Куколки

John Wyndham

THE CHRYSALIDS

Перевод с английского Е. Левиной

Серийное оформление Е. Ферез

Печатается с разрешения The John Wyndham Estate Trust при содействии литературных агентств David Higham Associates и The Van Lear Agency LLC.

Когда-то, совсем маленьким, я часто видел во сне город. Было это очень странно, потому что начал он мне сниться задолго до того, как я узнал, что это такое. И все-таки именно город, раскинувшийся на берегу большого голубого залива, представал передо мной снова и снова. Я мог рассматривать улицы и окаймляющие их здания и даже лодки в гавани, а между тем наяву я никогда не видел ни моря, ни лодки.

И дома отличались от тех, что я знал, и движение на улицах тоже было странным: повозки бегали без лошадей; а в небе иногда пролетали какие-то блестящие штуки, похожие на рыб. Наверняка это были не птицы.

Чаще всего я видел это изумительное место в дневном свете, но иногда он являлся мне погруженным во тьму ночи, и тогда огни его извивались вдоль берега, как гирлянды светляков, а некоторые из них искрами сияли в море или в небе.

Это было столь завораживающе красиво, что однажды – я был тогда еще слишком мал, чтобы понимать, что делаю, – я спросил мою старшую сестру Мэри, где может находиться этот чудесный город. Она покачала головой и сказала, что на свете нет такого места – сейчас нет. Но может быть, продолжала она, я каким-то образом смог увидеть во сне то, что было давным-давно. Сны – забавная вещь, неизвестно, почему они именно такие, а не иные. Так что, возможно, я увидел кусочек прекрасного мира, того замечательного мира, в котором жили прежние люди. Увидел то, что было когда-то, еще до того, как Бог наслал на мир Бедствие.

Она очень строго предупредила меня, чтобы я никому об этом не рассказывал: насколько ей известно, другим людям такие картины не приходят в голову ни во сне, ни наяву, так что говорить об этом неразумно.

Это был хороший совет, и, к счастью, у меня хватило ума последовать ему. В этом округе у людей был острый глаз на все странное и необычное, и даже то, что я левша, вызывало у окружающих неодобрение.

Поэтому и тогда, и следующие несколько лет я никому не говорил об этих снах. Я даже забыл о них, потому что по мере того, как я становился старше, они снились мне все реже и реже. Однако совет старшей сестры я запомнил накрепко. Если бы не он, я, возможно, рассказал бы кому-нибудь еще и о том странном взаимопонимании, которое установилось у меня с моей двоюродной сестрой Розалиндой. Ведь если бы на это обратили внимание, нам с ней наверняка пришлось бы худо. Но в то время ни она, ни я не придавали этому никакого значения: у нас просто выработалась привычка к осторожности. Я, безусловно, не чувствовал себя необычным. Я был нормальным мальчишкой, нормально подрастал и все окружающее в мире принимал как должное.

Так продолжалось до того дня, когда я встретил Софи. Впрочем, даже тогда перемена произошла не сразу. Это теперь, оглядываясь назад в прошлое, я могу сказать, что именно в тот самый день у меня зародились первые сомнения.

В тот день я отправился бродить в одиночку. Я часто так делал. Мне было тогда около десяти лет. Ближайшая ко мне по возрасту сестра, Сара, была на пять лет старше меня, и эта разница в годах приводила к тому, что часто я играл один. Отправившись по проселочной дороге на юг, вдоль полей, я добрался до высокого вала и прошел по его гребню довольно много.

Вал не казался мне загадочным. Он был слишком велик для того, чтобы считать его чем-то, что когда-то давно построили люди, и мне никогда не приходило в голову связать его с теми удивительными делами Прежних Людей, рассказы о которых я иногда слышал. Это был просто вал, изгибавшийся широкой дугой, а потом уходивший, прямой как стрела, к далеким холмам. Обычный фрагмент мира, и ему точно так же не стоило удивляться, как реке, небу или самим этим холмам.

Я часто ходил по гребню вала, но редко спускался на другую его сторону. Я считал ее чужой, не столько враждебной, сколько не своей территорией. Я нашел там одно место, где дождь, стекая с дальнего склона вала, промыл в песке большой овраг, и обнаружил, что если сесть в нем и хорошенько оттолкнуться, то можно съехать вниз с довольно большой скоростью, а в конце пролететь несколько футов по воздуху и приземлиться в мягкий песок у подножия вала.

Я бывал там, наверное, раз шесть и никогда никого не встречал, но в тот день, когда я поднимался с песка в третий раз и готовился съехать в четвертый, чей-то голос сказал: «Привет!»

Я огляделся. Сначала я не мог понять, откуда шел голос, но потом мое внимание привлекла колышущаяся верхушка кустов. Ветки раздвинулись, и оттуда выглянуло лицо. Загорелое личико, обрамленное темными кудряшками, очень серьезное, с ярко блестевшими глазами. С минуту мы рассматривали друг друга, потом я ответил: «Привет!»

Немного погодя кусты раздвинулись шире, и я увидел девочку чуть ниже меня ростом и вроде бы немного младше. На ней были красно-коричневый комбинезон и желтая рубашка. Крест, вышитый на комбинезоне, выделялся более темным цветом. Ее волосы удерживались с двух сторон желтыми лентами. Несколько секунд она не двигалась, словно не решаясь покинуть свое убежище, но затем любопытство одержало верх над осторожностью, и она вылезла из кустов.

Я разглядывал ее во все глаза, потому что она была совершенно мне незнакома. У нас время от времени устраивались праздники или увеселительные прогулки, на которые съезжались дети со всей округи, так что встретить здесь кого-то, ранее не виденного, было просто удивительно.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Софи, – ответила она. – А тебя?

– Дэвид. Где ты живешь?

– Там. – Она неопределенно махнула рукой в сторону чужой местности за валом и перевела взгляд на песочную промоину, по которой я скатывался. – Это интересно? – спросила она, жадно глядя туда.

Я поколебался минуту, потом ответил:

– Здорово! – и предложил: – Давай попробуй сама.

Она отступила, снова перевела взгляд на меня и секунду или две изучала меня с очень серьезным выражением лица, а потом внезапно решилась. На вершину вала она забралась раньше меня и быстро съехала по промоине. Кудри и ленты ее развевались. Когда я приземлился вслед за ней, ее серьезность исчезла, а глаза сверкали от возбуждения и удовольствия.

– Еще! – вскрикнула она и, не отдышавшись, полезла наверх. Несчастье случилось, когда она съезжала в третий раз. Она села и оттолкнулась, как и раньше. Я смотрел, как она летела вниз, а потом замерла в куче песка. Она умудрилась приземлиться на фут левее обычного места. Я приготовился съезжать следом и ждал, пока она освободит мне место, но она не отодвигалась.

– Ну, давай же, – поторопил я ее.

Она попробовала подняться, а потом крикнула:

– Я не могу, больно!

Я рискнул съехать сбоку оврага и приземлился около нее.

– В чем дело? – спросил я. Ее лицо сморщилось, в глазах стояли слезы.

– Нога застряла, – сказала она.

Левая нога ее была засыпана рыхлым песком. Я разгреб его руками. Башмак попал в узкую щель между двумя выступающими камнями и застрял. Я попытался его вытащить, но он не поддавался.

– Может быть, как-нибудь вытянешь ногу, – предложил я.

Мужественно сжав зубы, она попыталась.

– Не выходит.

– Я помогу тебе, – предложил я.

– Нет, нет, больно, – запротестовала она.

Я не знал, что делать дальше. Было видно, что ей очень больно. Подумав, я предложил:

– Лучше всего разрезать шнурки в башмаке, чтобы ты могла вынуть ногу. Я не могу добраться до узла.

– Нет! – Она испугалась. – Нет, мне нельзя!

Она сказала это с такой убежденностью, что я растерялся. Если бы она вынула ногу из башмака, мы могли бы потом камнем выбить его из расщелины, но она этого не хотела, и я вообще не знал, что делать. Она лежала в песке навзничь, согнутое колено застрявшей ноги торчало вверх.

– Ой, как больно! – Она больше не могла сдерживать слезы. Они ручьем бежали по лицу. Но даже в эту минуту она не орала во весь голос, а только повизгивала, как щенок.

– Ты должна снять башмак, – сказал я.

– Нет, – повторила она, – нет, мне нельзя. Никогда. Я не должна…

Я растерянно сел рядом. Двумя руками она крепко держалась за мою руку и плакала. Было ясно, что боль в ноге усиливается. Практически первый раз в жизни я оказался в ситуации, когда должен был принимать решение сам. И я решился.

– Ничего не поделаешь. Тебе придется снять башмак – и если ты этого не сделаешь, то останешься здесь насовсем и, наверное, умрешь.

Она согласилась не сразу, но в конце концов поддалась уговорам. С опаской наблюдала она за тем, как я разрезал шнурки, а потом сказала:

– Уйди, ты не должен смотреть.

Я заколебался. Но детство – это пора жизни, полная необъяснимых, но важных условностей, поэтому я отодвинулся на несколько ярдов и повернулся к ней спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала. Я обернулся.

– Не получается, – сказала она, испуганно глядя на меня сквозь слезы.

Я опустился на колени, чтобы посмотреть, чем я могу помочь.

– Ты не должен никому рассказывать, – сказала она, – никогда, никогда. Обещай.

Держалась Софи очень храбро, лишь издавая какое-то щенячье повизгивание. Когда я наконец освободил ногу, она выглядела ужасно: вся распухла и была как-то вывернута. Я даже не обратил внимания, что пальцев на ней больше обычного…

Мне удалось выколотить ботинок из расщелины, но надеть его на распухшую ногу было невозможно. Наступать на нее она тоже не могла. Я подумал, что смогу понести ее на спине, но оказалось, что Софи тяжелее, чем я ожидал. Было ясно, что таким образом мы далеко не уйдем.

– Надо найти кого-нибудь и позвать на помощь, – сказал я.

– Нет, я поползу, – ответила она.

Я шел рядом с ней, нес ее ботинок и чувствовал себя бесполезным. Она бойко проползла на удивление большое расстояние, но потом была вынуждена остановиться. Ее брюки на коленках разорвались, и кожу она стерла до крови. Никогда я не встречал ни мальчишки, ни девчонки, которые смогли бы вытерпеть такое, и был просто потрясен. Я помог ей подняться на здоровой ноге и удерживал ее стоя, пока она показывала, где находится ее дом и дымок, на который мне нужно идти. Когда я оглянулся, она на четвереньках пряталась в кусты.

Дом я нашел без труда и, волнуясь, постучал в дверь. Открыла высокая женщина с красивым добрым лицом и большими яркими глазами. Ее красно-коричневое платье было немного короче, чем те, что носили женщины у нас дома, но общепринятый крест на нем тянулся от шеи через грудь до самого подола. Он был зеленого цвета, в тон ее головному платку.

– Вы мама Софи? – спросил я.

Она настороженно посмотрела на меня и нахмурилась.

– В чем дело? – От волнения она говорила отрывисто.

Я рассказал все.

– Ее нога! – воскликнула она. Мгновение она пристально смотрела на меня, потом поставила метлу, которую держала в руках, к стене и коротко спросила:

– Где она?

Я повел ее той же дорогой, которой пришел к дому. Услышав ее голос, Софи выползла из кустов. Мать посмотрела на ее распухшую, бесформенную ногу и кровоточащие коленки.

– Бедная моя девочка, – сказала она, обнимая и целуя Софи. А потом спросила:

– Он видел?

– Да, мама, – сказала Софи. – Прости меня, мама, я очень старалась, но сама ничего не смогла сделать, а мне было очень больно.

Мать медленно кивнула и вздохнула:

– Ладно, ничего не поделаешь. Залезай.

Софи забралась на спину матери, и мы отправились к ним домой.

Заповеди и наставления, которые в детстве учишь наизусть, можно помнить дословно, но должным смыслом они наполняются, лишь когда сам столкнешься с этим в жизни. И даже в этом случае еще нужно суметь разглядеть в сложившейся ситуации иллюстрацию того, что когда-то было просто заучено.

Поэтому, терпеливо наблюдая, как раненую ногу Софи обмывают, накладывают на нее холодный компресс и перевязывают, я не усмотрел никакой связи между этой ногой и тем утверждением, которое слышал каждое воскресенье.

«И Бог создал мужчину по образу своему и подобию. И Бог поведал, что у мужчины будет одно тело, одна голова, две руки и две ноги, что у каждой руки будет два сочленения, и она будет заканчиваться одной кистью, и каждая кисть должна иметь пять пальцев, и на каждом пальце должен быть плоский ноготь». И так далее до…

«Затем Бог создал женщину, по тому же образу и подобию, но с отличиями в соответствии с ее природой: голос ее должен быть выше, чем у мужчины. У нее не должна расти борода, у нее должны быть две груди…» И так далее…

Я знал это слово в слово, и все-таки вид шести пальцев на ноге у Софи ничего мне не напомнил. Я видел, как ее нога лежала на коленях у матери. Видел, как мать, посмотрев на нее долгим взглядом, приподняла ее, наклонила голову, нежно поцеловала и подняла к небу глаза, полные слез. Мне было жаль ее, жаль Софи, жаль больную ногу, но ничего больше я не увидел.

Пока делали перевязку, я с любопытством огляделся вокруг. Их жилище было гораздо меньше нашего, скорее домик, чем дом. Но мне здесь понравилось больше, чем у нас. Он был дружелюбный.

Хотя мать Софи была озабочена и взволнованна, я не чувствовал, что мешаю, как часто бывало дома, где я всегда оказывался нарушителем спокойной и размеренной жизни. Сама эта комната мне приглянулась, потому что на стенах не было назидательных надписей, которые всегда можно использовать как доказательство чьей-либо неправоты. Вместо них висели рисунки лошадей, тоже очень мне понравившиеся.

Вскоре успокоенная Софи умыла слезы и прыжками добралась до стола. С важным видом гостеприимной хозяйки она спросила, люблю ли я яйца.

После еды миссис Уэндер попросила меня подождать, пока она отнесет Софи наверх. Через несколько минут она вернулась и села рядом со мной. С серьезным выражением лица она взяла меня за руку и некоторое время молчала. Я очень хорошо чувствовал ее волнение, хотя поначалу не мог понять, чем она так обеспокоена. Она меня удивила, потому что до сих пор ничто не говорило о том, что она умеет думать таким образом. Я послал ей мысль, пытаясь успокоить и объяснить ей, что она не должна бояться меня, но мои мысли до нее не добирались. Она продолжала смотреть на меня блестящими глазами, такими же, какие были у Софи, когда она изо всех сил старалась не заплакать. Ее собственные мысли были бесформенны и беспокойны. Я снова попытался послать ей внутреннее сообщение, но она не смогла его уловить.

Потом она медленно кивнула и сказала: «Ты хороший мальчик, Дэвид. Ты был очень добр к Софи. Я хочу поблагодарить тебя за это». Мне стало неловко, и я принялся разглядывать свои башмаки. Мне еще никто никогда не говорил, что я хороший мальчик, и я не знал, как надо на это отвечать.

– Тебе нравится Софи? – продолжала она, внимательно глядя на меня.

– Да, – сказал я и добавил: – Я считаю, что она очень храбрая. Ей ведь было очень больно.

– Можешь ты ради нее хранить тайну? Очень важную тайну! – спросила она.

– Да, конечно, – согласился я немного неуверенно, потому что не мог понять, о какой тайне идет речь.

– Ты видел ее ногу? – сказала она, пристально глядя мне в глаза. – Ее пальцы?

– Да, – снова кивнул я.

– Так вот, Дэвид, это и есть тайна. Об этом никто больше не должен знать. Ты единственный человек, который это знает, кроме ее отца и меня. Больше никто не должен знать. Совсем никто, никогда.

– Хорошо, – ответил я и снова кивнул. Наступило молчание. Вернее, утих ее голос, но мысли продолжали звучать, как безутешное отчаянное эхо этих «никто» и «никогда». Потом мысли ее изменились, она внутренне напряглась, стала свирепой и испуганной одновременно. Было бесполезно думать ей в ответ, поэтому я постарался как мог выразить свои мысли словами.

– Никто никогда не узнает, – повторил я убеждающе.

– Это очень, очень важно, – настаивала она, – как бы мне объяснить тебе это…

На самом деле ей ничего не надо было мне объяснять. Устойчивое, напряженное ощущение серьезности произошедшего, наполнявшее ее, передавалось и мне – с абсолютной ясностью. Слова ее говорили гораздо меньшее.

– Если кто-нибудь об этом узнает, то будет очень… они будут очень жестоки с Софи. Мы должны позаботиться, чтобы этого никогда не случилось.

Ее беспокойство вылилось в какое-то другое чувство, твердое как сталь.

– Потому что у нее на ноге шесть пальцев? – спросил я.

– Да. Этого никто на свете, кроме нас, не должен знать. Это должно быть нашей тайной, – повторяла она, как будто вколачивала мне в голову эту мысль. – Ты обещаешь, Дэвид?

– Да, я обещаю. Если хотите, я могу поклясться, – предложил я.

– Обещания достаточно, – сказала она.

Весь этот разговор был для меня таким мучительным, что я решил скрыть его ото всех, даже от моей двоюродной сестры Розалинды. Но в глубине души мне было непонятно, почему это все так важно. Почему какой-то крошечный пальчик на ноге требует такой невероятной искренности?! У взрослых очень часто степень беспокойства совершенно несоразмерна причине.

Поэтому я решил придерживаться главного: надо хранить тайну. Мать Софи продолжала смотреть на меня печальным невидящим взглядом, от которого мне стало неуютно. Она заметила, что я ерзаю, и улыбнулась по-доброму.

– Ну и хорошо, – сказала она, – будем хранить тайну и никогда больше не станем говорить об этом.

– Можно мне будет навестить Софи? – спросил я.

Она заколебалась, обдумывая ответ, а потом сказала:

– Ладно, но только чтобы об этом никто не знал.

Лишь когда я добрался до вала, влез на него и направился к дому, заунывные воскресные поучения сомкнулись с реальностью. В голове у меня как будто что-то щелкнуло, и зазвучали слова: «Каждая нога должна иметь два сочленения и одну ступню, и каждая ступня должна иметь пять пальцев, и каждый палец должен заканчиваться плоским ногтем». И так далее до конца: «…и каждое существо, которое имеет внешность человека, но сформировано не так, не является человеком. Это не мужчина и не женщина. Это Богохульство против Истинного Образа Божьего, и ненавистно оно перед лицом Божьим».

Я вдруг встревожился и растерялся. Мне все время вбивали в голову, что Богохульство – вещь чудовищная. Но в Софи не было ничего чудовищного. Она обычная маленькая девочка, разве только более разумная и храбрая, чем большинство других. Однако в соответствии с Определением…

Было ясно, что где-то произошла ошибка. Ведь не мог же один крошечный пальчик на ноге, пусть даже два крошечных пальчика – потому что я предполагал, что на второй ноге, вероятно, должен быть такой же, – ведь не может быть этого достаточно, чтобы сделать ее «ненавистной перед лицом Божьим»?!

Пути мира Господня поистине загадочны! Неисповедимы…

Домой я добрался привычным путем. В том месте, где лес лентой взбирался на вал, спускаясь на другой его стороне, я вышел на узкую дорогу, которой почти никто не пользовался.

С этого момента я был настороже и не убирал руку с ножа. Вообще-то я должен был держаться от леса подальше, потому что хищные животные, какие-нибудь дикие собаки или кошки, проникали оттуда, хоть и нечасто, на освоенную территорию вроде Вэкнака. Однако в этот раз я только слышал, как разбегаются с моего пути мелкие зверьки. Пройдя примерно с милю, я дошел до обработанных полей, за которыми стоял наш дом. Внимательно наблюдая за окрестностью, я пробрался вдоль края леса, потом, прячась в тени изгородей, пересек все поля, кроме последнего, и остановился, чтобы как следует оглядеться. Вокруг никого не было видно. Только во дворе старый Джекоб медленно сгребал навоз. Когда он повернулся ко мне спиной, я быстро пересек открытое пространство, влез в окно и пробрался в свою комнату.

Описать наш дом нелегко. С того времени, как мой дед, Элайес Строрм, построил его, прошло пятьдесят лет, и дом оброс новыми комнатами и пристройками. И теперь с одной стороны он смыкался со складами, конюшнями и амбарами, а с другой – с прачечными, молочными, сыродельнями, помещениями для работников и тому подобными пристройками. С подветренной стороны от главного дома располагался большой, хорошо утоптанный двор, главной достопримечательностью которого была навозная куча.

Как и все дома в округе, наш изначально строился из толстых, грубо отесанных бревен, но как самый старый здесь, снаружи он теперь был выложен кирпичом и камнями, взятыми из развалин построек Прежних Людей. Внутри стены были обмазаны глиной, смешанной с соломой, и оштукатурены.

Мой дед, судя по рассказам отца, слыл человеком беспросветно и уныло добродетельным. Намного позже из обрывков разговоров я составил другой его портрет, более правдоподобный, хотя и не такой благообразный. Элайес Строрм приехал с востока, откуда-то с моря. Почему он переехал сюда, в точности неизвестно. Он давал всем понять, что безбожный образ жизни людей на востоке заставил его искать край, где народ менее испорчен и более тверд в вере. Однако я слышал и разговоры о том, что в родных краях его просто не могли больше выносить. Как бы то ни было, в возрасте сорока шести лет, со всем своим нажитым богатством, разместившимся в шести фургонах, он перебрался в Вэкнак, местность в то время еще дикую.

Человек он был черствый, властный и прямолинейный до жестокости. Его глаза под лохматыми бровями горели проповедническим огнем. Имя Божье неумолимо рвалось из его уст, страх перед дьяволом неугасимо пылал в его сердце, и трудно было определить, какое из этих чувств вдохновляло его больше.

Вскоре после строительства дома он уехал куда-то далеко и вернулся с женой. Она была застенчивая, хорошенькая, с розовыми щечками и золотыми локонами и на двадцать пять лет моложе его. По рассказам, когда она думала, что ее никто не видит, она становилась похожей на прелестного резвого жеребенка, но под взглядом мужа пугалась и замирала, как кролик.

Жизнь у бедняжки сложилась несладко. Ей открылось, что свадебный обряд не рождает любви. Она не вернула мужу его ушедшую молодость и не смогла возместить это упущение умелым ведением хозяйства.

Не в характере Элайеса было пропускать чужие недостатки без замечаний. Всего несколько лет понадобилось ему на то, чтобы заглушить ее юную непосредственность поучениями. Розы и золото ее наружности поблекли от проповедей. В конце концов от былой прелести остался лишь печальный серый призрак, и она безропотно скончалась через год после рождения второго сына.

Дедушка Элайес с самого начала знал в точности, каким должен быть его наследник. Принципы веры вошли в кровь и плоть моего отца, а голова его до отказа была набита цитатами из Библии и «Покаяний» Николсона. В вере сын не отставал от отца. Разница между ними обнаружилась только в подходе: у моего отца не горел в глазах проповеднический огонь, его добродетелью стала приверженность к Закону.

Мой отец Джозеф Строрм женился после смерти деда Элайеса и не повторил его ошибки. Взгляды моей матери гармонировали с его собственными. У него было сильно развито чувство долга, и он не испытывал никаких сомнений относительно того, в чем именно состоит этот долг.

Наш округ и особенно наш дом, первенец в этих краях, назывался Вэкнак, согласно преданию о том, что когда-то, много лет назад, во времена Прежних Людей на этом месте стоял город, который назывался Вэкнак. Предание, как и положено преданиям, было туманным, но кое-какие остатки стен и фундаментов действительно еще сохранились в наших местах. Потом их использовали для новых построек. Еще был в этих местах вал, уходивший вдаль к холмам, и гигантский утес, который, должно быть, тоже сделали Прежние Люди, каким-то своим сверхчеловеческим способом срезав полгоры, чтобы добывать из ее нутра что-нибудь нужное им и интересное. Наверное, в те времена это место и вправду называлось Вэкнак. Так или иначе, теперь так называется наша послушная Закону и почитающая Бога община, состоящая из нескольких сотен разбросанных хозяйств, больших и малых.

Отец мой был в общине человеком влиятельным. Когда ему исполнилось шестнадцать лет и он в первый раз выступил перед народом с воскресной проповедью в церкви, построенной его отцом, в округе жило меньше шестидесяти семейств. После того как расчистили больше земли для посевов, в эти края переселилось много людей, но отец по-прежнему был у всех на виду. Он все еще оставался самым крупным землевладельцем. Как и раньше, он читал по воскресным дням проповеди, толковал с однозначной ясностью и откровения небес по земным вопросам, и законы вечные, а по установленным дням в качестве судьи вершил законы человеческие. В остальное же время делал все для того, чтобы и он сам, и его домочадцы, и все его работники служили образцом поведения для всей округи.

Жизнь дома сосредоточивалась в большой общей комнате, которая служила также и кухней. И сам дом, и его комнаты были самыми лучшими и самыми большими во всем Вэкнаке. Предметом особой гордости (разумеется, не суетной) считался громадный очаг. Это было что-то вроде горделивой демонстрации достойного употребления дарованных Господом отличных материалов, своего рода выполнение Завета. Печь была сложена из тяжелых валунов, а дымоход – целиком из кирпича и поэтому никогда не занимался огнем. Место, где он выходил на крышу, единственное в округе было покрыто черепицей, так что солома, покрывавшая всю остальную часть крыши, тоже никогда не загоралась.

Моя мать следила за тем, чтобы большая комната всегда содержалась в чистоте и порядке. Пол был выложен из кирпича, камня и плиток, искусно пригнанных друг к другу. Мебель составляли несколько тщательно выскобленных столов, табуреток и стульев. Стены были чисто выбелены. На них висели до блеска начищенные сковородки, не влезавшие из-за своей массивности в шкафы. Чем-то вроде украшений служили развешенные на стенах деревянные доски с красиво выжженными изречениями из «Покаяний». На висевшей слева от очага было написано: «То есть человек, что по образу Божьему», на той, что справа: «Храни чистоту породы Господней», на противоположной стене расположились доски с «Да будет благословенна Норма» и «В чистоте наше спасение». Самое заметное, крупно выведенное изречение висело на стене напротив двери, ведущей на хозяйственный двор. Она напоминала каждому входящему: «НЕ ПРОГЛЯДИ МУТАНТА».

Частые ссылки окружающих на эти надписи познакомили меня со всеми изречениями намного раньше, чем я научился читать. Я бы даже сказал, что они были моими первыми учебниками. Кроме перечисленных, там были и такие: «Норма – это воля Божья», «Свято точное воспроизведение», «Каждое Отклонение – от дьявола» и еще несколько – о Богохульствах. Большую часть из них я не помнил, но о некоторых уже кое-что узнал, например о Нарушениях. Дело в том, что когда случалось Нарушение, это событие обставлялось самым внушительным образом. Обычно первым признаком того, что произошло Нарушение, было возвращение отца домой в дурном расположении духа. Позже вечером он собирал всех домочадцев и всех работников. Мы становились на колени, отец, обращаясь к Богу, провозглашал наше раскаяние, и мы все вместе молились о прощении. На следующий день все вставали до рассвета и собирались во дворе. С первыми лучами солнца мы начинали петь псалмы, под звуки которых отец торжественно убивал двухголового теленка, или четырехногого цыпленка, или какое-нибудь другое воплощенное Нарушение. Иногда это были еще более своеобразные существа.

Нарушения случались не только у животных. Бывало, что отец сокрушенно и гневно швырял на кухонный стол странные колосья или овощи. Уничтожать такие овощи было нетрудно, если они росли только на нескольких грядках. Но случалось, что Нарушение охватывало целое поле. Тогда ждали подходящей безветренной погоды и с пением псалмов поджигали его. Мне это зрелище очень нравилось.

Так как мой отец был человеком набожным и дотошным, с наметанным на все Нарушения глазом, мы сжигали и убивали гораздо чаще, чем другие семейства. Но отец очень сердился и обижался, когда кто-нибудь заикался о том, что мы подвержены Нарушениям больше других.

Нет, говорил он, ему совсем не хочется бросать деньги на ветер. Если бы наши соседи поступали по совести, он не сомневается, что им пришлось бы уничтожать Отклонения в гораздо большем количестве, но беда заключается в том, что у некоторых людей принципы слишком растяжимые.

Таким образом, я очень рано узнал, что такое Нарушение. Это то, что выглядит неправильно, то есть не похоже в точности на тех животных или те растения, от которых оно родилось. Обычно неправильной оказывалась какая-нибудь мелочь, но это не имело значения: большое или маленькое – это было Нарушение или, если это случалось с людьми, Богохульство. Нарушение и Богохульство считались официальными названиями, а попросту то и другое именовали Отклонениями.

Вопрос о том, что именно считать Нарушением, был не таким простым, как кажется на первый взгляд. Иногда возникали разногласия, и тогда посылали за окружным инспектором. Но отец инспектора звал редко; он предпочитал для верности уничтожать все мало-мальски сомнительное. Находились люди, которые упрекали его за чрезмерную щепетильность, говоря, что если бы не он, то количество Отклонений в год, которое сократилось по сравнению с дедовским временем вдвое, было бы еще меньше. Однако в любом случае Вэкнак почитали образцом Чистоты.

Наш район уже не считался окраинным. Упорный труд и многочисленные жертвы привели к такой стабильности форм животных и растений, что нам могли позавидовать многие общины, лежащие на востоке. Теперь нужно пройти не менее 30 миль на юг и юго-запад, чтобы добраться до дикой территории, то есть до тех мест, где вероятность выращивания правильного потомства оказывается менее половины. А еще дальше тянулась полоса земель шириной где 10, где 20 миль, на которой росло намного больше неправильного. За ней простирались таинственные Заросли, Окраина, где не было ничего устойчивого и где, по выражению моего отца, «дьявол разгуливает по своим владениям и насмехается над законами Божьими».

По слухам, полоса Зарослей тоже не имеет постоянной ширины, а за ней лежат Дурные Земли, о которых никто ничего толком не знает. Тот, кто отправлялся в Дурные Земли, там обычно и пропадал, а те двое или трое, что вернулись оттуда, долго не протянули.

Однако самые большие неприятности нам причиняли не Дурные Земли, а Заросли. Люди Зарослей (их называли людьми, но на самом деле они были Отклонениями, хотя внешне и походили на обычных людей… если, конечно, их неправильности не бросались в глаза) почти ничего не имели. Поэтому они добирались до цивилизованной территории и крали зерно, домашний скот, одежду, инструменты и, если находили, – оружие. А иногда они воровали детей.

Небольшие набеги случались два-три раза в год, и, как правило, на них никто не обращал внимания, кроме, разумеется, тех, кого грабили. Обычно хозяева успевали убежать и теряли только имущество, после чего их соседи собирали деньги, вещи и все необходимое, чтобы помочь ограбленным снова наладить жизнь. Но время шло, граница отодвигалась все дальше, и все большее количество людей кормилось на все уменьшавшейся территории Зарослей. Все чаще у них случались голодные годы, и вскоре речь уже шла не о редких стремительных набегах дикарей, быстро возвращавшихся в Заросли, а о действиях больших организованных групп, которые наносили значительный ущерб.

Когда отец был еще ребенком, матери часто пугали детей такими угрозами: «Не будешь слушаться, позову из Зарослей старуху Мэгги. У нее четыре глаза, чтобы следить за тобой, четыре уха, чтобы слушать тебя, и четыре руки, чтобы шлепать тебя. Смотри!» Другим пугалом был Волосатый Джек: «…он заберет тебя к себе в Заросли, в пещеру, там живет его семья. Все они волосатые, и у них длинные хвосты. Каждый из них утром на завтрак съедает по мальчику, а вечером на ужин девочку».

Однако в последнее время близость Зарослей нагоняла страху не только на маленьких детей. Люди Зарослей стали опасными, и на Правительство в Риго обрушился поток жалоб по поводу грабежей. Впрочем, толку от этих жалоб не было никакого. Да и то сказать, чем могло помочь Правительство, если совершенно не было известно, где именно на протяжении 500–600 миль будет совершен очередной набег. Поэтому Правительство, удобно расположившееся далеко на востоке, только выражало сочувствие – правда, в самых ободряющих выражениях – и предлагало крепить самооборону. А поскольку и без того еще со времени освоения новых земель все мужчины, способные держать оружие, являлись членами добровольной милиции, это предложение было равносильно полному безразличию к нашим бедам.

Округ Вэкнак находился достаточно далеко от Зарослей, чтобы считать их не угрозой жизни, а лишь ее осложнением. Меньше чем на 10 миль грабители к нам не приближались, и все-таки изредка они появлялись и здесь, и с каждым годом все чаще. Это отвлекало мужчин от работы на фермах, что приносило большие убытки. Кроме того, если тревога объявлялась где-то недалеко, возникало опасение, что в следующий раз это будет еще ближе…

А вообще мы вели жизнь спокойную, веселую и деятельную. Народу у нас на ферме было много: отец, мать, две моих сестры и дядя Аксель составляли нашу собственную семью, но, кроме того, с нами жили еще кухарки и доярки. Некоторые из них вышли замуж за работников фермы и народили детей, так что вечером после работы у нас за стол садилось более двадцати человек, а когда все собирались на молитву, то народу оказывалось еще больше, потому что к нам присоединялись семьи из соседних домов.

На самом деле дядя Аксель не был нашим настоящим родственником. В свое время он женился на одной из сестер моей матери, Элизабет. Был он в ту пору моряком, и поэтому уехали они тогда на восток. Там, в Риго, жена его умерла в то время, как он сам находился в плавании, из которого вернулся калекой. Так как он был мастером на все руки и только двигался медленно из-за больной ноги, отец позволил ему жить у нас. Дядю Акселя я считал своим лучшим другом.

Моя мать происходила из семьи, в которой росли пять девочек и два мальчика. Четыре девочки были родными сестрами, а младшая и два мальчика – сводными. Старшую сестру, Ханну, ее муж отослал из своего дома, и с тех пор о ней никто не слышал. Следующей по возрасту была Эмили, моя мать. Потом шла Хэрриет, которая вышла за хозяина большой фермы в Кентаке, почти за пятнадцать миль от нас. Затем Элизабет, вышедшая замуж за дядю Акселя. Я не знаю, где жили мои сводные тетя Лилиан и дядя Томас, но второй мой сводный дядя, Энгус Мортон, владел фермой рядом с нами. Граница между нашими землями тянулась примерно на милю. Это очень раздражало моего отца, потому что не было ни одного вопроса, по которому он бы сходился во мнениях с дядей Энгусом. Дочь дяди Энгуса, Розалинда, приходилась мне, как я уже говорил, двоюродной сестрой.

Вэкнак был самой большой фермой в округе. Но фермерские хозяйства везде велись примерно одинаково. Все они продолжали разрастаться, потому что устойчивость форм животных и растений из года в год повышалась, а это побуждало к расширению владений. Каждый год валили деревья, расчищали землю и распахивали новые поля. Каждый год у леса отбирали все новые участки, и в конце концов вся округа стала выглядеть так же, как и давно освоенные земли на востоке. Говорили, что теперь даже в Риго без карты знают, где находится Вэкнак.

Короче говоря, я жил на самой процветающей ферме в самом процветающем округе. Но в возрасте десяти лет я это мало ценил. Наша ферма представлялась мне местом чересчур беспокойным, где работы, казалось, всегда больше, чем людей, и надо принимать специальные меры, чтобы от нее уберечься.

В тот вечер я ухитрился скрываться до тех пор, пока привычные звуки не известили меня, что приближается время трапезы и мне можно показаться на людях без опаски.

Я побродил по двору, посмотрел, как распрягают и выводят коней. Наконец колокол на конюшне прогудел два раза. Двери открылись, люди высыпали во двор и направились к кухне. Я пошел со всеми вместе. Прямо напротив двери красовалось предостережение: «НЕ ПРОГЛЯДИ МУТАНТА!», но оно было слишком привычным, чтобы обращать на него внимание. Меня в тот момент занимал исключительно запах еды.

После того случая я один-два раза в неделю навещал Софи. По утрам мы учились. Все учение заключалось в том, что несколько старушек по очереди обучали полдюжины ребятишек читать, писать и производить несложные арифметические действия. А после уроков мне легко удавалось закончить пораньше полуденную трапезу и ускользнуть из-за стола прежде, чем кто-нибудь догадается поручить мне какую-либо работу. Софи, после того как ее нога зажила, познакомила меня со всеми интересными местами на их территории.

Однажды я повел ее на нашу сторону большого вала, чтобы показать паровую машину. Другой такой не было на сто миль вокруг, и мы страшно ею гордились. Корки, который присматривал за ней, не оказалось на месте, но двери сарая, где стояла машина, были открыты настежь, и оттуда доносились ритмичные вздохи, стоны и скрипы. Мы подобрались к самому порогу и заглянули внутрь. Зрелище открылось завораживающее: в темной глубине сарая с шелестом двигались большие бревна, а под самой крышей, едва различимая в полумраке, медленно раскачивалась взад-вперед огромная поперечина. В крайних точках своего движения она ненадолго останавливалась, как будто собираясь с силами для следующего захода. Картина увлекательная, но тем не менее довольно однообразная.

Десяти минут было достаточно, чтобы насмотреться вдоволь, а потом мы залезли на бревна около сарая и сидели там, чувствуя, как с каждым уханьем машины вся груда под нами ответно вздрагивает.

– Дядя Аксель говорит, что у Прежних Людей машины были гораздо лучше этой, – сказал я.

– А мой папа говорит, что если хоть четверть того, что рассказывают о Прежних Людях, правда, то они были просто волшебники, а не настоящие люди, – возразила Софи.

– Нет, они действительно были необыкновенными, – настаивал я.

– Слишком необыкновенные, говорит папа, чтобы быть на самом деле, – продолжала Софи.

– Разве он не верит тому, что о них рассказывают? Что они могли летать? – спросил я.

– Нет. Это глупости. Если бы они летали, то мы бы тоже могли.

– Но ведь они умели много такого, чему мы сейчас учимся заново, – запротестовал я.

– Только не летать, – покачала головой Софи. – Это же очевидно: либо ты можешь летать, либо нет. Мы летать не можем.

Я хотел рассказать ей о своем сне, о городе и тех штуках, что летали над ним, но передумал: в конце концов, сон не доказательство. Вскоре мы слезли с бревен и, забыв о машине с ее вздохами и скрипами, отправились к Софи домой.

Джон Уэндер, ее отец, вернулся с очередной охоты. Из-под навеса слышался стук молотка: он растягивал шкуры на рамах, и от этого все вокруг пропиталось специфическим запахом. Софи со всех ног бросилась к отцу и повисла у него на шее. Он выпрямился, прижимая ее к себе одной рукой, и сказал:

– Привет, птичка!

Со мной он поздоровался более сдержанно. Между нами была невысказанная договоренность, что мы с ним держимся друг с другом как мужчина с мужчиной. Так было с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, он так поглядел на меня, что я испугался и долго боялся при нем разговаривать. Однако со временем мы подружились. Он показывал и рассказывал мне много интересного. Но все-таки я иногда ловил на себе его тяжелый взгляд. И неудивительно. Только спустя много лет я смог оценить, как сильно он встревожился, когда однажды узнал, что Софи вывихнула ногу и что из всех людей на свете ее ступню видел Дэвид Строрм, сын Джозефа Строрма. Я думаю, его очень искушала мысль о том, что мертвый мальчик секрета не разболтает… Спасла меня, по-видимому, миссис Уэндер…

Мне кажется, ему было бы гораздо спокойнее, если бы он знал об одном происшествии, которое случилось у нас дома примерно через месяц после моей встречи с Софи.

Я посадил в руку занозу. Когда я вытащил ее, ранка сильно кровоточила. Я пошел на кухню перевязать руку, но там все были слишком заняты приготовлением ужина, чтобы возиться со мной. Поэтому я сам пошарил в ящике с чистыми тряпками, оторвал лоскут и неуклюже старался обвязать им руку, пока мать не обратила на меня внимание. Она укоризненно поцокала языком и заставила сначала промыть ранку, а потом аккуратно перевязала ее, ворча, что, конечно, я должен был обязательно занозить руку именно тогда, когда она занята. Я сказал, что сожалею, и добавил:

– Я бы и сам перевязал, если бы у меня была еще одна рука.

Наверное, мой голос прозвучал слишком громко, потому что вокруг мгновенно наступила гулкая тишина. Мать застыла на месте. Я оглядел внезапно умолкшую комнату: Мэри с пирогом в руках, двух работников с фермы, ожидавших еды, отца, приготовившегося занять свое место во главе стола, и других – все они остолбенели, глядя на меня. Я увидел, как на лице у отца удивление сменилось гневом.

Еще не понимая, что произошло, я с тревогой увидел, как рот его сжался, подбородок выдвинулся вперед, брови нахмурились. Все еще с недоумением в глазах он переспросил:

– Что ты такое сказал, мальчик?

Мне был знаком этот тон, и я судорожно попытался сообразить, что ужасного я натворил в этот раз. Запинаясь и заикаясь, я ответил:

– Я… ска-азал, что никак не могу справиться с повязкой.

Недоумение во взгляде отца пропало, теперь он смотрел на меня с угрозой:

– Ты пожелал иметь третью руку?

– Нет, папа. Я только сказал, что если бы у меня была еще одна рука… то…

– … то ты бы мог завязать сам. Если это не желание, то что же это?

– Я только сказал: если бы… – возражал я, слишком перепуганный и смущенный, чтобы толково объяснить, что я всего-навсего употребил одно из многих выражений для обозначения трудности выполнения дела. Я видел, что окружающие перестали глазеть на меня и теперь выжидательно смотрят на отца. Выражение его лица было страшным.

– Ты, мой сын, призывал дьявола дать тебе еще одну руку! – Голос его обличал.

– Да нет же! Я только…

– Замолчи, мальчик! Все в этой комнате слышали твои слова. Ложь тебя не спасет!

– Но я…

– Выражал ты или не выражал неудовольствие формой тела, данной тебе Богом по своему образу и подобию?

– Я только сказал: если бы…

– Ты богохульствовал, мальчик. Тебе не нравится Норма! Все слышали тебя. Что можешь ты ответить на это? Ты знаешь, что такое Норма?

Я перестал оправдываться. Я хорошо знал, что отец в теперешнем своем настроении даже не попытается понять меня. Как попугай, я пробормотал:

– Норма – это образ Божий.

– Значит, ты знаешь это и все-таки сознательно пожелал быть Мутантом? Это чудовищно, это возмутительно! Ты, мой сын, совершил богохульство, да еще в присутствии родителей! – и самым суровым голосом, каким он читал проповеди, потребовал: – Скажи, что такое Мутант?

– Проклят он перед Богом и людьми, – промямлил я.

– Ты пожелал стать ТАКИМ! Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Но я с угнетающей отчетливостью понимал, что говорить что-либо бесполезно, и, опустив глаза, молчал.

– На колени! – скомандовал он. – Становись на колени и молись!

Голос отца зазвенел. Все остальные тоже опустились на колени.

– Господи, мы согрешили, мы виноваты в упущении. Прости нам, что мы плохо обучали этого ребенка Твоим законам…

Долго гремели слова молитвы, затем наконец раздалось: «Аминь», и после паузы отец сказал:

– Теперь отправляйся в свою комнату и молись. Моли Бога, несчастный, о прощении, которого ты не заслужил, но которое милосердный Господь, может быть, еще дарует тебе. Я приду к тебе позднее.

Ночью, когда утихла боль после расправы отца со мной, я долго лежал без сна и ломал голову: у меня и мысли не было желать третьей руки, но если бы я даже захотел?.. Если так чудовищно даже подумать о том, чтобы иметь три руки, то что случилось бы, если бы они действительно у кого-нибудь были? Или существовала бы какая-нибудь другая неправильность? Например, лишний палец на ноге?..

Когда я наконец уснул, мне приснился сон. Мы все собрались на дворе, как во время последнего Очищения. Тогда объектом его был маленький безволосый теленочек, который стоял в ожидании и глупо моргал, глядя на нож в руке отца. Теперь на его месте оказалась маленькая девочка. Софи стояла посередине двора и тщетно пыталась скрыть длинный ряд пальчиков на ногах, хорошо видных всем собравшимся. Мы глядели на нее и ждали. Вдруг она стала перебегать от одного к другому, умоляя помочь ей, но никто не двигался с места и на всех лицах было написано безразличие. Мой отец направился к ней, в руке у него сверкал нож. Софи отчаянно заметалась между неподвижными людьми, слезы ручьями бежали по ее лицу. Отец приближался к ней, жестокий и неумолимый, и никто не пошевелился, чтобы ей помочь. Отец подошел совсем близко и раскинул руки, чтобы она не могла убежать, когда он загонит ее в угол.

Он поймал ее и потащил обратно на середину двора. Край солнца показался над горизонтом, все начали петь псалом. Одной рукой отец держал Софи, как вырывающегося теленка, а другую высоко вознес вверх. Когда он с размаху опустил ее, нож засверкал в лучах восходящего солнца, как тогда, когда он перерезал горло теленку.

Если бы Джон и Мэри Уэндер видели меня, когда я, проснувшись, метался в слезах и долго лежал потом в темноте, стараясь убедить себя, что эта ужасная картина только сон, я думаю, на душе у них стало бы гораздо спокойнее.

В ту пору кончилась моя безмятежная жизнь, и со мной стали происходить различные события. Видимых причин этому не было. События даже не были связаны между собой. Больше всего это походило на перемену погоды.

Первым таким событием было знакомство с Софи, второе – что мой дядя Аксель узнал обо мне и моей двоюродной сестре Розалинде Мортон. Он наткнулся на меня, когда я с ней разговаривал, и счастье еще, что это был он, а не кто-нибудь другой.

Наверное, инстинкт самосохранения заставлял нас до тех пор молчать об этом, потому что ясного ощущения опасности у нас не было. Я настолько ничего не боялся, что не стал особенно скрывать, в чем дело, когда дядя Аксель увидел, как я сижу за стогом и вроде бы сам с собой разговариваю. Он стоял рядом минуту или две, прежде чем я увидел его краешком глаза и повернулся посмотреть, кто это.

Дядя Аксель был человеком высокого роста, не худой и не толстый, но крепкий и, что называется, хорошо сохранившийся. Я часто наблюдал, как он работает, и думал о том, как крепко сроднились его жилистые руки с полированным деревом рукояток его инструментов.

Он стоял, опираясь на толстую палку, с которой он всегда ходил из-за того, что сломанная в плавании нога неправильно срослась, и внимательно меня рассматривал. Его лохматые, начавшие седеть брови были слегка нахмурены, но на губах играла улыбка.

– Ну, Дэви, с кем это ты так усиленно щебечешь? С феями, гномами или просто с кроликами?

Я только покачал головой. Он подошел, хромая, сел рядом и осведомился, жуя травинку:

– Скучно одному?

– Нет, – ответил я.

Немного нахмурившись, он снова спросил:

– Разве не интересней было бы разговаривать с кем-нибудь из ребят? Гораздо ведь интереснее, чем с самим собой?

Я было заколебался, но ведь меня спрашивал дядя Аксель, мой лучший друг из всех взрослых, и я сказал:

– Я так и делал.

– Что делал? – недоуменно спросил он.

– Разговаривал с одним из них, – сказал я.

Он нахмурился и переспросил:

– С кем?

– С Розалиндой, – ответил я.

Он пристально посмотрел на меня и заметил:

– Но я что-то ее нигде рядом не вижу.

– А она не здесь. Она у себя дома, то есть не совсем дома, а в маленьком тайнике на дереве, который для нее построили братья в леске неподалеку от ее дома. Это ее любимое место, – объяснил я.

Сначала он никак не мог понять, что я имею в виду, и продолжал говорить со мной так, как будто это была игра. Но когда я постарался объяснить ему, он притих и долго слушал, внимательно глядя мне в глаза. Лицо его становилось все серьезнее. Когда я закончил, он минуту или две молчал, а потом спросил:

– Значит, это игра? Ты мне правду говоришь, истинную правду, Дэви?

Внимательно и пристально он всматривался в меня.

– Ну конечно же, дядя Аксель, – уверял я.

– Ты об этом больше никому никогда не рассказывал?.. Совсем никому?

– Нет, это же секрет, – сказал я, и он вздохнул с облегчением.

Отбросив одну изжеванную травинку, он взял из стога другую и долго, тщательно грыз ее и выплевывал, потом посмотрел на меня в упор:

– Дэви, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты дал мне слово.

– Какое, дядя Аксель?

– Я хочу, – очень серьезно сказал он, – я хочу, чтобы ты хранил это в тайне. Я хочу, чтобы ты дал мне слово никому, слышишь, никому не рассказывать то, что ты мне сегодня рассказал. НИКОГДА. Это очень важно. Позже ты поймешь, насколько это важно. Ты не должен делать ничего такого, что даст кому бы то ни было повод даже заподозрить это. Обещаешь?

Его суровая настойчивость произвела на меня большое впечатление. Никогда не говорил он со мной так серьезно. Я понял, что, давая ему слово, клянусь в чем-то гораздо более важном, чем могу себе представить. Он смотрел мне в глаза, пока я произносил слова обещания, и удовлетворенно кивнул, увидев, что я действительно собираюсь его исполнить. В знак договора мы пожали друг другу руки. Потом он сказал:

– Лучше всего тебе было бы совсем забыть об этом.

Я подумал хорошенько и покачал головой:

– Я, наверное, не смогу, дядя Аксель. Никак. Я хочу сказать, что это просто есть во мне. И стараться забыть это все равно что… – Тут я остановился, не в силах выразить словами то, что хотел сказать.

– Все равно что забыть, как говорить или слышать? – продолжил он.

– Вроде этого, только по-другому, – признался я.

Он кивнул и снова задумался, потом спросил:

– Ты слышишь слова в уме?

– Не то чтобы «слышу» и не то чтобы «вижу». Они… вроде каких-то образов… и если при этом их называть словами, то они делаются яснее, их тогда легче понимать…

– Но у тебя нет необходимости пользоваться словами, выговаривать их громко вслух, как ты только что делал?

– Нет. Просто это иногда помогает делать их яснее. Отчетливей.

– Это еще помогает делать все гораздо опаснее для вас обоих. Я хочу, чтобы ты еще пообещал мне никогда больше не говорить при этом вслух.

– Ладно, дядя Аксель, – согласился я.

– Когда ты станешь старше, ты поймешь, насколько это важно, – сказал он и принялся настаивать, чтобы я вынудил Розалинду пообещать то же самое. Я не стал ему ничего говорить о других, потому что он и без того очень встревожился, но для себя решил, что их тоже надо заставить дать слово. Под конец он снова протянул мне руку, и мы еще раз очень торжественно поклялись хранить тайну.

В тот же вечер я рассказал о нашем разговоре Розалинде и остальным. Каким-то образом это наконец позволило отчетливо выразить то чувство, которое давно зрело во всех нас. По-видимому, все мы к тому времени уже совершили в тот или иной момент какую-нибудь оплошность и привлекли к себе любопытный или подозрительный взгляд. Столь пристальное внимание было достаточным предостережением каждому. Именно такие взгляды, непонимающие, но полные неодобрения, почти подозрения, уберегли нас от беды.

До этого мы не сговаривались о какой-то единой линии поведения, просто каждый в отдельности старался вести себя осторожно из чувства самосохранения. Однако теперь взволнованные настояния дяди Акселя соблюдать тайну резко усилили сознание угрожающей нам опасности. Она была не вполне отчетлива, но очень реальна. Наверное, стараясь внушить им серьезность предостережений дяди Акселя, я всколыхнул жившую в их умах тревогу, потому что возражений не последовало. Все они дали слово охотно, даже горячо, как будто были рады разделить это бремя на всех. Это стало нашим первым совместным действием, оно сплотило нас, сделало нас ГРУППОЙ, потому что отныне четко определялись наши обязанности по отношению друг к другу. Оно изменило нашу жизнь, явив собой начало коллективной самозащиты, хотя в то время мы этого не понимали. Главным тогда казалось только чувство общности…

А потом, почти сразу после этого события, в моей жизни произошло то, что затронуло всех: большое вторжение из Зарослей.

Как всегда, никакого плана борьбы с грабителями не было. Единственной организованной мерой явилось назначение определенных мест сбора добровольных отрядов различных округов. При объявлении тревоги всем здоровым мужчинам полагалось мчаться к штабу своего округа, где решалось, как действовать, в зависимости от места и размеров нападения. Такой метод был хорош для борьбы с небольшими группами врага, но ни на что большее не годился.

В результате, когда у Людей Зарослей появились предводители, которым удалось организовать настоящее вторжение, мы оказались без отлаженной системы защиты, способной его отразить. Поэтому они смогли, смяв маленькие отряды нашей добровольной милиции, широким фронтом продвинуться вперед и грабить в свое удовольствие. Серьезное сопротивление встретило их, только когда они забрались почти на двадцать пять миль в глубь освоенной территории.

К тому времени мы привели в боевую готовность наши отряды, а соседние округа собрали свои, чтобы пресечь дальнейшее распространение прорыва и отвлекать внимание с флангов. Наши отряды были лучше вооружены, у многих имелись ружья, а Люди Зарослей пользовались в основном копьями и луками, ружей у них насчитывалось лишь несколько штук, захваченных при грабежах. Однако ширина полосы прорыва осложнила борьбу с ними. Они лучше знали лес, умели прятаться ловчее, чем настоящие люди, и поэтому продвинулись еще на пятнадцать миль, прежде чем мы смогли их остановить и вступить с ними в открытый бой.

Для меня, десятилетнего мальчика, это было захватывающее время. Люди Зарослей находились примерно в семи милях от Вэкнака, поэтому он стал одним из мест сбора милиции. Отец в самом начале этой кампании был ранен в руку и теперь только помогал создавать новые отряды из добровольцев.

Несколько дней у нас царила невероятная суета: кто-то все время приезжал и уезжал, людей записывали, распределяли по отрядам, затем они с очень решительным видом отправлялись воевать, а наши женщины махали им вслед платками. Когда добровольцы – в том числе и все наши работники – уехали, ферма совершенно опустела и затихла. А через день примчался всадник. Он задержался у нас достаточно долго и успел рассказать о том, что была большая битва, что Люди Зарослей в панике бегут, а несколько их предводителей взяты в плен. Затем он поскакал дальше разносить добрые вести.

В тот же день во двор въехал небольшой отряд. В середине его находились двое пленников, предводители Людей Зарослей.

Я бросил все дела и кинулся смотреть на них. Первое впечатление меня разочаровало. Я ожидал увидеть, как в сказках о Зарослях, существ с двумя головами, или покрытых шерстью, или шестиногих и шестируких. Вместо этого я увидел двух совершенно обыкновенных на первый взгляд людей. Только необычайно грязных и оборванных. Один из них был низкого роста, его светлые волосы висели клочьями, как будто он подрезал их ножом. Но когда я взглянул на второго, то просто остолбенел и не мог оторвать от него глаз, потому что, если одеть его в пристойную одежду и подстричь ему бороду, это был бы вылитый мой отец…

Когда он осадил коня и огляделся, то заметил меня. Сначала он только мельком посмотрел в мою сторону, но потом взгляд его вернулся, и он уставился на меня в упор со странным выражением, которого я не мог понять…

Он открыл было рот, чтобы заговорить, но в этот момент из дома вышли люди посмотреть, что происходит. Среди них находился и мой отец с рукой на перевязи. Я увидел, как он остановился на пороге, рассматривая группу всадников, и тоже заметил человека в седле. Мгновение он, совсем как я, смотрел на него широко открытыми глазами, а потом побледнел, и лицо его стало землисто-серым.

Я быстро перевел взгляд на того человека. Он сидел в седле абсолютно неподвижно, но выражение его лица заставило мое сердце внезапно сжаться. Никогда раньше я не видел такой ненависти: все черты его лица обострились, глаза сверкали, зубы оскалились, как у дикого зверя. Меня как будто обожгло. Это было жуткое откровение, явление чего-то уродливого, ранее мне неизвестного. Оно навсегда запечатлелось в моем мозгу, и я никогда не смог бы его забыть…

Отец с болезненным видом оперся рукой о косяк двери, чтобы не упасть, повернулся и ушел обратно в дом.

Один из людей отряда разрезал веревку, которая стягивала руки пленника. Он спешился, и тогда я увидел, что именно в нем было не так. Стоя, он на восемнадцать дюймов возвышался над всеми остальными, но не потому, что обладал таким крупным телосложением. Если бы он имел нормальные ноги, он был бы ростом с моего отца, пять футов десять дюймов, но его ноги не были нормальными. Они выглядели чудовищно длинными и тонкими. И руки у него тоже были длинные и тонкие. Он походил на получеловека-полупаука…

Сопровождавший дал ему еды и кружку пива. Когда пленник сел на скамью, его костлявые колени оказались почти на уровне плеч. Он жевал хлеб с сыром и цепким взглядом осматривал двор. В это время он снова заметил меня и поманил к себе. Я притворился, что не вижу. Он снова поманил меня. Мне стало стыдно своего страха, и я подошел ближе, осторожно держась на расстоянии от его паучьих рук.

– Как тебя зовут, мальчик? – спросил он.

– Дэвид, – ответил я. – Дэвид Строрм.

Он удовлетворенно кивнул.

– Значит, тот человек, который стоял в дверях с рукой на перевязи, был твой отец, Джозеф Строрм?

– Да, – сказал я.

Он снова кивнул и стал внимательно рассматривать дом и пристройки.

– Значит, это место и есть Вэкнак?

– Да, – снова ответил я.

Не знаю, что еще он захотел бы узнать у меня, но тут мне велели убираться подальше. Немного позже отряд снова оседлал лошадей и быстро ускакал в сторону Кентака. Руки человеку-пауку снова связали за спиной. Я глядел им вслед и был рад, что они уехали.

Таким образом, моя первая встреча с Людьми Зарослей оказалась не столько интересной и волнующей, сколько неприятной и тревожной. Позже я услышал, что той же ночью обоим пленным удалось бежать. Я не помню точно, кто рассказал мне об этом, но твердо уверен, что не отец. Он сам ни разу не упоминал тот день, а у меня не хватало смелости спрашивать его об этом.

Только мы разделались с вторжением, после которого возвратившиеся с войны торопились наверстать упущенное время усиленной работой на ферме, как отец ввязался в очередную ссору с дядей Энгусом Мортоном.

Разница в их характерах и взглядах привела к тому, что они в течение многих лет постоянно враждовали. Отец громогласно заявлял, что если у Энгуса и есть какие-то взгляды, то они настолько неопределенны, что это просто угрожает честным принципам общины. На что Энгус открыто отвечал, что Джозеф Строрм дубиноголовый педант, да в придачу еще и бестолковый фанатик. Поэтому ссоры между ними вспыхивали очень легко. Последняя случилась из-за того, что Энгус приобрел пару коней-гигантов. До нашей округи уже раньше доходили слухи о конях-гигантах, но у нас их еще никто не видел. Отца смущали даже рассказы о них, а то, что их купил и привез к нам Энгус, естественно, не служило им хорошей рекомендацией. Поэтому он отправился осматривать их, уже имея против них крепкое предубеждение.

Все его предчувствия подтвердились сразу же. Как только он увидел этих громадных животных, с грудью шириной в 26 ладоней, он сразу понял, что они НЕПРАВИЛЬНЫЕ.

– На этот раз вы не правы, – жизнерадостно сказал ему инспектор, очень довольный, что хоть раз его позиция оказалась неуязвимой. – Они одобрены Правительством и, таким образом, в любом случае находятся вне моего ведения.

– Я не верю этому, – объявил отец, – Бог никогда не создавал лошадей такого размера. Правительство НЕ МОГЛО их одобрить.

– Нет одобрило, – ответил инспектор и добавил: – К тому же Энгус предупредил меня, что, зная своих соседей, он привез оформленную по всем правилам родословную этих лошадей.

– Правительство, которое разрешает существование таких животных, аморально и подкупно, – заявил отец.

– Возможно, – согласился инспектор. – Но все равно это наше законное Правительство.

Отец с бешенством глядел на него.

– Легко понять, почему некоторые люди их одобряют: одна такая зверюга может работать вместо двух или даже трех обычных лошадей, а ест она лишь немного больше одной. Они выгодны, и это единственная причина того, почему их разрешили. Но это не означает, что они ПРАВИЛЬНЫЕ. Я утверждаю, что эта лошадь не есть творение Господа нашего, а значит, она является НАРУШЕНИЕМ и должна быть уничтожена как таковое.

– В официальном разрешении утверждается, что эта порода выведена путем обычного скрещивания крупных экземпляров, и вам не найти в них ни одной явной неправильности, – сказал инспектор.

– Разумеется, так и говорят некоторые, когда видят выгоду. Знаете, как это называется? – спросил отец.

Инспектор пожал плечами. Отец продолжал:

– Ведь из этого не следует, что они ПРАВИЛЬНЫЕ. Лошадь такого размера НЕПРАВИЛЬНА. И в глубине души вы это знаете так же хорошо, как и я. От этого никуда не денешься. Если мы начнем позволять такие вещи, неизвестно, до чего мы докатимся. Богобоязненная община не может отказаться от своей веры только потому, что на нее оказывает давление государственная контора по выдаче разрешений. Нас здесь много таких, кто знает, как должны выглядеть Божьи твари, даже если Правительство этого не знает.

Инспектор улыбнулся.

– А кошка Дэйкеров? – спросил он.

Отец только бросил на него яростный взгляд. История дэйкеровой кошки еще не забылась, и напоминание о ней больно уязвило отца.

Примерно год назад прошел слух, что у Бена Дэйкера и его жены прижилась бесхвостая кошка. Отец занялся расследованием и когда установил, что кошка не лишилась хвоста в результате какой-то случайности, а просто никогда его не имела, то своей властью судьи приговорил ее к уничтожению как НАРУШЕНИЕ и приказал инспектору выдать на это ордер. Очень неохотно инспектор ордер выписал, но Дэйкеры немедленно его обжаловали. Такая канитель в совершенно ясном деле настолько возмутила отца и оскорбила его принципы, что он, не дожидаясь окончательного ответа на жалобу, лично расправился с дэйкеровой кошкой. Когда же вскоре пришло уведомление, что бесхвостые кошки являются признанной породой с многолетней, хорошо известной историей, отец оказался в очень неприятном положении, и этот случай дорого ему обошелся. С большой неохотой он принес публичные извинения, иначе ему пришлось бы расстаться с судейским крестом.

– Сейчас дело гораздо серьезнее, – резко возразил он инспектору.

– Послушайте, – терпеливо сказал инспектор, – эта порода одобрена. На эту конкретную пару есть официальное разрешение. Если вам этого недостаточно, то идите и сами стреляйте ее, а потом посмотрим, что вам за это будет.

– Ваш моральный долг выдать ордер на уничтожение этих так называемых лошадей, – настаивал отец.

Но инспектор внезапно устал от пререканий.

– В мои официальные обязанности, – резко сказал он, – входит сбережение их от вреда, который могут причинить им дураки и фанатики.

Отец чуть не ударил инспектора. Несколько дней он буквально кипел от ярости, и в очередное воскресенье нам пришлось выслушать пламенную проповедь на тему терпимости к Мутантам, которые загрязняют чистоту нашей общины. Он призвал к всеобщей борьбе против хозяина этих Нарушений, прошелся насчет аморальности верхов, намекнул, что некоторые, по-видимому, испытывают братские чувства к Мутантам, и в довершение всего заклеймил некое официальное лицо как беспринципного наемника беспринципных хозяев и местного представителя СИЛ ЗЛА.

У инспектора не было такой удобной трибуны для публичного ответа, зато широкое хождение получили некоторые его язвительные замечания о неуважении к власти, преследованиях, фанатизме, религиозной мании, привлечении к суду за оскорбление личности и возможных последствиях действий, направленных против решения Правительства.

Похоже, что именно последнее заставило отца ограничиться только разговорами. У него и так было много неприятностей с дэйкеровой кошкой, которая вовсе ничего не стоила, а за коней-гигантов было заплачено очень дорого. Ну и разумеется, Энгус не упустил бы возможности передать дело в суд.

Все случившееся привело к тому, что в нашем доме воцарилась атмосфера плохо скрываемого раздражения, так что находиться в нем стало неприятно и хотелось держаться подальше.

В округе все успокоилось, и незнакомые люди почти не встречались. Поэтому родители Софи снова позволили ей гулять, и я, когда мог незаметно убежать, часто отправлялся к ней.

Софи в школу, конечно, не ходила, там бы ее быстро разоблачили, хотя бы из-за фальшивого свидетельства о рождении. Родители научили ее читать и писать, но так как у них в доме не было книжек, никакой пользы ей это не принесло. Поэтому во время прогулок мы много разговаривали, по крайней мере я старался пересказывать ей все, что узнавал из книжек.

Я рассказал ей о том, что наш мир довольно большой и, по-видимому, круглый. Основная его часть, в которой Вэкнак составлял маленький округ, называется Лабрадор. Считается, что так его назвали Прежние Люди, хотя полной уверенности в этом нет. Большая часть Лабрадора окружена водой, которая называется «море». Это очень важно, потому что в нем водятся рыбы. Никто из тех, кого я знал, за исключением дяди Акселя, в жизни не видел моря, потому что оно было очень далеко. Но если проехать миль триста на восток, на север или на северо-запад, то рано или поздно до него доберешься, а если на юг или юго-запад, то попадешь в Заросли или Дурные Земли и там погибнешь.

Еще говорили, хотя никто в точности этого не знал, что во времена Прежних Людей Лабрадор был очень холодной землей. Настолько холодной, что люди здесь жить не могли, а только выращивали деревья и добывали из земли что-то загадочное. Но все это было много-много лет назад. Может быть, тысячу лет назад, а может быть, и больше, точно никто не знал, только предполагали. Не было известно, сколько поколений людей жили, как дикари, с момента Бедствия и до той поры, когда началась описанная в книгах история. Из времен дикости и невежества до нас дошли только «Покаяния» Николсона, и то лишь потому, что они долго, может быть, несколько веков, хранились в запечатанном каменном сундуке. А со времени Прежних Людей сохранилась только Библия.

За исключением того, что рассказывалось в этих двух книгах, все прошлое, кроме трех последних столетий, вошедших в нашу историю, представляло собой огромное черное пятно забвения. Из этой пустоты до нас дотягивались еще обрывки каких-то легенд, сильно исковерканных при передаче из уст в уста. Именно такая цепочка пересказов донесла до нас название «Лабрадор», потому что ни в Библии, ни в «Покаяниях» оно не упоминалось. Возможно, что правду говорили и о холодах, хотя теперь у нас было всего два холодных месяца в году – но, может быть, так случилось из-за Бедствия. Из-за Бедствия могло случиться все что угодно…

Очень долго обсуждался вопрос о том, обитаемы ли другие части света, кроме Лабрадора и большого острова Ньюфа. Полагали, что все остальное составляют Дурные Земли, на которые Бедствие обрушилось особенно тяжко, но потом обнаружили, что и там есть участки Зарослей. Они были заражены Отклонениями, безбожны и в настоящее время совершенно непригодны для освоения, но поскольку границы Дурных Земель там, как и у нас, постепенно отодвигались, когда-нибудь, возможно, их удастся освоить.

Вообще об остальном мире было известно мало, но по крайней мере это более интересный предмет, чем этика, которой нас обучал каждое воскресенье после обеда один старик. Этика рассказывала, почему мы должны или не должны делать то или другое. Большая часть того, что нельзя делать, совпадала с тем, чему учил отец, но причины некоторых запретов объяснялись по-иному, так что все запутывалось, и разобраться было трудно. Согласно этике, человечество пребывает в стадии возвращения в Благодать. Мы идем по едва различимому следу, который ведет нас трудным путем к вершинам, с которых мы когда-то свалились. От истинного пути ответвляется много ложных, некоторые из них кажутся легче и привлекательнее, но на деле ведут к краю вечной пропасти. Есть только один истинный путь, следуя которому мы с Божьей помощью и в назначенное время вернем то, что было утрачено. Но путь этот так трудно различим, так обильно усеян ловушками и обманом, что каждый шаг следует делать с величайшей осторожностью. Слишком опасно человеку полагаться на собственное разумение. Только власти, церковные и светские, могут судить, в каком именно направлении нужно делать очередной шаг, не опасаясь сбиться с искомого старого пути и тем самым отклониться от истинного восхождения на путь греховный. Надо трудом избыть посланное миру наказание Бедствием, надо с верой в сердце отыскать и пройти долгий путь обратно наверх, надо устоять перед искушениями, и тогда Бог дарует нам прощение и наградит возвратом Золотого века.

Такие наказания посылались людям и раньше: изгнание из Рая, всемирный потоп, чума, гибель Содома и Гоморры, плен египетский… Бедствие – одно из них, величайшее из всех, и поэтому оно заключает в себе повторение всех предыдущих несчастий вместе взятых.

Почему оно было послано, до сих пор нам не открылось, но, судя по прошлым случаям, ему наверняка предшествовало время безбожия и самонадеянности.

Многочисленные правила, доводы и примеры были подытожены в этике следующим образом: долг и цель каждого человека в этом мире заключаются в том, чтобы неустанно бороться с тем злом, которое принесло нам Бедствие, и прежде всего каждый должен следить за тем, чтобы форма человеческого тела во всем повторяла божественный канон, дабы человеку было позволено, когда придет время, занять свое высокое место в образе Божием.

Однако об этой части этики я Софи никогда не рассказывал. Не потому, что про себя считал ее Отклонением, но ведь надо было признаться перед самим собой, что она не вполне соответствовала истинному образу Божьему, поэтому тактичнее казалось не касаться этого вопроса. И без того у нас находилось о чем поговорить.

Никого в Вэкнаке не волновало, если я пропадал надолго, но стоило попасться кому-нибудь на глаза, как для меня тут же находилась работа. Год выдался хороший, солнечный и в меру дождливый. Даже фермеры жаловались только на нехватку времени, отнятого у них борьбой с вторжением, – надо было нагонять упущенное. Весенний приплод у всех животных, кроме овец, дал необычайно низкий процент Нарушений. Злаки росли и вызревали настолько правильно, что только одно поле, принадлежащее Энгусу Мортону, инспектор приказал сжечь. Даже среди овощей почти не было Отклонений; как обычно, больше всего их дали пасленовые. В целом все говорило о том, что год будет рекордным по Чистоте. Уничтожений проводилось так мало, что даже мой отец был доволен и в одной из своих проповедей объявил, что в этом году Вэкнак дал настоящий отпор силам Зла и надо возблагодарить Бога за то, что наказан только тот, кто привез коней-гигантов, а не вся община.

Этим летом все были так заняты, что мне ничего не стоило убежать из дома, и мы с Софи бродили, совершая гораздо более далекие прогулки, чем прежде. Правда, мы старались соблюдать осторожность и держались в стороне от людных дорог, чтобы ни с кем не встретиться. Софи так воспитали, что ее страх перед незнакомыми людьми граничил с инстинктом: она бесследно исчезала чуть ли не прежде, чем мы замечали кого-то. Единственный взрослый, с которым она подружилась, был Корки, присматривавший за паровой машиной. Всех остальных она опасалась.

Высоко по ручью мы нашли место, где берега были усыпаны галькой. Мне очень нравилось, сняв башмаки и закатав брюки, шлепать босиком по воде, внимательно оглядывая все камни и щели. Софи обычно сидела на каком-то выступавшем из воды большом плоском валуне и жадно наблюдала за мной. Однажды мы отправились туда с маленькими сачками, которые нам сделала миссис Уэндер, и банкой для добычи. Я бродил по воде, вылавливая маленьких, похожих на рачков существ, а Софи пыталась добраться до них с берега. Ей это не особенно удавалось, спустя некоторое время она сдалась и стала с завистью следить за мной. Потом, осмелев, она сняла один башмак, изучающе посмотрела на свою босую ногу и немного погодя сняла второй. Закатав штанины комбинезона выше колен, она ступила в воду. Некоторое время она задумчиво стояла, рассматривая сквозь воду свои ноги в окружении блестящих камешков. Я позвал ее:

– Иди сюда. Здесь их много.

Она прошлепала ко мне, возбужденно смеясь. Когда нам надоело, мы сели на плоский камень и выставили ноги на солнце, чтобы они обсохли.

– Они ведь не очень страшные? – спросила Софи, критически рассматривая свои ступни.

– Совсем они не страшные. Рядом с ними мои кажутся какими-то шишковатыми, – честно ответил я.

Ей мой ответ очень понравился. Через несколько дней мы снова пошли туда. Поставив на плоский камень банку, мы положили рядом башмаки и стали усердно ловить рачков, время от времени подбегая к валуну с добычей. Мы забыли обо всем на свете, как вдруг раздался чей-то голос:

– Эй, Дэвид, здорово!

Я взглянул вверх, чувствуя, как замерла рядом со мной Софи. На берегу, как раз над камнем, где лежали наши вещи, стоял окликнувший нас мальчик. Я узнал его. Это был Алан, сын Джона Эрвина, кузнеца. Он был на два года старше меня.

– Здорово, Алан, – буркнул я неприветливо.

Прошлепав по воде к камню, я подобрал башмаки Софи и, крикнув «Лови!», бросил ей. Один она поймала, другой упал в воду, но она быстро его вытащила.

– Что вы здесь делаете? – спросил Алан.

Я ответил, что мы ловим рачков. Говоря это, я как бы невзначай вылез из воды на камень. Мне Алан никогда не нравился, а сейчас он был и вовсе некстати.

– Это ерунда. Ловить надо рыбу, – сказал он презрительно и перевел взгляд на Софи, которая с башмаками в руках выбиралась на берег немного выше по ручью.

– Кто она такая? – спросил он.

Я не торопился отвечать и медленно надевал башмаки. Софи тем временем скрылась в кустах.

– Кто она такая? – повторил он. – Она не из?..

Он замолчал, не договорив. Подняв глаза, я увидел, что он уставился на что-то рядом со мной. Я быстро повернул голову. На плоском камне виднелся мокрый отпечаток ступни. Софи наступила на камень, когда опускала добычу в банку. Отпечаток был еще довольно влажный, и все шесть пальцев проступали отчетливо. Я пнул банку. Каскад воды и дерущихся рачков залил камень, уничтожая отпечаток, но я с болью в сердце понял, что непоправимое уже совершилось…

– Ого! – сказал Алан с неприятным блеском в глазах. – Так кто она такая?

Я ничего не ответил.

– Я ведь все равно скоро узнаю, – сказал он с ухмылкой.

– Это не твое дело, – ответил я.

Не обращая на мои слова никакого внимания, он повернулся и посмотрел вверх по ручью в том направлении, где спряталась в кустах Софи.

Я взобрался с ногами на камень и бросился сверху на Алана. Он был крупнее меня, но я застал его врасплох, и мы свалились, обхватив друг друга руками и ногами. Драться как следует я не умел, просто несколько раз участвовал в жестоких драках и поэтому только старался бить со всей силы. Я хотел выиграть хотя бы несколько минут, чтобы Софи успела надеть башмаки и спрятаться. Если у нее будет немного времени в запасе, ему никогда ее не найти. Это я знал по опыту.

Оправившись от удивления, он так ударил меня два раза по лицу, что я забыл о Софи и стал отчаянно защищаться ногами и зубами. Мы перекатывались по маленькой лужайке. Я дрался изо всех сил, но начало сказываться то, что он был тяжелее меня. Он становился все увереннее, а я все слабее. Однако кое в чем я выиграл: помешал ему сразу погнаться за Софи. Постепенно он стал одолевать меня. Он уже сидел на мне и колотил, а я тщетно пытался из-под него выбраться. Я лягался и брыкался, но мог только освободить руки, чтобы защитить голову. Вдруг раздался дикий вопль, и удары прекратились. Он повалился на меня. Я столкнул его с себя, сел и увидел Софи с большим острым камнем в руке.

– Это я его ударила, – сказала она гордо, но с некоторым удивлением. – Он не умер?

Ударила она его крепко. Алан лежал неподвижно, с побелевшим лицом, по щеке у него текла струйка крови, но дышал он ровно, так что, без сомнения, был жив.

– Ой, мама. – Внезапно ослабев, Софи уронила камень.

Мы поглядели на Алана, потом друг на друга. По-моему, у обоих было желание сделать что-то для него, но мы побоялись.

«НИКТО не должен знать. НИКТО!» – настойчиво повторяла нам миссис Уэндер, а теперь этот мальчик узнал. Это нас испугало. Я попятился, схватил Софи за руку и потащил прочь.

– Идем скорее, – торопил я ее.

Джон Уэндер внимательно и терпеливо выслушал наш рассказ.

– Ты уверен, что он видел? Может, он просто заинтересовался Софи, потому что она ему незнакома? – спросил он под конец.

– Нет, – ответил я. – Он увидел отпечаток ноги, поэтому и захотел ее поймать.

Джон Уэндер медленно кивнул.

– Понимаю, – сказал он, и я удивился, как спокойно это прозвучало. Он пристально изучил наши лица. Глаза Софи светились тревогой и возбуждением. Мои, должно быть, покраснели, на лице были грязные потеки. Повернув голову, он встретил взгляд жены и внимательно посмотрел ей в глаза: – Боюсь, дорогая, что время пришло.

– Джонни, неужели? – Расстроенное лицо миссис Уэндер побледнело.

– Да, Марти, очень жаль, но это так. Мы знали, что рано или поздно так случится. Слава Богу, что это случилось при мне. Сколько времени тебе надо на сборы?

– Немного, Джонни. Я всегда держала вещи наготове.

– Хорошо. Тогда за дело.

Он поднялся, обойдя стол, подошел к ней, обнял, наклонился и поцеловал. У нее в глазах стояли слезы.

– Джонни, милый. Ты так добр ко мне, а ведь я принесла тебе такое… – Он прервал ее поцелуем. Долгим взглядом они посмотрели в глаза друг другу, а потом без единого слова оба повернулись к Софи. Миссис Уэндер взяла себя в руки, быстро подошла к буфету, достала еду и поставила на стол.

– Идите сначала умойтесь, грязнули, – сказала она. – Потом приметесь за еду, и чтоб съели все до крошки.

Умываясь, я задал наконец вопрос, который меня давно мучил:

– Миссис Уэндер, если дело только в пальцах на ногах, то почему вы их не отрезали, когда Софи была маленькой? Я не думаю, что ей было бы больно, и тогда никто бы никогда не узнал.

– Остались бы шрамы, Дэвид, и, увидев их, люди сразу бы догадались, в чем дело. Скорее за стол, ужинать.

– Мы уезжаем, – сказала Софи с набитым ртом.

– Уезжаете? – тупо переспросил я.

Она кивнула:

– Мама говорила, что если кто-нибудь когда-нибудь узнает, мы уедем. Мы чуть было не уехали в тот раз, когда ты увидел.

– Уезжаете насовсем? И никогда не вернетесь? – огорчился я.

– Да, наверное.

Хотя я и проголодался, после этих слов мой аппетит начисто пропал. Я сидел и ковырял в тарелке. Раздававшиеся в доме звуки суеты и беготни приобрели особый смысл. Через стол я посмотрел на Софи, в горле у меня стоял комок.

– Куда? – грустно спросил я.

– Не знаю, куда-нибудь подальше, – ответила она.

Мы продолжали сидеть за столом. Софи жевала и болтала, а я не мог ничего проглотить из-за комка в горле. Вокруг и впереди, в будущем, была пустота. Я знал, что все теперь станет другим и прежнее больше не вернется. При этой мысли меня охватило отчаяние. Я с трудом сдерживал слезы.

Появилась миссис Уэндер с множеством тюков и сумок, и я мрачно наблюдал, как она свалила их около двери и снова вышла. С улицы вошел мистер Уэндер и забрал часть из них. Снова появилась миссис Уэндер и увела Софи в другую комнату. Когда мистер Уэндер зашел за тюками в следующий раз, я двинулся за ним.

Две лошади, Пятнышко и Рыжик, терпеливо стояли около дома, часть вещей уже была навьючена на них. Я удивился, что нет повозки, и спросил об этом. Джон Уэндер покачал головой.

– Повозка привязывает к дороге, а с вьючными лошадьми едешь куда хочешь, – ответил он.

Я смотрел, как он крепит тюки, и собирался с духом. Наконец я сказал:

– Мистер Уэндер, пожалуйста, возьмите меня с собой!

Он прекратил работу и обернулся ко мне. Некоторое время мы смотрели друг на друга, потом он с сожалением медленно покачал головой. Наверное, он увидел, что я чуть не плачу, поэтому положил мне на плечо руку и не убирал ее.

– Зайдем в дом, Дэви, – сказал он и повел меня обратно.

Миссис Уэндер снова была в комнате, она стояла посередине и оглядывалась, проверяя, не забыла ли чего.

– Марти, он хочет ехать с нами, – сказал мистер Уэндер.

Она опустилась на стул и протянула ко мне руки. Я подошел к ней, говорить я не мог. Глядя поверх моей головы, она сказала:

– Джонни, этот ужасный отец. Я боюсь за мальчика.

Я находился так близко от нее, что мог уловить ее мысли. Они мелькали быстрее слов, но понимать их было легко. Я понял, что она чувствовала, что она искренне хотела взять меня с собой, но потом мысли ее сделали скачок, и я без объяснений уже знал, что мне с ними нельзя, я не должен с ними ехать. Я получил ответ раньше, чем Джон Уэндер произнес первую фразу.

– Я знаю, Марти, но я боюсь за Софи и за тебя. Если нас поймают и обвинят не только в Сокрытии, но и в похищении детей…

– Если они заберут Софи, мне будет все равно, Джонни.

– Но, родная моя, дело не только в этом. Когда они узнают, что мы уехали из их округа, мы уже станем чужой заботой, и они не будут забивать себе голову нами. Но если у Строрма пропадет сын, то шум будет на много миль вокруг, и я сомневаюсь, что нам удастся бежать. Чтобы найти нас, они все перевернут. Ты же понимаешь, мы не можем увеличивать опасность для Софи.

Некоторое время миссис Уэндер молчала. Я чувствовал, как совпадают все его слова с тем, что она сама думала раньше. Наконец она крепко обняла меня:

– Ты ведь все понял, Дэвид? Твой отец очень рассердится, если ты поедешь с нами, и у нас будет меньше шансов спасти Софи. Я очень хочу, чтобы ты с нами поехал, но ради Софи мы не можем себе это позволить. Пожалуйста, Дэвид, будь мужественным. Ты единственный ее друг, будь храбрым ради нее. Скажи, будешь?

Ее слова были неуклюжим повторением мыслей, гораздо более ясных. Я уже подчинился неизбежности, но говорить не мог. Молча кивнув, я позволил ей обнять себя. Моя собственная мать не обнимала меня так нежно.

Приготовления к отъезду закончились только к концу дня. Когда все было готово, мистер Уэндер отвел меня в сторону.

– Дэви, – сказал он, сказал как мужчина мужчине, – я знаю, ты хорошо относишься к Софи. Ты героически дрался за нее, но есть еще одна вещь, которая может ей помочь. Сделаешь?

– Да, – ответил я, – что нужно сделать, мистер Уэндер?

– Только одно. Когда мы уедем, не иди домой сразу. Останься до утра. Сможешь? У нас тогда будет больше времени, чтобы добраться до безопасного места. Сделаешь это?

– Да, – ответил я твердо, и мы пожали друг другу руки.

Этот разговор придал мне силы, я почувствовал ответственность за Софи, как в тот день, когда она вывихнула ногу. После разговора мы вернулись в дом, и Софи протянула мне руку, в которой было что-то зажато.

– Это тебе, Дэвид, – сказала она, вкладывая мне что-то в руку. Это был локон каштановых волос, перевязанный желтой ленточкой. Я стоял и не мог оторвать от него глаз. Софи бросилась мне на шею и поцеловала неумело, но решительно. Потом отец поднял ее и посадил сверху на вьюк первой лошади. Миссис Уэндер нагнулась и тоже поцеловала меня.

– Прощай, дорогой Дэвид. – Она нежно коснулась пальцами моей раскрасневшейся щеки. – Мы никогда тебя не забудем, – сказала она, на глазах у нее блестели слезы.

Они тронулись в путь. Джон Уэндер вел лошадей и держал под руку жену, через плечо у него висело ружье. На краю леса они остановились и обернулись, чтобы помахать мне. Я ответил им тем же, и они поехали дальше. Последнее, что я увидел перед тем, как их поглотила тень деревьев, была поднятая в прощальном приветствии рука Софи.

Солнце уже поднялось высоко, и все люди давно вышли в поле, когда я добрался домой. Во дворе никого не было, но у столба рядом с дверью стоял привязанный пони инспектора, из чего я заключил, что отец тоже дома. Я надеялся, что выждал достаточно времени. Ночь я провел плохо. Сначала я был настроен очень храбро, но с наступлением темноты моя решимость ослабела. Я никогда не ночевал вне стен собственного дома. Там все было привычно, а в опустевшем жилище Уэндеров отовсюду раздавались странные звуки. Я сумел найти свечи и зажег их, потом запалил огонь в очаге и подложил в него побольше дров. Стало чуть веселее, но не намного. И в доме, и вокруг него продолжали раздаваться какие-то шумы. Довольно долго я сидел на табурете, прислонившись спиной к стене, чтобы никто не подобрался ко мне незаметно. Несколько раз мужество едва не покидало меня. Я безумно хотел убежать. Конечно, приятнее было бы думать, что меня удерживало мое обещание и мысли о безопасности Софи, но я хорошо помню, какая непроглядная темнота стояла за окном, там, где черная ночь рождала непонятные звуки и движения.

В ночи таились предчувствия ужасов, но в действительности ничего не случалось: звуки крадущихся шагов не обрывались ничьим появлением, постукивание и шарканье ничему не предшествовали. Они были необъяснимы, но, к счастью, явно ни к чему потустороннему не имели отношения, так что в конце концов, несмотря ни на что, глаза мои начали слипаться, и скоро меня стало качать на табурете. Собравшись с духом, я осмелился слезть с него и осторожно перебраться на постель напротив. Я забрался к самой стенке, прижался к ней спиной и почувствовал облегчение. Какое-то время я лежал, разглядывая свечи и неясные тени от них в углах комнаты, и размышлял, что буду делать, когда они погаснут, как вдруг в окно засветило солнце.

В доме Уэндеров я нашел немного хлеба и поел, но к тому времени, как я добрался до дома, снова проголодался. Сначала я намеревался незаметно пробраться в свою комнату. У меня была слабая надежда, что мое отсутствие прошло незамеченным и мне удастся притвориться, что я всего-навсего проспал. Но удача мне изменила. Мэри увидела меня из окна и громко позвала:

– Немедленно иди сюда. Тебя все ждут. Где ты был? – и, не дожидаясь ответа, добавила: – Отец бушует. Лучше пойди к нему, чтобы не было хуже.

Отец сидел с инспектором в нашей парадной комнате, которой мы обычно не пользовались. Я, по-видимому, пришел в критический момент. Инспектор выглядел как всегда, зато отец был грозен.

– Иди сюда! – рявкнул он, как только я показался в дверях.

Я неохотно приблизился.

– Где ты был? Тебя не было всю ночь! Где ты был? – требовательно вопрошал отец.

Я молчал. Он выпаливал вопрос за вопросом и, так как я не отвечал ни на один, свирепел на глазах.

– Отвечай! Запирательство не поможет. Кто эта девчонка, это Богохульство, с которым ты был вчера? – кричал отец.

Я продолжал молчать. Глаза его сверкали от ярости. Таким я его еще никогда не видел и от страха был чуть жив. Тогда вмешался инспектор. Тихим голосом он произнес:

– Дэвид, ты же знаешь, что сокрытие Богохульства очень и очень серьезная вещь. Людей за это сажают в тюрьму. Долг каждого заявить мне о любом Нарушении, даже если нет полной уверенности в нем, чтобы я мог разобраться. В данном случае нет даже сомнений, разве что молодой Эрвин ошибся. Он говорит, что у этой девочки шесть пальцев на ноге. Это правда?

– Нет, – ответил я.

– Он лжет, – сказал отец.

– Я вижу, – спокойно и рассудительно продолжал инспектор. – Что ж, если это неправда, то не имеет никакого значения, если мы узнаем, кто она. Ведь так?

Я ничего не ответил. Так казалось вернее. Мы смотрели друг на друга.

– Ты с этим согласен? Если это ложь, то… – Он намеревался убеждать меня дальше, но отец оборвал его:

– Я сам справлюсь. Мальчишка лжет, – и, обращаясь ко мне, добавил: – Иди в свою комнату.

Я заколебался. Слишком хорошо я знал, что за этим последует, но, кроме того, я знал, что, раз отец в таком настроении, я получу свое независимо от того, скажу им правду или нет. Сжав зубы, я повернулся к выходу. Отец шел следом, по пути он взял со стола хлыст.

– Это мой хлыст, – вежливо сказал инспектор.

Отец как будто не слышал его. Инспектор встал.

– Я сказал, это мой хлыст, – повторил он суровым голосом.

Отец остановился и резко бросил хлыст обратно на стол. Зло посмотрев на инспектора, он повернулся и пошел за мной.

Я не знаю, где была в это время моя мать. Может быть, она боялась отца, но утешить и помазать мне спину пришла Мэри. Она плакала, помогая мне лечь на постель, потом покормила меня с ложечки бульоном. При ней я старался держаться, но когда она ушла, заплакал навзрыд – не от боли в исполосованной спине, а от презрения к себе, унижения и горечи. В отчаянии я сжимал в руке желтую ленточку и локон каштановых волос:

– Я ничего не мог поделать, Софи! Я ничего не мог поделать!

Вечером, когда я немного успокоился, то понял, что со мной пытается говорить Розалинда. Другие тоже озабоченно интересовались, в чем дело. Я рассказал им о Софи. Теперь это не было секретом. Я почувствовал, что они неприятно поражены, и пытался объяснить им, что Отклонение, по крайней мере маленькое Отклонение, не делает человека чудовищем, как нам говорили. Оно никак не сказывается на человеке, во всяком случае, на Софи оно не отразилось.

Они восприняли это с сомнением. Все, чему нас учили, восставало в них против этого, хотя они понимали, что я верю в то, о чем говорю. Когда общаешься при помощи мыслей, не можешь лгать. Не очень успешно усваивали они новую идею о том, что Отклонение не обязательно противно и безобразно, поэтому особенно утешить меня мои собеседники не могли, и я не огорчился, когда один за другим они умолкли. Я понял, что они заснули. Сам я очень устал, но сон не шел. Я лежал и представлял себе, как Софи и ее родители пробираются на юг под сомнительную защиту Зарослей, и отчаянно надеялся, что они уже достаточно далеко и мое предательство им не повредит. А когда наконец я заснул, то сны стали быстро сменяться один за другим. Мелькали люди, лица, какие-то сцены. Снова мы стояли посреди двора, и отец расправлялся с Нарушением, которым была Софи, и я проснулся от собственного крика, когда пытался его остановить. Мне было страшно засыпать снова, но я все же заснул и на этот раз увидел другой сон. Мне опять пригрезился большой город у моря, с улицами, домами и летающими штуками в небе. Уже много лет он снился мне, но все выглядело так же, как раньше, и почему-то меня это успокоило.