Кукольный загробный мир

{Статус повествования: ГЛАВА НЕЧЕТНАЯ}

Фиолетовая свеча вспыхнула далеким бездушным пламенем, и все вокруг приобрело угрюмо-сизые оттенки: лакированный пол, коврик у двери, стены хижины, где различные цвета смешались панорамой чьей-то бездарной мазни. Кошастый лениво, будто делая одолжение незваному утру, открыл один глаз и вытянул морду в сторону дивана. Там еще спала Астемида. Фиолетовые краски придавали ее лицу грозное, даже излишне сердитое выражение. Вот-вот должна была загореться Желтая свеча, и кошастый счел нужным предварительно зажмуриться, пока не наступила разгоняющая всякий сон цветопляска, его сознание никак не могло смириться с этой войной красок, которую каждое утро устраивали неведомые ему силы.

Да. Желтая свеча тоже вспыхнула, и орнамент мира изменился за одну капля-секунду: словно все вокруг — от горизонта до горизонта — нужно было в срочном порядке перекрасить. Кому? И зачем? Далее последовательно загорелись Розовая и Голубая свечи. Цвета на некоторое время устроили настоящую чехарду, будто жили они не в Сингулярности, а внутри гигантского калейдоскопа, который периодически встряхивают руки заскучавшего гиганта. Впрочем, Лео ничего пока не видел. Его глаза были честно зажмурены, а волосатая морда слегка напряглась, вынюхивая что-то в воздухе.

Когда кошастый наконец осмелился посмотреть на новый день и все связанные с ним недоразумения, он был удивлен: размерено спешили ходики настенных часов, шагая точно по воздуху, бревна хижины дремали, лежа друг на друге, вязаный половик валялся в углу скомканный. Да нет, здесь все как обычно, удивило другое: прямо на полу, прямо перед его носом притаился враг. То, что это именно враг, Лео не сомневался, друзья так подозрительно не выглядят: кричаще-яркий, до ряби в глазах, он замаскировался под простое пятно, но все же чуть заметно шевелился, наверное дышал… Лео рывком выкинул лапу и запустил в него свои когти. Не тут-то было. Враг переметнулся в сторону, резко сменив окраску с бледно-зеленой на темно-синюю, цвет испуга. Кошастый в азарте прыгнул за ним, но загадочное пятно опять устремилось куда-то в угол и, вздрогнув пару раз, успокоилось. «Что-то тут не так…», — Лео неуверенно поднял лапу и подозрительно посмотрел в сторону дивана.

— Мррр…

Так и есть. Его просто дурачили. Астемида держала в руках маленькое зеркальце и улыбалась. Луч света, отражаясь то от одной, то от другой свечи, создавал яркого призрака, который хамелеоном бегал туда-сюда, непредсказуемо меняя окраску и настроение. Сейчас он волной вскочил по бревнам под самый потолок и растекся там флегматичным коричневым пятном. Поздно. Лео потерял к фантомной охоте всякий интерес, он сделал вид, что обиделся, и демонстративно принялся вылизывать лапы — и без того лизанные-перелизанные каждый четный и нечетный день.

— Что, бродяга, решил сегодня у меня переночевать? Так уж и быть…

Кошастый возмущенно навострил уши: что за бестактность? как она смеет такое говорить? Он волен ходить где вздумается, ночевать где вздумается и даже кусать кого вздумается! Ну… кроме Авилекса и Гимземина, этих двух злодеев, которые к нему абсолютно равнодушны. Алхимик даже пару раз отгонял его от себя палкой, охраняя свое чудаковатое жилище, чтоб оно провалилось. Ох, не хотелось об этом вспоминать…

Астемида подхватила Лео на руки и принялась нежно теребить его плюшевое тело с мелкими ворсинками волос, приговаривая:

— Чья это морда на меня так недовольно смотрит?

Кошастый уже знал, что такие забавы обычно заканчиваются длительным поцелуем, знал, что вырываться бесполезно, поэтому разумнее расслабиться и снова зажмурить глаза. Какое-то время он еще пытался уворачиваться от ее виниловых губ, не понимая, в чем смысл этой дурацкой игры. Асти с силой прижала его к себе, а после погладила за ушами и отпустила восвояси. Лео тотчас поспешил к выходу. Последнее, что можно было увидеть, это хвост с кисточкой на конце, исчезающий за дверью в Сингулярности.

Астемида подошла к зеркалу и долго-долго играла в гляделки со своим отражением, каждое утро ждала, что оно все же не выдержит и моргнет первым. Увы, отражение слишком скучно и незатейливо копировало каждое ее движение, и тогда Асти попросту принялась любоваться собственной красотой. Знала, что это скрытый нарциссизм. Знала, что Авилекс неодобрительно качает головой, когда видит это. Но что поделать, если природа наделила ее такой безупречной внешностью? Чуть вздернутый нос, словно со смешинкой на конце, придавал ей постоянную веселость, как будто она вообще никогда не грустила, хотя это далеко не так. Широкий размах бровей походил на две волны, устремленные друг к другу. Не красота ли? Янтарные зрачки скрывали тайну ее помыслов, а непомерно длинная, почти до пояса, коса придавала статность всей фигуре, своим изгибом дополняя расцветку любого платья. Нет — однозначно красота! Она перекинула косу через одно плечо, затем через другое, вспомнила, как кошастый прыгал, пытаясь вцепиться когтями в ее кончик, и невольно улыбнулась.

По легенде, тот осколок зеркала, что висел у нее на стене, а также все осколки в других хижинах, когда-то были единым огромным зеркалом, стоящим на поляне. Никто уже не помнит, по какой причине оно разбилось на множество частей. Даже Авилекс — рассказчик всяких легенд. «Интересно, а где живут отражения, когда нас нет дома, или мы спим, или…», — Астемида запуталась в собственном вопросе и вспомнила, что хотела подумать совсем о другом.

— …гите! — снаружи долетел некий вздорный звук.

Зеркало походило на многоугольную кляксу, и всякая вещь, в него не помещающаяся, получалась беспощадно изрезанной по сторонам.

— …апало чудо…е! — вздорные звуки, невесть откуда взявшиеся, продолжали бесноваться.

Кстати, однажды они попытались сложить из осколков единое целое, но ничего не вышло. Лишь пять или шесть фрагментов, как в пазле, подошли друг к другу…

— Помогите! На меня напало чудовище!

«Так… так… так… что мы имеем?», — думала Астемида, проводя кончиком косы по губам, — «Есть некое чудовище. Оно взяло и вероломно на кого-то напало…»

Тьфу ты! Да это же голос Геммы!

Асти мигом покинула свое жилище. Буйные краски утра неприятно резко ударили в глаза. Все четыре свечи давно горели на полную яркость, сверху давил своей тяжестью начищенный до блеска безграничный кристалл неба.

— Да помогите кто-нибудь! Чудовище!!

Голос несомненно доносился со стороны мраморной экспоненты, куда и следовало бежать. Но то, что она увидела, походило лишь на неумелый розыгрыш или, в лучшем случае, на репетицию к новой пьесе. Гемма продолжала звать на помощь, крича и размахивая руками, но… рядом с ней не было абсолютно никого и абсолютно ничего. Лишь пустой воздух. А может, это воображаемое чудовище, с которым она вступила в отважную схватку? Получается — тоже воображаемую. Астемида на секунду даже испугалась — не тронулась ли подруга умом? Неподалеку уже находились Ингустин, Риатта и Анфиона: все трое удивленно смотрели на происходящее недоразумение, не понимая — каких действий от них требуется. Гемма упорно продолжала царапать ногтями пустоту.

— Что вы стоите?! Вам весело, да? Пусть оно меня растерзает, да?

— Да где твое чудовище? — Ингустин сжал кулаки и по-рыцарски вскинул голову: — Только попадись оно мне! Наверное, оно испугалось и скрылось где-нибудь в тумане абстракций… Ух, если я его найду…

Не зависимо от того, была это невинная ирония или неприкрытая издевка, Гемма почти взбесилась и яростно выпалила:

— Вот оно! Внизу!!

На крики уже прибыли Фалиил и Раюл, ничего не говоря, обмениваясь лишь удрученными взглядами. Когда все вместе подошли ближе, то приготовленные шутки сразу исчезли с языка. А ведь чудовище-то на самом деле было… только не объемное, а плоское. И абсолютно-абсолютно черное. Оно извивалось по земле, корчилось — возможно, пытаясь зацепиться за траву и приподняться. В его уродливом облике даже просматривались конечности, чем-то похожие на руки и ноги. Когда Гемма отмахивалась от него, оно в ответ озлобленно шевелилось, то сворачиваясь бесформенным пятном, то распускаясь внезапным взрывом темноты. По всей видимости, основным его оружием являлся страх, что оно нагоняло на свои жертвы.

— Ну прогоните же эту тварь!! — Гемма чуть не плакала, она несколько раз уже пыталась скрыться, но черная невидаль бежала за ней по пятам — беззвучно, дерзко и совершенно бесцеремонно.

— Это не чудовище, — произнес только что подошедший Авилекс. — Это тень.

— Что-что-что??

— Гемма, замри!

Девчонка послушно обратилась в неподвижное изваяние, как будто они играли в «замороженное время», ее пластмассовые руки оказались поднятыми вверх, подражая деревьям-сталагмитам. И — невероятно, чудовище тоже замерло, передразнивая ее и поднимая собственные пятна-руки, более похожие на щупальца. Гемма растопырила пальцы, потом сжала их в кулаки, потом вновь растопырила, и так несколько раз… То, что звездочет назвал «тенью», несколько раз подряд отрастило собственные пальцы, явно кривляясь или же стараясь своим неумелым подражанием привлечь к себе внимание. А может, ОНО вовсе и не враждебно? Откуда оно вообще взялось?

— И что? Теперь чудовище будет повторять за мной все мои…

— Она только делает вид, что копирует твои действия, — грубо прервал Авилекс, в его голосе чувствовалась раздражительность. — Не верь ей, она пытается усыпить твою бдительность!

— А… тень… это вообще хорошо или плохо? — реплика принадлежала Фалиилу, он стоял совсем рядом с растрепанными капроновыми волосами и с переменчивыми чертами лица, которое никак не могло подобрать мимику, адекватную сложившейся ситуации.

— Это очень плохо! — Авилекс закрыл лицо руками и на некоторое время погрузился в себя. Он был почти на полголовы ниже остальных кукол, впрочем, недостаток в росте с лихвой компенсировался его неформальным лидерством. Все шли к нему за советом (кроме Гимземина), все к нему прислушивались (опять-таки, исключая алхимика Гимземина), в любом спорном вопросе почти всегда его слово являлось решающим. Фраза «если этого не знает Авилекс, значит не знает никто» давно стала крылатой, хотя, справедливости ради, она не всегда соответствовала действительности. — Вы даже не представляете, насколько это плохо! — звездочет повторил только что высказанную мысль, обогатив ее лишними негативными эмоциями.

Легкий ветерок, фривольно разгуливающий вдоль поляны, был почти неощутим. Внутри Сингулярности, с момента ее образования, вообще никогда не наблюдалось сильных ветров. Они когда-то имели место, но в бесконечно далеком прошлом, столь далеком… И именно в это прошлое сейчас был направлен взор звездочета, его лицо до сих пор было закрыто ладонями. Мраморная экспонента, уносясь ввысь, своим острием пыталась проткнуть эфемерное полотно небес, но она довольно быстро заканчивалась. Ханниол как-то выдвинул идею, что здесь в землю по самую голову закопан воин-исполин, держащий в руках копье, и наконечник этого копья торчит сейчас из-под поверхности. Да… при богатой фантазии внизу можно было дорисовать все что угодно, хоть воображаемую ось мира. На самом же деле мраморная экспонента являлась незатейливым архитектурным сооружением: расширенная у своего основания, она с четырех сторон устремлялась вверх, постепенно сужаясь, что и вызывало обманчиво-радостное впечатление наконечника. Четыре циферблата мертвых часов, направленные в разные стороны света, давно уже не работали. Стрелки, когда-то показывающие точное время на востоке, западе, севере и юге, застыли на месте и скорее всего успели уже заржаветь. Недаром эту мраморную стелу иногда называют памятником Вечности. От последних двух слов веет загадочной романтикой: в любом случае, это разумнее, чем представлять себе несуществующих и неуклюжих великанов.

— Мне-то что теперь делать?! — Гемма уже злилась. Как и все девчонки, она всегда мечтала быть в центре всеобщего внимания, и вот наконец добилась своего… Тьфу на все!

— Лучше ошибиться, ничего не делая, чем ошибиться, совершив неверный шаг, — тихо произнес Авилекс, и пожалуй, его услышал только ветер, перемалывающий всякие звуки. А громче он добавил: — Не обращайте внимания, это философская апория. А тебе — просто успокоиться. До вечера тень бессильна причинить вред, а к вечеру мы наверняка что-нибудь придумаем… О, нет. Кажется, я уже придумал.

Фалиил, вечно чем-то да недовольный, несколько раз перевел взгляд с гемминого чудовища на звездочета и обратно. Тень, кажется, успокоилась и вела себя предсказуемо, даже слишком покорно — подчеркнуто-услужливо, что ли. Тень будто бы исполняла какую-то роль, и это ему не нравилось ровно настолько, насколько он вообще не понимал происходящего. Фалиил почти всегда был одет в темно-синюю кримпленовую рубашку с длинным рукавом, монотонную и совершенно неброскую, часть пуговиц которой всегда была небрежно расстегнута. Ему было все равно, как он выглядит со стороны, и что о нем вообще думают. Чаще всего он был погружен в собственные мысли, мало следя за окружающими вещами. Но теперь выдался случай из ряда вон выходящий.

— Кажется, ты знаешь что-то такое, о чем не знаем мы.

Фраза была адресована звездочету, и тот вежливо поправил ее смысл:

— Я помню что-то такое, о чем не помните вы. Так вернее. У кукол плохая память, это ни для кого не новость…

— Не забывай, ты тоже кукла! — Фалиил никогда не говорил с повышенной интонацией об очевидных вещах. Даже удивился сам себе и опять все списал на неординарность ситуации.

— Да, да, да… Наши мозги сделаны из обыкновенной ваты, а вата — я вам скажу — самое ненадежное хранилище знаний. В отличии от вас я много читаю, особенно древние свитки с преданиями. Если вы совершенно забыли, что такое тени, придется еще раз рассказать вам эту старую легенду. Итак, вы готовы слушать?

Авилекса всегда слушали с неподдельным интересом, дар рассказчика был такой же неотъемлемой частью его натуры, как способность считать по ночам звезды. Он, как никто другой, умел интонацией выделять кульминационные моменты историй, его бархатный, слегка хрипловатый голос был проводником эмоций из других времен, забытых и несправедливо заброшенных. Он знал, где сделать паузу в своем рассказе, дабы продлить интригу, знал как надо заглядывать в души своим слушателям, знал вообще многое, о чем другие куклы лишь мечтали знать.

Ароматный час достигал своего апогея, где-то над головой кружили бумажные птицы, издавая вместо звуков лишь легкое шуршание. Иногда они пикировали с высоты вниз, демонстрировали чудеса воздушной акробатики и вновь возвращались в родную стихию, пафосно именуемую небом. Порой их артистический полет заводил их так высоко, что казалось будто они уже парят в безымянном пространстве, совершенно исчезая из глаз. Ведь каждому известно, что небо — это еще не конец, над ним находится безымянное пространство — там, где звезды… Для кошастого птицы являлись практически недосягаемым развлечением, поэтому сейчас он гонялся за какой-то размалеванной бабочкой, бегая вокруг мраморной экспоненты. Порой подпрыгивал, хлопал передними лапами, будто это у него ладоши, и ни с чем кубарем катился по траве. Затем он резко поднимался, недовольно тряс мордой, выискивая озлобленным взором разноцветный мираж своей жертвы. А бабочка издевательски кружила неподалеку, безмятежно и почти влюбленно порхая капроновыми крыльями.

Авилекс присел на передвижной пенек, что в изобилии были расставлены по всей поляне, и кивком головы сделал знак, чтобы остальные тоже садились.

— Это было так давно, что даже древнее пламя свечей не в состоянии вспомнить те эпические события… — примерно такими напыщенными фразами начиналась всякая его история, — …по той причине, что в поднебесье тогда горела одна-единственная свеча, и свет она давала самый простой — белый. М-м-м… не уверен, где именно она находилась, по-моему, где-то в стороне севера. Так вот, тогда все предметы, все вещи нас окружающие — от мелкого кустика до изящных деревьев, и даже мы сами обладали собственными тенями. Мы являлись господами, они — лишь послушными безвольными рабами: следовали за нами по пятам, пытались подражать нам и не вызывали абсолютно никаких проблем. Если какой предмет был недвижим, к примеру — каменная книга, то и его тень застывала на месте черным плоским барельефом, уподобляясь своему оригиналу. Если же предмет перемещался, допустим — его бросили по воздуху, то тень, не выдерживая даже секундной разлуки с хозяином, мчалась следом и, пока она его снова не коснется, не успокоится. Они чем-то напоминали наши отражения в зеркалах, только по природе были совершенно бесцветны. Их собственное безволие оказалось настолько подчеркнутым, что они охотно принимали очертания любой кривой поверхности, даже не пытаясь выпрямиться и хоть как-то продемонстрировать свое достоинство. Поэтому для всех было полнейшей неожиданностью, когда тени вдруг взбунтовались… Да-да, именно взбунтовались! Поначалу они просто пытались оторваться от своих материальных источников и зажить собственной жизнью, но произошло событие куда более страшное…

Тут наступило самое время сделать паузу, и Авилекс чувствовал это. Он не спеша приподнял свою шляпу с короткими полями и высокой тульей, пригладил коротко стриженые волосы дымчатого цвета, которые в этом совершенно не нуждались, и вернул головной убор на место. Шляпа слегка сморщилась, как будто обладала собственной мимикой и сейчас выражала недовольство, что ее лишний раз потревожили.

— Ну… что за событие? — спросила Анфиона, самая нетерпеливая.

— Я называю это инверсией размерностей, — наставительно продолжал Авилекс, — а для вас лучше сказать, что произошел переворот в здравом восприятии вещей. Тени не просто захватили повсюду власть, они стали объемными, то есть трехмерными, хотя и продолжали оставаться такими же неприглядно-черными. А все куклы, их дома и прочие вещи превратились в плоские фигуры. Вообразите себе эту картину: черные стволы деревьев, черные кустарники, черная трава, по поляне бродят черные похожие на нас существа, а сами куклы цветным пятном следуют за ними, изгибаясь по волнистой поверхности. Даже вместо птиц по небу летали их дерзкие тени… Так продолжалось довольно долго — целый интеграл дней, пока в ситуацию не вмешался сам Кукловод. Он изгнал мерзкие тени из поднебесья, а чтобы они больше никогда вновь не появились, он поставил четыре исполинские свечи по четырем сторонам обозреваемого мира. Фиолетовую свечу он разместил на востоке, Голубую — на западе, Розовую — на юге, а Желтую прочно укрепил за пределами севера, чтобы всякий предмет со всех сторон был озарен их сиянием. И с тех пор все тени исчезли… навсегда.

Последнее слово Авилекс произнес почти шепотом, неуверенно, как бы внутрь себя. Минуту длилась непривычная для ароматного часа тишина. Фалиил обхватил голову руками, уткнув взор на кончики своих ботинок, они последнее время что-то совсем истрепались. Остальные куклы обменивались немыми взглядами, только одна Гемма сидела взбудораженная как на иголках. Ее личная тень, будь она проклята, даже не намеревалась исчезать. Даже после такой грозной и поучительной истории она не испугалась, а слушала звездочета вместе с остальными, вальяжно, если не сказать больше — по-хозяйски распластавшись на земле.

— Так откуда она взялась?! — визгливо крикнула Гемма и потом резко вскочила, пыталась топать ногами, орать на черную прилипалу, стряхивать ее со своих ног, но тень лишь издевательски плясала рядом.

— Не знаю, — удрученно вымолвил звездочет. И здесь было самое время вспомнить справедливую поговорку: «если этого не знает Авилекс, значит не знает никто».

— Подожди, подожди, подожди, — Фалиил оторвался от созерцания собственных ботинок, которым давно пора на свалку, и резко перевел взгляд на рассказчика легенд.

— Жду, жду, жду. Я и с первого слова тебя услышал.

— Правильно ли я понял, что мы все являемся очевидцами и свидетелями тех давнишних событий?

— Добавь еще: непосредственными участниками. Я бы и сам ничего этого не помнил, если б еще тогда, в древности, собственноручно не записал все произошедшее на один из свитков. Кстати, пару раз я даже вам зачитывал текст этого свитка дабы освежить воспоминания, но… — Авилекс снова снял шляпу, мягко постучав себя по макушке, — вата есть вата.

Записи, какие бы то ни было, хранятся лишь в двух местах: в испорченной и никому уже ненужной библиотеке, а также в личной хижине звездочета. Там все фолианты уложены аккуратными стопками, каждый свиток имеет свое помпезное название и личное место на полке. Авилекс дрожит над ними, как Кощей над златом, на руки никому не дает, а если возникает потребность — вслух читает сам. Говорят, что события некоторых легенд, отраженные в свитках, происходили еще до возникновения Сингулярности.

Топот чьих-то ног заставил тревожные думы на время улетучиться. На поляну забежал Эльрамус, самый рассеянный субъект из всех местных обитателей, он с негодованием посмотрел на остальных:

— Чего вы все расселись?! Я слышал крики! На кого-то напало чудовище! Я… я готов драться!

Авилекс вынужден был в третий раз приподнять свою шляпу:

— Приветствую тебя, Эл. Ты как всегда вовремя.

Тела всех кукол были сделаны из пластмассы, исключая суставы и подвижные места, где использовался эластичный винил бежевого цвета. Предполагается, что их создателем являлся сам Кукловод, увидеть которого в настоящее время было событием почти нереальным. Как и нереальным казалось сейчас докопаться до истины: что было в Самом Начале, еще до возникновения жизни, до образования самой Сингулярности? Никто разумеется не помнил, как он появился на белый свет, куклы просто существовали, и все тут. Вели свою незатейливую жизнь, полную мелких радостей и вздорных огорчений, каждый день ставили одну и ту же пьесу, уверенные, что незримый правитель мира, Кукловод, тайно наблюдает за их деяниями и получает от этого своеобразное удовольствие. Ингустин однажды даже предположил, что все их мысли, движения и поступки являются инспирированы, то есть имеют внешнее происхождение. Кто-то сверху просто дергает кукол за тонкие невидимые ниточки, а им наивным кажется, что они самостоятельно ходят туда-сюда, ведут беседы, строят какие-то нелепые планы… Впрочем, эту гипотезу никто не поддержал. Помнится, вспыльчивая Винцела даже кричала ему в лицо, вращая запястьями: «вот, видишь, нигде нет никаких ниточек! врешь ты все!».

Кстати, об Ингустине. Сейчас он стоял, глядя на север и наблюдая, как игриво мерцает пламя Желтой свечи: далекий огонек будто облизывал ткань горизонта, то агрессивно раздуваясь, то превращаясь в тонкую каплю лучистой энергии. Он вздрогнул, когда почувствовал прикосновение к своему плечу. Это оказалась рука Авилекса.

— Поможешь мне?

— А что надо делать? Мне казалось, что сейчас Гемма — наша главная проблема.

— Именно о ней и речь. Идем.

Ингустин не сразу сообразил, что они направляются к зданию библиотеки, которое находилось почти вплотную со священной Ротондой. Впрочем, назвать это зодчество «зданием» можно лишь в радикально-ироничном смысле. Почти полностью вся библиотека находилась под землей, на поверхность выглядывала только ее дугообразная крыша, покрытая битой местами черепицей. «Парадная дверь» не открывалась, а откидывалась как люк. Короче — самый настоящий склеп. В него уже наверняка никто не заглядывал минимум несколько недель, а если и заглядывал, то лишь от вопиющего безделья. Когда в древности сюда складывали книги, надеялись, что прохлада послужит их долгому сохранению, но беда пришла совсем с другой стороны.

Оба спустились вниз. Затхлый воздух пах прогнившей вечностью, а темнота казалась прекрасной, во всяком случае до того момента, пока скрывала уродство окружающих вещей. Звездочет зажег пару светильников, и две белые сосульки боязливо озарили стеллажи с книгами. Ингустину показалось, что в углу произошло шевеление, он пригляделся, но кроме пятен плесени так ничего и не увидел. Потом брезгливо взял одну из множества книг и, сморщив лицо настолько, насколько позволяла виниловая мимика, открыл ее. Он знал, что когда-то на этих страницах были записаны сценарии многочисленных пьес, которые они сами сочиняли и каждый день разыгрывали на сцене Ротонды. Во славу Кукловода. Во имя веселья их самих. Да… когда-то… Теперь же он увидел то, что и ожидал увидеть: страницы книги, все без исключения, были заляпаны большими чернильными пятнами. Меж этих пятен встречались короткие обрывки фраз, вырванные из контекста эпитеты возвышенных реплик, а порой всего пара-тройка букв, выброшенных из собственных слов. Нашествие чернильников сделало свою грязную работу. Он знал, что если б открыл пятую, десятую, двадцатую по счету книгу, везде была бы одинаковая картина и одинаково бездарные художества хаоса. Вряд ли хоть одна книга уцелела.

— Послушай, Ави, а тебе не приходило в голову, что чернильники могут вернуться к нам, как вернулись тени? Гимземин точно всех извел? По-моему, он клялся чем-то… чем же он там клялся?

Звездочет проигнорировал вопрос, озвучив собственную мысль, наверняка более важную:

— Давно искал повод избавиться от ненужного хлама. Ин, захвати как можно больше этой макулатуры и пойдем.

Его спутник снова поморщился, он не любил свое короткое имя — «Ин»: этот звук казался диким, колким, каким-то неполноценным. Не имя, а куцый обрубок слова. То ли дело торжественное — Ингустин.

Подниматься на поверхность и вновь спускаться в обиталище плесени пришлось несколько раз, пока на поляне не выросла целая гора из растрепанных старых книг. С некоторых уже вываливались страницы, делаясь забавой для ветерка, и все до одной они были беспощадно измазаны чернилами.

— Так, Гемма, просто стой на месте и не шевелись. Главное ничего не бойся. — Авилекс принялся отдавать распоряжения, его командный тон и его поднятый вверх указательный палец подчеркивали значимость момента. — Ин, наша с тобой задача разложить вокруг нее все книги, и гляди, чтобы расстояние было не меньше трех шагов. Я не сказал вам главного, поэтому говорю теперь: тень побаивается света. Но увы, глагол «побаивается» настолько робок, что побаивается сам себя. А вот от огня тень впадает в настоящую панику!

— Вы что, сжечь меня хотите?! — Гемма закричала и для чего-то сжала кулаки, кристаллики малахита в ее глазах уже вспыхнули.

— Не тебя, а твою эгоистичную природу, — произнес Авилекс настолько обыденным голосом, словно этой вымышленной экзекуцией он занимается ежедневно.

Конечно же, звездочет говорил с сарказмом, но Ингустин, раскладывая книги, вдруг подумал: а если это правда? Гемма последнее время стала слишком уж взбалмошной да своевольной. Что если тень — наказание за грехи? Кстати, о самой тени: она последние минуты слишком явно присмирела. Сотканное из первозданного мрака пятно похоже даже укоротилось в размерах, все еще касаясь своими уродливыми черными ногами ног Геммы. Испугалось? Или играет в собственное театральное представление?

Когда из книг была наконец выложена кривая окружность, Авилекс полил ее маслом и с словами «да простится мне подобное кощунство» поднес горящую спичку. Огонь вспыхнул яркой белой стеной, и на поляне в одно мгновение стало так светло, будто вдоль линии горизонта зажгли еще целую дюжину дополнительных свечей. Истерически мечущееся пламя поднялось на высоту выше колена, Гемма закрыла ладонью рот, чтобы не закричать от ужаса. Со всех сторон ее окружало враждебное пеклище, бесы в обманчивом облике лучезарных созданий изгибались, кривлялись, пытались дотянуться до своей жертвы. Откуда-то извне донесся голос Астемиды:

— Подруга, мы с тобой! Если что — зови…

Остальные куклы стояли чуть поодаль, обреченно наблюдая за происходящим и свято веруя, что Авилекс знает свое дело. Лишь единожды Фалиил в порыве благородства кинулся на помощь, но тут же был остановлен несколькими пластмассовыми руками. Гемма чувствовала жар, чувствовала ненависть огня, но на удивление быстро успокоилась, поняв, что сама на себя нагоняет страхи. Тень внизу принялась метаться вправо-влево, кончилось ее притворство, она вдруг зажила собственной жизнью: дергалась, махала несуществующими руками и с каждой секундой бледнела, бледнела, бледнела… Потом ни с того ни с сего стала двоиться, троиться, и эти вторичные тени от отчаяния взялись уже царапаться между собой, постепенно исчезая из средь опаленной травы. Затем и сам огонь начал явно ослабевать. Легковоспламеняющуюся бумагу сложно было для него назвать настоящей пищей, легкая закуска — не более того. Языки пламени, словно испытывая притяжение, опускались вниз и один за другим погибали, оставляя после себя рдеющую золу. Все закончилось тем, что вокруг мученицы Геммы образовалась дорожка горячего пепла.

— Я счастлив, что это закончилось, — первым сказал Фалиил. Слово «счастлив» не совсем увязывалось с его меланхоличным характером, но никто не усомнился, что в данный момент он говорит искренне.

Гемма еще долго боялась опустить глаза вниз, когда же сделала это, увидела бледное, чуть сероватое пятно, на котором стояла.

— Так мы убили ее или нет? — она совершила несколько неуверенных шагов, потом побегала с места на место, но увы, пятно всюду следовало за ней. Да, оно было практически незаметным, но оно было — и этот факт не заштрихуешь никакими смягчающими фразами.

Авилекс удрученно покачал головой:

— Очень надеюсь, что тень умерла, а это… пройдет со временем. Надеюсь.

Чужая да еще и крайне неуверенная надежда не внушала Гемме восторга, она сложила руки на бока, нахмурилась и громко сказала:

— Разве я чем-то разгневала Кукловода? Я постоянно участвую в пьесах, честно исполняю роли, со всеми дружу, ну… пытаюсь дружить. Никогда ни на кого не кричу, ну… или почти никогда.

— Гемма, хвалить себя ты можешь сколько угодно, это ничего не изменит, я боюсь, проблема совсем в другом. — Авилекс для чего-то посмотрел на небо. — И проблема гораздо-гораздо серьезней… Так! Все! Забыли! Тень сожгли? Сожгли! А что осталось — испарится рано или поздно.

— В библиотеке книг еще полным-полно, — произнес Фалиил, но звездочет лишь вяло отмахнулся, сказав, что воинственный оптимизм лучше любого огня.

Начали уже расходиться, но тут Ингустин резко остановился, разглядывая дорожку из пепла:

— Ух ты, а это еще что? — он подошел ближе и присел на корточки.

Из золы торчало нечто блестящее, что-то не до конца сгоревшее. Аккуратно, боясь оплавить руку, Ин сначала потормошил странный предмет, затем потянул на себя… Надо же — это книга! Целая. С яркой перламутровой обложкой, украшенной затейливыми виньетками, она выглядела совершенно не опаленной. Богатый бархатный переплет придавал ей статус гримуара, не меньше.

— Как же она умудрилась не сгореть? — Фалиил тоже приблизился, не скрывая крайнего удивления.

Остальные тотчас плотной толпой окружили место явления чуда, и центр внимания с Геммы плавно перешел на Ингустина, та даже слегка надула губки:

— Подумаешь, книга! Смазана наверное каким-нибудь огнеупорным раствором. У алхимика таких предостаточно.

Кстати, раз уж речь зашла о Гимземине, необходимо заметить, он единственный, кто отсутствовал сейчас на поляне. Он вообще был странным вдоль и поперек: не любил массовых мероприятий, не любил других кукол, не любил ничего, кроме своих научных исследований. Он даже жил отдельно, вне Восемнадцатиугольника.

— Да ничем она не смазана! — чуть раздраженно ответил Ингустин. — Она была случайно взята с одной из полок, как и все остальные книги. И вообще… откуда она такая у нас появилась?

Попытки отыскать хоть одно-единственное подпаленное место закончились безрезультатно. Бархатная обложка казалась свежей, улавливался даже приятный запах клея. Название — аппликация из синей фольги — гласило: «Сказания о Грядущем».

— Наверное, что-нибудь про будущее… — предположил Фалиил.

— Все книги, находящиеся в пределах Сингулярности, нами же когда-то и были написаны. Такую я точно не припомню. — Авилекс лишь единожды докоснулся до обложки и резко убрал руку, словно обжегся неведомым. — Что-то происходящее совсем перестает укладываться в моей ватной голове.

Ингустин наконец сделал то, что нетерпеливо ждали все, — открыл первую страницу…

И — ничего! Она была пуста. Белый лист лишь с единицей-номером вверху.

— Да-а-а… — протянул Фалиил. — Наше будущее чисто, как наша совесть. Скажите, только у меня одного складывается впечатление розыгрыша?

Ингустин быстро перелистнул страницу, и снова та же картина — девственная белизна по обоим краям, хоть бы одна буква где затерялась. Потом он несколько раз открывал книгу наугад посередине.

Ни слова. Ни фразы. Ничего вообще. Страницы были лишь пронумерованы, да и то, номера не всегда последовательно шли друг за другом.

— Ну… розыгрыши обычно устраивают с целью всеобщего веселья, а тут даже погрустить не над чем. Слушайте, давайте ее попробуем еще раз подже…

— Глядите, здесь, в самом начале, какая-то надпись! — это первой заметила Винцела и спешно, почти скороговоркой, поделилась своим открытием. Действительно, на отвороте обложки в верхнем углу мелким почерком было написано…

Ингустин принялся выразительно читать:

— «Знайте, в этой книге вырвана всякая страница с цифрой 9 и спрятана в пределах Сингулярности. Если вы отыщите все страницы и соберете книгу полностью, тогда написанное в ней откроется вашему взору»… — он немного помолчал и от себя счел нужным добавить: — Вот и все! Интересно было?

— Ага, нам предлагают поиграть!

— Да кто предлагает? Кроме нас самих никто этого написать не мог! И чернила… как будто свежие.

— Это не я, точно!

— И не я, могу поклясться!

— А мне бы такую глупость никогда и в голову не надуло.

Куклы принялись спорить между собой, пока голос Авилекса не заставил всех примолкнуть:

— Объясните мне только одно: как ваш шутник умудрился уберечь книгу от огня? Гимземин? Да зачем ему это нужно? Вы же знаете, ему плевать на нас на всех. — Звездочет закрыл глаза, возможно, от усталости, и погрузился во мрак собственных век. Так он умел отдыхать, находясь в эпицентре любых бурных событий.

Ингустин тем временем еще раз пролистал книгу и убедился, что загадочный автор послания хотя бы в одном не обманул: листы с номерами страниц 9/10, 19/20, 29/30… и т. д. были кем-то добросовестно вырваны. Отсутствовала также и последняя страница под номером 99. А куклы все продолжали свою оживленную дискуссию, перекрикивая друг друга:

— Пусть проказник честно признается, он будет прощен.

— За что прощать? За невинную шутку?

— А почерк чей?

— Он, кстати, довольно красивый — каллиграфический. Наверняка какая-нибудь девчонка писала.

Винцела хлопнула в ладоши, молитвенно сложив их вместе:

— Ох! Уж я-то точно придумала бы что-нибудь пооригинальней. К примеру, написала бы, что каждый мальчишка с камнем на шее должен пробежать сто кругов вокруг Восемнадцатиугольника, и тогда в жизни его ждет вечное счастье. Вот посмеялись бы, правда?

В знак девичьей солидарности Анфиона радостно закивала головой, и только разгневанная Гемма совсем не разделяла это мнение:

— То, что меня десять минут назад чуть было не сожгли живьем, уже похоже никого не волнует! Хмм!

В подобных прениях чаще всего случалось так, что слово Авилекса было решающим. Он открыл глаза, уж в который раз потревожил непоседливую шляпу и медленно, почти по слогам произнес:

— Друзья, давайте сделаем так: каждый поищет в своей хижине и вокруг нее эти загадочные утерянные листы. Может, они где-то в лесу, у озера или среди цветов… я лично беру на себя обязанность пересмотреть всю библиотеку. И если кто-нибудь найдет хотя бы одну из пустых страниц, тогда дальнейший разговор будет иметь какой-то резон. А криками в пустой воздух смыслом мы его все равно не наполним.

Последняя фраза оказалась самой разумной из сотни, прозвучавших прежде. И опустившаяся на поляну миротворческая тишина являлась лучшим тому доказательством.

Веселый час, наступивший сразу после ароматного, прошел скомкано, нервозно и уж точно без присущего ему веселья. Играть никто не хотел, все бурно обсуждали последние события и всякие свои эмоции сопровождали частыми взмахами рук. Некоторые уже ринулись на поиски сакральных страниц, а очевидный вопрос, — если никто не находил их раньше, столь долгое время, откуда бы им взяться теперь? — так и остался без ответа. Разноцветный горизонт волнообразно озарялся оттенками повседневного бытия. Глаз уже давно привык к тому, что на западе, вплоть до краев земли, огромная часть неба отдавала голубизной, ведь там горела Голубая свеча, и все это выглядело, как будто за непреодолимыми скалами когда-то взорвался бочонок с ультрамариновой краской. Взрыв словно застыл во времени, а теперь каждый день нам снова и снова показывают, как это было замечательно. Если сместить взор в сторону юга, небосвод сначала постепенно бледнел, а потом все больше обретал розовый оттенок. У самого края Розовой свечи, особенно там, где ее пламя, густота и напыщенность любимого девчонками цвета достигала максимума, и от этого приторно рябило в глазах. Если очень долго туда смотреть, то розовые чертята на какое-то время поселялись в глазах, и потом уже куда ни глянь — они не исчезали. Восток был полностью фиолетовым. По логике повествования только слабоумный может задать вопрос: почему? Да потому что Фиолетовая свеча тому причиной! Желтый цветок севера вместе с породившей его Желтой свечой великолепно вписывался в общее полотно мироустройства. Отсюда, с поляны, свечи смотрелись небольшими восковыми статуэтками — этакими маленькими столбиками с мерцающими капителями пламени, на самом же деле они были исполински-огромными и все четыре находились далеко-далеко, за непреодолимыми скалами. Цвета соперничали между собой за ресурсы пространства, но получалось так, что ближе к центру мира все они смешивались, интерферировали и порождали привычный нашему глазу белый свет.

Ханниол возвращался к себе в хижину, как вдруг увидел проходящую рядом Астемиду, она лукаво подмигнула и в ту же секунду потеряла к нему интерес, сосредоточившись на чем-то отдаленном. При ходьбе кончик ее косы фланировал в разные стороны, чем только еще больше будоражил возникшее новое чувство — терзающее и неведомое ранее. Ханниол взялся за виски и попытался тряхнуть головой, по утрам этот прием работал — быстро проходила сонливость, сознание становилось ясным, чувства — свободными. Его ярко-рыжая шевелюра с беспорядочными вихрями кудрей слишком привлекала внимание, бросаясь всем в глаза. Винцела иногда в шутку звала его Голова-вспышка, из-за этого он вынужден был постоянно одеваться в черную рубашку и серые брюки, чтобы сделать более скромной свою помпезную внешность. Рисоваться — не его натура, а кричащие краски на одежде только раздражали. Но сейчас не об этом… он удрученно прошептал себе под нос: «опять, опять оно появилось!», потом залез в карман, достал ракушку и поднес к губам:

— Ин, ты ведь где-то недалеко, правда? Найди меня возле каменной книги, есть разговор.

Ингустин появился так быстро, словно все время стоял за спиной и ждал пока его позовут. По внешности он являлся чуть ли не противоположностью своему лучшему другу. Овал лица… не сказать, чтоб уродлив, но как-то излишне уж вытянут, с заостренным подбородком как у Гимземина. Волосы редкие, с небольшой плешью на макушке, казалось — хорошенько дерни за них, и все они выпадут. В глазах — невзрачные кристаллики опала, почти бесцветные. Издалека могло показаться, что Ингустин вообще лишен зрачков. Но главная проблема комплекса его внешности заключалась в другом — половина шеи была испорчена, пластмасса там оплавилась, и это вследствие того, что когда-то на него упал горящий масляный светильник. Ингустин еще помнил, что в тот момент ему было даже весело, ведь куклы почти не чувствуют боли. Его бросились тушить, и вроде быстро с этим справились, но рана осталась на всю жизнь. С тех пор он панически боится огня, и на месте Геммы не согласился бы на эксперимент даже под страхом смерти. И еще: с тех пор, разговаривая с другими, он старался становиться к ним своей целой, неопаленной стороной, скрывая недостаток, будто другие не знали или вдруг забыли, как он выглядит. Сейчас к этому все уже привыкли, а сам Ингустин давно смирился с фортелями своей судьбы. Едва увидев Ханниола, он приветственно сжал пятерню в кулак и продолжил начатую утром тему:

— Знаешь, что я подумал насчет пустой книги: не проделки ли это Незнакомца…

— Ин, подожди, присядь на пенек, — сказал Ханниол после того как сам принял сидячее положение. Благо все пни были передвижными, и любой из них без проблем легко можно поставить куда угодно.

— Ну? И?

Ханниол помолчал-помолчал, потер ладони, пошарил взглядом по траве, бессмысленным жестом выдернул пару травинок и бросил их в сторону.

— Думаешь, разговаривать пантомимой у тебя получается лучше, чем языком? Что-то с тобой не так, приятель.

— Я вообще не понимаю, что со мной происходит… пытался разобраться сам, но… да и ты вряд ли чем поможешь. Ты же мой лучший друг, так?

— Так — тик-так. Если у меня твоя ракушка, разве можно сделать другой вывод? — Ингустин зачем-то продемонстрировал ракушку, вернее — ее вторую половину, как будто, если глянуть на нее тысяча первый раз по счету, она вдруг должна показаться совсем иной.

— В общем, это связано с Астемидой.

— Она тебя обидела? У всех девок пустота в голове, пыль вместо мыслей. — Ин продолжительно вздохнул, начало разговора показалось ему скучным, он отвернулся. А Ханниол заметил, что даже разговаривая с другом, Ин сидел так, чтобы скрыть свою опаленную шею.

— Я не знаю, как это называется, не могу слова нужного подобрать. Всякий раз, когда я ее вижу, внутри точно что-то сжимается, будоражит, по телу расползается приятная нега… нечто подобное еще бывает после удачно сыгранной пьесы. А когда ее нет рядом, почему-то постоянно хочется думать о ней, вспоминать. Разлука для меня становится тягостной, я жду новый день только чтоб… скажи, бывало у тебя такое?

Ингустин приподнял брови, его лицо без слов выражало искреннее непонимания происходящего. Опаловые зрачки, слабо контрастирующие внутри стеклянных глаз, пару раз скрылись под веками.

— Не было. Ты ей самой-то это говорил? Нет, конечно правильно, что в первую очередь сообщил мне, и я бы с удовольствием что-нибудь посоветовал. Но честно — даже не могу сообразить, хорошо это или плохо? Оно, это чувство, тебя мучает? Может, просто болезнь, тогда — прямая дорога к алхимику…

— Кстати, насчет алхимика, по-моему, с него все и началось. Как-то я зашел к нему в хибару по какой-то мелочи, не помню, у него оказалось неожиданно приподнятое настроение…

— Ого! У Гимземина приподнятое настроение! Новость Номер Три на сегодняшний день.

— В общем, дал он мне отведать несколько глотков своего зелья, вроде недавно им изобретенного, оно еще горчило на вкус…

— И?

— А может, не поэтому. Не знаю.

Ингустин обхватил пальцами свой острый подбородок, пытаясь его еще больше оттянуть вниз. Вообще давно замечено: во время глубоких и серьезных дум все побочно совершают какие-то несуразные действия: кто теребит нос, кто накручивает волосы на кончики пальцев, кто топчет ни в чем не повинную траву.

— Хан, я попытаюсь мыслить прямолинейно: если Астемида — причина всех твоих треволнений, то с ней и поговори. Авось чего разъяснит.

Ханниол оживился, показалось даже, что его рыжая шевелюра чуть ярче вспыхнула в отблесках свечей.

— Разумно. Вот прямо сейчас пойду и с ней поговорю.

— Иди… — последовало небрежное пожатие плечами.

— Нет, правда! Иду!

Хижина Астемиды ничем особым не отличалась, разве что чуть прогнувшаяся крыша придавала ее жилищу ощущение вечной попытки взлета, оно словно присело для дальнейшего прыжка вверх. Да нет, на самом деле все просто: некоторые бревна подгнили, деформировались, Исмирал уже давно бы напилил новые, если б целыми днями не был занят своей непутевой ракетой… ну, или гениальным изобретением — тут с какой позиции поглядеть. Впрочем, эта хижина, равно как и остальные, простоит еще уйму времени, а легкая кривизна лишь придает ей шарм старины. Окошко с приветливо распахнутыми ставнями еще издали приглашало гостей. Зачем эти ставни? Они все равно никогда не закрывались.

На стук вышла хозяйка и удивленно вскинула брови:

— Чем обрадуешь? — наверняка она рассчитывала увидеть кого-то другого.

Ханниол затушевался, даже для Ингустина подобрать нужные слова оказалось проблемой, а для нее и подавно. Она стояла вся из себя безупречная: с правильными чертами лица, с интрижкой в глазах, а этот вздернутый носик… Ханниол почувствовал, что снова поддается неведомому наваждению, внутри забурлило, и как будто день стал чуточку светлее себя самого. Проклятье, да что же это?!

— Асти…

— Асти, Асти! Если хватит мужества договорить до конца, тогда — Астемида. Будем снова знакомы?

Она издевается? А-а… просто шутит. Почему же так необычно приятен ее голос?

— Мои слова покажутся странными, но ты на меня непонятным образом действуешь! Скажи — как?

— Что?! — Астемида перестала крутить в руках косу и перекинула ее через плечо. — Да я тебя даже не ударила ни разу. Никогда. Ты вообще о чем?

В ее глаза он не мог смотреть даже пары секунд, оказывается, на янтарный цвет ее зрачков у него тоже аллергия, и медленное схождение с ума — симптомы этой аллергии.

— Да если б я сам знал! — Ханниол уже злился, что его личное косноязычие не способно точно отразить передаваемые мысли, да и сами мысли оказались расплывчатыми, словно в голове не вата, а болото с тиной. — Действуешь как-то на меня, и все тут! Мне постоянно хочется о тебе думать!

Астемида мечтательно закатила глаза и прижала палец к нижней губе:

— Ну… вообще-то я красивая.

— Это и так всем известно. Нет-нет, тут что-то другое, что-то ненормальное…

— А может, ты просто заболел?

Ну вот! И она туда же! С каждой репликой Ханниол убеждался, что поддержки, уж тем более — какого-то разъяснения, с ее стороны ждать нечего. Они постояли еще минут пять, посоревновались в изобретении глупых фраз, но Астемида быстро утомилась и уже серьезно, чуть со злобой, спросила:

— Послушай, от меня ты чего конкретно хочешь?

Последовал тяжелый вздох:

— Хочу звезду с неба, — Ханниол махнул рукой и направился в сторону севера.

Слова, пришедшие ему вдогонку, слегка развеселили:

— Ладно. Хоти.

Путь на север лежал через озеро с неизменной зеленовато-синей поверхностью. На ней то там, то здесь возникала легкая волнистая рябь, свидетельствующая о наличии некой подводной жизни. Поисками этой жизни раньше занимался Фалиил, все желающий докопаться до истины — как устроен мир. Он нырял на дно, исследовал его, порой доставал оттуда диковинные вещи (он же, кстати, таким способом добыл большинство ракушек), но его полое тело, как и тела других кукол, не могло долго оставаться под водой и быстро всплывало. Ханниол уделил озеру лишь мимолетный взгляд, скользнувший по сине-зеленой глади. Забавно, но показалось, что этот взгляд буквально коснулся воды и вызвал на ней очередное возмущение ряби, потом с глубины пошли пузыри. Там, на дне, кто-то дышал, что ли?

Жилье алхимика находилось уже у самого леса, дальше стояли деревья-сталагмиты с возмущенно поднятыми ветвями, как бы предупреждая, что дальше идти небезопасно. Алхимик собственноручно трудился над возведением своей хибары и, если в деле исследования всяческих ингредиентов он, не исключено, был профессионалом, то как зодчий… увы, увы. Он даже не потрудился как следует обтесать бревна, со всех боков враждебными для странников рогами торчали сучья, словно говоря: «не подходи близко!» Крыша была завалена досками тяп-ляп, вкривь да вкось, вдоль и поперек, некоторые заостренные их концы агрессивно повторяли за сучьями: «а ну, пошел вон отсюда».

Ханниол бесцеремонно проник внутрь, демонстративно хлопнув дверью, чтобы Гимземин его заметил и не делал вид, что не замечает.

— Как я рад тебя видеть! — с ядом в голосе произнес алхимик, он лишь на мгновение повернул голову и опять склонился над своими колбами. — Вообще-то вежливые гости сначала постучатся. И только после того, как я скажу «убирайтесь прочь», заходят.

Гимземин стряхнул какую-то жидкость с пальцев и окончательно развернулся. Его лицо нельзя было назвать отталкивающим, тем более отвратительным, скорее — комичным. Длинный заостренный подбородок (здесь некое сходство с Ингустином), посаженные близко к переносице маленькие черные глаза, волосы до плеч — тоже черные, но на концах завивающиеся и принимающие экстравагантный малиновый оттенок. Сам их красит, что ли? Весьма заметным элементом его внешности был остроконечный нос, если посмотреть в профиль, то переносица шла чуть ли не параллельно линии подбородка, что и вызывало комичность, как от театральной маски. На лице алхимика еще присутствовал отпечаток антисимметрии: одна его бровь находилась чуть выше другой — и это напоминало мимику постоянного удивления. Бывало, задашь ему какой-нибудь пустяковый вопрос, он как глянет своими перекошенными бровями, а ты себя спрашиваешь: «и чему это он удивляется?» Одевался он совершенно неоригинально: длинный, почти до пят, мрачно-зеленый хитон, застегнутый на дюжину огромных пуговиц, — вот и весь гардероб. Когда Гимземин вращал головой (допустим, что-то искал), его заостренный нос вызывал ощущение, будто он все время что-то вынюхивает.

Ну что еще сказать?.. Ах, да — обувь. Даже здесь он отличился: носит громоздкие и крайне неудобные (при взгляде со стороны) башмаки-сабо, полностью деревянные. Когда ходит по хижине, то многократное «бум, бум, бум» сопровождает его всюду. Возможно, таким способом он просто разгоняет одиночество…

— Что за гадость ты мне дал выпить в прошлый раз?

— Ну, вообще-то не без твоего желания! Кто хотел попробовать на вкус «что-нибудь новенькое»? Кстати, как оно? Без последствий? — Гимземин подошел к окну, разглядывая на свет некие сухие травы, и «бум, бум, бум» громогласно проследовало за ним.

— Без последствий?! — Ханниол зло передразнил последнюю фразу. — Да еще как с последствиями!

И он в третий уж раз скомкано, сумбурно, сам не понимая о чем говорит, принялся объяснять странности последних дней. Астемида. Душевные бури. Навязчивые мысли. Словно у него внутри необузданными чувствами разыгрывалось собственное, не зависимое от ума, представление. Элегия или водевиль — днем с огнем не разберешь. Алхимик вдруг выразил заинтересованность и почесал себя за ухом:

— Так, так… — из неисчерпаемых закромов он достал пухлую тетрадь и сделал в ней короткую запись. — Так и засвидетельствуем: напиток вызывает зависимость.

— Для тебя эксперименты, а мне с этим жить как-то дальше, — уже более примирительным тоном произнес Ханниол, затем подошел к маленькому шкафчику и открыл его створки. Там подряд стояло несколько склянок, наполненных разносортными жидкостями веселых и грустных оттенков, некоторые из них были бесцветны. К каждой склянке еще приклеена этикетка с названием. Слова звучали довольно странно: «баривукс», «кельмора», «спириталия», «хенгиос», «любовь», «царманелла». — И охота себе голову всякой мудреной белибердой забивать? А я из какой выпил?

— Из предпоследней.

Ханниол аккуратно коснулся емкости с наклейкой «любовь», жидкость едва заметно отдавала чем-то мутным и сизым.

— Что за странное слово такое «любовь»? Сам выдумал?

— Ну неужели так сложно догадаться? — в голосе алхимика вновь появилась раздражительность, он ненавидел, когда его собеседники тупят и не понимают очевидных вещей. Впрочем, тут же сам пояснил: — Потому что настойка сделана из цветка алюбыса.

— А… теперь понятно. — Эти цветы, кстати, встречались довольно редко, небольшого роста они легко могли затеряться в траве и венчались бутоном остроконечных лиловых лепестков. — Короче, давай.

— Чего давать-то?

— Делай все назад как было.

Гимземин посмотрел на гостя присущим только ему взглядом вечного удивления и покачал головой:

— Нельзя никак.

— Почему?

— Потому что никак нельзя.

— Ты издеваешься?!

— Если б я издевался, то поверь, дал бы тебе выпить кое-что другое, — последовал продолжительный вздох. — Ну извини.

Услышать от алхимика «извини» было событием невозможным в принципе. Ханниол не исключал, что тот использовал это слово вообще впервые в жизни, и от неожиданности аж стал заикаться:

— И к-как же быть?

— Жди, пока я не изобрету снадобье, вызывающее противоположный эффект.

— Сколько ждать-то?

— Ну… комплексную неделю, а может целый интеграл дней. Не знаю. Честно — не знаю!

— О, нет! Кукловод на тебя непременно разгневается.

— Все прекрасно знают, что я не верю в существование Кукловода, — Гимземин криво улыбнулся одной стороной лица. — Ты упомянул о нем, чтобы лишний раз услышать от меня это?

— Тогда отлей мне немного этого напитка.

— Опять нельзя. Свойства его до конца еще не исследованы, как бы не случилось чего похуже.

Тем не менее, пока Гимземин стоял спиной, Ханниол незаметно стащил со стола маленькую мензурку и, громко говоря о всяких пустяках, чтобы заглушить звук льющейся жидкости, отлил туда немного зелья. Заткнул пробкой и спешно спрятал в карман. Его обдало холодом при мысли, какую истерику закатил бы хозяин, если б вдруг это увидел. Хижина алхимика являлась хижиной алхимика, и это не тавтология, а усиленная констатация факта. Всюду пробирки, колбы реторты, перегонные аппараты, разноцветные суспензии и эмульсии — из некоторых поднимался легкий дымок. И еще этот запах… кисло-горько-сладкий.

— Скажи, почему именно Астемида?

Гимземин приподнял свою перекошенную бровь еще выше, задумался, почесал нос:

— А когда ты в прошлый раз от меня выходил, кого ты первого встретил? Или, как я понимаю, первую…

— Понял, понял! Ну конечно же!

Ханниол даже улыбнулся оттого, как легко кусочки пазла сложились в целостную картинку. Потом просто помолчали. Он знал, что если долго находиться в этой хибаре, то можно либо свихнуться от речей ее хозяина, либо насквозь провоняться мерзким запахом, поэтому молча и вежливо ретировался. В конце он подумал: это только кажется, что у Гимземина противный, подлый, мерзкий голос, или он такой на самом деле? На сцене ему бы отлично подошла роль злодея, но в представлениях алхимик никогда не участвовал.

День прошел незаметно, пьесу отыграли кое-как, без должной ответственности.

В какой-то момент все вокруг изменило свои оттенки: деревья, трава, хижины кукол, даже шерсть бегающего по поляне кошастого. Всякий раз, когда это происходило, возникала иллюзия, что весь мир вдоль и поперек зачем-то внезапно перекрасили. На самом же деле это погасла Фиолетовая свеча, и стало чуточку темнее. Свечи зажигались и гасли в одном неизменном порядке: сначала Фиолетовая (на востоке), затем Желтая (на севере), далее Розовая и Голубая (на юге и западе соответственно). И эта небесная церемония предваряла либо прелести наступившего дня, либо чары пришедшей ночи. Авилекс утверждал, что где-то в древних свитках у него написано, будто свечи каждый раз зажигает и гасит не видимая глазу рука. Может, рука самого Кукловода?

Последнее предположение до сих пор не доказано. Да и как можно такое доказать?

Проснувшись утром, Гемма сначала долго не открывала глаза, а потом долго не находила смелости глянуть себе под ноги. Увы, удручающего факта было не избежать: слабое серое пятнышко — то, что осталось от мерзкой тени — словно приклеилось к ее стопам. Гемма прошлась из угла в угол, пятно настырно проследовало за ней. Потрясла в воздухе правой ногой, затем левой, — может, отцепится? Бесполезно.

Так все же: умерла тень или нет? Затаилась? Заболела (если теням вообще присуще это свойство)? Авилекс ведь говорил, что раньше, в начале времен, тени были совершенно безвредны. Гемма пыталась утешить себя этой мыслью, ей снова захотелось стать прежней, жизнерадостной. Она подошла к зеркалу и во весь рот улыбнулась, потом громко засмеялась, театрально развела руками… Ха! Как просто, оказывается, разогнать хандру! В отличии от Астемиды, которая часами могла крутиться у зеркал, Гемма уделяла этой процедуре считанные секунды, пару раз за день — не более. «Так..», — говорила она, — «Глаза на месте, рот, нос и уши на месте, две кисточки-косички по бокам тоже на месте. И ладненько». Мысли о сером пятне больше не угнетали. Само как-нибудь зачахнет да постепенно рассосется.

Но не так все просто. Эти же самые мысли, как зараза, теперь стали преследовать других кукол. Время от времени все с опаской смотрели себе под ноги: не начало ли и у них расти из тела это черное привидение? Вообще, по какой причине тени появляются на свет? Ни Авилекс, никто другой не знал ответа.

Ингустин проснулся сегодня не от вспыхнувших свечей, а от усиленного стука в дверь хижины. Пришли трое: Фалиил, Винцела и Анфиона, у каждого в руке — по чистому пронумерованному листку.

— Отыскали! Все-таки отыскали!

— Представляешь, где был мой? Лежал под матрасом кровати, я случайно туда руку сунул. — Фалиил протянул чуть помятую бумагу с номерами страниц 59/60. — Его туда специально подложили! Определенно. Теперь можешь не сомневаться — здесь чей-то глупый розыгрыш.

Ингустин в ответ лишь протянул многозначительное: ммм… мда. Винцела и Анфиона были лучшими подругами, они даже одевались в платья одного покрова, имели похожие прически и одинаково писклявые голоса, что вносило путаницу, если говоришь с ними через ракушку. Винцела выпалила первой:

— Не догадаешься! Не догадаешься! Не догадаешься! Мой еще вчера вечером принес в зубах кошастый, понятия не имею — где он его нарыл? Если б Лео умел разговаривать! — она протянула лист с числами 19/20, предварительно помахав им перед самым носом Ингустина. Тот вынужден был зажмуриться.

— А я свой отыскала среди старых картин, раньше его там не было — это точно.

— Ух ты, последняя страница, — оживился Ингустин, — номер 99. Счастливый наверное.

Фалиил присел на табуретку, резко выдохнул, как будто устал, и подытожил:

— Значит, имеет смысл искать остальные? Кто бы он ни был, этот шутник, его глупость меня чем-то заинтриговала. Даже жить веселее стало. Ведь жизнь — тоска фундаментальная… Кстати, вы знали о том, что жизнь — тоска?

— Знали, знали, — Ин механически покивал головой, даже не вслушиваясь в вопрос. Потом он достал с полки найденную среди пепла загадочную пустую книгу «Сказания о Грядущем», открыл ее и попытался прикрепить страницы 19/20 на их исконное место. Ничего не произошло. Вернее, произошло то, что ожидалось: чистый лист вошел в книгу и с такой же легкостью вышел из нее обратно.

— Ага, сейчас и сразу. Думаешь, чудеса теперь каждый день будут тебя развлекать? Взяло да само собой приклеилось! — скептический тон Фалиила, подвергающий критике и сомнению все сущее, был хорошо знаком. — На вот, возьми. — Из кармана его темно-синей рубашки с постоянно расстегнутыми пуговицами появился тюбик клея.

Ингустин аккуратно соединил части в целое, подул на страницы, но и здесь чуда не последовало. Ни строчки не проявилось.

— Надо еще семь листов где-то искать, а лучше… — Фалиил застегнул одну из непослушных пуговиц, но та через секунду снова отстегнулась, — найти этого весельчака, который наверняка сейчас где-нибудь посмеивается над нами, как над дур… ну, вы поняли, о чем я.

Анфиона и Винцела переглянулись, что-то вспомнив. Они даже лицами походили друг на друга — оба круглые, с чуточку раскосыми лукавыми глазами и висячей челкой. Если б не цвет волос, так бы и сошли за двойняшек. Но Анфиона — натуральная блондинка с еле заметным серебристым отливом, Винцела же единственная кукла, волосы которой были приторно-разноцветны. Густо-зеленые у корней, они потом становились синими, ниже голубыми, затем оранжевыми и уже на кончиках, у самых плеч, вновь приобретали ярко-зеленый, фисташковый оттенок. Пестрота, мягко говоря, явно на любителя. Она сотню раз выслушивала в свой адрес одно и то же: «сама красилась?», и сотню раз терпеливо отвечала: «всегда такой была».

— Раюл вчера нам сказал, что возможно… неточно, но вполне возможно все это проделки Незнакомца. — Анфиона слегка дунула на свою челку.

— Тоже мне открытие, — буркнул Ингустин.

Винцела неодобрительно глянула на подругу:

— Вообще-то мы договорились не упоминать о Незнакомце. Когда мы его обсуждаем, он и появляется. А забываем — его долго нет. Я лично его два раза уже видела.

— Я четыре, — хмуро добавила Анфиона, — и всякий раз трусила как… не знаю кто.

— Ну, и я однажды был свидетелем, — Ингустин поставил книгу на место. — Помню, окликнул его, а он только побежал… он или она, там даже не поймешь, ведь лица-то его никто никогда не видел.

Все посмотрели на Фалиила. Тот понял, что от него тоже ждут признания в общую копилку откровений, но скептик по натуре, он высказался витиевато:

— Да, как-то раз и я наблюдал нечто подобное, только не уверен — был ли то ваш Незнакомец? Он двигался на север в сторону озера, и не исключено, что имя его вы хорошо знаете — Гимземин. Только оделся как-то странно. Да хватит о нем! Кому-то просто скучно жить, вот и разыгрывает всех остальных.

— Хм, — Винцела нахмурилась. — Но ведь ты часто говоришь, что скучно жить именно тебе.

Фалиил сделал вид, что испугался, закрыл ладонью рот и слегка выпучил глаза:

— О проклятье! Вы меня раскусили! Признаюсь, Незнакомец — это я. Проделки с книгой — тоже моя работа… Эх, эх и еще раз эх! Уж если б я решил заняться всякой ерундой, то поверьте — придумал бы что-нибудь пооригинальней.

Анфиона звонко засмеялась:

— Ты прирожденный актер, Фали, почему ты никогда не участвуешь с нами в спектаклях? Это так здорово!

Фалиил вяло махнул рукой. По его мнению, вопрос не стоил даже озвученного ответа. Пустые эти спектакли, где зазубренным текстом изображают вымышленную жизнь, и с какой целью? Для увеселения того, кто незримо наблюдает за нами с неба? Он просто не хотел говорить, что как и алхимик, не верит в существование Кукловода. Да, именно так. Его скептический ум привел его к такому фатальному выводу.

Ракушка завибрировала на поверхности стола, издавая стрекочущий звук дразнящий тишину. От дрожания она медленно смещалась к краю, и упала бы, если б Астемида вовремя ее не подхватила. Приложила к уху:

— Асти, привет! Ты не забыла? — голос Геммы настораживал излишним весельем, может, тень наконец-то исчезла без следа? Последовала капля-секунды тишины и далее: — Меня вообще слышно?

— Еще как. Представь, подруга, что Хан недавно мне продекламировал: мол, я на него как-то действую, и еще мол, должна объяснить ему, как именно… что за бред, правда? О, извини, я о своем да о своем. Чего ты там говорила?

— Сегодня событие! Исмирал достроил очередную ракету. Как тебе это?

— О. Я приблизительно счастлива. — Разговаривая через ракушку, Астемида обычно любила вертеться у зеркала. Два удовольствия в одном. Вот и сейчас, пока Гемма тараторила что-то насчет новой ракеты, Асти обдумывала, какое платье ей сегодня надеть: лиловое в длинную полоску или то белое с розовым позументом? Ракушка приятно щекотала мочку уха. Нет, все-таки лиловое.

— Представь, сегодня состоится очередной полет к звездам, — Гемма захихикала, потом закашляла. — Так ты идешь или нет?

Астемида глянула на часы с ходиками. Стрелки, каруселью вращающиеся по циферблату, возвещали самое начало ароматного часа.

— Уж это событие я точно не пропущу! Поверь мне на слово, подруга.

Стартовая площадка была тщательно выложена отшлифованным кирпичом, его плитки плотно подогнаны по краям, и даже если где-то проглядывались ростки травы, общую картину это нисколько не портило. Остроконечная ракета, примерно в три кукольных роста, возвышалась над всем и вся. Ее создатель гордо стоял рядом, с нетерпением поглядывая на остальных — когда же все соберутся? Когда же он наконец произнесет торжественную речь, отрепетированную им на зубок? Стартовая площадка, кстати, располагалась сразу за хижиной Исмирала, которую он давно превратил в настоящую мастерскую, даже спал среди ключей и разбросанных гаек. Деревянная обшивка ракеты еще блестела от свежего лака. В три ее сопла, расположенных между хвостовыми крыльями, уже была закачена спрессованная вода. Ждала момента своей свободы. Сам Исмирал все время ходил в коричневом комбинезоне со множеством молний-застежек, как и подобает механику. Местами комбинезон испачкался, но его обладателя это совершенно не смущало. Перчатки того же цвета с удлиненными крагами дополняли его повседневный гардероб. Подобных перчаток не было больше ни у кого, они могли принадлежать только привилегированной касте конструкторов-изобретателей. Исмирал время от времени, как бы от безделья, сжимал и разжимал пальцы, на самом деле лишний раз привлекая внимание остальных к своим изумительным перчаткам.

Вокруг ракеты небрежной толпой собрались уже все куклы, исключая, разумеется, Гимземина. Что-то перешептывались меж собой, спорили, кто-то смеялся, но тут же закрывал лицо ладонью, опасаясь быть невежливым. Ханниол украдкой поглядывал на Астемиду, его взгляд стал словно намагниченным: и не хотел смотреть, но голова сама собой все время поворачивалась в одну сторону. Может, оттого, что ее лиловое платье сегодня самое нарядное? Или эта коса, изящно огибающая стан? Взбудораженные мысли его не слушались и совсем не хотели думать о ракете.

Раюл сложил руки на груди и с нескрываемой иронией наблюдал за происходящим. Подумал про себя: «Сейчас Исмир наверняка скажет, что рад видеть нас и счастлив, что верили в него». Совпадение или нет, но через пару секунд Исмирал, потерев друг о дружку ненаглядные перчатки, взялся говорить:

— Я очень рад видеть вас всех и счастлив, что вы верили в меня. В мою работу.

Раюл улыбнулся. «Сейчас скажет о полете к звездам, который является мечтой среди мечтаний, наивно полагая, что так думают все куклы».

— Это не просто оторваться от поверхности земли. Полет к исследованию звезд — Мечта среди мечтаний, и я уверен — так думают все! — конструктор ракеты усиленно размахивал руками, будто проталкивая свои слова сквозь воздух поближе к слушателям.

«Несколько комплексных недель он трудился над созданием чуда и, справедливости ради, не все верили в успех».

— Ни одну, ни две, а несколько комплексных недель я трудился над созданием этого чуда техники. Но признайтесь, ведь не все верили в мой успех?

Раюл пытался пророчить дальше: «И теперь, перед самым стартом можете пожелать мне удачи». Исмирал выдержал паузу, нежно погладил по деревянной обшивке свое величественное изобретение, и громогласно продолжил:

— Теперь, перед самым стартом знаете что? Пошлите-ка меня ко всем чертям! Вдруг они обитают высоко на небе, и это мне поможет туда добраться?

— Надо же, не угадал! — Раюл изумленно передернул плечами. — Ой, я вслух сказал?

Раздалось несколько робких аплодисментов, и после пришел шум множества рукоплесканий, похожий на усиленный десятикратно шум листвы на деревьях. Некоторые аплодировали искренне, некоторые — с весомой долей скептицизма, лишь за компанию с остальными. Один Раюл хлопал в ладоши прозорливости собственного ума. Наступил кульминационный момент, волнующий каждого по-своему. Исмирал открыл небольшую овальную дверцу, при этом послышался скрип плохо смазанных шарниров, и исчез внутри своего летательного аппарата. Еще минута напряженного ожидания, и ракета задрожала…

Открытые топливные заслонки освободили наконец накачанную под большим давлением воду, она взбесившимися струями ударила о стартовую площадку, распространяя вокруг неимоверные фонтаны брызг.

— Отойдите подальше! — кричала Винцела, ей одна капля умудрилась попасть на язык, и она с удивлением ощутила некий кисловатый привкус. — Я почти искупалась.

Вся вода была взята с озера, больше просто неоткуда. Не поймешь, что Исмирал в нее добавил, но агрессивные струи, вырывающиеся из-под сопл, отдавали эфирной голубизной. Ракета, раскачиваясь, медленна ползла вверх. Да, нелепое выражение — «медленно ползла» — если речь идет о полете, но именно такое и складывалось впечатление со стороны. Словно у ракеты невидимые лапки сбоку, словно она неумело карабкается по вмиг загустевшему воздуху… Анфиона пропела елейным голоском:

— Нам такое и не снилось…

Ракета, набрав приличную высоту и скорость, вдруг принялась вилять в разные стороны, а струи воды — выписывать на полотне неба сложные геометрические узоры. Если бы это был показательный полет, то ее кульбиты можно было б отнести к развлекательным цирковым трюкам. Но нет. И испуганный визг той же Анфионы не зря предупреждал об опасности.

— Слушайте! Отойдите-ка на всякий случай! — скомандовал Авилекс. Он пришел к стартовой площадке первым и до этого момента все время молчал, уступая роль лидера другому оратору.

Если говорить совсем уж откровенно — то, что произошло дальше, с тревогой ожидали почти все наблюдатели. Ракета нервно задрожала, пару раз совершила изящное сальто, но в самом этом изяществе уже скрывалась трагедия. Ибо в следующий миг она с грохотом разлетелась на составные части, и с неба посыпались ее обломки: разорванные в щепки доски, баки, еще наполненные гремучей водой, крутящиеся в воздухе металлические приборы…

— Бежим!! — крикнула Винцела и первой кинулась под укрытие ближайшей хижины.

Исмирал барахтающимся пятном летел вслед за своим техническим чудом, предавшим его в самый неподходящий момент. Раздался чуть слышный хлопок, и сверху раскрылась пестрая ткань парашюта. Великий конструктор плавно, в чем-то даже зрелищно, опускался вниз, бормоча себе под нос:

— Опять не рассчитал тягу… опять ошибся… опять…

Мягкий толчок с поверхностью, и его тело почувствовало недружелюбное прикосновение травы. Купол парашюта приземлился последним, накрыв собой удрученного изобретателя, скрывая заодно великий позор так хорошо начавшегося утра. Исмирал с раздражением отшвырнул парашют в сторону, рывком расстегнул одну из молний на комбинезоне, достал помятый чертеж и усиленно что-то принялся в нем разглядывать.

Авилекс подошел первым, положил ладонь ему на плечо, бросив короткое утешение:

— Не грусти.

Потом приблизился Раюл, от которого сквозило совсем другими эмоциями:

— Слушай, коллега, вот не помню, который это уже по счету полет к звездам: четвертый или пятый? — сощурившись, от сделал вид, что задумался.

Через хмурый взгляд Исмирал выплеснул на него все негодование, на которое был способен:

— Издеваешься, да? Весело тебе?

Раюл сделал несколько шагов назад, опасаясь назревающего конфликта:

— Я просто уточнил. Уж и уточнить нельзя.

Зрители постепенно разошлись, сцена осталась пуста, шум стих. Стартовая площадка с разбросанными вокруг частями ракеты представляла собой унылое неполноценное зрелище. Пара обломков упало на чьи-то крыши, но претензий к Исмиралу не последовало, все понимали — ему и без того тошно на душе. Он теребил себя за капроновые нити волос, не в силах совершить более отчаянный поступок.

— Столько работы! Столько напрасного труда… — перчатки с элегантными крагами, коими он так гордился, были сброшены на землю и почти растоптаны ногами. — Или все-таки неверная аэродинамическая форма?.. Или асимметрия топливных баков?.. Или…

Разговаривая таким образом вслух со своим альтрэго, конструктор вдруг ухватился за пришедшую внезапно мысль, поморщил нос, пошевелил скулами, словно разжевывая ее. Потом взглотнул… Да, так и есть! Оно! Причина, кажется, найдена! Но вместо ожидаемого облегчения, пришла повторная волна гнева. Вдохновенным пинком он отбросил от себя парашютную ткань на максимально большое расстояние, потом сорвался с места, направляясь в сторону севера.

Мраморная экспонента промелькнула справа, кошастый с изумленно поднятым хвостом — слева. Он несся по поляне, ориентируясь на далеко мерцающее пламя Желтой свечи. Зелень травы назойливо мельтешила в глазах, кто-то пару раз его окликнул, но у того даже не было желания оборачиваться.

Вот покинут монументальный Восемнадцатиугольник. Вот уже обогнуто озеро, вальяжно распластавшее во все стороны свои дремлющие берега. Вот наконец эта проклятая лачуга! Попытка ворваться налету не увенчалась успехом: дверь оказалась запертой изнутри.

— А ну, открывай!

— Не, не открою, — как из глубокой норы донесся приглушенный глас алхимика.

— Гимземин, проклятый враг, открывай немедленно!

— Не, не открою.

Исмирал заколотил по доскам так, что колеблющаяся конструкция хибары чуть не достигла состояния резонанса. Еще немного и разгневанное «бах! бах! бах» повредило б чей-то слух, а дверь вышибло бы куда-нибудь за пределы Сингулярности. Гимземин снизошел наконец к гостю и открыл крючок, лишь чудом еще не слетевший с петли. Первым наружу появился его длинный нос.

— Сходи с ума где-нибудь в другом месте, договорились?

— Ты что мне посоветовал подлить в топливо?! Отвечай! — Исмирал, не дожидаясь любезного приглашения, сам разрешил себе войти и принялся нервно расхаживать туда-сюда. Бесконечные колбы кривлялись помещенными в них растворами, передразнивали падающие лучи света, словно так и просились, чтобы их всех разбили о ближайшую стенку.

Алхимик опустил нижнюю челюсть. Его знаменитый взгляд с перекошенными бровями впервые выражал не бутафорское, а подлинное изумление:

— Я?! Тебе?! Посоветовал?! — несколькими неряшливыми движениями он вытер влажные руки о свой хитон, болотно-грязевой цвет которого стал еще чуточку грязнее. — Да я тебе дал первую попавшуюся на глаза эмульсию, лишь бы ты от меня отвязался! Кто, скажи на милость, целыми неделями клянчил у меня «нечто этакое, придающее энергию воде»? Кто задавал глупые вопросы и мешал работать? Вот я и сунул тебе голубую эльминтацию, лишь бы ты сгинул с глаз моих! И кстати, я не обманул. Она действительно дает воде энергию, повышая ее температуру на целых одиннадцать градусов.

Исмирал присел на ближайший стул, который пару раз недовольно скрипнул и умолк. Уже спокойным и явно подавленным голосом он произнес:

— Она опять разлетелась на части. Еще раньше, чем прежняя.

— А ты на что рассчитывал? Сколько раз я тебе твердил: никогда не долетишь ты ни до каких звезд! — черные зрачки алхимика, казалось, расширились от негодования. Теперь уже он дал волю ответным эмоциям и принялся кричать: — Закон гравитации гласит: всякое тело, подброшенное вверх неизбежно возвращается на землю! Не я его выдумал, мир так устроен! Уж если ты действительно считаешь себя великим конструктором, то отконструируй прежде всего свои мозги, чтобы правильно соображали! Гайки туда какие-нибудь заверни, что ли…

Гимземин подошел к двери посмотреть, не сломаны ли ее петли. Грохот от его деревянных башмаков просто бил Исмиралу по нервам. У него что, нормальной обуви нет?

— Притяжение с высотой ослабевает, это ясно показывают мои приборы. И если…

— Я не могу это слушать!! — алхимик почти рявкнул на незваного гостя. — Мой дворец не потерпит, чтобы здесь произносились всякие ереси!

— Дворец?! — Исмирал, едва сдерживая смех, окинул взглядом полусгнившие бревна хибары.

— Как хочу, так и называю свое жилье! Не твое дело! А теперь прояви вежливость, инверсируй свое тело из этого места!

— Чего-чего?

— Дверь с внешней стороны умудрись как-нибудь закрыть!

Изобретатель молча ушел. Понурый и окончательно раздавленный. А Гимземин, уперев оба кулака в край стола, потряс патлатой головой и подумал: «ну вот, зря накричал, его ведь тоже можно понять». Алхимик не был злодеем по своей природе. Вспыльчивый — это да, никто не спорит. Он порой ненавидел свою излишнюю раздражительность, часто после скандалов и агрессивной словесности его посещало раскаяние. Но он практически никогда ни перед кем не извинялся. Гораздо удобней было придумать себе оправдание, как, впрочем, случилось и сейчас.

— Ведь он первый на меня наорал! И вообще, я что ли пришел к нему ссориться? — сказав это вслух, Гимземин взболтнул пробирку с сиреневой жидкостью. — Так, так. Мне же еще нужно проверить реакцию марианелы широколистой с разными кислотами…

Тлеющий час был последним перед наступлением ночи, куклы постепенно готовили себя ко сну, болтали ни о том ни о сем, все более впадая в апатию. Свечи, впрочем, также ярко горели по четырем сторонам горизонта, и лишь когда первая из них (Фиолетовая) гасла, весь восток покрывался мраком, а далее на поднебесье ступенчато надвигалась темнота. После гашения какой-либо свечи некоторое время еще можно было наблюдать легкий дымок, поднимающийся от ее обожженного чуть заметного фитиля. Затем приходила тревожная ночь, воруя краски жизни, и на горизонтах взгляд уже ничего не различал.

Ханниол долго ворочался в постели, заставляя себя уснуть, но ум настырно бодрствовал, крутя вереницу образов перед мысленным взором. Воспоминания об Астемиде как будто липли к черепу, он гнал их прочь, но они вновь и вновь возвращались. То появится ее длинная коса, то лукавый взгляд и этот игриво вздернутый кончик носа, то ее голос с какой-нибудь язвительной репликой типа: «хочешь звезду с неба? да захотись!»

Ханниол поднялся, откинул в сторону одеяло и долго тер так и не изведавшие сна глаза. Потом зажег масляный светильник. Обстановка внутри его хижины была скромной: круглый стол с несколькими расставленными по краям табуретками мог вместить троих, максимум — четверых, маленькая печка для разогревания чая топилась простыми щепками, на книжной полке уже давно не стояло никаких книг. Чернильники сделали свою черную работу, а те книги и свитки, что уцелели, все хранились у Авилекса. Впрочем, на полке уютно пристроился маленький будильник со вздутыми стрелками, который вечно отставал. Фалиил как-то предположил, что на этой подозрительной полке есть некая аномальная зона, в которой время течет медленнее. Но Хан прекрасно знал — тут дело в стершихся шестеренках. Он почти каждое утро был вынужден заново подводить стрелки, настраивая их на момент зажжения последней свечи.

Самым роскошным элементом интерьера являлся, пожалуй, диван с криво расставленными ножками-лапами и обтянутый богатой гипюровой тканью. На стене, кстати, висел самый большой из всех имеющихся осколков зеркала, формой он напоминал искривленный треугольник. Ханниол даже не использовал его в качестве зеркала, он повесил его так, чтобы отражать шедшие через окно лучи дневного света, и чтобы в хижине становилось еще светлее. Сейчас зеркало создавало лишь пугливого двойника горящего светильника.

Пришла скука. Хан вышел на улицу подышать запахами ночи. Темнота уже безраздельно властвовала повсюду, но она не была всемогущей. Нулевая фоновая светимость, создаваемая звездами, не позволяла всему вокруг окончательно угаснуть. Довольно хорошо просматривался абрис мраморной экспоненты, серые трафареты хижин стояли в тишине, создавая собственный хоть и довольно вялый контраст ночи. Звезды беспорядочно были разбросаны по безымянному пространству, куда все так рвался Исмирал, и куда способен дотянуться лишь наш пытливый взгляд. Они постоянно перемещались по небосводу, и каждую ночь их насчитывалось разное число. Иногда они образовывали собой причудливые фигуры, именуемые созвездиями, но фигуры неустойчивые, которые через несколько ночей расплывались, а затем и вовсе распадались. В центре поляны он заметил звездочета с поднятой вверх головой.

Что ж, это вполне ожидаемо. Авилекс не ляжет спать, пока очередной раз не пересчитает все звезды и не запишет результат в свою пухлую тетрадь.

— Тебе кто-нибудь говорил, что в этом наряде ты похож на клоуна?

Ави чуть вздрогнул и обернулся. Сзади стоял театрально зевающий Ханниол, решивший подружиться с бессонницей. Его обычно ярко-рыжие волосы сейчас совершенно утратили свой лоск. В ночи его уж точно никто не назовет Головой-вспышкой.

— Ты сбил меня! Дай еще минут десять, чтобы закончить, — Ави вновь устремил указательный палец в небо.

Для темного и светлого времени суток Авилекс одевался по-разному. Сейчас на нем был синий плащ и того же цвета остроконечный колпак, повсюду были наклеены разноконечные звездочки, неряшливо вырезанные из фольги. Возможно, эта неряшливость и придавала комичный эффект всей внешности. Хан терпеливо дождался, пока он сделает очередную запись в тетради и вежливо попросил:

— А взглянуть можно?

— Да на здоровье.

На пухлых листах, куда ни глянь, почти одно и то же, только цифры менялись:

— Скажи, а длинный номер вначале чего значит?

— Каждый день я изобретаю новое число, которое необходимо зарегистрировать, скоро дойду до семизначных. Чувствую, вскружат они мне голову…

— Нет, ты объясни. Я вот честно не понимаю: какой смысл каждую ночь пересчитывать эти звезды? То, что их все время разное количество, мы и так знаем. Ты систему какую-то ищешь?

Авилекс проделал с колпаком те же манипуляции, что и со шляпой днем — приподнял его, покрутил и вернул на прежнюю голову, то есть на свою собственную. У него имелась одна особенность во внешности, отличающая его от остальных кукол: во время разговора у него совсем не шевелились губы, а подбородок, как составная часть лица, просто перемещался вверх-вниз, точно внутри работал маленький механизм, поднимающий и опускающий нижнюю челюсть. Зато голос у звездочета был бархатный, приятный на слух:

— Сам не догадываешься? Это процедура тренирует мою память. Или ты думаешь, что я так много знаю только потому, что храню у себя древние свитки?

— Довод весомый, и не поспоришь. Я вот уснуть никак не могу… мысли лезут, лезут, лезут…

— Грядут перемены, Хан, которых не избежать. И даже я не могу предвидеть: к добру или ко злу.

— Ты о чем?

— Хочешь кое-что увидеть? Иди за мной.

Они направились куда-то на восток. Шли долго, спотыкаясь и ворча в темноту. Почерневшая трава так и норовила зацепиться за ноги, а нелепые звуки вокруг, эти осязаемые отзвуки мрака, пытались нагнать на них страхов. Авилекс двигался первым, держа под мышкой разбухшую от усердных записей тетрадь. Вот уже показались деревья-вихри, виляя меж которыми легко было заблудиться, если не ориентироваться по спасительным звездам. Лес, что располагался на окраине Сингулярности, обладал причудливой структурной симметрией. На севере росли деревья-сталагмиты: их ветви, все без исключения, загибались параболами вверх, вызывая ощущения приветственных жестов. На юге, царстве мнимого уныния, располагались деревья-сталактиты — те словно пребывали в вечной печали, их ветви загибались вниз. На востоке и западе росли так называемые деревья-вихри: их ветви походили на закрученные спирали. Причем, на востоке все спирали были закручены по часовой стрелке, а на западе — против. Авилекс долго копался в свитках и старых фолиантах, пытаясь найти объяснение столь экзотичного явления, но, как он утверждает, безрезультатно.

— Мы что, идем к туману абстракций? — спросил Ханниол.

— Несложно догадаться, правда? Если двигаться по прямой линии, рано или поздно…

— Уж не намерен ли ты завести меня в пространство скуки?

— Нет. Пока нет.

Сингулярность, как и любой объект в этом мире, имела свои границы. Со всех сторон ее гигантской окружностью опоясывал туман абстракций. С виду — обыкновенный туман, ничего интригующего, но существует гипотеза, что все сущее когда-то родилось именно оттуда. И бумажные птицы, и проволочные насекомые, и сами куклы. Внутри тумана обитают штрихи — виртуальные существа, время жизни которых длится мгновения, одну или несколько капля-секунд — не более, они возникают и тут же исчезают бесследно. Авилекс неоднократно объяснял, что эти существа обладают очень низкой энергией для того, чтобы реализоваться в настоящие живые создания. Если последнее когда и происходит, то крайне-крайне редко. Выглядеть штрихи могут как угодно, их неоднократно наблюдали. Чаще всего это визуальные абстракции (отсюда, кстати, и название тумана), они также могут являться в виде гигантских пауков или милых пушистых зверюшек, иногда похожи на птиц, даже принимают форму кукол. Они не способны причинить ни добро, ни зло. Напугать — это да, но не более.

Считается, что за туманом абстракций заканчивается Сингулярность и начинается так называемое пространство скуки — область в сотни раз более обширная — она тянется во все стороны до самых непреодолимых скал. А вот что находится за непреодолимыми скалами, кроме четырех свечей, неведомо никому. И вряд ли какой свиток об этом повествует. Даже Авилекс при подобных вопросах лишь многозначно пожимает плечами.

Так что же такое пространство скуки?

Мир, где остановлено само время. Оно там просто не идет. И все четыре циферблата на мраморной экспоненте давным-давно выглядят мертвыми, как нарисованная картинка. Звездочет как-то читал легенду о том, по какой причине произошло это недоразумение — когда-то далеко в древности — но все уже забыли как детали этого повествования, так и саму суть. Ватная память, увы, надежна лишь в одном — в собственной ненадежности. Каждый хотя бы единожды да побывал в пространстве скуки, исключая Риатту, самую трусливую из девчонок. В целом, ничего особенного: там, как и везде, можно двигаться, ходить по траве, смотреть на лес и небо, но по сути делать абсолютно нечего, ибо все процессы, привычные для повседневной жизни, там навсегда остановлены.

На границе леса оба замедлили шаг, наблюдая непривычную картину: туман абстракций издавал слабое, как бы люминесцентное свечение, порой в нем что-то искрилось, доносился слабый треск, какой иногда издают горящие угли. На общую картину ночи это мало влияло: темнота и звезды — союзники и враги одновременно — ничуть не изменились в своем величии. Дул легкий чем-то взволнованный ветерок.

— Видишь? Раньше он был спокоен, — Авилекс нелепо указал рукой на то, что не увидеть было просто невозможно. — Раньше туман так себя не вел, мы бы ночью его просто не заметили.

Ханниол пока искренне не понимал, что именно должно внушать тревогу:

— Это все штрихи… наверное. Просто последнее время они более активны.

Звездочет повернул к нему свое лицо, лишенное красок и эмоций:

— Думаю, причина в другом, все намного хуже. Если мы что-то не изменим, то перемены сами придут за нами.

Последняя фраза звучала слишком уж путано.

— Ты вообще о чем?

На следующий день Ханниол слонялся сам не свой, поспать довелось часа два, не более, а утром излишний шум и излишний свет только действовали на нервы. Он бродил по поляне, протяжно зевая, но как только увидел Астемиду, зевок точно застрял поперек горла. Платья она меняла чуть ли не ежедневно, сегодня решила одеть одно из своих винтажных, с кручеными замысловатыми узорами по краям. Асти деловито сложила руки на груди и посмотрела на него как-то недоверчиво, чуть нахмурив брови:

— Ну что? Твоя болезнь прошла? — ее янтарный взгляд мутил и так затуманенное бессонницей сознание. Не поймешь, что такого произошло, но спать уже абсолютно не хотелось.

Хан озвучил первую подвернувшуюся мысль:

— А… как бы. Да не болен я! Здоров! По-своему здоров.

В воздухе над головой промелькнули одна за одной две птицы, махая бумажными крыльями. Кроме трепетного шуршания они не издавали больше никаких звуков.

— Понятно-понятно, — Астемида провела кончиком косы по губам. — Тогда удачи тебе, по-своему здоровый!

Она чуть хихикнула и направилась в гости к Гемме, оставив растерянного Ханниола в некотором чувственном ступоре. Он так хотел услышать от нее еще хоть несколько слов, хоть единственную фразу — пусть даже самую пустую и бессмысленную, но Асти и след простыл. Кстати, теперь о Гемме: та уже успела смириться с существованием серого пятна, что постоянно волочилось под ногами, пыталась не обращать на него никакого внимания, не говорить о нем, а если кто и заикался, то сразу показывала кулак. Авилекс утверждал, что тень мертва, поболтается да исчезнет со временем. А разжигать новый костер, рискуя Гемминым самочувствием, пока не решались.

Хижины кукол были расположены так, что они образовывали вершины правильного Восемнадцатиугольника. Приблизительно в его центре находилась мраморная экспонента, чуть в сторону севера торчала из земли незыблемая каменная книга, а чуть южнее располагалось прекрасное здание священной Ротонды, где проходили постановки пьес. Тут же прилегала и библиотека, почти полностью скрытая под землей. Всего в пределах Сингулярности проживало восемнадцать кукол. Десять мальчиков: это Авилекс, Гимземин, Ханниол, Раюл, Фалиил, Ингустин, Хариами, Исмирал, Ахтиней и Эльрамус. А также восемь девочек: Астемида, Гемма, Винцела, Анфиона, Риатта, Леафани, Клэйнис и Таурья. Одна из хижин, впрочем, была заброшенной: с навек закрытой дверью, с заколоченными крест накрест ставнями, за которыми, наверное, умерла сама тишина. Жилье принадлежало Гимземину, уж давно как переселившемуся жить за озеро. Официальная версия такого поступка — это близостью воды, необходимой для его бесконечных опытов. Но истинная причина отшельничества заключалась в другом: алхимик долго не выносил шумного общества, и остальные его просто раздражали. Он крайне редко появлялся на поляне и, если это происходило, то лишь по одной причине — Винцела. Она занималась тем, что изготавливала разные гербарии, Гимземин же иногда выпрашивал у нее редкие цветы или травы.

Вот и на этот раз появление алхимика стало для всех событием дня. Раюл громко всплеснул руками:

— Да неужели?! Сам лесной король к нам пожаловал! Снизошел и облагородил своим присутствием!

Гимземин оставил реплику без комментариев. Судя по его хитону грязно-зеленой расцветки, его если и уместно было назвать королем, то только болотным. Он перемещался по поляне спешными размашистыми шагами, неуклюжие башмаки-сабо чуть было не слетали с ног. А остальные куклы с любопытством выглядывали из окон.

Ну надо же, какая оказия! Один башмак все-таки умудрился слететь, тотчас затерявшись в зелени. Его хозяин пропрыгал назад на одной ноге и, пробурчав под нос:

— Гравитационная ловушка, что ли… — надел сабо обратно, предварительно отобрав его у жадных и цепких листьев травы.

— Ага, ловушка! — Раюл, этот неугомонный балабол, весело почесал нос. — Капканы на алхимиков здесь повсюду расставлены.

— Будь любезен, тренируй свое остроумие на ком-нибудь другом. А если вовсе замолчишь — цены твоему молчанию не будет.

Вместе с некоторыми куклами к месту событий подошла и Анфиона:

— Послушай, Гимземин, почему ты никогда не участвуешь в наших постановках? Ты даже не представляешь, как это весело!

Ее искренность немного смягчила хмурый взгляд гостя, тот понял, что разговора все равно не избежать, горько-горько вздохнул, обхватил кулаком острый кончик своего подбородка и произнес:

— Вот объяс… — он вдруг споткнулся о ближайшую кочку, немного пошатался, но выстоял, — …объясните мне, непонятливому, зачем вы каждый четный и нечетный день ставите одну и ту же пьесу, диалоги которой уже, не исключено, вызубрил даже кошастый? Неужели вашему Кукловоду интересно ежедневно это слушать? Ну, раньше хотя бы разнообразие какое-то присутствовало.

— Объясняем! — громко, почти восторженно сказала Риатта, самая маленькая и хрупкая из девчонок. — Мы созданы на радость Кукловоду, ему интересно наблюдать за всеми нашими делами. Играя на сцене, мы тем самым прославляем его за дарованное счастье…

— О, прошу, не употребляйте при мне слово «счастье». Если я чего-то не в состоянии потрогать руками, значит, его не существует.

— К тому же, — добавила Анфиона, спешно и скомкано изрекая звуки, пока Гимземин не передумал их слушать, — в конце представления королева Раона говорит: «да вспыхнет свет». И после по утрам зажигаются свечи.

Алхимик вдруг расхохотался — его лицо затряслось, а маленькие, близко посаженные черные угольки глаз так и запрыгали вверх-вниз. Он даже схватился за живот, но не потому, что тот разболелся, а просто так принято по этикету. Увидеть его смеющимся было редчайшим явлением жизни. Гимземин сейчас и не пытался скрывать свои эмоции, обильно приправленные сарказмом:

— Ой-ей, уморили! Неужели кто-то из вас всерьез думает, что утро наступает лишь потому, что вами же придуманная королева Раона в какой-то бездарной пьесе говорит: «да вспыхнет свет»? Из-за этой реплики, да? — Алхимик вытер навернувшиеся лживые слезы. — Вот попробуйте хотя бы раз отказаться от пьесы. Так, на один день. Ради эксперимента. И что, утро не придет вообще? — последовал очередной взрыв хохота. — Нет, у меня сегодня праздник. Назову его «праздником чужого скудоумия». Звучит, однако…

— Мы не можем огорчать Кукловода, — стояла на своем Анфиона, гневно топнув ногой. — Он дал нам все, что мы имеем. Почему ты такой злой?

— Довольно! Хватит на сегодня глупостей! Я уж и забыл, зачем вообще приходил… ладно, пойду к себе на озеро, авось вспомню.

Гимземин размашистой походкой покинул поляну, еще долго исчезая с поля зрения. Ему смотрели вслед и все думали: «а действительно, чего он приходил-то?»

Далее между куклами произошел длинный, серьезный и не очень приятный разговор.

Ночные сны никто не запоминал, но они снились — это точно. Темнота, прибежище всех страхов и кошмаров, навевала какие-то лютые образы, заставляя кукол ворочаться в своих кроватях, заставляя их недовольно хмуриться или испуганно дергать закрытыми веками. В одном из древних свитков имелась легенда, что по ночам души кукол отрываются от своих тел и блуждают по туману абстракций средь невнятных видений. Пытаются разговаривать с теми, кого не существует. Авилекс, впрочем, предупреждал, что ко многому из написанного следует относиться с долей скептицизма, именно как к легендам — художественным помесям правды и вымыслов.

Ханниол проснулся не от привычной щекотки утренних лучей, а оттого, что кто-то усиленно тряс его за плечо. Громко зевнул и нехотя открыл глаза…

Темнота. Лишь слабый огонек зажженного фитиля и лицо Авилекса с колпаком из наклеенных звезд. Взор пытался по тикающему звуку отыскать будильник и сообразить, который час.

— Ави? Что случилось? О ужас, если будишь среди ночи, наверняка что-то важное…

— Скажи, вы сегодня не играли пьесу? Это правда?

— А-а… — Хан поднялся и протер глаза, — с этим до завтра нельзя было подождать? Тут дело не в нас, тут Гимземин все воду мутит, мутит, мутит…

Он проснулся во второй раз и опять — от настырных рук звездочета. Кажется, успел поспать две секунды.

— Поднимайся! Идем будить других, надо ставить пьесу.

— Сейчас?! Среди ночи?! Ави, ты с ума сходишь?

Пластмассовое лицо Авилекса с минимумом свободы для эмоций было серьезней некуда:

— Я прошу, так надо.

— Неужели Кукловод разгневается, если мы пропустим всего один день? Что он нам сделает? Чертов алхимик в чем-то да прав: одни и те же зазубренные речи, одни и те же действующие лица… Может, нам пора придумать другой сценарий?

Звездочет попытался присесть на табурет, но во мраке только опрокинул его ногой:

— Ты даже не представляешь, насколько это важно.

— Ави, дай поспать! Все завтра, завтра… — Ханниол почувствовал притяжение подушки. — Завтра…

И следующим осмысленным мигом оказалось уже утро, под светом которого лопались мыльные пузыри сновидений. Прежде всего Хан подумал: «Авилекс на самом деле приходил или… надо обязательно спросить». Он вышел на поляну, полную взбудораженных голосов, и некоторое время наблюдал за кошастым, излюбленным занятием которого была погоня за порхающими бабочками. Эти воздушные создания с тонкими капроновыми крыльями словно существовали лишь для того, чтобы задирать его да действовать ему на нервы. Лео озлобленно рычал и резкими прыжками пытался расправиться со своими многочисленными врагами. Иногда охота завершалась триумфом, Лео прижимал какую-нибудь бабочку мохнатой лапой к земле, долго смотрел как она дергается и торжествующе скалился. Нередко его видели бегающего по поляне с расширенными от счастья глазами, а из зубов у него торчали чьи-то лапки да крылья. Сердобольная Винцела обычно кричала: «кошастый, а ну оставь в покое несчастное существо!», и тот обычно повиновался. Смерть для его жертв случалась крайне редко, зато почти половина бабочек летала вокруг с разорванными или как минимум потрепанными крыльями. Увы, такая для них суровая правда жизни.

Ханниол заметил, что последние дни куда бы он утром не направлялся, ноги рано или поздно приведут его к Астемиде. Так случилось и на этот раз. Они постояли рядом, посоревновались взглядами. Асти, уже уставшая от назойливого внимания к своей персоне, важно вскинула подбородок, отвернувшись в сторону:

— Ну, будем играть в молчанку? — на ней опять было другое платье.

— Скажи, Астемида, о чем ты сейчас думаешь?

— Да ни о чем не думаю! — в словах сквозила резкость. — У меня мозги, между прочим, в единственном экземпляре. Я их беречь должна.

— А-а-а… это ты у Раюла научилась так шутить?

— Вот еще! — ее голос опять делал что-то непонятное с его млеющим слухом.

— Послушай, Асти, сегодня, когда наступит тлеющий час, приходи ко мне в гости. А?

Она широко открыла глаза, чуть подкрученные ресницы были абсолютно черными. Странно, раньше он на эту мелочь даже внимания не обращал.

— Зачем?

— Попробуем чай с новыми ароматами… да просто поболтаем. Я научу тебя думать без вреда для мозгов. Придешь?

Астемида некоторое время в нерешительности молчала, чувствовала какой-то подвох, но тем не менее согласилась:

— Ладно уж, — потом наиграно передернула плечами, показывая, что для нее это пустяки, и направилась к своей подруге Гемме поделиться утренними откровениями.

Фалиил слонялся по поляне, разговаривая с алхимиком по ракушке, то прикладывая ее к уху, то к губам. С необщительным Гимземином они все же нашли нечто общее, а именно — тягу к научным изысканиям да философским дискуссиям. Кстати, об этих ракушках. Их полное научное название — неразлучные виталии, они парами обитают на дне озера и всегда сдвоены своим хитиновым основанием. Если неразлучную виталию разломить на две части, у нее возникает удивительное свойство передавать голос на сколь угодно большое расстояние — пожалуй, хоть до непреодолимых скал. Если кто-то один говорит, другой может слушать, и наоборот. Среди кукол подарить половинку найденной ракушки кому-то еще равносильно признать его своим лучшим другом. К примеру, Гемма свою половинку отдала Астемиде, хотя сама ее не находила, а получила от того же Фалиила. Он часто любит нырять в озере, наблюдая за диковинными подводными обитателями. Большинство неразлучных виталий он же, кстати, и добыл.

Кошастый вдруг потерял интерес к бабочкам, заметив для себя другую цель. Нечто ярко-красное непонятной формы, похожее на какую-то маляку настырно кружило в воздухе. Лео подпрыгнул, уверенный что собьет ее одной лапой, но маляка резко набрала высоту и ускользнула. Вторая, третья и еще несколько последующих попыток закончились также безрезультатно. Тут Лео замер и пригляделся: оказывается, маляка была привязана на чуть заметную прозрачную леску, которая тянулась аккурат к окошку Винцелы. На миг показалась ее пестрая прическа вместе с улыбающейся физиономией. Кошастый тут же сообразил, что его просто дурачат, развернулся и поднял хвост трубой. Кисточка на конце загнулась, жестом пытаясь передать обиду.

— Лео! Ну скажи что-нибудь.

— Мррр…

Ингустин в это время пристально смотрел на один из циферблатов мраморной экспоненты. Давно замечено: если долго-долго вглядываться в застывшие стрелки, то в какое-то мгновение может показаться, что они чуть-чуть да шевелятся. Вранье, конечно. Все четыре циферблата, показывающие время соответственно на севере, юге, западе и востоке, застыли навсегда. А мраморная экспонента навек превратилась в единый монолит, не имеющий никакой связи с ходом времени, — по той очевидной причине, что в пространстве скуки оно просто отсутствовало. Стрелки, обращенные на запад и восток, немного отставали от остальных. Авилекс объяснял это тем, что раньше, когда мир был единым, на западе и востоке время шло чуточку медленнее, чем на севере и юге. А это, в свою очередь, вытекает из сложной научной концепции, что мировая ткань времени имеет отрицательную кривизну. Доводов звездочета никто так и не понял, но все поверили ему на слово, кроме Гимземина, который плюнул и сказал: «тьфу, ересь какая!»

Ингустин оторвался от своих метафизических помыслов, лишь когда чья-то рука коснулась его плеча. Вздрогнул. Обернулся. Сзади стоял Хариами:

— Что, думаешь, свершится чудо, и от твоего взгляда стрелки начнут вращаться?

— Хоть кто-нибудь из нас помнит те дни, когда они вращались?

— Нет, конечно! Приходится лишь верить звездочету, а тот, в свою очередь, верит написанному в свитках. — Хариами глубоко вздохнул и резко перевел тему: — На вот в твою коллекцию, — он передал стальной своей рукой чистый лист с номерами страниц 89/90.

— Ух ты! Где нашел?

— Не поверишь, в лесу: залез в дупло одного из деревьев-вихрей. Ради любопытства залез. Я в принципе и не искал эти страницы, даже цели такой не ставил. Глупость, думаю, все.

— Все равно спасибо. Надо вклеить ее в книгу. Мне уже просто любопытно, чем этот розыгрыш закончится.

— Полагаю, всеобщим разочарованием. Даже посмеяться от души не получится. — Хариами еще раз вздохнул и направился по своим делам, его густо-малиновые волосы, как пучки слипшихся иголок, торчали с головы во все стороны. Кто-то находил это красивым.

Винцела вышла на поляну и осмотрелась. Кряжистые, чуть придавленные небом хижины выглядели немного покосившимися от тяжести времени. Их изогнутые крыши сонливо распластали свои края над бревнами. Они казались гигантскими черепичными крыльями, давно потерявшими способность взмахами покорять высоту. Все восемнадцать домиков накрепко вросли фундаментом в поляну и от усталости порой лишь зевали, открывая и закрывая свои скрипучие двери. Этот скрип чем-то напоминал легкую икоту. Винцела заметила куклу в странном вязаном свитере… то есть, нет. В самом свитере, конечно, ничего странного не было, но почему она его раньше ни на ком не видела? Может, рукодельница Леафани связала новый шерстяной шедевр?

— Эй, погоди!

Кто бы ни был обладатель свитера, он не соизволил даже обернуться. Дефилировал размеренной походкой куда-то в сторону юга. Птицы, хлопая крыльями, создавали в небе ораторию бумажного шелеста.

— Не слышишь, что ли?

Вина прибавила шаг, то же сделал и странный субъект.

— Догоню ведь!

Оба уже бежали, и тут Винцела резко затормозила: неприятная догадка всколыхнула ее ум, пришел страх и желание вернуться. Поляна, как назло, была совершенно пуста — ни свидетелей, ни хотя бы праздношатающихся — все разбрелись кто куда. Заглянуть в хижину Анфионы? Так и сделала. Анфи тихо сидела за своим привычным занятием: склонилась над холстом и выводила кисточкой детали очередного пейзажа. Запах разведенных красок, который излучал мольберт, был для обеих чем-то приятен.

— Анфи, я видела Незнакомца. Только что.

— И…

— При чем здесь твое «и»? Струсила, конечно! Откуда они все берутся?

Анфиона отложила кисточку, слегка прищурившись — не сочиняет ли подруга? А смысл?

— Не обращай на них внимание, вот и все.

— Ты так спокойно об этом говоришь? Кто знает, что у них на уме… Да кто они вообще такие?!

Почти половина обитаемого пространства в жилище подруги было завалено картинами. На них изображены остановленные в красках моменты бытия: где-то щедрая зелень деревьев, где-то обширная область неба с порхающими созданиями похожими на птиц, где-то плоские изваяния других кукол. Анфиона нарисовала всех, кроме двоих: Гимземина и Исмирала. Первый попросту отмахнулся от нее, а второй заявил: «вот когда я совершу победоносный полет на ракете, тогда и запечатлишь меня-героя, а сейчас пока рано». На одной из картин очень удачно получился Авилекс, стоящий рядом с каменной книгой и с проповедническим жестом поднятой вверх руки, точно звездочету кто-то сказал: стой! замри на месте! Но похоже, Анфиона явно польстила Авилексу, нарисовав его чуть выше ростом, в богатых одеждах, которых Ави никогда не носил, да и не было у него таких.

— Послушай, а что если они вылазят из зеркал, когда мы спим? — сказала Винцела, и в мире стало на одну абсурдную идею больше.

— Вина, не говори глупостей, к цвету твоих волос они не идут.

— Вот прицепилась к моим волосам! Они-то тебе чем не угодили? — Винцела подошла к осколку зеркала и чуточку взлохматила свою прическу. Говоря о цвете, Анфи наверняка иронизировала, так как на голове подруги присутствовала чуть ли не половина палитры с ее мольберта: зеленый, синий, желтый, оранжевый, даже фисташковый цвет. Вина словно когда-то искупала голову в красках, выливая на себя разные банки, но ей это безумно нравилось.

Последнее время Незнакомцев наблюдали почти все, причем — неоднократно. Как и где они появляются — загадка. Почему? — главный вопрос, являющийся частью той же загадки. Все очевидцы говорят об одном: Незнакомцы постоянно направляются в сторону от Восемнадцатиугольника через лес и скрываются в тумане абстракций. Никто еще не видел, чтобы кто-то из них вернулся обратно. Более того — никто не видел их лица, они всегда развернуты спиной и являются при одном, максимум — двух свидетелях. Авилекс хмурился всякий раз, когда ему докладывали об очередной аномалии, но внятных объяснений не давал. Таурья как-то выдвинула идею, не являются ли Незнакомцы результатом алхимических опытов всем хорошо известного субъекта, но тут же закрыла рот ладошкой со своей знаменитой фразой: «ой, я опять что-то не то сказала». Фалиил же вообще усомнился в их реальности, заявляя, что это простые миражи: ведь никто еще не смог догнать ни одного и хотя бы потрогать его за руку.

Загадки, загадки, загадки…

Когда наступил тлеющий час, Ханниол подогрел маленький чайник, пыхтящий миндальным ароматом, и разлил его содержимое в две небольшие фарфоровые чашки. Потом он достал из закромов мензурку, сворованную во «дворце» у Гимземина, долго рассматривая ее мутноватое содержимое. Жидкая любовь отдавала каким-то сизым оттенком и была совершенно непривлекательна глазу. «Ну, алхимик! Ну, злодей!» — думал он с давно остывшим негодованием, — «Понавыдумывает всякого варева, а другим теперь расхлебывай!» Его же личный коварный план был прост, как и всякое бытовое коварство. Он решил напоить этим зельем Астемиду. Она лишь смеется? Ничего, сейчас посмотрим… Ей безразличны его терзания? Подождем, подождем… Пусть она почувствует то, что чувствует он! Пусть помучается! Может, хотя бы согласится проводить с ним больше времени.

С этими помыслами, которые вряд ли можно отнести к числу благородных, Ханниол вылил содержимое маленькой стекляшки в чай, предназначенный для гостьи. Тот даже не изменил свой цвет, лишь в букете запахов появились едва уловимые свежие нотки. Теперь оставалось только ждать, слушая тиканье вечно отстающего от хода времени будильника…

В дверь вежливо постучали, Хан взволнованно привстал с табуретки, но тут же опустился назад:

— Гемма, ты… ты?

— Ага, я и еще раз я. Вот, зашла проведать чем занимаются бездельники. — Две маленькие непослушные косички по бокам своевольно дергались всякий раз, когда она поворачивала голову. Серое пятно, увы, все еще сопровождало ее в любом путешествии. — Бездельники занимаются бездельем, ничего оригинального. Ух ты, чаек готов! Ничего, если я отхлебну пару глоточков?

— Гемма, нет!!

Ее малахитовые глаза сверкнули негодованием:

— Тебе что, простого чая жалко?

— Да нет же! На вот, пей из этой чашки!

Но было поздно, Гемма издевательскими глотками иссушила все до дна и громко поставила чашку на столик. Тот даже сдвинулся с места.

— Ж-жадина! — она резко направилась к двери, потом обернулась, как-то странно на него посмотрела и уже более мягко произнесла: — Уж и жа-адина!

Дверь не успела даже скрипнуть, как гостьи и след простыл. А когда появилась Астемида, пришлось пить самый обыкновенный чай, разговаривать на обыкновенные темы, разбавляя беседу лишь необыкновенными выдумками. Ханниол постоянно смотрел вниз, боясь встретиться с Асти взглядом, точно опасаясь чем-то заразиться от нее.

Авилекс собрал всех на поляне неподалеку от священной Ротонды, сказав, что имеется очень важный разговор. Куклы расселись по передвижным пням, перешептываясь и теряясь в разных догадках. Были почти все. Гимземин, как и полагается, гордо отсутствовал. Звездочет принес с собой пару свитков, и кое-кто уже сидел в предвкушении, что их ожидает увлекательное чтиво. Днем Авилекс одевался совсем не так как ночью: на нем был элегантный кардиган с шелковым отливом, застегнутый на все пуговицы. Четыре объемных кармана — два на груди, два по бокам — почти постоянно были пусты. Красовались и только. Ну, вдобавок его знаменитая шляпа, конечно. Куда ж без нее?

— Когда-то давно я читал вам любопытную историю, ныне всеми забытую. — Звездочет приподнял свитки, бережно зажатые в руке. — Это одно из важнейших древних писаний, а может, и самое важное. В нем повествуется о том, как и почему образовалось пространство скуки.

Факт, что пространство скуки в начале времен было обитаемым, известен всем. Там тоже жили куклы, похожие на них, в лесах водилось множество плюшевых зверей, повсюду стояли города и села — большие и малые архитектурные постройки, где-то даже грандиозные, совсем не такие как Восемнадцатиугольник. Воспоминания о тех событиях, если и оставались в ватной голове, были настолько смутными, что казались флуктуациями собственного рассудка, лишь нелепыми домыслами реальности.

— Я хочу напомнить всем, по какой причине произошла Катастрофа, после которой время в пространстве скуки навсегда остановилось, — Авилекс говорил громко, с правильно расставленной интонацией, почти торжественно. Часть его подбородка механически двигалась вверх-вниз, а губы, лишенные мимики, при этом то смыкались, то опять раздвигались. Его глаза, пожалуй — самая живая часть лица, приковывали собой всеобщее внимание. — Итак, вы готовы слушать?

Каждый готов был по-своему. Анфиона безразлично разглядывала свои ноготки, Хариами поглаживал стальную руку другой, пластмассовой рукой, опустив хмурый взор. Ханниол все чаще замечал на себе заинтересованные взгляды Геммы, удрученно думая: «о нет! этого только не хватало!» Ему сейчас было совсем не до ветхих легенд. Остальные же выражали неподдельную заинтересованность. Авилекс развернул пожелтевший и слегка потрескавшийся свиток, принявшись за чтение:

Закончив, Авилекс аккуратно свернул драгоценную бумагу и обмотал ее тесемкой. Фалиил задал вопрос очевидный для всех:

— Почему же нас это не коснулось?

— Никто из бывшей ойкумены не в состоянии преодолеть туман абстракций и проникнуть в Сингулярность. Мы — особая область пространства, со своими свойствами и даже законами. Тем не менее, остановка времени рано или поздно не могла как-то не отразиться и на нас. — Авилекс задумчиво посмотрел в сторону горизонта, где одна из свечей молча проповедовала миру свой свет, три другие спорили с ней, безмолвно пытаясь доказать, что именно их сияние краше. — Последние дни я много думал над сложившейся ситуацией, и то, что сейчас скажу, не сочтите за безумие… я хочу попытаться снова запустить ход времени.

Звездочет снял шляпу для того, чтобы очередной раз помять ее в руках. Это бессмысленное действо он совершал минимум по несколько раз в день: иль от излишнего волнения, или от прозаического безделья. Куклы переглянулись и стали громко перешептываться, даже Анфиона потеряла интерес к разглядыванию ногтей, приподняв заинтересованный взгляд.

— А что, это получится? — спросил Фалиил.

— Не уверен. Но можно попытаться, нет — нужно попытаться. У нас просто нет выбора: с каждой ночью туман абстракций светится все сильнее, в нем накапливается внутренняя энергия, не находящая себе выхода, ведь он находится на границе между текущим и стационарным состоянием времени. Там растет напряжение, последствия которого сложно предсказать. Думаю, это как-то связано и с нашими личными странностями: появилась тень, в далеком прошлом исчезнувшая навеки, все чаще возникают видения загадочных Незнакомцев, еще эта книга… Сингулярность становится нестабильна и порождает аномалии. А что будет завтра?

Легкое дуновение страха, последовавшее за этими словами, заставило кукол притихнуть. Таурья даже закрыла лицо ладонями, шепча себе под нос: «ой, что будет? что будет?».

— Теперь вы понимаете, что я собрал вас не для праздной болтовни? — звездочет принялся разворачивать второй из принесенных свитков. — Слушайте:

Авилекс внимательно посмотрел на каждого слушателя, потом сделал свой официальный голос немного мягче:

— Я понимаю, что нагрузил вас излишней информацией, но об этом просто необходимо знать. Иначе мы не двинемся дальше.

— Вот уж никогда не думал, что ход вселенского времени заводится какой-то там пружиной, — с легким смешком в голосе произнес Ханниол, и его скептицизм сейчас разделяли многие.

— Да-да, примерно как ты заводишь свой будильник. Это еще раз доказывает, что все существует по образу и подобию некой парадигмы… что, слово непонятно? Если просто, то все вещи, малые и великие, неизбежно похожи друг на друга. Так устроено все вокруг.

— От нас-то чего требуется? — Ингустин, занятый последнее время лишь книгой да поиском ее сакраментальных страниц, с крайней неохотой переключал свое мышление в другое русло. Его бесцветные опаловые глаза, лишенные выразительности и какой-либо индивидуальности, сейчас недовольно смотрели в сторону рассказчика легенд. Вот еще в чем заковырка… — именно легенд, скорее всего звездочетом же когда-то и записанных (если не придуманных).

— Нужно четыре добровольца, чтобы отправиться в пространство скуки, на самый край — к непреодолимым скалам. Один пойдет к механизму Тензора, наладить который является самой сложной и ответственной задачей. Он сломался сразу после событий, спровоцированных уже небезызвестным вам нищим Нуном. Путь туда, как мы только читали, лежит на север. Двое других пойдут на восток и запад, чтобы настроить ослабевшие струны арфы и скрипки соответственно. Если во время своей игры механические музыканты будут фальшивить, запустить время не получится. Проблема усугубляется еще и тем, что на пути к нашим благородным целям расположены три препятствия: Карусель зеркал, Сентиментальный Лабиринт и Недорисованная крепость. Они созданы для защиты от любопытных глаз да неугомонных умов. Что это такое пока меня не спрашивайте, долго объяснять. Четвертому добровольцу выпадает самая легкая задача: отправиться на юг и завести Пружину так называемого заводного механизма. После того, как был сломан Тензор, она раскрутилась и ослабла. Никаких препятствий движению на юг не установлено.

Авилекс наконец сказал все, что хотел, долго после этого выслушивая не уверенную в себе самой тишину. Мраморная экспонента с четырьмя мертвыми циферблатами стояла посреди поляны как немое доказательство всего вышесказанного и теперь обретала своим существованием иной, более глубокий смысл. Хотелось даже подойти, подергать какую-нибудь из ее застывших стрелок — вдруг от этого в пространстве скуки что-то да изменится. Хотя, вряд ли. Стрелки, двигающие ходом времени, а не наоборот, — явление в принципе невозможное.

Звездочет уже начинал тяготиться всеобщим безмолвием, развел руками и сказал:

— Увы. Внутри Сингулярности осталось слишком мало субстанции времени, поэтому оно, чтобы не утечь окончательно, замкнуто в петлю. Мы с вами, по сути, постоянно проживаем один и тот же день, только по-разному. Если когда-нибудь…

— Я пойду! — бестактно прервал Ханниол, ему в голову вдруг пришла спасительная мысль, что путешествие — это возможность долго не видеть Астемиду, ну… и Гемму заодно. Может, со временем чары эликсира под названием «любовь» наконец развеются?

— Хорошо. Если уж первым вызвался, то тебе решать — в какую сторону направишься.

— Да какая разница, пусть будет север, — наугад ляпнул Хан и обрадовался окончательно принятому решению.

— Хм… к механизму Тензора, значит. Самая ответственная миссия. Одобряю. — Авилекс надеялся, что теперь-то после этого смелого шага предложения от самовыдвиженцев посыплются чередой. Хоть он и являлся негласным лидером общества, он не мог никому приказывать. Но поляну словно покрыла эманация тишины, даже шуршание крыльев бабочек перестали восприниматься слухом. — К примеру ты, Раюл, не желаешь ли сходить развеяться?

— Не-а, я вообще ходить не люблю, у меня ног слишком мало.

Винцела хихикнула, а Раюл для чего-то пошлепал друг о друга свои ботинки. Казалось, он вообще никогда не говорил всерьез, вся его жизнь — на шутках да прибаутках — кружилась с легкостью пушинки, не зная откуда, не зная куда и даже не ведая зачем. Ко всему вокруг он относился с иронией — в лучшем случае, с издевкой — далеко не в худшем. Его лицо обладало так называемой мимикой покоя: даже когда оно не выражало никаких чувств, легкая сардоническая ухмылка пластмассовой маской присутствовала постоянно. Больше всех он доставал Гимземина, иногда скажет нечто вроде: «о, Стекляшкин к нам пожаловал!» или «пробирочно-колбочный бог к нам дойти ногами смог». Алхимик злится, сыплет проклятиями, а тому только весело.

Хариами и Фалиил стали о чем-то перешептываться между собой, даже немного поспорили, после чего Хара заявил:

— Мы оба тоже идем: я на восток, Фали на запад. Хочется посмотреть, что за механические музыканты такие?

— Замечательно, замечательно, — Авилекс нежно пригладил тулью своей шляпы, показывая жестами, как все хорошо складывается.

— Тогда я иду на юг! — громко сказал Раюл.

— Подожди, я же только что тебе предлагал, ты отказался!

— Правда? — Раюл выразил искреннее изумления. — Ну так пользуйтесь моментом, пока я не отказался от того, от чего уже отказался! Иду, и все тут!

Звездочет озадаченно вздохнул, с недоверием посмотрев на местного шутника:

— Ладно. Кстати, Фали, у тебя остались еще свободные ракушки? Четыре пары наберется?

Фалиил молча кивнул.

— Сделаем так: по одной половинке раздашь каждому идущему, остальные половинки мне. Связь нам просто необходима.

Консилиум шел к своему завершению, выдвигаться решили завтра утром. А чего медлить? Еще немного пошумели, подискутировали и вдруг вспомнили, что веселый час-то в самом разгаре…

Наутро, когда четыре свечи поочередно вспыхнули и снова напомнили миру, кому тот обязан дарованным светом и теплом, Хариами двинулся на восток. Он даже не счел нужным с кем-нибудь попрощаться, уверенный, что его ждет легкая прогулка туда-сюда, не более. За туман абстракций выходить никто не боялся, так как неоднократно уже это совершал. Но одно дело выглянуть на пару минут и вновь кануть в уютную Сингулярность, другое дело… Хара мотнул головой, отгоняя липучие тревоги, а после уверенно зашагал в сторону леса. Деревья-вихри стояли торжественно, в чем-то даже надменно, красуясь перед всяким мимоходящим своими закрученными по спирали ветвями. Их листва лишь застенчиво шуршала. Так и подмывало искушение придумать красивую легенду, будто в древности по этим местам юлой прошелся смерч, закружив и завертев все, что попадалось ему на пути. Записать бы эту легенду в свиток и выдать жителям будущих времен за неопровержимую истину… Кстати, может, Авилекс так и поступает?

Ну вот и туман абстракций. С виду ничего особенного — белесая субстанция, внутри которой ничего не видно. Высотой примерно в три роста, протяженностью в поперечнике — шагов двадцать, не больше. Огромным матовым обручем он опоясывал Сингулярность, прокладывая собой границу между миром движения и миром вечного покоя. Хариами набрал побольше воздуха в грудь и совершил первые несколько шагов…

Перед глазами — легкая пелена. Собственные руки, ноги, туловище просматриваются довольно отчетливо. И ни звуков, ни шорохов, ни обитающих здесь штрихов. Истинные жители тумана иногда возникают из небытия, чтобы тут же разочарованно кануть обратно, — свидетельств этому довольно редкому явлению было предостаточно. Хара отсчитал двадцать четыре шага, после чего заметил — все вокруг стало проясняться: белизна спала, опять появился лес и незыблемая Фиолетовая свеча на горизонте.

Вот оно — пространство скуки…

Теперь он находился с внешней стороны Сингулярности, и торжественность этого момента выразилась в душе легким эмоциональным всплеском — отголоском чувства отдаленно похожего на эйфорию.

А ведь на первый взгляд ничего не изменилось.

Так уж и ничего?

Прежде всего пришла абсолютная тишина, будто заложило в ушах: отсутствовали ни то что звуки, но и все их лесные оттенки: шумы, скрипы, скрежеты. Ни малейшего дуновения ветра, ни слабого шороха хоть единого листочка.

— А-а!! — крикнул Хара, но эха не последовало, словно звук был направлен внутрь себя.

Он слышал только собственное дыхание, даже шаги не воспринимались ухом. Стало слегка не по себе. В пространстве скуки не было деревьев-сталактитов, деревьев-сталагмитов или деревьев-вихрей. У каждого древесного обитателя леса присутствовала своя индивидуальность, ветви росли в разные стороны, непредсказуемо извиваясь эвольвентами неких математических кривых. Их изящество и неагрессивная красота поражали. Подумать только — здесь так долго нет времени, нет увядания, есть только прекрасное, вечное и неосмысленное…

Ну да, фраза «долго нет времени» звучит как-то конфликтующе.

Хариами посмотрел на кисти своих рук, сжал и разжал кулаки. Правая кисть, у запястья впаянная в пластмассовое тело, была сделана из стали и сгибалась на круглых шарнирах. Очень давно произошло какое-то несчастье, в результате которого он потерял руку. Сейчас уже ничего не помнил. Кто сделал протез? Вроде некий кузнец, и похоже, это случилось где-то за пределами Сингулярности, когда в пространстве скуки еще обитала жизнь…

Чего теперь ворошить опустошенную память? Было это бесконечно-бесконечно давно…

Хариами подошел к одному из деревьев, слегка согнул его ветку. Она так и осталась торчать дугой, вовсе не думая разгибаться. Он отломил какую-то ее часть и узрел еще одно чудо: часть ветки продолжала висеть в воздухе, не падая вниз. Оказывается, здесь даже остановлено действие сил притяжения. Ничто не течет, ничто не меняется. Как-то по-новому выглядела Фиолетовая свеча, и он некоторое время не мог сообразить — что же с ней не то, потом дошло: ее пламя совершенно перестало мерцать. Точно заледенело, продолжая излучать лишь похолодевший свет.

Вообще-то все это было ожидаемо. И чему он удивляется?

Хара, воодушевив себя важностью миссии и отважностью ее исполнителя, медленно двинулся сквозь лес на восток. Сначала шел очень осторожно, боясь сделать что-нибудь не так или ступить куда-то не туда. Но пространство скуки по сути не являлось враждебной средой обитания. Загадочной — да, унылой — тоже да. Но не более. Примерно через полчаса субъективного времени Хариами уже смело вышагивал по лесу, распрощавшись с любыми страхами. Дороги не было, как не было и необходимости в ней. Просто ориентируйся на пламя свечи — и до востока добредешь, уж точно не заблудишься.

Фалиил шел в противоположном направлении, на запад — туда, где безраздельно царствовала статная Голубая свеча, окрашивая горизонт соответствующим оттенком. От этого возникало ощущение вечных сумерек: небо чуть заштриховали голубым карандашом на радость всем поэтам да романтикам. Туман абстракций Фалиил прошел беззаботно — просто двигался, ни о чем не думая. Потом готов был поклясться, что слева в тумане нечто мелькнуло… Штрихи? Других версий быть и не могло. Но он не разобрал ни формы, ни образа. Едва оказавшись в пространстве скуки, он крикнул:

— Эй! Здесь есть кто-нибудь?

Глупо, конечно. И как-то странно звучал собственный голос — точно звуки обрубали после каждого произнесенного слова. На душе стало жутковато. Он сдержанно полюбовался напыщенностью лесных тонов, вдохнул совершенно бесцветного и безвкусного воздуха, затем продолжил путешествие. Фалиил был скептик по натуре и меланхолик по убеждениям. Жизнь, которая, по его мнению, не многим веселее чем смерть, — являлась для него лишь ежедневной сменой декораций. Он сам порой жалел, что не может так искренне восхищаться каждому прожитому дню, как, например, Анфиона или Винцела. Еще в его натуре имелась тяга к познанию вещей. Интересно было как устроено то, как это? Почему ветер? Почему звезды? Почему днем пять часов, а ночью четыре?

Вообще-то научными изысканиями занимались трое: Гимземин, Авилекс и Фалиил. Только каждый видел этот путь по-своему. Алхимик шел к знаниям через опыты с травами да разными ингредиентами. Звездочет, разумеется, через изучение ночного неба и чтение древних свитков. А Фали в большей степени был просто философом-размышлистом. В его голову постоянно приходили какие-нибудь неординарные идеи, якобы объясняющие устройство бытия. Вот однажды он выдвинул гипотезу, что весь мир плоский, как огромный блин. Отсюда следовало, что если начать копать яму, то рано или поздно сделаешь дырку в земле. Винцела, помнится, тогда еще рассмеялась, мол: «ну давай, попробуй!» А он взял и попробовал! Выкопал глубину почти по плечи, а ниже пошел уж слишком твердый грунт, о который тупилась лопата. Но Фали с достоинством вышел из положения, сказав: «железное дно, я так и думал». Еще он как-то размышлял: что будет, если разделить камень надвое, а потом еще надвое, а потом еще… и так много-много раз. Можно ли дойти до самой маленькой, неделимой частицы или это действо обречено длиться бесконечно? Он даже придумал имя для гипотетической частицы — лептон (то есть слепленный из ничего). Консультировался с Гимземином, но тот хмуро повел своими косыми бровями и ответил, что его практика такое не подтверждает.

Не так давно Фалиил высказал более сложную гипотезу, заявив ошарашенным слушателям, что они наблюдают не четыре отдельные свечи, а одну-единственную, только с разных сторон. Этот оптический обман возникает потому, что пространство вселенной сильно искривлено и замкнуто в большую сферу. Кривизна разлагает свет на четыре спектра. И еще в конце он добавил, что его теория гениальна. Половина кукол сразу же отвергла этот бред, а другая половина, в основном — девчонки, даже не поняла, о чем шла речь.

Сейчас Фалиил размашисто вышагивал по пространству скуки, не особо наблюдая за его безжизненным окружением, и наверняка думая над своими новыми теориями. Из кукол он был самым большим — как в высоту, так и в ширину — даже слегка полноват. Может, поэтому пуговицы на его темно-синей рубашке постоянно расстегивались?

Его округленное лицо редко когда улыбалось.

Едва очутившись в тумане абстракций, Ханниол внезапно отпрянул. Звук непроизвольно вырвался из горла и скорее являлся неосознанным рефлексом, чем выражением панических чувств. Даже когда причина для испуга резко исчезла, ее образ еще некоторое время шокирующим воспоминанием стоял перед глазами. Этот огромный черный монстр с мохнатыми загнутыми зигзагом лапами, несколькими светящимися глазами и тоненькими, как у стрекозы, крыльями по бокам. Стрекоз уже давно никто не наблюдал, а это одичалое видение длилось, пожалуй, капля-секунду… или две, или три. Да не все ли равно?!

Штрихи…

Вот и познакомились.

Интересно, когда они возникают, за то ничтожное мгновение, что живут, они что-нибудь чувствуют? Думают? Боятся своей смерти, едва ли не впритык следующей сразу за рождением? И откуда они? Из кошмарных снов? Вдруг образы, рождаясь в чьей-либо несчастной голове, пытаются реализовать себя здесь, в тумане?

Ханниол отошел от первоначального шока и уж было надумал повернуть назад. Но жуть как не хотелось выглядеть трусом в глазах Астемиды. Тьфу, почему мысли опять о ней? Дальнейшие шаги он совершал, двигаясь точно по канату — осторожно, с зажмуренными глазами. Когда на горизонте вновь появилась Желтая свеча, казалось, радости нет предела. Освежающий вдох-выдох придал сил и некую внутреннюю окрыленность: он готов идти! А штрихи — лишь несущественная мелочь, близкая к взору. На минуту ему даже стало стыдно за свои сомнения.

Лес выглядел как-то странно: все деревья стояли нагнутые — причем, нагнутые в одну и ту же сторону. Их некогда величественные кроны теперь раболепно склонялись перед… ну не перед ним же! И тут Хана посетила догадка: в тот момент, когда в древности остановилось время, здесь, на севере, дул сильный ветер. А после того, что Авилекс назвал Катастрофой, вся местность превратилась в музей некогда бурлящей жизни. Застыл момент, застыли страсти, застыло даже осознание происходящего.

Пройдя не так уж много шагов, Ханниол вдруг остановился и улыбнулся увиденному: среди травы лиловыми остроконечными лепестками торчал цветок алюбыса — тот самый, из которого Гимземин изобрел любовь. Рядом примостилась небольшая полянка с распустившимися цветками ненавии: они были приторно-желтые, с колючими иголками на стеблях. В Сингулярности такие редкость. Хан подумал, что на обратном пути неплохо бы нарвать для Астемиды букет чего-нибудь экзотичного.

Тьфу ты, опять мысли о ней! Хан вспомнил, что отправился в странствие лишь с целью излечиться от этого наваждения, поэтому гнал от себя возникающие в ватном мозгу гипнотические образы. Но увы, это не очень-то получалось. Порой казалось, что настойчивые воспоминания об Асти не просто атакуют рассудок, а идут на него откровенной войной. Вот, к примеру, комплексную неделю назад, она, ляпнув по ходу какую-то несуразную глупость, весело потрепала его рыжую шевелюру. Тогда он лишь недовольно поморщился, а сейчас готов прокручивать эту картинку вновь и вновь…

Ханниол пробежался, стряхивая в траву липкие наваждения ума, потом решил наконец сосредоточиться на поставленной задаче. Как долго идти к механизму Тензора? Что за Карусель зеркал еще такая? И зачем это все? Жили и вроде не тужили.

Желтая свеча, не мигая и не давая никаких подсказок, виднелась из-за непреодолимых скал далеким спасительным маяком.

Существует поверье: если загадать желание и обойти весь туман абстракций против часовой стрелки (ни разу не сбившись и не выйдя за его пределы), то оно непременно сбудется. Двигаться против часовой стрелки — условие очень важное, потому как если путь будет лежать по часовой, то желание сбудется на прямо противоположное. Скорее всего это глупые выдумки. Даже Авилекс скептически покачал головой, когда впервые услышал от кого-то эту байку. Во всяком случае, никто еще не проверял ее справедливость на практике.

Не собирался это делать и Раюл, дорога которого лежала строго на юг к, пожалуй, самой красивой из четырех свечей — Розовой. Оказавшись после тумана в причудливом лесу, он прошел ровно три шага, недоверчиво озираясь вокруг. Остановился. Почесал макушку.

— И чего ради я подписался? — вопрос глупо был задан самому себе, как будто сейчас из него вылезет запасная личность с мудрым ответом: «действительно, чего ради мы подписались? а ну, пойдем домой!»

Раюл достал ракушку, ее волнистый хитин отдавал терракотовым оттенком:

— Ави, меня слышно? Ау.

— Что произошло? — баритон Авилекса доносился настолько отчетливо, словно тот стоял рядом и говорил в ухо.

— Не поверишь, я уже соскучился.

— Не дури. Хотя бы раз прояви серьезность, ты даже не представляешь, насколько для нас это важно… х-мм… кх-рр… да не видел я твоего кошастого, отстань!

— Чего-чего?

— Последнюю фразу я не тебе.

— Если я это не я, тогда я кто?

— Раюл, хватит прикидываться имбецилом. Тебе и так выпала самая легкая миссия. Заведешь Пружину механизма и назад. Заодно пополнишь свои знания об окружающих вещах.

— Знание — сила, незнание — счастье.

На том диалог и завершился.

Хвойных деревьев в Сингулярности было немного, девчонки иногда вплетали их маленькие ветки себе в одежду, порой даже в прическу, но мода на это быстро прошла. Здесь же хвойные великаны топорщились из земли на каждом шагу, принимая разные позы: хвалебные (ветви в небо), враждебные (ветви в стороны) или изумленные (ветви криво растут куда попало). Щетина сиреневых иголок (местами чуть зеленоватых) покрывала их древесную наготу.

— А… подвиг, так подвиг, — пробурчал Раюл и решительно двинулся в сторону юга.

Насвистывая веселую мелодию, он иногда для развлечения рвал пучки травы, подбрасывая их вверх. Они так и оставалась висеть в воздухе затверделым изумрудным салютом.

Авилекс теперь почти не покидал свою хижину, четыре ракушки квадратным созвездием лежали на столе, и каждая из них могла в любой момент завибрировать. Всякий сеанс дальней связи начинался примерно такими репликами: «ух ты, чего я увидел!», «ух ты, чего я нашел!» Пространство скуки, не смотря на свое депрессивное название, поистине являлось полем для удивительных открытий. Жилище звездочета почти полностью было завалено книгами, свитками, исписанными тетрадями. Книги стояли не только на полках, но и многоэтажными стопками громоздились прямо на полу. Неряшливо сложенные, перекособоченные стопки поддерживали друг друга, чтобы не развалиться кучей макулатуры. Вдобавок, все было тщательно укрыто целлофаном в защиту от чернильников.

А Исмирал вчера взялся строить новую ракету…

Ох, ох и еще раз ох! Когда он об этом торжественно сообщил, все только недоуменно разводили руками: да сколько можно?! Когда ж он успокоится? Что это: проявление крайней тупости или крайнего упорства? Или он трудоголик по своей натуре? Пусть тогда подремонтирует некоторые покосившиеся хижины. Они, давно состарившись, так и ждут реконструкции, выставляя на показ свои прогнившие бока. Но нет. Исмирал приволок несколько небольших бревен и уже принялся распиливать их на доски самодельным ручным станком. Ведь обшивка ракеты собиралась именно из них — тщательно обструганных, друг к другу подогнанных, предварительно высушенных и по форме изогнутых плах. Гвозди использовать категорически запрещалось по им же придуманной инструкции. Гвозди — лишний весовой балласт. Поэтому только клей! Миниатюрный фрезерный станок также работал от руки, выделывая в досках продольные, пахнущие опилками пазы.

Здание священной Ротонды являлось, пожалуй, самым великолепным зодческим сооружением в пределах Восемнадцатиугольника. Учитывая, что никаких других зодческих сооружений поблизости не наблюдалось, предыдущее утверждение звучит несколько издевательски. Куклы построили ее очень давно, но построили на совесть и, возможно, на века. Кирпичи священной Ротонды, все без исключения, были из керамического пластилина, обожженного пламенем и покрытого глянцевой эмалью. Сам же пластилин, как и другие ископаемые, добывался из-под земли, ближе к югу, где его обильные залежи. Купол Ротонды представлял собой большую полусферу, поделенную еще пополам. Получившаяся таким образом открытая площадка и являлась сценой, на которой ежедневно разыгрывали одну и ту же пьесу. От внутренних помещений ее отделял бархатный занавес: там была костюмерная да хранились вырезанные из картона декорации. Внешне со всех сторон здание украшали четыре сводчатые нервюры, сделанные из элегантных разноцветных камней — рубина, хризолита, обсидиана. Между ними вдоль по круглому периметру выступали чуть изогнутые пилястры. Они тянулись от фундамента до самого купола и на конце превращались в большие мраморные руки, как бы поддерживающие крышу. Получившееся архитектурное великолепие тщательно берегли, время от времени реставрируя обветшалые места.

Сюжет пьесы, действо которой разыгрывалось на сцене, весьма прост. Вот суть: у королевы Раоны из некого вымышленного мира украли сундук с сокровищами, две ее фрейлины Анахиль и Катария наперебой принялись высказывать предположения, кто бы мог совершить столь подлый поступок. Все сошлись на мнении, что это дело рук Главного Злодея, который по-видимому настолько зол, что ему даже не сочли нужным придумать сценическое имя. В конце преступнику отрубают голову. Под струны мандолин звучит финальная песня. И — занавес. Просто как зевнуть. Возможно, сценарий сочинялся когда-то на бегу.

Шел обманутый час. Когда Ингустин приблизился к Ротонде, доигрывалась уже последняя сцена представления. Он бы в жизнь не стал смотреть затертое до дыр действо, если б не нужно было встретиться с Эльрамусом. В пьесе участвовало всего пять персонажей: сама королева Раона (сегодня ее играла Леафани), две ее фрейлины — Анахиль и Катария (Гемма и Клэйнис соответственно), далее палач Хриндыль (откроем тайну — это Ахтиней), а также Главный Злодей (тот самый Эльрамус).

Выносят декорации для последнего акта: гильотину, трон королевы, лужу — нарисованную на бумаге, несколько картонных кустарников. Сначала появляется Раона, машет веером. Далее следуют фрейлины, они перешептываются. Следом за этим выходит в цепях Главный Злодей, его приводит палач.

Главный Злодей (удрученно):

— Все лгут, лишь я здесь мыслю здраво. И речи их для разума отрава!

Раона (иронично):

— Не ты ль, поборник нравственности лживой, сокровища мои присвоить возомнил?

Анахиль:

— Он! Он!

Катария (грозит пальцем):

— Еще как он! Мы видели! Мы знаем! Мы не язвим и чувств не распинаем!

Раона (усиленно машет веером):

— Так пусть же голову отрежет гильотина тому, кто скользок как в болоте тина!

Главный Злодей:

— Ваше Величье, Недосягаемое тленной красотою! Зря поступаете вы так со мною.

Раона:

— Почему?

Главный Злодей:

— Нет, смерть я заслужил — ведь самый злой я в мире! Но… эта гильотина цветом не подходит к лацканам на моем мундире! Вы только рты не разевайте, другую срочно подавайте!

Палач Хриндыль:

— Ты издеваешься, паяц? Главу склоняй немедля! Иль предпочтешь засунуть ее в петлю?

Главный Злодей:

— Да я ж о вас забочусь, королева! Ну, срубите вы голову мою, лишая с телом связь… ну, скатится она в ту лужу, где одна лишь грязь. Чудовищное зрелище, и разве то прилично? Глава в сей грязной луже — это ведь не эстетично! Замечу в качестве аккордного пассажа — будет испорчена вся красота пейзажа.

Палач (раздраженно):

— Он ведь дерзит нам! Королева, дайте знак.

Главный Злодей:

— Откуда дерзость, что вы? Я исполнен лишь любовью! Боюсь забрызгать вас чернильной кровью. И палача мне жаль: вдруг гильотина мимо моей шеи промахнется и в лик его святой ножом воткнется? Не лучше ли меня вам отпустить, а предварительно немножечко простить. О, тут судьбы-фортуны явлен взбалмошный сарказм, простите вы меня за плеоназм!

Королева Раона встает с трона:

— Нет силы слушать этот бред, казнить его — вот мой ответ!

Анахиль и Катария одновременно:

— Казнить, казнить злодея! Хорошая идея.

Тут незаметно за кулисами настоящего персонажа меняют на бутафорского, сделанного из папье-маше. Его голова просто приклеена. Кладут на гильотину, после чего ее нож опускается. Голова отскакивает и катится прямиком в нарисованную лужу. Следуют радостные возгласы. Королева встает и говорит:

— Теперь уж не видать нам бед. Да будет жизнь! Да вспыхнет свет!

Анахиль и Катария достают две мандолины и играют веселую мелодию, а королева, чуть приподняв юбку-кринолин, бегает по сцене, исполняя песню.

На этом пьеса завершается. Все кланяются несуществующим зрителям.

Ингустин пару раз хлопнул в ладоши, что в данной ситуации вполне сходило за аплодисменты. В постановках никогда не принимали участие двое — Гимземин и Фалиил, оба не верили в существование Кукловода, но лишь первый из них открыто исповедовал свое невежество. Фали обычно ограничивался философскими отговорками, ссылаясь на скуку, бессмысленность бытия и так далее, и так далее. Авилекс был третьим, кто не играл в спектаклях, но совсем по другой причине — он считал себя художественным руководителем и идейным вдохновителем всей этой самодеятельности. Не исключено, он также является автором пьесы.

Эльрамус, сняв с себя неуклюжий костюм Главного Злодея, вышел на поляну.

— О чем ты хотел поговорить? — Ингустин двинулся ему навстречу.

— Я? Хотел?

Эльрамус был самый рассеянный из всех. О его рассеянности ходили легенды достойные быть записанными в свитках. Понятно, у кукол плохая память, и это уже давно не претензия, но тут особый случай. Его часто можно было встретить блуждающим вокруг своего домика с крайне отрешенным видом, что-то выискивающим в траве. То потеряет расческу, то один носок, то карандаш или другую безделушку. Поиск чего бы то ни было занимал у него третью часть жизни. Нередко Эл приходит к кому-нибудь в гости и тут же говорит: «ой, а я и забыл, зачем пришел!» Но самый вопиющий случай зафиксирован пару недель назад, когда он забыл имя своего соседа Ахтинея. Подходит к нему и говорит: «скажи, как тебя звать?» Поначалу все сочли это за неумелую шутку, но вовремя опомнились — Эльрамус совсем не любил шутить.

— Ты! Хотел!

— А-а… а, да! Идем.

Приблизились к его хижине, он указал на ее угол, где между двумя бревнами, плотно лежащими друг на друге, что-то торчало. Маленький кусочек бумаги. Ингустин почесал макушку:

— Ты думаешь о том же, что и я?

— Я? Чего?

— Если просто потянем за кончик, то порвем. Слушай, ломик или фомка у тебя имеются?

Эл нахмурил брови и задумался, будто его попросили решить сложное уравнение:

— Надо бы поискать…

— О нет, только не это! Сейчас сам принесу.

Через пару минут Ингустин уже вставил маленький железный ломик меж бревен и чуточку раздвинул их, выслушивая возмущенный скрип потревоженного сооружения. Так и есть. Там лежал лист со страницами 29/30 — изрядно измятый, пожелтевший, слегка даже отсыревший.

— Но ведь специально засунуть сюда его никто не мог, — Ин бережно разгладил лист ладонью. — Это просто невозможно. Странно, странно…

— Зачем тебе? — Эльрамус кинул удивленный взгляд на пустоту страниц.

— Помнишь книгу, что мы достали из пепла?

— Какую книгу?

Ингустин приложил руку ко лбу и покачал головой. Дальнейшее продолжение разговора сулило нервным расстройством. Иногда Элу приходилось заново объяснять очевидные вещи, вплоть до того — где лево, а где право. Редко какая информация задерживалась надолго в его голове, ватный мозг почему-то отторгал ее, как нечто инородное, создающее лишнюю тяжесть.

— Ладно, друг, я пойду.

Сказав эти слова, Ин понял, что важнейшей задачей для него на сегодня является вклеить находку в книгу на свое законное место. Интрига продолжается, однако.

Число 9 создает всеобщую гармонию. Оно самое важное в Сингулярности, и доказательств этому достаточно. Известно, что в сутках 9 часов. Пять днем: ароматный час, далее веселый, обманутый, час забот, а также тлеющий час. И четыре ночью: час сомнений, тревожный час, час кошмаров и самый последний — дремлющий час. Вообще, если речь идет о времени, то гармоническая цифра присутствует везде и всюду. 1/9 доля секунды называется капля-секундой, в минуте 99 секунд, а час длится 99 минут. Неделя состоит из 9-ти суток, если же количество суток 99, то это — комплексная неделя. 999 суток подряд называется интегралом дней. Но есть отрезок времени куда более головокружительный: 999 раз по 999 суток, и это уже тридевятый интеграл дней.

Ладно, теперь подробнее о дне и ночи. Считается, что ароматный час наступает сразу после зажжения свечей. Кто-то зовет это явление утром. Девчонки, как правило, прихорашиваются у зеркала, мальчишки любят еще подремать. Чем занимается в это время Гимземин, никому не ведомо. Далее идет веселый час: здесь все просто, куклы играют в разные игры: в мяч, прятки, догонялки. Фалиил и Авилекс предпочитают больше логические настольные игры, иногда сидят вместе да усердно над чем-то думают. Обманутый час следует за веселым. Почему у него такое странное название, сейчас никто не может объяснить, но он полностью посвящен Кукловоду. Именно в это время на сцене Ротонды ставится пьеса. Состав неизменный — пять участников, и в принципе неважно, кто играет какую роль, актеры периодически меняются. Реплики любого персонажа давно все знают наизусть, но есть исключение — Эльрамус. Он, бедолага, постоянно учит сценарий заново. Потом приходит час забот, где каждый занимается своим ремеслом (если оно есть). К примеру, Анфиона рисует картины, Винцела перекладывает свои гербарии или же собирает для них цветы, Фалиил записывает философские мысли в тетрадь. Для Исмирала его личный час забот занимает чуть ли ни весь день. Он трудится над строительством очередной ракеты, свято веруя, что одна из них когда-нибудь да полетит к звездам. Тлеющий час подкрадывается незаметно и приходит перед самым наступлением ночи. Куклы разговаривают о том, о сем. Кто-то уже зевает. А потом гаснут свечи.

Ночь наступает ворвавшимся откуда-то извне часом сомнений — опять странное название и опять никто не в силах его истолковать. Затем следует тревожный час — здесь все, кроме звездочета, уже спят. Тот же честно пересчитывает постоянно меняющееся количество звезд, записывает данные в ту пухлую тетрадь, а спать обычно ложится не раньше наступления часа кошмаров. Те, кто непреклонно верит легендам, считают, что в это время души кукол покидают свои тела, блуждая по туману абстракций и с трепетом внимая всем ужасам, что там рождаются. Сны никто никогда не запоминает. Почему-то. А вот дремлющий час — последний в ночи. Его власть под небом перед самым пробуждением, незаметна и мимолетна. Далее загораются свечи, колесо времени полностью проворачивается, и цикл начинается заново.

Астемида проснулась оттого, что кто-то укусил ее за нос. Что за неслыханная наглость?! Кому это врезать как следует? Открыла глаза и увидела морду кошастого: он вцепился в нос клыками, фривольно урчал и вилял хвостом.

— Ах, ты злодей! А ну, прекращай злодействовать! — Асти оттянула его за уши. — Ну что, наказать тебя или расцеловать? Что выбираешь? Когда ты себя научишься вести в гостях?

Асти принялась целовать его морду. Лео мурлыкал, делал вид что недоволен, его длинные синтетические усы то и дело щекотали ее лицо. Часы с ходиками тик-такающе шли по воздуху, при этом все время оставаясь на одном месте. Их пришлось перевесить под самый потолок, потому что раньше Лео частенько подпрыгивал, пытаясь сбить ходики лапами, уверенный, что они его личные враги. Сейчас часы стали недосягаемы для его акробатических трюков, а он лишь порою озлобленно на них рычал.

Астемида поднялась с кровати и прежде всяких дел встала у зеркала, повернулась одним боком, потом другим, расплела да снова заплела косу. Все так же хороша как всегда! Каждый четный и нечетный день она проделывала эту утреннюю процедуру, думая, что зеркало как-то облагораживает ее, а порой в чем-то даже завидуя своему отражению. «У тебя, подруга, никаких забот», — говорила она беспечному отражению, — «только стоишь да кривляешься, чем не жизнь?» Ее плоский, разукрашенный теми же цветами, двойник в это время шептал губами и, скорее всего, говорил то же самое. А может, просто мечтал о недосягаемом третьем измерении.

Асти вдруг замерла, увидев на стене фиолетовую кляксу.

— О, нет…

Клякса моргала единственным глазом, водя зрачком направо-налево, вверх-вниз и бесцеремонно разглядывая незваную хозяйку хижины. Астемида медленно взяла маленькую баночку, занесла ее над головой… резкий выпад руки… но банка оказалась на пустом месте. Чернильник пару раз прыгнул, оставив после себя два фиолетовых пятна. Взгромоздившись несколькими бревнами выше, он продолжал нагло таращиться одиноким своим зрачком на все сущее вокруг. Кошастый не был бы кошастым, если б при этом оставался в стороне. Он резко подпрыгнул, стараясь ухватиться когтями за бревна.

— Лео, нет! Ты весь измажешься!

Что? Нет его охоте?! Да она в своем уме?!

И Лео принялся задорно гоняться по всей хижине, а чернильник скакал с бревна на бревно, с пола на кровать, с кресел на фигурный столик. Кое-кое-кое как, попытки наверное с двадцать пятой, Астемиде удалось-таки поймать его в банку да закрыть плотно крышкой. Но финал утреннего менуэта оказался трагичен. Все вокруг — стены, пол, мебель — были в фиолетовых пятнах, морда и лапы кошастого также оказались обильно измазаны чернилами. Теперь целый час наводить марафет, да и Лео купаться ужас какой нелюбитель. Астемида приподняла банку и зло посмотрела на пленника:

— И откуда ты, паразит такой, взялся? Гимземин ведь утверждал, что извел вас всех. Вот отнесу тебя к нему, будет над тобой опыты ставить!

Они появились несколько интегралов дней назад. Точнее сказать сложно. Возникли из какой-то склянки с чернилами, и поначалу к ним даже отнеслись как к милым невинным созданиям. Винцела, помнится, еще и миндальничала с одним: «у ти пусик какой! у ти кляксика какая!» Проблемы начались позже, когда пришлось везде и всюду оттирать эти фиолетовые пятна. С каждым днем их становилось все больше. Возможно, именно тогда, учуяв свое численное превосходство, они потеряли всякий этикет: их поведение стало более развязанным, ореол обитания более обширным. Серьезного зла причинить они не могли, но в мелких пакостях просто не знали себе равных. Поздно спохватились, когда поняли, что основная цель существования чернильников — измарать своим естеством как можно больше свободного пространства. Настоящая беда грянула, когда они атаковали библиотеку. Там была масса книг с написанными сценариями к разнообразным пьесам, их периодически поднимали из забвения, разучивали и ставили на сцене Ротонды. Когда же армия клякс проникла в их хранилище, она не пощадила ни одной рукописи. Чернильники будто озверели, они истерически прыгали, проникали между страницами, чтобы на каждой из них оставить минимум дюжину своих мерзких пятен. Таким вот плачевным образом все тексты были испорчены, и пришлось идти на поклон к алхимику. Гимземин, воодушевленный вызовом для своего таланта, изобрел какой-то спрей, пшикающий из маленьких баллончиков. Тогда чернильникам была объявлена беспощадная война, выиграть которую удалось за пару дней. С тех пор их никто больше не видел, и с тех самых пор на сцене Ротонды ставится одна и та же пьеса, уцелевшая только потому, что текст ее лежал у архивариуса Авилекса.

Астемида пришла к Гемме взволнованная своей шокирующей новостью:

— Подруга, представь себе, кого я изловила? Догадаешься с двух раз?

Гемма зевнула, ее миниатюрные пальчики затарабанили по поверхности стола, что вполне могло сопровождать процесс мышления и раздумий. Но она, загадочно улыбнувшись и отведя взгляд в сторону, произнесла совсем другое:

— Интересно, как он сейчас там?

— Ты-ы о ком? — недовольно спросила Асти.

— Я про Ханниола. Ведь он слоняется сейчас в полном одиночестве по пространству скуки. Печальный. Растерянный. Всеми забы…

— Тьфу ты! Нашла о ком думать! Не пропадет, не бойся. — Астемида взяла на руки кошастого и пригрозила ему пальцем, чтобы тот не выдал ее тайну. Но тут же сама выпалила:

— Я чернильника отловила! А? Как тебе?

Всуе упомянутый Ханниол продолжал свое движение на север. Так как здесь отсутствовала смена дня и ночи, определить сколько времени прошло в Сингулярности становилось все трудней и трудней. Когда тянуло в сон, он просто сворачивался клубком у ближайшего дерева, как это делал Лео, да погружался в спасительное забытье. Самым ярким первым впечатлением была лежащая на пути деревня, вернее — ее неодушевленные обитатели. Пятнадцать или шестнадцать домиков хаотично располагались рядом, даже не образуя прямой улицы, тем более правильного многоугольника. Хану показалось это безвкусицей. Несколько кукол скульптурами стояли неподалеку — с нелепо разведенными руками и затвердевшими эмоциями на лицах. Все без исключения они были небольшого роста — даже ниже, чем Авилекс. Простые одежды, простая обувь… где-то в древних свитках упоминается слово «крестьяне». Может, они и есть?

— Здравствуйте, — робко произнес Ханниол и испугался. Вдруг скульптуры дрогнут? Вдруг кто да обернется?

Глупо, конечно. Ближе всех находились две куклы-девочки в белоснежных чепчиках, они о чем-то пытались беседовать. Одна внимательно слушала, нахмурив брови, в руке же держала маленькое плетеное лукошко с декоративными грибами. Другая, открыв рот и размашисто показывая растопыренные пять пальцев, пыталась первой что-то сказать. Именно в этот момент время остановилось, превратив их пластмассовые лица в театральные маски.

— Интересно, сколько всего таких вот «жителей» обитают в пространстве скуке? — уже тихо, себе под нос пробормотал Хан и, озираясь, прошел еще десяток шагов.

Там, нагнутой у колодца, располагалась статуя куклы-мальчика. Он, как и Авилекс, носил шляпу с высокой тульей, только материалом попроще да расцветкой побогаче. Ханниол сам нагнулся да внимательно посмотрел в его стеклянные глаза, испытав очередную волну страха. Если б мальчик сейчас хоть слегка моргнул, он бы в ужасе вскрикнул. Даже успел представить себе эту картину. Но нет. Всякое движение здесь отсутствовало. Когда-то очень давно этот мальчик захотел опустить ведро в колодец, но время, остановившись в самый неподходящий момент, так и оставило ведро висеть в воздухе вместе с грубой веревкой, привязанной некрасивым узлом.

Еще пять или шесть кукол когда-то шагали в разные стороны, даже не подозревая, что очередной их шаг обречен длиться вечно… ну, или почти вечно. «Вот интересно», — подумал Хан, — «а сам виновник трагедии, нищий Нун, тоже до сих пор сидит где-то на троне? Что ж, он своего добился. И тот глупый правитель, что разрешил… как же его имя?.. Равети… Равета…» Ханниол хотел было связаться по ракушке с Авилексом, но передумал. Тот и так уже раздражается, если его беспокоишь по пустякам.

Глаза всех кукол-статуй были лишены главного — осмысленного взгляда, внутреннего тепла и хотя бы иллюзорных признаков жизни. Статуи стояли ослепшими, рассматривая плоский мрак собственной пустоты. Деревья вокруг с равным успехом изображали бездушный дендрарий, этакий музей смерти наяву: хоть бы один листик пошевелился… Их ветви точно погрузились в густую среду, как будто весь воздух в округе вмиг обернулся затверделым стеклом.

И хоть бы малейшее дуновение ветерка…

Ханниол, поборов сомнения, решил зайти в одну из хижин. По сути — это те же бревенчатые сооружения, что у них на поляне, только вместо черепичных крыш возвышались размашистые охапки соломы. Дверь даже не скрипнула, когда он ее открывал. Да, пространство скуки не баловало слух никакими звуками. Внутри довольно убогая обстановка, какие-то тряпки разбросаны по всему полу. Но главное — часы. Их стрелки были сломаны, а циферблат разбит. В бывшем часы наверняка представляли здесь единственную роскошь, такой вывод напрашивался из-за их красивой хрустальной огранки. Теперь же это никому ненужный металлолом, художественно обрамленный, но не более того. Хан заглянул еще в некоторые домики, и везде похожая картина: циферблаты часов разбиты, а стрелки либо вырваны с корнем, либо коряво согнуты. Права, значит, легенда…

Открывая очередную дверь, Хан ойкнул и отпрянул. Внезапно обнаруженная в дверном проеме неустойчивая кукла-статуя свалилась прямо на него. Видать, когда-то она уже готовилась выйти на улицу, но не успела. Ханниол заботливо прислонил ее к стене. Неужели когда время будет снова запущено, все они, как ни в чем не бывало, пойдут по своим делам? Ведь для них сейчас вечность длится как одна капля-секунда. Он уже вообразил себе картину, в которой нищий Нун с позором изгоняется с королевского трона, а ему кричат вдогонку: «в следующий раз надо думать, прежде чем указы отдавать!»

Ханниол чувствовал, что на протяжении всего странствия что-то гнетет его изнутри, и это «что-то» никак не связано с пространством скуки. Какой смысл скрывать — он просто хотел видеть Астемиду. Все думал, чары вот-вот развеются. Надеялся. Но сбыться его надежде если и суждено, то по крайней мере не здесь и не сейчас. В принципе, есть вариант услышать ее голос, попросить Авилекса, чтобы позвал. Он уже потянулся к ракушке, но резким движением одернул руку.

Нет, надо идти на север.

Идти!

Идти!!

Идти!!!

Возможно там — спасение. Желтая свеча выглядела уже непривычно большой: совсем не так, как из Сингулярности. Стал отчетливо заметен стекающий с одного ее бока воск. Вот интересно: свечи ведь рано или поздно догорят? Понятно, что процесс этот очень-очень медленный, но что потом?

Маленькие огарки.

А дальше?

«Надо все-таки заняться на досуге чтением древних свитков».

Фалиил при движении на запад также встретил несколько селений, в них домики были сделаны из камней, плотно скрепленных скорбящей глиной. Все их крыши чопорно-красного цвета, что на фоне мягких зеленоватых тонов лесного массива несколько режет взгляд. Кстати, скорбящая глина столь странное название получила оттого, что застывая, образовывала грязные подтеки похожие на слезы. Фали, как мыслитель, увидел примерно то, что в своих размышлениях заранее ожидал увидеть. Поэтому и не стал удивляться расставленным повсюду скульптурным изваяниям во всевозможных несуразных позах. Наверняка все они думают, что до сих пор живут — ведь времени осознать произошедший с ними катаклизм попросту не было… О, какой вздор! Не думают они ни о чем.

А вот пытливый ум Фалиила все больше и больше подвергал критике весь замысел звездочета. Почему тот так слепо верит написанному в свитках? Что, если нет никакого Тензора, ни механических музыкантов — ничего из того красиво сочиненного мифа? Доплетутся они до самых непреодолимых скал и разочарованные, унылые да раздраженные развернутся назад. Он уже вообразил, как на обратном пути будет проклинать имя Авилекса. В жизнь больше его не послушает!

Фали по натуре своей являлся исследователем жизни, ученый и флегматик гармонично сосуществовали в одной душе. Он с интересом разглядывал все вокруг — и все вокруг напоминало ему лишь разукрашенную объемную пустоту. Отсутствие какого-либо движения начинало медленно, но верно угнетать. И вообще, что за дикость такая — время во вселенной заводится обыкновенной металлической пружиной! Как это возможно? Его рассудок, доверху исполненный скептицизма, лишь уныло ворошил понятия, противоречащие здравому смыслу, не в состоянии соединить их в целостную логическую картинку. Еще этот Кукловод… Авилекс утверждает, что раньше он был виден на небе, даже напрямую разговаривал с куклами, но при этом сам ничего не помнит. Просто верит написанному. Почему же столь долгое время Кукловод больше не появляется? Умер? Они каждый день ставят для него этот дурацкий спектакль, а он даже голоса не подаст. И Фалиил лишний раз пришел к выводу, что правильно поступает, отказываясь играть роли в пьесе, и вообще — нет никакого Кукловода. Мир никто не создавал — в том смысле, что не делал его своими руками. Куда лучшей версией является предположение, что вселенная возникла из маленькой песчинки. Пролежав долгое время в пустоте, песчинка разделилась пополам, образовавшиеся половинки — еще пополам. И так далее, и так далее, пока не возник безграничный океан песка, по поверхности которого носились творческие бури, образовывая плавильные смерчи, из которых в свою очередь под температурой и давлением возникли разные вещества, что мы наблюдаем. Оседая на поверхность, песок породил пыль, собранную в туман абстракций. А из тумана в дальнейшем вышли все живые существа — куклы, плюшевые звери, бумажные птицы, проволочные насекомые… Не есть ли все это более разумное объяснение существующих вещей, чем выдумывать сказки про какого-то Кукловода?

Фалиил недавно сам выдвинул эту стройную научную гипотезу и втайне очень гордился ей.

Так, пребывая в благочестивых размышлениях, он не заметил, как вдруг вышел на просторы огромного поля. Его открытое, слегка холмистое пространство поначалу вскружило голову. Но главное в другом: там возводился самый настоящий город. Его стены уже начали выкладывать большим прямоугольным периметром, кирпичи из керамического пластилина аккуратно были подогнаны друг к другу, предвещая грядущее великолепие. Внутри периметра то здесь, то там виднелись некоторые недостроенные сооружения больших да малых размеров. Наверняка столь солидный город должен будет иметь свой дворец и, кажется, его очертания уже угадывались в одном монументальном проекте, торчащим из земли оскаленными на небо недовершенными зубчатыми стенами. Всюду наблюдались бугры из песка и глины. Множество рабочих замерли в самых важных, ответственных позах: кто подавал ведра, кто месил раствор, кто делал кладку. Один из строителей кинул кирпич в руки другому, который, не долетев до цели, так и повис в воздухе.

Фалиил хмуро повел головой, его личная гипотеза сотворения мира все же не находила объяснения — как и почему образовалось пространство скуки. В факте, что здесь когда-то в древности кипела бурная жизнь не сомневался никто, даже Гимземин.

— Вы хоть сдадите постройки в срок? — Фали вслух обратился к рабочим и улыбнулся внезапно посетившему его остроумию. — Ладно, можете не отвечать, дело ваше.

Эхо, как и прежде, полностью отсутствовало. Он достал ракушку:

— Ави, ты меня слышишь?

Голос Авилекса появился не сразу. Сначала внутри ракушки что-то там скрипело, шуршало, потом раздался стук. Может, вторая ее половинка упала на пол?

— Да, говори.

— У вас опять ночь? Не побеспокоил?

— Если это важно, я в любом случае выслушаю. Не хочешь ли ты сказать, что уже приближаешься к Недорисованной крепости?

— Ага. Сейчас и сразу. Тут происходят вещи куда интереснее, представь себе — целый город возводят! Малость не достроили, правда. Ну… примерно девять десятых от всего объема.

Пришла пауза, разбавленная сонными зевками да недовольным кряхтением. С увеличением расстояния ракушка вносила легкое потрескивание в передаваемые звуки, точно внутри ее сидел некто маленький, злобный и постоянно грыз орехи. Но бархатный голос звездочета даже сейчас не лишился своего обаяния:

— Ты прав, у нас сейчас ночь, поэтому скажу коротко: я это знаю. Более того, я его когда-то видел. По замыслу город должен был стать новой столицей ойкумены. Двигайся к Голубой свече и ни на что не обращай внимания. Делая так, мудро поступишь.

— Сейчас и сразу, — Фалиил изрек свой любимый афоризм, кинув ракушку в карман. На лету в ней еще что-то там бурчало.

Бессмысленность, наверное.

Хариами, добросовестно двигаясь в сторону востока, встретил самое романтическое препятствие из всех возможных. Это река. О ее существовании он когда-то слышал, сейчас же предстал счастливый случай увидеть воочию, как огромные массы воды, изгибаясь причудливыми волнами, изображают мнимое движение. Где-то на ее поверхности образовались ажурные барашки, где-то в воздухе даже повисли капли. Блики от Фиолетовой свечи были словно нарисованы, не создавая и иллюзии каких-то перемен. Нет, вода при остановке времени не превратилась в обыкновенный лед — просто по-своему затвердела, он даже потрогал ее влажную субстанцию, смочившую кончики пальцев. У них в Сингулярности озеро при внешнем своем спокойствии выглядело, наверное, в девять раз живее, а его тихое плескание в контрасте с царившим вокруг безмолвием могло показаться настоящим грохотом.

Хара даже не заметил, как размышляя сам с собой, машинально достал ракушку и перешел на разговор с Авилексом.

— Завораживающее зрелище, правда? — молвил звездочет. — Это Логарифмическая река… ну, я ее так называю. Своим внешним видом она похожа на одну математическую функцию. У местных жителей она наверняка звалась как-то по-другому.

— И… что произойдет, если запустить время? — Хариами даже страшно было вообразить себе это пугающее событие. Он отошел подальше от берега — вдруг да накличет незваное чудо?

— О! Ни один шум так не возбуждает слух, как несущиеся потоки воды. Всплески волн! Мерцание камней на дне! Шедевр, а не зрелище! — Авилекс говорил с таким воодушевлением, будто еще вчера сам являлся очевидцем только что рассказанного. — Река постоянно течет с востока на юг. Вернее, раньше текла.

— Это почему? На нее все время дул ветер?

В ракушке послышался легкий смешок, наверняка звездочету показалась наивной эта мысль.

— Нет. Просто вся поверхность нашего мира слегка наклонена, буквально на девятую или десятую долю градуса. Но этого вполне достаточно, чтобы массы воды под собственной тяжестью двигались в более низкие области.

Хариами не унимал пришедшего любопытства:

— А откуда так много воды берется на востоке, и куда она исчезает потом на юге?

— Слишком много вопросов, — голос Авилекса изменил тон на более строгий. — Иди вперед и ничего не бойся.

— Как?

— Попробуй ногами.

— Я имел ввиду…

Ракушка умолкла, даже прощального треска не издала. Хара угрюмо подумал, что он слишком скучный собеседник для владеющего знаниями Авилекса. Последовал короткий вдох и бесконечно долгий выдох. Его пластмассовая рука пожала металлическую, соединившись с ней ладонями. Он иногда делал так, чтобы полюбоваться собственной исключительностью. В отличие от Ингустина, который вечно стеснялся оплавленной шеи, Хариами гордился своим изъяном — этими круглыми изящными шарнирами на пальцах и их чудным стальным блеском.

Затаив дыхание, он ступил на воду… сделал еще шаг, еще… Надо же! Затвердевшая поверхность даже не прогибалась под его весом, он продолжал двигаться как по фигурному стеклу, иногда спотыкаясь о бугры и впадины, но ни разу не потеряв равновесия. На другой берег он ступил с чувством собственного достоинства, легкое ощущение подвига кружило голову. Впрочем, какой это подвиг? Даже его скудных знаний хватало, чтобы понять: здесь задействованы силы поверхностного натяжения.

«Сам ты не знаешь, откуда она берется на востоке и куда исчезает на юге», — послал Хариами запоздалый мысленный ответ оппоненту и оглянулся.

Вот, еще одно открытие. На реке остались следы от его ног: чуть углубленные ямочки, копирующие форму подошвы. Н-да. Если рассказать об этом Гимземину, тот наверняка скривит рожу и скажет своим скрипучим подобием голоса: «Что? Седы на воде? Тьфу, ересь!»

После реки долгое время ничего не происходило: лес, поляны, лес, опять поляны, опять лес… Фиолетовые оттенки окружения становились все более агрессивными и навязчивыми. Тут неожиданно нарисовался овраг — огромная глубокая трещина, которой не видно конца ни слева, ни справа, рассекала всю поверхность, и казалось, настало самое время впасть в отчаяние. Но здесь судьба оказалась более милостива, чем о ней обычно думают. Через овраг было переброшено бревно. Жаль, конечно, что своим внешним видом оно не напоминало изящный висячий мост с фигурными позолоченными перилами и шлифованной плиткой. Но тоже сойдет. Наверное, какой-нибудь благодетель-великан когда-то уложил его здесь, предварительно почесав себе сучьями спину.

Хариами принялся переходить трещину, балансируя руками для удержания равновесия. Оказывается, закон гравитации не действовал лишь на вещи и предметы местного окружения. Для жителей же Сингулярности почему-то сделано исключение и, если зазеваешься в своих благородных помыслах, можно было кубарем покатиться в глиняную бездну. Хоть бездна и была лишь в три роста глубиной, все равно думать об этом неприятно. Да. Оказывается и в пространстве скуки могут происходить приключения!

Препятствие осталось позади, после чего Хара облегченно вздохнул. Каково же было его удивление, когда он, пройдя буквально пятьдесят шагов по очередному перелеску, увидел еще овраг. И опять перекинутое вымышленным великаном бревно с гигантской развилкой на конце. Словно каждый путник должен здесь останавливаться и прямо посреди пропасти спрашивать себя: мне направо или налево? Какой путь счастливее?

Хара, воодушевленный пламенем Фиолетовой свечи, успешно прошел и это испытание. Дальше долгое время пред взором маячил лес. Покосившиеся от тяжести неба стволы тянулись друг к другу своими ветками, которые кривыми аллегориями на самих себя размашисто торчали в разные стороны. Кое-где ветки сцеплялись и возникала забавная иллюзия, будто одно дерево, ухватившись за другое, хочет выдернуть его с корнем. А дальше…

Это еще что?!

Открывшееся взгляду пространство оказалось наполненным рядами воинов. Все они были в железных кольчугах и остроконечных шлемах. Кто-то держал обнаженные мечи, кто-то удлиненные, похожие на гигантские иголки, рапиры. У некоторых из рук торчали волнистые фламберги, даже пара алебард, увенчанных, как украшением, маленькими фигурными топориками. Арбалетчики, расположившиеся по флангам, перезаряжали свое оружие. Некоторые из них успели выстрелить, поэтому с дюжину стрел висело прямо в воздухе. В позиции первого ряда, прикрепленная к длинному древку, застыла на несуществующем ветру некогда развевающаяся пестрая орифламма. Ее гордо держал один из смельчаков, на несколько шагов опережающий всех остальных. Эмоции на лицах — все встревоженные, местами гневные. Пластмассовые скульптуры даже вне времени неплохо передавали чувства. Хариами посчитал количество воинов, их оказалось около четырех десятков.

Пройдя немного дальше, он смог детально разглядеть их врагов. Ими оказались некие крылатые чудовища, повисшие в воздухе. Хара даже не знал, как они называются: не лица, а гротескные подобия лиц, почерневшая кожа, шерсть и размашистые крылья больше их роста. Чудовищ словно закрепили на небе невидимыми прищепками, как театральные декорации.

Но нет. Происходящее здесь явно не спектакль, а поле, поросшее изумрудной травой, даже отдаленно не напоминало сцену. Война шла самая настоящая. Когда-то.

На стороне чудовищ находился еще кто-то. Уродливая кукла размером чуть больше воинов. Ее лицо все было покрыто трещинами, полголовы скрывала черная повязка, патлы седых волос безобразно торчали в разные стороны. Кукла сидела в колеснице, запряженной пегими карусельными конями. Хариами интуитивно понял, что она-то и является основным врагом вооруженного отряда. Его рука потянулась к ракушке.

— Ави, ты не поверишь…

— Дай догадаюсь, ты дошел до Дрожащей равнины. Не принимай увиденное близко к сердцу, просто иди дальше.

Ну уж нет, такое объяснение Хару совершенно не удовлетворяло, и он настойчиво потребовал:

— Это уже не шутки! Ты должен объяснить, почему они пытаются убить друг друга!

Минуту ракушка излучала одни охи да вздохи, потом звездочет заговорил таким голосом, будто в чем-то пытался оправдаться:

— Я знаю не многим больше остальных. Ойкумена была средой постоянных волнений и конфликтов. Нам, жителям Сингулярности, привыкшим к идиллии, это трудно понять…

— Подожди! Если мы запустим время, то одни просто уничтожат других!

Еще один утомленный вздох подытоживал все предыдущие, а последовавшие за ним слова Авилекса внесли только больше сумятицы в понимание происходящего:

— Поверь, Хара, если мы этого не сделаем, будет еще хуже. Просто поверь на слово. Увы, куклы иногда умирают, хоть и случается это очень редко.

— А… что происходит с куклами после смерти? — Хариами вдруг сам испугался заданного вопроса.

— Душа исчезает, растворяясь в тумане абстракций, а тело навеки отправляют в замок последнего Покоя. Там оно навсегда обретает свое место в Музее. Только умоляю, не расспрашивай меня сейчас о подробностях. Это долго объяснять.

Хара продолжал стоять с приложенной к уху ракушкой, удрученным взглядом осматривая поле боя. Выходит, тот отрицательный персонаж из легенды, нищий Нун, не так уж и плох. В данной ситуации время остановилось как нельзя вовремя (о, какая изящная получилась тавтология).

— Послушай, Ави, ну давай я хотя бы разверну их всех в противоположные стороны. До чудищ, правда, не достать, но уродливую куклу с ее колесницей переставлю без проблем.

Из Сингулярности пришла горькая усмешка:

— Думаешь, это на долго их остановит? Впрочем, дело твое.

— Эх, Ави, Ави, в какую же авантюру ты нас втянул, не понимаю.

Раюл гордился тем, что является идеальным блондином. Его белые прямые волосы, лишенные малейшего оттенка, могли символизировать нетронутую чистоту хранимых под ними помыслов (хотя это было не так), а две линии таких же бесцветных бровей, парой размашистых штрихов украшающие лоб, возможно, намекали на широту его души (хотя и это не так). Его лицо постоянно хранило отпечаток легкой ухмылки, даже в те редкие минуты, когда он был вполне серьезен. Для него, как для балагура и весельчака, находиться в пространстве скуке являлось скукой в энной степени. Созерцать одни только мертвые декорации жизни становилось порой просто невыносимо. И он часто спрашивал себя: кто дернул его за язык вызваться добровольцем? Злой дух, наверное.

Раюл достал ракушку, дунул в нее и громко сказал:

— Ави, ты мне нужен! Срочно! Срочно! Срочно!

Голос звездочета пришел не сразу, будто глагол «пришел» следует принимать в буквальном смысле, и звуки где-то пешком блудили по лесу:

— Да, я слушаю, что случилось?

— Ави, будь другом, расскажи что-нибудь смешное. И вместе посмеемся.

— Ты издеваешься?! — голос Авилекса сорвался в крик, он уже несколько раз пожалел, что доверил этому балаболу столь ответственное задание. — Просто иди на юг. Неужели так сложно?

— Ладно, ладно, — пробурчал Раюл, недовольно бросив ракушку в карман рубашки.

По пути ему уже встретилась пара деревень, где куклы с тяпками да граблями в нелепо согнутых позах делали вид, что работают на своих огородах. Вообще-то в пище куклы не нуждались, поэтому выращивали только декоративные растения — так, для украшения жизни. Впрочем, различные напитки — соки, шипучку, чай — они иногда употребляли, но не потому, что хотели пить, а для палитры вкусовых ощущений. Ну и от безделья иногда. Раюл лишь однажды заглянул в одну из хижин, увидел там еще более унылую картину, чем снаружи, и больше решил к хижинам не приближаться. Да, еще часы. Запомнился этот овальный погнутый циферблат с варварски разбитым стеклом и удаленными напрочь стрелками.

Потом появилась река — та самая, что начиналась на востоке. Кукую-то часть пути ее русло шло в сторону юга, и Раюл, не найдя для себя лучшего развлечения, иногда ступал на ее затверделые воды, чтобы прокатиться словно по льду. Несколько раз падал и громко смеялся, раздражая монолитную тишину. Но вскоре возникла странность: река вдали как будто заканчивалась тупиком, дальше русла не было, точно остальные воды кто-то взял да украл. Подойдя ближе, Раюл присвистнул.

Взору открылась головокружительная пропасть. Вся поверхность земли делала здесь резкий излом, и неисчислимые массивы воды падали вниз, образуя гигантские струи и капли размером с голову. А внизу, где река продолжала течь уже в другом направлении, глаза восхищались неимоверным фонтаном брызг, застывшим во времени. Жаль, этого не видит художница Анфиона! Да, когда-то здесь было потрясающее зрелище: вода с оглушительным грохотом лилась, лилась и лилась… Даже сейчас Раюл долго не мог оторвать восторженного взгляда, заодно соображая, как же ему быть дальше? Обходить стороной? Но тут пришла идея получше: он схватился за одну из струй водопада, обхватил ее руками да ногами, и таким вот образом благополучно спустился. Возникал, правда, побочный вопрос: а обратно как? Но зачем думать о плохом, когда даже в пространстве скуки отыщется нечто хорошее. Раюл, уже находясь внизу, еще раз смерил взглядом все это неповторимое великолепие, зарядился положительными эмоциями, и вновь двинулся в сторону юга.

Так, наблюдая за постепенно увеличивающейся в своих размерах Розовой свечой, он заметил в небе черную точку. Приближаясь, точка росла, обретая объем и неясные формы. Лишь много позже стало видно, что это либо замок, либо дворец какой-то. Он был весь черный с остроконечными башенками, висел почему-то прямо в воздухе очень высоко над головой. Может, когда-то дворец просто падал вниз, но не упал до конца? Но откуда? Не со звезд же.

Раюл снова достал ракушку, угрюмо повертел ее между пальцами и, дунув, произнес:

— Ави, ты дома?

Тишина. Наверняка, у Авилекса нашлись более важные дела, чем запуск хода времени. Иногда Раюл, дабы не свихнуться от полного одиночества, считал свои шаги. Так и сейчас, отсчитав ровно тысячу, вновь приложил ракушку к губам:

— Ави!

— Да. Только предупреждаю, никаких смешных историй я тебе рассказывать не намерен! — голос приходил с легкими помехами, однако тембр его ничуть не искажался.

— Ави, будь любезен, объясни моим мозгам, что за черная штука тут висит над головой. Мои мозги заранее благодарны.

Звездочет протянул долгое м-м-м-м, о чем-то вспоминая или же подбирая слова для внятного объяснения:

— Совсем недавно у нас был разговор с Хариами на эту тему. Он называется замком последнего Покоя. Когда куклы умирают, их тела отправляются в Музей, расположенный там внутри. Почему он постоянно висит в воздухе — понятия не имею. Лишь почувствовав чью-то смерть, замок перемещается и только в этом случае временно опускается на землю. Похоже, он просто коллекционирует наши тела.

— Он что, живой?

— Обладает ли он энтелехией? Ну… в смысле некой душой? Я не знаю.

— Лучше б и я этого не знал.

Дальнейшее движение на юг было еще больше омрачено из-за последнего разговора. С горькой ухмылкой Раюл вспомнил собственный перл: «знание — сила, незнание — счастье». Розовая свеча немигающим гипнотизирующим пламенем продолжала манить к себе, внушая легких страх и ожидание сомнительных приключений.

Интересно, хоть кто-нибудь помнит, для чего внутри Восемнадцатиугольника расположена каменная книга?

Никто не помнит. В том числе, наверное, и Авилекс.

Она как бы вырастает из-под земли, стоит ближе к северу чуть наклоненная, широко раскрытая, с пустыми страницами, если только в трещинах на камне не искать какой-то загадочный смысл. Но на руны они не походили даже отдаленно, простые трещины — не более того. Книга была чуть выше среднего кукольного роста, но и этот факт не вносил ни малейшей ясности в смысл ее существования. Иногда кто-нибудь подходил, подолгу разглядывал ее, словно медитируя, и постоянно уходил ни с чем.

Ахтиней, оказавшись утром на поляне, увидел Эльрамуса, опять растерянного и опять блуждающего вокруг своей хижины, его взгляд медленно шарил под ногами. В который уж раз. Тем не менее, из вежливости он спросил:

— Чего ищешь-то?

Эльрамус пожал плечами, удостоив соседа лишь мимолетным кивком головы:

— Надо же, вчера вечером потерял… и забыл что именно.

— У-у-у-у… — услышал Эл в ответ, как будто в длительном «у-у-у-у» содержалась некая моральная поддержка. — Ну, удачи.

Ахтиней имел своеобразную внешность: его большие уши, чрезмерно торчащие в разные стороны, невозможно было спутать ни с чьими другими ушами. Раюл постоянно подтрунивал над этим фактом, иногда намеренно скажет что-нибудь невнятно, а потом удивляется: «неужто даже ты не расслышал? может, их оттянуть еще больше?» Обманчивое впечатление, будто Ахтиней способен услышать что угодно и с любого расстояния, некоторых иногда заставляло разговаривать шепотом. Впрочем, слухом он обладал самым заурядным. Вдобавок к этой проблеме, у него еще, вследствие неведомых обстоятельств, впереди был выбит один хрустальный зуб, из-за чего он мало улыбался. Вообще, Ахти был излишне застенчивым и редко когда заговаривал первым, особенно с девчонками. Поэтому Анфиона, работая над своей очередной картиной, слегка удивилась, когда тот подошел к ней и спросил:

— Можно поглядеть?

— Да пожалуйста.

Даже один отсутствующий зуб сказывался на его разговоре, который сопровождала легкая шепелявость. К этому, впрочем, давно привыкли. На недорисованной картине, кстати, была изображена мраморная экспонента и рядом стоящий алхимик с дымящейся колбой в руке. Голова Гимземина еще не закончена, вернее — даже не начата, отчего возникало жуткое чувство нереального и вздорного.

— Извини, Анфи, а спросить можно?

— Да пожалуйста.

— Скажи, какой смысл рисовать то, что и так можно увидеть вживую. И экспоненту. И Гимземина. И поляну.

Анфиона глянула на нежданного критика широко раскрытыми глазами:

— Скажи и ты, чрезмерно умная голова, что можешь мне посоветовать? Рисовать чего нет? Заставлять краски врать?

— Прости меня, конечно, но есть понятие художественного вымысла. — Любая речь Ахтинея просто изобиловала постоянными извинениями, они сыпались даже после самых невинных фраз. Иногда казалось, что он вот-вот попросит прощения за то, что неудачно попросил прощения.

— Знаю. Это называется импрессионизм. Мазня всего того, что лезет в голову.

Анфиона недовольно передернула плечами, намекая, что теряет интерес к беседе, и вновь макнула кисточку в краски. Ахтиней еще немного постоял, попытался изобразить взором умудренного жизнью критика и уже собрался уходить, как вдруг услышал:

— Ух ты, паучок!

Анфи даже подобрела в голосе, как только увидела прелестное создание. Встретить паука являлось большой редкостью, вследствие чего это считалось доброй приметой. Пауки были сплетены из медной проволоки с такими же проволочными лапками, чуть затертыми у суставов. Они медленно ползали где вздумается и выглядели весьма дружелюбными. Иногда они плели меж веток эластичные солитоновые паутины, но увидеть эти узорные плетения было редкостью еще большей, чем обнаружить самого паука. Анфиона подставила свою ладонь, и доверчивое насекомое переползло с травинки на безымянный палец, далее важно прошествовало к запястью и вновь скрылось в зарослях травы.

— Вот кого надо обязательно изобразить!

Тем временем трое — Клэйнис, Таурья и Леафани — играли на поляне в перевернутый мяч. Смысл игры заключался в том, что, пасуя кому-то из участников, нужно выкрикнуть слово и, пока мяч летит, тот должен успеть сообразить, как это слово произносится задом наперед. Ошибка произнесения приводит к штрафу: у цветка фольгетки отрывался один лепесток. Когда же у кого-нибудь лепестков совсем не останется, участник окончательно проигрывает. Леафани являлась местной рукодельницей: шила, вязала, кроила и чинила одежду. Многие были ей благодарны, так как ходили именно в ее элегантных изделиях. Кстати, все сценические костюмы придуманы и сделаны ей же. Лефа носила самую мудреную прическу: множество тонких сиреневых косичек были закручены вокруг головы по спирали, подражая деревьям-вихрям. Это вызывало легкую зависть у остальных девчонок. Ну, пожалуй, кроме Анфионы, которая могла нарисовать вещи куда более экстравагантные.

Клэйнис ходила с длинной челкой, свисающей до самых глаз, и у нее имелась привычка постоянно дуть на нее, чтобы та не мешала зрению. Глаза, кстати, у нее были большими, чуть удивленными, с азартными желтыми зрачками. Клэй любила частенько смотреть на север: знала, что отблески пламени Желтой свечи идеально гармонируют с цветом зрачков, в такие моменты делая ее просто красавицей. Таурья же из троих была самая-самая… Теперь перечислим конкретно: самая робкая, самая застенчивая, самая пугливая да неуверенная в себе. И еще довольно невзрачной внешности, которую не облагораживали даже цветастые, пошитые Леафани, платья. Тем не менее, эти различия не мешали им часто, веселясь, вместе проводить время.

Мяч летал по воздуху, касаясь то одних, то других пальцев. Сопровождающие возгласы понимали лишь те, кто знаком с правилами игры:

— Лео!

— Оел!

— Туфля!

— Ялфут!

— Анфиона!

— Аноифна!

— Гимземин!

— Нимезмиг!

И права оказалась поговорка: помяни злого духа, он и явится. На поляне нарисовался образ алхимика, правда, без посредничества кисти и красок, — показалось, тот просто возник из сгустившегося воздуха.

— Ой, кто к нам пришел! — крикнула Таурья и сразу закрыла рот ладонью, боясь взболтнуть лишнего.

Алхимик никогда ни с кем первым не здоровался — принципиально, ибо это ниже его достоинства. Когда Клэйнис произнесла свое щебечущее «приветик!», он посчитал, что снисходительного кивка головы будет вполне достаточно. Шел размашистыми шагами, пиная полы долговязого хитона. Деревянные сабо, чуть не слетая с ног, пытались опередить своего хозяина. Его длинный нос, придающий голове весомую асимметрию, все время чего-то там вынюхивал в богатом на благоухания воздухе. Маленькие черные глазки если вдруг посмотрят на кого — аж жуть берет. Казалось, что Гимземин недовольно морщится, но на самом деле так выглядела его философская задумчивость. Подойдя к хижине Винцелы, он пару раз стукнул в дверь и, не дождавшись ответа, бесцеремонно вошел. Поведя несколько раз туда-сюда любопытным носом, он сходу обозначил цель своего появления:

— У тебя есть сушеные лепестки архадиолуса длинноигольчатого? — скрипучий голос спугнул трусливую тишину. Ни имени, ни приветствия — все, как полагается по этикету.

Вина повозилась в коллекции гербариев и быстро отыскала названное растение, потом как бы невзначай добавила:

— Ты знаешь новость? Мы хотим запустить…

— Да слышал я! Бездельникам от безделья делать нечего, вот и придумывают себе приключения.

— А ты помнишь, как время за Сингулярностью остановилось?

— Никто этого не помнит. Пространство скуки — мертвый мир, и нечего тревожить тамошних демонов. Вот мое сверхкомпетентное мнение.

Алхимик, сочтя, что дальнейший разговор грозит томительным многословием, молча покинул хижину. Ни спасибо, ни до свиданья — его личный этикет был соблюден в точности. На поляне путь ему преградила Анфиона с развернутым холстом, от которого еще несло запахом краски.

— На, дарю.

С минуту Гимземин удивленно созерцал себя самого, нарисованного возле мраморной экспоненты: такой же длинный нос, те же ехидные, почерневшие от бесконечных опытов глаза. Где-то даже Анфи ему польстила: одела в чистый хитон и не стала изображать перекошенных бровей, сделав их нормальными.

— Хе. Нелегкое это, наверное, занятие — писать гениев. Ладно уж, давай.

Небрежными движениями алхимик свернул холст трубочкой и сунул себе подмышку. Буквально несколько шагов спустя ему еще повстречался Авилекс, выглянувший из своего домика. Казалось, очередного столкновения мировоззрений не избежать, но все прошло более чем скромно.

— О, Обитающий на небесах! — язвительно произнес Гимземин.

— О, Живущий в пробирках! — не задумываясь, парировал звездочет.

На том диалог и завершился. Авилекс вообще редко последнее время появлялся на поляне, все его внимание было сосредоточено на четырех ракушках, каждая из которых в любой момент могла завибрировать, прося его подсказки. И только ракушку Раюла он брал крайне неохотно, с раздражением.

Теперь несколько слов о книге с напыщенным названием «Сказания о Грядущем». Поиски ее страниц с каждым днем велись все с меньшим, угасающим энтузиазмом. Вдоль и поперек исследовали библиотеку, перелистали все испорченные фолианты — увы, там одни только следы от чернильников. За эти дни каждый тщательно осмотрел свою хижину, и в итоге вместе пришли к выводу, что внутри Восемнадцатиугольника их больше нет. Остальное пространство было слишком обширно, чтобы скрупулезно прочесывать его территорию. Даже Ингустин, главный инициатор идеи, несколько дней послонялся по лесу с утра до вечера да махнул рукой. Поэтому три следующих листа были обнаружены по чистой случайности. Один из них нашла Леафани (с номерами 69/70) под камнем возле озера. Если б она попросту не споткнулась об это камень, страницы пролежали бы там еще минимум интеграл дней, пока не отсырели. Другой был многократно свернут и прикреплен к дереву-сталагмиту вместо листочка. Проходивший рядом Ахтиней сразу примети его странный сероватый цвет среди привычной листвы. Заподозрил неладное. Открепил. Развернул. Так и есть — номера страниц 39/40. Он был безмерно счастлив, что внес вклад в общее никому не понятное дело. Третий лист (49/50), оказывается, уже долго лежал в хижине у алхимика. Он ставил на него всякие бестолковые склянки. Винцела, недавно принесшая ему какую-то жухлую траву, сразу воскликнула: «ой, а нам это надо!» Гимземин снисходительно отдал ей желаемое, предварительно зачем-то дунув на страницы.

Ощущение чьего-то бездарного розыгрыша до сих пор не пропадало. Ингустин уже заявил, что если узнает, кто это сделал, две комплексные недели не будет с ним разговаривать.

Нет — целых три!

Высокая гора осталась уже далеко позади — там, где поверхность земли вспучилась горбом, желая гордо возвыситься над равнинами, поросла мехом травы да мелких кустарников и после окаменела. Здесь же все вокруг было залито розовым светом. В привычной для полей зелени практически не осталось ничего зеленого. Деревья как бы покрылись перламутровой проказой — их стволы, ветви, листва — все было перекрашено навязчивым розовым, и лишь отдельными мазками кое-где еще проглядывались придуманные самой природой цвета. Раюл, конечно, раньше делал вылазки в пространство скуки, но чтобы дойти до самой границы мира… Первый раз он сказал спасибо Авилексу за косвенно доставленные впечатления. Непреодолимые скалы, казавшиеся из Сингулярности почти игрушечными, стали на полбесконечности выше. Они, отодвигая небо на задний план, теперь нависали над его крохотной жалкой фигурой. Чтобы разглядеть их вершины, приходилось уже задирать голову. Их складки и расщелины, ранее выглядевшие лишь вздорными штрихами, теперь обрели пугающий объем.

Что находится дальше за этими скалами — не знал никто. Даже древние свитки.

Кроме одного факта.

Гигантская Фиолетовая свеча, еще выше скал — даже, казалось, выше самого неба, упиралась пламенем в безымянное пространство — обиталище ночных звезд. Необъятные в поперечнике массивы медленно сгорающего воска, возможно, придавливали с четырех сторон собою мир, дабы он не шатался от ветров. С одного бока свечи застыли огромные капли — слезы рождающегося света. На какое-то время Раюл потерял всякое желание шутить да иронизировать, с раскрытым ртом наблюдая все вокруг и чувствуя, что с каждым шагом растет неосознанная тревога перед неизвестностью.

Громоздкое сооружение в виде лабиринта, закрученного в неимоверно длинную спираль, располагалось у подножья скал. Сбоку сооружения имелся рычаг, двигающийся на кольцевом монорельсе. Дотянуться до него руками не составляло никаких проблем. «Ага», — пытался соображать Раюл, — «если я начну перемещать рычаг по кольцу, спираль станет либо закручиваться, либо еще больше раскручиваться — в зависимости от направления».

Он достал ракушку и по своей дурной привычке дунул в нее:

— Авилекс, я на месте. Даже горжусь собой.

У края мира голос звездочета стало совсем уж плохо слышно, в ракушке помимо привычных уже тресков и щелчков, появился монотонный гул, довлеющий на нежный слух.

— Я тебя поздравляю, теперь просто жди моей команды. Ничего не предпринимай.

Раюл присел на большой валун:

— Ждать! Не самое веселое занятие, однако.

Океан желтого цвета топил все доступное глазу, даже небо отдавало болезненной желтизной. У Ханниола долгое время рябило в глазах, пока он наконец не привык к мысли, что это далеко не худшее из его приключений. Здесь, на самом севере, у подножья скал, располагались девять красивых зеркал. Все они были обрамлены пластиковыми фигурными рамками и передвигались по поверхности на коротких, местами изогнутых, монорельсах из чугуна. Любое из них без труда можно было переместить вдоль небольшой линии, ограничивающей его личную степень свободы. Чугунные монорельсы, покрытые ржавчиной и залитые всемогущим желтым свечением, являлись разной длины и разной степени кривизны.

Зачем все это?

Далее следовала высокая стеклянная дверь с нарисованной на ней ручкой. Дверь вела в прямоугольное ограждение, сложенное из камней. Скорбящая глина кляксами свисала здесь и там. Эти кляксы сами по себе представляли особое произведение искусства, труднодоступное для понимания. Обе стены ограждения, вздуваясь по бокам мириадами необработанных камней, упирались в скалы. Интуитивно Хан догадывался, что загадочный механизм Тензора скрывается там, внутри. Перелезть через стены — нереально и опасно для жизни. Взять камень поувесистей да разбить стеклянную дверь? А вот это идея!

Он робко подошел к ее полупрозрачным створкам, заметив на их поверхности свое туманное отражение. Устало помахал ему рукой. В ответ оно тоже помахало, значит — воспитанное.

— Ави, ну вот и конец. Если б ни путь назад, я бы сейчас даже обрадовался… Авилекс!

Ракушка давно была больна кашлями да реликтовыми стонами:

— Видишь дверь? Твоя святая задача — открыть ее, повернув вниз ручку. Просто ведь, правда?

В голосе звездочета даже сквозь шумы чувствовалась ирония.

— Она же просто нарисована. Шутка засчитана, но у меня идея лучше…

— Даже не думай! Разбить ты ее все равно не разобьешь, а механизм наверняка испортишь. Фокус в том, что ручку должен повернуть не ты, а твое отражение на стекле.

— А-а-а… у-у-у… хм, вот как все завернуто, значит? Давай попробуем.

Ханниол отошел подальше, вытянул в сторону руку, наблюдая за тем, как его мутноватый плоский двойник безрезультатно пытается царапать пустоту. Он многократно разжимал и сжимал пальцы — бестолку. Рисунок даже не шелохнулся. Звездочет продолжал:

— Хоть я тебя и не вижу, но примерно догадываюсь, чем ты сейчас занимаешься. Теперь послушай: прежде чем попасть на дверь, отражение должно пройти Карусель зеркал. Эти зеркала, все девять штук, необходимо геометрически расставить таким образом, чтобы твое отражение, девятикратно отражаясь от их поверхностей, в самом конце оказалось на том стекле. Если хотя бы одно из них окажется пропущенным, система не сработает… Фу, все сказал. Теперь я слушаю тебя.

— Ну, намудрили… и кто все это делал? Не ты ли главный конструктор?

— Это система защиты. Ты должен попробовать.

— Как будто у меня есть выбор…

Ханниол добросовестно принялся за работу. Недаром в названии мнимого аттракциона присутствовала «Карусель» — он ощутил это на своем теле: вертелся, крутился, бегал взад-вперед, вправо-влево. Но как бы ни расставлял он зеркала, его глупое отражение, пройдя три или четыре из них, куда-то исчезало. Малейшее изменение в положении одного элемента головоломки нарушало всю систему. Хан принялся нервничать, его настроение упало хуже некуда, иногда совсем уж опускались руки и хотелось все бросить. В такие агонизирующие мгновения он садился на ближайший камень и надолго погружал голову в темноту ладоней, даже думать об Астемиде расхотелось. Многократно порывался достать из кармана ракушку, но чем Авилекс способен сейчас помочь? Всего лишь еще раз повторить сказанное?

В одну прекрасную минуту, красота которой оказалась столь же мимолетной, как и возникшая надежда, зеркала сложились так, что отражение помещалось на восьми из них. Хан подумал, что достаточно лишь одного правильного движения, и задача будет решена. Ему показалось, что среднее с левой стороны зеркало, передвинувшись чуть назад, наконец правильно изменит направление луча. Не дыша он сделал это, и вся картинка опять поломалась. Следом приливной волной его окатило невыносимое состояние прострации.

— О, проклятье!! — Ханниол обругал равнодушные небеса и снова уселся на камень…

Хариами только сейчас понял, что фиолетовый цвет самый его нелюбимый, он отдает каким-то… трауром, что ли? Он посмотрел вблизи на свои руки — пластмассовую и металлическую — обе их как будто окунули в краску. Фиолетовая нереальность происходящего приводила к сомнениям в существовании этого места как такового. Окружение походило на какое-то наваждение, возможно, наспех придуманное рассудком. Сентиментальный лабиринт, финальная цель его путешествия, возвышался нагромождением продолговатых блоков из пенопласта. Поначалу казалось, что по его пористым стенам можно бы и вскарабкаться, обхитрив неведомых создателей препятствия, но после двух-трех неудачных попыток он отверг эту идею. Куски непрочного пенопласта постоянно отламывались, и с тем же постоянством приходилось соскальзывать вниз. За лабиринтом сразу начинались скалы — значит, то что ему нужно, находится внутри, не иначе. Слева подножье скалы вспучилось надутым бугром, далее вырастал целый каменный массив со множеством трещин и уступов. Его далекая вершина раздвигала собою небо и там соседствовала с другими вершинами похожими на затупленные наконечники. Скалы круглым периметром опоясывали все пространство скуки, растительности практически никакой не имели. Лишь унылый мох растекшимися по камню пятнами местами пытался скрыть их врожденное уродство. Сейчас сложно было понять какого он цвета. Тотальное фиолетовое наваждение вносило полную путаницу в восприятие вещей.

Перед входом в лабиринт висела табличка с надписью: «Чем хуже — тем лучше».

«Гениальная мысль! И как я сам до этого не додумался?» — Хариами пытался иронизировать, но настроение от этого не улучшилось. Он потянулся к ракушке:

— Ави, что делать дальше? Объясняй.

Голоса истинного хаоса — шипения да трески — породили наконец внятную ответную речь:

— Слушай, Хара, Сентиментальный лабиринт так называется потому… потому… впрочем, скоро сам поймешь. Только учти — внутри у нас не будет связи. Правильный путь, конечно же, мне неизвестен. Знай главное: не приближайся к тупикам лабиринта, это опасно! Как только заметишь тупик — сразу назад! Понял?

— Подожди, есть шанс вообще не вернуться?

— Ох, не усугубляй, пожалуйста! — в ракушке послышался приглушенный стук. Возможно, звездочет в своей хижине ударил ладонью по столу. — Помни и об основной цели своего путешествия: настроить струны арфы механического музыканта.

— Да… твои напутственные слова сложно назвать утешением. Вообще, утешитель с тебя, Ави, никудышный. Ты знаешь об этом?

— Я просто говорю то, что тебе сейчас необходимо. Все, удачи!

Хариами еще некоторое время постоял перед открытым зевом входной двери, возник неосознанный страх, что как только он войдет, пенопластовое отверстие тотчас захлопнется. Еще и смачно пожует при этом. Однако, оказавшись уже внутри, он даже испытал легкое разочарование. Скучные стены. Скучные коридоры, разветвленные и сворачивающие в непредсказуемые стороны. Даже воздух пропитан скукой. В наступившем царственном полумраке нашлось наконец спасение от навязчивых фиолетовых тонов. Страх прошел, но вместо него возник насущный вопрос: куда идти? С первых шагов коридор уже разветвлялся натрое, чуть далее — еще раздваивался, и так далее, и так далее… Тогда ноги будто зажили самостоятельно и повели его наугад. Хара, постоянно озираясь, старался запоминать каждый поворот и мимолетом подумал, что если б на его месте оказался бедолага Эльрамус — сгинул бы здесь неминуемо. Или кружил бы полвечности. А пенопластовые блоки всюду имели угрюмую однообразность.

В какой-то момент Хара заметил, в блоках имелось нечто забавное: эти неряшливые грани, бесконечные поры, в которые так и хотелось засунуть палец. Почему-то он стал часто улыбаться, глядя на них. В голову полезли разнообразные шутки Раюла, вроде как не совсем здесь уместные. После раздался его легкий смешок. Затем второй, третий… Вдруг Хариами захохотал — во весь голос, и это со стороны выглядело уже дикостью. Мрачный лабиринт уж никак не располагал к веселью. Своим внутренним видом — однозначно. Но поры в пенопласте казались сейчас такими веселыми, а узорная плитка пола столь юморная, что не было сил держаться. Он уже громко хохотал, держась за живот и медленно передвигая ноги. Пришли на память лица товарищей: Фалиила, Ахтинея, Ингустина, Эльрамуса… Все они такие-такие смешные! И почему он раньше этого не замечал? Гомерический хохот несся по длинным коридорам и пропадал в некой бездне, питающейся звуками. Он посмотрел на кончики своих пальцев, что вновь пробудило дрожащий вулкан смеха.

— О-ой, не могу!! О-ой, умора!

Он увидел, что приближается к тупику. Коридор заканчивался замурованной пенопластовой стеной. А сколько же в ней присутствовало самоиронии да необузданного веселья! От непрестанного хохота уже стал болеть живот. Где-то глубоко в ватном сознании всплыло предупреждение Авилекса об опасности тупиков, и ноги, сохранившие рассудок куда в большей степени, чем голова, как-то сами развернулись назад. Потом с каждым шагом смех становился все тише и реже, а дойдя до точки ветвления коридоров, голосить совсем уж расхотелось. Даже повод для улыбки отсутствовал. Хорошенько тряхнув головой, Хариами двинулся в другую сторону.

На его щеке ни с того ни с сего вдруг навернулась слеза. Как-то стало жалко тех троих: Ханниола, Фалиила да Раюла? Добрались ли они до поставленных целей или до сих пор отчаянно блуждают в пространстве скуки? Те же блоки пенопласта, что еще несколько минут назад внушали ему веселье, теперь выглядели печальными да невероятно унылыми. И Хара вдруг заплакал. Ему стало нестерпимо жаль все на свете и всех на свете. Пройдя десяток шагов, он уже ревел навзрыд. Потоки слез текли ручьями из глаз, и не было ни в чем утешения. Скорби мира, собранные воедино, почти физически давили к земле.

Вот опять тупик!

Назад! Назад! Назад!

Вернувшись в предыдущую точку развилки, Хариами вытер мокрое лицо и подумал: «а что случилось-то?» Он, кажется, начал догадываться в чем суть проблемы. Но это никак не давало подсказки — где же правильное направление? Минут пять спустя пенопластовые стены взялись его сильно раздражать. Чего они выпучились? Чего здесь торчат? Чего им надо? Он даже зло пнул пару блоков, сделав носком ботинка неглубокие вмятины. Тут следом пришли на ум все обиды и скверные слова, что он слышал за свою жизнь. Вспомнил, как Гемма говорила: «ты что, разнорукий, не видишь летящий мяч? или ты еще и разноглазый?» А Гимземин однажды грубо оттолкнул его и сказал: «не лезь не в свое дело, малиновая голова!» И Хариами почувствовал внезапный прилив гнева, ярость клокотала в груди, не находя выхода. Хотелось вернуться в то время, хотелось сказать им в ответ что-то обидное! А еще лучше — набить им лица! Всем, кто обитает на поляне! Эти их косые взгляды в его сторону! Это лицемерие и ложь! Хара чувствовал, что близок к состоянию бешенства…

Надо же, еще тупик! Да сколько их?! Пенопластовая кладка уже раздражала неимоверно. Возникло желание все вокруг крушить, крушить и крушить.

И снова ноги оказались благоразумней головы. Он повернул обратно. Истинное спокойствие наступало лишь в тех местах, где коридоры ветвились между собой. Где север, восток, запад или юг — уже непонятно. Даже если он плюнет не все и захочет выйти назад — сможет ли?

При движении по очередному коридору, Хара ощутил невообразимую нежность в груди. Он таял от этого чувства. Снова вспомнилась Гемма, Гимземин, Авилекс и другие. Эти приятные родные лица! Так хотелось всех обнять и расцеловать! Ласковое тепло объяло его тело и…

Опять тупик! Этому, вообще, конец где-нибудь имеется?

Лабиринт продолжал ставить над ним психологические эксперименты. В одном из множества его ходов он ощутил неземное, нереальное счастье. Снова захотелось кричать, но уже от радости. Жизнь вдруг показалась немыслимым раем, все ее проблемы — вздорными пустяками. Счастье переполняло его душу и слезами выливалось через край. Даже мелькнуло искушение остаться здесь навсегда, но очередной тупик слегка охладил бурлящее чувство, и в какой уж раз пришлось поворачивать назад.

Потом был коридор полной апатии, а за ним коридор хандры, где уровень депрессии, сдавливающей изнеженную душу, оказался пропорционален количеству пройденных шагов. Еще много раз Хариами бросало то в жар, то в холод. Проклятый лабиринт играл его неустойчивыми эмоциями как хотел. Раз десять приходилось смеяться по разным причинам, и раз пятнадцать плакать. Но главная проблема в другом: всюду тупики да тупики. А может, архитекторы изначально планировали построить здесь прекрасное здание со множеством просторных комнат, но безграмотные рабочие, не умеющие читать чертежи, решили начать с коридоров. Причем — все сразу. В итоге не осталось места даже для маленького будуара…

Хариами очередной раз схватился за грудь от нахлынувшей тоски. Уныние, казалось, скоро уже начнет подобно кислоте разъедать его пластмассовое тело. Этот путь был на удивление прямой и никуда не сворачивал. Хара пригляделся… не мерещится ли? Вроде как в конце зияло светлое фиолетовое пятнышко выхода.

Да неужели?

Оставался последний рывок. Он набрал в грудь воздуха и что есть силы помчался вперед, работая ногами. Сердце словно колючими перчатками сжали в кулак, в голове пролетели тысячи разных ужасов, но он все же умудрился оказаться снаружи. Ненавистный ранее фиолетовый свет теперь был лучезарным спасительным сиянием. Вот она, свобода! Хара отдышался и лишь потом внимательно посмотрел по сторонам. Он стоял почти вплотную к легендарным непреодолимым скалам, и от этой волнующей близости опять стало не по себе. На открывшемся взору пространстве сидел механический музыкант — без звука, без движения. Ростом он был… ну это если десять кукол подряд поставить друг на друга. А, возможно, еще выше. Музыкант располагался на громадном валуне, прижимаясь спиной к естеству скал. В руках у него находилась арфа, голову венчал цилиндр. Похоже, и сам музыкант, и арфа, и даже цилиндр — все было сделано из стали. Суставы этого механического сооружения являлись выпуклыми шарнирами, почти как на его руке, только размером раз в сто побольше.

Сейчас музыкант был мертв и совершенно обездвижен. Его глаза казались полузакрытыми, смотрящими в неопределенность перед собой. Рядом еще имелся какой-то рычажок. Хариами подошел, нажал его, сместив на себя, но ничего не произошло. Вернул в прежнее положение, и также ничего не произошло.

Потом пришлось несколько раз встряхивать ракушку возле уха, чтобы услышать более менее внятный голос Авилекса:

— …ичего не пред……май!..ди и жди!

Фалиил долго рассматривал необъятную свечу, головокружительным колоссом вырастающую из-за скал, и никак не мог понять, почему она дает именно синее пламя. Может, в ее воск подмешан специальный ингредиент? Надо бы спросить у Гимземина, знатока различных ингредиентов. Здесь, на западе, согласно легенде, должна располагаться некая Недорисованная крепость. Но то, что Фалиил увидел, вряд ли можно назвать крепостью (какой бы то ни было): просто три высокие замыкающие друг друга стены кирпичной кладки, две из которых оканчивались скалами. На них абсолютно ничего не наблюдалось, даже маленького окошечка. Он терпеливо обошел сооружение со всех возможных сторон, тщательно пытаясь найти вход или хотя бы выход. Отдушина тоже бы подошла — ну, хоть что-нибудь кроме кирпичей.

Мысль, что Авилекс заставит его сейчас карабкаться по отвесной стене, отпала как полнейший вздор. Хотя…

— Ави, я очень надеюсь, ты сейчас дома! Ау! — Фалиил, как и другие путешественники, производил несуразные манипуляции с ракушкой, наивно полагая, что помехи в голосе — это попавший внутрь песок. Его просто следует хорошенько вытрясти…

— Да, я тебя слышу. Найди кусочек графита, там их много.

— Че… — Фали глянул под ноги и без особого труда обнаружил маленькие серые камушки напоминающие угольки. Взял один. — Ну, допустим.

— Внутрь крепости ты попадешь через дверь, но для этого тебе сперва придется ее нарисовать.

— Весело! Это я мигом. — Продолжая держать ракушку возле уха, он начертил на стене нечто овальное, перекошенное во все стороны. Потом изобразил на нем фигурную ручку, даже написал крупно: ДВЕРЬ. И горько улыбнулся. — Авилекс! Думаешь, она чудесным образом отворилась? Ага! Сейчас и сразу!

— Нужно не тяп-ляп нарисовать, а красиво, чтобы похоже было.

— А тебе не кажется, что для этой миссии лучше подошла бы Анфиона?

— Ты б согласился послать девчонку в столь долгий опасный путь? Где твоя галантность?

— А где твоя предусмотрительность? Ты меня хотя б предупредить мог! — Фали пнул ногой песок, он взорвался небольшим салютиком, который так и не осел назад на поверхность. Песчинки продолжали висеть в воздухе. — Позови ее!

Целых десять минут длилось ожидание, сопровождаемое беспорядочным шумом из ракушки. Этот фоновый шум мог возникнуть по любой причине, даже по самой вздорной. Например потому, что в тумане абстракций тысячи чертей вдруг стали кривляться и показывать языки друг другу. Чем не объяснение? Ненаучно, но не факт.

— Ау, бедолага! — вдруг раздался звонкий голосок Анфионы, распугав вымышленных чертей. — Соскучился небось?

— Анфи, у меня странная просьба.

— Говори уже.

— Ты должна научить меня рисовать.

— Пф… Вернешься — научу.

— Нет. Сейчас и сразу.

После пары кокетливых охов да вздохов, Анфиона принялась объяснять, как правильно соблюдать пропорции, придавать оттенки объема и еще некоторые премудрости своего ремесла. Внимательно выслушав урок, Фалиил вновь взял графитовый камень и уже со всей ответственностью подошел к делу. Вторая дверь теперь была прямоугольная, по замыслу — дощатая, аккуратно заштрихованная в нужных местах.

И — чудо!

Она вдруг обрела легкую рельефность, материализовалась и со щелчком отворилась. Фалиил удивился лишь одному: почему он этому так слабо удивлен? Зашел внутрь. Там оказалось пустое помещение в несколько этажей. Нижний этаж исследовал без труда — все комнаты доступны, даже рисовать ничего не пришлось. Но в них лишь пустота, а дальние залы заканчивались хаотичным нагромождением камней. В принципе, он с первых секунд подозревал, что истинный путь лежит наверх, теперь же просто в этом убедился. На второй этаж вела язвительно зияющая дыра в потолке, до которой никак не допрыгнуть, ни веревки, ни лестницы… Кстати, лестница — отличная идея. Прямо на полу он начертил абрис двух длинных брусков, а между ними перпендикулярно несколько брусков меньшего размера, закрепил их нарисованными гвоздями, дабы конструкция не развалилась, и потом взялся все закрашивать серым грифельным цветом. Именно в неоднородном закрашивании, как объясняла Анфиона, заключался весь фокус, после которого плоские тела начинают казаться объемными.

И — снова чудо!

Лестница точно выросла из каменного пола, покрылась древесным естеством и лежала новехонькая, беззвучно намекая: бери меня и владей! Потом пришло горькое разочарование: она всего лишь на какую-то ладонь не доставала до верхнего перекрытия. Пришлось изобретать новую, благо что вдоволь запасся грифелем.

На втором этаже — та же пустота множества комнат, только некоторые из них оказались замурованы. Короче, в поисках правильного пути пришлось рисовать еще пять дверей. А далее шла пропасть…

Да. Глубокая, наверняка назло кем-то вырытая котловина. Впрочем, по правой стене крепости находилось много выемок да выступов, за которые можно было ухватиться. Фалиил так и сделал: поставил ногу на первый из уступов и принялся медленно передвигаться. По пути ему пришлось пару раз дорисовывать отсутствующие уступы, держась одной рукой за стену, другой — исполняя художественный замысел. Вот тут и начались настоящие трудности. Он уже в испуге думал, если все-таки сорвется вниз, то останется ли цел?

Потом снова лабиринт замкнутых комнат и… снова пропасть? Да-а-а-а, приключения. Впрочем, сам напросился. Но обе стены — справа и слева — на этот раз выглядели совершенно гладкими, по спасительным неровностям уже не пройдешь. На той стороне, куда он мечтал попасть, прямо из каменного основания торчал то ли застрявший там лом, то ли железная арматура. И следом пришла идея. Длинным-длинным зигзагом он принялся рисовать веревку, тщательно выводя уголком грифеля ее внутренние сплетения. Когда ж она успешно материализовалась, он сделал петлю на конце, раскрутил ее над головой и… В общем, в итоге насчитано семнадцать попыток, последняя из которых оказалась удачной. Второй конец получившегося каната закрепить не составляло труда. С такой же легкостью, даже что-то там насвистывая под нос, Фалиил оказался на другой стороне. Когда он устало взялся рисовать очередную дверь в вездесущей каменной кладке, он и не подозревал что она последняя.

Сначала в глаза ударило мощное синее излучение. После мягкого полумрака крепости возникло ощущение, что по его стеклянным глазным яблокам на самом деле кто-то стукнул маленьким молоточком. Затем взору открылась поляна, где сидел механический музыкант со скрипкой. Его абсолютная недвижимость внушала Фалиилу осторожность и в собственных движениях. Пришло чувство будто попал в некое священное место, где резкие действа противопоказаны, а неаккуратно брошенное слово карается наказанием.

Музыкант пустыми глазами, лишенными зрачков и внутреннего смысла, глядел в больное синевою небо. Непреодолимые скалы находились сразу за его спиной и, похоже, спали вечным беспробудным сном…

Ханниол пока еще не мог поверить увиденному: неужели все девять отражений успешно поместились на девяти фигурных зеркалах? Сколько же было попыток? Сто? Сто пятьдесят? Двести? Даже с такой грубой точностью он не мог уверенно сказать. Стоило ему чуть пошевелиться, как подхалимы-отражения услужливо копировали его движение, думая наверное, что угождают тем хозяину. Последнее, десятое из них, находилось на стеклянной двери, выглядело самым мутным, но при этом являлось самым важным. Хан медленно потянул руку, балансируя ей и наблюдая, как десятое простирает свою плоскую руку к нарисованной дверной ручке… Увы, оба честно старались, но никак не дотягивались. Похоже, необходимо еще чуточку сместить последнее зеркало. С замиранием сердца Ханниол совершал всякую перестановку, боясь нарушить целостность всей системы. Но любое зеркало, если что, можно было без труда вернуть на прежнее место. Главное — точно запомнить это место.

Итак, перестановка завершена. Не исключено — 201-ая по счету. Он опять встал в исходную точку и выставил в сторону руку. Отражение, не отставая ни на капля-секунду, повторило это движение, его пальцы уже почти касались заветной ручки. Хан чуточку сместился и совершил движение кистью вниз, как бы нажимая воздух. У десятого отражения дрогнули кончики пальцев, нарисованная ручка слегка провернулась, раздался легкий щелчок и… Па-ра-зи-тель-но! Стеклянная дверь отворилась! Две ее створки услужливо разошлись в разные стороны.

Взгляду открылось прекрасное и величественное сооружение, именуемое механизмом Тензора. Радости не было конца. Улыбаясь, Ханниол не без иронии отметил для себя, что после стольких мучений абсолютно любое сооружение показалось бы ему прекрасным и величественным. На стальном теле механизма, возвышающегося у самых скал, располагалось множество больших и малых шестерней, зубчатыми краями касающихся друг друга. Одна из них, кем-то или чем-то выбитая, валялась прямо на песке. Кое-где торчали голые штифты да гигантские заклепки. По всему периметру находилась аккуратная вереница закрученных гаек. И еще цепи. Да, сложная система путаных цепей, некоторые из которых черными горбатыми змеями уходили прямо под землю.

— Вот это да-а-а… — произнес Хан, лишь потом сообразив, что говорит в это ракушку.

Голос Авилекса зашипел и, если б не понимание о существующих помехах, он показался бы злобным:

— Посмотрел? Оценил? Теперь за дело. Видишь лежащую внизу шестеренку?

— Ну да, она сама, что ли, выскочила?

— Твоя задача поставить ее на место.

— Всего-то?

— Не торопись с выводами, это только кажется легко.

Мудрый звездочет, как всегда, оказался прав. Сама шестерня в диаметре была с локоть и по сути большой тяжести не представляла, но вот карабкаться с ней почти на вершину механизма… Ханниол подумал, раз у него получился интеллектуальный подвиг, почему бы не попробовать себя в физическом? Всяческих уступов на механизме имелось в изобилии: прикрученные кронштейны, торчащие штифты, горизонтально висящие цепи да хотя бы те же шестерни, оскалившиеся на мир своими заостренными зубьями.

И Хан осторожно принялся совершать восхождение, одной рукой держа ценную деталь, другой хватаясь за все возможное.

— Авилекс, я на месте! Поздравь меня!

— Поздравляю. Теперь просто вставь…

— Подожди, подожди. Тут у шестеренки с одной стороны синий ободок, с другой зеленый. Которой вставлять? Она и так, и так подходит.

Пришла невнятная по своей природе пауза, в течение которой ракушка чуть не выскользнула из уставших пальцев. Вот была б дополнительная миссия ко всем злоключениям!

— Кажется, синей стороной… или зеленой?.. нет, все-таки синей.

— Точно?

— Наверное… Нет, точно.

Сидя на уютном камне, Раюл дремал, погрузив голову в сплетение собственных пальцев. Иногда он даже видел короткие сны — вздорные и ничего для него не значащие. Розовое небо прогнулось над его головой уходящим в бесконечность полотном. Поначалу он даже не почувствовал вибрацию в кармане рубашки.

— Настал твой звездный час, — Авилекс говорил с несвойственным ему торжеством, даже тексты древних свитков он читал более будничным тоном. — Запомни: двигаться необходимо против часовой стрелки, это важно!

— Думаешь, сложно понять, что идти надо туда, куда смотрит конец Пружины? У меня бывает много глупых шуток, но это не оттого, что я сам глупый.

— Ага, — после симметричного звука «ага» у ракушки начался очередной приступ кашля, сопровождаемый реликтовыми шумами. — Умный значит, да?

— Я бы сказал так: умеренно-сообразительный. И давай уже закончим с этим побыстрей. Вот еще: хочу, чтобы к моему возвращению на поляну там в мою честь воздвигли мраморный памятник.

Ракушка озадаченно то ли крякнула, то ли квакнула. А далее голос звездочета:

— Конкретно этого обещать не могу, но я с радостью дарю тебе мечту о памятнике. Наслаждайся ей! — последние слова прозвучали с подчеркнутым пафосом.

Раюл схватился двумя руками за рычаг заводного механизма и поволок его по кольцевому монорельсу, к которому тот был прикреплен парой железных колесиков. Гигантская спираль Пружины последовала за рычагом, начиная медленно закручиваться. Сделав оборот на триста шестьдесят градусов, он вновь связался с Авилексом:

— Так! Круг пройден, но по-моему что-то слабовато она затянулась. Скажи, три или четыре оборота еще сделать? Как ска…

— Для полного завода пружины необходимо 99 кругов. Удачи!

— Сколько-сколько??

Вообще-то куклам неведома усталость, но они, разумеется, не всесильны. При излишних нагрузках у них начинает темнеть в глазах, а суставы рук и ног перестают подчиняться приказам из головы. Уже после пятнадцатого круга Раюл понял, что здесь совершенно некому оценить его героический труд, и решил отдохнуть.

Розовая свеча с однокрылым неподвижным пламенем все еще пыталась самостоятельно растормошить своим нежным светом безнадежно мертвое пространство скуки.

Никому не суждено увидеть этого великого таинства: когда энергия Пружины передается полубесконечным цепям, что скрыты глубоко под землей и тянутся с юга на самый север к механизму Тензора. Как цепи дрогнули. Как заскрипели и проснулись. Как встряхнули заледеневшую тишину. И как на самом механизме покачнулись первые шестеренки. Ханниол даже вскрикнул от неожиданности, когда увидел это. Тензор ворчливо завибрировал, издавая обертоном целый аккорд разносортных шумов. Шестерни закрутились: одни очень медленно, другие быстрее. Далее энергия по тем же подземным путям понеслась на восток и запад. И огромные статуи, казалось, навеки и намертво придавленные самой Вечностью, пришли в движение.

Музыкант со скрипкой (тот, что на западе) дрогнул, его голова чуть повернулась, а рука, которая держала смычок, сделала взмах и потревожила дремлющие струны. При всяком движении его шарнирные суставы слегка поскрипывали, с них осыпалась терракотовая ржавчина, в свете синей свечи похожая на болезненные коросты. Скрипка начала издавать мелодию от которой хотелось завыть: чудовищная дисгармония резала слух, да еще так громко, что находящийся рядом Фалиил поспешил заткнуть уши песком. Потом он сообразил нажать рычаг, после чего механический музыкант перестал играть, покорно опустив скрипку на землю. Его пустой взгляд по-прежнему был направлен в сторону, цилиндр на голове чуть наклонен, а огромные металлические ноги слегка закинуты одна на другую.

Фалиил боязливо потрогал струны, толстые как веревки, подтянул ослабевшие и вновь нажал рычаг.

Музыкант медленно положил скрипку себе на плечо. Коснувшись его стального тела, она отделила целый слой ржавчины, упавший в пески. Композиция вновь заиграла, в ней уже было меньше дисгармонии и даже прослушивалась последовательная нотная партия. Фалиил еще три или четыре раза нажимал рычаг, подтягивая капризные струны. Наконец гармония была восстановлена. И печальная минорная мелодия полетела под самые небеса.

На диаметрально противоположном востоке Хариами с не меньшим усердием трудился над струнами расстроенной арфы. Она то поднималась, то опускалась под действием волшебного рычага. И с каждым разом дух какофонии все более изгонялся из ее изящного фигурного стана. Вскоре и она была полностью исцелена. Показалось даже, что у механического музыканта чуть блеснули глаза, когда его пальцы стали последовательно перебирать струны, а те в ответ запели божественную мажорную композицию.

И Это свершилось!

Две поляризованные звуками волны — одна мажорная, другая минорная — окатили своим естеством все поднебесье. Интерферируя в пространстве, они закручивались солитоновыми вихрями и порождали мириады источников вторичных колебаний, из которых и рождались кванты времени. Вся реальность расслоилась на четное и нечетное, левое и правое, будущее и прошлое, целостное и дробное. Именно этот дуализм разрушил монолит покоя и пошатнул остановленное когда-то мгновение.

И дрогнуло небо…

И что-то покачнулось в самой основе земли…

И подул сильный ветер, сопровождаемый выпущенными из небытия древними шумами…

Легкий подземный толчок почувствовали и в Сингулярности, в хижинах даже зазвенели хрупкие предметы. Все выбежали на поляну разузнать, что случилось. Авилекс стоял возле мраморной экспоненты, нервно разжимая и сжимая в руках свою шляпу, его застывший взгляд был направлен на один из циферблатов. Всякие вопросы он игнорировал, лишь указывая рукой на памятник Вечности. Похоже, экспонента издавала едва уловимую вибрацию. Высоко над головой нарастали какие-то грохочущие звуки, как будто с безымянного пространства посыпались незримые обломки стеклянного неба.

— Она пошевелилась! Я видела, как она пошевелилась! — закричала Таурья, от волнения прикрывая ладонью рот и указывая на одну из покачивающихся стрелок.

На каждом из четырех циферблатов находилось по три острых фигурных стрелки, которые чем-то походили на отломленные наконечники гномьих копий. Одна — самая тонкая — это секундная, две другие, более толстые и как следствие более неповоротливые, — минутная и часовая. При остановленном времени их монолитный рисунок казался незыблемым, но сейчас…

Волнение звездочета передалось остальным. Ингустин стоял хмурый, поглаживая острую бородку и, не мигая, следя за циферблатом, направленным на восток. Ахтиней даже забыл закрыть удивленный рот и теперь в нелепой позе, с торчащими в разные стороны ушами да глупо разведенными руками, ждал чего-то непонятного. Леафани периодически открывала и закрывала глаза, надеясь, что когда она очередной раз их откроет, пугающий момент уже окажется в прошлом. Лишь один Исмирал казался беспечным или просто хотел им казаться. Даже сейчас, оторвавшись от строительства своей новой ракеты, в одной руке он продолжал держать разводной гаечный ключ, а другую выставил в сторону, наблюдая за тем, как кошастый подпрыгивает и пытается ухватить его за палец.

На всех четырех циферблатах секундные стрелки вдруг пошли, дергаясь и резко меняя положение при отсчитывании каждой секунды. Словно естество времени являлось каким-то неоднородным и бугристым.

— Ой, сейчас что-то начнется! — пугливая Таурья прикрыла рот уже двумя ладонями и, по примеру Леафани, зажмурила глаза.

— Ничего не понимаю… — Ингустин еще сильнее свел брови, по его бесцветным глазам совершенно невозможно было прочитать выражаемые ими эмоции.

— А как же это… — начала Винцела, но не окончила фразу.

На всех циферблатах почему-то происходило движение против часовой стрелки…

Вот одна из них, постепенно крутясь назад, отсчитывает цифры: 96… 95… 94… 93…

И тут Авилекс издал горький вопль, со злостью откинул мятую шляпу в траву и принялся терзать себя за волосы. Таким его еще никто не видел.

— Что я наделал?! Что наделал?! — его составная челюсть с двигающимся подбородком так сильно дергалась туда-сюда, что казалось, подбородок вот-вот сейчас должен отделиться от лица. — Какая чудовищная ошибка!

— Да объясни, в чем дело! — Ингустин потряс звездочета за плечо. Даже Исмирал прекратил игры с Лео и впервые выглядел встревоженным.

— Я нарушил симметрию континуума… Проклятая шестеренка!

— И… что это для нас значит?

— Мы запустили время в обратную сторону.

В пространстве скуки, ранее казавшемся просто объемно нарисованной картиной, начали происходить невообразимые вещи. Первые две-три секунды могло еще померещиться, что все нормально: зашевелились кроны деревьев, подул расколдованный ветр и жизнь возвращается в эти края. Но все куклы, обитающие там, вдруг принялись двигаться задом наперед, издавая при этом месиво непонятных звуков. Тот мальчик, что стоял у колодца, очнулся. Ведро, доселе висевшее в воздухе, вдруг полетело снизу вверх и прилипло ему прямо в руки. Не оборачивая головы, он быстро зашагал назад, уверенный, что не споткнется, и на ходу еще бросил фразу:

— !ьнед йырбоД

Две куклы-девочки, находящиеся неподалеку, разговаривали о своем. Их движения, как и сам разговор, могли бы показаться со стороны обыденными, если только к ним не прислушиваться:

— окжонмеН

— ?аларбан вобирГ

— унялоп юуньлаво аН

— ?агурдоп, алидох адуК

И примерно такая картина повсюду.

Строящийся город на западе, что видел Фалиил, вдруг принялись поспешно разбирать. Засохший раствор с удаленных кирпичей вдруг становился жидким, его смазывали мастерком и убирали в большие корыта. К самим же корытам время от времени подходили куклы с лопатами и принимались месить. Но раствор от этого не смешивался, а все более рассыпался на рыхлый песок и скорбящую глину. Все без исключения рабочие ходили задом наперед да болтали языками всякую несуразную белиберду.

Не исключено, самым грандиозным зрелищем во всей ойкумене сейчас выглядел водопад, что располагался в сторону юга от Сингулярности. Огромные массивы воды с шумом и грохотом поднимались с земли и стремились вверх. Фонтаны брызг, прокрученные во времени назад, походили на бесшабашную пляску света и прозрачных струй. А сама река двинулась вспять, словно ее русло повредилось умом.

И, пожалуй, лишь деревья… Да, именно деревья ничем не выдавали обратного хода времени. Им было абсолютно все равно, в какую сторону качаться и куда направлен ветер, который и так постоянно путался, гоняя по всем сторонам света скользкие потоки воздуха.

Четыре пламени четырех свечей, покачнувшись, ожили.

И только надменные небеса остались полностью нетронуты…