, после разгрома японцев, и отец Евгении Петровны, и Фёдор были направлены в Китай на Маньчжурскую железную дорогу. Сама Евгения Петровна, вместе с дочкой и сестрой Любочкой остались в Чите.

Раньше, когда строили Транссибирскую магистраль, по настоянию министра финансов Витте, её от Читы до Владивостока проложили через Маньчжурию – в те времена провинцию Китая с особым статусом.

Правительство России вынашивало планы по присоединению всей Маньчжурии, или хотя бы её части, к Российской империи. Этому воспротивились Япония, и после русско-японской войны, половина дороги, практически до Харбина, ушла под контроль Японии. В результате Владивосток и весь Приморский край оказался отрезан от железнодорожного сообщения с центральной Россией.

В срочном порядке стали прокладывать пути от Читы до Владивостока уже по своей территории, вдоль реки Амур и закончили только в 1917 году.

В 1945 году Советский Союз вернул контроль над Маньчжурской железной дорогой полностью, но в 1950 году товарищ Сталин решил безвозмездно передать её китайским друзьям со всем сопутствующим оборудованием и подвижным составом.

Один великий российский правитель решает продать Аляску, взяв в качестве оплаты рельсы, для прокладки железных дорог. Другой великий ум, прокладывает участок железной дороги длинной более двух с половиной тысяч километров от одного российского города к другому через территорию чужого, и в те времена очень нестабильного государства, вбухав в этот проект одних только рельс гораздо больше, чем получили от продажи Аляски.

Третий великий ум просто дарит эту железную дорогу стране, выбравшей правильный, по его понятиям, путь развития.

Практически до 1952 года, отец Евгении Петровны находился в Харбине, изредка приезжая в Читу навестить дочерей, привозя, в огромных, оббитых дерматином и укреплённых стальными уголками чемоданах, шёлковые ткани и изделия из шёлка, а ещё фарфоровую посуду. Однажды, почему-то, привёз много японских наручных часов, правда, дешёвой штамповки. Но это было поначалу, в дальнейшем поток вещей изрядно сократится.

Уже в начале 1947года вернулся из Маньчжурии Фёдор. Но в отличии от отца Евгении Петровны, привёз только канистру спирта, опять же десяток дешёвых штампованных часов, и… очередную контузию, от которой не только снова потерял слух, но ещё стал не очень уверенно держаться на ногах, опираясь при ходьбе на трость. Спирт и часы собрали ему сослуживцы, узнав, что комиссован и возвращается домой.

В Маньчжурии Фёдор руководил бригадой, занимаясь перекладкой рельс с узкой японской колеи, на более широкую, принятую в России. Тогда в этой области Китая было неспокойно. Там одновременно действовали разномастные отряды. Некоторые, якобы, поддерживали Чан Кайши, но много было и просто собравшихся в шайки вооружённых бандитов, или, как их называли в Китае– хунхузов, без определённой идеологии и руководства.

Видимо, один из таких отрядов и заложил фугас под железнодорожные пути, на котором подорвался ремонтный поезд с Фёдором и его бригадой. Погибшие и раненые были в основном среди работников – китайцев, ехавших на открытой платформе, но и Фёдору досталось, – опять получил контузию. После подрыва, хунгузы сделали несколько выстрелов, но их быстро отогнали плотным ответным огнём.

Вспоминая о Маньчжурии, Фёдор рассказывал, как поначалу было очень сложно работать с китайцами. Манзы – так там называли простых китайских чернорабочих, не обращали особого внимания на крики и приказы советских офицеров. Улыбались, щебетали: «Товарис, товаарис, всё холосо», хлопали по плечу, и при любом удобном случае, разводили костёр и ложились отдохнуть, а то и поспать.

Так как политрук неоднократно и строго инструктировал, что нельзя проявлять по отношению к китайскому пролетариату прямое физическое воздействие, дабы не портить образ Советского солдата, освободившего их от гнёта японских милитаристов, то, подчинённые Фёдору офицеры, практически не знали, что с ними делать. Они подходили к спящим китайцам, кричали и вспахивали каблуками сапог землю, с трудом сдерживаясь от желания дать пинка спящему представителю китайского пролетариата. Впрочем, китайские рабочие не были непосредственно подчинённы советским офицерам. Они просто приписывались к бригадам, а имели своих собственных старших.

Всё кардинально изменилось, когда в чью-то умную голову пришла мысль использовать для руководства китайцами, бывших сотрудников Маньчжурской дороги из японцев.

Китайцы – манзы, плохо разбирались в мировой политической ситуации, но они хорошо помнили, что их ожидает, если не выполнить указания вот этого конкретного японца, и поэтому производительность труда резко возросла, и больше попыток саботировать работу не было.

Примерно через полгода, после возвращения в Читу, Фёдор смог ходить уже без палочки, слух, правда, восстанавливался плохо, но он уже был в состоянии работать.

Евгения Петровна устроила его в столярную мастерскую при университете, где он занимался ремонтом стульев, оконных рам, дверей. Отец Фёдора был столяром, и он многому от него научился ещё в детстве.

Несмотря на сильную глухоту, Фёдор как-то договаривался с нужными людьми и удачно распродал через служащих железной дороги, через машинистов и кондукторов все ручные часы, вывезенные из Маньчжурии. Он это проделал постепенно, и денежная реформа 1947 года никоим образом их не затронула. Впрочем, особо больших денег часы и не принесли, но позволили хотя бы нормально питаться в те сложные, послевоенные годы.

После передачи Маньчжурской дороги КНР, отца Евгения Петровны перевели из Читы в город Георгиевск, где тоже существовал крупный железнодорожный узел.

Сначала, они все вместе жили в выделенной трёхкомнатной квартире.

Сестра Любочка, ещё в Чите получила специальность фельдшера. После переезда в Георгиевск, устроилась работать дежурным медиком на шахту, где и познакомилась со своим бедующим мужем. Тот был поволжским немцем и работал на шахте кузнецом. Константин называл его дядя Павел, хотя на самом деле его имя было Пауль. От своей работы кузнецом он тоже немного оглох, и для Костика было очень забавно слышать беседу дяди Павла с дедом Фёдором: при разговоре они кричали так, что звенело в ушах.

После свадьбы Любочка с Павлом, семья немного помогла им деньгами, и они купили дом в деревне Каменке, где затем и прожили всю свою жизнь.

Евгения Петровна устроилась учителем в Георгиевскую школу, и опять преподавала несколько предметов: химию; биологию; ботанику. Фёдор стал работать модельщиком на небольшом заводе – изготавливал деревянные модели для литья.

Мать Константина заканчивает в Георгиевске школу и поступает в Тульский Механический институт. На выходные и праздники, она всегда старалась приезжает домой в Георгиевск. В те времена автобусное сообщение было не сильно развито. Нет, автобусы ходили, просто в определённые дни на них трудно было достать билет, и мать часто пользовалась поездом. В поезде она и познакомилась с Сергеем Косовым – бедующим отцом Константина. Он тоже ездил к родителям в Георгиевск, и тоже учился в Механическом институте, только на два курса старше.

Когда они поженились, Сергей переехал жить к ним. К этому времени Пётр Васильевич – отец Евгении Петровны, уже умер, и они продолжали жить в этой трёхкомнатной квартире вчетвером, а после рождения Кости – впятером, но недолго. Сергею предлагают работу в Москве на заводе тогда ещё ЗМА – завод малолитражных автомобилей, в дальнейшем переименованным в АЗЛК.

Оставив жену-студентку с малолетним сыном, Сергей уезжает в Москву, обещая, как устроится, забрать к себе. После этого отъезда, родного отца Константин видел ещё только три, или четыре раза в жизни. Позже Костику рассказали, что в Москве отец нашёл себе новую жену, а через некоторое время ещё и узнал, что у него появились сестра и брат по отцу, и живут они все в Тольятти.

Получив официальный развода, отец им не писал и не звонил, а, будучи уже взрослым человеком, Константин Сергеевич на похороны отца не поедет.

С дедом по отцовской линии, он виделся чаще, чем с отцом. Тот работал в часовой мастерской, на центральной улиц Георгиевска, и Костик, проходя мимо, часто видел его в окне с лупой на глазу, и пинцетом в руке. Дед, практически в полном молчании, иногда гулял по городу с маленьким Костиком и покупал ему мороженное.

Встречал он и свою вторую бабушку – Зину. Город Георгиевск не очень большой, и такие встречи иногда происходили чисто случайно.

Это была светловолосая женщина с вечно красным носиком и выцветшими голубыми глазами. Она смотрела на Костика всегда каким-то истеричным взглядом, из-за чего было непонятно: хочет она его расцеловать, или, наоборот, отвесить пощёчину. При встречах, она начинала очень быстро, как-бы торопясь, рассказывать ему о его настоящем папе, и об успехах в учёбе его братика, или сестрички по отцу. Косте всё это было совершенно неинтересно, и он, загодя, старался при виде бабки Зины, перейти на другую сторону улицы.

Когда Костик пошёл в первый класс школы, в жизни их семьи произошли серьёзные изменения. Мать привела к ним жить Игоря – своего нового мужа.

Евгения Петровна нового «зятька» сразу невзлюбила. У неё, коммунистке с большим стажем, неожиданно проснулись аристократизм и буржуазно-сословные предрассудки.

Игорь был простой рабочий, моложе матери Кости на целых четыре года. Всю свою юность, до службы в армии, он жил в деревне.

Когда мать привела его домой представить родственникам, Игорь, своими манерами, смог поразить даже семилетнего Костю.

Чаепитие проходило за столом, покрытым скатертью, расшитой золотыми пагодами из китайского шёлка, а ещё стояли чашечки и вазочки из тончайшего прозрачного фарфора.

Игорь, протянув руку, с чёрной каймой под ногтями, взял из вазочки конфету – «Мишка на севере», развернул и, бросив в чашку, начал ложечкой мять и размешивать конфету в чае. Полученную бурду, с плавающими сверху кусочками размолотой вафли, спокойно и явно с удовольствием, стал пить.

За столом установилось тягостное молчание, было слышно, только как Игорь прихлёбывает чай.

Лицо матери пошло красными пятнами. Игорь, оглядел всех присутствующих, и, с располагающей, простецкой улыбкой, спросил: «Я что-то не так сделал?».

Никто и никогда не говорил Костику, можно, или нет размешивать конфету в чае, видимо, не додумались, но он точно и твёрдо знал, что нельзя пить из чашки вместе с ложкой. Пользуясь, воцарившейся тишиной, он, как отличник, выучивший урок, звонким голосом сообщил, что, когда пьёшь чай, нельзя ложку оставлять в чашке.

– А – а – а, понятно, – сказал Игорь, вытащил ложку, измазанную внутренностями конфеты, и аккуратно уложил её рядом с блюдцем на китайскую скатерть.

– Дочка, постели перед гостем, клеёнку, – мёртвым, без интонаций голосом произнесла Евгения Петровна.

Мать Кости порывисто вскочила, и, забрав со стола грязную ложку, обращаясь к Игорю, сказала: «Уходим!».

Игорь, недоумённо пожал плечами, поднялся и пошёл в прихожую одеваться.

Дед Фёдор, собрался проводить, но бабушка, схватив за руку, не дала ему подняться из-за стола. Тогда он просто крикнул вдогонку уходящим, обращаясь к матери Костика:

– Я же тебе говорил: «Поставь водочки!». А ты: «Просто посидим, чай попьём». Видишь, как оно с чаем-то получилось.

В ответ громко хлопнула входная дверь.

Вечером, они с дедом Фёдором сидели и якобы смотрели телевизор. А из спальни доносился разговор на повышенных тонах между матерью Кости и Евгенией Петровной.

– Мне уже скоро тридцать, да ещё и с ребёнком! Кому я нужна? А он нормальный, работящий парень! Да, он простой рабочий, да, плохо воспитан, но человек хороший, – почти кричала мать Кости.

– Знаешь, что я постоянно твержу бывшим ученицам, которые прибегают за советом? – отвечала бабушка, —Я им всем говорю: «Девочки, милые, делайте всё что угодно, спите с кем хотите, только не рожайте от дураков! Не рожайте от дураков! Я уже сколько лет в школе наблюдаю. Вот смотришь на ученика, и думаешь: «Господи, почему же ты такой идиот!?». А потом папа, или мама приходят на родительское собрании и понимаешь почему.

Если бы ты с Игорем просто встречалась и спала – пожалуйста. Но вы же собираетесь создать семью. А что такое семья? Семья – это дети! Ладно первый муж у тебя был подлец, но хотя бы не дурак…

– Игорь не дурак! – перебила мать Кости. – Просто у него так жизнь сложилась. Мать с отцом во время войны пропали. Его тётка воспитывала в деревне. Он кисель-то обычный впервые только в армии попробовал.

Через несколько месяцев после этого памятного чаепития, Игорь переселился к ним.

Отношения между Евгенией Петровной и новым зятем так и не заладились, видимо, это и подтолкнуло её согласится на предложение стать директором школы в Каменске.

Она рассуждала так: и дом выделяют с участком земли, правда не в самом городе, а в деревне Каменке, но до школы двадцать минут неспешным шагом. И сестра Любочка тоже в этой деревне живёт. И мужа Фёдора получится пристроить на работу в ту же школу учителем труда – благо у него теперь имеется слуховой аппарат и проблем общения с учениками не будет. Да и до Георгиевска не очень далеко и автобусное сообщение хорошее: мало, что рейсовые автобусы, так из Георгиевска мимо Каменки ещё постоянно шахтёрские ходят, развозят шахтёров по сменам.

После переселения Евгении Петровны с дедом Фёдором в Каменку, Костю не только на каникулы, но и на выходные отправляли в деревню к бабушке, часто даже без сопровождения – просто одного. В те времена одинокий ребёнок в автобусе не было чем-то чрезвычайным. В квартире в Георгиевске был телефон, был он и в доме в Каменке – по тем временам большая редкость. Мать могла позвонить и предупредить, что отправляет Костика, а на остановке рядом с деревней его, когда могли встречали, а когда и нет.

В деревне его все знали. Для взрослых он был Костик – внук Евгении Петровны, а для младшего поколения более известен был под кличкой – Брат Штопанного.

У Любочки, сестры Евгении Петровны, было двое детей. Дочь Лариса, она была лет на пять старше Костика, и сын Генка. Тот был старше года на три. Их отец, для Костика дядя Павел, был поволжским немцем и носил фамилию – Штокман.

Именно, как производное от фамилии Штокман, Генка и заполучил прозвище – Штопанный.

Конечно, Костику было очень обидно носить кличку – Брат Штопанного. Во-первых, хотя он и знал, что происхождение, или этимология клички не имеет никакого отношения к изделию сэра Кондома, но широко распространённое словосочетание давало его кличке очень пошлый и уничижительный окрас.

Во-вторых, кличка не только обидная, но и неправильная – Генка Штопанный не был его братом. Любочка, мать Генки, приходилась сестрой бабушки Кости, а значит и Генка не был его братом, ни двоюродным – никаким.

Как бы там ни было, Костику приходилось жить с этой кличкой, правда только до тех пор, пока однажды мама не отправила его в деревню обрядив в новенькие зелёные шорты.

В деревне эти шорты, у молодых блюстителей традиционных ценностей в виде сатиновых шаровар, вызвали шквал критических замечаний и насмешек, обличённых в нецензурную форму. Не выдержав напора негатива, Костик быстро сменил шорты на шаровары, но уже было поздно. Его попытка ухода от традиций и желание повыпендриваться, не забыли и зафиксировали присвоением новой клички – Костя Буржуй.

Не сказать, что новая кличка ему нравилась, но всё же была не столь неприятна, как предыдущая. Несколько лет отходив в Буржуях, он, из-за занятий боксом, наконец-то, дослужился до новой клички – Костя Боксёр, которая, хотя и ко многому обязывала, но внушала у всех уважение. В конечном итоге, как завершение всех трансформаций, связанных с развитием личности, последнее прозвище он получил уже в зрелом возрасте – Колдун.

У Генки же кличка не эволюционировала, он так и проживёт всю свою жизнь в деревне под кличкой Штопанный, пока его повзрослевшие дети сначала уедут сами в Германию, а затем заберут туда и его.

Позже мать покажет Константину фотографию, присланную Генкой из Германии, где он в тирольской шляпе поглощает пиво на Октоберфесте – празднике пива в Баварии. У него бордовая физиономия и огромный живот.

А в детстве и в подростковом возрасте, Генка был очень худеньким. Ростом он превосходил большинство своих сверстников, но при этом, какой-то тощий и синюшный. Его отец, работал кузнецом, и, как все кузнецы, имел мощное телосложение и изрядную физическую силу.

Любочка – мать Генки, тоже женщина была, если и не очень крупная, но достаточно упитанная, поэтому все постоянно ей рекомендовали проверить сына на глистов.

Правильность теории глистов подтверждал и тот факт, что Генка постоянно что-то ел. Единственный задний карман на его шароварах, всегда был набит маленькими сухариками, или семечками. Когда он бежал, или быстро шёл, ему приходилось придерживать рукой заполненный карман, вследствие чего походка у него всегда была какая-то скособоченная. Остановившись, он сразу же начинал хрустеть сухариками, или лузгать семечками.

У сверстников особым уважением Генка не пользовался, из-за своей физической слабости и некоторой чрезмерной осторожности. Были дети и слабее его, но они на «психе» могли броситься в безнадёжную атаку, чем и заслуживали уважение, Генка же на такую атаку был неспособен, предпочитая отступить.

Что же касается его немецкого происхождения, то это никого из детей особо не волновало: и в городских школах, где училась вся деревенская молодёжь, да и среди жителей самой деревни в это время воцарился уже почти полный интернационал. В первую очередь, это было связано с тем, что во время войны рядом располагался фильтрационный лагерь. Там, вышедшие из окружения, или освобождённые из плена советские солдаты, проходили проверку. Пока шла проверка, контингент использовали для работы на шахтах.

После окончания войны, многих по-прежнему продолжали держать в этих проверочно – фильтрационных лагерях. Они трудились на шахтах, участвовали и в строительстве города Каменска. Потом их перевели, якобы, на права вольнонаёмных. Они могли свободно перемещаться после работы, но не имели права уехать домой.

На последнем этапе войны в этих лагерях образовался очень сильный перекос по национальному составу. Какие причины этому способствовали – трудно сказать, но основную массу, после окончания войны, там составляли выходцы из среднеазиатских и закавказских республик.

Став вольнонаёмными, они получили право, посещать соседние поселения, завязывать знакомства. Что оставалось местным бабам? Русские женихи – погибли, а на той войне победил тот, кто выжил. Вот и стали женщины связывать свою судьбу с грузинами и татарами. Под татарами в деревне понимались не только и даже не столько именно татары, а все выходцы из мусульманских республик.

Истории складывались по-разному. Некоторые из бывших советских военнопленных просто навсегда оставались здесь. Женились, устраивались на работу. Детям, чтобы те особо не выделялись, давали фамилию жены. Некоторые увозили своих русских жён к себе на родину, но иногда возвращались обратно, когда вместе, а когда возвращалась только жена, но уже с ребёнком.

Появилось много детей и просто «залётных», безотцовщины, нагулянных от красавца грузина, или татарина.

Когда лагерников перевели в вольнонаёмные, к своим невыездным мужьям стали приезжать жёны из республик. Многие семьи так и оставались жить здесь навсегда.

В середине пятидесятых, в этом районе заложили десятки новых шахт. В Каменск, для работы на открывающихся шахтах, хлынул поток переселенцев. Среди них, почему-то, было много немцев Поволжья и много крымских татар.

В школах города появилось значительное количество учеников-немцев, и, при образовавшимся в классах национальном винегрете, к ним относились совершенно спокойно.

Отдельно стояли дети евреев. Они вызывали повышенное внимание, и за их спинами с улыбочкой перешёптывались. Возможно потому, что в Каменске их было очень мало. Раньше, в этой срединной части России, евреи были персонажи больше фольклорно – мифологические. Их мало кто видел вживую до войны, да и после войны в фильтрационных лагерях, среди советских пленных, их не было – немецкий плен редко кто из них мог пережить. Не стремились они особо работать и на шахтах. Самый короткий анекдот при СССР звучал так: «Шахтёр – еврей». Но молодому, бурно растущему городу требовались специалисты: преподаватели в Горный техникум, в школы, в том числе и в музыкальную, ещё требовались врачи и инженеры. Вот в качестве таких специалистов, в городе и стали появляться евреи.

Почти все они позже уехали, уехали ещё до закрытия шахт, и не только из Каменска, а вообще из России. Евреи в Израиль, немцы в Германию, крымские татары назад в Крым, но это было потом, а во времена, которые сейчас описываем, город строился, рос и развивался.

Росла тогда и деревня Каменка. Было принято решение и по строительству ещё одной улицы для молодых семей, как для работников совхоза, так и для молодых специалистов, приезжающих в город.

Деревня Каменка тянулась на несколько километров, с одной стороны, дороги, соединявшей два уездных города. Дома стояли в один ряд, отделённые от шоссе небольшим палисадником, а ещё и лугом, куда хозяйки летом обычно выгоняли гусей и уток.

С другой же стороны домов шли огороды. Раньше они у всех тянулись до самого оврага, отделяющего сейчас деревню Каменку, от города Каменска, но по решению Хрущёва, огороды у колхозников были урезаны, и отрезанные участки земли, примыкающие к оврагу, получились заброшенными и никак не использовался. Первое время колхоз попытался там что-то засеять, но и технику гнать на такой маленький участок было не выгодно, да и по посеянному полю жители постоянно натаптывалось тропинки, желая пройти из деревни напрямик в город через овраг.

Вот на этой земле – в прошлом части огородов колхозников, и было принято решение отстроить ещё одну улицу. Вернее так: кому-то дома строили за счёт города, или совхоза, а кому-то просто выделяли участки под застройку.

При определении места, где пройдёт будущая улица, возникло много сложностей.

Отрезая при Хрущёве огороды, всем, примерно, оставляли одинаковую площадь под огороды. Но у кого-то участки были узкие и они протянулись подальше к оврагу, у других широкие – их отрезали покороче, но со временем широкие потихоньку поползли вперёд и встали в одну линию с узкими.

Ещё требовалось сделать несколько проездов, соединяющих старую улицу с новой. И всё по – живому, по существующим участкам. Мало того, имеющийся межевой план оказался тоже невесть как составлен и абсолютно неверен.

В течение двух лет, по нескольку раз в год, городская администрация собирала настоящих и будущих жителей Каменки, чтобы решить вопрос, где пройдёт улица, где будут проезды. В дни таких собраний деревня абсолютно пустела, в ней оставались только дряхлые старики и подростки.

Именно этот день и выбрали деревенские пацаны для знаменитого похода «за скелетами».

В том году, в июне, провожали в армию Витьку Бунеева. Привлечённые визгом гармошки, и пьяными похабными выкриками, которые в деревне назывались частушками, мальчишки собрались у дома Витьки.

Сам виновник торжества, чтобы проветрить голову от дурного самогона, вышел на свежий воздух. Заметив стайку собравшихся мальчишек, он подошёл к ним, дабы получить от них толику почитания и поучить мальцов жизни, а то весь вечер ребята вернувшиеся со срочной службы поучали его самого.

Вот тогда-то, с пьяных глаз, он и наплёл им про немецкий дот в лесу, где до сих пор, прикованные железной цепью к пулемёту, лежат два скелета пулемётчиков-смертников. Витька, якобы, ходил со своим отцом на кабана, и, преследуя подранка, они и вышли на этот дот. Отец подходить близко запретил: дескать нельзя – может быть заминировано.

Ребята слушали, раскрыв рот. Затем Витька сел на корточки, и, с трудом удерживая равновесие, начал палочкой на земле рисовать схему, как найти дот.

Выходило всё просто: вброд перейти речку Вошку, дальше несколько километров по лесной дороге, до пересечения с просекой под высоковольтную линию. И, пройдя вверх по ней, в месте, где просека близко подходит к очередной петле реки Вошки, на берегу в кустах и расположен дот.

Надо ли говорить, что все деревенские мальчишки загорелись желанием найти этот дот и своими глазами посмотреть на скелеты фашистов-смертников.

Константин потом удивлялся: нескольким из ребят было уже по четырнадцать лет, и неужели никому из них не пришло и в голову – зачем устраивать дот в лесу, в удалении от дорог. Возможно, они и не знали, что в Каменке немцы находились только семь – десять дней, затем были выбиты конниками генерала Белова. Должны же были задуматься, как в такой глуши могли немцы зимой возвести, по рассказам Витьки, бетонированный дот, и, главное, зачем?

Впрочем, может кто и не верил в пьяную болтовню Витьки, но всех захватил дух приключений, а романтика «похода за скелетами» перевешивала все трезвые мысли.

Поход должен был проходить на велосипедах, благо, почти в каждой деревенской семье, он был, как вещь не только полезная, но зачастую и необходимая.

Очень хотел учувствовать в походе и Генка Штопаный, но у него случилась неприятность, которая могла сломать ему все планы – ему в этот день навязали смотреть за Костиком.

Евгения Петровна привела к ним Костика, и попросила Генку и его старшую сестру Ларису, присмотреть за мальчиком, пока взрослые будут на собрании по поводу прокладки новой улицы.

Тут же вмешалась их мать – Любочка, она принесла два трёхлитровых бидона, и велела Генке взять Костика и идти с ним в лес собирать малину.

Отправлять дочку в лес, Любочка побоялась. В свои пятнадцать лет, Лариса имела уже вполне сформировавшиеся формы, и, из опасения – мало ли идиотов «озабоченных» по лесу бродят, мать на сбор малины её не отправила, да та, в общем-то, и не рвалась.

Когда взрослые ушли, Генка начал канючить у Ларисы, чтобы та посидела с Костиком, но у Лариски на день имелись свои планы и братика она просто послала. Лариса, намного превосходила Генку в силе, имела непростой, взрывной характер, из-за чего Генка часто был бит сестрёнкой.

К Костику Лариска относилась «очень хорошо», но только в присутствии взрослых, или своих подруг, а стоило остаться без свидетелей, грубо отталкивала Костю, случись он у неё на пути, или просто, без всякой причины, очень больно с вывертом щипала.

Поняв, что шансов уговорить стерву-сестрёнку у него нет, Генка придумал взять Костика с собой и выкинуть по дороге у леса, чтобы тот набрал малину, а на обратном пути его забрать.

Когда на точку общего сбора Генка приехал на велосипеде, с сидящим на багажнике Костиком, все на него набросились: «Зачем малолетку с собой притащил?».

Только один из пацанов Генку поддержал: «Правильно сделал! Мы младшего Штопанного первым в блиндаж запустим. Он нам с разминированием поможет».

Генка объяснил, что сбросит Костика у малинника. Все успокоились, но прежде, чем поехать, старший из ребят, обращаясь к Костику, сказал: «Не вздумай сам один в деревню вернуться, дождись нас, а то всех спалишь».

Костик в ответ молча кивну головой.

Ребята пересекли шоссе, затем проехали по старой плотине, а дальше, подымая пыль, по грунтовой дороге, где с одной стороны шёл заросший лесом овраг, а с другой колосилось пшеничное поле. Когда от деревни удалились километра на три, Генка остановился и передал Костику сумку с двумя бидонами. Сумку Любочка дала на случай, если они найдут грибы.

– Туда не ходи, там говорят место плохое, – сказал Генка, проявляя родственную заботу, указав рукой на виднеющуюся в удалении небольшую дубраву, где в центре выделялся своими размерами огромный разлапистый дуб.

– И не вздумай без меня один домой вернуться – убью, – ещё раз напомнил, но уже сам Генка, и, сев на велосипед, бросился догонять ребят.

Костик остался один. Оставив на приметном месте, у сухой берёзы, сумку с одним бидоном, он направился к малиннику.

Собирать малину было тяжело: жарко, сильно досаждала крапива и слепни. Затем нашёл первый белый гриб. Собирать грибы Костик любил, и, сбегав за сумкой, с увлечением отдался любимому занятию. Белые кончились, как отрезало. Костя огляделся, и увидел, что и не заметил, как подошёл к полянке с несколькими небольшими молодыми дубками по краям и огромным дубом-великаном в центре.

Генка ему говорил, – сюда не ходить, место плохое, но слова Генки – известного труса, уже тогда не представляли для него особого веса, поэтому Костик решил на этой полянке отдохнуть в теньке от дуба, и перекусить.

Повзрослев, он попытается узнать, отчего это место считалось «нехорошим». Первое, что всегда вспоминали местные: здесь часто у пастухов пропадала скотина. Рядом находилась поросшая лесом череда оврагов, связанных между собой проходами, и коровы, спустившись в одно из ответвлений, могли легко затеряться в этой сети из оврагов. Часто коров потом находили, но некоторые пропадали бесследно, потому пастухи и избегали этой поляны и ближайших к ней мест.

Другая странность: многие деревенские запасали на зиму жёлуди для свиней, но удивительный факт: ни на большом дубе, ни на окружающих поляну дубках никогда желудей не было.

Ещё он получит интересную информацию от шахтёров. Разведочное бурение показало, что в этом месте пласт угля сильно истончается, и добывать невыгодно. Решили просто через это место пройти два штрека – транспортный и вентиляционный, а дальше, где пласт восстанавливается, нарезать лавы для добычи. Но прокладывая штрек проходчики налетели на сильный плывун – смесь воды с песком, потеряли проходческий комбайн и отступили, благодаря чему, часть леса, примыкающая к этой поляне, совсем не пострадала от подвалки.

В тот день, быстро съев положенные ему на перекус два яйца и кусок хлеба с луком, он попытался запить всё это водой. Но вода была противно тёплой, и отдавала какой-то кислятиной из-за винной бутылки с пробкой, в которую была налита.

По прошлым походам за малиной Костя знал, что в овраге проходит ручей. Около этой полянки ручей в овраге мог уже быть мутным – далеко от выхода родника, а ещё порядком и от дороги, идущей по краю поля. Костя боялся, – спустившись здесь в овраг, не услышит возвращающихся ребят, поэтому он пошёл к месту, где его высадил Генка, и где, точно знал, из земли выбивается ключ с чистейшей водой, да и от дороги недалеко – по любому услышит.

Подхватив оставленный у сухой берёзы пустой бидон, спустился к родничку. Сначала, набрав воду в ладошки, ополоснул лицо, и сразу ощутил, какая же вокруг стоит жара, а ещё, что кожа на лбу уже немного саднит, обожженная солнечными лучами.

Напившись и налив в бидон воды, поднялся наверх. За те несколько минут, что пробыл в овраге, небо резко поменялось. Со стороны Георгиевска наползала огромная чёрная туча. Костя замер в растерянности. По-хорошему, надо было возвращаться в деревню. Дорогу он знал, да и чего там было знать. Неспешным шагом до дома бабушки идти минут сорок, а если бегом и того быстрее, но тогда родственники узнают, что Генка оставил его одного в лесу, и Генку обязательно выпорют.

Нет, Костя не имел ничего против, если родители Генки лишний раз пройдутся по заднице своего сына ремнём. Он однажды наблюдал эту процедуру, и нельзя сказать, что она вызвала какие-то отрицательные эмоции. Понятно, отрицательных эмоций не было у него, у Костика, но не у Генки.

В тот раз, вечно голодный Генка, предложил Костику пробраться в кладовую, где, в сорокалитровых флягах под молоко, стояла и подходила брага. В том году был хороший урожай смородины, и родители Генки часть урождая решили пустить на изготовление смородинной наливки.

Генка гвоздём легко вскрыл навесной замок на двери кладовой, кружкой зачерпнул из фляги браги и сразу предложил Костику попробовать. Генке надо было «повязать» Костика, как сообщника преступления, чтобы тот молчал. Костя, из уважения, сделал пару небольших глотков, сладковатой и сильно отдающей дрожжами жидкости, вернул почти полную кружку и вышел из кладовой.

Сколько кружек, оставшись один, выпил Генка – осталось неизвестно, сам же он утверждал, что только одну, но зная его патологическую жадность к еде и ко всему сладкому – в это никто не поверил.

Что послужило тому причиной: алкогольное отравление, или просто отравление – трудно сказать, но из Генки «хлестало» по полной. Появившаяся некстати сестра Лариска, сразу набросилась на Генку со словами: «И чего ты урод опять обожрался?».

К приходу родителей, у Генки всё почти нормализовалось, только лицо, и до этого не отличающиеся здоровым румянцем, стало вообще синим.

Лариска сразу сдала братишку, да ещё заявила, что, когда Генку рвало, стоял сильный запах браги.

Раскололи того быстро, причём Генка сразу приплёл Костика, сообщив, что всё это они проделали вместе. Костика не тронули: он не их сын, он намного моложе, а значит в их паре ведомый, и, самое главное: у него твёрдое алиби, – никаких проблем с желудком у Кости не было, что ещё раз подтверждает аксиому, о необходимости умеренности, при употреблении алкогольных напитков.

С Генкой, хотя он всё ещё не совсем оправился от последствий, расправились оперативно: уложили на диван, стащили штаны, и дядя Павел начел спокойно и равномерно обрабатывать задницу своего сына ремнём.

Либеральные взгляды на воспитание детей, исходя из которых ребёнка ни в коем случае нельзя наказывать физически, не пользовались тогда популярностью не только в России, но не были они популярны и на исторической родине дяди Павла в Германии.

Экзекуция проходила слаженно, отработанно и под наблюдением медицинского работника – мать Генки была фельдшером. Во время процедуры она придерживала субтильное тельце сына, по – возможности, в стабильном положении, что позволяло дяде Павлу, со своими навыками кузница, удивительно ровно, полоска к полоске, раскрашивать тощую задницу Генки розовыми следами от ремня, сначала на одной половинке, затем на другой.

Работали они спокойно, без лишних эмоций. Единственно, что портило эту картину сплочённого семейного труда – это тоскливый, надрывный вой Генки.

Сам же Генка потом с Костей поделился, что вот так – неожиданно быть выпоротым, это всё мелочь. Гораздо хуже, когда наказание откладывалось.

Приносил он плохую оценку из школы, родители вместе просматривали дневник и принимали совместное решение: да, заслуживает порки, но пока дел полно – займёмся позже. Люди они были обязательные, и к вопросу воспитания относились серьёзно. Они никогда не забывали и всегда исполняли, найдя свободную минутку, но это могло случиться и через два, а то и через три дня. Все эти дни Генка по-настоящему переживал, – ведь известно: ожидание наказания хуже самого наказания.

Костика же никогда не пороли, и сам, став взрослым, он также ни разу не ударил никого из своих детей, но в тот раз, после распития браги, он с удовольствием наблюдал за наказанием, может быть завороженный чёткостью отработанной процедуры, или, что более верно, возмущённый поступком Генки, который подбил его на взлом кладовки, а потом сразу же и предал.

Надо добавить, что хотя к наказанию Генки, он тогда, в общем-то, отнёсся с одобрением, но с гораздо большим удовольствием Костя понаблюдал бы за такой же экзекуцией над Лариской.

И дело здесь было ни в пробуждающейся сексуальности, и желании посмотреть на голую, почти уже полностью сформировавшуюся задницу Генкиной сестры. Дело было в том, что собственная задница Костика постоянно была в синяках от очень болезненных, с вывертом кожи, щипков Лариски. Он пытался жаловаться, но Лариска быстро его от этого отучила. Она говорила: да, щипала, но это было наказание за то, что он стрелял из рогатки в кур, или, что Костик подсматривал, когда она переодевалась. Всё это было неправдой, но ей верили, потому что Лариска была намного старше, и, как считалось, имела право его наказывать за неблаговидные поступки.

В отличие от брата, Лариску практически никогда не наказывали. Хитрая и улизливая, она умело манипулировала родителями. Правда, как-то раз попалась с курением, за что её тоже пороли, о чём с радостью доложил Генка.

В тот день, когда Генка оставил его одного на опушке собирать малину, то увидев надвигающуюся грозу, от самостоятельного возвращения домой, Костика удерживала не только мысль, что, если он вернётся один, – Генку будут пороть. Да, это было нехорошо, и Генка будет мстить, но это всё дела межродственные. Другая проблема: не застав на месте, вся компания ребят, возможно, начнёт его искать и искать под дождём, а поняв затем, что, недожавшись, Костя сбежал домой, то тогда на него будут злы все деревенские ребята.

Поэтому, обдумав возможные последствия, Костя принял решение ждать ребят, и направился на полянку с дубами, где оставил бидон с малиной и сумку с грибами.

Чёрная туча быстро приближалась, накрывая всё небо. Стали явственно слышны грозовые раскаты. Постепенно удары грома усиливались. Засвистел шквалистый ветер, швырнувший сначала в лицо поднятую с земли пыль, а затем принёс водяные струи, летящие практически параллельно земле.

Костя подбежал к большому дубу и укрылся за его стволом.

Буквально рядом вдарила молния, следом другая. Ошеломлённый и оглохший Костик увидел, как из точки на обочине дороги, куда попала одна из молний, взлетел вверх кусок дёрна. Мальчик всеми силами прижимался к дубу, вцепившись пальцами за выступы его узловатой коры. У него не только звенело в ушах, ему ещё казалось, что гудит, вибрируя весь ствол дуба, а также и земля под ногами.

Вдруг, где-то слева за спиной, раздался такой страшный удар, что Костик, совершенно бездумно, чисто инстинктивно, отскочил от дерева и бегом бросился в противоположную от грохота сторону. Промчавшись с десяток метров, немного пришёл в себя, и, продолжая бежать, повернул к оврагу, надеясь внизу укрыться от молний. Споткнулся и чуть не упал, налетев на оставленные в этом месте бидоны. С трудом удержав равновесие на скользкой траве, сделал ещё несколько шагов к оврагу, и в этот момент в небе сверкнула ещё молния. Основная её часть вошла в землю за одним из молодых дубков, но ещё в воздухе от неё отделилась яркая нить и ударила в только что опрокинутый Костиком бидон.

Мышцы ног мальчика парализовал разряд, и он с размаху упал, уткнувшись лицом в траву. Косте показалось, что, ударившись о землю, его тело продолжило, только уже плавно, опускаться куда-то вниз. Перед глазами замерцали маленькие разноцветные огоньки, затем огоньки погасли, и все чувства, и все мысли тоже исчезли.

Участники похода за скелетами, от места, где Генка Штопанный оставил Костика, достаточно быстро добрались до реки Вошки и, без особых проблем и задержек, преодолели её вброд. Правда, для этого пришлось разуться, повыше закатать шаровары и взвалить велосипеды на плечи.

Дальше начиналась лесная дорога, на которой иногда встречались участки с глубокой колеёй заполненной водой. В таких местах приходилось слезать с велосипедов, и протаскивать их в обход по лесу через придорожный кустарник.

Они нашли и свернули на просеку под высоковольтную линию – всё как рассказывал Витька Бунеев, немного проехали по просеке, и только тогда заметили наплывающую со стороны Георгиевска чёрную грозовую тучу.

Совещались недолго: здравомыслие у деревенских ребят победило – никому не хотелось оставаться в лесу под проливным дождём с грозой, которую предвещала такая туча.

Поход к бункеру со скелетами фашистов было решено отложить, и, развернувшись, поторопились обратно.

Серьёзные неприятности ждали их у брода. Сильный, проливной дождь, выше по течению Вошки, не только заметно поднял уровень воды, а, вообще, превратил спокойно струящуюся и лениво обтекающую камни речушку в стремительно несущийся мутный поток.

Ребята некоторое время застыли на берегу, растерянно глядя на нежданное водное буйство. Если раньше, в самом глубоком месте брода, вода едва доходил до колена, то сейчас, для большинства, она явно приходилась выше пояса, да, в добавок, появилось сильное течение, при котором перейти речку, тем более вместе с велосипедом, сейчас просто стало невозможно.

Прошло совещание: мысль о том, что надо стоять и ждать, пока вода успокоиться и уровень спадёт, не устраивала юных и деятельных представителей деревни Каменка.

Среди ребят нашёлся хорошо знающий эти места, он и предложил вернуться назад к лесной дороге, и ехать по ней ещё дальше за просеку, – позже она пересечётся с дорогой от местного Леспромхоза. Та тоже грунтовая, сильно разбита, но имеется мост через Вошку, и по ней тогда получится добраться до шоссе, идущее от Георгиевска в Каменск.

Ребята развернули велосипеды и поехали обратно. Дождь настиг, когда они ещё не доехали до этой, уже клятой ими, просеки. Некоторое время упорно двигались под дождём, но затем ливень хлынул с такой силой, что они практически перестали что-либо видеть и пришлось остановиться. Попытка укрыться под деревьями при таком ливне успеха не имела. Они все стояли, понуро опустив головы, молча пережидая непогоду.

Проливной дождь закончился, но небо оставалось затянуто облаками, а сверху сочилась мелкая водяная пыль, и постоянно падали тяжёлые капли с листьев деревьев.

Дорога стала очень скользкой, – ехать на велосипеде можно было только изредка, на покрытых травой участках, но и при этом колёса норовили сползти в колею и ребята падали.Пришлось основную часть пути через лес идти пешком и катить рядом велосипеды.

Путь от Леспромхоза оказалась ещё трудней. Хотя в некоторых местах на ней и была участки, отсыпанные когда-то щебнем, но сейчас, после такого дождя, встречались лужи похожие на маленькие озёра, их приходилось обходить, таща на себе отяжелевшие от грязи велосипеды.

К шоссе вышли абсолютно измотанными.

От сочившейся с неба измороси одежда оставалась сырой, с чего, даже находясь в постоянном движении, они мёрзли и стучали зубами. Кое-как оттерев от грязи велосипеды, они единой группой поехали в деревню.

Можно сказать, почти всё население Каменки вышло встречать, собравшись на перекрёстке напротив плотины, чтобы одновременно видеть и шоссе, и дорогу, уходящую через плотину к лесу.

Про поход за скелетами уже знали все: как не пытались ребята соблюсти секретность, но после такой сильной задержки с возвращением, кто-то проговорился. Витьку Бунеева, насвистевшего по пьяни про фашистский дзот, от суда Линча спасало только его отсутствие.

Небо к этому времени уже очистилось. На шоссе со стороны Георгиевска появились мальчишки на велосипедах. Из-за малолетства их в поход не взяли, они отъехали от толпы на разведку, и сейчас возвращались с почему-то показавшимися тревожными криками: «Едут! Едут!».

Солнце уже заходило большим красным шаром, и, эпически красиво, на фоне этого красного шара, появилась группа подростков ели, ворочающих педалями, с ног до головы, покрытых грязью.

–Господи! Родненький! Живой! Вернулся! – Буквально заголосила одна из женщин, бросилась к ненаглядному чаду, и, дождавшись, когда чадо слезет с велосипеда, с размаху вписала ему звонкую оплеуху.

Кто поэмоциональней, сразу отвешивали сыну пощёчину, более сдержанные отсылали домой, обещая потом поговорить, некоторые, самые добрые, просто радовались, что с деткой ничего не случилось.

Генка поджидала группа аж из шести человек и одной собаки: его мать с отцом, Евгения Петровна с Фёдором, их соседи – Григорич с женой Клавдией, плюс собака соседей – Гусар.

Все семеро, считая собаку, посмотрели в лицо трясущемуся от холода Генке. Поймать его взгляд было трудно, его глаза метались из стороны в сторону и взгляд перебегал с одного человека на другого и ни на ком не задерживался.

– Где Костик, – чётко, но с явным внутренним напряжением, спросила Евгения Петровна.

– Костик? —переспросил Генка, затем было раскрыл рот что-то сказать, и, неожиданно, точно поперхнувшись, замолчал, при этом взгляд его перестал бегать, а сам Генка застыл, и теперь уже глядел в одну точку, куда-то вниз.

– Где Костик? – каким-то совсем нехорошим, низким голосом повторила вопрос Евгения Петровна.

– Отвечай! – продолжила допрос мать Генки, отвешивая сыну подзатыльник.

Тот упорно продолжал молчать. Неожиданно вмешался проходивший рядом парень, одной рукой кативший велосипед, а другой придерживающий ярко красную щёку, видимо от общения с родителями.

– Он его в лесу оставил, малину собирать. А ещё сказал Костику, если тот нас не дождётся, а уйдёт домой, то Генка его убьёт. – доложил парень.

– Я не говорил, что убью! – вдруг очнулся Генка, – Это Дюха так сказал!

– Где ты его оставил? – спросил Фёдор.

– Там, недалеко. – Генка махнул рукой в сторону леса.

– Если идти по дороге, вдоль оврага, то за поворотом, не доходя метров триста до полянки с дубами. Там ещё сухая берёза сломанная. Вот прямо около берёзы он Костика и высадил. Я хорошо запомнил. – объяснил парень с красной щекой. – Могу показать, только мне одежду сменить надо, я весь промок.

– Не надо показывать, я понял, где это. Спасибо, и иди домой. – сказал Фёдор.

– И ты иди домой. – добавил он, обращаясь к Генке.

– Если спустился в овраг, мог и заплутать, – заметил Григорич. —Я сам так пару раз закружился.

– Если он заблудился в овраге, надо больше народа собирать, – сказал Генкин отец – дядя Павел.

Его жена Любочка повела отогревать Генку домой, а он остался.

– Это верно, надо больше людей, – согласился Григорич и крикнул расходящейся толпе: «Мужики стойте, стойте! Мальчик пропал, надо помочь найти!».

Те, кто услышал, прокричали дальше, и народ стал возвращаться.

Пока подходили и расспрашивали, кто пропал, да где пропал, вдруг встрепенулась Клавдия жена Григорича:

– Да как же я сразу не подумала, – произнесла она и, подозвав Гусара, отдала команду: «Костик, искать!».

Гусар встрепенулся, задрал нос, немного покрутился и уверенно бросился к своему дому.

Все облегчённо засмеялись. Но прошла минута, затем другая. Гусар всегда лаял, когда кого-то находил, но сейчас он молчал. Потом появился, подошёл к Клавдии, присел рядом на задние лапы, и, подняв кверху морду, издал то ли громкий скулёж, то ли тихий вой.

– Заткнись! Не вой сволочь! – вдруг неожиданно сорвалась Евгения Петровна.

Гусар испуганно замолчал, пригнув голову.

– Может лошадь с телегой взять, – спросил один из окруживших их мужчин.

– Зачем телега? Ты что собрался на ней вести, – опять взорвалась Евгения Петровна. – Я сейчас возьму одеяло и тоже пойду с вами.

Она повернулась, сделала несколько шагов и, вдруг, зашаталась. Фёдор с Григоричем подхватили её под руки и повели к дому.

Григорич обернулся и крикнул: «Фонари возьмите, солнце скоро сядет».

На людях Евгения Петровна ещё более-менее держалась – всё же директор школы, но оказавшись дома, тяжело опустилась в коридоре на скамейку и начала причитать: «Костик! Костик! Костик! Где ты? Что с тобой?».

Когда Фёдор с Григоричем, захватив одеяло и шахтёрские фонари, пошли к выходу, она поднялась со скамейки, собравшись идти с ними.

– Женя, не чуди! Ты будешь только задерживать. Уверен, мы его найдём! – постарался успокоить её Фёдор, усаживая опять на скамейку.

– Хорошо, я только провожу, – согласилась она, опять встала и пошла из дома вслед за мужчинами.

Команда на поиски собралась приличная, больше десяти человек. Мало того, удалось обзавестись и лошадью с телегой. Мимо проезжал один из жителей деревни, развозивший на телеге хлеб с хлебозавода по магазинам. Он согласился поучаствовать в поисках. Ему помогли снять короб для перевозки хлеба, а внутрь телеги подсыпали сена.

Возничий предложил Григоричу сесть в телегу, тот согласился, думая, что ещё набегается, а пока побережёт раненную ногу.

Они направились на поиски. Первым, постоянно оглядываясь, трусил Гусар, за ним лошадь с телегой, а дальше вышагивали мужчины, попутно обсуждая, как правильно организовать поиски. В этих оврагах и днём, если солнца нет, можно заплутать, а уж в темноте – легче лёгкого.

Костя очнулся, сел, опираясь на руки и огляделся вокруг, пытаясь понять, где он. Солнце уже село, но полной темноты ещё не наступило. В этой вечерней серости увидел огромный дуб недалеко от себя. Он вспомнил, как собирал малину, как началась гроза.

– Меня ударило молнией, – пришла догадка. Он прислушался к себе, но ничего необычного не почувствовал – нигде и ничего не болело.

– Надо вставать и бежать домой, а то уже совсем темно, – подумал Костик, но прежде, чем он успел подняться, сбоку, со стороны дороги, к нему метнулась быстрая серая тень.

– Волк! – только успела промелькнуть пугающая мысль, как его толчком в грудь, опять уложили на землю. Он увидел перед лицом зубастую пасть, затем услышал радостный скулёж и влажный язык начал вылизывать ему лицо.

– Тьфу, Гусар! Чуть до смерти не напугал, да ещё и всего обслюнявил, – отплёвываясь сказал Костя поднимаясь.

Хотя он и поругался на пса, но его появление Костю очень обрадовало. Он с благодарностью прижался головой к морде Гусара, за что опять подвергся облизыванию. Костя оглянулся по сторонам, пытаясь найти бидоны и сумку с грибами, но ничего рядом не увидел. Особенно его огорчила пропажа сумки – в ней, помимо грибов, остался складной ножик.

Костя сделал несколько шагов к дубу, надеясь отыскать сумку, и с удивлением остановился – на нём были открытые сандалии, и он сразу почувствовал холодные капли воды, попавшие ему на ноги с мокрой травы. Сделав шаг назад, присев и поводив рукой, убедился, что трава на месте, где он лежал, совершенно сухая. Сухие были и рубашка с шароварами.

Из раздумий над этими странными фактами его вырвал лай Гусара – тот направился к выходу с лужайки на дорогу и приглашал идти за ним. Костик выкинул из головы несуразности с мокрой травой и последовал за псом.

Двигаясь по дороге, обошли изгиб оврага, и Костику в глаза ударил направленный на него свет десятка шахтёрских фонарей. Он прикрыл глаза рукой.

– Костя это ты? – раздался крик деда Фёдора.

– Да, дедушка, – ответил Костик, из-за ослепления оставаясь стоять на месте.

К нему бегом бросилось сразу несколько человек. Один сильно отставал хромая и в руках у него было светло-коричневое одеяло.

Он был весь ощупан и оглажен. Каждый из участников посчитал для себя обязательным к нему прикоснуться и подтвердить: Костя сухой и тёплый. Но всё равно, его закутали в одеяло и погрузили в телегу.

Отвечая на бесконечные расспросы, как и что с ним случилось, Костик нашёл момент и поведал дяде Павлу, что в один из его бидонов, кажется, попала молния, а когда очнулся, то не смог найти ни сумки, ни бидонов.

Дядя Павел в ответ послал бидоны вместе с сумкой матом. На что дед Фёдор сделал ему замечание, что нехорошо так при ребёнке. Тогда Павел что-то резкое проговорил по-немецки и переспросил: «Так можно?».

– Так можно, – улыбаясь ответил Фёдор. – Вот сказал – и сразу чувствуешь европейскую культуру.

Григорич же, услышав ругань на немецком от Павла, обернулся и с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. К поволжским немцам, в большом количестве прибывших в город для работы на шахтах, относились довольно спокойно, но дело в том, что в городе, да и в деревне проживало много людей, прошедших фашистский плен. Они очень нервно реагировали на немецкую речь. Даже пёс Гусар, только внешне похожий на немецкую овчарку, с которыми нацисты охраняли лагеря пленных, вызывал у этих людей мрачные воспоминания и сопутствующую им неприязнь.

Зная это, Павел никогда не позволял себе говорить на немецком в окружении малознакомых людей. Отчего Григорич и был сейчас сильно удивлён. Видимо, из-за серьёзной вины его сына Генки в пропаже мальчика, Павел так сильно разволновался, – даже ругнулся по-немецки.

Тем временем Костик сбросил с себя одеяло – под ним было жарко, и оно кололось. Один из деревенских в темноте поскользнулся, подвернув ногу, – его посадили на телегу. Ещё пришлось на телегу посадить и Григорича – начал сильно отставать. Лежать в телеге Костик уже не мог, а сидеть было неудобно, поэтому он спрыгнул и пошёл рядом.

Мужики увлечённо пересказывали друг другу разные случаи связанных с молниями. Один из них вспомнил, что, когда работал в совхозе, однажды, во время грозы оказался недалеко от этой лужайки и видел, как рядом с ней били молнии, словно их что-то притягивало, но все входили в землю перед молодыми дубками, а по самой поляне не вдарила ни одна.

– Я был совсем мальцом, а эти дубки и тогда были молодыми, – вмешался возничий. – И вот уже, считай пятьдесят лет прошло, а они так молодыми и остались – совсем не выросли. Чудная, порченная та лужайка, – добавил он.

У всех нашлась история, связанная или с «проклятой» лужайкой, или с ударом молнии и каждый старался ей поделиться.

Костя заметил на обочине небольшую палку, и пользуясь тем, что на него больше не обращали внимания, подотстав, начал время от времени кидать палку в темноту, чтобы Гусар принесёт обратно. Прямо перед плотиной, пёс бросился в кусты за палкой, но на что-то отвлёкся и не возвращался. Костя остановился и стал его звать. Гусар только коротко тявкнул в ответ, показывая, дескать слышу, но возвращаться не спешил.

Рядом с шоссе, напротив плотины, на том же месте, где несколько часов до этого ждали ребят после похода за скелетами, собрался «комитет по встрече». Евгения Петровна стояла вместе с сестрой Любочкой, которая её успокаивала, около них собрались ещё несколько жителей деревни, прознавших про пропажу Костика и тоже ждавших возвращения поисковой команды.

Их заметили ещё издали по мотающимся вверх-вниз лучам фонарей.

– Быстро обернулись – значит нашли, – высказала догадку одна из находящихся рядом женщин.

Скоро донеслись и голоса. Разговор у мужиков шёл громкий, иногда сопровождался смехом.

Евгения Петровна собралась было броситься им на встречу, но её удержали сестра, а жена Григорича добавила:

– Куда ты? Что бегать-то по темноте? Слышишь, – смеются. Значит всё хорошо. Подожди.

Наконец спасательная команда переехала плотину, но вдруг остановилась, не доезжая шоссе, смех неожиданно прекратился. Заметив их замешательство, все встречающие перешли дорогу окружили их. Мужчины растерянно озирались по сторонам, приговаривая:

– Да где же он? Куда пропал?

– Где Костя! – буквально рявкнула на них Евгения Петровна.

Григорич, видимо уже не в первый раз поднял одеяло, оставшееся в телеге, опять посмотрел под него и сказал:

– Вот здесь вот лежал. Я его в одеяло замотал, чтоб не замёрз.

– Где Костя! – подымаю градус ещё выше повторила Евгения Петровна.

– На телеге везли, с ним всё хорошо…, было, —ответил Григорич, при этом растерянно развёл руками.

– Да с ним всё было нормально! – подтвердил Фёдор, – Просто в него немножко молния ударила, и он до вечера пролежал без сознания, а сейчас с ним всё хорошо, – постарался он успокоить жену.

– В мальчика попала молния, он под дождём пролежал до вечера на земле, —забормотала она. – И сейчас с ним всё хорошо? Ты сам хоть понимаешь, что говоришь?

Фёдор, прослушав её бормотание, и сам тоже подметил некоторые несоответствия в последних словах и поэтому решил добавить:

– Я его сам ощупывал – он сухой и кожа тёплая. Да его почти все щупали. Скажите ребята!

– Да, да! Все щупали! Сухой, сухой был, тёплый! Не переживайте! – раздалась разноголосица.

– Не могло же всем померещиться! – добавил Фёдор.

– Да кто ж его знает? – медленно и многозначительно произнёс возничий. – Я давеча уже говорил – порченная, проклятая та полянка-то. Испокон веков нехорошие вещи там творились…

– Да хватит тебе каркать! Сам, куда спешил, гнал кобылу по темноте? Я, вон, еле усидел в телеге, чуть не свалился, – громко перебил Григорич. – Может и Костик, где-то по дороге выпал, – уже тише добавил он.

– Разворачивайтесь, – скомандовала Евгения Петровна.

Кто-то взял кобылу под уздцы и стал разворачивать телегу.

– Стойте! Стойте! Да вот он бежит, вместе с собакой, – закричала одна из женщин, указывая рукой в направлении плотины.

– Все повернулись, и направили фонари на плотину. Опять ослеплённый, Костик замер.

– Ты где был? Почему отстал? – крикнул Григорич.

– Поигрался немного, пару палок кинул. – звонко прокричал в ответ Костик, пытаясь вырвать палку из зубов Гусара.

– Рано тебе палки кидать! Иди уж сюда. – под общий хохот ответил Григорич.

– Вот видишь, – добавил он, обращаясь к Евгении Петровне, – с ним всё хорошо: уже, вон, пару палок кому-то кинул.

Костик не понял причину веселья, и поэтому, подойдя, с некоторой осторожностью смотрел на окруживших его смеющихся людей. Но здесь, среди улыбающихся лиц появилось абсолютно серьёзное лицо его бабушки.

Присев, она тоже, начала его ощупывать, при этом спрашивая: «Где-нибудь болит?». Костик в ответ только отрицательно мотал головой. Затем встала и, крепко схватив за руку, потащила домой, по дороге попросив свою сестру Любочку идти за ними.

– Ребята, ребята не расходимся, – прокричал Фёдор. – По сто грамм за удачное завершение спасательной операции.

– Да ладно тебе! Не надо! – послышались голоса в ответ. – Не за стакан вызвались. Мальца, главное, найти!

Несмотря на возгласы, что не надо, не за стакан ходили – практически, никто не ушёл: всем хотелось ещё раз обсудить перипетии похода, да, и что греха таить, выпить знаменитой на всю деревню самогонки Григорича.

Правда, может не все знали, но этот напиток был продуктом коллективного творчества. Евгения Петровна делилась своими знаниями по химии, дед Фёдор делал небольшие, дубовые бочонки, где самогон выдерживался, Григорич занимался непосредственно процессом, зачастую используя для этих целей самогон, которым с ним рассчитывались за услуги. Он его ещё раз перегонял и очищал, по инструкциям от Евгении Петровны, затем выдерживал в дубовых бочках с разнообразными добавками. Сам его, практически, не пил – обычно преподносил бочку в качестве подарка на свадьбу, или на крестины. Употреблял же он, вместе с дедом Фёдором, обычно кальвадос – уже полностью своего изготовления и из своих же яблок.

Водружённый на телегу дубовый бочонок вызвал заметное оживление. Даже просто сам этот небольшой, литров на восемь бочонок, был для местных предметом как бы из другой, какой-то необычной, киношной жизни. А уж качество и особенности вкуса его содержимого, обсуждалось неоднократно. Мало кто из жителей деревни когда-либо в жизни пробовал коньяк, ну а те, кому всё же довелось, утверждали, что коньяк даже хуже.

Григорич вытащил из бочонка деревянную заглушку, и начал медленно вворачивать на её место маленький латунный кран от самовара. За его манипуляциями, окружающие смотрели с большим вниманием, как за каким-то специальным ритуалом, потому, как всем известно: подготовка к действу, также важно, как и само действо.

Жена Григорича вместе с помогавшей ей Лариской – сестрой Генки, принесли поднос, заставленный разнокалиберными стаканами и чашками. Потом выложили немудрёную закуску: сало, мочёные капусту и огурцы, компот в трёхлитровых банках.

Возчик, выпряг из телеги и отвёл в сторону кобылу, чтобы её зад не портил аппетит, затем открыл ключом замок на своём ящике для хлеба и выложил на расстеленные на телеге газеты несколько буханок. Дед Фёдор попытался всунуть ему деньги за хлеб, но тот только отмахнулся.

Мужчины, разобрав стаканы, стали по одному подходить к Григоричу, который из крана заполнял их посуду. Потом он пригласил кучковавшихся в стороне женщин. Те поначалу отказывались, но всё же, в конце концов, поддались на уговоры выпить по капельки за здоровье Костика. Им наливал в чайные чашки, под причитания: «Хватит! Хватит!», «Куда, куда так много!».

Выступил дед Фёдор, поблагодарил за участие в поисках и предложил осушить до дна за здоровье Костика.

Через некоторое время, подождав, как все закусят после первой, Григорич попросил не стесняться и по желанию наливать себе из бочонка, а сам зашёл в дом. Вернулся, уже неся стул со стоящем на нём патефоном, – старинным ещё с раструбом. Покрутил ручку, завёл медленное танго и предложил, обращаясь больше к женщинам, потанцевать.

К этому моменту женская часть, опять образовала отдельную кучку и на предложение Григорича они только отмахивались, занятые активным обсуждением последних событий.

В первую очередь вспоминали известные им случаи попадания молнии в людей, или в скотину. Одна из них – Зинка Косая, причём Косая, по какому-то выверту судьбы, была и её фамилия, и одновременно констатация факта. Зинка была известна на всю деревню своим склочным и ядовитым характером, сначала Косая рассказала, как молния, на её глазах, убила сразу и кобылу, и жеребёнка. Как она утверждала, молния впрямую не попала, а ударила в пяти метрах и всё равно убила насмерть обоих животных. Поэтому Зинка и выдала заключение, что здесь что-то не так: Костик просто хитрый мальчик. Он где-то отсиделся во время грозы, а потом всё придумал.

Сестра Генки – Лариска, стоявшая поблизости, услышав умозаключения Зинки Косой, метнулась в дом и вернулась, с сандаликом Кости в руках.

– На смотри! – произнесла Лариска, протягивая сандалик Зинке. – Не могли снять с ноги – пряжка расплавилась, ножницами ремешок резали, – пояснила Лариска. – И вот ещё! – она выхватила из рук Зинки сандалик и просунула указательный палец в прожжённую на подошве сквозную дырку.

– Батюшки – Светы! Да выжил-то как!? – с изумлением воскликнула сначала одна из женщин, а за ней и другие.

Привлечённые возгласами, к ним подошли мужики, и сандалик Кости пошёл по рукам.

Григорич спросил у Лариски: есть ли отверстие от выхода молнии на другом сандалике, и услышав, что на втором дырка тоже есть, с умным видом начал рассказывать о шаговом напряжении при ударе молнии

Когда очередь дошла до отца Лариски – дяди Павла, он тоже подёргал за центральный шпенёк, намертво приварившийся к пряжке, осмотрел дырку в подошве и обращаясь к дочери спросил:

– Мамка Костю осматривала? Сказала что?

– Сказала, – с ним всё хорошо, всё в порядке, – громко заявила Лариска, а шёпотом для отца добавила: – Мать как-то странно всё это говорила, кажется, с Костиком что-то не так.

Лариска верно заметила, – её мать была явно чем-то сильно озадачена. Как только Костика завели в дом, Любочка вместе с Евгенией Петровной, догола раздели мальчика и внимательно всего осмотрели. Они не нашли ни ожогов, и, вообще, никаких следов от молнии, но заметили другое и этим были крайне удивлены, – уродливый красный шрам, тянувшийся у Костика от уха до плеча, исчез.

Костик заполучил шрам, опять же, когда был вместе с Генкой. В тот день Евгения Петровна расщедрилась, и уступив нытью Кости, выдала им деньги на мороженное. За ним ребята отправились в центр города, где на площади, перед Дворцом Культуры, стояла палатка с мороженным.

Сокращая путь, они пошли по тропинке через овраг. Около мостика через ручей, протекающий по дну оврага, Генка нашёл кожаный чехол с очками внутри.

У Генки было какое-то встроенное внутреннее чутьё, позволяющие избегать неприятностей, но тогда он увлёкся очками: то приближая, то удаляя, постоянно рассматривал через их стёкла кожу на руке. В общем, потерял бдительность и выскочившая навстречу компания малолетней шпаны, из стоящих за оврагом бараков, явилась для него полной неожиданностью.

Один из пацанов нёс, держа за разорванный край, горящий резиновый мячик. Ни на секунду не задумываясь, он с криком: «Лови дярёвня!» швырнул горящий мячик в их сторону. Генка отпрыгнул, а Костик, идущий следом, среагировать уже не успевал, и только смог повернуть голову, спасая глаза. Мяч ударил его за ухом и отлетел, но горящая резина прилипла к коже и продолжила гореть. В результате у Костика остался красный уродливый шрам за ухом, как все думали на всю жизнь, и вот, после удара молнии, шрам неожиданно исчез.

Первой, осматривая Костю, это заметила Любочка. В день, когда он получил ожог от горящей резины, Генка отвёл Костика к себе домой, где Любочка сразу обработала ожог, а затем ещё приходила понаблюдать и приносила мазь для лучшего заживления.

Любочка, увидев отсутствие шрама, указала на это чудо с Евгении Петровне, и они вместе решили никому об этом не рассказывать, – не привлекать излишнего внимания. Попросили молчать и Костика, который, услышав об исчезновении шрама, постоянно тёр рукой кожу в месте бывшего ожога, до конца ещё не веря, что он исчез.

Много позже, когда у повзрослевшего Кости, проявились необычные способности, многие из деревенских считали, что таким он стал из-за удара молнии в детстве, но на самом деле молния к пробудившемуся дару имела достаточно опосредственное отношение. Она просто сбила и ускорила сроки наступления инициации, и вместо положенных четырнадцати лет, та прошла намного раньше.

Глава 2.

Константин Сергеевич хорошо помнил первое проявление своего дара. И год помнил, и даже число – второе мая. Ему тогда было двенадцать лет.

У него даже сохранилось чёткое воспоминание и о Первомайской демонстрации за день до этого, когда вместе с классом, размахивая флажками с привязанными к ним веточками берёзы, Костя прошёл перед покрытой красной тканью трибуной. На трибуне стояли толстые красномордые дядьки в ондатровых шапках и вальяжно махали им руками в ответ.

Начало мая, в том году, было очень холодным. Но у школьников в руках были веточки, на которых уже распустились листочки.

Чтобы сотворить это чудо, директор школы, за две недели до Майских праздников, снял класс Костика с урока физкультуры, и отправил в лес. В лесу ещё лежал снег, и ребята, проваливаясь в сугробы, наломали огромную кучу берёзовых веточек. Притащили их в школьную библиотеку, куда завхоз уже наставил тазы и вёдра с водой. И потом, школьники наблюдали, как постепенно распускаются зелёные листочки на ветках в тазах, вплетая в затхлую от старых замызганных книг атмосферу школьной библиотеки, дух свежести и весны.

Сейчас, чтобы не говорили, климат стал теплее. Теперь бывает, что первого мая уже зацветает черёмуха, а раньше, зачастую, в начале мая в центральной части России было ещё очень холодно. Правда, не каждый год, но тот конкретный май был именно таким – холодным, с замерзшими реками и сугробами в лесу.

На следующий день, после демонстрации, Костик с матерью и её новым избранником, поехали к бабушке в деревню. С Игорем, который так всех поразил при первом знакомстве своими манерами, размешав конфету в чае, мать уже рассталась, прожив вместе только три года.

Костик на всю жизнь запомнил подслушанный разговор, когда бабушка говорила матери, что Игорь дурак и нельзя рожать от дураков. Конечно, он не мог после этого относиться к Игорю серьёзно и с должным уважением, но причиной развода был не Костик.

После нескольких лет размеренной и спокойной совместной жизни, мать будто неожиданно прозрела. Она начала постоянно оскорблять Игоря. Она ему кричала, что за всё время не услышала от него ни одного умного слова, не увидела ни одного умного, или уместного жеста, и даже весёлой, или смешной гримасы на лице. Игорь всё терпел молча. Костик даже начал его немного жалеть. Но однажды, когда мать особенно разошлась, Игорь всё же не выдержал и начал, опять же молча, собирать чемодан. Закрыв за ним дверь, мать вместе с Костиком поужинала и спокойно села смотреть телевизор.

Достаточно быстро в её жизни появился новый мужчина – Вячеслав Михайлович, или для Костика – дядя Слава. Мать работала вместе с ним на одном предприятии, и именно из-за него, как потом понял Костик, она и спровоцировала развод с Игорем.

Вячеслав Михайлович был невысокого роста, со светлыми, тонкими, разлетающимися от любого, самого лёгкого ветерка волосами, носил очки в толстой чёрной оправе. Он был немного старше матери Костика и также разведён. Но в отличие от Игоря, был шумлив, разговорчив, постоянно шутил, и заливисто смеялся шуткам других.

В дальнейшем мать проживёт с ним вместе всю жизнь, родит от него дочь – Ксению, которая почти на пятнадцать лет будет моложе Костика.

В тот день, второго мая, мать наконец-то собралась познакомить Евгению Петровну со своим новым избранником. Она собиралась сделать это раньше, но в начале года неожиданно скоропостижно умер муж Евгении Петровны – дед Фёдор, и знакомство решили отложить.

К их приезду Евгения Петровна подготовила застолье, на которое пригласила сестру Любочку с Павлом и соседей – Григорича с женой, предложив вместе отметить Майские праздники и заодно устроить «смотрины» бедующему мужу дочки.

Косте сидеть со взрослыми за столом было скучно, и он, взяв модель кораблика, когда-то изготовленную для него дедом Фёдором, пошёл к раздувшемуся от вешних вод ручью.

Около плотины спустил кораблик в воду и бежал за ним, пока тот не упёрся в застрявшую поперёк ручья большую ветку. Помог освободиться, вывел на чистую воду и собрался было бежать дальше, когда его отвлёк яростный собачий лай. Костик поднял голову и увидел, как по шоссе несётся Гусар, преследуемый десятком собак.

Гусар постарел, и, хотя ещё не оставил своих кобелиных наклонностей, но уже не мог оказать соперникам достойный отпор и сейчас спасался бегством. Заметив Костика, он бросился к нему, надеясь найти защиту.

Увидев рычащую кучу из косматых тел, летящую к нему, Костик сделал то, что никогда и никому нельзя делать в подобных случаях – он развернулся и побежал. Стая быстро его нагнала. Какой-то пёс вцепился в сапог, от чего мальчик чуть не упал. Костику удалось освободить ногу, и, напрягаясь изо всех сил, попытался сделать рывок.

Неожиданно наступила полная темнота, исчезли все звуки, он совсем перестал ощущать своё тело. Это длилось буквально несколько секунд, затем ноги опять почувствовали под собой землю, Костя пробежал ещё несколько метров и неожиданно по пояс застрял в снежном сугробе. Подёргался, пытаясь освободиться, затем появилась мысль: «Откуда передо мной мог взяться сугроб?», и он растерянно оглянулся. Сползшая шапка мешала видеть, он её снял, и, часто дыша, стал крутить головой, пытаясь понять, где оказался, и где собаки.

Он застрял на краю полянки с большим дубом посередине. Костя сразу узнал место – рядом с этим дубом, в него когда-то ударила молния. На полянке снега почти не было, а из прошлогодних сухих стеблей уже проглядывала молодая, зелёная травка.

Его следы были хорошо видны – они начинались метрах в пяти от дуба, куда он каким-то неизвестным образом переместился, а дальше, судя по тем же следам, побежал в сторону оврага, где и застрял в сугробе.

Костя развернулся, выбрался на полянку. Сел на землю, снял сапоги и вытряс снег. Всё делал машинально, пытаясь осознать, что с ним произошло, но никаких логических объяснений в голове не появлялось. Любые простые, понятные объяснения случившемуся, вдребезги разбивали очевидные, хорошо видимые вмятины от его ног на земле перед дубом, утверждающие, без каких-либо вариантов, что он буквально свалился на полянку с неба.

Потом его сознание начало наполнять понимание, что с ним случилось настоящее «взаправдашнее» чудо. Радостно-эмоциональная волна подкинула его вверх, и он не просто быстро поднялся на ноги, а буквально взлетел в прыжке. Упоение от мыслей, что он может что-то необыкновенное, что-то сверхъестественное – переполняло, искало выход и в конце концов заставило его с криками бегать вокруг дуба. Немного успокоившись, стал обдумывать, как можно применять открывшиеся возможности, и нет ли у него ещё чего-нибудь особенного и необычного.

Занятый этими мыслями, он вышел на опушку и направился по натоптанной кабанами и сверху утрамбованной лыжниками тропинке к деревне. Прибывая в абсолютной эйфории от случившегося, он даже не заметил, как добрался до дома бабушки.

Разувшись, крикнул: «Мама я вернулся», и, оставляя на полу влажные следы, прошёл в комнату, и начал быстро снимать промокшие после сугроба штаны.

Мать осталась за столом, а к нему в комнату зашла бабушка. Она с причитаниями забрала на просушку одежду, а затем, вглядываясь ему в лицо, спросила: «Что случилось? Почему такой взъерошенный?».

Костик ответил, что упустил в ручье модель кораблика, сделанного дедом Фёдором, долго искал, не нашёл и расстроился.

При упоминании деда Фёдора, бабушка только кивнула, погладила по голове, и велела идти за стол покушать. Костику было немного неудобно, что напомнил бабушке об умершем муже, но другого объяснения выдумать быстро не смог, а кораблик он действительно потерял.

Всю следующую неделю, Костя надеялся отыскать в себе ещё какие-нибудь удивительные способности, поэтому и дома, и в школе на уроках, пытался взглядом двигать предметы, угадать мысли одноклассников, или прочитать текст в закрытой книге – всё безуспешно.

Единственно, когда долго и пристально вглядывался в свою руку, ему показалось, что стал смутно различать кости и суставы под кожей, но это было не чётко и, возможно, являлось просто игрой воображения.

Следующую поездку в деревню Костик ждал с нетерпением, но сразу по приезду его приставили к работе на огороде. Освободился он только к вечеру, и попытаться перенестись на полянку к дубу, а в случаи успеха возвращаться пешком – на это у него уже не было ни сил, ни времени.

Возможность проверить новые способности у него появилась только в конце мая, перед летними каникулами. В тот день бабушка с утра ушла на работу в школу, Григорича с женой дома тоже не было. Костя встал посередине огорода за домом, зажмурился, мысленно представил полянку с дубом, но ничего не произошло.

Он подумал, что надо сократить расстояние – подойти поближе. Костя выскочил из дома, перебежал плотину, остановился и, как только закрыв глаза представил полянку, – сразу всё получилось. Закричав от радости, как и в прошлый раз, начал кругами носится вокруг дуба. Успокоившись, решил продолжить эксперименты. Отойдя метров на триста, попробовал переносом вернуться обратно, но безуспешно. В тот день он ещё неоднократно пытался повторить, но больше перенестись не получалось.

С наступлением летних каникул, Костя плотно занялся исследованием своих способностей. Он узнал, что может перемещаться не только к дубу, но и прыгать от него, правда, если к дубу он был в состоянии переместиться с расстояния до четырёх километров, то прыгнуть от него получалось по расстоянию намного меньше.

Не мог и произвольно перемещаться куда захочет. Костя имел возможность прыгать только к дубу, а вот уже от него был способен переместиться в любую точку на выбор, в радиусе примерно трёх километров.

Если с собой был какой-нибудь груз, то, в зависимости от веса, возможности уменьшались. Например, вместе с велосипедом, а у него тогда был подростковый Орлёнок, расстояние сокращалось чуть ли не в два раза, правда приземление с велосипедом, не всегда проходило удачным. Из-за некоторой несбалансированности центра тяжести, при перемещении с велосипедом, он часто падал и несколько раз сильно ушибся об раму.

Со временем отработал метод, при котором он брал свой Орлёнок одной рукой за руль, другой за сиденье, приподнимал, а в заключительный момент, когда ноги касались земли, просто отбрасывал велосипед в сторону.

Ещё ему очень нравилось взлетать на деревья. Стоя на «волшебной» полянке, он мог переместиться на верхушку не только «своего» дуба, но и на любое дерево в пределах видимости.

Поначалу, Костя был способен только на один прыжок в день, но со временем уже получалось и два, но два только на короткое расстояния – туда и обратно.

Начал чувствовать, когда он может переместиться, а когда нет. В его груди появилось ощущение как бы воздушного шарика, и по его наполнению Костя понимал – есть ли запас сил на прыжок, или нет. Он замечал, что этот шарик внутри постепенно увеличивается, растёт, а вместе с ним росли и возможности Кости. Теперь, где бы он ни был, он всегда знал в какой стороне находится полянка с дубом. Правда, как далеко от него она находится, представлял только примерно, но уже чётко понимал, может сейчас допрыгнуть, или нет.

И вот наступил день, когда Костя прямо с огорода от дома переместился на полянку к дубу. Ему очень хотелось поделиться с кем-нибудь тайной, и он решил рассказать всё бабушке.

Его рассказы о своих возможностях она выслушала с изрядной долей скепсиса на лице, но во двор за ним вышла. Костик закрыл глаза, представил полянку и …, ничего не получилось. Пробовал ещё и ещё раз, шарик внутри, он чувствовал, – полностью заполнен, но всё было бесполезно. Костик открыл глаза и встретился с внимательным взглядом бабушки.

– Это всё? Я могу идти домой? – поинтересовалась она.

Костик молчал, понурив голову, понимая, как глупо и нелепо он сейчас выглядит.

– Ты меня пугаешь, – продолжила Евгения Петровна. – Шутка очень странная. Ладно я твоя бабка, я смолчу, но не вздумай так пошутить ещё с кем-нибудь. Тебя и так в деревне чудным считают: с ровесниками местными не общаешься, всё где-то по лесу носишься. А с такими шутками, будут считать тебя, как они здесь говорят – малохольным, – сказав это, Евгения Петровна развернулась и вернулась в дом.

Костик остался стоять на месте, пытаясь понять – почему ничего не вышло. После этого случая он дал себе слово, никогда больше не пытаться показывать кому-нибудь свои возможности и держать их в строгом секрете.

Почему попытка переноса в присутствии бабушки не получилась, он позже разобрался.

У Кости и раньше были дни, когда не мог совершить перенос, но он тогда не в полной мере ощущал свою насыщенность «силой» – так он стал про себя называть чувство заполнения шарика внутри, и, поэтому, при неудачах, винил свою неготовность. Но когда контроль улучшился, а, даже при полном наполнении силой, всё равно прыжки не всегда получались, тогда и стал догадываться, что дело не только в нём.

В конце концов, в такой же неудачный день, Костя заметил, что если смотреть в сторону «волшебной» полянки, то у него перед глазами появляется какая-то красная точка. Так со временем он разобрался, что, если эта точка красная, или оранжевая – прыжки невозможны. Жёлтая, – прыжок может получиться. Зелёная, синяя – всё замечательно. А однажды, после грозы, он смог увидеть, как буквально за несколько минут точка из красной превратилась в зелёную. Так пришло понимание, – полянке для его переноса иногда просто не хватает энергии, и что она может пополнять её особенно быстро во время грозы, но в саму грозу – прыжок невозможен.