Лапсанг Сушонг

ДО

1973 год, февраль. Подольск.

Магазин был похож на больницу: пустой, гулкий, с кафельными стенами, вдоль которых выстроились бесконечные шеренги пыльных банок с голубцами и овощным лечо. В углу поблёскивали стеклянные конусы с краниками — рыжий и бурый: в рыжем яблочный сок, в буром томатный. Под потолком зло шипела лампа дневного света.

Очереди не было. Саша пробил сыр, два молока и батон белого с поддона. Хлеб был свежий, только привезли. Он сунул тёплый батон в сетку, мучаясь искушением отъесть вкусную горбушку. Саша с детства любил простое: молочко холодненькое да с хлебушком тёпленьким. «Лепота», как говорит мама. Он не знал точно, что такое «лепота», но это было определённо что-то хорошее — из того сказочного раньшего времени, когда в магазинах всё было.

Оставалась ещё Клавдия Львовна.

Саша её побаивался: тётка была склочная и злопамятливая. Подольских она не уважала, поскольку величалась коренною москвичкою — её родители жили на Сухаревке. Однако же все знали, что Клава появилась на свет в селе Плетёный Ташлык под Кировоградом. В столицу она перебралась — она всегда говорила «вернулась», будто там жила — уже после войны, каким-то хитрым нечестным способом. Устроилась в промтоварный, доросла до заведующей, забурела, потом чуть было не села по проверке, но выкрутилась — хотя с заведывания её, что называется, попросили, и из Москвы — тоже. Всплыла в Подольске, где и пригрелась возле продуктового. Место своё понимала и ни во что серьёзное не лезла, промышляя мелким шахер-махером.

«Настоящая торговка» — говорила о тёте Клаве сашина бабуся, — «хамка, наглая такая, без мыла в одно место пролезет». Тем не менее, когда Львовна приходила в гости, бабуся перед ней заискивала, угощала домашней выпечкой и ставила пластинки Шульженко. Семейство Лбовых нуждалось в продуктах и товарах народного потребления.

Ждать Львовну полагалось во дворе, у железной двери, куда подъезжала машина с хлебом.

Саша проторчал там около получаса, разглядывая кривой забор, деревья, ржавый гараж, покрытый наледью. За это время успел-таки скушать полбатона, промёрзнуть до попы и страшно известись насчёт по-маленькому. Когда Львовна наконец явилась, он совсем было засобирался за гаражи.

— Здря-асьте вам, — неприветливо поздоровкалась Клавдия Львовна.

— Здрасьте, — буркнул Саша, кося в сторону гаражей. — Мама просила передать. Он протянул сетку с обёрнутым в газету бумажным кирпичиком.

— Это у нас чего? — прищурилась торговка.

— Мушкетёры и Вознесенский, — вздохнул Саша. — Новый, в супере.

— Передай своей маме, что в прошлый раз супер был рваный, — подпустила сволочного тона тётя Клава. — Внутри бумажкой заклеили. Думали, не посмотрю? За дурочку держите?

— Это букинистическая книжка, — выдавил из себя Саша. — Это не мама сделала. Она не видела, что склеено.

— А надо проверять такие вещи, — набычилась Клавдия Львовна, — это пущай твою маму волнует, как она там чего не доглядела. Вот я ей пакет порватый положу, всё из которого сыплется, а я ей в глаза — пардоньте, Насть Пална, я на складе брала, не посмотрела. Понравится, нет? Ну вот то-то. Я ж не себе книжки читать беру, а лю-дям! — это слово она выговорила она по складам, как китайскую фамилию. — И на фиг мне это надо, чтобы за мою же доброту мне в душу накекекали? А?

— Кто ж вам кекекает, — осмелился возразить Саша, суетливо перетаптываясь на месте.

— Да кто же! Вы все и кекекаете! Интеллигенты называются. Сами ничего не умеете, — съехала торговка на любимую тему, — штаны только просиживать. Мама твоя хоть нормально устроилась, по-людски. И то поставить себя не умеет. Я по доброте своей всем помогаю, кручусь, верчусь, а потом мне же обратно претензии…

Саша почувствовал, как голова сама вжимается в плечи. Было стыдно. За маму-филологичку, которая уже который год сидит в букотделе «Военкниги» и будет там сидеть до пенсии. За папашу из Минсредмаша, не оправдавшем маминых ожиданий и увязшего в мелких дрязгах на своём номерном объекте. И даже немножечко за тётю Клаву, которая называет свои спекуляции «помощью» и «добротой».

Львовна ещё немного побухтела, потом вдруг засобиралась куда-то:

— Заболтал ты меня совсем, а мне пора. На вот, — она протянула Саше сетку со свёртками. — Мясо внизу, — предупредила она, — подтекает. Осторожнее неси, измажешься.

— Мама насчёт чая спрашивала… — выдавил из себя Саша.

— И так четыре пачки каждый раз кладу, нормальным людям на полгода хватает, — предсказуемо застервозничала Львовна, — если экономно. Я вообще не понимаю, вы там что, целый день чаи гоняете? Культурные очень, наверное? А вот ты скажи такую вещь: когда последний раз в театр ходил?

— Мне в следующем году поступать, — нашёлся Саша. — Я в даже кино сто лет не был. Какие там театры.

— Ну и куда поступать будешь без культурного багажа? На инженера, что-ли? — не унималась тётя Клава.

Саша упрямо промолчал. На будущее он имел свои планы, но со Львовной их обсуждать не собирался.

— Инженеров в стране как собак нерезаных, и чего? Чай только пьют. Кстати, не такой уж дефицит, этот ваш чай со слоником. В Москве есть. Ну, поймать можно, — сбавила она тон.

— Это в Москве! — Саша сжал коленки, писать хотелось нестерпимо. — Папа и так каждую неделю ездит.

— А люди каждый день ездят за снабжением, — наставительно сказала Клавдия Львовна, — и ничё, не разваливаются. Вам бы только воду эту хлебать. Нет бы по-человечески: коньячку там, водочки. А то чай, чай. Зайдёшь к вам — и не посидишь. Прям как не по-людски.

Чаёвничанья тётя Клава не одобряла, предпочитая горяченькому горячительное. У Лбовых на такой случай имелся гостевой пузырёк коньяка. Вся беда была в том, что тётя Клава любила клюкнуть не абы как, а именно что по-людски, то есть с разговорчиком. Сашин папа насчёт компании был не очень: всё, что он мог в этом смысле — страдальчески морщась, опрокинуть рюмашку несерьёзного вида. Мама не переносила даже запаха спиртного: в детстве надышалась. Львовна дулась и считала, что Лбовы ею брезгуют.

— Да принесла я, принесла, — снизошла, наконец, тётя Клава. — Держи свой чай, — она протянула коробку из-под обуви. — Со слоником. Ну чего егозишь? — обратила она внимание на приплясывающего подростка. — Обоссался, что-ли, с холодрыги? — мальчик смущённо кивнул. — Беги давай…

Саша, ощущая нечто вроде постыдной благодарности, быстро попрощался и юркнул в щель между гаражом и забором.

Там было почему-то ещё холоднее, чем на улице. Мёрзлые доски пованивали: кто-то недавно сюда уже заходил. Несмотря на неудовольствие жителей соседней пятиэтажки, местечко было общепользуемым.

Саша кое-как уместил сетку и свёрток под мышками и принялся расстёгивать штаны.

— Эй, за гаражами! — загремел откуда-то сверху тяжёлый бас. — Тебе говорю!

Подросток от неожиданности вздрогнул. Свёрток с чаем выскользнул и шлёпнулся прямо в мокрый липкий снег.

— Тебе говорю, пацан! — громыхало из окна пятиэтажки. — Я ща милицию вызову!

Тут переполненный мочевой пузырь не выдержал.

Струя ударила точно в коробку.

1984 год, сентябрь. Москва.

— И чего с тобой дома сделали? — проявила участие Тутусик.

Саша подумал, повспоминал.

— Да ничего, в общем-то, — признал он. — Туда вообще-то немного попало. Папа хотел всё выбросить, говорил, что такой чай пить не будет. Да мама не дала. Выпили. Две пачки слегка подмочило, остальные вроде так, ничего.

— Ну-у. Ничего, значит, не сделали. Неинтересно. — Тутусик сделала обиженную мордаську.

Несмотря на легкомысленное прозвище, Таисия Ивановна всегда интересовалась серьёзными вещами: кто что получил, кто с чем остался и кому чего сделали. Интерес этот был совершенно бескорыстный: для себя лично Туся никакой корысти не искала. Она больше надеялась на других — в том смысле, что кому-то же должно повезти, и этот везунчик, может быть, иногда будет пускать Тутусика в свою интересную жизнь. А может быть, и в вечность: однажды Туся взялась вслух прикидывать шансы разных знакомых вписаться на Новодевичье.

— Люди, — хорошо поставленный голос Модеста Викторовича легко перекрыл помещеньице лаборатории. — У меня есть для вас благая весть. Знаете ли вы, который сейчас час?

— Файв! Ой, то есть как его… оклок, — по-мышиному пискнула Тутусик, мгновенно забыв про Сашу и устремив обожающий взор на Модеста.

— Это значит пора чай пить, — констатировал очевидное Тер, колдующий над горелкой.

— Вы оба правы, дорогие мои друзья, — прогудел тяжёлым бунинским шмелём Модест, величаво поднимаясь от своего места и заполняя собой комнатёнку.

Эм-Ве-Де, он же Модест Викторович Деев, был, что называется, колоритной личностью. Огромный, толстый, чернобородый, он походил то ли на Карла Маркса, то ли на Карабаса-Барабаса. Долговязый Лбов, считавший себя спортивным, вчуже завидовал умению Модеста мягко вписывать свою тушу в любое подходящее пространство. Деев одинаково хорошо смотрелся и в двуспальном кресле, и на вертящемся рояльном табурете. Впрочем, это было наименьшим из достоинств Эм-Ве-Де. Ибо он играл на клавишах и на гитаре, знал наизусть весь репертуар Визбора и кое-что из Галича, а также море анекдотов и тьму историй из жизни. Отлично разбирался в мужской моде и обшивался у личного портного, старика-одессита, который ещё не забыл, как шьют настоящие брюки. Курил вересковую трубку, добывая пристойный табак у знакомых моряков. Вообще имел кучу знакомых по всему Союзу и даже за его пределами. Никогда не назвал симпатичных ему людей словом «товарищ» — и, разумеется, не имел партбилета. Был счастливым обладателем машины «Москвич» морковного окраса, каковую водил с леденящей душу лихостью. Мог принять на грудь пятьсот и после этого поддерживать разговор о театре. По слухам, донжуанский список его много превосходил пушкинский. В общем, Эм-Ве-Де был Личностью с большой буквы, и могучим талантам его было тесно в лаборатории. Но усилий по изменению своего положения он не предпринимал, несмотря, казалось бы, на... — а может, именно потому, что.

— Аристакес, друг мой прекрасный, — продолжал своё выступление Модест, — так что у нас там с кипяточком?

— С кипяточком всё готово, — доложил Тер, закручивая кран горелки. — Можно чайник греть.

— До половины наполните, — напомнил ему Эм-Ве-Де. — И сверху тоже ополосните, дорогой вы наш человек. Чайник должен быть горячим. Ведь это же чайник, а не сердце красавицы, которому по природе положено быть ледяным, как, пардон муа, глетчеру…

— Вот опять, — каркнул со своего места Аркадий Яковлевич.

Модест лениво приподнял мохнатую бровь.

— Дорогой мой человек! К сведению, глетчер — это ледник. А не то, о чём вы подумали.

Тутусик сдавленно пискнула и зашелестела бумажками.

— Про ледник никто не подумал бы. — Аркадий зло зыркнул в сторону Деева. — Но вы ведь употребили слово, напоминающее еврейскую фамилию. И зачем?

— Во имя расширения словарного запаса. Я придаю большое значение непрерывному самообразованию. В наше время учиться приходится всю жизнь. Вы ведь не против непрерывного самообразования, дорогой вы наш?

— Смотря чему учиться, — огрызнулся Цунц. — Расовую теорию некоторые тоже считали наукой.

— О, насколько мне известно, гляциология, трактующая о глетчерах, в этом смысле совершенно безобидна. Льды не имеют национальности.

Цунц демонстративно отвернулся.

Аркадий Яковлевич был несколько нелюдимым, но по-своему толковым и в общем безвредным пожилым дядькой. Единственным неприятным пунктиком у него был еврейский вопрос, в нехорошем интересе к которому он подозревал всех вообще, а Модеста в особенности. При этом непонятно было, шутит он или говорит серьёзно. Эм-Ве-Де предпочитал делать вид, что Цунц шутит. Цунц тоже вроде как делал вид, что шутит, но Саше иногда казалось, что Аркадий Яковлевич если и добавлял в свои реплики юмор, то исключительно для запаха, и было его там примерно как мяса в докторской колбасе. Модест это, видимо, тоже чувствовал, и поэтому был осторожен. Зато в более узкой компании он высказывался более откровенно, обнаруживая знакомство не только с Набоковым, но и с «Протоколами Сионских мудрецов» и другими сочинениями того же свойства. Впрочем, антисемитом Модест себя не признавал, да и над литераторами русского направления иронизировал. «Я почвовед, а не почвенник» — обыкновенно отбояривался он от требований определиться. К почвоведению Модест и в самом деле был причастен: когда-то в молодости он провёл полгода в казахских степях, монтируя аппаратуру для измерения электропроводимости местных лёссов и подзолов. Впрочем, последние десять лет Эм-Ве-Де занимался диодными умножителями.

— Кстати об айсбергах, — продолжал Деев. — Александр Игоревич, друг мой… ах да, вы же предпочитаете сокращённое именование, как писатель Соколов, в наших краях вполне неизвестный… итак, Саша, насколько мне помнится, ответственный за сегодняшнюю дегустацию именно вы. Чего ж нам ждать от жизни в её текущие мгновенья?

— От жизни нам ждать чайно-травяную смесь, — бодро доложился Саша. — Основа — чай чёрный крепкий-настоящий-цейлонский со слоном. Просеян лично ручками Таисии Ивановны. На отдушку — чабрец, мята и зверобой. Травы средней полосы.

— Сколько раз я вам всем говорил: нет таких слов — «чёрный-крепкий-настоящий», — затоковал Модест. — Хороший чай имеет около восьмидесяти различных характеристик, касающихся его внешнего вида, запаха, вкуса, условий хранения и обработки и воздействия на организм. Аристакес, друг мой, дорогой вы наш человек! Не кажется ли вам, что чайник достаточно согрелся? Что у нас там с водой? Надеюсь, вы не кипятите воду заново? Ибо дважды кипячёную воду следует выливать в помойку. Во избежание.

Тер гордо показал на стеклянную кастрюльку, где вершилось таинство нагревания воды. От тончайших трещинок и неровностей на дне тянулись тонкие белые ниточки. Это была стадия «жемчужного кипятка», для заваривания идеальная.

Не найдя к чему придраться, Модест Викторович разочарованно хмыкнул.

— Теперь позвольте мне, дорогие мои друзья, — он неожиданно легко, несмотря на возраст и вес, поднялся со своего места, пересёк пространство лаборатории и занёс над кастрюлькой десницу.

Чайное действо Модест завёл ещё до прихода Саши. Он же принёс на работу пузатый заварочный чайник. Он внедрил в быт лаборатории просеивание чая через лабораторное ситечко на предмет отделения мусора и палочек, правильную ароматизацию лесными травами, а также — дистиллированную воду. Он же торжественно выбросил из окна лаборатории сахарницу и ввёл в употребление сыр и острые закуски. Короче говоря, Модест Викторович превратил пошлую привычку пить чай на работе в изысканный ритуал.

Саша вписался в чайный клуб практически сразу. Он даже принял на себя обязательство снабжать коллектив цейлонским чаем — благо, родители жены, как и она сама, предпочитали кофе, а продуктовые заказы исправно комплектовались жёлтыми коробочками со слоником. Ситечками и просеиванием заведовала Тутусик. Аристакес Тер-Григорян приносил разные травы, включая южные, собранные как положено — с нужного склона в нужное время при нужной погоде, а также суджук и острый козий сыр: вся эта благодать исправно присылалась любящими ереванскими родственниками. От Аркадия Яковлевича тоже была польза: он отвечал за дистиллированную воду.

— Итак, звучат барабаны, — провозгласил Деев, ухватил держалкой кастрюльку, уже полную крохотных, как соль, пузырьков. Занёс над отверстием чайника, наклонил над самым краешком — так, чтобы струя, падая в намокающую заварку, перемешивала её.

В стену стукнули.

Эм-Ве-Де недовольно дёрнул плечом.

Тутусик изобразила пантомимку «задёргали-вы-меня-злые-вы-уйду-я-от-вас» и потрусила к двери — выяснять, что надо.

— Сашу Лбова к телефону! Шеф звонит! — закричала тётка из соседней комнаты, упирая на «о».

Саша вздохнул и поплёлся вон. Как бы то ни было, а первую заварку он пропустил.

1984 год, октябрь. Подольск.

— И вот, представляешь, — Саша чуть поперхнулся, хотя рассказывал уже не в первый и даже не в десятый раз, — я захожу, беру трубку, а это Петров. И он меня так с ходу спрашивает: «В загранку на конференцию поедешь?» Я, конечно, ему: «да», а про себя думаю, что это опять Болгария. Ну, Польша в лучшем случае. А он паузу сделал и говорит: «в Эдинбург». Ну, я тихо фигею, а он: «объективка на тебя готова, вопрос с товарищами согласован, летишь».

— Интересные дела, — протянул отец, затягиваясь, — в капстрану выпускают. Молодого, зелёного. И у тебя двух лет не прошло после Болгарии. А в моё время пять лет выдерживали после первой загранки. Меняется что-то.

— Да не, — махнул рукой Саша. — Просто всё так совпало. Должен был ехать Рябоконь Кирилл Викторович, так у него здоровье. Могли ещё Сапова отправить, но у Сапова Австралия на носу. То есть из наших остаюсь только я. К тому же язык хоть как-то знаю.

— С языком, — нахмурился отец, — выпускать не любят. Чтобы чего лишнего не сболтнул. Или не услышал. Они этого больше всего боятся: что наш советский простой человек лишнее услышит.

— Папа, ну это же просто конференция, пять дней! — начал было объяснять сын, но отец раздражённо махнул рукой: дескать, лучше знаю. Саша, как обычно, решил не спорить и продолжил:

— Так что остаюсь только я. Эм-Ве-Де никуда не выпустят, Аристакеса тоже…

— А его-то почему? Он же вроде не еврей? — поинтересовался отец, трамбуя скуренную до фильтра сигарету в огромной медной пепельнице, подаренной сослуживцами перед пенсией.

— Армянин. Просто у него родственники за границей, — объяснил сын. — В Греции, кажется.

— Плохо, что в Греции. Там чёрные полковники, — тоном знающего человека заметил отец.

— Нету их там уже, полковников.

— Ну, были, им же всё равно. Раз Греция — значит фашисты. Не выпустят. Характеристику тебе уже написали?

— Ну. Я сам писал, — ухмыльнулся Саша.

— А утвердили?

— Папа, ну чего ты так беспокоишься?

— Жизнь знаю, вот и беспокоюсь. Поешь вафли. Мама пекла.

— Вот вскипит, тогда и вафли будем, — Саша покосился на чайник, не подающий признаков жизни. — А мама где?

— Ты же знаешь. У неё макраме, — скривился отец. Увлечение своей супруги рукоделием он крайне не одобрял и даже считал чем-то вроде измены семье. В этом вопросе Саша был с отцом согласен: в конце концов, он сюда мотается из Москвы, тратя практически весь выходной, а она не может пропустить какой-то там кружок. Но Настасья Павловна упорно ходила на занятия, жертвуя ради них визитами сына.

— Главное, на собеседовании не запорись, — затянул своё отец. — Знаешь, у нас вот одну сотрудницу в Болгарию отправляли. Вроде бы курица не птица, Болгария не заграница, анкета чистая, в общем всё в порядке. А на комиссии её спросили, какова площадь территории Болгарии. И не пустили. Вот так.

— Ну, значит, не поеду, — пожал плечами сын.

— С ума сошёл? Это же Англия! Знаешь, я тебе завидую. Всю жизнь мечтал съездить, увидеть... — Саша сжал зубы: отцовский скулёж на эту тему надоел ему хуже горькой редьки, но надо было терпеть. — Так и не выпустили. Вторая форма допуска, вот и сидел как пёс на цепи. Вот настоящий мир и не посмотрел. Хоть ты. Расскажешь потом.

— Папа, если честно, поездочка так себе. Во-первых, Эм-Ве-Де говорил, что Эдинбург этот у них считается дырой. Во-вторых, конференция непредставительная. В-третьих, пять дней. Посмотреть ничего не успеваю. Привезти тоже ничего не смогу. Знаешь, сколько мне денег полагается на обмен? Тридцать пять фунтов на всё про всё. За такие деньги там ничего не купишь.

— Саша, — вздохнул отец, — ты ни фига не понимаешь. Ты в Англию летишь! В Ан-гли-ю! В настоящую страну с настоящей жизнью, а не в соцлагерь сраный! Ты богу молиться должен, чтобы тебя с поездки не сняли. Даже если тебя отвезут на один день в самое ихнее захолустье. Главное — вырвешься.

— Ну и что я там увижу? — сын нетерпеливо поёрзал на табуретке, пристраивая тощий зад на твёрдом сиденье.

— Свободу, — веско сказал отец. — Они свободные люди. Вот что.

— Папа, ну сколько можно. — Саша досадливо закусил губу.

В последнее время папа сильно сдал. Уход на пенсию не пошёл ему на пользу, как и регулярное слушание «Би-Би-Си», к которому он пристрастился года полтора назад.

— Они там вольные, — отца в очередной раз несло, — а мы живём как всегда в этой стране жили. Широка страна родная, а свободы в ней — не было и нет. Мы же воздухом настоящим никогда не дышали. Ни-ког-да. Что начальники нам сверху напукают, тем и дышим.

Саша молча встал, открыл окно. Холодный воздух сунулся было в комнату, но отшатнулся от хлынувшей наружу табачной вони, в которую с торжествующим жужжанием вонзилась огромная муха, бог знает откуда взявшаяся посреди холодного времени года.

— Закрой окно, — тут же среагировал отец. — Продует. Не пройдёшь медкомиссию.

— Дай подышать настоящим воздухом, — не удержался Саша.

— Не умничай, — нахмурился отец. — Закрой.

Саша ещё немного потянул, потом всё-таки закрыл: снаружи и в самом деле была не весна.

Чайник самодовольно фыркнул, плюнул из-под крышки кипятком. Плита негодующе зашипела. В ту же секунду затрезвонил телефон. Папа поднялся было к трубке, но аппарат подавился трелью и затих.

— Пап, а ты не пробовал белый кипяток? Я тебе колбу принесу с работы…

— Дурь всё это, — нахмурился отец. — Вода — она и есть вода. Всю жизнь так заваривал.

— С белым кипятком лучше. И сахара класть не нужно, — в который раз попробовал объяснить Саша. — От сахара диабет.

— Вот сам и пей без сахара. — Отец демонстративно плюхнул в стакан полную с горкой ложку и второй ложкой усугубил.

Напористо жужжала муха и отчаянно металась по потолку. Саша почему-то вспомнил модестову байку про то, что греческие философы сравнивали тело с червяком, а душу с бабочкой. А наши души, подумал он вдруг, после смерти станут мухами. Крылатыми и противными.

— Как у тебя с Валей? — перешёл папа на семейную жизнь.

— Нормально, — пожал плечами сын.

— Ну, хорошо, если нормально, — разочарованно сказал отец. — А вообще-то я тебе вот что скажу… Чужой дом, — это папа выделил голосом, — он и есть чужой дом. Раньше как было? Мужик свою бабу к себе в дом приводил. А наоборот — не дело это.

— Папа, ну зачем Вале ехать из Москвы в Подольск? У меня работа в Москве, у неё тоже…

— Вот пусть от работы вам квартиру дадут! — Отец знал, что это нереально, и поэтому рассуждал смело, как всякий теоретик. — А то как получается? Зятёк-то, знать, примак! — Старинное слово прозвучало веско и основательно. — А к примаку разве уважение? Вот тёща тебя уважает? А тесть?

— Папа, ну я же сто раз говорил. Мы их раз в полгода видим. Нормальные совершенно люди.

— Люди-то, может, и нормальные. А думаешь, им нравится, что ты в их доме живёшь? — Отец гнул своё. — И у нас бывать перестал. Ездишь раз в год по обещанию, разве ж это по-семейному?

— Каждую неделю езжу! И, кстати, на Западе твоём любимом дети от родителей аж в другой штат уезжают, — припомнил Саша слышанное от Модеста. — Для самостоятельности.

— Это кто тебе сказал? На партсобрании, небось? — переключился отец в прежний режим. — Ты им верь больше, пропагандистам. Они всегда врали, и сейчас врут. Враньё на вранье, больше ничего не умеют. И врать-то не умеют ни фига. Своей жене дома, небось, вкрутить ничего не могут.

— Папа, я не партийный, и ты прекрасно это знаешь.

Снова тренькнул телефон и снова заткнулся.

— Предупреждают, — отец показал подбородком на телефон. — Что ж, спасибочки. Только мы пуганые. И не такое видели.

— Кто предупреждает? Ты чего? — Саша снял с подоконника тяжёлую кастрюлю и устроился на её месте сам.

— Слазь, — распорядился отец, — ну что за привычка у тебя, сто раз говорил… Кто надо, тот и предупреждает. Чтоб мы, значит, с тобой языки зря не распускали… Сегодня днём вот тоже звонили. Я радио слушаю, они звонят. Ну я-то ладно, мне они ничего не сделают. Я чего: вдруг у тебя неприятности будут? Ну, что я радио слушаю. Им же наверняка известно. Могут учесть.

— Могут, — нахально заявил сын. — Пап, пока меня не выпустят, не слушай ты эти голоса ихние, а?

Отец пожевал губами, прикидывая масштабы предполагаемой жертвы.

— Посмотрим, — сказал он уклончиво. — Ты чего не куришь-то?

— Не курю, — в который раз признал очевидное Саша, примащиваясь на подоконнике поудобнее.

— И не начинай, — в сотый раз посоветовал папаша, вытрясая из коробка последнюю спичку. — У меня от этого табака внутри всё спеклось.

Чайник жирно булькнул и выплеснул на плиту струю воды, через пару секунд обратившуюся белым вонючим паром.

Телефон снова затренькал — на сей раз настойчиво, неотвязно.

1984 год, декабрь. Москва-Эдинбург.

— Они, оказывается, ещё днём звонили. Папаша радио слушал, трубку не брал. — Саше хотелось разозлиться на отца, но не получалось. — И вот… сообщили. Про маму.

— Ужас какой, — сказала Татусик, давясь сладким зевочком.

— Она прямо на улице умерла. — Саша почувствовал, как снова подступают слёзы. — Шла на это своё макраме… там переулок есть такой, по нему редко ходят… она в лужу упала. Лицом... — Он не выдержал и всхлипнул.

Эта лужа казалась ему чем-то особенно жутким. Ему, конечно, сказали, что Настасья Павловна Лбова умерла сразу, даже не успев ничего почувствовать. Просто в голове порвался какой-то сосудик, чик и всё. Удачная смерть, всем бы нам так… Но Саша не верил. Он почему-то был уверен, что мама захлебнулась в этой проклятой луже. Он почти видел эту бурую ледяную воду и над ней дёргающийся мамин затылок с пучком седых волос.

— У неё было пальто… нам отдали… всё разбухло… воротник… от воды… — давясь словами, проговорил он, придвигая к себе чашку.

Слеза повисла на реснице и бухнулась в чай.

Правильнее всего, конечно, было напиться. Но Саша, как и все Лбовы, на дух не переносил крепкого алкоголя. Даже на поминках он едва-едва заставил себя втолкнуть в нутро положенную стопку водки. Водка пошла клином — он чуть не сблевал. Какая-то тётка из маминых знакомых подсунула ему пузырёк с настойкой пустырника, от нервов. Он набухал в чашку с чаем сразу полпузырька гадости и выпил, удерживая тошноту. Пустырник подействовал: он впал в какое-то эмоциональное отупение, в котором продержался два дня; потом стало чуть полегче.

Похороны ничем не запомнились, кроме каких-то мутных хитрованских харь, грязных рук и грязных слов типа «в Москве за это полста берут, а мы, считай, по-доброму», да передаваемых из рук в руки бумажек и бутылок. И ещё срывающийся шёпот отца: «Саша, Саша, собирайся скорее, у тебя самолёт».

— Ты лучше расскажи, как слетал, — свернула Тутусик на интересное.

— Ну я же рассказывал уже, — попытался отделаться Саша, но Тася была упряма:

— Ну я ничего не поняла. Вообще, впечатления какие?

— Никаких, — честно сказал Саша.

Впечатлений и в самом деле не осталось.

Нет, он что-то помнил — но помнил примерно с тем же чувством, с каким помнят чужой день рождения, на который попадаешь случайно и стараешься как можно скорее уйти. В городе он почитай что и не был — поэтому сведения, почерпнутые из подобранной в вестибюле брошюры о том, что Эдинбург, оказывается, красивейший город Великобритании, окружённый великолепными вулканическими холмами, остались для него чистой теорией. Впрочем, Edinburgh Castle он всё-таки видел: не заметить это сооружение было трудно. Правда, из-за поганой погоды возвышающееся над городом здание выглядело совсем не так величественно, как на цветных фотках в том же буклете… Ещё ему сказали, что в Эдинбургской обсерватории установлены какие-то «часы Шортта», замечательные своей точностью. Часов он тоже не видел, как и самой обсерватории.

Конференция была непонятной. Шла какая-то жуковатая возня, непонятная игра по непонятным правилам. Советские в эти дела не очень совались и вели себя соответствующе — никому под ноги не лезли, экономили деньги и набивали сумки дармовым барахлишком: бесплатными журналами на разных языках, бесплатными шариковыми ручками, ежедневниками с логотипами. У опытных ездунов каждый фунт был расписан заранее. Поэтому, вместо того чтобы, как свободные импортные люди, проводить вечера в гостиничном баре, они сидели у себя в номерах и наматывали на глаз местное телевидение.

Саше было всё равно, поэтому он позволял себе бар. Там он познакомился с пивом «Корона» и господином Прабодхом Чандрой Багчи.

Пиво «Корона» оказалось неожиданно приятным. Господин Багчи научил Лбова класть в него тоненькую дольку лимона, отчего вкусовые качества пива заметно улучшались. Разумеется, Саша предпочёл бы хороший чай, но в баре подавали только кофе-эспрессо из блестящей чёрной кофемашины. Господин Багчи, большой любитель и знаток чая, выразил по этому поводу решительный протест, никем, впрочем, не услышанный.

Прабодх Чандра Багчи уже лет пять как перебрался в туманный Альбион, где подвизался в Эдинбургском университете. Своё положение в этом храме наук он не обозначил никак, а Саша не стал допытываться, почувствовав, что такие расспросы глупы и неприличны. Область интересов индуса — слежение за фронтами огибающей бинарно фазокодированных радиоимпульсов — лежала довольно далеко от занятий Лбова. Зато Багчи понимал сашин «англ. яз.», а Саша, как выяснилось, был способен воспринимать «indlish». К тому же Багчи знал много интересного об Англии и англичанах, и горел желанием поделиться. Например, он сообщил Лбову, что англичане очень консервативны.

— Они все носят чёрные ботинки, Алекс, — кричал он, перегибаясь через столик. — Чёрные! Ботинки! It is terrible!

Саша не понимал, что такого ужасного в ношении чёрных ботинок, но тупо кивал, вливая в себя «Корону». На непривычный к алкоголю организм этот напиток оказывал то же влияние, что и пустырник, то есть анестезировал душу.

— И если ты приходишь куда-то, тебя не пускают, потому что нет чёрных ботинок! — кричал господин Багчи. — Они очень консервативны, Алекс! Очень консервативны!

— Не пускают? — переспрашивал Лбов.

— Face-control! Они не пускают! Стоит человек и не пускает, если нет чёрных ботинок! — кричал Багчи.

Саша пил «Корону» и вспоминал отцовские рассуждения о воздухе и свободе.

По политическим убеждениям жизнерадостный индус был очень левым.

— Socialism! — кричал он. — It’s great experience!

— Experiment, — качал головой Лбов.

— Experience! — настаивал Багчи.

— Big experience? — ворочал языком Саша.

— Great! Great Experience! — вскричал Прабодх Чандра и потребовал себе ром «Бакарди».

В ту ночь господин Лбов вернулся в свой номер поздно и в плохом состоянии. Это не прошло незамеченным: на следующий день один старший товарищ отвёл его в сторонку и объяснил, что близкие контакты с непонятными иностранцами могут закрыть Саше всякие перспективы.

Саша сначала не просёк намёка, и только тупо кивнул.

— Ты парень молодой, — закруглил старший товарищ, — у тебя всё впереди. Тебе нужны последствия? Вот именно. Так что будем считать, что ты обещал. Мне лично. Понял?

Лбов не понял, что именно он обещал, поэтому просто похлопал глазами и что-то промумукал. Через некоторое время до него дошло, и ему стало тошно от себя и своего покорного му-му. Опять вспомнился отец и его рассуждения о свободе. Вечером в припадке самоутверждения он, превозмогая себя, специально спустился в бар, чтобы найти весёлого индуса, но так его и не обнаружил. И почувствовал стыдное облегчение: во-первых, он всё-таки испугался последствий, а во-вторых, на новые посиделки у него попросту не хватало средств. В кармане осталось всего несколько фунтов.

Саша более или менее пришёл в себя только в последний день. Все суетились, паковались, сверялись с какими-то списками, а он тупо сидел в холле и осознавал, что находится в Великобритании, что сегодня он её покинет, что он так и не увидел ничего интересного или хотя бы запоминающегося — разве что пиво «Корона».

Тут-то на него и налетел, орлу подобно, господин Багчи.

— Алекс! — совершенно неприлично заорал он. — Скорее! Вставайте и идём! Это уникально!

Возможно, Лбов всё-таки остался бы сидеть, но индус бесцеремонно ухватил его за пуговицу и потащил за собой. Через некоторое время Саша понял, что бежит.

Легконогий индус вёл — точнее, тащил — Лбова какими-то улочками, прямиком к угрюмому серому зданию, отсечённому от улицы металлической оградой. Широкие ворота были распахнуты, а за ними начиналось то, что Лбов и не чаял увидеть в здешних краях: длиннющая очередь.

Стоять пришлось где-то минут двадцать. За это время индус успел объясниться. Оказалось, что здание было не чем иным, как специализированным чайным складом с полуторавековой историей. Увы, истории пришлось отступить под натиском рыночной стихии: помещение было то ли продано, то ли арендовано, то ли вообще конфисковано — этого индус точно не знал, да и не особенно интересовался. Как бы то ни было, склад следовало очистить за одни сутки. Просчитав стоимость перевозки и хранения, рачительные владельцы решили попросту распродать весь оставшийся товар по символической цене. Прабодх Чандра вовремя вспомнил о чайных пристрастиях своего нового московского друга, и просто не мог оставить его в неведении… Саша перебирал в кармане английские монетки и думал, хватит ли на его долю: насчёт схватить что выбросили он считал себя невезучим. Товар вечно заканчивался прямо у него перед носом.

Из тускло освещённого провала выходили люди, увешанные пакетами и тюками. Выкатилась пожилая леди с проволочной тележкой, доверху заполненной элегантными картонными коробочками и пакетиками. Ещё два пакетика торчали у неё из карманов жакета. Лбов с тоской подумал, что отпускать по два наименования в одни руки они, конечно, не додумались — и тут же себя одёрнул: буржуи торговали себе в убыток именно за тем, чтобы всё поскорее разошлось.

Достоявшись, он увидел что-то вроде прилавка, сложенного из ящиков. За ним в ряд стояли высокие люди в синих комбинезонах. На продавцов они были не похожи, но работали споро: пока один брал деньги и кидал их, не пересчитывая, в коробку, двое других уже выкладывали на прилавок пакеты и упаковки, снимаемые с чёрной ленты транспортёра. На куплю-продажу уходили какие-то секунды — и работал этот конвейер безостановочно.

Перед самым прилавком суета и толчея были как в московском универмаге, когда с трёх прилавков одновременно выбрасывают что-то дефицитненькое. Саша оказался было у самых ящиков, но его оттёр какой-то благообразный джентльмен с породистым лицом. Тут же Лбову наподдали в зад чем-то тяжёлым. Саша машинально повернулся и увидел девушку с льняными волосами, которая целеустремлённо толкала перед собой тяжёлую сумку на колёсиках. Когда он сунулся назад, ряды уже сомкнулись. Лезть дуриком в толпу англичан Лбов не посмел.

Видимо чтобы усугубить облом, из толпы вывинтился улыбающийся Прабодх Чандра Багчи в обнимку со здоровенным коричневым пакетом.

— Алекс! — закричал он. — Вот что я купил! Это очень редкий чай! Очаровательный чай! Пожалуйста, мой друг, — он чуть прикрутил громкость голоса, — подержите это. Я хочу купить этого чая ещё!

Он протянул ему пакет и пропал.

— Купите мне тоже, у меня есть деньги! — только и успел крикнуть Лбов.

1984 год, декабрь. Москва.

— Он так и пропал? — переспросил Модест.

— Именно, — вздохнул Лбов. — Я там двадцать минут топтался с этим пакетом. Как сквозь землю провалился. А времени не было. Все уезжали. Ну вот так получилось. Надеюсь, я его не сильно ограбил.

На самом деле ему, конечно, было неловко брать чужое. Однако, куда деваться?.. В конце концов, он решил, что отнесёт чай не домой, а на работу. Такая жертва — принести не вполне законно присвоенную добычу коллективу — не только успокаивала совесть, но и тонко тешила тщеславие: было приятно думать, как отреагируют сотрудники на заморскую редкость.

— И где же наша добыча? — Модест Викторович вытянул ноги, перегородив тем самым половину комнаты. — Признаться, хотелось бы приступить…

— Может, всё-таки пяти часов подождём? — предложил Лбов.

— Ну конечно, подождём, — благодушно пробасил Эм-Ве-Де. — Саша, дорогой мой друг, вы изрядно повеселили меня своим рассказом. Неужели вы, кхм, избежали соблазнов художественного преувеличения? Не могу себе даже вообразить очередь, состоящую из английских джентльменов и не менее английских леди…

Лбов против воли ухмыльнулся, вспоминая старуху с коляской.

— Однако ж, давайте хотя бы откроем? — вернулся на прежнее Модест. — Два с половиной фунта английского чая. Это где-то кило двести… то есть кило сто тридцать. Поздравляю. Кстати, как называется это чудо? Вон там, кажется, что-то написано?

— Jacksons of Piccadilly, — прочитал Саша.

— Нет-нет, это, кажется, производитель… А название сорта?

— Лапсанг… Лапсанг Соушонг, — неуверенно произнёс Саша, боясь подвоха: он-то знал, что по написанию английского слова отнюдь не следует судить о его звучании.

— Скорее «Сушонг» — авторитетно заявил Деев, вглядевшись в надпись. — Гмм, не знаю такого. Кажется, — Модест задумался, — это что-то ароматизированное… Ладно, давайте открывать. Тер, дорогой мой человек, у нас найдётся что-нибудь вроде ножниц? Больших таких?

Ножницы нашлись в бухгалтерии. Право вскрыть пакет доверили Саше. Он осторожно разрезал коричневую бумагу, под которой обнаружилась белая, вощёная. Примерился и четырьмя решительными взмахами отчекрыжил верхнюю часть пакета. Заглянул внутрь.

В нос ударила вонь.

1985 год, февраль. Москва.

— Вот такую дрянь подсунули англичане, — развёл руками Лбов. — Мы потом подумали… — он умолчал о том, что большая часть умозаключений принадлежала Модесту, — и поняли это так, что у них на складе нарушился какой-нибудь температурный режим. Или пролилось что-нибудь.

— Знаете, Юна, это пахло скипидаром, — вклинился Тер.

— Ну я не верю, — Юника надула губки, отчего стала совсем обалденной, — чай — это ведь трава? Он же сушится? Ну, как сено?

— Чай — не сено, — сердито буркнул Модест. Но было видно, что на самом деле он не сердится.

Сердиться на Юнику было и в самом деле невозможно. Новая сотрудница, недавно пришедшая на работу, интеллектом не блистала. Было непонятно, как она вообще умудрилась закончить Автодорожный. Хотя стати у девушки были таковские, что любое существо мужского пола реагировало на них просто автоматически. Даже суровый Модест с его железным принципом — никогда не блядовать на рабочем месте — и тот, заглядываясь на её ножки, время от времени пускал скупую мужскую слюну… Но дело было не только в статях. Юника вообще была ужасно милой — этаким лесным солнышком, которому всё заранее прощается за пушистость.

— Ну чай ведь это же трава? — Юника хлопнула ресницами.

— Скорее, кустарник, — поправил Модест. — Увы, чайный лист может портиться, как и всё остальное в нашем несовершенном мире.

— А у вас этот чай остался? — Юника потянулась, нечаянно вызвав у Саши гормональную бурю. — Вы его не выбросили?

— Лежит где-то, — вздохнула Тутусик.

— А где? — Ласковые губки выпятились до того сладко, что Саша предпочел отвернуться.

— Юничка, он гнилой, этот чай, ну правда, — защебетала Татусик. — Ну не помню я, куда его заныкали. Кажется, в сейф.

Странным делом, изрядно битая и ломанная жизнью Туська, вопреки всем ожиданиям, не воспылала к Юнике обычной женской ревностью, а, наоборот, взяла под крыло. Видимо, Юнино обаяние действовало на представителей обоих полов.

— Когда папа работал, — объяснила девушка, — ему всегда друзья привозили чай из командировок. Такой специальный английский чай. Мы тоже сначала думали, что он вонючий. А на самом деле он здоровский, когда привыкнешь. Просто он специальный такой… копчёный. А когда папу ушли, все друзья разбежались, — грустно закончила она.

Печальную историю о том, как полковник ракетно-космических войск Марк Кащук был досрочно отправлен в отставку, знали уже все.

— Копчёный чай? — заинтересовался Саша. — А как он назывался?

— Смешное такое название. Вроде как «сучок», — выговорила Юника с лёгкой запинкой.

Солнце выглянуло из-за тучки и ударило со всего маха в стекло длинным тёплым лучом. Луч преломился и попал в глаз Юночке. Та зажмурилась.

— Сушонг? — переспросил Лбов на автомате, подавляя в себе острое желание поцеловать этот закрывшийся глазик.

— О да! — Юна осторожно разожмурилась и наградила его нежным взглядом. — Только папа говорил «сучонг».

— Саша, вы слышали? — поднялся со своего места Модест. — Давайте произведём экспертизу

Пакет нашёлся в сейфе. Кто-то аккуратно замотал горловину изолентой.

1985 год, июнь. Подольск.

— И вы такую муру пьёте? — Отец сморщился и демонстративно отстранился от полной чашки. — Это же шишки еловые.

— Папа, я специально привёз тебе попробовать. Это английский чай. Очень дорогой и редкий. К нему просто привыкнуть надо. Я еле для тебя выпросил у Модеста.

— Я что-то не понимаю. То ты говоришь, что сам привёз. А теперь у какого-то Модеста просишь.

— Ну я не знаю как тебе объяснить… — Лбов-младший задумался. В самом деле, непонятно, почему Эм-Ве-Де опять всем распоряжается? В конце концов, это он, Саша, добыл такую редкость. Но главным хранителем и распорядителем сокровища оказался именно Деев.

Так сложилось не сразу. Сначала вонючий чай пила только Юника. Следующим стал Модест, который, преодолевая отвращение, влил в себя первую чашку. Рожа при этом у него была кислая: похоже, никакого особенного кайфа он не ощутил. Тем не менее, не отступился, и на следующий день, вместо того чтобы наслаждаться хорошо заваренным цейлонским, снова выхлебал вонючую пакость.

— А знаете что, дорогие мои люди, — сказал он задумчиво, — я, кажется, понимаю… Это просто надо распробовать.

Два дня Модест и Юника демонстративно пили английский чай отдельно. На третий день молчаливый Тер-Григорян, бросавший на Юну голодные волчьи взгляды, попросил себе «этого скипидара». Ему потребовалось три чашки, чтобы ощутить смак странного напитка. После этого он был уличён Модестом в довольно смешном грехе, а именно в попытке утащить домой немного заварки. Аристакес, ужасно смущаясь, признал вину. В качестве оправдания он заявил, что домашний чай ему теперь кажется невкусным, а во искупление вины он принёс на работу домашний суджук, присланный любящими ереванскими родственниками.

После этого на «Лапсанг Сушонг» стали подсаживаться и остальные. Последней твердыней традиционного чаепития некоторое время оставался Аркадий Яковлевич, но в один прекрасный понедельник и он, демонстративно морщась и кривясь, налил в чашку тёмно-жёлтой жидкости со скипидарным ароматом. Он морщился всю неделю, пока в пятницу его, наконец, не проняло. В понедельник он явился на работу с новой чашкой — необыкновенных размеров. Эм-Ве-Де, увидев посудину, тонко усмехнулся и отпустил пару двусмысленных шуточек по поводу определённой национальности. Цунц, как обычно, смертельно обиделся, но в пять часов был на месте, со своей лоханью. Ехидно ухмыляющийся Модест налил ему как всем.

К исходу второй недели Деев ввёл жёсткую дисциплину. Чай был объявлен священной и неприкосновенной собственностью лаборатории и в качестве таковой выносу за её пределы не подлежал. Далее, чай разрешалось пить только один раз в день, в пять часов. Распределением заварки и розливом готового продукта заведовал лично Модест. Он же заныкал ключ от сейфа, в котором хранился пакет.

В начале апреля Эм-Ве-Де прихворнул, так что в течение двух дней лаборатории пришлось довольствоваться чаем со слоником. Всем стало так тошно, что после недолгого обсуждения к Модесту срочно отрядили прекрасную Юнику — с целью получения ключа от сейфа. На следующий день она пришла с ключом — и во время обеденного перерыва подозрительно долго шепталась с Тутусиком о чём-то женском.

Модест вышел через неделю и первым делом поинтересовался расходом заварки. Народ смущённо попрятал глаза. Деев прочитал краткую лекцию о вреде невоздержанности, особо напирая на тот факт, что пакет с чаем не резиновый и что растянуть удовольствие следует на максимально возможный срок. После чего вернул себе ключ, символ власти.

Увы, Эм-Ве-Де был прав. Килограмм сто тридцать граммов копчёного чая расходился как-то очень быстро. Во всяком случае, уровень заварки в мешке изрядно понизился. Саша насилу выклянчил у Деева щепотку.

— Нет, сынок, — окончательно решил отец. — Если хочешь, пей сам. Я не буду.

— Папа, ну попробуй. Это просто почувствовать надо. У меня тут на три чашки. С третьей обычно всем нравится.

— Вот поэтому и не буду. Допустим, понравится. Так ведь больше-то я никогда его не попробую. Английского чая, небось, в заказ не положат. Спасибо нашей родной советской власти, уберегла она нас от этаких изысков… Уберегла... — Это слово отец произнёс с застарелой досадой. — От всего она нас уберегла. Так и помрём. Ничего не видели, ничего не пробовали.

— Папа, ты опять… — поморщился сын.

— Ну а чего опять? Чего опять? — Отец стукнул кулаком по столу — осторожно, чтобы не повредить ни стол, ни кулак. — Чего ты мне опятькаешь? Зачем я здоровье угробил, жизнь прожил? Чтобы вот это говно нюхать? Когда в настоящих странах люди по-настоящему живут, где уважение?

— Да какое там уважение, — махнул рукой Саша. — Ты, папа, радио наслушался. Разводят тебя, а ты, прости уж, ведешься как лох.

— Ч-чего? — не понял отец.

Саша смутился. В последнее время он часто ловил себя на том, что в его речи проскакивают какие-то невнятные жаргонные словечки, невесть где услышанные, но липкие и цепкие. Лбов-старший, считая себя интеллигентом старых правил, очень этого не любил — и всегда требовал, чтобы сын выражался литературно.

— Ну, я в том смысле, — начал объяснять Саша, — что ты всему веришь. Там тоже свободы нет. Нигде её нет вообще-то.

— Нет, говоришь? — усмехнулся отец. — А вот скажи: у тебя в жизни ещё будет хоть раз шанс такого чайку хлебнуть? Ну, чего молчишь? Язык проглотил?

Папа тяжело поднялся, подошёл к плите, на которой дремала кастрюля. Снял крышку, понюхал.

— Макароны, — сказал он с отвращением. — Лёклые.

— Это ты к чему? — не понял сын.

— А вот к тому. Что вся наша жизнь — это вот такие макароны. В кастрюле. С запотевшей жирной крышкой. Каждый день. По воскресеньям компот. И чай со слоником. И то поди достань. Это тебе не… как его там? Лапсанг Сушонг.

1985 год, ноябрь. Москва.

— Вот тогда-то я и понял, что он прав. Так жить нельзя, — решительно закончил Саша.

— Ну перестань, — в который раз попросила жена. — Совсем ты меня достал этим своим чаем.

— Ага. А знаешь, когда последнюю порцию пили, так Юна плакала, — зло сказал Лбов. — Этого я им тоже не прощу. К-козлы.

— Ну не надо, пожалуйста, — попросила Валя. Сама-то она считала его чайные пристрастия безобидной блажью, но такое его настроение ей не нравилось.

Лбов упрямо уставился в стену. Ничего примечательно в ней не было: жёлтые обои в мелкотравчатых зелёненьких цветочках, три забитые дюбелями дырки — хотели вешать полочку, но передумали. Он в очередной раз отметил, что вокруг дырок остались следы карандаша, в очередной раз решил, что надо бы их стереть, — и в очередной раз выкинул всё это из головы. Думать о домашних делах не хотелось.

В последнее время Саша постоянно ощущал, что повседневная обыденная жизнь вызывает у него раздражение. Это не было тем обычным фоновым чувством, с которым советский человек рождается и сходит в могилу. Скорее, это напоминало болезненное повышение чувствительности кожи, когда шарф на шее кажется сотканным из иголок. Например, его почему-то смешили окружающие вещи: они все казались ему устаревшими и примитивными, даже если они были решительно новыми. То же относилось к журналам и книгам. Саша бросил читать любимую «Литературку» — настолько глупой и пресной она казалась. Одно время он думал, что дело в навязываемой сверху идеологии, и попробовал, по примеру отца, слушать западные радиостанции. Увы: то, что ему удалось разобрать сквозь треск и посвист глушилок, не стоило трудов. К тому же Сашу не покидало ощущение, что он всё это уже где-то слышал.

— Слушай… а может, эти англичане в чай каких-нибудь наркотиков добавили? Что вы так все по этой гадости вонючей убиваетесь? — догадалась Валя.

— Да ну тебя, — вздохнул он. — Меньше телевизор смотри.

— А чего телевизор? — наивно спросила Валя.

— Да чтобы мозги всякой хренью не полоскать. Запугивают: наркота-шмаркота, социальная ответственность. Электорат ведётся.

Валя с тревогой посмотрела на мужа, который расхаживал по комнате, рубя ладонью воздух.

— Ты это чего?

— А ничего! Есть простая штука. Свобода выбора. Там она есть. А здесь её нет. И не будет никогда. Вот хоть убейся, а такого чая я больше никогда в жизни не попробую. Ни-ког-да. Знаешь, это конкретно ломает.

— Ну можно же пить нормальный чай, как все? — простонала Валентина.

— Вот-вот. Как все. Как быдло. Знаешь, Валька, — неожиданно для самого себя ляпнул он, — хорошо, что у нас детей нет. Представляешь, им ведь тоже всю жизнь хлебать эту гадость со слоном…

Валя плюхнулась обширной задницей на диван и некрасиво, по-бабьи, зарыдала.

1985 год, декабрь. Электропоезд в р-не ст. Балабаново.

— Ну и чего бу-бу-бухтишь? Брось ты эту дуру-ру-ру-ру бабу, — прогудел голос Модеста откуда-то сверху.

Саша понимал, что спит и видит сон — хотя бы потому, что настоящий Модест никогда не позволил бы себе тыкать и называть его супругу «бабой». Но просыпаться очень не хотелось — крепко промёрзший вагон электрички, битком набитый усталыми обозлёнными людьми и негабаритной кладью, был не самым уютным на свете местом. К тому же сон был интересный.

— Брось ты свою бабу-бу-бу, — поднялась в мозгу стайка пузырей.

— Она мне жена, — попытался было возразить Саша. — И площади у меня нет. Однушку делить будем?

Модест сгустился, заодно прояснилась и местность. Они стояли на лестничной клетке в институте, рядом с независимым видом тусовалась Татусик и докуривала длинную коричневую папиросу.

Лбов во сне знал, что Туся его не одобряет, и потому он от нее отвернулся.

— Ну и что? Вот из-за такой ерунды разводиться? — Туся подняла выщипанные бровки. — И куда ты теперь пойдёшь?

— Не знаю. Не могу с ней жить больше, — огрызнулся Лбов.

Сон сконцентрировался, стал ясным: Саша даже припомнил, что такой разговор и в самом деле имел место — не далее как вчера.

— Ненавижу, — повторил он во сне то, что говорил наяву. — И квартиру эту ненавижу. И страну эту ненавижу.

— Бу-бу-бу, — подал откуда-то голос Деев.

— Ну ты совсем плохой, такие вещи говорить, — перебила Туся. — Знаешь, что за это бывает? — Она машинально оглянулась, но в курилке никого не было: Модест куда-то исчез. — А страна-то что тебе сделала?

— А вот то и сделала. В говнище сдохнем, как лошьё позорное.

— Ну вот что... — Туся закрыла рот, обдумывая конец фразы. — Я, положим, нормальная, от меня тебе неприятностей не будет. А вот мне неприятности от тебя не нужны. Так что больше я с тобой на эти темы разговаривать не буду. И тебе не советую. Люди разные бывают. Мой дедушка в своё время анекдот рассказал про колхозы. Потом десять лет в лагере смеялся. Ты как хочешь, а мне здесь жить, — закончила она и решительно раздавила бычок в банке из-под венгерского горошка.

— Не слу-лу-лулушай дуру-ру-ру-ру... — Это снова был Модест, он висел где-то под потолком и подавал Саше знаки. Саша чуял, что Модест понимает в этой жизни больше, чем Татусик, и решил довериться Модесту.

— Полетели-ли-ли-ли! — Модест опустил вниз пухлую руку. — Нам надо-до-до-до подниматься!

«Подниматься» — это было хорошее слово. Саша протянул руку, ухватился за модестову пятерню, и они поднялись вверх.

— Бу-бу-бу-бу, — призрачный Модест пускал пузыри в небо, — полетели в кааба-ба-ба-бак. У тебя бу-бу-бу-бли или ба-ба-баксы?

Во сне Лбов откуда-то знал, что «баксы» — это «зелёные», а «бубли» — это «деревянные». В чём между ними разница, он не очень осознавал, кроме того, что получать надо в «зелёных», а платить — в «деревянных».

— Куда зава-ва-вы-вы-валимся? — не отставал Модест.

— К белым медведям! — крикнул Саша.

Тем временем сашин сосед по лавке доел домашнюю булочку с курагой, встал, с кряхтеньем поднял с пола грязный баул и вклеился в толпу, тщась пробиться к тамбуру. Его место занял огромный мужик в рыжей дублёнке. Мужик поёрзал гузном, крякнул и мощно нажал всем телом, очищая место себе и отжимая соседей. Сашу вдавило в тихо дремлющую приоконную бабусю. Та ойкнула и сразу же выставила остренький локоток.

В этот момент затрыднел чей-то сотовый.

Лбов, всё ещё не прочухавшись, автоматически хлопнул по карману, где должен был лежать его «Сименс». В кармане было пусто.

Сотовый затарахтел снова — «трррыньдзь, трррыньдзь».

— Ой, звиняйте! — просипела бабуся, наклоняясь к сумке в ногах и вытаскивая из её зева пронзительно орущий будильник с красной кнопкой наверху. — Вот же старость не радость! Завела и забыла, представляете? — обратилась она к Саше со смущённым оживлением, радуясь возможности завязать разговорчик со свежим человеком. — А вы с Москвы?

— М-минуточку, — невежливым голосом перебил Саша. Он чувствовал, что вот-вот забудет что-то очень важное.

Бабка обиделась, сложила губы гузкой и отвернулась к окну.

Этой секунды Лбову хватило на то, чтобы ворохнуть в голове стремительно тускнеющие угольки сна.

1986 год, март. Москва.

— Интересно, очень интересно, — заключил Модест, выпуская изо рта клуб табачного дыма. — Это, значит, первый раз у тебя было? — Саша кивнул. — А как у тебя называлась эта штука со звонком?

— Сименс, — повторил Лбов.

— Странно. У меня — «мобильник». Или «мобилка». Судя по нашим описаниям, это одно и то же. А вот Тер рассказывал мне про какой-то «пейджер».

— Это совсем другое, — твёрдо сказал Тер-Григорян. — Не телефон. Это вроде калькулятора. И с него нельзя звонить. На неё звонить можно. Только получается почему-то не звонок, а текст.

— Гм, любопытственно. Я вообще-то слышал про нечто подобное. Один товарищ мне говорил, что в Штатах есть автомобильные телефоны. Но это недешёвое удовольствие.

— А может, сименсы и пейджеры — неуверенно сказал Тер, — это разные варианты?

— Разные варианты чего, друг мой прекрасный? — скосил глаза Модест.

— Будущего, — решился Аристакес. — Мы все видим будущее, правда? А оно может быть разным.

— Боюсь, — вздохнул Модест, — что вы, дорогой мой друг, чрезмерно увлекаетесь творчеством братьев Стругацких.

Тер насупился.

— Вы же всё прекрасно понимаете… — начал он.

— Пока что, — наставительно воздел палец Модест, — я ещё ничего не понимаю. Мы имеем дело с неким, не побоюсь этого слова, экстраординарным явлением, но я бы предостерёг вас, дорогие мои люди, от поспешных интерпретаций. Я, признаться, испытываю определённый когнитивный диссонанс…

— Вот опять, — подал голос Аркадий Яковлевич.

— Что? — Модест с недоумением посмотрел на Цунца.

— Эти слова. Я же вам говорил, — Аркадий Яковлевич осторожно выпрямил спину, но стул опасно заскрипел, и Цунц немедленно сгорбился.

— Н-да, — вынужден был признать Эм-Ве-Де, — и в самом деле.

— А что это такое? Ну, этот… диссонанс, — хлопнула ресницами Юна. — Это ведь что-то из музыки?

— М-м-м… — Деев смущённо повертел в руках трубку. — Сейчас уже не скажу. Вылетело из головы. Но в тот момент мне это выражение казалось уместным…

— У меня все слова сразу забываются, — пожаловалась Татусик. — Типа решето.

— Давайте всё-таки по порядку, раз уж мы начали. — Модест потеребил нос. — Надо как-то свести картинки… гм… сейчас так говорят?

— Кажется, нет, — неуверенно сказал Саша.

— А, как бы это сказать, там? То есть, иными словами…

— Ну я как бы понимаю, про что… — ещё неувереннее ответил Лбов.

— Вот! Опять это «как бы»! — Цунц снова скрипнул стулом. — Это я замечал у всех.

— Кроме вас, Аркадий, — напомнил Модест.

— Может быть, у нас просто разный уровень культуры? — не удержался от выпада Аркадий Яковлевич. — Или… — ему пришла в голову грустная мысль, — я не доживу?

— До будущего, когда эти слова будут в ходу? Это вряд ли. Вы нас всех переживёте, — то ли успокоил, то ли обидел Цунца Модест. — Итак, дорогие мои люди-человеки, надо нам как-то разобраться. Вульгарные версии типа коллективной сложнонаведённой галлюцинации мы, с вашего позволения, отложим в сторонку…

— У меня никаких галлюцинаций, — обиженно сказала Юника.

Это было правдой. Судя по её рассказам, она и впрямь ничего не видела — ни наяву, ни во сне, ни по пьяной лавочке. Зато её расширившийся словарный запас оказался самым волнующим и загадочным. Понять смысл некоторых её словечек и выражений было задачей непосильной. Юна, к примеру, твёрдо знала, что «тарантино это кул», но что такое «тарантино» и «кул», объяснить была не способна. После долгих расспросов она вспомнила, что «тарантину не смотрела, да никто его не смотрит по чесноку», но это было всё. Зато в других юниных словечках эрудированный Модест опознал искажённые названия западных фирм, в основном производителей одежды и косметики. Слово «презики» тоже было совместными усилиями расшифровано, хотя результат девушку смутил. Ещё Юна приобрела манеру кстати и некстати издавать звук «вау!», означающий, судя по всему, восторженное удивление. Модест с его обострившейся склонностью к философствованию, отметил, что «вау», видимо, является парным понятием к исконно-русскому «бля», тоже выражающему удивление, но неприятное.

У прочих дела обстояли примерно так же. Ещё в прошлом ноябре Татусик как-то озадачила Тера вопросом, что означает по-армянски «спонсор» и «рэкет». Аристакес твёрдо заявил, что в армянском таких слов нет. Присутствующий при сём англоговорящий Модест оба термина легко перевёл, напомнив Теру, что как раз он, Тер, последнее время довольно часто употребляет эти слова, — в основном рассказывая о племяннике, имеющем нехорошую привычку клянчить деньги у родни. Тер, в свою очередь, сильно удивился: английского он не знал совершенно, американских детективов не любил, а в школе учил немецкий.

Случались происшествия и интереснее. Татусик, например, поймала Модеста за тем, как он, набивая трубку, бормочет сквозь зубы какую-то песенку. Песенка ей понравилась, особенно про славу Греции твоей и про воду, в которой как тростник, архипелаг пророс. Когда она потом спросила Модеста, тот недоумённо пожал плечами: он ничего подобного не помнил. Настырная Тася села за стол, взяла ручку и начала выписывать запомнившиеся строчки. В конце концов она восстановила самое начало и последний куплет и снова пошла к Модесту. Тот стихи одобрил — но так и не сообразил, чьё это и откуда.

Потом была история с «плазменным экраном» и рецептом коктейля с абсентом, и со всем этим нужно было, наконец, что-то делать.

— Так или иначе, — вещал Эм-Ве-Де, — я предлагаю следующую программу действий. Перед нами два вопроса. Нет, три вопроса… Нет, даже четыре. Во-первых, вопрос «что». Что, собственно, происходит? Во-вторых, вопрос «почему». Почему это происходит именно с нами и именно сейчас? В-третьих, о нашем отношении к происходящему. Как нам нужно себя вести в сложившейся ситуации. И, наконец… нет, всё-таки три вопроса, да. Итак, дорогие мои люди… Тер, ты что-то хотел сказать?

— Да, — немногословный обычно Тер явно выказывал признаки нетерпения. — Я тоже думал. У меня получается вот что. С нами происходит то, что мы научились чувствовать будущее. Мне кажется, достаточно близкое, но доказать не могу. Дальше, почему? В бога я не верю. Значит, это какой-то эксперимент. На нас ставится опыт…

— Почему на нас? — перебил Саша.

— А почему бы и не на нас? — внезапно вступил Модест. — Я уже думал о чём-то подобном. В сущности говоря, дорогие мои друзья, мы все вполне подходим в качестве подопытных кроликов. Кто мы такие? Типические, — это слово он произнёс осторожно, как пробует дорогу идущий по наледи, — н-да, лучше быть попроще… типичные представителей своей социальной страты…

— Чего? — не поняла Юна.

— М-м-м, вот опять… Я хотел сказать, мои дорогие люди-человеки, что мы с вами — типичные представители нашей технической интеллигенции. Опять же, набор персоналий весьма презента… презента… проклятье! — Модест поморщился, как будто съел кислого.

— Презентация? — подсказала Юна.

— А вот это словцо вызывает у меня изжогу, — с неудовольствием сообщил Деев. — Когда-то я очень любил слово «презентабельный», это было хорошее, солидное слово. А «презентация»… К тому же я всё равно не знаю, что это такое. Означающее без означаемого. Ладно, давайте не отвлекаться. Итак, мы — типичные представители своей социальной прослойки. Достаточно разнообразные. Например, мы не все русские. Среди нас есть один армянин и, некоторым образом, один Аркадий Яковлевич…

— Скажите уж сразу — еврей, — мрачно заметил Цунц. — Я этого, знаете ли, не скрываю.

— Интересно всё же, почему на вас это неизвестное нечто не подействовало, — как бы про себя заметил Модест. — Значит, в вас всё-таки есть что-то особенное? Или, наоборот, чего-то не хватает?

— В ком? — Цунц напрягся.

— В вас, Аркадий Яковлевич, — невозмутимо сказал Модест. — У вас одного не наблюдается никаких, так сказать, интересных странностей. Если, конечно, вы ничего не забыли и не сочли нужным скрыть от общественности, — ядовито добавил он.

— Ничего. И очень хорошо, — демонстративно заявил Цунц.

— Да, но всё-таки… Впрочем, не будем сейчас… Так вы что-то говорили, Тер?

— Ну, вот я и говорю, — продолжил ободрённый Тер-Григорян, — над нами ставят опыт. Наверное, нам ввели какое-нибудь экспериментальное вещество. Я про такие вещи слышал… кое-что, — добавил он, понижая голос. — И мы знаем, каким образом его нам ввели.

— Если ты про чай, то я его в Англии купил, — вздохнул Саша. Он знал, что рано или поздно дойдёт до чая. — Что, это ЦРУ на нас опыты ставит?

— Ну зачем же, — опять вступил Деев. — Скорее всего, это наши. Не кажется ли вам, Саша, что ваш рассказ про жизнерадостного индуса и чайную распродажу оставляет почву для неких вопросов? В конце концов, что вы знаете о том индусе? Только то, что он легко понимал ваш школьный английский — что само по себе нетривиально… Потом злосчастный пакет, который он вам презенто… всучил, короче. Западные люди не ведут себя так легкомысленно … А то, что мы так подсели на этот чай… с чего бы?

— Ага, конечно! Валя тоже про наркотики плела, — огрызнулся Лбов.

— Зато когда чай кончился, никого из нас это отнюдь не порадовало, если не сказать больше, — мягко славировал Эм-Ве-Де. — Хотя здесь был бы уместен эксперимент. Раздобыть чай того же сорта…

— Нереально, — вздохнул Тер. — Я в Ереван звонил.

Саша хмыкнул. Ему было немножечко приятно, что вера Аристакеса в неограниченные доставальные возможности ереванской родни оказалась-таки поколеблена.

— Я вот не пойму, чего они добиваются? — сказал он. — Мы же ничего полезного не узнали. Фигня какая-то. Словечки там, песенки-стишки. Иногда какие-то картинки. Никакой конкретики.

— У меня есть идея, — заявил Модест. — Ассоциативный тест.

— Это как? — наивно спросила Юна.

— Я понял, — невежливо встрял Тер. — Это как у Стругацких в «Понедельнике». Там был попугай из будущего. Ему называли разные слова, а он на них реагировал.

— Дорогой мой друг, я не читаю советскую литературу, — перебил его раздосадованный Деев. — Я имел в виду классический рассказ Чапека, где преступник изобличается путём ассоциативного теста. Ну, например, ему говорят — «дорога», а он должен в ответ произнести любое слово, которое придёт на ум. Он говорит — «шоссе». Ему говорят — «спрятать», он отвечает «зарыть». Тем самым выясняется, что он зарыл труп около шоссе. Идея ясна?

— А почему тест в милиции не используют, если он работает? — наивно спросила Юна.

Модест сделал вид, что не услышал.

— Ну давайте я кого-нибудь поспрашиваю. Условия такие, — Модест обвёл глазами присутствующих. — Я быстро называю какое-то слово, отвечающий… кстати, кто будет отвечать? М-м-м… Саша, может быть, вы?

— Ну, — ответил Лбов, чувствуя себя глупо.

— Итак, я быстро говорю какие-то слова, а вы быстро отвечаете. Не думая! Совершенно не думая! Первое, что в голову взбредёт! Тер, вы будете записывать. Вы быстро пишете, вам и карты в руки. То есть карандаш. Тут есть карандаш?

— Вот, пожалуйста, — Цунц протянул Тер-Григоряну шариковую ручку с почерневшим от пасты рыльцем.

Ещё минут пять ушло на поиски бумаги и прочую возню. Наконец, начали.

Сначала Саша думал над словами и путался, а Модест покрикивал и торопил. Через какое-то время, однако, Лбов приспособился, слова начали вылетать легко и свободно, так что Тер не успевал записывать.

— Рыба! — выкрикивал Модест.

— Селёдка! — отбивал Саша.

— Ворона!

— Сыр!

— Месяц!

— Октябрь!

— Мастер!

— Маргарита!

— Окно!

— Дверь!

— Дверь!

— Железо! — Саша даже не успел удивиться: слово выкатилось само.

— Стена!

— Берлин!

— Мусор!

— Мент! (Юна хихикнула).

— Флаг!

Лбов издал какой-то звук и подавился: звук застыл в горле, не желая выходить наружу.

— Это… три… триколор, — наконец, выдавил он из себя, как пасту из тюбика, непривычное слово.

1989 год, июль. Посёлок городского типа «Переслегино».

— Ну это у нас был первый опыт, потом мы ещё проводили, — Саша слегка суетился голосом, ловя внимание девушки, — в общем, картинка сложилась. Интересная, надо сказать, картинка.

— Горбач-то сковырнётся или как? — поинтересовалась Деся.

— М-м… — Саша засмотрелся на её груди под маечкой.

— Так м-м-да или м-м-нет?

— Иди ко мне. — Саша потёрся колючей щекой о нежную шею.

Делать ничего не хотелось. Не было даже обычного в таких случаях суетливого нетерпения — когда же, наконец, родаки свалят в Москву. Он понимал, что дача никуда не денется — огромная, пустая, она ждала их и не могла не дождаться, как в набоковском «Даре».

Он познакомился с ней в подземном переходе на метро «Пушкинская», где продавал литературу, в основном «Свободное слово». Им повезло: он как раз сворачивался. Поэтому через каких-нибудь четверть часа после того, как последний мятый рубль был засунут в пачку под щёлкающую резинку, он уже знал, что её зовут Десислава Недялкова, что её папа — болгарский коммунист, а мама родилась под Конотопом, что она не верит в перестройку, любит рисовать и целоваться взасос, не любит суп и мужа, свободно владеет разговорным польским, а также (это выяснилось в подъезде, куда он её затащил, сопя от возбуждения) подбривает интимные места и знает слова «петтинг» и «минет». Последнее Сашу очень тронуло.

Так начался классический роман давно и прочно женатого мужчины с недавно и неудачно замужней барышней. Они оба впали в детство: радужное, мыльное детство влюблённых. Гуляли по московским улицам, распевая на два голоса «я маленькая лошадка» и «зайка моя»: Деся смеялась как сумасшедшая и говорила, что такой песни просто не может быть, а чтобы её пела Пугачёва — это просто глюки. Стояли в очередях за вкусным гумовским мороженым, которое ели одно на двоих, с обеих сторон. Ходили в кино, чтобы потискаться в задних рядах. И, конечно, уйму времени занимала беготня по общим знакомым и знакомым знакомых в поисках свободной хаты.

На этот раз они весь день бродили по посёлку, по кривым пыльным улочкам, лениво заваливающимися то на правый, то на левый бок, и уже под вечер забрели на местный рынок с ветхими прилавками под открытым небом. Там уже никого не было, лишь полудремлющая бабка, торгующая семечками, пересчитывала выручку, гоняя по замурзанной ладошке грязные пятаки и двадцарики.

— Значит, частную собственность разрешат? — снова начала спрашивать Деся.

— Разрешат. Но, кажется, всё будет как-то сложно. Понимаешь, это версии реальности… Или не версии. Вот, например, как с мобильником. Кто-то помнит, кто-то нет. А флаг у нас будет трёхцветным… сине-красно…

Забор посерел: на него упала длинная косая тень.

— Йё, бля, маасквич, — тихо и опасно шноркнуло в воздухе, — курить есть?

Их было трое — вполне достаточно для того, чтобы сделать тощего парня интеллигентного вида и взять его девку. Впереди стоял бычок в синей ветровке, рядом — его холуй. Ещё один, постарше, держался в отдалении: у него была арматурина. Саша выхватил взглядом наколотый синий перстень на пальце: «от звонка до звонка я свой срок отсидел».

Дальше тело действовало само, без вмешательства разума.

Он развернулся и побежал куда-то в сторону, потешно сутулясь и загребая ногами. Бычок сначала не въехал — по его опыту, московские обычно ведутся на разговорчик. Этот оказался умнее: струсил и сразу бежать. Москвич мог уйти, так что бычок резко дёрнул с места.

Подпустив бычка поближе, Саша резко затормозил, одновременно разворачиваясь в «шаге Вишну» и складывая пальцы правой руки в «клюв Гаруды».

Бычок в ветровке даже не успел закричать, когда ошмётки левого глаза вылетели из раздробленной глазницы.

1990 год, февраль. Ночь.

— Ну и потом чего? — Тер-Григорян вытянулся на кровати, стараясь достать пальцами ноги сбившееся в комок одеяло.

— Того, — Саша вздохнул. — Пришлось нам с Десей оттуда по-быстрому ноги делать. Потом её в ментовку таскали. И меня долго разыскивали. Тот урод… он же умер.

— Так сразу?

— Я же говорю — в глаз бил. После этого приема шансы выжить минимальны.

— А ты где научился?

— Ну… — Саша замялся. — Наверное, всё оттуда же.

— Жалко, я не умею. «Клюв Гаруды», говоришь? Забавно. Индия какая-то?

— Ты когда летишь? — Саша налил полстакана сухого и осторожно выпил.

— Завтра с утра мне надо быть там.

— А когда вернёшься?

— Уже не вернусь, наверное.

Они помолчали.

— Нет, я приеду, конечно, — вздохнул Тер. Было видно, что в это он не верит. — Если жив останусь.

— Значит, война всё-таки будет?

— Ты же знаешь… Ах да, ты не знаешь. Потому что я там буду, а ты — нет.

— Расскажи про войну, — попросил Саша. Ему было грустно, и он налил себе ещё вина. Сухое вино он пить всё-таки научился.

— Война есть война, — вздохнул Тер. — Как расскажешь?.. Тошно мне чего-то... Можно я закурю?

— Я бы и сам, пожалуй.

— Начал? Плохо.

— Жизнь так сложилась, — Лбов не стал уточнять, что курить его научила Деся. — Так ты что-нибудь видел военное?

— Нет. Больше музыка снится всякая. Вот, песню хочешь? В смысле, оттуда откуда-то. Приснилась недавно. Почти все слова. Я вот только сейчас музыку подобрал. Мне понравилось.

Он сел, взял гитару, дёрнул струну. Настроился. Побренчал немножко — так, сяк, наперекосяк. Наконец, нащупал мелодию.

— Кошка хочет курить. У кошки намокли уши. Кошка хочет скулить: ей, как и собаке, хоть кто-нибудь нужен…

Тер ударил по струнам и запел смелее и громче:

— Над кошкой плывут облака, московские звезды щекочут лапы. Хотя бы немного молока, и можно быть сильной, но нужно быть слабой…

В стенку постучали.

— Чёрт!.. — Тер положил гитару. — Я забыл. Там у них ребёнок. Ладно, пускай. Хорошая песня, только очень… женская, что ли.

— Интересно, когда её напишут, — вздохнул Лбов.

— А может, сейчас. Вот представь: кто-то сейчас сидит, сочиняет, а мы уже поём… А может, уже сочинил…

— Ну... — Лбов отпил ещё немного вина. — А мне одна ерунда в голову лезет. В основном кино ихнее.

— Мне, похоже, кино не смотреть ещё долго. Ну хоть что-нибудь приличное снимут?

— Нашего ничего не помню. Один Голливуд. Но там крутые штуки будут. Кстати, «Звёздные войны» появятся новые. В смысле, первые эпизоды.

— О-ох! — Тер заложил руки за голову. — Всю жизнь мечтал.

— Может, останешься? — безнадёжно сказал Лбов. — То есть я понимаю, конечно, война и всё такое…

Аристакес Тер-Григорян протянул руку за вином.

— У вас тоже война будет, — сказал он.

1991 год, август. Москва.

— Да, всё может быть, — парень в камуфляже затянулся сашиной папиросой. — Если сейчас коммуняки не уступят, по всей стране такое начнётся…

— Не дай Бог уступят, — сиплым взрослеющим голосом сказал мальчик с фурункулом на шее. — Россия должна пройти огонь, топор и верёвку… Чтобы очиститься от красной скверны, коммунистов надо вешать на фонарях. С семьями, — мстительно добавил он.

— Дурь какая, — беззлобно сказал Лбов.

Вокруг было темно: недлинная, но густая августовская ночь ползла по Москве медленно и верно. Саша в своей лёгкой куртке уже успел озябнуть.

— Я уважаю ваше мнение, уважайте и вы моё, — вспомнил мальчик подходящую к случаю фразу.

— Ты сам откуда будешь? — почти дружелюбно спросил Саша юного вешателя коммунистов.

— В смысле, то есть? — растерялся мальчик.

— В какой школе учишься?

— В пятьдесят седьмой, — в голосе мальчика прозвучала гордость.

— И вас там на уроках учат, что России нужно пройти… чего там у тебя было?

— Огонь, верёвка, пуля и топор, — набычился мальчик. — Я так думаю. Красная зараза может быть смыта только большой кровью. История учит…

— История, говоришь? Значит, историк, — вздохнул Саша. — Что, интересно, полагается за порчу мозгов подрастающему поколению?

— При чём тут историк, — мальчик обиделся. — У нас даже на математике всё правду говорят.

— Сё-ома! — вдруг раздалось в ночи. — Ты где-е?

— Извините, — сказал мальчик и быстро пошёл в сторону, противоположную той, откуда раздавался голос.

— З-защитничек, — сплюнул камуфляжный. — Крови ему подавай.

— Да ладно, он же маленький... — Саше стало жалко пацана. — Хоть пришёл.

— Если что, будет под ногами путаться, — парень аккуратно задавил бычок тяжёлым носком ботинка. — Чёрт, всё настроение испортил. Мы про чего говорили-то?

— Про войну.

— Так, думаешь, будет?

— Непонятно. Я думаю, что нет. А вот один мой хороший знакомый остался дома. Он уверен, что Белый Дом чуть ли не из пушек расстреляют. Ну и нас, дураков, положат в большом количестве.

Саша очень некстати вспомнил, что видения Модеста Деева отчасти подтвердила Татусик, которая что-то такое помнила про «тысячи погибших защитников Белого Дома» и «кровавый преступный режим, устроивший бойню в центре Москвы». Зато Юника, как и он сам, была стопудово уверена, что Президентом России будет Борис Николаевич Ельцин.

— А как всё хорошо начиналось... — вздохнул парень.

Они помолчали.

— А правда тут из Прибалтики народ? — поинтересовался парень.

— Я не видел, — пожал плечами Лбов.

— Говоря, армяне подъехали из Карабаха. Скоро тут весь Союз соберётся. А кстати, насчёт Союза. Что, трындец тюрьме народов?

— Полный и окончательный, — вздохнул Саша. Он знал наверняка, но это знание его почему-то совсем не радовало.

— Если танки пойдут, от нас мокрого места не останется, — вступил в беседу кантующийся рядом хиппарь с длинным немытым хайром и огромным значком «Я другой ТАКОЙ страны не знаю!».

— Не пойдут, — уверенно сказал парень. — Побоятся против народа идти. Ты Янаева по телевизору видел? Как у них руки тряслись?

— Руки-то руки, а танки-то танки, — не согласился длинноволосый. — Как в Чехословакии. Тоже, небось, руки тряслись. Накатят стограммулечку, поднимут трубочку — и подавят всех на лаваш.

— В Вильнюсе не очень-то подавили.

— Ну ты сравнил! Там народ такой, свободный… Они с советской властью никогда не мирились. Настоящие люди. «Балтийский Путь» помнишь? Я там был. Офигительное дело. Вся республика стояла, за руки держалась. Мужики, бабы, дети — все вышли. А нас здесь сколько? Пипл же наш тупой в массе своей… Помнут танками, как пить дать. Танк — штука страшная. Если чего, все побегут. И ты побежишь, и я побегу. И Ельцин тоже побежит, когда на штурм пойдут.

— Ельцин не побежит, — сказал Саша. — И станет президентом России.

— Да я ничего не говорю, — хайрастый посмотрел на Лбова с равнодушным недоверием. — Может, и станет. Ну да пошло оно нах. Умрём за свободу и демократию. От холода, — добавил он.

— Да тепло же.

— Эх, чайку бы сюда сейчас, — вздохнул хиппан, уговорив ещё одну сашину сигаретку. — Может, костерок развести?

— Нельзя, — вздохнул парень. — Сказано: никакого открытого огня.

— Чайку бы хорошо, — вздохнул Лбов. —Я вот пил английский чай. Лапсанг Сушонг. Это… это такой сорт. В Москве его нет… надеюсь, будет когда-нибудь.

— Если Ельцин победит, в Москве всё будет, — уверенно сказал парень в камуфляже. — Ещё сигаретку не жалко?

— Не жалко, — Саша отдал ему пачку с двумя оставшимися.

— Всё будет. Даже пусть дорого. Денег заработаем, — парень улыбнулся. — Главное коммуняков сковырнуть. Тогда заживём как люди.