La Maladie

Бретания, сколько помню себя, для меня ассоциируется с моросящим дождем, с шумом волн, врывающихся на рваный каменистый пляж. Вечно памятные для меня цвета Бретании, серое и белое. И конечно же, aqua marina, как же еще.

Я коснулся конского бока шпорой и направился к дюнам, поплотнее закутываясь в плащ. Мелкие капли — слишком мелкие, чтобы впитываться — покрывали ткань, конскую гриву, туманили блеск металла. Горизонт выплевывал тяжелые клубы серо-белых туч, и они катились по небу в сторону суши.

Я въехал на холм, поросший островками серой, сухой травы. И вот тогда увидал ее, угольно-черную на фоне неба, неподвижно застывшую, будто статуя. Я подъехал поближе, конь тяжело ступал по тонкой корке мокрого песка, лопавшейся под копытами.

Она сидела на сивом коне по-женски, закутавшись в темно-серый длинный плащ. Капюшон был откинут на спину, ее светлые волосы слиплись и свернулись колечками от влаги. Она глядела на меня спокойным, как бы задумчивым взглядом. От нее исходил покой. Ее конь затряс головой, зазвенел упряжью.

— Бог с тобой, рыцарь, — заговорила она, опередив меня. Голос у нее был тоже спокойный, уверенный. Такой, как я и ожидал.

— И с тобой, госпожа.

У нее было овальное, очень милое лицо, полные губы необычной формы, над правой бровью родинка или небольшой шрам в виде перевернутого полумесяца. Я огляделся. Кругом были только дюны. И ни следа эскорта, повозки, слуг. Она была одна.

Как и я.

Она огляделась вместе со мной, ее губы тронула улыбка.

— Я одна, — подтвердила она очевидное. — И я ждала здесь тебя, рыцарь.

Ага, значит, она ожидала меня. Интересная история, я понятия не имел, кто она такая. И я не ожидал встретить кого-то на берегу, тем более кого-то, кто ждал меня. Во всяком случае, так мне казалось.

— Ну что ж, рыцарь, — она снова повернула ко мне дышащее покоем и холодом лицо. — Поехали. Меня зовут Бранвен из Корнуэлла.

Она не из Корнуэлла. Но она и не бретонка.

Есть кое-какие причины, по которым я иногда не помню, что случилось со мной, даже в недавнем прошлом. Бывают такие вот провалы в памяти. И наоборот — иногда мне удается вспомнить события, которые, я почти уверен, никогда не имели места. Странные вещи происходят иногда с моей головой, и конечно, временами я ошибаюсь. Но вот ирландский акцент, акцент из Тары я не спутал бы ни с каким другим. Никогда.

Понятно, что я мог бы сказать ей это. Но не сказал.

Я склонил голову в шлеме, а рукой в рукавице коснулся кольчуги на груди. Я не представился ей. У меня было право не представляться. Повернутый гербом внутрь щит у моего колена был явным — и уважаемым — знаком того, что я желаю сохранить инкогнито. Рыцарский кодекс повсюду начал принимать характер общепринятой нормы. Правда, принимая во внимание, что рыцарский кодекс становился все более идиотским и смешным, нормальным это назвать было трудно.

— Поехали, — повторила она.

Она направила коня вниз, меж гребней дюн, по щетинистой траве. Я двинулся следом, догнал ее и мы поехали бок о бок. Иногда я даже выезжал вперед — наблюдающий за нами со стороны мог бы подумать, что это она едет за мной. Впрочем, ошибиться в направлении я не мог.

Ибо за нами было море.

Мы не разговаривали. Бранвен, которая хотела казаться уроженкой Корнуэлла, несколько раз оборачивалась ко мне, словно желая о чем-то спросить, но не спрашивала. Я был благодарен ей за это, потому что чувствовал, что мало что смогу ответить. Поэтому я тоже молчал. Я думал — если так можно назвать мучительные попытки сложения кружащих в голове воспоминаний и образов в одно целое.

Я чувствовал себя очень паршиво. Совсем паршиво.

Из задумчивости меня вырвал сдавленный крик Бранвен и два зазубренных острия у самой моей груди. Наконечник рогатины, которую держал здоровяк в остроконечном шутовском колпаке и рваной кольчуге. Второй, с отвратительной мрачной мордой, держал под уздцы коня Бранвен. Третий, стоя в нескольких шагах за ними, целился в меня из арбалета. Черт подери, если бы я был папой римским, то под угрозой отлучения от церкви запретил бы делать арбалеты.

— Спокойно, рыцарь, — сказал арбалетчик, целясь мне прямо в горло. — Я не убью тебя без нужды. Но только без нужды. Только ты коснешься меча…

— Нам нужна жратва, теплая одежа и немного денег, — добавил мрачный.

— А вашей крови нам не надо.

— Мы не дикари, — сказал тип в шутовском колпаке. — Мы весьма добропорядочные, опытные разбойники. И у нас есть свои принципы.

— Наверное, вы грабите богатых и все раздаете бедным? — спросил я.

Парень в смешной шапке широко осклабился, обнажив десны. У него были черные блестящие волосы и смуглое лицо южанина, заросшее многодневной щетиной.

— Наша добропорядочность не заходит так далеко, — ответил он. — Мы забираем все и у всех. Но поскольку мы и сами бедны, то так, наверное, оно и выходит. Граф Оргеллис распустил дружину и выгнал нас на все четыре стороны, а до тех пор, пока мы не наймемся к кому-то другому, жить как-то надо, а?

— Зачем ты ему это говоришь, Бек Де Корбин? — вмешался мрачный. — Чего ты перед ним объясняешься? Ведь он же над нами издевается, он хочет нас оскорбить.

— Я выше этих предрассудков, — гордо отвечал Бек Де Корбин. — Я пропускаю все это мимо ушей. Ладно, рыцарь, давай не будем терять времени

— отстегни свои вьюки и брось их на дорогу. А рядом пусть приляжет отдохнуть твой кошелек. И плащ. Заметь, мы не требуем у тебя ни коня, ни оружия. Мы знаем меру.

— Да, и еще, — добавил мрачный, похотливо щуря глаза. — Еще мы попросим оставить здесь и эту даму. Ненадолго.

— И правда, я чуть не забыл, — Бек Де Корбин вновь оскалил зубы. — Действительно, нам нужна и дама. Сам понимаешь, рыцарь, пустошь, одиночество… Я уже и забыл, как выглядит голая женщина.

— А вот я не могу забыть, — сказал арбалетчик. — Каждую ночь, только глаза закрою, и вижу.

По-видимому, я бессознательно улыбнулся, потому что Бек Де Корбин резко поднес рогатину к моему лицу, а разбойник с арбалетом мигом прицелился.

— Нет, — внезапно сказала Бранвен. — Нет, не нужно.

Я поглядел на нее. Она постепенно бледнела, сначала подбородок, затем губы… Но голос был все таким же уверенным, холодным и спокойным.

— Не надо, — повторила она. — Я не хочу, рыцарь, чтобы ты из-за меня погиб. Если мне поставят несколько синяков и порвут одежду, то это не самое страшное. В конце концов, что тут такого… Они требуют не много.

Если я и удивился, то не сильнее разбойников. То, что я принимал за холод, спокойствие и непоколебимую уверенность, было всего лишь разочарованностью в жизни. Это было мне знакомо.

— Бросай им свои сумки, — продолжала Бранвен, бледнея все больше, — и уезжай. Я прошу тебя. В нескольких стаях пути отсюда на распутье стоит крест. Подожди меня там. Мне кажется, что это займет немного времени.

— Да, не каждый день нам встречаются такие разумные люди, — сказал Бек Де Корбин, опуская рогатину.

— Не гляди на меня так, — шепнула Бранвен. В моем лице явно что-то было, хотя я считал, что неплохо умею держать себя в руках.

Я повернулся, делая вид, что развязываю ремень на вьюках, и незаметно вынул правую ногу из стремени. Затем я ударил коня шпорой и пнул Бека Де Корбина в лицо, так сильно, что тот полетел назад, балансируя рогатиной, словно канатоходец. Вытаскивая меч, я низко пригнул голову и нацеленная мне в горло стрела из арбалета лишь скользнула по шлему. Мрачного я рубанул сверху, шикарным классическим синистром, а скачок коня дал мне возможность легко выдернуть клинок из его черепа. Это не очень трудно, если знаешь, как делать.

Бек Де Корбин, если бы захотел, мог бы сбежать в дюны. Но он не сбежал. Он считал, что, пока я буду поворачивать коня, ему удастся воткнуть мне в спину рогатину. Неправильно он считал.

Широко размахнувшись, я рубанул его по пальцам, сжимавшим рогатину, а потом еще раз, по животу. Вообще-то я хотел ударить ниже, но… Совершенства не бывает.

Арбалетчик тоже был не из пугливых. Вместо того, чтобы удирать, он вновь натянул тетиву и попытался прицелиться. Придержав коня, я схватил меч за клинок и метнул. Получилось! Он упал так удачно, что мне даже не пришлось спешиться, чтобы подобрать свое оружие.

Бранвен, опустив голову на конскую гриву, давилась плачем. Я не сказал ни слова, ничего не стал делать. Понятия не имею, что надо делать, когда женщина плачет. Один менестрель, с которым мне пришлось познакомиться в Каэр Аранхрой, в Уэльсе, утверждал, что самое лучшее в таком случае — расплакаться самому. Даже не знаю, то ли он шутил, то ли говорил серьезно.

Я старательно вытер клинок тряпкой, которую я специально вожу под седлом для подобных ситуаций. Когда оттираешь клинок, это очень успокаивает руки.

Бек Де Корбин хрипел, стонал и пытался умереть. Я бы мог спешиться и добить его, но чувствовал себя слишком слабым. Кроме того, я не очень-то ему и сочувствовал. Жизнь — штука жестокая. Мне, насколько помнится, тоже никто не сочувствовал. Во всяком случае, так мне казалось.

Я снял шлем, кольчужную накидку и подшлемную шапочку. Она была совершенно мокрая. Я был потный, как загнанная лошадь. И вообще, чувствовал я себя препаршиво. Веки были тяжелые, будто свинцом налились, руки отваливались. Плач Бранвен доносился до меня как сквозь стену, бревенчатую стену, законопаченную мхом. В голове звенела и колыхалась тупая нарастающая боль.

Откуда я вообще взялся в этих песках? Откуда я иду и куда направляюсь? Бранвен… Где-то я уже слышал это имя. Вот только не мог… не мог вспомнить.

Негнущимися пальцами я прикоснулся к старому шраму на голове. След от того страшного удара, что рассек мне череп и вонзил в рану изогнутые края разбитого шлема.

Что же удивительного, подумал я. Иметь такую отметину и удивляться, почему временами в башке пустота? Что странного в том, что черный, кончающийся мутным светом в конце коридор из моих снов ведет меня, похоже, и въяви?

Покашливанием и шмыганьем Бранвен дала мне понять, что с ней уже все в порядке. Я подавил сухость в горле.

— Поехали? — спросил я, намеренно бесстрастно и твердо, чтобы скрыть слабость.

— Да, — отвечала она так же бесстрастно. Потом она отерла глаза тыльной стороной ладони. — Рыцарь?

— Слушаю, госпожа.

— Ведь ты презираешь меня, правда?

— Нет, неправда.

Внезапно она повернулась и погнала коня по дороге, среди дюн, по направлению к скалам. Я поспешил за ней. Но мне было плохо.

Я чувствовал запах яблок.

Терпеть не могу закрытых ворот, опущенных решеток, подъемных мостов. Терпеть не могу стоять, как дурак, перед вонючим рвом. Терпеть не могу рвать горло, отвечая кнехтам, что-то непонятно орущим со стен или из-за амбразур, и не знать, то ли они насмехаются надо мной, то ли спрашивают имя.

Терпеть не могу называть свое имя, когда я не хочу этого.

Так что получилось неплохо — ворота были открыты, решетка поднята, а опирающиеся на рогатины и алебарды кнехты были не слишком ретивыми служаками. Еще лучше оказалось, когда человек в бархатных одеждах, приветствуя Бранвен во дворе, удовлетворился несколькими фразами и больше ни о чем не спрашивал. С изысканной вежливостью он подал Бранвен руку и придержал стремя, отведя взгляд в сторону, когда, опускаясь с коня, она обнажила колено. С изысканной вежливостью он попросил нас следовать за ним.

Замок был пугающе пустым. Будто вымерший. Было холодно, а от вида черных, погасших каминов делалось еще холоднее. Вместе с Бранвен мы ожидали в огромном холодном зале, среди косых полос света из остроконечных окон. Ждать пришлось недолго. Скрипнули низенькие двери.

«Сейчас, — подумал я, и мысль вспыхнула в моей голове белым, холодным и ослепительным пламенем, на мгновение осветив длинную бесконечную глубину черного коридора. — Сейчас войдет она».

И вошла. Она.

Изульт.

Меня буквально затрясло, когда она вошла, когда она засветилась белизной в темной раме дверей. Верьте или нет, с первого взгляда ее нельзя было отличить от той, ирландской Изульт, моей родственницы, Златокудрой Изульт из Байле Ата Клиат. Лишь второй взгляд выдавал разницу — волосы немного темнее и не свиваются в локоны. Глаза зеленые, а не синие, более округлые, не той неповторимой миндалевидной формы. Немного другая форма и выражение губ. И еще руки.

Да, руки были очень красивые. Мне кажется, она привыкла к льстивым сравнениям с алебастром или слоновой костью, но у меня белизна и гладкость этих рук вызывали воспоминания о полупрозрачных свечах, горящих в полумраке часовни Инис Витрин в Гластонбери.

Бранвен присела в глубоком реверансе. Я опустился на одно колено, склонив голову, и двумя руками протянул в ее сторону меч в ножнах. Как того требовал обычай, я отдавал мой клинок к ее услугам. Что бы это не означало.

Она ответила поклоном, подошла и коснулась меча кончиками длинных пальцев. Теперь мне можно было подняться. Церемониал позволял это. Как того и требовал обычай, я отдал меч человеку в бархатных одеждах.

— Приветствую вас в замке Кархаинг, — сказала Изульт. — Госпожа…

— Я — Бранвен из Корнуэлла. А это мой спутник…

«Ну-ну, интересно», — подумал я.

— …рыцарь Моргольт из Ольстера.

Клянусь Лугом и Лиром! Я вспомнил. Бранвен из Тары. А потом Бранвен из Тинтагель. Ясно. Это она.

Изульт молча присматривалась к нам. Наконец, сложив вместе свои удивительные белые руки, она хрустнула пальцами.

— Вы прибыли от нее? — тихо спросила она. — Из Корнуэлла? Как вы здесь оказались? Я каждый день высматриваю корабль и знаю, что он еще не пристал к нашим берегам.

Бранвен молчала. Я, конечно же, тоже не знал, что ответить.

— Отвечайте, — сказала Изульт. — Когда приплывет сюда корабль, которого мы ждем? Кто будет на его борту? И каким будет цвет паруса, под которым прибудет корабль из Тинтагель? Белым или черным?

Бранвен не отвечала. Изульт с Белыми Руками кивнула головой в знак того, что поняла. Я позавидовал ей в этом.

— Тристан из Лайонесс, мой муж и господин, — продолжила она, — тяжело ранен. В сражении против графа Эстульта Оргеллиса и его наемников ему пробили копьем бедро. Рана воспалилась… и ее невозможно излечить…

Голос Изульт дрогнул, прекрасные руки затряслись.

— Уже много дней Тристана мучает горячка. Он часто бредит, впадает в беспамятство, никого не узнает. Я сижу рядом с его ложем, лечу его, усмиряю боль. Но, видимо, из-за моей неспособности и неловкости Тристан послал моего брата в Тинтагель. Видимо, мой муж считает, что в Корнуэлле легче найти хороших врачей.

И Бранвен, и я молчали.

— Но до сих пор от моего брата нет известий, до сих пор ничего не ведомо о его корабле, — продолжала Изульт Белорукая. — И вдруг, вместо той, кого ожидает Тристан, появляешься ты, Бранвен. Что привело тебя сюда? Тебя, служанку и доверенное лицо Златокудрой Королевы из Тинтагель? Или может быть, ты привезла волшебный эликсир?

Бранвен побледнела. Неожиданно мне стало ее жалко. По сравнению с Изульт, стройной, высокой, гибкой и величественной, таинственной и дьявольски красивой, Бранвен походила на обычную ирландскую крестьянку, пучеглазую, мягкую, кругленькую в бедрах, с волосами, все еще спутанными от дождя. Хотите — верьте, хотите — нет, но мне было ее жалко.

— Однажды Тристан уже принял из твоих рук волшебный напиток, Бранвен,

— продолжала Изульт. — Напиток, который действует до сих пор и постепенно убивает его. Тогда, на корабле, Тристан принял из твоих рук смерть. Может быть, теперь ты пришла дать ему жизнь? Воистину, Бранвен, если это так, то поспеши. Времени осталось мало. Очень мало.

Бранвен не шелохнулась. Ее лицо было неподвижным, как у восковой куклы. Их глаза, ее и Изульт, глаза, горящие огнем и силой, встретились, столкнулись. Я чувствовал напряжение, потрескивающее, словно скручиваемый канат. Вопреки моим ожиданиям, Изульт оказалась сильнее.

— Госпожа Изульт, — Бранвен упала на колени и склонила голову. — У тебя есть право ненавидеть меня. Но я не молю о прощении, ибо виновна перед тобой. Я прошу у тебя только милости. Я хочу увидеть его, о Белорукая Изульт. Я хочу увидеть Тристана.

Ее голос был тихим, мягким и спокойным. А в глазах Изульт осталась только одна печаль.

— Хорошо, — ответила она. — Ты увидишь его, Бранвен. Хотя я и клялась самой себе, что не позволю чужим взглядам и чужим рукам коснуться его. Особенно ее рукам. Рукам Корнуэллки.

— Но ведь еще не известно, приплывет ли из Тинтагель именно она, — шепнула Бранвен, все еще стоя на коленях.

— Встань, Бранвен, — Изульт Белорукая подняла голову, и в ее глазах блеснули влажные бриллианты. — Значит, не известно, говоришь. А я тебе скажу… Я босиком бежала бы по снегу, по терниям, по раскаленным углям, чтоб только… Чтобы он позвал меня. Но он меня не зовет. Он зовет ту, в чувстве которой даже не уверен. Наша жизнь, Бранвен, не устает удивлять нас.

Бранвен поднялась с колен. Ее глаза, я хорошо это видел, тоже наполнились алмазами. Эх, женщины, женщины…

— Что ж, иди к нему, милая Бранвен, — горько промолвила Изульт. — Иди и принеси ему то, что я вижу в твоих глазах. Но приготовься к самому худшему. Ибо когда ты преклонишь колени у его ложа, Тристан бросит тебе в лицо имя, которое не будет твоим. Он бросит его, как оскорбление. Иди, Бранвен. Слуги укажут тебе дорогу.

Когда Бранвен вышла вслед за слугой, я остался наедине с Изульт. Если, конечно, не считать капеллана с блестящей тонзурой, склонившегося над лавкой и бормочущего под нос на латыни. Раньше я его не замечал. Или он был тут все время? Ну и черт с ним. Он мне не мешал.

Изульт, все еще бессознательно ломая пальцы белых рук, внимательно поглядела на меня. В ее глазах я искал враждебность и ненависть. Ибо она должна была знать. Когда выходишь замуж за живую, ходячую легенду, то знакомишься с ней в самых мельчайших подробностях. А я, черт подери, был не такой уж и мелкой подробностью.

Она глядела на меня, и в ее взгляде было что-то очень странное. Затем, собрав широкое платье на узких бедрах, она уселась в резное кресло, сжимая своими белыми руками подлокотники.

— Садись тут, рядом со мной, — предложила она, — Моргольт из Ольстера.

Я сел.

О моем поединке с Тристаном из Лайонесс ходит множество неправдоподобных, с начала и до конца выдуманных баек. В одной такой истории из меня сделали даже дракона, которого Тристан победил, тем самым добывая формальное право на Изульт с Золотыми Волосами. Каково, а? И романтика, и оправдание. На моем щите и вправду был черный дракон… может быть, это отсюда пошло. Каждый знает, что в Ирландии драконы не водятся со времен Кукулина.

Другая история гласит, что сражение происходило в Корнуэлле, еще до того, как Тристан познакомился с Изульт. Вот это уже неправда и чистые выдумки менестрелей. А правда такова — король Диармуид послал меня к Марку в Тинтагель. Там я бывал не раз, и действительно довольно резко истребовал деньги, надлежащие Диармуиду от Корнуэлльца черт знает по какому праву, политика меня не интересовала. Но тогда с Тристаном я не встречался.

Не встретил я его и тогда, когда первый раз попал в Ирландию. С Тристаном я повстречался уже во время моего второго визита туда, когда он явился испрашивать Златокудрую для Корнуэлла. Двор Диармуида, как обычно в таких случаях, разделился на тех, кто поддерживали подобную связь, и на тех, кто были против. К этим последним присоединился и я. Честно говоря, я понятия не имел, в чем там было дело; как я уже вспоминал, не было у меня интереса ни к политике, ни к интриге. Мне было все равно, за кого выдадут Изульт. Но я умел и любил драться.

План, насколько я понимаю, был простым и по сути своей даже не заслуживал того, чтобы называться интригой. Нам надо было сорвать Марково сватовство, не допустить объединения с Тинтагелем. И разве не лучшим поводом для этого было убийство посла? Я воспользовался какой-то случайностью, зацепил Тристана, а он вызвал меня на поединок. Он вызвал меня, понимаете? Он, а не наоборот.

Дрались мы в Дунн Логхайр, на берегу Залива. Мне казалось, что я быстро с ним справлюсь. На первый взгляд я был вдвое тяжелее его и как минимум вдвое превосходил опытом. Во всяком случае, так мне казалось.

В своей ошибке я убедился еще в первой стычке, когда копья разлетелись в щепки. У меня чуть крестец не лопнул, так он вбил меня в спинку седла, еще немного и я бы свалился вместе с конем. Когда он повернул, и не требуя второго копья, достал меч, я обрадовался. Копье — вещь такая, при небольшом везении и хорошем коне совсем зеленый воин может свалить даже опытного рыцаря. Меч же — не оружие случая, он куда справедливей.

Мы прощупали друг друга ударами по щитам. Он был силен, как бык, сильнее, чем я мог предположить. Сражался он в классическом стиле — dexter, sinister, верх, низ, удар за ударом, очень быстро, и эта его скорость мешала мне использовать преимущество опыта, навязать ему свой, менее классический стиль. Постепенно я стал уставать, поэтому при первом же удобном случае ударил его в бедро, под нижний край щита, украшенного вздыбленными львами Лайонесс.

Если бы мы были на земле, он не устоял бы. Но мы были верхом. Он даже не обратил внимания на кровь, хлеставшую, как из ведра, на темный багрянец, заливавший седло, чепрак, песок под копытами. Люди, бывшие там, вопили, как безумные. Я надеялся, что кровотечение сделает свое, но поскольку и у меня силы кончались, то я резко, нетерпеливо и неосторожно атаковал, чтобы закончить поединок. И в этом была моя ошибка. Я подсознательно держал щит очень низко, считая, что он захочет отблагодарить меня таким же подлым ударом снизу. Вдруг у меня в голове вспыхнуло… а дальше я ничего не помню.

«Не знаю. Что было потом, не знаю, — подумал я, глядя на белые руки Изульт. — Неужели была только та вспышка, в Дунн Логхайр, темный коридор и сразу же потом — серо-белое побережье и замок Кархаинг?»

Возможно ли это?

И сразу же, как готовый ответ, как неотразимое доказательство, как существенный аргумент — приплыли образы, появились лица, имена, слова, цвета, запахи. Там было все, каждый день и денечек. Дни зимние, короткие, сумрачные из-за рыбьих пузырей в окнах, теплые, пахнущие дождем дни на Пятидесятницу, дни летние, длинные и жаркие, желтые от солнца и подсолнухов. Все было там — походы, сражения, марши, охоты, пиры, женщины, снова сражения, снова пиры и снова женщины. Все. Все, что случилось с того момента в Дунн Логхайр и до сегодняшнего, затянутого моросящим дождем дня на армориканском побережье.

Все это было. Имело место. Произошло. И потому я не мог понять, почему это казалось мне…

Маловажным…

Несущественным.

Я тяжело вздохнул. Я устал от этих воспоминаний. Я чувствовал себя усталым, как и тогда, во время боя. Как тогда, я чувствовал боль в шее и тяжесть собственных рук. Шрам на голове пульсировал, рвался разъярившейся болью.

Изульт Белорукая, долго смотревшая в окно, на окутанный тучами горизонт, медленно повернула ко мне свое лицо.

— Зачем ты прибыл сюда, Моргольт из Ольстера?

Что я мог ей ответить? Мне не хотелось выдавать существование черной пустоты в памяти. Не было смысла рассказывать и о темном бесконечном коридоре. Как всегда, оставался рыцарский кодекс, всеми признанная и уважаемая норма. Я поднялся.

— Я здесь, в твоем распоряжении, госпожа Изульт, — сказал я, кланяясь, будто проглотил палку. Такой поклон я подсмотрел у Кея в Камелоте; он всегда казался мне достойным подражания. — Я прибыл сюда, чтобы исполнить любой твой приказ. Так что распоряжайся моей жизнью, госпожа Изульт.

— Боюсь, Моргольт, что уже поздно… — ломая пальцы, ответила она.

Я видел слезу, узкую и блестящую полосу, ползущую вниз от уголка ее глаза. И я чувствовал запах яблок.

— Легенда кончается, Моргольт.

За ужином Изульт не составила нам компании. Мы были одни, я и Бранвен, если не считать капеллана с блестящей тонзурой. Но он нам не мешал. Пробормотав краткую молитву и перекрестив стол, он предался обжорству. Очень скоро я вообще перестал его замечать. Как будто он был там все время. Всегда.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Так откуда ты узнала?

— Я помню тебя по Ирландии, по королевскому двору. Очень хорошо помню. Не думаю, чтобы ты помнил меня. Тогда ты не обращал на меня внимания, Моргольт, хотя… сегодня я могу тебе признаться, что старалась, чтобы ты меня заметил. Но понятно — там, где была Изульт, других не замечали.

— Нет, Бранвен. Я помню тебя. Это сегодня я не узнал тебя, потому что…

— Потому что?

— Тогда, в Байле Ата Клиат… ты всегда улыбалась.

Молчание.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Что с Тристаном?

— Плохо. Рана гниет и не хочет заживать. Выглядит ужасно.

— Неужели он…

— Пока верит, живет. А он верит.

— Во что?

— В нее.

Молчание.

— Бранвен…

— Да, Моргольт.

— А Изульт Златокудрая… Разве королева… действительно приплывет сюда из Тинтагеля?

— Не знаю, Моргольт. Но он верит.

Молчание.

— Моргольт.

— Да, Бранвен.

— Я сказала Тристану, что ты здесь. Он хочет видеть тебя. Завтра.

— Хорошо.

Молчание.

— Моргольт.

— Да, Бранвен.

— Там, в дюнах…

— Это не имело значения, Бранвен.

— Имело. Прошу тебя, постарайся понять. Я не хотела, не могла позволить, чтобы ты погиб. Я не могла допустить, чтобы стрела из арбалета, глупый бездумный кусок дерева и металла, перечеркнула… Я не могла этого допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там, в дюнах… Цена, которую назначили они, казалась мне не такой уж высокой. Видишь ли, Моргольт…

— Бранвен, пожалуйста… Хватит.

— Мне уже случалось платить собой.

— Бранвен. Ни слова больше.

Она коснулась моей руки, и ее прикосновение, хотите верьте, хотите нет, было алым шаром солнца, встающего после долгой и холодной ночи, запахом яблок, прыжком коня, идущего в атаку. Она поглядела мне в глаза, и взгляд ее был как трепетание стягов на ветру, как музыка, как прикосновение соболей к щеке. Бранвен смеющаяся, Бранвен из Байле Ата Клиат. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из Корнуэлла, с глазами, которые все знают. А может быть, в вине, которое мы пили, что-то было? Как в том вине, которое Тристан и Златокудрая выпили в открытом море?

— Бранвен…

— Да, Моргольт?

— Ничего. Я только хотел услышать звук твоего имени.

Молчание.

Шум моря, мерный, глухой, а в нем шепоты, надоедливые, повторяющиеся, невыносимо упрямые.

И молчание.

— Моргольт.

— Тристан.

А он изменился. Тогда, в Байле Ата Клиат, это был юнец, веселый парень с мечтательными глазами, всегда с неизменной миленькой улыбочкой, от которой у дамочек чесался передок. Улыбочка, постоянная улыбочка, даже тогда, когда мы рубились в Дунн Логхайр. А сейчас… Сейчас его лицо было серым и истощенным, покрытым блестящими струйками пота, полопавшиеся, скривленные в подкову боли губы, провалившиеся и почерневшие от муки глаза.

А еще он вонял. Смердел болезнью. Смертью. И страхом.

— Ты еще живешь, ирландец.

— Живу, Тристан.

— Когда тебя выносили с ристалища, то говорили, что ты мертв. У тебя…

— У меня была разрублена голова и мозги плавали сверху, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало естественно и беззаботно.

— Это чудо. Кто-то крепко за тебя молился, Моргольт.

— Скорее всего, нет, — пожал я плечами.

— Неисповедимы пути Господни, — он наморщил лоб. — Ты и Бранвен… Вы оба живете. А я… В какой-то дурацкой стычке… Копье попало в пах, прошло насквозь и сломалось. Наверное, с древка откололась щепка, потому-то рана так и воспалилась. Это Божья кара. Кара за все мои грехи. За тебя. За Бранвен. А больше всего… за Изульт.

Он снова сморщился, скривил губы. Я знал, какую Изульт он имел в виду. Вдруг мне сделалось чертовски неудобно. В этой его гримасе было все. Ее припухшие губы, бессмысленное выкручивание пальцев белоснежных рук. Горечь в голосе.

«Как же часто, — подумал я, — она должна была вспоминать об этом».

Этот внезапный, невольный излом губ, когда он говорил «Изульт», но не мог добавить «Златокудрая». Мне было ее чертовски жаль, ее, выданную за живую легенду. Почему она согласилась на этот брак? Почему она согласилась быть лишь именем, пустым звуком? Разве не слыхала она рассказов о нем и о Корнуэллке? А может, ей казалось, что это не имеет никакого значения? Может, она считала, что Тристан такой же, как и другие, как парни из дружины Артура, вроде Гавейна, Гахериса, Борса или Бедивера, которые и завели эту идиотскую моду поклоняться одной, между ног лезть другой, а жениться на третьей, и чтобы все было хорошо и никто не жаловался?

— Моргольт…

— Я тут, Тристан.

— Я послал Кахердина в Тинтагель. Корабль…

— До сих пор нет никаких известий, Тристан.

— Только она… — шепнул он. — Только она может меня спасти. Я у самого края. Ее глаза, ее руки, один лишь ее вид и звук ее голоса. Иного спасения для меня нет. Потому… если она будет на борту, Кахердин должен поднять на мачте…

— Я знаю, Тристан.

Он молчал, уставившись в потолок, и тяжело дышал.

— Моргольт… Как ты считаешь, она… она приедет? Помнит ли она?

— Не знаю, Тристан, — ответил я и тут же пожалел о сказанном. Черт подери, ну что мне мешало горячо и со всей убедительностью подтвердить это? Стоило ли прикрываться перед ним своим незнанием?

Тристан повернул голову к стенке.

— Я испаскудил эту любовь, — простонал он. — Я разрушил ее. И тем самым навлек проклятие на наши головы. Из-за этого я не могу даже умереть в уверенности, что Изульт прибудет сюда по моему зову. Пусть даже поздно, но приедет.

— Не говори так, Тристан.

— Я должен. Все это моя вина. А может, виновата моя проклятая судьба? Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии? Знаешь ли ты, что Бланшфлер родила меня с отчаяния, схватки у нее начались, когда ей сообщили о смерти Ривалина. Родов она не пережила. Не знаю, то ли она с последним своим вздохом, то ли позднее, Фонтенант… Кто дал мне это имя, имя-проклятие, имя-погибель… имя-приговор. La tristesse. Причина и следствие. La tristesse, окружающий меня, как туман… Туман, похожий на тот, что закутал устье Лиффей, когда впервые…

Он замолк и только бессмысленно гладил покрывавшие его шкуры.

— Все, все, что я ни делал, поворачивалось против меня. Встань, встань на мое место, Моргольт. Представь, ты прибываешь в Байле Ата Клиат и там встречаешь девушку… С первого же взгляда, с первой же встречи глаз ты чувствуешь, что сердце хочет разбить тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты бродишь, не ложась в постель, сходишь с ума от беспокойства, трясешься и думаешь лишь об одном — чтобы на следующий день снова увидеть ее. И что? Вместо радости — la tristesse…

Я молчал, не понимая, о чем он говорит.

— А потом, — с трудом продолжал он, — первый разговор. Первое прикосновение рук, и это потрясает тебя, словно удар копьем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, которая делает так, что… Э-эх, Моргольт. Ну что бы ты сделал на моем месте.

Я снова промолчал. Ну не знал я, что делал бы на его месте. Потому что я никогда не был на его месте. Клянусь Лугом и Лиром, мне никогда не приходилось переживать ничего подобного. Никогда.

— Я знаю, чего бы ты не сделал, Моргольт, — сказал Тристан, прикрывая глаза. — Ты бы не подсунул ее Марку, постоянно болтая о ней в его присутствии. Ты не поплыл бы в Ирландию от чужого имени. Ты не растратил бы понапрасну любовь, которая началась тогда. Именно тогда, а не на корабле. Бранвен напрасно мучается той историей с волшебным напитком. Он тут совершенно ни при чем. Когда она только входила на корабль, то уже тогда была моей. Моргольт… Вот если бы это ты сел с ней на корабль, разве поплыл бы ты с ней к Марку? Наверняка нет. Скорее всего ты бы убежал с ней на край света, в Бретанию, Аравию, в Гиперборею, в саму Ультима Туле. Моргольт? Разве я не прав?

Я не мог ответить на этот вопрос. А если бы и смог, то не захотел бы.

— Ты обессилел, Тристан. Тебе надо выспаться. Отдыхай.

— Высматривайте… корабль…

— Хорошо, Тристан. Может быть, еще что-то? К тебе прислать… госпожу с Белыми Руками?

Гримаса.

— Нет.

Мы стоим на стене, я и Бранвен. Моросит, как обычно в Бретании. Ветер усиливается, треплет волосы Бранвен, натягивает платье на бедрах. Порывы ветра заталкивают слова обратно в рот, выбивают слезы из глаз, глядящих на горизонт.

Паруса не видать.

Я гляжу на Бранвен. Боги, какая радость смотреть на нее. Я мог бы глядеть на нее бесконечно. И подумать только, когда она стояла напротив Изульт, то казалась мне некрасивой. Наверное, у меня на глазах было бельмо.

— Бранвен?

— Да, Моргольт?

— Ты ждала меня на берегу. И ты знала, что…

— Да.

— Откуда?

— А ты не знаешь?

— Нет. Не знаю… Не помню… Бранвен, может, довольно загадок? Это не для моей головы. Не для моей разбитой головы.

— Легенда не может закончиться без нас, без нашего участия. Без твоего и моего. Не знаю, почему, но мы очень важны, необходимы в этой истории. Истории большой любви, которая водоворотом втягивает всех и вся. Разве ты не знаешь об этом, Моргольт из Ольстера, разве ты не понимаешь, насколько могучей силой может быть чувство? Силой, способной повернуть естественный порядок событий? Разве ты не чувствуешь этого?

— Бранвен… Я не понимаю. Здесь, в замке Кархаинг…

— Что-то произойдет. Нечто, зависящее только от нас. И потому мы здесь. Мы обязаны быть здесь, независимо от нашей воли. Вот почему я знала, что ты появишься на берегу. Потому-то я не могла позволить, чтобы ты погиб в дюнах…

Не знаю, что меня подтолкнуло. Может, ее слова, может, внезапное воспоминание о глазах Златокудрой. А может, что-то такое, о чем я забыл, пока шел по длинному, бесконечному и темному коридору. Но я сделал это, совершенно не раздумывая, без всякого расчета.

Я обнял ее.

Она прижалась ко мне, преданно и охотно, а я подумал, что и вправду — чувство может быть могучей силой. Но равно сильным может быть и долгое, болезненное, сметающее все на своем пути бесчувствие.

Это продолжалось лишь мгновение. Во всяком случае, так мне показалось. Бранвен медленно освободилась от моего объятия, отвернулась. Порыв ветра вновь взлохматил ее волосы.

— Что-то от нас зависит, Моргольт. От тебя и от меня. Я боюсь.

— Чего?

— Моря. И корабля, у которого нет руля.

— Я с тобою, Бранвен.

— Будь со мной, Моргольт.

А сегодня уже другой вечер. Совсем другой. Я не знаю, где Бранвен. Может, она вместе с Изульт исполняет роль сиделки у ложа Тристана, который снова без сознания мечется в горячке. И шепчет: «Изульт…». Изульт Белорукая знает, что Тристан призывает не ее, но при звуке этого имени ее охватывает дрожь. И она ломает пальцы белых рук. Если Бранвен там, с нею, то у нее в глазах влажные алмазы. Бранвен… Жалко, что… Эх, черт!

А я… Я пью с капелланом. Даже не знаю, откуда здесь взялся этот капеллан. Может, он тут всегда был?

Мы пьем, пьем быстро. И много. Я знаю, что это мне вредно. Вроде бы не надо, моя разбитая голова это плохо выносит. Когда напьюсь, у меня бывают галлюцинации, голова болит. Иногда я даже теряю сознание. Но к счастью, редко.

Ладно, мы пьем. Черт… Мне надо подавить в себе беспокойство. Забыть о том, что дрожат руки. О замке Кархаинг. О глазах Бранвен, наполненных страхом перед неизвестностью. Я хочу заглушить в себе вой ветра, шум прибоя, качание палубы под ногами. Я хочу заглушить в себе то, чего не помню. И этот преследующий меня запах яблок.

Мы пьем, капеллан и я. Нас разделяет дубовый стол, уже порядком залитый вином. Нас разделяет не только стол.

— Пей, поп.

— Бог с тобой, сын мой.

— Я вовсе не твой сын.

Как и многие другие, с битвы под Монт-Бадон я ношу на доспехах крест, но мною не овладел мистицизм, как многими другими. По отношению к религии я безразличен. Причем ко всем ее проявлениям. Куст, который якобы посадил в Гластонбери Иосиф Аримафейский, для меня ничем не отличается от других кустов — разве что более ободранный и колючий. Само аббатство, о котором некоторые из артуровых молодчиков говорят с набожным чувством, во мне каких-то особых впечатлений не пробуждает, хотя следует признать, что оно неплохо вписывается в лес, озеро, окружающие холмы. То, что там постоянно бьют в колокола, лишь облегчает поиски дороги в тумане — а туманы там всегда чертовски плотные.

Эта римская религия, хоть и рассеяна по разным уголкам, у нас на островах особых шансов иметь не может. У нас, я имею в виду Ирландию, Корнуэлл или Уэльс, на каждом шагу встречаются вещи, существование которых монахи с упорством отрицают. Любой придурок у нас видел эльфов, паков, сильфов, корриганов, лепреконов, сидхе и даже биан сидхе. Но никто, насколько я помню, не видел ангелов. Правда, если не считать Бедивера, который вроде бы видал самого Гавриила, очень давно, то ли перед каким-то сражением, то ли во время сражения. Но Бедивер — болван и лжец, кто ему поверит?

Монахи рассказывают о чудесах, которые якобы творил Христос. Но давайте честно — после того, что могла Вивьен Озерная, Морган ле Фей или Моргот, жена Лота с Оркадских островов, не говоря уже о Мерлине, Христу особо хвалиться нечем. Я вам так скажу, монахи пришли и уйдут. А вот друиды останутся. И дело не в том, что я так уж считаю, что друиды намного лучше монахов, нет. Но только друиды — наши. Они были всегда. А вот монахи

— это приблуды. Как этот вот попик, мой сегодняшний собутыльник. Один дьявол знает, откуда его занесло сюда, в Арморик. Он пользуется странными словами и у него странный акцент, вроде бы аквитанский или гаэльский. Ну и пес с ним.

— Пей, попик.

Вот у нас в Ирландии, даю вам голову на отсечение, христианство будет чем-то проходным. Мы, ирландцы, не очень податливы к этому их римскому неуступчивому и упрямому фанатизму. Для этого мы слишком заядлые и простодушные. Наш Остров — это форпост Запада, это Последний Берег. За нами, уже довольно близко, лежат Старые Края — Хай Бразиль, Ие, Майнистир Лейтрег, Беаг-Арраин. Это они, как и много веков назад, правят людскими умами, а не крест, не латинская литургия. Впрочем, мы, ирландцы — люди терпимые. Пусть каждый верит во что угодно. Насколько я слыхал, кое-где различные христианские секты уже берут друг друга за грудки. А у нас это невозможно. Все могу себе представить, но чтобы, к примеру, Ольстер стал сценой столкновений на религиозной почве?

— Пей, монах.

Пей, ибо кто знает, не случится ли у тебя завтра очень занятый день. Может, уже завтра тебе придется отрабатывать то, что ты здесь сожрал и выхлестал. Ибо тот, кто должен уйти, обязан уйти при полном параде, с соблюдением всех ритуалов. Гораздо легче уйти, когда кто-то рядом отправляет ритуал, и все равно, бубнит ли он Requiem Aeternum, дымит кадилом, воет или молотит мечом о щит. И какая, к черту, разница, куда уходить — в рай, в ад или опять же в Тир-На-Ног. Уходишь всегда в темноту. Кое-что я об этом знаю. Уходишь в бесконечный темный коридор.

— Твой господин умирает, поп.

— Сэр Тристан? Я молюсь за него.

— Ты молишься о чуде?

— Все в руках Божиих.

— Не все.

— Ты святотатствуешь, сын мой.

— Да не твой я сын. Я сын Флэнна Юарбойла, которого норманны зарубили в битве на берегу реки Шеннон. Вот это, поп, была смерть, достойная мужчины. Умирая, Флэнн не стонал: «Изульт, Изульт». Умирая, Флэнн расхохотался и обозвал ярла норманнов такими словами, что тот битых три «Патер Ностера» не мог захлопнуть свою челюсть.

— Умирать, сын мой, следует с именем Господа на устах. Помимо того, гораздо легче умирать в битве, от меча, чем кончаться в постели, когда тебя пожирает la maladie. Сражаться с la maladie можно только в одиночку. Тяжело сражаться одному, но еще тяжелее одному умирать.

— La maladie? Что ты плетешь, поп. Даже с такой раной он справился бы так же легко, как тогда, когда… Но тогда, в Ирландии, он был полон жизни, полон надежд, а теперь надежда вытекла у него вместе с кровью. Черт подери, если бы он мог перестать о ней думать, если бы он забыл об этой проклятой любви…

— Любовь, сын мой, тоже от бога.

— Как же, как же… Тут все болтают про любовь и дивятся, откуда она такая берется. Тристан и Изульт… Рассказать тебе, поп, откуда взялась из любовь, или как там это называется? Сказать, что их соединило? Это был я, Моргольт. Прежде чем Тристан раскроил мне череп, я хорошенько угостил его в бедро и уложил на пару недель в постель. А он, как только чуточку пришел в себя, затянул в эту постель Златокудрую. Любой здоровый мужик сделал бы то же самое, будь у него время и возможность. А потом менестрели пели про Моренский лес и обнаженный меч. Все это дерьмо, не верю. Так что сам видишь, поп, откуда берется любовь. Не от Бога, а от Моргольта. И вот почему она столько и стоит, эта твоя любовь. Эта твоя la maladie.

— Ты святотатствуешь. Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь. Посему было бы лучше, если бы ты перестал о них говорить.

Я не трахнул ему между глаз оловянным кубком, который пытался смять в руке. Вы спросите, почему? Я вам отвечу. Потому что он был прав. Я не понимал.

А как я мог понять? Я не был зачат в несчастье и рожден в горе. Флэнн и моя мать зачали меня на сене, и наверное, имели от этого зачатия немало простой и здоровой радости. Дав мне имя, они не вкладывали в него какой-то скрытый смысл. Они назвали меня так, чтобы было легко звать: «Моргольт, ужинать! Моргольт, ах ты сучье вымя! Принеси воды, Моргольт!» La tristesse? Дерьмо, а не la tristesse.

Разве можно мечтать, имея такое имя? Играть на арфе? Посвящать любимой все мысли, все дневные занятия, а ночью бродить по комнате, потому что не можешь заснуть? Черта с два. Имея такое имя, можно хлестать вино и пиво, а потом блевать под стол. Разбивать нос кулаком. Раскраивать головы мечом или топором, а то и самому получать по морде. Любовь? Некто по имени Моргольт лезет под юбку, а потом валит наземь. А потом засыпает. А если в душе что-то заиграло, то говорит: «Да, деваха ты славная, Меир О'Коннел, всю бы тебя с охотой слопал, а особенно твои сиськи». Ищите хоть три дня и три ночи, не найдете здесь и следа la tristesse. И следа. И что с того, что я люблю глядеть на Бранвен? Я на многих люблю глядеть.

— Пей, поп. И наливай, не трать время. Что ты там бормочешь?

— Все в руках Божиих, sicut in coelo et in terris, amen.

— Может, in coelo все, но уж наверняка не все in terris.

— Ты богохульствуешь, сын мой. Cave!

— Ну чем ты меня хочешь напугать? Громом с ясного неба?

— Я не пугаю тебя, я только боюсь за тебя. Отталкивая Бога, ты отталкиваешь надежду. Надежду на то, что если придется совершить выбор, ты совершишь его верно и примешь верное решение. И что ты не будешь беззащитен.

— Видишь ли, поп, жизнь — с Богом или без него, с надеждой или без нее — это дорога без конца и без начала, дорога, что ведет нас по скользкому краю гигантской жестяной воронки. Большинство людей даже не замечает, что все время ходят по кругу, бесчисленное множество раз проходя мимо одной и той же точки на скользком узком кольце. Но есть такие, которым случается соскользнуть. Упасть. И тогда им конец, никогда уже не вернутся они на краешек, никогда уже не пойдут они по кругу. Они катятся вниз, до того мгновения, когда все встретятся у выхода воронки, в самом узком месте. Они встретятся, но лишь на мгновение, потому что дальше, под воронкой, их ждет бездна. И вот этот замок на скале, в которую бьются волны, как раз и есть это место. Горлышко воронки. Ты понимаешь это, поп?

— Нет. Но мне все же кажется, что и ты, в свою очередь, не понимаешь причину, по которой я это не понимаю.

— А-а-а, ну его к черту и с причинами и со следствиями, sicut in coelo et in terris. Пей, монах.

Мы пили до поздней ночи. Капеллан перенес это на удивление хорошо. Со мной было хуже. Я страшно напился, честное слово. Но я заглушил в себе… все.

Во всяком случае так мне казалось.

Сегодня у моря свинцовый цвет. Сегодня море сердится. Я чувствую его гнев и отношусь к нему с уважением. Мне понятна Бранвен, понятен ее страх. Мне непонятна только его причина. И ее слова.

Сегодня замок стоит пустой и пугающе тихий. Тристана сжигает горячка. Изульт и Бранвен ухаживают за ним. А я, Моргольт из Ольстера, стою на стене и гляжу в море.

Ни следа паруса.

Когда она вошла, я не спал. Я даже не удивился. Все шло, словно я ожидал этого: странная встреча на берегу, скачка по дюнам и засоленным лугам, дурацкая стычка с Беком Де Корбином и его дружками, вечер при свечах, тепло ее тела, когда я обнял ее на стене, а над всем этим — аура любви и смерти, наполняющая Кархаинг — все это только приблизило нас друг к другу, связало. Я уже стал ловить себя на том, что мне будет трудно расстаться…

С Бранвен.

Она не сказала ни слова, лишь расстегнула брошь, скреплявшую плащ на плече и опустила на пол тяжелую ткань. Потом она быстро сняла рубаху, простую, чуть ли не домотканую, какие обычно носят ирландские девушки. Она повернулась боком, обагренная огнем, ползущим по поленьям камина, который следил за ней алыми зрачками углей.

Я, тоже не говоря ни слова, подвинулся, дав ей место рядом с собой. Она легла, очень медленно, отворачивая лицо. Я накрыл ее шкурами. Мы продолжали молчать, лежали неподвижно, глядя на тени, пляшущие на потолке.

— Я не могла заснуть, — сказала она. — Море…

— Понимаю. Я тоже его слышу.

— Я боюсь, Моргольт.

— Но я же вместе с тобой.

— Будь со мной.

Я обнял ее, как можно ласковей, как можно осторожней. Она обхватила мою шею своими руками, прижалась лицом к моей щеке, пугая своим лихорадочным дыханием. Я осторожно касался ее, скрывая радостное желание сжать ее покрепче, сильно и жадно гладить ее, мне будто приходилось гладить перья сокола, ноздри пугливого коня. Я касался ее волос, шеи, рук, ее полных, удивительной формы грудей с маленькими сосками. Я поглаживал ее бедра, которые совсем недавно, подумать только, казались мне излишне тяжелыми, а оказались восхитительно округлыми. Я касался ее гладких ног, касался ее женского естества, места неназванного, ибо даже в мыслях не осмелился назвать его так, как привык это делать, никаким из ирландских, уэльских или саксонских слов. Ибо это было бы так, как Стоунхендж назвать кучей камней. Как если бы Гластонбери Тор назвать холмом.

Она дрожала, подаваясь навстречу моим ладоням, направляя их движениями своего тела. Она настаивала, требовала немым стоном, резким, отрывистым дыханием. Она просила минутной податливостью, мягкая и теплая, чтобы через миг напрячься и застыть трепещущим бриллиантом.

— Люби меня, Моргольт, — шепнула она. — Люби меня.

Она была смелая, нетерпеливая и жадная. Но беззащитная и бессильная в моих руках, она была вынуждена поддаться моей спокойной, осторожной, неторопливой любви. Именно такой, как хотелось мне. Такой, какой бы я хотел для нее. В той, что она пыталась мне навязать, я чувствовал страх, жертвенность и отступление, а мне не хотелось, чтобы она боялась, чтобы чем-то жертвовала ради меня, чтобы отступалась от чего-либо.

Во всяком случае, так мне казалось.

Я чувствовал, как замок дрожит в медленном ритме бьющих о скалы волн.

— Бранвен.

Она, вся раскаленная, прижалась ко мне. Ее пот пах мокрыми перьями.

— Моргольт… Как хорошо…

— Что, Бранвен?

— Как хорошо жить.

Мы долго молчали. А потом я задал ей вопрос. Тот, которого не должен был задавать.

— Бранвен… А она… Изульт приплывет сюда из Тинтагеля?

— Не знаю.

— Не знаешь? Ты? Ее доверенное лицо? Ты, которая…

Я замолчал. «Господи, какой же я кретин, — подумал я. — Какой надутый болван».

— Не мучайся, Моргольт, — сказала она. — Спроси у меня про это.

— Про что?

— Про первую брачную ночь Изульт и короля Марка.

— А, про это? Представь себе, Бранвен, это меня не интересует.

— А мне кажется, что ты лжешь.

Я не возражал. Она была права.

— Все было так, как об этом и рассказывают, — тихо начала она. — Мы хитроумно поменялись с Изульт в ложе Марка, только погасли свечи. Не знаю, не думаю, что это было необходимо. Марк был настолько очарован Златокудрой, что без всяких упреков принял бы то, что она не девственница. Такие мелочи его не интересовали. Но произошло то, что произошло. Главным были мои угрызения совести за то, что произошло на корабле. Мне казалось, что это я во всем виновата, я и тот напиток, который я им подала. Я сама вбила это себе в голову и теперь хотела выплатить этот долг. Только потом стало известно, что Изульт и Тристан спали друг с другом еще в Байле Ата Клиат. Что я была ни в чем не виновата.

— Ладно, ладно, Бранвен. Не надо подробностей. Успокойся.

— Нет, выслушай до конца. Выслушай то, о чем молчат баллады. Изульт приказала мне, только я дам доказательство девственности, немедленно убираться с королевского ложа и снова поменяться с ней местами. Может, она боялась, что обман раскроется, а может, просто хотела, чтобы я не слишком привыкла к королю… Кто знает? Они были с Тристаном в соседней комнате, весьма занятые друг другом. Но освободившись от его объятий, она, голая, даже не поправив растрепанных волос, пошла к Корнуэлльцу. А я — тоже голая

— осталась с Тристаном. До самого утра, сама не зная, как и для чего.

Я молчал.

— Но и это еще не все, — продолжила Бранвен, повернув голову к камину. — Потом еще был медовый месяц, когда Корнуэлл ни на шаг не отходил от Изульт. Ясно, Тристан не мог быть близок с ней. Но мог со мной. Не буду вдаваться в подробности — через месяц я уже любила его. Больше жизни. Я знаю, что ты удивлен. Да, правда, нас объединяла только ложь, Тристан — это было понятно мне даже тогда — пытался заглушить в себе любовь к Изульт, ревность к Марку, чувство вины. Я для него была всего лишь заменой. И то, что я знала об этом, мне совершенно не помогло.

— Бранвен…

— Потерпи, Моргольт. Это еще не конец. Медовый месяц прошел, Марк вновь вернулся к обычным королевским делам, так что у Изульт появилось множество возможностей для встреч с Тристаном. А Тристан… Тристан вообще перестал меня замечать. Мало того, он стал меня избегать. А я от любви к нему сходила с ума.

Она замолчала, нашла среди шкур мою руку и стиснула ее пальцами.

— Несколько раз я пробовала забыть о нем, — сказала она, глядя в потолок неподвижными глазами. — В Тинтагель было множество молодых, не очень переборчивых рыцарей. Из этого ничего не вышло. И однажды утром я выплыла на лодке в море. А когда оказалась достаточно далеко от берега, то бросилась за борт.

— Бранвен, — сказал я, обняв ее крепко-крепко, чтобы хоть так успокоить сотрясавшую ее дрожь. — Это все в прошлом. Забудь о нем. Как и многих других, тебя затянуло в водоворот их любви. Любви, которая сделала их несчастными, а для других вообще оказалась смертельной. Ведь и я… Я получил по голове, хотя только слегка коснулся их любви, сам того не ведая. В Дунн Логхайр Тристан победил меня, хотя я был и сильней, и опытней. Потому что тогда он сражался за Изульт, за свою любовь. Я не знал об этом и получил свое, но все равно — как и ты — должен благодарить тех, кто был рядом и счел нужным прийти на помощь. Спасти нас. Вытащить из бездны. И нас спасли, и тебя, и меня. Мы живы, а все остальное пусть катится к черту.

Она положила свою руку мне под голову, провела пальцами по волосам, коснулась шрама, идущего от темечка до уха. Я поморщился. Волосы на шраме у меня растут во все сторону, и потому простое прикосновение вызывает иногда невыносимую боль.

— Водоворот их любви, — прошептала она. — Нас засосал водоворот их любви. Тебя и меня. Но вот спасли ли нас на самом деле? А вдруг мы вместе с ними погружаемся в бездну? Что нас ожидает, Моргольт? Море? Ладья без руля?

— Бранвен…

— Люби меня, Моргольт.

Я пробовал быть нежным. Я старался быть деликатным. Я пытался быть одновременно Тристаном, королем Марком и сразу всеми не очень переборчивыми рыцарями из Тинтагеля. Из целого клубка желаний во мне я оставил лишь одно — мне хотелось, чтобы она забыла. Забыла обо всем. Я хотел, чтобы в моих объятиях она думала только обо мне. Я старался. Хотите верьте, хотите нет.

Но все напрасно.

Так мне, по крайней мере, казалось.

Ни следа корабля. Море…

Море цвета глаз Бранвен.

Я мечусь по комнате, как волк в клетке. Сердце бьется так, словно хочет сломать мне ребра. Что-то сжимает мне горло, что-то удивительное, сидящее во мне. Я в одежде бросаюсь на кровать. К черту! Я закрываю глаза и вижу золотистые искры. Я чувствую запах яблок. Бранвен. Запах перьев сокола, что сидит на моей перчатке, когда я возвращаюсь с охоты. Золотые искры. Я вижу ее лицо. Вижу изгиб щеки, маленький, слегка курносый нос. Округлость плеча. Я вижу ее… Ношу ее…

Я ношу ее на внутренней стороне век.

— Моргольт?

— Ты не спишь?

— Нет. Не могу… Море не дает мне заснуть.

— Я с тобою, Бранвен.

— Как долго? Ты знаешь, сколько времени нам осталось?

— Бранвен?

— Завтра… Завтра прибудет корабль из Тинтагель.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Молчание.

— Моргольт?

— Да, Бранвен.

— Мы связаны, вплетены в этот мучительный круг, прикованы цепью, затянуты в водоворот. Завтра, здесь, в Кархаинге, цепь лопнет. Об этом я знала, когда встретила тебя. Когда выяснилось, что ты жив. Когда выяснилось, что и я живу. Только мы живем уже не ради себя, уже нет, мы всего лишь малая частица судеб Тристана из Лайонесс и Златокудрой Изульт с Зеленого Острова. А здесь, в замке Кархаинг, мы нашли друг друга лишь затем, чтобы сразу утратить. Единственное, что нас объединяет — это легенда о любви. Только это совсем не наша легенда. Легенда, в которой мы играем непонятные для нас двоих роли. Легенда, в которой эти роли и не вспомнят, а может быть, раздуют и исказят, вложат нам в уста несказанные нами слова, припишут нам поступки, которых мы не совершали. Нас нет, Моргольт. Есть легенда, которая подходит к концу.

— Нет, Бранвен, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал твердо и уверенно. — Не надо тебе так говорить. Это лишь печаль подсказывает тебе твои слова. Вся правда в том, что Тристан из Лайонесс умирает, и даже если Златокудрая спешит сюда на корабле, плывущем из Тинтагель, боюсь, что прибудет она слишком поздно. И хотя эта мысль заставляет меня грустить, я никогда не соглашусь с тем, что его легенда — единственное, что нас объединяет. Никогда я не соглашусь с этим, Бранвен. Пока я лежу с тобою рядом, пока обнимаю тебя — в этот миг для меня нет Тристана, нет легенды, нет замка Кархаинг. А существуем только мы.

— И я обнимаю тебя, Моргольт. Во всяком случае, так мне кажется. Но я знаю, что нас нет. Есть только легенда. Что с нами произойдет? Что случится завтра? Какое решение нам придется принять? Что будет с нами?

— Будет так, как захочет судьба. Случай. Вся эта легенда, о которой мы так упрямо говорим, стала делом случая. Многих случаев. Если бы не слепой случай, легенды могло бы и не быть. Тогда, в Дунн Логхайр, подумай только, Бранвен, если бы не слепая судьба… Ведь тогда бы он, а не я…

Я прервал свою речь, напуганный внезапной мыслью. Напуганный словом, просившимся на уста.

— Моргольт, — прошептала Бранвен. — Судьба уже сделала с нами то, что можно было сделать. А остальное не может быть делом случая. Мы уже не подчиняемся случаю. То, что кончится, кончится и для нас. Ибо возможно…

— Что, Бранвен?

— Возможно, тогда, в Дунн Логхайр…

— Бранвен!

— Твоя рана была смертельной? И может, я… утонула в заливе?

— Бранвен! Но ведь мы же живем.

— А ты уверен? Откуда на берегу одновременно очутились ты и я? Ты помнишь? Не кажется ли тебе возможным, что нас сюда привез корабль без руля? Тот же самый, что когда-то доставил Тристана в устье реки Лиффей? Появляющийся из тумана корабль из Авалона, корабль, пахнущий яблоками? Корабль, на борт которого нам приказано взойти, ибо легенда не может быть окончена без нас, без нашего участия? Потому что именно мы, а не кто-то другой, должны завершить эту легенду? А когда завершим, вернемся обратно на берег, и там нас будет ждать корабль без руля, и нам придется взойти на борт и уплыть, растопиться в тумане? Моргольт?

— Мы живем, Бранвен.

— Ты уверен?

— Я касаюсь тебя. Ты тут, ты лежишь в моих объятиях. Ты красивая, теплая, у тебя гладкая кожа. Ты пахнешь, как сокол, сидящий на моей перчатке, когда я возвращаюсь с охоты, а дождь шуршит на листьях берез. Ты есть, Бранвен.

— А я касаюсь тебя, Моргольт. Ты есть. Ты теплый и у тебя так сильно бьется сердце. Ты пахнешь солью. Ты есть.

— Так что мы… живы, Бранвен.

Она улыбнулась. Я не видел этого, лишь почувствовал по движению губ, прижавшихся к моему плечу.

Потом, поздней ночью, лежа неподвижно не желая потревожить ее пугливый сон, с рукой, затекшей от веса ее головы, я вслушивался в шум моря. Впервые в жизни этот шум, будто ноющий зуб, беспокоил меня, мешал, не давал заснуть. Я боялся. Боялся моря. Я, ирландец, выросший на побережье, с колыбели привыкший к шуму прибоя. А позже, во сне, я видел подгоняемый волнами корабль без руля, корабль с высоко задранным носом, с мачтой украшенной гирляндами цветов.

Я чувствовал запах яблок.

— Добрая Бранвен… — запыхавшийся слуга с трудом переводил дыхание.

— Госпожа Изульт зовет тебя в комнату сэра Тристана. Тебя и сэра Моргольта из Ольстера. Поспешите, госпожа.

— Что случилось? Неужели Тристан…

— Нет. Это не то. Но…

— Говори, парень.

— Корабль из Тинтагель… Возвращается сэр Кахердин. С мыса прибыл гонец. Корабль уже виден…

— А какого цвета парус?

— Неизвестно. Корабль слишком далеко. Он еще за мысом.

Взошло солнце.

Когда мы вошли, Изульт Белорукая стояла спиной к окну, полуоткрытому, освещенному лучами, играющими в стеклышках, заключенных в свинцовой решетке. Она вся светилась неестественным, туманным, отраженным светом. Тристан, с блестящим от пота лицом, дышал тяжело, неритмично и прерывисто. Глаза его были закрыты.

Изульт посмотрела на нас. Ее лицо было искажено, обезображено двумя глубокими морщинами, которые выражение боли прочертило по обеим сторонам рта.

— Он на грани смерти, — сказала она. — И бредит…

Бранвен указала на окно.

— Корабль…

— Слишком далеко, Бранвен. Он только-только обогнул мыс. Слишком далеко…

Бранвен поглядела на Тристана и вздохнула. Я знал, о чем она подумала.

Впрочем, нет, не знал.

Я слышал.

Хотите верьте, хотите нет, но я слышал их мысли. Мысли Бранвен, беспокойные и переполненные страхом, вспененные, будто волна среди прибрежных скал. Мысли Изульт, мягкие, трепещущие и дикие, как птица, которую держишь в руке. Мысли Тристана, несвязные, рваные, как клочья тумана.

«Все, — думала Изульт, — мы все рядом с тобой, Тристан… Бранвен из Корнуэлла, Повелительница Водорослей. Моргольт из Ольстера, Решение. И я, что люблю тебя, Тристан, люблю тебя с каждой минутой все сильнее, с каждым мгновением, что уходит и забирает тебя от меня. Забирает, не обращая внимания на цвет парусов корабля, плывущего к берегам Бретании».

«Изульт, — думал Тристан. — Изульт. Почему они не глядят в окно? Почему они глядят на меня? Почему мне никто не скажет, какого цвета парус? Ведь я должен знать это, должен и немедленно, иначе…

«Уснет, — думала Бранвен. — Уснет и никогда больше не проснется. Он уже в том месте, которое одинаково далеко и от освещенной солнцем поверхности, и от зеленых водорослей, растущих на дне. Он в том месте, где перестают бороться. А потом остается один лишь покой».

«Тристан, — думала Изульт, — теперь я знаю, что была с тобою счастлива. Несмотря ни на что. Пусть даже, будучи со мной, ты все время думал о другой. Ты так редко называл меня по имени. Обычно ты называл меня „Госпожа“ или „Вы“. Ты так старался не ранить меня. Ты так старался, ты столько вкладывал сил, что именно этими усилиями ты ранил меня больнее всего. И все-таки я была счастлива. Это ты подарил мне счастье. Ты дал мне золотые огни, искрящиеся под веками. Тристан…».

Бранвен глядела в окно, на корабль, выплывающий из-за мыса. «Быстрее,

— думала она. — Быстрее, Кахердин. Резче к ветру, Кахердин. Спеши на помощь, Кахердин, спеши. Спасай нас, Кахердин…».

Но ветер, который дул три дня подряд, морозил и хлестал мелким дождем, стих. Взошло солнце.

«Они все, — думал Тристан. — Они. Изульт Белорукая. Бранвен. Моргольт… И теперь я… Изульт, моя Изульт… Но какой же парус у корабля… Какого цвета?…»

«Мы все, будто стебли травы, что цепляются за край плаща, когда идешь через луг, — думала Изульт. — Мы все — стебли травы на твоем плаще, Тристан. Через мгновение ты отряхнешь плащ и мы будем свободны… и нас подхватит ветер. Не заставляй меня глядеть на эти паруса, Тристан, муж мой. Прошу тебя, не заставляй».

«Жаль, — думал Тристан. — Жаль, что я не узнал тебя раньше. Зачем судьба погнала меня именно в Ирландию? Из Лайонесс гораздо ближе до Арморика… Я мог узнать тебя раньше… Жаль, что я не мог тебя любить… Жаль… Какой же парус на этом корабле? Жаль… Как бы я хотел проявить к тебе любовь, госпожа. Добрая моя Белорукая Изульт… Но не могу… Не могу…».

Бранвен повернулась лицом к гобелену и затряслась от плача. Значит, и она тоже слышала.

Я обнял ее. Клянусь всеми тритонами Лира, как проклинал я свою медвежью неуклюжесть, свои суковатые лапищи и шершавые кончики пальцев, цеплявшиеся за шелк, как рыбацкие крючки. Но Бранвен, попав ко мне в объятия, заполнила собой все, исправила ошибки, закруглила края — будто волна, что смывает следы копыт на песчаном берегу. Внезапно мы стали единством. Внезапно мне стало ясно, что мне нельзя ее потерять. Ни за что, ни за какую цену.

Над ее головой, прижатой к моей груди, я видел окно. Море. И корабли.

«Ты можешь проявить ко мне любовь, Тристан, — думала Изульт. — Прежде, чем я тебя потеряю, прояви ее. Один-единственный раз. Я так хочу этого. Не заставляй меня высматривать парус. Не проси, чтобы я сказала, какого он цвета. Не заставляй меня, чтобы в твоей легенде я сыграла роль, которую не хочу играть».

«Не могу… — думал Тристан. — Не могу. Изульт Златокудрая… Как мне чудовищно холодно… Изульт… Изульт… Моя Изульт…».

«Это не мое имя, — подумала Изульт. — Это не мое имя».

— Это не мое имя! — крикнула она.

Тристан открыл глаза, осмотрелся, перекатив голову по подушке.

— Госпожа… — прошептал он свистящим голосом. — Бранвен… Моргольт…

— Мы все здесь, — очень тихо сказала Изульт.

«Нет, — подумал Тристан. — Здесь нет Изульт. А значит… все так, словно никого и не было».

— Госпожа…

— Не проси меня… — прошептала она.

— Госпожа… Пожалуйста…

— Не проси меня глядеть на парус, Тристан. Не заставляй меня сказать тебе…

— Прошу тебя… — напрягся он. — Прошу…

И тогда он сказал это. Совсем иначе — Бранвен вздрогнула в моих руках.

— Изульт.

Она улыбнулась.

— Я хотела изменить ход легенды, — очень спокойно сказала Белорукая.

— Какой безумный замысел. Легенду изменить нельзя. Ничего изменить нельзя. Почти ничего…

Она замолчала, поглядела на меня и Бранвен, все еще стоящих, обнявшись на фоне гобелена, на фоне яблони Авалона. Она улыбнулась. Я знал, что никогда в жизни не забуду эту улыбку.

Медленно-медленно она подошла к окну и стала, уперев обе руки в остроконечные арки.

— Изульт, — простонал Тристан. — Какого… Какого цвета…

— Белого, — ответила она. — Белого, Тристан. Белоснежного. Прощай.

Она повернулась, и не глядя на него, ни на кого не глядя, вышла из комнаты. В тот момент, когда она вышла, я перестал слышать ее мысли. Мне был слышен только шум моря.

— Белые! — воскликнул Тристан. — Изульт Златокудрая! Наконец…

Голос погас, точно задутое пламя свечи. Бранвен вскрикнула. Я подбежал к нему. Тристан еще шевелил губами и пытался приподняться. Я придержал его и легким движением ладони заставил лечь на подушки.

— Изульт, — шептал он. — Изульт. Изульт…

— Лежи, Тристан. Не поднимайся.

Он улыбнулся. Черт, я знал, что никогда не забуду эту улыбку.

— Изульт… Я должен сам увидеть…

— Лежи, Тристан.

— …этот пар…

Бранвен, стоящая у окна, там, где только что стояла Изульт Белорукая, громко зарыдала.

— Моргольт! — крикнула она. — Этот корабль…

— Знаю, — ответил я. — Бранвен…

Она отвернулась от окна.

— Он мертв.

— Что?

— Тристан умер. Только что. Это конец, Бранвен.

Я поглядел в окно. Корабль был ближе. Но все-таки слишком далеко.

Слишком далеко, чтобы увидеть цвет паруса.

Я встретил их в большом зале, там, где нас встречала Изульт Белорукая. В зале, где я отдал к ее услугам свой меч, чтобы она распорядилась моей жизнью. Что бы это ни означало.

Я искал Изульт и капеллана, а нашел их.

Их было четверо.

Один валлийский друид по имени Виррддиддвг, бодренький старичок, сказал мне когда-то, что намерения человека, пусть даже искусно скрываемые, выдают две вещи — глаза и руки. Я вгляделся в глаза и руки рыцарей, стоявших в большом зале.

— Я сэр Марджадок, — начал самый высокий. На его плаще был герб — на красно-синем поле две черных кабаньи морды с серебряной окантовкой. — А это добрые рыцари Гвидолвин, Аноэт и Дегю оп Овейн. Мы прибыли из Корнуэлла с посланием к сэру Тристану из Лайонесс. Проведите нас к нему, господин рыцарь.

— Вы опоздали, — сказал я.

— Кто вы такой? — наморщил лоб Марджадок. — Я вас не знаю.

В этот момент вошла Бранвен. Лицо Марджадока сморщилось, злость и ненависть выползли на нем, как две змеи.

— Марджадок.

— Бранвен.

— Гвидолвин, Аноэт, Дегю. Не думала я, что когда-нибудь вас увижу. Ведь говорили, что Тристан с Корвеналом прикончили вас тогда, в Моренском лесу.

Марджадок оскалил зубы в злобной усмешке.

— Неисповедимы пути Господни. Я тоже не думал, что когда-нибудь увижу тебя, Бранвен. Тем более здесь. Ну хорошо, ведите нас к нему. То, что мы должны ему передать, не терпит отлагательства.

— С чего это такая спешка?

— Ведите нас к Тристану, — злобно повторил Марджадок. — У нас дело к нему, а не к его слугам. И не к сводницам королевы Корнуэлла.

— Откуда ты прибыл, Марджадок?

— Я уже говорил. Из Тинтагель.

— Интересно, — усмехнулась Бранвен. — Корабль еще не пристал к берегу. Но он уже близко. Тебе интересно, под каким он плывет парусом?

— Нет, — спокойно ответил Марджадок.

— Вы опоздали. — Все еще заслоняя телом двери, Бранвен прислонилась к стене. — Тристан из Лайонесс мертв. Он умер только что.

Глаза Марджадока ни на миг не изменили своего выражения. Мне стало ясно, что он уже знал об этом. Теперь мне все стало ясно. Свет, который я видел в конце коридора, разгорался все ярче.

— Уходите отсюда, — проворчал Марджадок, положив ладонь на рукоять меча. — Вам следует покинуть замок. Немедленно.

— Как вы попали сюда? — улыбаясь, спросила Бранвен. — Случайно не на корабле без руля? С черной рваной тряпкой вместо паруса? С волчьим черепом, приколоченным к носу корабля? Зачем вы сюда прибыли? Кто вас сюда прислал?

— Сойди с дороги, Бранвен. Не будь нам помехой, иначе пожалеешь об этом.

Лицо Бранвен оставалось спокойным. Только на этот раз это было не спокойствие бессилия и отречения, холод отчаянного бесчувственного бессилия. На сей раз это было спокойствие стальной непоколебимой воли. Нет, мне нельзя было ее потерять. Ни за что. Любой ценой!

Любой ценой? А легенда?

Я чувствовал запах яблок.

— Странные у тебя глаза, Марджадок, — вдруг сказала Бранвен. — Глаза, которые не привыкли к дневному свету.

— Уйди с дороги.

— Нет. Я не уйду, Марджадок. Сначала тебе придется ответить на мой вопрос. Вопрос — зачем?

Марджадок не пошевелился. Он смотрел на меня.

— Не будет никакой легенды о большой любви, — промолвили его уста, но я знал, что это говорит совсем не он. — Подобная легенда была бы ненужной и вредной. Ненужным безумием стала бы берилловая гробница и терновник, что произрастая из нее, оплетает другую гробницу, из халцедона. Мы не желаем подобных гробниц. Мы не желаем, чтобы история Тристана и Изульт осталась среди людей, чтобы она стала образцом и примером, чтобы она когда-нибудь повторилась. Мы не допустим, чтобы где-нибудь когда-нибудь двое молодых людей сказали друг другу: «Мы будто Тристан и Изульта».

Бранвен молчала.

— Мы не позволим, чтобы нечто вроде любви этих двоих в будущем смущало умы, предназначенные для высших стремлений и дел. Чтобы это нечто делало слабыми руки, обязанные ломать и убивать. Чтобы смягчало характер призванных править стальной рукой. А более всего, Бранвен, мы не допустим, чтобы то, что соединяло Тристана и Изульт, перешло в легенду, как торжествующая любовь, любовь, преодолевающая трудности, соединяющая влюбленных даже после их смерти. Вот почему Изульт из Корнуэлла должна умереть далеко отсюда, соблюдая приличия, при родах, производя на свет еще одного отпрыска короля Марка. А Тристан, если ему удалось подло улизнуть до нашего прибытия, должен лечь на дно моря с камнем на шее. Или сгореть. Да, лучше бы ему сгореть. А замок Кархаинг должен сгореть вместе с ним. Сгореть сейчас, до того, как корабль из Тинтагель войдет в залив. И так оно и случится. Вместо берилловой гробницы — смердящее пожарище. Вместо прекрасной легенды — отвратительная правда. Правда о самолюбивом ослеплении, о дороге по трупам, о растоптанных чувствах других людей, о зле, причиненном им. Бранвен? Ты хочешь встать на нашем пути, пути воителей за истину? Повторяю, не мешай нам. Мы ничего не имеем против тебя. Мы не хотим убивать тебя. Да и зачем? Ты сыграла свою роль, может быть, и не слишком почетную, а теперь — иди прочь. Возвращайся на берег. Там тебя ждут. Это касается и тебя, рыцарь… Как звучит твое имя?

Я глядел на их руки и глаза и думал, что старый Виррддиддвг ничего особенного мне не открыл. Да, действительно, руки и глаза выдавали их намерения. Ибо в глазах их были жестокость и решительность, а в их руках были мечи. Вот только у меня не было меча, предложенного к услугам Изульт Белорукой. «Что же, — подумал я. — Бывает. В конце концов, что тут такого, погибнуть в бою? Разве это в первый раз? Я Моргольт. Моргольт, ставший Решением».

— Имя? — повторил Марджадок.

— Тристан, — ответил я.

Капеллан появился неведомо откуда, выскочил словно из-под земли. Постанывая от усилий, он бросил мне через весь зал мой громадный двуручный меч. Марджадок прыгнул на меня, подняв свой меч для удара. На какое-то мгновение в воздухе повисли оба меча — Марджадока и тот, что летел в мои протянутые руки. Казалось, что мне не удастся схватить его первым. Но мне удалось.

Марджадока я ударил под мышку, изо всех сил, в полуобороте, клинок вонзился наискось, до линии, разделяющей цвета у него на гербе. Я повернулся в другую сторону, опуская меч, и Марджадок упал под ноги тем троим, что бежали ко мне. Аноэт споткнулся о тело и мне представилась возможность расколоть ему череп. Что я и сделал.

Гвидолвин и Дегю напали на меня с двух сторон, я же прыгнул меж них, крутясь юлой, с вытянутым мечом. Им пришлось отскочить, так как мой меч был на добрый локоть длиннее, чем у них. Пригнувшись, я ударил Гвидолвина в бедро и почувствовал, как клинок раскалывает кость. Дегю замахнулся на меня, нападая сбоку, но поскользнулся в кровавой луже и грохнулся на колено. В его глазах были испуг и мольба, только во мне не нашлось жалости. Впрочем, я и не искал жалости. Прямой колющий удар двуручным мечом с близкого расстояния отбить невозможно. Если нет возможности отскочить, то клинок входит на две трети, до самых железных зубьев, которые специально для этого и сделаны на клинке. И он вошел.

Хотите верьте, хотите нет, но никто из них даже не вскрикнул. А я… Я не чувствовал в себе ничего. Совершенно ничего.

Мой меч упал на пол.

— Моргольт! — Бранвен подбежала, прижалась ко мне, вся трепеща от уходящего испуга.

— Все уже хорошо, девочка, все уже закончилось, — сказал я, гладя ее по волосам, и посмотрел на капеллана, который опустился на колени возле умирающего Гвидолвина.

— Спасибо тебе за меч, поп.

Капеллан поднял голову и посмотрел мне в глаза. Откуда он тут взялся? Или он был здесь все время? Ну, а если он был здесь все время… то кем он был? Кем он был, черт подери?

— Все в руке Божией, — сказал он, после чего вновь наклонился над умирающим. — …et lux perpetua luceat ei…

И все-таки он меня не убедил. Ни в первом, ни во втором.

А потом мы нашли Изульт.

В бане, прижавшуюся лицом к краю ванны. Чистая, педантичная Изульт Белорукая не могла сделать это ни в каком другом месте, как не на каменном полу, у канавки, по которой стекала вода. Теперь эта канавка по всей длине поблескивала темным свернувшимся багрецом.

Она перерезала вены на обеих руках. Умело, чтобы ее нельзя было спасти, даже если бы ее нашли пораньше. Сначала вдоль предплечья, а потом поперек запястий с внутренней стороны. Накрест.

Теперь ее руки были белее обычного.

И вот тут, хотите верьте, хотите нет, я понял, что пахнущий яблоками корабль без руля отходит от берега. Без нас. Без Моргольта из Ольстера. Без Бранвен из Корнуэлла. Но не пустой.

Прощай, Изульт. Прощай навсегда. То ли в Тир На Ног, то ли в Авалоне на века, на целую вечность сохранится белизна твоих рук.

Прощай, Изульт.

Кархаинг мы покинули еще до того, как прибыл Кахердин. У нас не было желания разговаривать с ним. Ни с ним, ни с кем-либо, кто мог находиться на борту корабля, что прибыл из Корнуэлла, из Тинтагель. Для нас легенда уже закончилась, и нам было неинтересно, что с ней сделают менестрели.

Небо вновь нахмурилось, сыпал мелкий дождь. В Бретании так бывает постоянно. Перед нами была дорога. Дорога через дюны, к тому самому берегу. Мне не хотелось думать, что будет дальше. Это уже не имело значения.

— Я люблю тебя, Моргольт, — сказала Бранвен, не глядя на меня. — Я люблю тебя, хочешь ты этого или нет. Хочу ли я этого или нет. Это, как болезнь. Как немочь, что отнимает возможность свободного выбора и топит меня в бездне. Я заблудилась в тебе, Моргольт, и уже никогда не отыщу себя такой, как была. А если ты ответишь на мою любовь, то тоже заблудишься, пропадешь, погрузишься в бездну и уже никогда не найдешь старого Моргольта. Потому хорошенько подумай, прежде чем отвечать.

Корабль стоял у каменистого берега. Что-то оттуда выгружали. Кто-то орал и ругался по-валлийски, подгоняя грузчиков. Паруса убирали. Паруса…

— Эта любовь, как странная болезнь, — продолжала Бранвен, присматриваясь к парусам корабля. — La maladie, как называют это южане из глубины суши. La maladie d'espoir, болезнь надежды. Самолюбивая слепота, причиняющая зло всем вокруг. Я люблю тебя, Моргольт, в самолюбивом ослеплении. Меня не беспокоит судьба других, которых я нечаянно могу запутать в мою любовь, обидеть и растоптать. Разве это не ужасно? Но если ты ответишь чувством на мое чувство… Хорошенько подумай, Моргольт, прежде чем отвечать…

Паруса…

— Мы как Тристан и Изульт, — сказала Бранвен и ее голос опасно сник.

— La maladie… Что с нами будет, Моргольт? Что с нами станет? Неужели и нас окончательно соединит лишь куст терновника или шиповника, что вырастет из берилловой гробницы, чтобы обнять ветвями другую гробницу, халцедоновую? Стоит ли? Хорошо подумай, Моргольт.

Я не собирался долго размышлять. Мне кажется, что и Бранвен знала об этом. Это было видно по ее глазам, когда она повернулась ко мне.

Она знала, что нас прислали в Кархаинг, чтобы спасти легенду. И мы сделали это. Самым верным способом.

Начиная новую.

— Я знаю, что ты чувствуешь, Бранвен, — сказал я, глядя на паруса. — Потому что я чувствую себя так же. Это ужасная болезнь. Страшная, неизлечимая la maladie. И мне понятны твои чувства. Потому что и я заболел, девочка.

Бранвен улыбнулась, а мне показалось, что солнце прорвалось сквозь низкие тучи. Вот какой была эта улыбка, хотите верьте, хотите нет.

Я ударил коня шпорами.

— И на погибель всем здоровым, Бранвен!

Паруса были просто грязными.

Во всяком случае, так мне казалось.