Уолтер Тевис Квартирка с антресолями

Walter Tevis. Rent Control.

— Господи! — воскликнула Эдит. — Ничего подобного я еще не испытывала. — Она обвила Терри руками и, притянув к себе, прижалась щекой к его обнаженной груди. По ее лицу текли слезы.

— Я тоже родная, — сказал он с дрожью в голосе и крепко обнял ее. Они лежали в постели на антресолях в ателье Эдит на Ист-Сайде. Только что испытав острейшее обоюдное наслаждение, оба пребывали в расслабленном, блаженном состоянии. Это был воистину великий день в их жизни.

Наслаждению предшествовала своеобразная терапия. В этот вечер после ужина, как всегда по средам, они побывали на занятиях в группе Харри, и это каким-то образом помогло им сконцентрироваться. Он наконец громко высказал возмущение своими бестолковыми родителями, а она, чуть не визжа, обрушила всю свою ненависть на садистку-мать и бесхарактерного отца. И только на одном из этажей нью-йоркской психиатрической консультации напряжение отпустило обоих. После крика и стучанья кулаком по столу, после выхода долго копившегося гнева наружу оба широко и безмятежно улыбались друг другу. Они направились к ней домой, где жили вместе вот уже полгода, поднялись по лесенке на антресоли (там находилась ее постель) и предались любви. Начав с тихих нежностей, они постепенно дошли до исступления. Страсть захватила их и вознесла на такую высоту, на какой они никогда еще не бывали. И только теперь, свернувшись комочком, они наконец успокоились.

Долго лежали молча, пока Эдит не взглянула в сторону находившейся рядом с постелью полки, где помещались сигареты, японская пепельница, массивный кувшин, расписанный розочками, и будильник.

— Часы, наверно, остановились, — сказала она.

Он что-то пробормотал в ответ, глаза его были закрыты.

— Они показывают девять двадцать, — не унималась Эдит, а мы только от Харри ушли в девять.

— Гм, — безучастно произнес Терри.

Она помолчала, размышляя, но не успокоилась.

— А сколько на твоих? — спросила она.

— Сколько-сколько, — повторил он и, подняв руку, взглянул на циферблат.

— Тоже девять двадцать.

— А секундная стрелка движется?

Его «Аккутрон» был, конечно, не из тех механизмов, которые могут подвести. Тем не менее он снова взглянул на стрелку.

— Нет. Не движется.

Он опустил руку на ее обнаженное тело, ощутил его прохладу.

— Вот так фокус, — сказал он, — и твои, и мои остановились одновременно.

Терри потянулся к окну и отодвинул штору. Снаружи было темно, но в воздухе было какое-то странное мерцание. Всякое движение прекратилось. На тротуаре через дорогу виднелись, собранные в кучу, округлые пластиковые мешки.

— Одиннадцати еще точно нет. Мусор у «Тореадора» не убран.

«Тореадором» назывался испанский ресторан, в который они уже давно собирались сходить.

— Сейчас примерно десять тридцать, — сказала Эдит. — А что если ты включишь телевизор и сделаешь нам омлет? Мне из трех яиц с чеддером.

— Ну конечно, золотко.

Он натянул шорты, спустился по лесенке, прошел босиком к маленькому «Сони» возле камина, включил его и направился к плите и мойке в другом конце помещения. Он слышал, как заработал телевизор, а сам все искал недавно купленную им сковороду. Наконец он обнаружил ее угнездившейся под раковиной. Достал яйца, разбил одно и глянул на часы. Девять двадцать шесть. Секундная стрелка движется.

— Лапа! — крикнул он. — Мои пошли.

Она отозвалась не сразу, и голос у нее был удивленный.

— И мои тоже!

Он пожал плечами, положил на сковороду масло и разбил остальные яйца, а скорлупу бросил в раковину. Размешав яйца вилкой, включил конфорку и направился к телевизору. Голос диктора произнес: «…девять часов тридцать минут». Терри взглянул на часы. На них было столько же.

— Господи Иисусе! — воскликнул он.

И Терри и Эдит было по тридцать пять, оба выглядели молодо, были симпатичны и умны, оба родились под знаком Рыбы с разницей в три дня. У обоих был хороший цвет лица, блестящие темные волосы и ясные глаза. Оба покупали одежду в «Бергдорф энд Сакс» и у Блумингдейла, оба читали «Сандли тайме», сносно говорили по-французски и любили рассказы Джона Чивера. Терри работал художником-оформителем в журнале, Эдит — адвокатом. Они, конечно, могли бы позволить себе и более просторную квартиру, но арендная плата за ателье была установлена, как за рабочее помещение, постоянная, к тому же оно было расположено в самом центре города. Откажись они от него, сколько выгодных заказов пришлось бы потерять! «Оставить это гнездышко было бы просто глупо!» — сказала она однажды. Так они и жили в этих полутора комнатах, а денежки тем временем продолжали поступать на их банковские счета.

С любовью у них вначале не клеилось: оба были слишком робкими, это мешало им радоваться жизни, осложнявшейся всевозможными вынужденными объяснениями и взаимными упреками. Он был часто вялым, а она — нечувствительной. Она боялась его и отдавалась ему покорно, но часто со скрытым чувством обиды. Терри смущала собственная ненадежность, он чувствовал, как Эдит вся сжимается от его прикосновения, но не решался сказать ей об этом. Довольно часто оба были несчастны. Но у нее хватило ума уговорить его пойти к терапевту, а у него хватило здравого смысла послушаться. Шесть месяцев приватных и групповых занятий благотворно повлияли на них, и оба наконец испытали подлинное обоюдное наслаждение, избавились от так долго мучившего их напряжения.

И вот теперь они ели в постели омлет на тарелках фарфорового завода Споуда серебряными вилками его матери. Ноги их переплелись — так хотелось им подольше сохранить телесную близость.

Поев, они некоторое время лежали молча. Он глянул в окно: мусор еще не убран, на улице тишина, на тротуаре ни души. Свет, падавший из окон их дома на противоположные строения, делал их плоскими, похожими на театральные декорации.

Терри взглянул на свои часы. Они показывали девять сорок. Секундная стрелка не двигалась.

— Черт! — удивленно выругался он.

— Что ты, милый? — спросила Эдит. — Я сделала что-нибудь не так?

— Нет, моя радость, — ответил он. — Ты все делаешь лучше всех. Я от тебя без ума, — и он, передавая свою пустую тарелку, легонько похлопал ее по попе.

Эдит поставила обе тарелки на полку, и взгляд ее упал на будильник.

— И правда, — сказала она. — Это уже становится странным.

— Давай спать, — предложил Терри. — Это релятивизм. Утром я тебе все объясню.

Когда он проснулся, за окном было еще темно. Но Терри чувствовал, что выспался, а значит, сон его был долгим и глубоким, не потревоженным ни шумом улицы, ни ночными кошмарами. Никогда еще он не чувствовал себя после пробуждения настолько хорошо.

На улице все так же резко светил уличный фонарь, а мешки с мусором все так же стояли перед «Тореадором», и даже вчерашнее такси замерло перед тем же самым зеленым лимузином комби посреди 51-й улицы. Терри посмотрел на часы. Они показывали девять сорок.

Эдит еще спала. Она лежала на животе, положив руку ему на грудь и касаясь бедром его бедра. Стараясь не разбудить ее, он осторожно снял с себя ее руку и стал спускаться по лесенке. И вдруг, словно его что-то толкнуло, взглянул на часы. Девять сорок, но секундная стрелка уже движется.

Терри потянулся за будильником, стоявшим на полке, и повернул его циферблатом к себе. На нем тоже было девять сорок, и когда Терри поднес его к уху, он услышал внутри корпуса тихую работу шестеренок. Сердце его учащенно забилось.

Он поднес к глазам свои часы. Они показывали десять. Терри перевел взгляд на окно — темень. Не десять же сейчас утра! Всю ночь он спал. Спал! Его рука, державшая уже вторую, с тех пор как он проснулся, сигарету, дрожала.

Медленно и осторожно он потушил ее и снова взобрался на антресоли. Эдит спала. Но он уже знал, что нужно делать. Он дотронулся, глядя на часы, до ее ноги, и секундная стрелка тут же остановилась. Терри затаил дыхание.

Не отнимая руки, он посмотрел в окно. На тротуаре стояла группа людей, только что вышедших из ресторана. Стояла, замерев на месте. Такси уехало, зеленый лимузин — тоже, но мусор еще не убирали. Один из стоявшей на тротуаре компании как раз собирался надеть плащ. Одну руку он уже успел сунуть в рукав, а другую держал наготове. И Терри со второго этажа мог видеть, что тот нахмурился. Все замерло. Освещение казалось каким-то нереальным. Человек с плащом продолжал хмуриться.

Но стоило Терри отстраниться от Эдит, как человек тут же надел плащ, машины помчались по улице в разные стороны, а освещение снова сделалось нормальным.

Терри снова коснулся Эдит, мягко положив руку на ее обнаженную спину. И тут же за окном словно кто-то резко включил прожектор, резкий свет которого парализовал всякое движение. Терри шумно выдохнул воздух.

— Эдит, вставай, — сказал он. — Что я тебе покажу!

Так они и не смогли понять, в чем тут дело, но никому ничего не говорили, решив, что все это каким-то образом связано с теорией относительности. В самом деле, они нашли чудесное местечко, где субъективное время мчалось с огромной скоростью, тогда как окружающий их мир оставался совершенно неподвижным.

Это правило, однако, действовало только на антресолях и только в тот миг, когда они касались друг друга. И в таком состоянии они могли находиться часами и даже целыми днями, вот только не могли подсчитать, как долго длилось это загадочное «время», которое позволяло им без зазрения совести предаваться любовным утехам, спать, читать и беседовать.

Позже они обнаружили, что во время ссор правило это не действует: наручные часы Терри и будильник Эдит продолжали идти, даже если они при этом касались друг друга. Правило требовало подлинной близости, в которой не было ничего намеренного.

Они быстро приспособились к чрезвычайно расширившему их возможности правилу. Оно позволяло им упиваться сознанием того, что своей любовью они отгорожены от остального мира и что они лучше его. Умножались их успехи по службе, у них стало больше времени для труда и забав, а если у кого-то из них возникали неприятности на работе, нужно было подтянуться или принять срочное решение, то один прикасался в постели к другому — и можно было сколько угодно продумывать предстоящее выступление, картинку на обложке журнала или материалы дела, готовившегося для рассмотрения в суде.

Иногда они устраивали так называемые выходные; ходили за продуктами и готовили на пять-шесть дней, стараясь, впрочем, как можно дольше оставаться в своей постели на антресолях и, прикоснувшись друг к другу, читать, писать, размышлять или заниматься любовью. Терри устроил над постелью полки, куда перенес все книги по искусству, а она держала теперь на своем карнизе всевозможные справочники и пачки бумаги для заметок. Терри повесил на стены по зеркалу, а одно прикрепил к потолку — отчасти ради секса, отчасти ради того, чтобы визуально увеличить помещение, сделать его не таким замкнутым.

Еда у них всегда была горячей и свежей: поскольку время останавливалось, обед, можно сказать, переходил в ужин, а тот — в завтрак. Вот только смотреть телевизор и слушать пластинки они не могли, потому что, когда они касались друг друга, ни один механизм не действовал.

Случалось, потехи ради, они наблюдали из окна за людьми на улице, то останавливая, то снова приводя их в движение, однако вскоре им это надоело.

Оба становились все богаче, продвигаясь по службе и получая все больше денег, а относительно низкая квартплата способствовала росту накоплений. Теперь тем более не могло быть речи о том, чтобы куда-то переехать: другого такого места просто не существовало.

В компаниях они всегда задерживались дольше других; они поддразнивали знакомых и коллег, когда те начинали выказывать усталость или нежелание кутить всю ночь. Порой они раздражали окружающих своими ясными глазами и бодрым видом, независимо от того, сколь долго продолжалось веселье и как много было выпито, независимо от того, сколь шумной и утомительной была пирушка. Эти двое всегда казались свежими, веселыми и чуточку самодовольными.

Однако прошел год, они начали уставать от компаний, от друзей, которые их только утомляли, и они теперь редко выходили из дому. Не надоедало им одно-единственное место, которое Эдит называла «нашей маленькой кроваткой» и куда они неизменно возвращались. Центром их жизни сделался большой поролоновый матрац, полка-карниз в локоть шириной, очень небольшое пространство в ногах и у изголовья постели. Здесь им никогда не было скучно.

Требовалось лишь усвоить одно: нельзя ссориться, нельзя терять ощущение интимности, которого требовал этот феномен относительности. И они усвоили это легко, безо всяких споров. Каждый культивировал в себе это чувство и сумел так дисциплинировать свой ум, что он не допускал мысли о конфликте. Они занимались йогой — для тела и для духа — и трансцендентальной медитацией. Каждый имел свою мантру. Часто они замечали, что смотрят в разные зеркала. Жизнь за окном их больше не интересовала.

И тут Эдит сделала второе важное открытие. Однажды, когда Терри брился в ванной и часы его шли, он услышал, как она игриво зовет его:

— Кончай возиться, Терри. Я не хочу стареть понапрасну.

В ее голосе слышалось нетерпение. Он ополоснул лицо, наскоро вытер его полотенцем и поднялся на антресоли.

— Что ты имеешь в виду?

— Скорей, скорей, дурачок, — торопила она. — Ну прикоснись же ко мне.

Терри положил руку на ее плечо. И увидел, как за окном человек, шедший по тротуару, замер на ходу, а свет вдруг померк, как если бы произошло затмение солнца.

— Что значит «стареть понапрасну»? — переспросил он.

Она окинула его задумчивым взглядом.

— В реальном мире прошло уже почти пять лет, — сказала она. «Реальным миром» было для них время, прожитое среди других людей. — Но, вероятно, не менее пяти лет мы провели в этой постели, в остановившемся времени. И оно нас не состарило.

— Но каким образом… — начал было он.

— Не знаю. Мне известно лишь одно — мы нисколько не старше других.

Он обернулся к зеркалу, висевшему в ногах и вгляделся в отражение, говорившее, что он по-прежнему молод и крепок телом, что у него завидный цвет лица. Он улыбнулся про себя: надо прикрепить его так, чтобы можно было бриться в постели.

Иногда они выбирали время, нравившееся им больше всего, когда улицы были пустынны, а свет мягок, и, коснувшись друг друга, впадали в блаженное состояние соития и сна, перемежающихся с едой.

Внешним миром они почти перестали интересоваться. У обоих на банковских счетах были уже изрядные суммы, у обоих была высококлассная, однако не требовавшая присутствия работа; все наставления Эдит выполнялись ассистентами, и три молодых человека доделывали иллюстрации, идеи которых Терри набрасывал на бумаге лежа у себя на антресолях. Вот только ночи порой становились бесконечными, и им приходилось отодвигаться друг от друга, чтобы наконец пришло утро и можно было снова заняться трудом, сменить ритм существования.

Однако делать это им хотелось все меньше и меньше. Каждый научился проводить свои «часы» неподвижно, уставясь в зеркало или в окно, оберегая себя от разрушительного действия настоящего времени и вынужденных движений. Но втайне от другого каждый из них уже был поглощен собственной аморальностью. В этой постели на антресолях можно было жить вечно, оставаясь в полном уме и добром здравии. И здесь уже не было речи об интересе к чему-либо или о скуке; погруженные глубоко в себя, они двигались отдельно друг от друга, презрев эти различия. Каждый в глубине души лелеял фараонову мечту о вечной жизни. Они нашли пирамиду, вознесшую их над потоком обыденности.

Однажды осенним утром, которое длилось для них чуть ли не две недели, он, проснувшись, взглянул на нее и сказал:

— Я не хочу покидать это место. Я хочу остаться молодым.

Она, повернув к нему лицо и показав рукой на окно, сказала:

— Мне там тоже нечего делать.

Он с улыбкой, отведя взгляд, подвел итог:

— Понадобится уйма продуктов!

В квартире появилось множество полок, а ванная комната была устроена прямо под антресолями. Пользование ванной было единственной уступкой реальному времени: чтобы открыть воду, приходилось отрываться друг от друга.

В тот же осенний день они набили полки сырами, жареными цыплятами и сосисками, молоком, маслом и караваями хлеба, полуфабрикатами бифштексов и свиных отбивных, ветчиной и банками с консервированными овощами — экспедитор и пять его помощников только диву давались. Квартира стала похожа на маленький склад.

Когда Эдит и Терри снова забрались в постель и коснулись друг друга, она вспомнила:

— А что, если мы поссоримся? Ведь вся еда пропадет.

— Это точно, — со вздохом проговорил он, и добавил: — Давай мы вообще не будем разговаривать.

Она долго смотрела на него, потом сказала, соглашаясь:

— Я тоже об этом думаю.

Итак, они прекратили общение, отвернувшись каждый к своему зеркалу, и касаясь друг друга спиной, продолжали думать о вечной жизни.

Обнаружил их не друг, ибо друзей у них не было. Обнаружил их домохозяин. Они так и лежали, спина к спине, каждый глядя в свое зеркало: красивые, молодые, с прекрасным цветом лица и темными блестящими волосами. Но ни в том, ни в другом не было души. Их даже нельзя было сравнить с хорошенькими детьми, потому что ничего, кроме миловидности, от них не осталось.

Домохозяин был поражен. Но вскоре с облегчением узнал, что этих двоих куда-то отправят. А уж с нового съемщика, подумал он, можно будет потребовать более высокую плату.

Загрузка...