Кто в замке король

Пролог

За солдатской столовой солдаты травили крыс. Ну, «солдаты» — громко сказано. Кухонный взвод — «трофейные» служивые, по разным причинам не годившиеся для нормальной строевой службы. Маленький, полуголый, с лоснящимся круглым животом Москаленко — заведующий столовским складом — командовал, сидя на ящике из-под тушёнки. Его сегодня оставили за старшего: начальник столовой прапорщик Бродин как обычно отсутствовал. Исполнявший его обязанности в его отсутствие — что было, как вы понимаете, почти постоянно, — помкомвзвода Непейвода, начистив сапоги и прифрантившись в офицерское «хэбэ», двинул в городок, на (прошу прощения за прямоту но именно так это и называлось) блядки.

Так что распоряжался главный хранитель солдатского чая и сахара (а это в армии — фигура!) младший сержант Москаленко. Двое «посудомоек» — Петляев и Акбаров, оба по полтора метра (их ввиду неестественно маленького роста сразу после присяги отправили в хозвзвод), тоже полуголые, носились по двору с ремнями, намотанными на кулаки — лупили крыс. Крыс из столовой выгнали дезинфекторы. Частью крысы подохли, частью — разбежались. И вот несколько оказались здесь, на заднем дворе, ограниченном с трёх сторон зданием столовой, овощехранилища и бетонным забором.

Крысы визжали, налетали друг на друга, кувыркались в воздухе. Человек семь из того же хозвзвода стояли по периметру, держа наготове обрезки труб и прочие подсобные орудия. Иной раз крысы натыкались на них — и отлетали в центр, туда, где орудовали убийцы Петляев с Акбаровым.

Дохлых откидывали в кучу, к забору.

Когда осталась одна — уже покалеченная, с переломанными костями, но всё ещё не потерявшая способности передвигаться, — Москаленко крикнул:

— Ладно, хорош животину мучить! Добейте её, что ли…

— Так не даётся ж, гадина… — прохрипел красный, весь в поту Петляев.

— А вы её вон… на железный лист загоните.

— И чо?

— Да хрен его знает, чо… Такую живучую придётся всем вместе молотить…

Посреди двора валялся огромный лист трехмиллиметрового железа. Черт его знает, зачем. Впрочем, здесь было много всякого хлама.

Петляев пинком перебросил крысу на лист.

Акбаров мрачно посмотрел на неё; она, полудохлая, всё ещё носилась туда-сюда по железу, совершенно ослепшая и потерявшая ориентацию, оставляя кровавый след.

— Во! — поднял палец Петляев. — Придумал! Эту тварь только огнём можно… Я сейчас!

Через минуту притащил бутылку с бензином.

— Ты это чего задумал? — насторожился Москаленко.

— А вот… Сейчас будет этот… как его… Джордано Бруно! — сказал Петляев, поливая крысу из бутылки.

— Ну, ты и зверь… — Москаленко покряхтел, поглядел на остальных солдат — по большей части молодых, из последнего призыва. Строго сказал:

— Только пожара тут мне не устрой, а то…

Он сплюнул.

Петляев отбросил пустую бутылку.

— Мужики! Дайте спички!

Он был некурящим.

Один из молоденьких поваров протянул ему коробок.

— Во! Торжественный момент! Сейчас мы её зажарим! — Петляев стал чиркать спички и бросать в крысу. Но они гасли на лету, или не попадали на бензин.

— Угу, — мрачно сказал Москаленко. — Зажарь. Только потом съесть не забудь… Инквизитор, блин…

Наконец спичка упала в бензиновую лужу. Огонь вспыхнул, паутиной разбежался по железу — и достиг крысы.

Раздался жуткий писк. Будто закричал младенец, — закричал истошно, на пределе сил. Живой факел заметался по листу, соскочил с него, кинулся в сторону сидевшего Москаленко. У Москаленко вытянулось лицо, он подскочил на ящик, на котором сидел, с ногами. Ящик треснул. Москаленко замахал руками, падая.

Крысу догнали, пинками вернули на железный противень. Кто-то ржал, кто-то молчал.

Акбаров чернел лицом.

— Да убейте вы её, что ли! — завопил Москаленко.

Крыса уже обуглилась, но ещё сотрясалась, еще пыталась куда-то ползти… Акбаров выхватил у кого-то обрезок кабеля, дотянулся до крысы — на железо не встал, боялся, видно, подошвы почти новых сапог попортить, — и двумя ударами добил ее.

Потом повернулся к Петляеву. Петляев заливался смехом, показывая на крысу, и кричал Москаленко:

— Видал? Во как надо было!.. Как эту… Жанну Д’Арк!..

— Ну и гад же ты, Петляев… — вдруг хмуро сказал Акбаров.

И внезапно, с размаху ляпнул кабелем Петляева в затылок. Петляев взмахнул руками и упал на железо, голым животом — на полусгоревшую крысу.

— А-а-а! — закричал он, страшно выкатывая глаза. Подскочил, повернулся, и бросился на Акбарова. Сбил с ног. Они сцепились и молча покатились по земле.

Москаленко смотрел на них, раскрыв рот. Потом сказал испуганно:

— Эй, вы! Чего рты поразевали? Тащите ведро воды, — разлейте этих проституток!..

1

…В окно больничной палаты не было видно ничего — ни звёзд, ни луны. И само окно лишь слегка отличалось по цвету от стены, причём непонятно было: то ли квадрат окна светлее, то ли — темнее.

В палате лежали шестеро мужчин всех возрастов. Самый старший, Дед не лежал — сидел, как почти каждую ночь. Свесив голову между колен, уронив руки, постанывая медленно и механически, как некое механическое подобие человека, призванное лишь издавать скрежет.

Дед еще не умирал. Посидев с полчаса, покряхтев, он доставал из тумбочки своё заветное лекарство — небольшую бутылочку — и прикладывался. Вздыхал. Аккуратно — то есть, почти беззвучно, — заедал бананом: резал банан ножом на кусочки и аккуратно заглатывал. И, покряхтев ещё несколько минут, откидывался к стене. Стонал. Засыпал.

Между прочим, в бутылочке у него была самогонка. Самогонку приносила жена, и пил её дед вполне легально, на виду у врачей и медсестёр.

Крупный мужчина лет пятидесяти постоянно мучился кошмарами. Кошмары у него были… сельскохозяйственными.

По временам он вскрикивал: «Опять горкой, горкой получается!.. Я ж тебе говорю — к краям греби, к краям!» У него был дом, большой огород и хозяйство где-то в пригородном районе.

Ещё один — лет сорока — был легкораненым. Так он сам себя называл. У него, между прочим, был особый страховой полис. Очень ценный. Он не платил ни за какие, самые дорогие и разымпортные лекарства. Не говоря уж о таком барахле, как одноразовые системы или шприцы. Выкатив вперёд аккуратное брюшко, он вместе со всеми доходягами пёрся в столовую, выстаивал очередь, дожидаясь, пока раздатчица аккуратно размажет мокрую кашу-геркулес по донышкам немытых тарелок. А когда подходила его очередь — получал ресторанный наборчик разнокалиберных судков и кастрюлек, и раздатчица, внезапно оживившись, начинала ему объяснять, что в этой кастрюльке лежат голубцы на пару, в этой — тефтельки, а в пластиковом стаканчике — йогурт, как заказывали.

И при этом этот особый полисник любил в курилке громогласно возглашать, что он будто бы «не хочет отрываться от народа». Дескать, видите, — спит в одной палате со всеми, общается с людьми, курит там, где все, хотя мог бы в служебном помещении. И порицал, между прочим, обитателей палат «люкс». И меня, между прочим, в их числе. Встретит меня в коридоре: пузо навыкат, глаза навыкат, усы топорщатся. И этак, дружелюбненько:

— Что, сбежал из общей палаты?.. А вот я без людей не могу. Да. Хе. Хе.

Я не спорил. Из общей палаты в так называемый «полулюкс» я, конечно, не «сбегал». Меня перевёл заведующий отделением. Уж не знаю, почему.

И не это было главным. Больные и больницы — тема отдельная и неисчерпаемая, и, в общем и целом, все они — и палаты, и постанывающие пациенты — имеют общие характерные признаки. Можно даже сказать, структурообразующие…

Главным было то, что вот уже четыре ночи я видел, как на фоне больничного (то ли светлого, то ли тёмного — а, в общем-то, серого) окна вереницей неспешно шествовали кошки. Множество кошек. Бесконечная цепь. Бесшумная цепь. Осторожная и немая. И безглазая: кошки были слепыми.

Я не знал, что это кошки. Я видел только смутные тени, скользившие мимо, всю ночь напролёт. Лишь постепенно я смог различать какие-то детали. Уши, к примеру. Хвосты.

Но потом понял, что это обычные… нет, не совсем обычные, но всё-таки понятные всем существа — кошки. А навёл меня на мысль, что это за звери, Валера.

Валера лежал в «пульмочке» (как запросто называли отделение пульмонологии больные) пятый месяц. У него была какая-то запущенная форма плеврита со всеми сопутствующими болезнями. У него уже откачивали жидкость из плевры, его много раз просвечивали рентгеном, посылали на УЗИ.

Валера был немногословным. Длинным. Худым. В любую погоду ходил в спортивных поношенных штанах и белой футболке. Даже в холода.

По ночам, бывало, мы, несколько полуночников, пробирались на больничный балкон — перекурить. Было начало мая, ночи стояли — б-р-р! Ветерок тронет — тело не то, что пупырышками, волдырями берётся!..

Мы укутывались, кто как мог. Дедок-доходяга из 4-й палаты закутывался в одеяло. Сам низенький, одеяло по линолеуму стелется, как царская мантия. Только лоскутная мантия, казённая — застиранная до дыр и заклеймённая во многих местах инвентарными номерами.

Досеменит этот дедок до балкона, присядет на корточки в уголок, укутается с головой. И — «Кхе! Кхе! Кхе!» На одну затяжку — три кашля. На три кашля — одно, извиняюсь, пуканье…

Ну, так вот. Я, когда на балкон курить шёл, свитер одевал. Ну, в крайнем случае, пиджак накидывал. А Валера — хоть бы хны. В белой своей футболочке. Дрожит, — но не от холода, а, скорее, от слабости. Да не дрожит, а так, колеблется… И стоит — дымит. Наперекор ветрам, тьме и болезни.

Я ему:

— И не холодно тебе? Накинул бы что…

А он:

— Не… Нормально. Привык.

Его, кажется, уже столькими антибиотиками накололи, что никакой микроб взять не мог. Не только с налёту, — а даже, так сказать, кавалерийской лавой…

Однажды мы с Валерой стояли на балконе вдвоём. Было ещё рано. Больничный парк погрузился во тьму, но кроны старых деревьев ещё светились отражённым светом заката. Мы молча курили: о главном уже давно поговорили, да и много ли там, в больнице-то, главного? Ну, не про сегодняшний же анализ мочи по Нечипоренко спрашивать, правда? (Это, кстати, не шутка: анализ мочи у нас брали именно «по методу Нечипоренко»!).

Мы молчали. Потом обронили пару слов о погоде. Тепло мол, завтра, будет. Или, мол, к холоду — кажется, вон тучки нанесло.

И всё.

Загасили бычки в плевательнице, доверху полной окурков, использованных шприцев и, должно быть, штабелей убиенных палочек Коха. Насчёт палочек — это, конечно, шутка. С палочками у нас, в обычной клинической больнице, недолго задерживались. Либо сразу в морг, либо сначала на улицу Кузнецова. А уже оттуда — в морг… (Шутка!). На Кузнецова у нас в городе был знаменитый тубдиспансер.

Постояли ещё.

— Пойти, что ли, поспать? — как-то неуверенно спросил Валера.

— Иди, — согласился я. — А мне что-то не хочется. Стоны слушать, покряхтыванье, попукиванье… Да ещё эти…

Я оборвал себя на полуслове, не знаю, почему.

Валера помолчал, а я и не подумал, что он что-то поймёт про «этих». Но он внезапно сказал:

— А! Из офтальмологии…

Я удивлённо посмотрел на него. Он невозмутимо глядел во тьму, слегка колеблясь под порывами тёмного ветра. Этажом выше было отделение офтальмологии. Мы называл его обитателей «орлами». Сами понимаете: орлы зоркие, и больные из офтальмологии, по-своему тоже…

Просто однажды, во время ленивого перекура на улице, после сончаса, рядом с нами присели трое больных из офтальмологии. Люди как люди, с повязками на лицах. У каждого — что-то вроде марлевого флажка над глазом. У кого — над левым, у кого — над правым.

Я курил и слушал их медлительный, заунывный, занудный, как у всех больных, разговор.

Но внезапно они оживились. Из стеклянной вертушки служебного выхода стали одна за другой выпархивать врачихи и сестрички, — у них рабочий день заканчивался между четырьмя и пятью часами. Ну, понятно же, для больных мужиков все медсёстры — ну, просто невозможные красавицы. Прямо-таки идеалы. Каждый, кто хоть пару недель провалялся в госпитале, непременно вспомнит, что самую красивую женщину в своей жизни он встретил именно там — в белом (бело-розовом, голубом и так далее) халате… Отчего так? Да всё просто: медсёстры не только симпатичные, но и — чего от своих, домашних женщин бывает трудно ждать, — добрые, и даже ЗАБОТЛИВЫЕ.

Так вот. Выпархивают сестрички, закончившие работу. Без своих прекрасных, разных оттенков, халатов, естественно — и уже как бы сошедшие с пьедестала, свои, родные, даже потрогать хочется. А лето ведь. И дамочки наши — в юбчонках, в брючонках. И вот эти три одноглазых орла из офтальмологии начинают громко обсуждать достоинства каждой проходящей мимо юбки.

— Во-во, гляди! Во ноги!

— У этой, тёмной?

— Да не! У высокой, блондинистой!..

Понятно теперь, какие они там, в офтальмологии, глазастые?

Я сидел к орлам спиной, на сестричек тоже поглядывал, но, слушая их разговор, так и представлял себе: сидят эти наши зоркие орлята, как на утёсе, и всё-всё сверху видят. Глаз-то — алмаз! И не беда, что один на троих…

В общем, мы с Валерой после этого случая так и стали их орлами-орлятами звать.

Ну, так вот, возвращаясь к прерванному разговору на больничном балконе.

Когда Валера сказал про офтальмологию, я слегка взволновался. Неужто он тоже ИХ видел? И поэтому спросил — очень осторожно:

— Ты про кого? Про «орлов»?

— Нет… — Валера почесал светившуюся во мраке футболку, вогнутую в грудь, зевнул и добавил:

— Я про кошек этих…

Я с удивлением посмотрел на него. Значит, кошки мне не примерещились.

— Я не знал, что в больнице так много кошек, — сказал я.

А Валера опять зевнул:

— Ну, где есть крысы — там, значит, должны быть и кошки.

Он замолчал, позёвывая.

— Что-то я не пойму… — начал было я и замолчал.

Валера мельком глянул на меня:

— Я думаю, ищут они чего-то. Или кого-то…

— Кого? — осторожно спросил я.

На этот раз Валера посмотрел на меня внимательнее.

— А ты вот сам и подумай…

И вдруг повернулся и ушёл.

Я не успел ничего больше спросить.

А потом, поздно ночью, долго ворочался, засыпая. Всё косился на окно. Но кошек не было.

Мысли в голове ворочались несуразные, тёмные, как ненастная полночь. Как бы там ни было, я понял, что с Валерой вряд ли получится продолжение разговора. Нужно думать самому.

Сон был из были: мне снились крысы. Там, в маленькой избушке на окраине города, где мы жили с семьей первое время, в подполье водились мыши. А крысы встречались во дворе — возле помойки, стайки, сортира. Идёшь ночью по нужде, — а под дощатым настилом шорох. И мечутся невидимые, жирные, темные, — настоящие порождения тьмы.

В одно лето их развелось столько, что их можно было встретить не только ночью, но и днём. Тёща тогда развела куриц, кормила их, в курятнике было тепло даже зимой — от тусклой лампочки. И вместе с курами, в углах, под полом, в почерневшем сене жили эти твари, похожие на… поросят. Только небольших, и каких-то непонятных. Они прорывали ходы под настилами, и днём бегали под досками, прямо под ногами. Недовольно фыркали — когда человеческие шаги тревожили их.

А мыши прогрызли пол в избушке — пол, сложенный из массивных плах. Зима выдалась особенно лютой, и мыши тоже мёрзли. Вот и лезли в тепло.

Однажды ночью мышонок забрался на одеяло, пробежал по моей руке, коснулся волос. Я подпрыгнул от неожиданности, разбудив жену. Включил лампу на подоконнике. Вижу: на расстоянии ладони от меня сидит чёрная мышка с блестящими глазками, вертит носом, шевелит усами…

Вот эти мыши и крысы мне и снились. И почему-то мне вспомнилось что- то совсем из другого времени — обрывком, краем. Я решил довспоминать, додумать потом, днём, — и снова уснул.

Под утро в коридоре раздался шум. Забегали, затопали; потом заскрипела каталка. Наверное, подумал я сквозь сон, стало плохо тому деду из палаты ветеранов. Его привезли пару дней назад, едва живого. С двусторонней пневмонией и массой сопутствующих болячек — мне об этом в курилке рассказал шустрый бородатый «афганец», лежавший в той же палате. Между прочим, в этой палате лежали не только старцы, дожившие со времен победы над Германией, но и «афганцы», и «чеченцы», и даже кто-то из Таджикистана. Погранец, что ли.

Этот мой «афганец», кстати, тоже был личностью примечательной. Лежал он здесь уже бог весть, сколько времени, и занимался мелкой коммерцией. Продавал по дешёвке больным одноразовые шприцы и «системы», кое-какие лекарства. Где уж он их брал — не знаю. Может, с местной аптекаршей договорился, может, просто тянул, где что плохо лежало. У него вечно бегали глаза, и сам он на месте не стоял — всё время торопился куда-то. И кроме того, у него почему-то была больничная пижама. Остальные больные ходили в своём, — в спортивных штанах с пузырями на коленях, в футболках и даже майках.

Так вот, утром этот шустрик подтвердил:

— Деду-то нашему, слышь, ночью плохо стало. Вызвали дежурного врача, а тот — реаниматора. На каталку деда — и привет.

— Куда — «привет»? — насторожился я.

— Да в реанимацию. Но, говорят, он совсем плохой. Так что ему лифт на минус первый этаж светит.

«Минус первый этаж» — означало, в полуподвал.

То есть, в покойницкую.

В ближайшие ночи кошки не появлялись.

Я как-то завел, было, разговор с Валерой о них, но он сделал вид, что ему не до меня. Схватился за грудь, закашлялся ненатурально, и отмахнулся. Короче, повёл себя довольно странно.

Так что о крысах я вспомнил не сразу. Но всё-таки вспомнил.

Как уж такое забыть…

Лет пятнадцать, если не больше, назад я подрабатывал ночным сторожем в обычной средней школе. Перед тем, как лечь спать на диване в приёмной директора, делал обход: все три этажа. Проверял, заперты ли двери, выходил на «черную» лестницу, в общем, контролировал все входы и выходы.

Конечно, всё всегда было в порядке. Я гасил свет в коридорах, выходя с этажа, — и постепенно огромное здание с двумя пристройками погружалось в темноту.

В темноту. Но не в молчание.

Потому, что когда я уходил — приходили крысы.

Первые ночи я не мог понять — откуда этот шум, шорох, топанье по лестницам проворных маленьких ножек? В голову лезла чертовщина. Вооружившись шваброй, я выскакивал из приёмной в коридор.

Тишина. Пустота.

А потом однажды увидел её.

Нет, сначала, сквозь дрёму (какой уж там сон — особым смельчаком я никогда и не был) услышал перестук маленьких ног по ступеням: кто-то бегал по широкой школьной лестнице вверх-вниз.

Я мгновенно взмок. Включил свет, взял швабру. Выглянул в коридор. На лестницу скупо падал свет из коридора. И по ней, по этой самой лестнице, бегали две здоровенные крысы.

Я хотел их напугать. Затопал ногами, побежал, размахивая шваброй. Одна исчезла где-то под лестницей, а вторая растерялась: метнулась в коридор, а оттуда — в школьный гардероб. В гардеробе было темно. Швабра мне мешала, — вешалки-то были низкими, для школьников. Бросив швабру, я снял с пояса добротный ремень с увесистой металлической пряжкой. Намотал ремень на кулак, и бросился в атаку.

Крыса пометалась по довольно тесному гардеробу и выскочила в коридор. Тут уж было, где разбежаться и размахнуться. Я попал по ней ремнём пару раз, она подскакивала с визгом, совершала в воздухе сальто и вновь уносилась зигзагами.

Потом я загнал-таки её куда хотел: специально оставил открытой дверь в учительский туалет, закрыв все другие двери — в коридор, ведущий к мастерской и другие — на лестницу. Она влетела в маленькую кабинку с казённым унитазом в центре. Я захлопнул за собой дверь, отрезая ей путь к отступлению. И стал бить эту шипящую, вопящую тварь пряжкой. Она подскакивала, подскакивала, — и внезапно плюхнулась в унитаз.

Я наклонился посмотреть — может, её уже и добивать не надо, утонула? И тут смердящий окровавленный комок с бешеными красными глазами прыгнул со дна унитаза прямо на меня. Я успел отшатнуться, так что до лица она не достала; повисла на груди, уцепившись коготками, рвала одежду, орала и тянулась оскаленной пастью выше. Я сбил её с себя ремнём. Она шмякнулась на кафельный пол, а я… я опрокинулся на спину, головой распахнув дверь. Полуживое, мокрое, само воплощение злобы — оно промчалось прямо по мне и исчезло в коридоре.

Больше я за крысами не гонялся. Закрывался в приёмной и мрачно ворочался до утра, до прихода техничек…

И что интересно — сон с полутёмным коридором, по которому носятся жирные крысы, мне, бывало, снился. А вот горящую крысу я не видел во сне никогда. Только наяву. Но это было так давно, что тогда, в больнице, я об этом так и не вспомнил.

Время шло к выписке. Я уже бодренько доедал свою мокрую кашу и просил добавки — домашние что-то стали жмотиться. Спалось все меньше, зато интереса ко всему происходящему становилось больше. Вот медсестра («сестричка») Юлька, например. Не поверите — звезда. Я на неё лишний раз дыхнуть боялся. Спасибо, уколы отменили, а то мне вдруг стало неудобно стягивать перед ней штаны, обнажая худые исколотые ягодицы.

К Юльке один парень клеился. И приклеился ведь, сволочь — я случайно их воркованье подслушал. Они сидели в процедурном кабинете, как голубки. Или, как говорилось во времена моей юности, «как голубица и голубец». Прямо на кушетке, покрытой резиновой клеёнкой.

А ночью меня опять разбудил тот, из пригородного совхоза. Приснилось ему что-то, и он заорал вдруг благим матом:

— Куда ты бензином в печь?? Дура! Соляркой надо, во-первых, а во-вторых!..

И так же внезапно замолк.

Наверное, «во-вторых» уже не понадобилось…

Я так понял — его «дура» дождалась, пока бензиновые пары сгустятся до карбюраторной кондиции, и чиркнула спичкой. Что сталось с печью — понятно: улетела, как ракета. Может быть, крышу снесло. Да и с ней. А вот состояние самой дуры все же вызвало беспокойство. К тому же так и осталось неизвестным, что же нужно было сделать дуре «во-вторых».

Я заворочался, прислушиваясь. Всё те же звуки: похрапывание, почмокивание, постанывания… И вдруг различил мягкое, на краю слышимости, шуршание.

Оторвал голову от плоской казённой подушки. Скосил глаза на окно.

На фоне светлого квадрата (в эту ночь окно заливал свет месяца) неспешно брели понурые кошки.

Ни шороха.

Подрагивающие хвосты. Поднятые вверх морды. И бельма вместо глаз, в которых отражается лунный свет…

Потом наваждение кончилось. Я выписался.

Был солнечный майский день, весёлый, как сама жизнь, и я пошёл домой пешком, чтобы по дороге вволю насладиться этой самой жизнью.

Дома меня, однако, встретило неприятное событие.

2

Впрочем, так всегда бывает. Любой, возвращающийся из больницы, чувствует, что к его отсутствию уже как бы привыкли, мало того, вроде не особенно-то его и обратно ждут. Конечно, тут много зависит от мнительности человека, выкарабкавшегося если не с того света, то, по крайней мере, отползшего от края бездны.

И все-таки, и все-таки…

Замечаешь, что вещи лежат не так. Юбка жены, например, вдруг оказалась там, где обычно лежали мои штаны. Газеты — под столом. Телевизор сдвинут. И на кухне, на вафельном полотенце рядом с мойкой — два стакана, две чайные ложечки. Вместо трёх.

Может быть, всё это происходит случайно, само собой. Скорее всего, так. И, однако… Впечатление, как на картине Репина «Не ждали». Да ждали, конечно. Но не так, чтобы очень. Мне вспомнилась русская поговорка: «Насилу Ненилу свалили в могилу»…

Конечно, не к месту. Просто как-то не по себе мне было, и радость, которая только что переполняла — ещё когда поднимался по лестнице на свой этаж, — вдруг улетучилась.

Самым же неприятным событием было появление в доме котёнка.

С кошками нашей квартире вообще не везло. Когда я вселялся сюда — ещё один, без жены, которая в очередной раз демонстративно укатила к тёще пожаловаться на жизнь, да так там и задержалась. Ну, понятно, для чего: так, дескать, ему и надо! Пусть не тычет, не попрекает своей квартирой! Пусть-ка поживет один, сам себе жрать поготовит, пол помоет и носки постирает. Это тещины слова. Может быть, она и не совсем так говорила, но приблизительно так. Уж я-то свою тещу знаю от и до, то есть, от лысоватой макушки до стоптанных калош. Она так никогда и не могла поверить, что носки (и многое другое) я стираю себе сам, готовлю частенько тоже сам, а пол мою хоть и редко, но не реже, чем жена — она это делает приблизительно раз в квартал.

Так вот, въезжая в новую квартиру, я подобрал на лестнице задохлого котенка. Он действительно помирал, то ли от голода, то ли от болезни (правильным оказалось второе). Ну, на счастье же — первым делом в новую квартиру нужно кошку пустить. А какое уж тут счастье? Один, жена с ребёнком у тещи, в затяжном обсуждении, стоит ли вообще с таким идиотом жить дальше (и обе при этом знают: стоит — не стоит, а придётся; не такие уж они дуры — от дармовой квартиры в элитном доме отказываться).

Коллеги с работы помогли с перевозкой, расставили-рассовали нехитрый скарб по комнатам (и всё равно комнаты казались пустыми). Обмыли мы это дело, сидя на кухне, кто на чём. Пили водку из пластиковых одноразовых стаканов, закусывали какими-то консервами и колбасой. Кормили котёнка, который противно мяукал, путался под ногами, и под конец, раздувшийся, как шар, зверски обрыгался — даже на штаны Володьке Ходову попало.

Вечером зашла соседка, увидела котёнка, обрадовалась, спросила, как его зовут.

Я честно ответил, что пока — никак. Я ещё пол котёнка не определил. Соседка с видом знатока опустила очки на кончик носа, взяла котёнка и с минуту его вертела так и этак. Потом авторитетно объявила:

— Это не кошка! Это — «он».

Кот, то есть.

И я сразу же назвал его Васькой — в память о моём предыдущем коте.

Но… очень скоро выяснилось, что это не «он», а… «она». Не поверите — но так оно и было! Сам рассмотрел и разобрался. Ошиблась соседка. Да и то сказать: где она мужиков-то видела? Всю жизнь одинокой прожила — с мамой.

Пришлось полное имя кошары видоизменить. Был Василием пару дней, теперь стал Василисой. А к уменьшительному имени Васька он (то есть она!) привык сразу. Вот что значит традиционное, обкатанное веками, «народное» имя. Так же, как для собак — Шарик и Жучка.

Жаль только, что нынче эти нормальные (и приятные на собачий слух) имена совсем вышли из моды.

…Так вот. Приехала жена, с таким видом, будто сделала мне великое одолжение. С ворчанием прошлась по меблировке и расстановке, велела переставить ванну и убрать раковину, — дескать, её братья все так сделали, ни к чему в ванной раковина — только место занимает. Потом, осенью, в грязь, она мыла сапоги в ванной, и бубнила, что зря убрали раковину, надо её на место вернуть. Я сказал, не скрывая злорадства, что ставить дороже, чем убирать. Убрать-то я и сам смог, а вот снова поставить, да подсоединить — это надо сантехспецов звать. Сто рубликов запросят, а то и все сто пятьдесят.

Ну, да дело не в этом. Дело в кошке. Как выяснилось, у неё была какая-то кошачья инфекция. В результате она никак не могла нажраться, а потом рыгала и гадила, где придётся. Дошло до того, что в кухне постоянно стоял запах кошачьих экскрементов.

Жена изображала из себя добрую, любящую животных женщину. Ласкала кошку, кормила и сюсюкала. Убирать за ней, понятно, приходилось в основном мне. И я уж добренького из себя не изображал. Прикладывал мордой к её собственному дерьму. Морду свою она часто и не мыла — бывало, так и ходила по несколько дней с комками на усах.

Потом, по совету знакомого ветеринара, разорился: купил «человеческий» антибиотик. Жена поставила два укола, (при этом я держал кошку, успокаивал её, и одновременно разговаривал с женой, которая боялась ставить укол). И кошка пошла на поправку. То есть, стала жиреть и гадить еще больше. Понятно — в тех местах, которые уже пометила. Так что этот тихий ужас продолжался.

Ещё с год жила она у нас. Потом знакомые моей жены, уезжая в Сочи на месяц, оставили нам своего мордастого пудового перса на содержание. При этом дали две банки кошачьих мясных консервов (он сожрал их за три дня, как я ни экономил) и ещё пятьдесят рублей — на те же консервы. Моя-то тварь ела всё подряд. Особым лакомством считала огурцы и кильку. Ну, спустя неделю и перс стал кильку жрать. Голод-то — не тётка…

И вот, представьте ужас жены, когда буквально дня за два до возвращения хозяев этот самый перс стал грустить. Перестал есть, отзываться на имя, лежал в углу и молчал. Ну, день молчал, второй молчал — мы на работе, нам не до него. И вдруг до меня дошло — а ведь подыхает наш перс-то! Дело было ночью, телефона у меня тогда не было и ветеринара срочно искать — надо было соседей будить. Я подумал, что он съел что-нибудь испорченное. Взял резиновую грушу с водой, открыл ему пасть и стал что-то вроде промывания делать. Влил в него пол-литра воды, взял за ноги, приподнял — обратно потекло. И тут, чувствую — поздно. Он выгибаться начал, башку свою породистую приподнял, оскалился, язык вытянул и страшно так, тихо, мяукнул. Попрощался, что ли…

Глаза остекленели, пасть стала неподвижной; могучее тело сотрясла последняя судорога — и всё.

Наша кошара забилась от перса подальше, аж под холодильник. И глядела оттуда с крайним беспокойством, пока жена бегала по кухне, вопя, что это я во всем виноват — тыкал драгоценного перса его благородной мордой в говно, в результате котик не стерпел унижения и позора и благородно издох. Потом она выдвинула другую версию — дескать, он кильку ел, а ему солёное нельзя. Я огрызался, что кильку специально покупаю малосольную, что наша-то кошка ничего, жрала за милую душу, и живёхонька, и, наконец, что на кошачьи мясные консервы — по банке в день — ещё не заработал.

Потом положил перса в мешок для мусора и вынес на помойку.

Я так полагаю: нежная персидская натура оказалась нестойкой всё к той же инфекции, которую у своей Василисы мы вылечили. Когда больные выздоравливают, они еще некоторое время заразными бывают. Это я ещё с армейских времён знал: у нас весь батальон летом дизентерией страдал, выздоравливающих всегда держали отдельно и от больных, и от здоровых. Потому что — бациллоносители. Вот и наша тоже, видать, бациллоносителем была…

— Этот кот пятьсот рублей стоил! — вопила жена. — Ты не мог раньше догадаться — ветеринара позвать?

Я буркнул, что мог. Но, по здравому, дескать, размышлению, решил, что похоронить этого кота без предварительной ветеринарной заботы будет гораздо дешевле.

Жена, конечно, обозвала меня скотиной и уехала к тёще. Действительно, зачем ей встречать ее знакомых и объяснять, как и почему подох драгоценный котик. Да ещё, не ровен час, пятьсот рублей платить придётся…

Короче, мы с моей кошкой снова остались одни.

Пока в один прекрасный день, придя с работы, я её просто… не нашёл.

Васька-Василиса внезапно и как-то таинственно исчезла.

День был жарким, балкон я оставлял открытым. Кошка большую часть времени, когда не ела и не спала, проводила на балконе. Сидела на кирпичном парапете и глазела на пролетающих мимо птиц, на бегавшие внизу машины. Один раз — на моих глазах — вдруг подскочила, лапой хвать! Гляжу — у неё в лапах синица.

Съесть птичку я ей не дал. Отнял, выпустил — кроха едва улетела, на одном крыле. Наверное, далеко не улетела — крепко ей досталось, на балконе кровь пятнами засохла.

Так вот, я думаю, что кошка, приметив очередную пернатую добычу, сиганула с балкона. С шестого, значит, этажа. Только её и видели…

Ходил я её искать, но так и не нашёл. И до сих пор не понимаю, что могло с ней случиться.

Только не думайте, что я домашнюю живность не люблю. Всю жизнь с ними прожил: с кошками, потом была и собачка. Просто сюсюканья не люблю, показной любви к животным.

Ну, и хватит об этом.

Жена вернулась через неделю. Со знакомыми — хозяевами перса — она уже помирилась. И деланно удивлялась — как это так случилось, что подохли разом обе кошки — и наша, и ихний перс?

Не знаю, что она думала на самом деле, но мою версию, изложенную хозяевам перса по их возвращении (дескать, обе сразу заболели и одна за другой померли, и неизвестно, кто кого заразил), горячо поддержала.

3

Так вот, когда, вернувшись из больницы, я увидел посреди кухни мяукающее полосатое существо, мне стало как-то нехорошо. Жена и дочь встали между мной и котёнком. Главное, я только успел переодеться в домашнее, скинув с себя всё, что пахло больницей. В принципе, даже поесть не успел. Только чаю хлебнул, и под душем постоял.

И тут — эта самая церемония.

Они загораживали маленького хлипкого котёнка, а он с любопытством выглядывал из-за их ног, пытаясь познакомиться со мной поближе.

— Папа! Он тебе нравится? — спросила дочь.

— Кто? — спросил я, включаясь в эту диковатую игру.

— Чип!

— «Чип» — это вы так котёнка назвали?

— Ну да! — гордо сказала жена. — У моих знакомых сиамского кота тоже Чипом зовут.

Помолчала и спросила с подозрением:

— А что?

— Вообще-то, «чип» — это такая штучка в компьютере, вроде мозгов… — сказал я.

— Ну, и что? — с усилившимся подозрением снова спросила жена.

— Ничего, — я пожал плечами. — Хорошо, хоть не Винчестером обозвали. Или, например, Килобайтом.

Жена помолчала. Она плохо представляла себе, о чём идет речь, и мой тонкий юмор оценить не могла. Чип между тем уже тёрся о мои ноги, дочка тянула его за хвост, и жена, наконец, решилась:

— Ну, вот что. Если и с Чипом что-то случится…

— Мама, а что может случиться? — спросила дочь.

Об истории с котами она ничего не знала. Она и жила-то тогда не с нами, а по большей части у тёщи.

— Ничего, Дашенька, не случится. Ничего, — ледяным тоном ответила жена, глядя в упор на меня.

Так вот, значит, что у неё было на уме…

4

Как и следовало ожидать, с Чипом началась прежняя морока. Нет, котёнок он был чистенький и симпатичный. Еду со стола не таскал, на тряпку у входных дверей не мочился.

И гадил только в свою «лоханку» (так мы это называли, от слова «лохань») — дурацкое пластмассовое изделие, которое жена купила специально для него в зоомагазине. При этом уверяла, что теперь не нужны никакие газеты, ни, тем более, песок.

Ну, это только в умах изобретателей подобных кошачьих биде газеты не нужны. В принципе, я знавал кота, который и на унитаз ходил по-человечески. Но в этот пластмассовый шедевр изобретателей-любителей кошек сразу не поверил. И правильно сделал.

Поскольку уже через неделю обнаружилось, что наш котик не прочь при случае пописать туда же, куда когда-то писала Василиса. А куда он, простите на ласковом слове, какал, для меня в первые недели вообще было загадкой.

Загадку, впрочем, я быстро разрешил (опыт-то у меня в этом смысле был довольно богатый): засохшее дерьмо обнаружилось под ванной, под кухонной мойкой, и на балконе.

Самым неприятным местом была мойка. Во-первых, чтобы под неё подлезть, надо было снимать нижнюю панель. А во-вторых, её сдвинуть было невозможно — трубы держали.

Но ко всему можно привыкнуть. Дочка с Чипом ладила. Я, в общем-то, тоже. Пытался пару раз провести «воспитательный» опыт — но жена так разоралась, что Чип описался прямо у меня в руках. Жена, естественно, заявила, что котёнок описался из-за того, что я до смерти перепугал несчастное животное, и что я вообще, в принципе, скотина и убийца. Да, она так и сказала. Я понял, что она почти верит всему тому, что говорит. Мне стало обидно, но доказывать что-то не приходилось: жена в таких случаях была непробиваема и к аргументам абсолютно глуха.

Теперь-то я понимаю, что мне с самого начала надо было сказать правду. Но тогда всё складывалось так, что правде этой она бы не поверила.

5

Правда же заключалась в том, что я не убивал нашу кошку. Не выставил ее на лестницу, не отнёс в подвал, не сбросил с балкона, наконец (жена, видимо, придерживалась одного из этих трех вариантов).

Кошка Василиса просто исчезла. Сама. Ушла неизвестно куда. Канула в бездну…

Жена могла думать как угодно, но я не любитель мучить кошек. Если и тыкал мордой — то за дело, и не больше одного раза. И не носом — нос кошачий штука тонкая, и требует деликатности. Скорее — щекой.

И бездомных кошек я всегда жалел. В детстве вечно таскал их домой, прятал от родителей в темнушке, на балконе, а то и у себя под одеялом. В результате заболел стригущим лишаем, на два месяца попал в больницу, где мне обклеили всю голову лейкопластырем. И я ходил в шляпах из газет, — эти шляпы самых разнообразных фасонов делал в больнице один дядька, тоже больной, из взрослого отделения. Кстати, я до сих пор умею делать из газет шляпы. Не только сомбреро и пилотки, но даже французские или польские кепи. Вот только цилиндры у меня получались неважно…

Короче говоря, кошка пропала без вести. И абсолютно без моего участия. Я тогда, вернувшись с работы, обыскал все самые укромные уголки, даже мойку сдвинул.

Ну, не стало Василисы, и всё. Мистика просто. Я теперь даже не уверен, что и балкон был открыт. Не помню. Кажется, всегда перед уходом на работу балкон закрывал.

И нигде её нет. Внизу, под балконом не видать. На лестнице тоже. Вечером вокруг дома обошёл, в подвальные окошки заглядывал. Звал её. Не дозвался.

Может быть, кошка так сильно переживала из-за перса, что каким-то хитрым образом покончила с собой? Но каким именно? Даже если, скажем, она утонула в унитазе — труба забилась бы.

Я хоть и выписался из больницы, но всё ещё болел. Ходил в поликлинику на уколы и процедуры. Днём сидел дома. И Чип был у меня по большей части на глазах.

Котёнком он оказался смышлёным. Знал своё место, по ночам не играл, любил только спать в разных местах. То в тапке уснёт, то за холодильником, то на игрушечном коте — огромном пушистом белом коте, который лежал возле детской кровати. А один раз, подлец, забрался на вешалку и уснул на моей шапке.

6

— Мама! Мама! — голос дочки был таким необычным, что я мгновенно проснулся. Мама завозилась, вскинулась, стала что-то говорить успокаивающее.

Дочка заплакала:

— Мне страшно!

Потом она легла к маме под бочок. Я слышал её шепот: она рассказывала свой страшный сон. Она рассказывала, а мама спала, а потом и я задремал.

И вдруг увидел их. Безглазые, они шли по подоконнику неторопливой колонной. Колонна казалась бесконечной. Вот из-за туч выглянула луна, и белый свет вспыхнул в затянутых бельмами глазах…

Меня словно подкинуло. Я протёр глаза: подоконник был пуст, если не считать цветочных горшков. Жена спала, у нее под бочком, свернувшись калачиком, спала дочка.

Я вытер со лба холодный пот, поднялся, стараясь не шуметь, пошёл на кухню.

Включил свет. Чипа на его подстилке не было.

Я закурил, вышел на балкон. Там было холодно, ветер быстро гнал по небу тучи, и они время от времени приоткрывали белый кошачий глаз… Тьфу ты! Конечно, это была луна. Обыкновенная луна, поскольку полнолуние ещё продолжалось.

Я уже докуривал, когда что-то мягкое ткнулось мне в ногу. Я посмотрел, но под ногами было слишком темно.

— Чип? Кис-кис!..

Я присел на корточки. Чипа не было.

Наверное, это просто ветер. Ветер коснулся моей голой ноги. Поёжившись, я бросил окурок в жестянку из-под кофе. В этот момент из-за туч снова выглянула луна, и на бетонный пол упали четыре тени.

Я замер. Поднял глаза — и в самый последний момент, перед тем, как скрылась луна, увидел силуэты кошек, тесно, как воробьи, сидевших на парапете балкона.

Вернувшись в спальню, я взял одежду и тихо вышел, плотно прикрыв за собой дверь. На кухне оделся, накинул куртку, и снова вышел на балкон.

Было часа два ночи. Ветер слегка стих, но облака по-прежнему неслись по небу, быстро, как в кино при рапидной съемке.

У меня большой балкон. Я присел на мешки, стопкой лежавшие в углу, так, что с одной стороны у меня оказалась кирпичная стена, а с другой наполовину полный мешок с картошкой. Я прятался, да. Я знал, что у кошек не слишком хорошее обоняние: запах пыльной мешковины, сырого бетона, известки, кирпича дезориентирует их.

И к тому же они были слепыми.

В руке у меня была достаточно крепкая палка с полметра длины — остаток от моих ремонтных потуг.

Наверное, я задремал. В куртке было тепло, к тому же я надвинул на лоб капюшон, и мне было почти уютно. Я даже вытянул ноги и, глядя на кромку парапета, ждал неизвестно чего. Внизу было темно. Выше парапета бежали сырые грязно-серые облака. Облака, кажется, редели, потому что постепенно становилось светлее.

Когда я открыл глаза, внезапно почувствовав шорох, было уже поздно: четыре тени мелькнули почти рядом со мной — я мог бы достать их рукой, если бы не задремал. Мелькнули — и растворились. Исчезли, хотя исчезать им, вроде бы, было некуда. Кроме разве что кирпичной стены.

Тело затекло, и я с трудом поднялся на ноги. Слабое дуновение ветра, отразившееся от стены, донесло кошачий запах.

Я достал сигарету, прикурил, и заодно посветил зажигалкой.

Пустой балкон со старым холодильником в дальнем конце. Кирпичная стена. Бетонное ограждение и деревянные перильца по всему периметру балкона.

Всё-таки, ЭТО было где-то в стене.

Я потрогал рукой кирпичи. Зажигалка погасла от ветра, но мне уже не нужен был свет. Запах шел именно отсюда — из-за кирпичной стены, на высоте приблизительно метра от пола.

7

Жена с утра была не в духе. Ворчала, гремела посудой с удвоенной силой.

— Мне уже кошки снятся, — сказала, наконец, со злобой. — Да такие дрянные — ободранные, вонючие… Фу!

Я сидел за столом, глотая остывший безвкусный чай.

— А ты знаешь, — сказал я, — у нас действительно слишком уж воняет кошатиной. Не замечала?

Она строго посмотрела на меня поверх очков. Хотела что-то сказать, но промолчала. Снова отвернулась к раковине.

А спустя какое-то время, вздрогнув от отвращения, повторила:

— Уже снятся… Вонючие. Такая гадость!

Когда она ушла на работу, я вышел на балкон. Осмотрел всю стену, потом взял молоток и стал постукивать по кирпичам. Стена тут, конечно, была сложена халтурно, и тем не менее… Уж кирпич-то шевелиться никак не должен. Это ж его надо было не на раствор — на чистый песок посадить!

Я перекурил. Было пасмурное утро, слегка моросил дождик. Пейзаж тоже не радовал: вдали — скопище старых серых панельных хрущоб, ближе — ещё большее скопище разнокалиберных железных гаражей, и ещё ближе, возле самого дома — пустырь с открытой теплотрассой, приют бомжей и токсикоманов. И кругом вечная, непролазная грязь. Когда-то, когда я вселился сюда, гаражей было совсем мало, а пустырь весь зарос разнотравьем. Бывало, я любил вечерами постоять на балконе, свесив голову вниз: оттуда, от пустыря, доносился влажный, пряный запах цветущих трав. Особенно мне нравилось, когда цвела полынь — её было много под самым домом. Полынь тут росла разная, и каждый вид полыни цвёл в своё время, так что пахло цветущей полынью чуть ли не всё лето. И запах был совершенно одуряющим: тревожным и острым, как далекое-далекое, почти несбыточное путешествие…

Я вставил стамеску под шатавшийся кирпич и ударил молотком раз и другой. Оказалось, что соседний кирпич тоже шевелится. Я переставил стамеску, ударил посильнее. Потом попробовал рукой. И снова бил стамеской, пока не искрошилась деревянная ручка. Плевать. Удары стали металлическими и звон, видимо, разносился далеко-далеко, и отражался от стен гаражей.

Бомж, мывший бутылки в траншее теплотрассы, высунул голову.

Повертел ею.

Наконец, стамеска ушла внутрь на всю длину. Я врезал по кирпичу — и неожиданно он выпал, я едва успел отскочить.

В нос ударила волна вони — да такой, что закружилась голова. Меня стошнило. Я стоял, уцепившись руками за перила, и пытался выблевать из себя тошнотворную вонь. Отплевался. Утёрся рукавом. Бомж, задрав голову, смотрел на меня с неподдельным интересом.

Дома я умылся, свернул в несколько слоев большой кусок марли, забрызгал его дезодорантом — сначала своим, а потом, когда он закончился, — из баллончика жены.

Перекурил в кухне, у окна. Надел толстые хозяйственные перчатки из красной резины. На рот и нос надвинул повязку из марли. И вернулся на балкон.

Второй кирпич выпал. Теперь отверстие было достаточно большим. Стены у нашего дома толстые — полтора метра, и все сплошь, по идее, должны состоять из кирпича. Снаружи — облицовочного, внутри — бутового. Но когда я заглянул в отверстие, мне показалось, что стена значительно толще. Я сунул туда палку — ту, с которой сидел ночью на балконе. Палка повисла в пустоте.

Я опустил палку, пошарил ею внизу. Вонь усилилась — я почувствовал её сквозь повязку и сквозь удесятерённый запах «Рексоны».

Палка увязла в чем-то мягком. Я пошевелил ею — и внезапно выронил.

Раскатав перчатку до локтя, сунул внутрь руку. Поискал сначала сверху — палка не находилась. Опустил руку ниже. Ещё ниже. Почти упёрся плечом в стену. Нащупал что-то вроде веревки. Схватил и потащил наружу.

Это действительно была веревка. Нет, это был скрученный в жгут синтетический строительный бинт. Я потянул его — он подавался с трудом. Намотал на ладонь, потащил сильнее. С каким-то чмоком жгут освободился, но его что-то оттягивало, а я, плохо соображая от вони, с глазами, залитыми потом, тащил его уже с остервенением.

Отчаянный рывок — и ЭТО вылетело на балкон.

Жгут выпал у меня из руки.

Я давно уже не ребёнок, многое видел, но додуматься до такого…

Жаль, что не догадался расстелить что-нибудь на бетонном полу.

Разве теперь это смоешь?..

Передохнув — я сейчас не мог даже перекурить, пришлось бы снимать перчатку, чтобы достать сигарету, — сходил на кухню, принёс несколько мешков для мусора. В один сунул другой — для прочности — а потом, смотав жгут, и, стараясь не думать о том, что вижу и делаю, поднял скользкое, почти разжиженное, с обнаженными ребрами, и клочками шерсти на них тело. Сунул в мешок. Мешок я даже не стал завязывать — чтобы не запачкать его снаружи. Завяжу потом, когда сделаю дело.

Я снова сходил домой, в темнушке взял мешок с негашёной известью. На балконе развязал его, сунул горловину мешка в отверстие и высыпал известь внутрь.

Наверное, зря я это сделал. Потому, что из отверстия буквально через минуту повалил ядовитый дым, а стена снаружи начала нагреваться.

Я отбежал в дальний конец балкона.

К счастью, дождь пошёл сильней. Вряд ли кто-то увидит меня здесь, наверху. Тем более вряд ли начнёт вызывать пожарных, МЧС или ещё кого-нибудь. Спасибо, не в Америке живём — а то бы сюда через пять минут полк спасателей нагрянул.

Когда шипение стало стихать и горячий пар, валивший из отверстия в стене, пошел на убыль, я снял перчатки, бросил их в мусорный мешок. Принёс цемент, немного песка, развел в побитом детском ведерке раствор (все это хозяйство, повторюсь, у меня было припасено с тех пор, как я обживался — строительного брака в этой квартире оказалось выше головы). Добавил в раствор остаток извести, чтобы раствор не трескался и со временем стал крепче камня — как, впрочем, и положено быть настоящему раствору, — и стал замуровывать отверстие в стене. Вероятно, мне показалось от усталости, но когда я вставил второй — и последний — кирпич, внутри, в чадящей тьме, сверкнули отражённым светом два копеечных бельма. Я заложил кирпич, поправил швы, и отшвырнул шпатель.

Содрал с лица отсыревшую повязку. Вдохнул свежий влажный воздух — и поразился, каким может быть чистым воздух прохладным летним днём, во время дождя…

Потом я долго скрёб и мыл пол, руки, стену, кирпичное ограждение, на которое тоже попало несколько зловонных капель.

Потом крепко завязал мусорные мешки. Переоделся, вынес их на помойку.

И, наконец, поставив завариваться чай, долго-долго стоял под горячим душем.

Я знал, что ЭТО мне ещё будет сниться. Я знал, что дело ещё не закончено. И ещё — я не был уверен, что известь выжгла всю скверну, которая таилась в стене. А, кроме того, я думал, как бы стена не перегрелась при гашении — не полопались бы изнутри кирпичи.

Два слова по поводу: во время службы в стройбате я получил профессию каменщика…

Впрочем, все эти «кирпичные» заботы казались мне мелочами. По сравнению с полуразложившейся кошкой, повешенной на жгуте из строительного бинта и замурованной в стену.

Ведь это была наша кошка. Та самая, пропавшая без вести Василиса.

8

Я буквально упал на диван. Я стал думать, стоит ли рассказывать жене о моей находке. Об этом странном могильнике в стене, да не могильнике — какой-то кошачьей преисподней.

Думал, и всё больше склонялся к тому, чтобы не рассказывать. Скоро закроется садик, и мы уже говорили о том, чтобы отправить дочку к тёще — на несколько дней. Так мы и делали раньше, пока дочь не ходила в садик — пять дней она жила у тёщи, а в субботу и воскресенье — дома, с нами.

Мне это не нравилось. Дочь называла домом тёщину квартиру, и у неё появлялись черты характера тёщи. Тогда я хотел одного: чтобы дочь постоянно была здесь, со мной, рядом.

Теперь мне хотелось, чтобы она немного пожила у тёщи.

Кошки. Это всё кошки.

Может быть, этот дом строил строитель-садист. Каменщик, который в перерывах, когда не подвозили раствор, вешал бродячих кошек на жгутах из синтетических бинтов… Бред. Конечно, бред, но… Как-то ведь всё это нужно объяснить.

И тут я заметил Чипа. Он сидел у стены напротив, и глядел на меня. В его глазах мелькало что-то, что насторожило меня.

— Брысь! — рявкнул я.

Он продолжал сидеть. Глядел, не моргая и не отводя жёлто-зелёных глаз.

— Брысь! Чтоб тебя…

Ноль эмоций.

А потом кот неторопливо поднялся, подошел к дивану, потянулся к моей руке и… лизнул её.

Я вздрогнул, испытывая почти отвращение. Всякое напоминание о могильнике в стене вызывало ощущение, что земля вот-вот поплывёт из-под ног. А тут ещё Чип. Со своей глупой кошачьей лаской…

Острая боль пронзила руку, да такая, что потемнело в глазах. Я вскрикнул, увидел, что Чип вонзил зубы мне в ладонь, как раз между большим и указательным пальцем, вонзил так глубоко, что кровь заструилась у него по усам.

Я вскочил, пытаясь стряхнуть с руки эту тварь, а потом стал отрывать её. Черта с два! Только новая боль, и скорее изумление, чем испуг.

Левой рукой я попытался разжать его челюсти. Он заурчал, клыки его, острые, как иглы промышленной швейной машины, ещё глубже вошли в кость.

И тогда я, наклонившись, стал изо всех сил бить его об пол. Он взлетал как тряпка, и после нескольких ударов действительно стал похожим на тряпку. А я всё пытался его как-нибудь стряхнуть с руки. А потом, уже не чувствуя никакой боли, а только ярость, ударил кулаком в стену. В его кошачьем тельце что-то хрустнуло. Он вытянулся, задергался, глаза его заволокли плёнки, похожие на бельма. Челюсти, наконец, разжались. Я выдрал его из своей руки, метнулся в кухню, и швырнул его в открытую балконную дверь, на балкон.

Всё! Надеюсь, что и с этой тварью тоже покончено.

9

Жена вернулась с работы. Осмотрела мои раны. Сказала, что лучше пойти в больницу. Потом сказала, что, пожалуй, отвезёт дочку к тёще прямо сегодня.

И стала собирать её вещи.

Я сидел на диване, положив руку на колени. Кровь просачивалась сквозь бинты, и рука, залитая зелёнкой так, что потеки были видны до локтя, начинала распухать и даже, кажется, синеть.

— Наверно, — сказал я, — тебе пока тоже лучше остаться там.

Она помолчала. Потом поставила набитый вещами пакет у дверей.

Повернулась ко мне:

— А ты?

Я подумал.

— Я останусь.

— Как хочешь, — сказала она. — Всё-таки вызвал бы «скорую»…

— Да ну их, — отмахнулся я. — Будут про бешенство спрашивать, уколы делать… Ничего. Как-нибудь обойдётся.

Потом сказал:

— Не беспокойся. Я позвоню, когда…

Она уже стояла у дверей. Постояла-постояла, и, наконец, буркнула что-то вроде того, что «это никогда… никогда не кончится».

И ушла.

Всё, что мне было нужно, я купил неожиданно легко и недорого. Оказывается, даже на нашем захудалом районном рынке можно купить и шахтерскую каску с фонарем и аккумуляторами, и «кошки», и даже относительно новый противогаз. Все это я купил у мужичков, торговавших разным бытовым железным хламом у входа на рынок.

Я не знал, что мне ещё может понадобиться. Решил, что после первого спуска докуплю остальное.

Первого спуска. В кошачий ад.

Хотя стена и казалась достаточно толстой, внутри оказалось тесновато. А, кроме того, очень душно. Я и забыл, каково оно — быть в противогазе. Точнее, не очень твёрдо и знал.

Стёкла противогаза мгновенно запотели, пот стал заливать глаза едва ли не сразу, как только я влез в дыру, вынув несколько кирпичей и привязав крепкий капроновый жгут к ручке балконной двери.

Так что, несмотря на фонарь, я почти ничего не видел. Только чувствовал спиной и боками холодные стены, которые почему-то были не гладкими, а угловатыми.

Ещё немного — и я бы, наверное, застрял. И висел бы во тьме, пока не задохнулся.

Может быть, меня нашли бы и вытащили — как я ту кошку. А может быть, замуровали бы дыру — ну, нашлась бы добрая, и, хм… сообразительная душа.

Помнится, я решил возвращаться. Потянул веревку на себя, а она отчего-то не натянулась. Я потянул ещё и ещё — машинально, и при этом, надо сказать, удивляясь, что она так растягивается. А потом сверху на меня свалилась балконная ручка. Ударилась в стёкла противогаза. Верёвка легла сверху, и стало темно.

Далеко вверху сияло пятнышко света. Я смотрел на это пятнышко, подняв голову вверх, полуослепший от пота, а может быть, и слёз. Смотрел сквозь мутные стёкла противогаза.

Руки были вытянуты по швам, и я уже не мог их освободить. Под ногами было что-то податливое, мягкое, мокрое…

Потом я понял, что надо шевелиться. Только так и можно освободиться и попытаться подняться наверх. Я стал двигать плечами, локтями, ногами — всеми частями тела, и казалось, что я постепенно превращаюсь в куклу со множеством шарниров. Ну, если помните, ту самую, из студенческой песенки: куклу с локтями вперёд и с коленками назад.

И, наконец, мне удалось сдвинуться с места. Сначала я пополз вниз, а потом, задержавшись локтями и коленями, потихоньку начал подниматься. Сантиметр за сантиметром — и на каждый уходила бездна времени, или мне это только казалось. Я уже мечтал содрать с головы противогаз, эту липкую резиновую шкуру, которая облепила голову и лицо, как желудок осьминога, обволакивающий жертву. Противогаз становился частью головы. Вместо лица — резиновая морда; был человек — и не стало. Безымянное нечто, вроде Неизвестного солдата Первой мировой войны, героя рисунков Кэте Кольвиц.

Одно плечо поднималось — другое опускалось. Что-то похожее на коленвал. Вверх. В туфлях что-то хлюпает. Жижа. Может быть, это кровь, которая течёт из моей разодранной руки.

Прошла тысяча лет, пока пятнышко вверху не приблизилось, не приобрело контуры. Теперь я даже мог разглядеть пятно света, падавшее на кирпичи. Мне уже хватало места двигать руками и ногами, и я высвободил одну руку, уронив что-то вниз — может быть, это вывалился аккумулятор, или разводной ключ, который был у меня за поясом — не знаю. Тогда, поняв, что путешествие закончилось, я с наслаждением отодрал от лица противогаз и швырнул его вниз. И вдохнул полной грудью свежего, чистого воздуха. Хотя, очень может быть, что воздух этот был всё тем же смрадом — но мне он показался благоухающим дуновением земляничной поляны. Да. С привкусом палой хвои и разогретой на солнце смолы…

Я мечтал об одном — добраться до выхода, выползти на свет, родиться заново.

Только зря я об этом мечтал. Потому что, едва я приблизился к отверстию настолько, что мог достать его рукой, — свет заслонил силуэт кошки.

Я подтянулся обеими руками и оказался лицом к лицу… нет, лицом к морде, — хищной, щекастой, клыкастой морде здоровенной, неправдоподобно огромной кошки.

Из её глаз лился зелёный яростный свет. Она зашипела.

А потом протянула лапу, и как бы играя, запустила острый, как бритва, коготь прямо мне в глаз.

Я завопил. Я вопил, корчился, и пытался закрыть глаза руками.

А потом сорвался вниз.

Летел, и продолжал вопить, понимая, что сейчас меня вобьет в эту бесконечную кирпичную трубу, и я останусь там навеки. Сгниёт одежда, обнажатся кости. И никто не найдет скелета в этой каменной ловушке.

Но мне удалось замедлить падение, правда, ценой разбитых коленей и локтей. Раскорячившись, я завис в зловонной тьме, боясь открыть глаза и ощущая на щеках потоки горячей крови.

Кровь была солёная. И подозрительно похожая на… На слезы.

И тогда я открыл глаза. Хоть вокруг и было темно, но я понял, что никто не лишил меня глаз, что это был кошмар, видение, призрак кошки. Призрак, вот именно. И когти у неё тоже были призрачными… И плачу я — от облегчения.

Я вылез. Не помню, как — но вылез. Живой, более-менее здоровый, и даже зрячий.

Я вывалился на балкон и упал, раскинув руки. Моросил дождь, было сумрачно и серо, но это был дневной свет. И это был живой настоящий дождь — он добирался до моего лица и смывал, смывал всё, начиная с крови.

Зверски хотелось курить.

Я разделся догола, оставив всю одежду здесь же, на балконе, — как будто освободился от скверны. И пошёл в ванную.

Улёгся в пену и закрыл глаза. Я знал, что сейчас, в этот самый момент, кошки бродят по балкону, и, может быть, по квартире. Поворачивают морды на плеск воды. Натыкаются друг на друга…

Да, надо было позвать священника и освятить квартиру — так делали некоторые соседи, вселяясь в этот дом.

И одному здесь ничего не сделать. Требовался помощник. И, пораскинув мозгами, я понял: помощником сможет быть только тот, кому не потребуется много объяснять, кто и сам понимает, что к чему.

Валера.

10

Прошла жутковатая бессонная ночь.

Я стоял одетый у зеркала и натягивал на ногу туфель, который никак не налезал. И в этот момент зазвонил телефон. Я, конечно, обрадовался. Подумал, что это жена: беспокоится, наверно. В кои-то веки… Выронив туфель, прижал к уху трубку.

Это действительно была жена.

— Ты где был? — спросила она бесцветным голосом. Вопрос был настолько сакраментальным, что я поначалу растерялся.

— Когда?

— Вчера. Вечером, — в голосе добавлялось металла.

— Ну, где… Выходил куда-то… В мага…

— Не ври! — спокойным — и от этого куда более жутковатым — голосом сказала она. — Мы вчера под дверью с дочкой часа два простояли!

— А чего стояли? Зашли бы… — я всё ещё ничего не понимал.

— Зашли?? — взвилась она так, что я чуть не выронил трубку. — Дверь была изнутри закрыта! На засов! Мы чуть звонок не оборвали, дочка кулачки отбила!.. А плакала как! Даже соседка выглянула!..

Я молчал, мыслям стало тесно в голове, и голова, кажется, стала распухать.

— Ну… Может, я на балконе был, курил, может быть…

— Не ври! Не ври!..

— Ну, ладно. А как, по-твоему, где я был?

— Ах, где ты был?? Где был? Тебе лучше знать!..

Отбой.

Я чертыхнулся, поднял туфель и стал снова натягивать его. И снова выронил: новый звонок.

Схватил трубку:

— Люда, я…

— С бабой ты был! — взвизгнуло в трубке. — Сволочь!

Я выронил трубку, она ударилась о стену и стала покачиваться. Я тупо смотрел под ноги: под ногами шлялось существо призрачной кошачьей породы. Оно пыталось ласкаться, жмуря бельма, а хвост у нее противно дёргался.

— Брысь! — я машинально хотел отодвинуть кошку, но нога прошла сквозь неё.

Взял трубку. Вопреки ожиданию, жена еще была на связи, и что-то орала; сквозь её вопли доносилось дочкино: «Мама! Не надо! Ну, перестань». А потом — тещино: «Говорила я тебе — не связывайся ты с ним, говорила же!..».

— Стервы, — вдруг отчётливо выговорил я и повесил трубку.

Глянул в окно: что же это сейчас? Утро или вечер?

И увидел лишь вереницу бесплотных тварей, шествовавших из ниоткуда в никуда.

Пора бежать отсюда. Пока не случилось что-нибудь ещё хуже…

Я не успел, конечно. Они сидели у порога плотно, спина к спине, обратив ко мне свои слепые ненавидящие глаза.

— Брысь, — прошипел я, и замахнулся туфлей.

Разумеется, ни одна кошка из тех, что сидели на площадке, не пошевелилась. Зато сзади остро пахнуло кошатиной: из открытой двери балкона в кухню лезло нечто чудовищное. Комок кошек, нет, шевелящаяся гора кошек, заполнявшая едва ли не весь проём.

Я быстро захлопнул дверь на кухню — благо, она была притерта и хорошо держалась. К тому же, чтобы открыть её из кухни, нужно было дёргать на себя. А у кошек, как известно, лапы коротки. Даже у призрачных…

Из-за двери раздался надрывный душераздирающий многоголосый вой. Кошки пошли на штурм.

Я рванул на себя входную дверь — те, что сидели у порога, зашипели и раскатились в стороны. Торопливо оттянул железную дверь и хотел отодвинуть железный засов. Не тут-то было. То ли он заржавел, то ли эти твари, вышедшие из ада, что-то сделали с ним.

Я пожалел, что я не собака, не змея, не крокодил. Кого еще они боятся?..

Огня!

Я только в голливудских фильмах видел, как поджигают струю из распылителя и действуют им, как огнемётом. Поэтому пошел по дедовскому пути: свернул газету, вставил в раструб кусок ваты и смочил его растворителем — благо, он был тут же, под рукой, в коридоре.

Кошки настороженно прислушивались ко мне, но сидели смирно, кружком.

Я щёлкнул зажигалкой, подставил огонёк к раструбу. Газета затлела, потом появился синеватый огонёк. Я помахал газетой — пламя затрещало и рванулось вверх, обдавая меня копотью и распространяя зловоние.

Кошки исчезли.

Я распахнул дверь на кухню, готовясь к сражению — но и здесь было пусто.

По-видимому, я сошел с ума.

Вышел на балкон. Было темно, как ночью: свинцовые брюхатые тучи нависли над городом; дома казались неестественно белыми на фоне сгустившейся синей тьмы.

Телефон.

Я бросил факел на бетонный пол, затоптал. Добежал до коридора, взял трубку.

— Папа! — это была дочка. Голос у нее был серьёзный. Видимо, беспрерывные разговоры мамы с тёщей на тему, какая папа сволочь, подвигли её на собственные действия. Против меня, естественно.

— Папа. Я нарисовала бульбозавра, — сказала она, и ядовито рассмеялась. — Сейчас этот бульбозавр к тебе придет.

Она снова хихикнула и, кажется, высунула язык. И повесила трубку.

11

Я вышел на улицу, так и не поняв, что же сейчас — утро или вечер. Дождик сеял мелкий-мелкий, почти неощутимый. За домом была стройка, утопавшая в кучах вывернутой глины; тропинку развезло так, что я не шёл — катился, как на коньках.

Я шёл в клиническую больницу. К Валере.

Прохожих было мало, машин — тоже. Я пошёл короткой дорогой, прямо по проезжей части. Меня объезжали.

Переходя дорогу, увидел крысу. Раздавленная почти в лепёшку — только розоватые лапки торчат. Сбоку засигналили, я перебежал на другую сторону. До больницы было теперь совсем близко. Мелкий дождик оказался коварным — я уже вымок почти насквозь, дождь намочил волосы, одежду, туфли, и капли собирались на бровях.

За бордюром, на траве, снова валялась крыса. На этот раз не раздавленная. Жирная, гладкая, лоснящаяся. Подохшая неизвестно от чего.

Я решил сократить путь, пошёл вдоль гаражей. И снова увидел мёртвую крысу.

А возле клинической больницы они стали попадаться чуть ли не на каждом шагу. Молодая женщина, шедшая навстречу, наступила на крысу, ойкнула и пробормотала что-то вроде:

— Ну вот, не хватало ещё. И здесь эта гадость…

В больничном холле было пустынно, а на стекле с окошечком, за которым обычно сидел администратор, висела странная, отпечатанная на принтере, крупная надпись:

«Приема посетителей нет. Карантин. Просим извинить за неудобства».

Администратора не было.

На входе с вертушкой, через который можно было попасть в больничные покои, торчал молодой охранник в камуфляже. Раньше здесь дежурили пенсионеры.

Я подошёл к нему.

— А по какому поводу карантин?

Охранник посмотрел на меня, помедлил, пожал плечами.

— А если мне надо к больному пройти, а больной не ходячий?

— Пропуск выписывай, — буркнул охранник. — Ты что, телевизор не смотришь?..

— Не смотрю. И радио не слушаю. И газет не читаю…

Охранник удивился и сказал:

— Пропуск давай — тогда пропущу.

— Так администратора же нет, у кого пропуск выписать? — возразил я.

— А причем тут администратор? Пропуска теперь главврач выдает.

— А главврач сейчас здесь?

— Да кто его знает… Может, и его нет, — охранник покачал круглой стриженой головой. — Говорю же: карантин. Не, не понимают…

Я постоял возле него. Пожал плечами.

— Ну, а к заместителю, или ещё к кому-нибудь из начальства можно пройти?

Парень вздохнул:

— Вот же привязался… Нельзя. Да и нет сейчас никого. Приёмный покой тоже закрыт, даже по «скорой» не принимают… Ходячих почти всех выписали. А в городе что творится!..

— Что творится? — спросил я.

— Во пристал! — удивился парень, повернулся к кому-то, кто сидел за дверью — там была будочка, в которой раньше дремали вахтеры-пенсионеры. — Слышь, Коль, тут один всё спрашивает чего-то…

— Про что? — донесся утробный жующий голос.

— Пройти хочет.

— Не положено… — отозвался голос.

— Ну, — повернулся охранник. — Слыхал?

— Да вы объясните толком-то… Из-за чего карантин? Что тут случилось — эпидемия свинки, что ли?

— Во-во. Свинки, — из-за спины парня появился другой охранник — толстый, с непонятными знаками различия на камуфляже. Он дожёвывал кусок колбасы и вытирал жирную руку о свой камуфляж. — Крыс у нас травят уже который день, понятно?

— Ну, травят, это я понимаю. Их и раньше травили. Карантин-то причем?..

— А притом! — потерял терпение толстый. — Будешь спрашивать — ментовку вызовем. У нас приказ такой, понял?..

Я снова пожал плечами и пошёл к выходу из больницы. У выхода техничка тёрла пол. Она косо взглянула на меня:

— И ходют, и ходют. И чего ходют?? Русским же языком говорят: карантин!

— Хоть скажите, из-за чего этот ваш карантин, — сказал я, уже не надеясь на толковый ответ.

— Так крыс-то сколько развелось! — неожиданно ответила вахтёрша. Она даже перестала тереть гранитные плитки пола и оперлась на рукоять швабры. — Как все кошки ушли — так крысы-то и напали. Чистое нашествие! Больница же, известное дело. Тут и объедков, и всякой человечины из хирургии… А эти же всё едят, паскуды!

Я вытаращил на нее глаза.

— Как это — кошки ушли?

— А так и ушли. Передают же по телевизору… — она укоризненно покачала головой, будто я был виноват в том, что не смотрел в эти дни телевизор. — Ушли, говорю. И крыс набежало — пройти стало невозможно. Уже больных начали кусать! Ну, тут карантин и объявили…

Она внезапно закрыла рот, круглыми глазами посмотрела куда-то вбок. Я тоже обернулся. В холл входили странные существа. И я не сразу понял, что это — люди, но люди, одетые, как в каких-то фантастических фильмах. В какие-то блестящие костюмы, в гигантских бахилах на ногах, в глухих шлемах. У них за спинами были баллоны, а в руках — длинные раструбы распылителей.

Я двинулся с места и потихоньку пробрался мимо них к выходу. Они медленно, как водолазы, поворачивались ко мне и смотрели сквозь пластиковые забрала подозрительно и угрожающе. Распылители в их руках стали подниматься…

Я выскочил, чуть не бегом спустился по пандусу и перевел дух только под деревьями больничного парка.

Обернулся. Окинул глазами бесчисленные окна громадного больничного комплекса. У меня мелькнула надежда, что Валера стоит у окна. Но нет — никого не было в тёмных окнах. Исчезли даже бумажки с номерами палат, которые больные наклеивали с внутренней стороны оконных стёкол — для посетителей.

Я не знал, что там творится, за тёмными окнами. Но холодок побежал по спине.

Что-то зашуршало сзади. Я повернулся и увидел двух крыс, которые волокли третью. Они неслись зигзагами, пытаясь спрятаться в гуще больничного парка. Где-то далеко-далеко, за деревьями, завизжала женщина. Потом раздались мужские голоса и что-то вроде хлопков: кажется, стреляли.

Дождь между тем все усиливался, и стало быстро темнеть. Тьма густела не от дождя, а как бы сама собой, так, как сгущается туман.

Я пошёл вправо, свернул за угол, прошёл под аркой. Выбежал на дорогу. Обернулся. Из одноэтажной пристройки, в которой, кажется, был морг, вылезали крысы. Они лезли в двери и окна, и волочили за собой окровавленные пластиковые пакеты, а возле окон суетились какие-то люди, и один из них палил из маленькой, на вид почти игрушечной винтовки. Хлопающий звук прыгал между больничными корпусами.

Я вошёл в проходной двор между корпусами, посмотрел на окно, за которым, предположительно, мог лежать Валера. В окне тоже было темно.

Потом сбоку что-то треснуло. Я вгляделся. Слева был застекленный лестничный марш до девятого этажа. Этим маршем никто не пользовался, вход на лестницу из больницы был закрыт. Окна на лестничных площадках частично были забиты досками и деревянными щитами. На втором этаже кто-то силился пролезть в дыру, сдвинув доску. Человек этот был явно из больных — в спортивных штанах, в пиджаке, и застиранной спортивной майке под ним.

Он пролез-таки, свесился вниз, прикидывая расстояние. Я неуверенно двинулся к нему. Он увидел меня, замахал руками — обрадовался. И стал показывать куда-то вбок, за трансформаторную будку.

Я подошел ближе.

— Коробки! — сдавленно кричал он. — Коробки там из-под «гуманитарки»… Принеси!

Я понял, пошёл за будку. Здесь была целая гора хлама. В том числе — и множество коробок с надписями «Проджект Эйд». Эта организация в самые трудные годы поставляла в наши больницы обеды и прочее — из американских армейских складов.

Едва я тронул верхнюю коробку — как из неё с визгом посыпались крысы. Буквально посыпались, а одна с перепугу кинулась прямо на меня, я едва успел отклониться — она шмякнулась об асфальт, хрюкнула, и понеслась прочь, оставляя за собой красный след. Да-а, хорошенькая «гуманитарка», нечего сказать.

Я достал одну коробку, другую, третью. Каждый раз натыкался на крыс, ругался и отпихивал их ногами. Потом перенёс коробки к лестнице, поставил их, несколько, одну на другую. Мужик с кряхтеньем выбрался из-за доски, матюгнулся и рухнул вниз.

Приземлился на коробки, выбрался, вытянул ногу из пробитого картона.

— Спасибо, земляк!..

Он отряхнулся, покосился на меня:

— А ты не санитар, случайно? Или из врачей?..

— Нет. Из бывших больных. Хотел знакомого проведать.

— А-а… — успокоился он. Достал сигарету, закурил и сказал: — Тут больных мало осталось. Всех выписали, а остальных изолировали. Палаты на ключ закрывают, а где замков нет — засовов понаделали… А знакомый твой из какого отделения?

— Из пульмонологии.

— А-а… Там, кажется, вообще никого нет. Двери крест-накрест забиты. Заведующую, слышно, тоже изолировали. Что-то у нее там крысиное оказалось.

— В смысле?

— Ну… В смысле, болезнь, которая от крыс передаётся.

Я ничего не понял, а он не стал продолжать.

— Ну, бывай. Спасибо, конечно… Ты в город? А-а… Ну, мне в другую сторону… — и ушёл.

Я ещё посмотрел, как его невысокая фигура скрывается в тумане. Потом оттуда, из тумана, послышался лай собак, ругань и вопли:

— Стой! Стой, говорят тебе, зараза!..

Мне стало совсем не уютно. Я ещё раз оглядел тёмные окна, забитые выходы на балконы, и повернулся к выходу со двора.

Больше я не оглядывался. Дорога была пуста и сверкала от мокрого асфальта. На перекрестке стояла «аварийка» «Водоканала». Трое рабочих, стоя на карачках, вытаскивали из открытого люка четвёртого. Доносился нормальный мужской мат, но к нему примешивались странные слова:

— Лезут, падла… Безногие, безглазые — а лезут!..

Я подумал, что речь идет о крысах. Мне нужно было перейти через этот перекресток, а от него по прямой до дома — рукой подать. Я прибавил шагу, и вскоре уже был возле рабочих. Они не обратили на меня внимания. Они вытаскивали четвертого, который сдавленно ругался и отбивался ногами от чего-то, что хватало его снизу, в смотровой яме городского коллектора, из зловонной тьмы.

Я приостановился. Я всё ещё думал, что снизу лезут крысы. Но когда мужики выдернули, наконец, товарища из люка, я понял, как ошибался.

Потому что вслед за ним из колодца полезли кошки. Ободранные, худющие, с рёбрами наружу, хромые, слепые, а некоторые даже безголовые…

Так… Теперь главное — не сойти с ума.

Я видел, как, взвыв сиреной, подъехала «пожарная», и пожарники стали прикручивать кишку к гидранту. Я ещё видел, как мощная струя ударила в асфальт, опрокинув одного из пожарников, потом фонтан стал бить в небо. Потом кишку всё-таки усмирили, и струя воды стала вдавливать кошачью нечисть назад, в колодец, и сносить к бордюрам тех, что уже вылезли наружу.

В подъезде невыносимо воняло кошками. Я закрыл железную дверь и двинулся вверх по лестнице. Света не было, и мне казалось, что я иду по кошачьим телам — что-то пружинило под ногами, раздавалось в стороны, хрустело.

На свой этаж я влетел за несколько секунд. Думаю, это был мировой рекорд, — только жаль, что его никто не фиксировал.

Возле железной перегородки на площадке сидели кошки. Сидели и тихо выли, невидимые во тьме. Я осторожно, отпихивая их ногами, подобрался к замочной скважине. Не дай Бог выронить ключ. Руку отгрызут, сволочи. И откуда их здесь столько?..

Дверь открылась с тягучим железным визгом. На площадке было темно и тихо. Я перевел дух, нащупал выключатель, готовясь ко всему, пусть даже самому страшному… Выключатель щёлкнул, но лампочка не зажглась.

Площадка у нас большая. И пересекал я её дольше, чем шёл по лестнице. Долго-долго попадал ключом в скважину.

Попал.

Внутри было темно и тихо, и кошками почти не пахло.

Я включил телевизор. Обычно было десять программ, но сегодня почему- то шли только две. Одна из них — государственная. По ней показывали «Кубанских казаков», которые смачно пели, смачно целовались, и радостно выращивали невиданные урожаи.

По-прежнему не зажигая света, я прошёл на балкон. Здесь было свежо и сыро, дождь сошёл на нет, и тьма отступила к самым дальним гаражам. Словно бы затаилась.

А на быстро яснеющем небе проглянула луна. Огромная, испещрённая лунными морями — их было видно так отчетливо, словно луна приблизилась к земле.

Внизу, под балконом, послышались голоса.

Сначала негромкие и удивлённые, а потом испуганные.

Из-под железобетонной плиты открытого участка теплотрассы один за другим выползали бомжи. Нет — выскакивали, и кричали при этом что-то совсем уж несуразное.

Последней лезла бомжиха в зелёном долгополом пальто. Пальто зацепилось за что-то, а бомжиха извивалась всем телом, ругалась и звала на помощь. Её потянули за руки. Послышался треск.

— Порвала пальто! Эх! Совсем почти новое, ах ты…

И внезапно бомжи исчезли. Женщина осталась одна, наполовину высунувшись из-под плиты; рот её постепенно раскрывался, пока не раскрылся до страшных, чудовищных размеров. Вместо лица — один зияющий рот, из которого с бульканьем и сипеньем вырывалось нечто нечленораздельное.

— А-а… Э-э…

Потом что-то стало втягивать её внутрь. Она цеплялась руками за землю, за траву, за арматуру, торчавшую из железобетонных плит. И все равно сползала вниз.

Потом раздался сдавленный вопль и томное, тягучее чмоканье: ее словно всосало.

Над зарослями бурьяна поднялись немытые кудлатые головы бомжей.

Они поглядели-поглядели, и вдруг начали, пятясь, отползать от теплотрассы.

Быстро-быстро, только зашуршал бурьян.

Потом поднялись на ноги и кинулись в разные стороны. Один все время спотыкался и падал — он слишком часто оглядывался и не смотрел себе под ноги.

А потом снова стало тихо и печально, и печальная луна приблизилась ещё больше, сияя немо и как-то обречённо.

Когда я докуривал четвертую или пятую сигарету, из теплотрассы, наконец, показалось Оно.

Оно перевалилось через насыпь, и поползло громадной желеобразной каплей прямо к нашему дому. Мне даже показалось — точно по направлению к балкону, на котором я стоял. Я замер от тоски и безнадёжности.

А из-за гаражей, из травы стали появляться кошки. Множество кошек. Они бесшумно передвигались следом за Ним, не приближаясь к желеобразной твари, но и не отдаляясь от неё. Кошек становилось всё больше, и мне показалось, что они дико боятся, и всё-таки лезут вперёд, за своим предводителем… Предводителем или…

Я не додумал.

Ноги подогнулись, и я тихо присел, так, что над перилами осталась только голова. Я видел, как Оно подползло ближе, оставляя на полыни мокрый след, а после скрылось из глаз. Полынь шевелилась: множество, несметное множество кошек самых разнообразных мастей, заполняло все пространство между домом и гаражами.

Я снова закурил, и не выглядывал, пока не задымился сигаретный фильтр.

Только тогда медленно поднялся и перегнулся вниз.

Кажется, я знал заранее, что именно увижу.

Оно медленно ползло по кирпичной стене. А под стеной сидели кошки. Они сидели плотно, тесно, их белые глаза горели отраженным лунным светом — и эти безжалостные огоньки покрывали всю быстро чернеющую землю — до гаражей, и дальше; до домов, и дальше; до неба, и даже дальше, сливаясь где-то там, в тумане, со звездами.

Я вернулся в квартиру. Набрал номер диспетчерской округа.

— Алё, — женский голос, как всегда, был безмерно уставшим. — Что у вас — крысы?

— Нет. Кошки.

Она как-то не сразу усвоила информацию. Переспросила дважды:

— Кошки? Вы говорите — кошки? Точно?

Потом, после долгой паузы, во время которой она, видимо, общалась с кем-то ещё, сказала:

— Ну, считайте, что вам повезло. По всему городу лезут крысы. А к вам — кошки… Адрес у вас какой? Подождите-ка…

В трубке щелкнуло, четкий мужской голос гаркнул:

— Полковник Петренко, дежурный управления ГО и ЧС. Много у вас кошек?.. Так-так. А еще что?..

Я хотел было втолковать ему про то желеобразное студенистое существо, которое сейчас медленно ползло по стене, но он то ли не поверил, то ли не захотел слушать. Он сказал:

— Не волнуйтесь. Диктуйте адрес. К вам приедут…

Они ехали долго. Видимо, адресов оказалось многовато.

А Оно всё ползло по вертикальной стене, медленно, как громадный розовато-синий слизень, преодолевая кирпич за кирпичом, оставляя на стене мокрый след. Пока Оно ползло, я успел глянуть в телевизор: «Казаки», не допев, внезапно исчезли, а в кадре появился суровый диктор, который предложил послушать выступление заместителя начальника облохотуправления.

Это показалось мне любопытным. Лысый заторможенный человек в полувоенной форме коряво, не выстраивая фраз, коверкая слова и цепляясь за постоянно ускользающий смысл, пытался втолковать населению что-то касательно миграций.

— Время от времени, — говорил он, судорожно перебирая бумажки, лежавшие вне поля зрения зрителя, — многие животные существа производят… производят неожиданные… будем так сказать… миграции. То есть. Массовые перемещения совокупности всех особей. Иной раз причиной такого перемещения, будем так сказать, бывает антро-по-генный (он с трудом, почти по слогам, выговорил это слово) фактор, а именно: уничтожение естественных ареалов обитания данного вида. Как-то: лес, водоёмы, поле и… и… те-де.

Он крякнул, с усилием оторвал взгляд от бумаг, и несколько секунд неотрывно смотрел куда-то вбок. Видимо, полагал, что смотрит в камеру. Глаза его были при этом жалобные, а лицо пунцовело, приобретая даже некоторую синюшность.

— В данном случае… — сказал он, замолчал, посинел ещё больше, взгляд его заметался по бумагам; между прочим, ударение в слове «случае» он сделал на «а»; наконец нашёл нужную строку.

— Вот и в данном случае мы наблюдаем поразительное по своим масштабам перемещение некоторых соседствующих с человеком животных. Да, такие миграции редко, но случаются. И мы все с вами стали свидетелями этого невиданного фе-но-ме-на. Миграции кошек происходят постоянно, и здесь мне не дадут соврать…

Он покосился на кого-то, кто, видимо, сидел рядом с ним, за тем же столом и суфлировал, не давая соврать. При этом ворот его зеленой рубашки глубоко врезался в посиневшую шею.

— Наше управление постоянно ведет мо… мо-ни-то-ринг таких миграций… то есть, перемещений. Однако обычно мы имеем дело, будем так сказать, с дикими животными. Фауной. Сегодня же имеет место перемещение одомашненной кошки. И… это… будем так сказать… ничего удивительного в этом тоже нет. Поскольку кошка — существо высоко… ин… теллек… ту-аль-ное.

Тут глаза у него вытаращились от испуга. Кажется, он понял, что ляпнул что-то не то. Пошевелил губами. И по движению губ я понял: «Во, понимаешь, сморозил…».

Он внезапно исчез. Появившийся в кадре ведущий всё с тем же каменным выражением лица поведал, что в студии сегодня собраны специалисты разных отраслей знаний. И предоставил слово задумчивой даме с пронзительными глазами и немыслимыми фиолетовыми буклями на голове. Это была заместитель главного ветеринара города.

Дама оказалась куда бойчей на язык. Она говорила быстро, так, что казалось, будто ей всё давным-давно ясно. Она сообщила, что в разных районах города существуют свои устойчивые популяции кошачьих. Так, например, кошки, обитающие в пригородах, во многом сохранили повадки своих диких предков. Кошки, населяющие микрорайон маслозавода, отличаются укороченным хвостом и более спокойным нравом, а вот кошки, которые живут в местах новой застройки, глуховаты, у них снижена острота зрения, зато чрезвычайно развита приспособляемость. Так, в экспериментах можно проследить, что кошки, обитающие в пригородах, более самостоятельны, чем те, которые живут в центре города, а те, что живут вблизи строек, более живучи при падении с высоты. Причём высота, при падении с которой кошки остаются в живых, составляет до нескольких десятков метров и практически не зависит от плотности грунта…

Ведущий сумрачно попросил её держаться ближе к теме. Дама почему-то просияла от радости и сказала, что такого «массового перемеса популяций» ей ещё не приходилось видеть. Что все мы являемся свидетелями необычайного процесса смены постоянных мест обитания кошек, и что…

Ведущий снова прервал её и попросил ответить, являются ли кошки переносчиками опасных для людей болезней, так как именно этот вопрос, оказывается, больше всего волнует телезрителей… «Во, сморозил!» — подумал тут уже я.

Но ответа на этот животрепещущий вопрос я так и не услышал. Потому, что дама внезапно взвизгнула и подпрыгнула. В кадре мелькнуло перепуганное лицо охотоведа, потом камера почему-то завалилась набок, и в кадре появилось несколько крыс: они вытягивали морды и обнюхивали объектив камеры — казалось, примеривались к самим телезрителям.

После этого на экране внезапно возник Филипп Киркоров, спел: «Зайка моя!»… — и тут же исчез.

По экрану пошла рябь, будто прервалось вещание. Я почему-то подумал, что другое Оно где-нибудь на телебашне, на ретрансляторе, зажевало провода…

И снова пошёл на балкон. Я ещё ни о чем не догадывался. Просто почувствовал, что оказался на пересечении, на перекрестке, где столкнулись две силы. Но я всё ещё считал себя виновным в том, что происходило. Нельзя избежать неизбежного. Почему-то снова мне вспомнился Валера. Его загадочные слова и странный взгляд. Интересно, любил ли он кошек?..

Невыносимо хотелось спрятаться. Я подумал, и понял: если и можно спрятаться, то только…

Где-то за стеной надрывно заплакал младенец. Снизу отозвалась воем собака — громадная чёрная псина, жившая в квартире на третьем этаже. Её выводили гулять в тяжёлом спецнаморднике.

Псина выла. Младенец орал. Происходило что-то, что, возможно, я один во всём городе и мог понять. Точнее, мог бы. Но только если бы мне дали подумать. В спокойной, как вы понимаете, обстановке.

12

Оно всё ещё вползало. Силилось перебраться через перила и зависало всей скользкой тушей: часть на балконе, часть, вытянувшись громадной сизой пульсирующей каплей — наружу.

А я сидел и ждал. Потом надел старые джинсы, рваную водолазку, вышел на балкон. Наполовину влез в дыру в стене. Поманил пальцем сероватую тушу без глаз. Туша вздрогнула, заволновалась; розовые прожилки, которые пронизывали её насквозь, стали багровыми, забились, заструились, а по шкуре побежали радужные волны.

Ну, про запах я уже не говорю.

Я нырнул внутрь с головой, когда понял, что Оно наконец пересилило закон тяготения — напряглось до синевы, надулось, и плавно перетекло на балкон.

При этом мне что-то послышалось. Наверное, померещилось. Ведь Оно явно не умело говорить. Наверное, я просто дошёл до «голосов».

Вернее, до одного голоса. Утробного, чмокающего. Голос пропел: «Орлята учатся летать…».

Я начал спускаться вниз, задерживая падение локтями и коленями. Потом в колодце наступила полная тьма: Оно уже добралось до отверстия и силилось втиснуться в него. Оно поглотит меня там, глубоко внизу, может быть, даже под землей — не знаю, насколько глубок был колодец, но мне казалось, что он приблизительно уходит под землю на глубину свай. А может быть, даже глубже.

Сейчас Оно втиснется. И, если сумеет, всей массой шлёпнется мне на голову, поглотит меня, раздробит, и сольётся со мной.

Но Оно не шлёпалось. Видимо, Ему было так же тесно, как и мне.

А может быть, даже теснее.

Снизу обдало горячим паром. Я мгновенно взмок. Отпустил стены и через секунду свободного падения с оглушительным плеском приземлился в какую-то тягучую воду. Тоже, понимаешь, орлёнок…

По-видимому, это всё-таки был подвал. Потому, что издалека стал просачиваться робкий свет — свет лунной ночи. Мне потребовалось время, чтобы начать различать в темноте хоть что-то.

И прежде всего я различил сырые стены, тёмную воду и переплетения труб, тянувшиеся под потолком. Из труб со свистом вырывался пар.

Это был слепок… нет, сердцевина… нет, само воплощение. Да, воплощение всего того, что мы определяем задумчивым словосочетанием «жилищно-коммунальное хозяйство». Точнее, той его части, которая всегда спрятана от нас — под землю, в подвалы, за стены перекачивающих станций…

Я прижался к стене, отступив от отверстия как можно дальше. И стал боком пробираться к едва брезжившему источнику света — подвальному окну, которое, видимо, было чем-то прикрыто, иначе света было бы больше.

Я боком пробирался к свету, а мне навстречу поплыли какие-то огоньки.

Десятки, сотни, тысячи… Нет, десятки тысяч огоньков.

Кошки.

Кошачьи глаза, отражавшие осколки лунного света.

Они молча спешили мимо меня — это был поток, сплошной живой поток кошек. Поток поднимался волнами, выплескивался куда-то в боковые коридоры, буквально лизал отсыревшие бетонные стены — но катился неостановимо, всё прибывая, поднимаясь.

Молчаливый поток мокрых кошек.

Я вжался в стену, упёрся в трубы головой, замер. Поток мягко огибал меня. Лишь время от времени я чувствовал на щеке или на руке мягкое прикосновение — это был мелькнувший мимо хвост, или ухо, или бок проносившихся мимо животных. И, кажется, я начинал понимать, что происходит. Когда там, сбоку и позади, Оно с шумом и плеском обрушилось из вертикального туннеля, — кошачий поток внезапно взревел, и вздыбился до самого потолка.

Я спиной почувствовал, как завибрировал железобетон. А оттуда, куда стремился разъярённый кошачий поток, послышались сначала чмоканье, потом визг, и, наконец, — многоголосый душераздирающий вопль.

Это были не просто кошки. Это были бойцы.

Мне вспомнилась старая легенда о монастыре Святого Николая. Монастырь располагался на маленьком греческом островке. И монахов стали тревожить… змеи. Их развелось невероятно много, так что и шагу уже нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на ядовитую змею. Монахи ничего не могли поделать со змеями и тогда в борьбу вступили кошки. Они выходили на бой со змеями ночь за ночью, год за годом. Они были отравлены змеиным ядом, но следующие поколения кошек уже не боялись яда. И бой продолжался. Пока кошки не победили.

…Я потерял чувство реальности. Я ослеп и оглох. Я даже не чувствовал, где я, кто и куда меня тащит, и почему в глаза мне глядит огромная, ставшая вдруг в полнеба, луна.

Крысы забегали у меня над головой, по трубам. Все быстрее, все тревожнее. Кошек, насколько позволял видеть лунный свет, в коридоре больше не было. Но там, вдали, во тьме, продолжалась яростная борьба.

Я отлепился от стенки, стряхнул с плеча упавшую сверху крысу и побежал по коридору — подальше от схватки, от тьмы, от ужаса.

Ободрав костяшки пальцев, выбил фанеру, которой было забито подвальное оконце. Стал выползать наружу — и внезапно увидел, что по двору, в лунном свете, множество людей чуть ли не приступом идёт на недостроенное здание то ли торгового комплекса, то ли элитных гаражей.

Люди были вооружены, чем попало. С подъемного крана бил прожектор, в его мертвенном свете было видно, как из котлована, из-под красных кирпичных стен долгостроя, лезут какие-то белые существа, а мужики, женщины, даже дети и старухи — бьют их палками, тяпками, лопатами и даже костылями.

Слышались хрип, взвизгивание, и тяжёлые матюки.

Я выполз. Неподалеку от входа в подъезд чернел открытый канализационный колодец. И вокруг него сидели чёрные кошки с белыми глазами.

Я пополз к ним, почему-то опасаясь, как бы меня не заметили: мне показалось, что озверевшие старухи начнут колоть меня своими клюками, кусками арматуры, а потом — потом мужики с лопатами добьют. Как добили в одном из лучших романов Уэллса Человека-Невидимку.

Кошки нырнули в колодец. Я свесил в него голову. Из тьмы несло тёплым перебродившим дерьмом.

— Ты куда? — раздался надо мной чей-то голос.

Я подскочил от неожиданности.

Это был невысокий человек, в ветровке и джинсах, заправленных в резиновые сапоги. Он вел себя так запросто, что можно было подумать, будто мы с ним давно знакомы. Я вгляделся — это был тот самый беглец из больницы, что прыгал на картонные коробки. Только он успел уже где-то переодеться. Живёт по соседству, должно быть, — решил я.

— Жить надоело? — снова спросил он. — Они ж там своё главное гнездо свили.

— Где? — спросил я, плохо соображая, о чём вообще идёт речь.

— Да возле любых труб. Лишь были тёплыми.

— Кошки? — снова спросил я.

— Да какие кошки?? — он плюнул себе под ноги, посветил вокруг фонариком. — Вот же гадство, крышку люка спёрли. Бомжи, наверное. На металлолом…

— Какую крышку? — неуверенно спросил я. — Люка от канализации, что ли?

Он не ответил. Опустил луч фонарика в колодец.

— А вообще-то…

Луч тонул в клубах зловонного пара. Сосед нерешительно потоптался. Потом решил:

— Да нет, не пролезет… Тут диаметр не больше трехсот…

В это время послышались вопли:

— Лезет! Лезет! Вон Оно!..

Я обернулся к недостроенным гаражам. Из небольшой отдушины под перекрытием, казалось, выдувался белый пузырь. Но белым он только казался из-за прожектора, а на самом деле был таким же розовато-серым, как и то, что лезло ко мне на балкон и сидело сейчас в подвале.

Пузырь выдувался, тужился, багровел, пульсировал… И, наконец, стал вываливаться наружу.

Я не заметил, как оказался в толпе. Кто-то сунул мне в руки лом. Какая-то женщина визгливо крикнула:

— Ну, чего вы, мужики? Бей его, гада!..

И я рванулся вперёд вместе со всеми, и попытался дотянуться ломом до багрового пузыря, который все еще выползал из отдушины, распухая, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах.

Оно стекло под стену, и стало подниматься на край котлована, скользя по мокрой глине. В него полетели лопаты и тяпки. Многие жильцы, оставшись без оружия, отхлынули к тротуару, а несколько человек с ломами — и я в их числе — оказались в одной сплочённой группе.

— Ну-ка… Вместе… — скомандовал кто-то, похожий на сантехника: он был в робе и в замурзанном солдатском кепи.

Мы разом подняли ломы. И опустили.

Сталь вошла в пузырь, погрузилась в него — и застряла.

Чудовище стало всасывать ломы в себя, как макаронины.

Мы отскочили. Теперь народ стоял плотной стеной на тротуаре, метрах в пяти от чудовища, все еще переползавшего через глиняный вал.

На подъездной дороге показалась какая-то машина. Фары мазнули по толпе, машина потеснила нас за бордюр, остановилась, рыкнула, и заглохла. Три мужика в спецодежде выскочили из неё, побежали назад. Оттуда, из задней дверцы, появилась резиновая кишка толщиной в руку.

— Это чо, пожарные? — заволновался народ.

— Нет, бабка. Мы из городской канализации, — ответил водитель.

Он спрыгнул на землю, стал натягивать на себя оранжевый прорезиненный костюм.

— Щас мы эту падлу быстро… У нас техника новая, импортная. Промывка. Армированный шланг. И давление — сто пятьдесят очков… А ну, посторонись!

Сантехники раскатили кишку. Внезапно она стала извиваться, приподниматься — и вдруг стремительно рванула вверх. Из отверстий увесистого железного наконечника с гулом ударила вода, а сама кишка поднялась метра на три вверх и словно танцевала — это притом, что её пытались удерживать все четверо.

Они матерились, и что-то кричали друг другу, потом один исчез в фургоне, и кишка заметно стала опадать.

Два сантехника — самых здоровых на вид — перехватили её у горловины и направили вниз.

Струя чиркнула по асфальту с металлическим скрежетом, подскочила вверх, снова опустилась. Потом вскипела глина, и кипящая от напора струя воды стала подбираться к чудовищу.

Чудовище отреагировало. Оно уже почти перетекло через вал, но тут стало пятиться… И не успело: глина вскипела прямо под ним, плотная завеса грязи скрыла его, и только по радостным воплям мужиков: «Ага, с-сучара, не нравится!..», — мы догадались, что Оно отступает.

Но оно не отступало. Оно внезапно взлетело над водяным смерчем, взвыло тяжко и басовито и, покружившись, подбрасываемое смерчем, внезапно обмякло. Словно сдулся проколотый воздушный шарик.

— Бойся!! — вдруг диким голосом завопил кто-то.

Оно не сдулось — оно лопнуло, как эластичная оболочка, и на машину, на глину, на тротуар, на людей посыпались тонко визжащие розовые круглые мячики.

Один из них оказался в руках у стоявшего рядом со мной мужика. Мужик разглядел его, поднеся к глазам. Тихо-тихо сказал: «Ой… мамочки…» — побелел и отбросил мячик.

Потому, что это были не мячики. Это были лишённые шерсти, гладенькие, полуслепые выродки. Отдаленно похожие на поросят — только гораздо меньше. Крысиные выкидыши…

Мне показалось, на мгновение установилась тишина.

А потом все, кто стоял на бордюрах, на газонах, на ступеньках подъездов — вдруг исчезли. Последними были немощные старушки: их белые согбенные спины мелькнули во тьме и погасли…

13

Шёл дождь. Все сильнее и сильнее, и сквозь тучи, обложившие небо, никак не мог пробиться рассвет.

Где-то далеко, со стороны улицы Тимирязева, где была промышленная зона, выли сирены Гражданской обороны. И что-то стрекотало в тучах — должно быть, вертолет.

Впереди меня шагал тот невысокий мужик, которого я принял за соседа, но теперь понимал, что это не сосед. Скорее, совсем незнакомый, случайный мужик, хотя какое-то неопределенное сомнение у меня всё ещё оставалось. Где-то я его видел раньше. Где-то встречал, а может быть, даже был с ним знаком… Тысячу лет назад. За тысячу километров отсюда.

Он изредка оборачивался, как бы проверяя, иду ли я за ним.

Я шёл.

— Я знаю, где их надо кончать, — сказал он перед тем, как мы двинулись. — Ты прикинь, что сейчас под городом творится… По всей канализации, а?

Я прикинул и сказал:

— Они, должно быть, крысид в канализацию льют. «Они» — в смысле МЧС и эпидемстанция.

Мужик коротко обернулся:

— А в теплосети тоже?

— А в теплосети могли просто кипяток пустить.

— А в водопровод? — он остановился и хитро прижмурился, явно довольный выведенной логической цепочкой. — В водопровод-то крысиную отраву нельзя! Народ весь отравится!

Я промолчал. Но подумал, что народу у нас всё ещё достаточно — и вряд ли кто-то из больших начальников его сильно жалеет.

Мы шли дворами, держась ближе к стенам домов. Улицы патрулировали спецмашины, отряды омоновцев, «Белых медведей» и милицейского полка — так называемых «гоблинов». Это были парни, призванные на два года на службу, но попавшие в милицейский полк. Гоблинами их прозвали за полный беспредел, который, бывало, они творили на ночных улицах нашего города.

Сейчас они всех прохожих заворачивали по домам, а подозрительных сажали в машины и увозили. Как уж они определяли среди прохожих подозрительных — это оставалось тайной. И всегда было тайной. Может быть даже, нашей главной государственной тайной…

Время от времени включались громкоговорители ГО, развешенные в самых неподходящих местах. Передавали одно и то же: сначала обращение заместителя губернатора, председателя комиссии по безопасности, потом зачитывали приказ военного коменданта. В приказе говорилось, что временные меры по ограничению передвижений по улицам уже приносят плоды, что грызуны локализованы и с ними ведется беспощадная борьба, и что об окончании чрезвычайного положения до сведения горожан будет доведено своевременно.

— Знаю я одно место… Резервная водокачка на «Водоканале». У меня там знакомый работал, запивался от безделья — его выгнали потом. Туда, в принципе, можно пробраться. Сторож там с собакой, и всё… Этот сторож там и живет. Гусей развел, а на крыше резервуара, прикинь, огородик засадил. Ну, морковка там, лучок… Мы, когда этот мой дружок ещё работал, с этих грядок закусь рвали…

— А где ты сам-то работаешь? — спросил я.

Он хитро прищурил глаз.

— Сейчас узнаешь… Недалеко уже. Почти пришли… Между прочим, я первым заметил, что творится. У нас там такие решётки, и вода… И вот недели три назад стало мёртвых кошек из системы выносить. Ну, их и раньше выносило. А тут — прямо кучами. Даже решётки забивались. Да кошки-то всё, понимаешь, полуразложившиеся… Тьфу! Ну, у нас там, в стоках-то, всё быстро разлагается. Труп брось — через месяц ни косточки не останется… Брожение в системе идёт. Кислота… Ну, так вот. А после кошек вдруг крысы поплыли. Только свежие, не разложившиеся… И была одна… Ну, вроде как крысиная свиноматка. Пришлось даже дезостанцию вызвать. Но эта тварь выползла в машинный зал, заглотила одного ихнего санитара, и назад в систему уползла, гадина…

Я приостановился:

— Так где ты работаешь-то? На химическом заводе, что ли?

— Не… — он вытянул паузу, сколько мог. И сказал, наслаждаясь эффектом: — На станции перекачки того самого… добра… по-вашему если, по грамотному — отходов и стоков. А по нашему — говна… Подразделение «Водоканала». Канализация… Станция второго подъёма, понял? Да где тебе понять…

Эффектом ни он, ни я насладиться не успели. Где-то сбоку хрипло залаяли милицейские волкодавы, а впереди и сзади как из-под земли выросли фигуры в камуфляже.

— Пропуск есть? — буднично спросил молодой безусый сержант, глядевший на нас с невыразимым презрением.

Мы молчали.

— Понятненько, — сказал сержант с привычным вздохом. — Обыскать их. Давай подгоняй машину…

Когда нас вталкивали в «уазик», где уже сидело несколько человек, мой провожатый из «Водоканала» сказал:

— Ой, много же нашего брата собрали…

Повернулся к «медведю»:

— Куда сажать-то будете?

— Не беспокойся. Для тебя место найдётся, — угрюмо ответил «медведь». — Влезай давай, не разговаривай…

Ехать оказалось недалеко. За два квартала от того места, где нас задержали, находилась большая автостоянка. Но машин на ней не было, периметр охранялся часовыми с собаками, мирная будочка для охраны, приподнятая над воротами, стала чем-то вроде сторожевой вышки с автоматчиками внутри, а у ворот стояли военные.

Территория автостоянки была заполнена людьми. Нас втолкнули внутрь, бегло обыскав при входе.

— Во! — сказал мой новый приятель. — Это теперь Бухенвальд такой, значит. Фильтрационный лагерь…

На широком пространстве автостоянки там и тут из чего попало были воздвигнуты шалаши. Люди сидели и бродили кучками и в одиночку. Отдельный угол автостоянки заняли бомжи. К ним мало кто подходил. В другом углу слышалась цыганская речь, похожая на перебранку. Там точно был с десяток цыган: шесть-семь дам разных возрастов, некоторые с малыми детьми, старик, парень и пацанёнок. Цыганки, увидев проходящего за забором-решеткой охранника, упирали руки в боки и начинали вопить:

— Родной, сбегай в магазин — дети кушать хотят. Деньги дадим. Сбегай, а?

Охранник молча проходил мимо.

— Денег не хочешь? Ну, у нас и золото есть. А? А может, ханки тебе? И это организуем!

Овчарка скалила зубы, охранник молча удалялся. Ему в спину летело:

— Какой же ты мужик, а? Детей да баб сторожить? За что тебя кормят, а?.. — и чем дальше, тем крепче.

Мы присели поближе к забору, в более-менее пустом секторе.

Когда за забором появился охранник, приятель крикнул:

— Долго нас здесь держать-то будут?

Охранник остановился, и неожиданно ответил миролюбивым тоном:

— Да кто его знает…

— А кормить будут?

— Ну, совсем голодными не оставят, наверное…

Он прошел мимо.

— В принципе, — понизив голос, сказал приятель. — Когда стемнеет, отсюда запросто можно будет слинять. Забор-то — метра два всего. А дальше, гляди, вон там, — дома, частный сектор… Раз плюнуть затеряться.

Дождь начался с новой силой. Сидеть под дождём на обломке железобетонного столба становилось невмоготу. Мы пошли вдоль забора. Нашли несколько старых автомобильных покрышек, насобирали старых пакетов, ломаных картонок — сделали из всего этого что-то вроде укрытия.

Огня разжигать нам не позволяли. Хотя против курения никто особо не возражал. И мы покуривали, скорчившись под хлипким навесом, постелив под себя собственную одежду.

Громыхнули ворота: на территорию впустили новую партию задержанных. Партия была шумная: несколько девиц-подростков крыли военных таким отчаянным матом, что солдаты только отворачивались.

Один из них, наконец, рявкнул:

— Заткнись! Еще слово — в изолятор отправлю.

— Отправляй! Там, по крайней мере, сухо! И хавку дают!

К нашему шалашу приблизился какой-то человек из вновь прибывших. Постоял, потом наклонился:

— К вам можно?

— Ох-хо-хо, — вздохнул приятель. — Терем-теремок, он не низок, не высок… Ладно, заходи, третьим будешь… Курево хоть у тебя есть?

— Есть! — обрадовался новенький.

— Ну, лезь сюда… Потеснимся как-нибудь.

Потесниться пришлось так основательно, что некуда стало девать руки и ноги. Незнакомец стучал зубами от холода, но вскоре согрелся:

— Что творят, что творят, — качал он стриженой под ноль головой. — Ведь уже не знают, куда людей пихать. Все кутузки переполнены. Вон те, — он кивнул на девиц, — в сизо просятся. В следственный изолятор, значит. А там даже стоять негде! Ссут, извиняюсь, стоя, под себя!

— А ты откуда знаешь? — приятель покосился на его причёску, очки, пиджак.

— Да друган у меня в милиции. Он меня сюда пока вёз — по дороге рассказывал.

— Хорош друган! — хохотнул приятель.

У ворот между тем продолжалась перепалка. Сержант пригрозил девицам прогнать их сквозь строй, если не заткнутся. На что тут же получил изысканный букет:

— Что, дрочить надоело? Онанист сраный! Таким как ты мы только за баксы даём!.. А у тебя откуда баксы, ёрш опомоенный!..

К вечеру автостоянка заполнилась так основательно, что стала похожа на базар. Дождь утих, и народ, действительно, начал чем-то обмениваться, чем-то торговать. У цыганского табора стихийно возникли и потянулись по всей стоянке торговые ряды. Самым ценным товаром была жратва. За неё отдавали всё: одежду и обувь, часы, недорогие украшения, не говоря уж о деньгах. Между прочим, появилось и спиртное. Жиденьким потоком и за бешеные деньги. По-моему, шло оно все от тех же цыган — может быть, им удалось-таки сторговаться с кем-нибудь из охраны.

Наш третий сосед оказался банковским клерком. Он решил применить прямо здесь, в нашем «фильтрационном лагере», полученный на неведомых мне курсах опыт и устроил что-то вроде «пирамиды». Пообещал каждому гуманитарный паёк, который якобы привезет сюда одна частная фирма, которая организована «под крышей» МЧС. Вытащил органайзер, стал записывать всех желающих. В оплату принимал наличку, не брезговал и одеждой. А остальных записывал в кредит. Судя по тому, что вскоре ему понадобился помощник, дело у него стало процветать.

— У-у, Мавроди чертов… — сплюнул мой приятель. — Хрен сюда какую фирму пустят! Сухой паёк выдадут — и то, когда военная контора развернётся. А это дело небыстрое… Ну, разве только министр прилетит? Обещали по телевизору, что прилетит, между прочим.

По лагерю (а его теперь иначе и не называли) стали бродить всякие рассказы: правда, похожая на ложь, и ложь, похожая на правду.

— Наш главный областной чрезвычайщик Долинин, говорят, хотел с речью по телевизору выступить. Уже приготовился, всё. А у него вдруг бац! — приступ. Сердце. И его прямо из телестудии в морг повезли…

— А губернатор в Москву улетел! Денег просить. А ему там сказали: в Генеральной прокуратуре на вас во-от такой толщины дело лежит. Так что денег вы не получите. Вместо денег получите срок. А то повадились: то у вас наводнение, когда по всей стране засуха, то берег обвалился, то неурожай, то ракеты из космоса падают… Теперь вон до чего додумались: кошки передохли, крысы город захватили! Так что вот: не справитесь сами со своей нечистью — сядете на казённые нары. И надолго сядете…

— Этих крыс, я слыхал, в Кемерове произвели, в секретной лаборатории. А они возьми — да и вырвись оттуда. Канализацией в реку ушли. И началось: по всем речкам Обского бассейна лезут на берег, глотают всех подряд, и растут здоровенные, как свиньи. И никакой крысид их не берёт.

— Никто нигде их не производил, — в ответ на это сказал авторитетный лысый мужик. — А они сами вывелись. В шахтах.

— В Кемерове?

— Какой в «Кемерове»? Ты про Семипалатинский полигон слыхал? В Казахстане. Не угольные там шахты, или, там, рудные — а особые, для ядерных испытаний, для подземных взрывов… Короче, радиация это. Так что их ничем не убьёшь. Пока там, на полигоне наши, российские учёные за всем следили — крыс этих далеко не выпускали. Отстреливали. А потом, когда Союз-то рухнул, наших оттуда и попросили. Шахты бросили, оборудование, целые города, — всё. Ну, вот они и развелись на воле. Мутанты… А в степях-то в Казахстане им жрать нечего, только если за табунами лошадей гоняться. Или там за сайгаками… И воды нет. Ну, они и мигрировали. Может, по Иртышу, может, через Алтайский край до верховьев Оби дошли…

Слушая это, мой приятель хмыкал (дело было уже под вечер, возле нашего шалаша тоже разрешили запалить костерок — даже канистру с соляркой выдали; видно, Мавроди всё-таки своё дело знал; к костерку сейчас же набежал народ. Нам, как приближённым, достались самые лучшие места):

— Ничего их не возьмёт, это точно. Но ломами можно проткнуть. А ещё лучше сжечь. Как Джордано Бруно: дрова и костёр. Ну, можно ещё солярой плеснуть. Я, кстати, в армии на этих крысиных гадин насмотрелся….

На него взглянули с уважением. А у меня в памяти забрезжило отдалённое, очень отдалённое и смутное воспоминание. Где-то, когда-то, тысячу лет назад, я уже слышал про Джордано Бруно. В применении к крысам. Но воспоминание погасло, потому что раздались какие-то строгие голоса.

Группы охранников уже давно бродили по лагерю, от шалаша к шалашу, от костра к костру. Выкликали фамилии и уводили людей.

— Ну вот, нас уже фильтруют, — сказал лысый.

Потом включили громкоговоритель-матюгальник, подвешенный под козырьком смотровой будки охранников. Над лагерем разнеслась музыка: сначала гоняли «классику», потом вдруг переключились на попсу.

А потом кто-то проникновенным голосом запел:

«Гляжу в озера синие, в полях ромашки рву,

Зову тебя Россиею, единственной зову!»

И эта песня оборвалась. То ли парни, включавшие музыку, искали нужный радиоканал, то ли у них сбились все автоматические настройки. Но потом вдруг раздался сочный дикторский голос (такие сочные теперь остались только на «Маяке» да ещё, наверное, на «Радио России»):

— По последним сообщениям из Митрофанска, внезапное нашествие крыс остановлено совместными действиями правоохранительных органов, спасателей, коммунальных служб. Передаём выступление председателя областной чрезвычайной комиссии Виктора Крутых.

— Хочу, во-первых, — начал Крутых, — поблагодарить все задействованные службы, от ООО «Канализация» и станции дератизации до военного гарнизона города. Благодаря их усилиям миграция крыс остановлена, сейчас обстановка в городе постепенно нормализуется. Отдельно хотел бы поблагодарить и горожан, которые четко выполняли указания членов комиссии. В течение двух минувших суток пострадали 17 человек — главным образом, от укусов крыс, а также от случайных травм. Все они госпитализированы, и находятся в состоянии, близком к средней степени тяжести. К сожалению, среди этих семнадцати есть дети и люди пожилого возраста. В городе, по данным управления внутренних дел, зафиксированы лишь два трупа: это бомжи, которых, по-видимому, насмерть загрызли большие массы мигрировавших животных… Я прошу граждан с пониманием отнестись к временным неудобствам. По всей видимости, уже завтра чрезвычайное положение в городе будет отменено.

После этого тот же проникновенный голос певицы продолжил:

«Не зна-аю счастья большего, чем жить одной судьбой!

Грустить с тобой, земля моя, и праздновать с тобой!»

Затем последовало попурри на тему «Щелкунчика», затем почему-то запели «Бон Джови», а их сменила Бритни Спирс.

Потом всё внезапно смолкло, лишь ещё несколько секунд слышалась непонятная сдавленная ругань.

Наступала ночь. В ближних десятиэтажках загорелись редкие окна. Но улицы вокруг автостоянки оставались пустыми. На территории «лагеря» догорали кое-где костры, смолкали разговоры. Я примостился на картонке, положил руку под голову и постепенно задремал.

И начались сны-воспоминания.

…Крысы как-то ухитрялись сверлить зубами дыры в полу. Аккуратные, словно выпиленные пилой.

Каждый вечер, возвращаясь с работы, мы видели повсюду оставленные ими следы. Они бегали по столу, собирая крошки. Опрокидывали пустые бутылки в углу. А когда мы стали прятать съестное и самые ценные пожитки в шкаф — просверлили дыру в днище шкафа.

Мы были студентами — нас послали на месяц на сельхозработы в отдалённый райцентр. Поселили в двухэтажной кирпичной общаге. На первом этаже жили студенты, на втором — шофера и трактористы, тоже присланные из города в помощь колхозникам.

В комнате мы жили впятером. Однажды, вернувшись не слишком поздно, стали думать, как бороться с крысиным нашествием. Кто-то придумал: забить дыры, замуровать.

Цемента поблизости не было, и работали мы то в поле, на силосе, то на току — просушивали зерно.

Набрали вместо цемента грязи, прямо у крыльца общаги (осень была дождливой, а грязь — неимоверно вонючей; туалета в общаге не было, был уличный сортир. Но сортир стоял в отдалении, метров за сорок. Поэтому по ночам многие далеко не ходили — мочились прямо с крыльца). Обмазали этой грязью бутылки и крепко вколотили их в дыры в дощатом полу.

На следующий вечер рядом с прежними, замурованными, дырами обнаружились новые.

Мы не поленились — забили и их. Ещё понадеялись: может, эта грязь их отпугнёт. Не отпугнула.

Они провертели третьи дыры! А когда мы, зевая и матерясь, стали укладываться спать, на постелях — под одеялами, на простынях, даже под подушками — обнаружились шарики крысиного помёта.

— Вот же сволочи! — восхитился Вовка. — Ну, всё. Я с ними больше не воюю.

Вытряхнул помёт из постели, улёгся и захрапел. А мы с Костей снова набрали грязи и забили дыры. Теперь бутылки пучками торчали у нас по углам из дощатого пола, как скульптуры в духе конкретного искусства.

И больше крысы к нам почему-то не лезли.

Потом пришло время возвращаться в город. Перед отъездом ради интереса я выдернул из пола одну бутылку. Горлышко бутылки было обгрызено — нет, обточено, как наждаком — почти до основания!..

14

Меня разбудил мой знакомый из «Водоканала».

Вокруг было полутемно; стоянку освещал только прожектор с охранной вышки, а фонари по периметру почему-то отключили. Прожектор был маломощный и рассеянный. Там, где мы лежали, света едва хватало, чтобы не натыкаться друг на друга.

— Т-с-с! — сказал сосед.

— А чего?

— Тут прут в заборе отломился… Можно пролезть. Пойдём.

— Чего? Бежать, что ли?

— Ну да. А чего тут ждать?.. Караульные вон там — слышишь? — развлекаются…

Он кивнул куда-то в дальний тёмный угол автостоянки; оттуда доносились пьяные голоса, и время от времени женские взвизгивания.

— Водки натащили… Бабы… Только собак выпустили, сторожить, а сами…

Я поднялся, прислушиваясь.

— Тебя как звать-то?

— Серёгой. А тебя?

— И меня Серёгой… Пошли?

Мы подобрались к решётке забора. Серёга стал гнуть прут — сварка сверху отошла, но прут оказался крепким. Мы ухватились вдвоем, повыше — отогнули. Пролезть можно было, правда, только боком — но через секунду мы уже были на той стороне. Перебежали к кустам, окаймлявшим пешеходную дорожку, перемахнули через кусты. Здесь было совсем темно.

Серёга сказал:

— Надо это… направление выбрать.

Он постоял, прислушиваясь и присматриваясь.

— Вроде так: туда — улица Суворова, сюда — Кутузова. Значит, нам сюда… Кажется, тут где-то котлован рыли…

Пригибаясь, чуть не ощупью, мы обогнули стройку, бетонный забор, перебрались через какую-то траншею. Потом через сквер вышли на улицу Кутузова.

Фонари не горели. Дорогу освещали только редкие горящие окна десятиэтажек. По Кутузова идти было опасно; мы свернули в лесопарк, дошли до обрыва и побрели над обрывом, по тропинкам в тальнике, в сторону центра города.

Внизу светились редкие огоньки. Где-то выли собаки, и далеко-далеко стрекотал вертолет.

Мы стали спускаться вниз, когда пересекли железнодорожную линию. Тут был район деревянных частных развалюх. Ставни — наглухо, ни огонька, ни шороха. Даже собаки не брехали. Только луна и звёзды освещали нам путь.

Напились воды из уличной колонки.

— Недолго осталось… Сейчас спустимся к реке, перейдём на ту сторону, а там — прямо к церкви.

— К церкви-то зачем?

— Так водокачка-то как раз рядом с церковью!

— Ты же говорил, там сторож с собаками.

— Витька-то? Ну. Да он ничего мужик. Зашибает только сильно. Его однажды добудиться не могли — он две смены дежурил, и третью бы стал, да сменщик засомневался — вдруг, дескать, неживой. Приехал. Видит — собаки голодные бегают, а сторожа-то не видно. Тишина. Вот этот сменщик сдуру и попёрся в нашу контору, поднял шум. Поехало всё начальство — мало ли, вдруг ЧП? Целый автобус понадобился — чтобы все влезли. Начальник, два зама, начальник отдела, профком, техника безопасности, ну и служба охраны, конечно. У нас же объекты режимные. Короче, приехали, замок сбили, в сторожку ввалились — а он дрыхнет. Кругом бутылки раскиданы, сиф, вонища!..

— И что — выгнали его?

— Витьку-то? Ну да, выгонишь его. Увезли домой, сдали жене. С рук на руки… А попробуй его выгнать — по судам всех затаскает. Он у нас такой…

«Сторожка» оказалась приличным панельным домиком — похоже было, будто целую секцию сняли с многоэтажки и поставили на землю. Света нигде не было, собак тоже не было слышно.

Серёга встал напротив тёмного окна, бросил камешек.

Тишина.

Позвал тихо:

— Витька! Живой? Открой!..

Тишина.

— Спит, поди, зараза… Или крысы сожра…

Серёга не договорил: позади нас вдруг выросла габаритная фигура с втянутой в могучие плечи маленькой лохматой головой.

— Стоять! — сказал простуженный голос. Щёлкнул взводимый курок.

— Витька! Это ж я, Серёга! Не узнал, что ли?

— А ну-ка, повернись! — скомандовал Витька.

Серёга зачем-то поднял руки и повернулся. В руке у Витьки вспыхнул фонарик, пробежал по нашим лицам, задержался на моём.

— Так. Ты Серёга, вижу… А это кто?

— Да свой мужик, друган мой… Мы вместе с ним из концлагеря сбежали.

Фонарик погас.

— Ладно, — просипел Витька. — Про наши концлагеря уже по радио «Свобода» передали. Ну, ладно, пошли. Да не сюда, в обход!

Мы прошли мимо ворот, на которых висел амбарный замок, полезли вверх по заросшей травой тропинке, оказались во дворе двухэтажной «деревяшки». Оттуда Витька прыгнул вниз, на территорию водокачки.

Прыгать было невысоко.

— Идём сначала сюда…

Он открыл двери сторожки, мы вошли. Это была двухкомнатная квартира, скудно обставленная, с казёнными столами, топчаном, полуразбитым телефоном. Под потолком горела лампа, а окна были закрыты рубероидом.

— Ну, рассказывайте, — сказал Витька, усаживаясь за старый, покалеченный стол. — Чаем не угощу — нету. Самогоном — тоже. В завязке я сейчас потому что…

Помогая друг другу, мы изложили нашу версию последних событий, начиная с побега Серёги из больницы.

Витька задумался, повесив седые лохмы. Потом сказал:

— А я уже двое суток тут. Гаврила-то запил, позвонил — отдежурь, мол, за меня. Значит, говорите, крысы?..

Помолчал, потом сказал:

— А я-то думал — кошки. Ещё думал — чего мои собаки-то молчат? А оно вон что, оказывается…

Поднялся.

— Ну, пойдём. Покажу кое-что…

У выхода он включил рубильник. Территорию водокачки залил тусклый свет.

— У нас электропитание автономное, от города не зависит. Чтобы, значит, на случай чего — обеспечивать водой всех бесперебойно…

— Да водокачка со дня постройки не работала ни дня! — возразил Серёга.

— Ну и что. Зато она всегда в полной готовности. Резерв. На случай чего… Типа как сегодня.

Он шёл, озираясь, прижимая к груди фонарь; в другой руке нёс мелкокалиберное ружьё.

Открыл тяжёлую металлическую дверь, провёл коридором, выложенным кафелем, и мы оказались в машинном зале, на галерее, огражденной невысокой металлической решеткой.

Под нами был громадный зал с кожухами мёртвых насосов. В зале сидели кошки. Тысячи кошек.

Они не шевельнулись, словно погружённые в себя, словно рассматривая что-то, что находилось за пределами нашего, человеческого мира.

— Давно уже тут сидят, — сиплым шёпотом сказал Витька. — Набились — я и не видел, когда. Я уж им и хлеб бросал, даже сало… Ноль внимания. Чего, спрашивается, сидят?

— Ждут, наверное, — сказал Серёга.

— Чего?

— Его, — вмешался я. И кратко пояснил: — Крысиного короля.

Витька помолчал. Подумал. Думал он со скрипом. Наконец сказал со вздохом:

— Значит, всё это правда… Я ведь тут — делать нечего — читаю целыми днями. Конечно, когда не пью. Ну, разное читаю. И вот попалась одна книжонка. Про крыс. Начитался — даже тошно стало. А днём ещё эти приезжали, с дезостанции. С солдатами. И с нашим бригадиром. Ну, зашли, посмотрели на кошек. И ушли.

Кошки внизу продолжали сидеть молча, как изваяния — на полу, на трубах, на кожухах.

— Слушай, Витька, — тихо сказал Серёга. — А чего у тебя в резервуаре?

— Чего… Будто не знаешь. Вода, наверное… Тоже резерв, на случай отключений.

— А ты туда давно заглядывал?

— А зачем? Туда сто лет никто не заходил. Света нет, когда надо, задвижку открывают, старую воду сливают — для профилактики. Свежую наливают. И всё. Сам сливал однажды. Там десять тысяч кубов… Весь этот район утопить можно…

— Надо бы заглянуть. Проверить.

— Ага! Так просто! — иронически сказал Витька. — Это ж тебе не в сортир сбегать: туда-сюда. В резервуар так просто не войдёшь!

— А посмотреть, что там — это ведь можно? — не унимался Серёга.

— Посмотреть… Хм… Ну, посмотреть, конечно, можно… Пойдём, раз такое дело. Посмотрим.

Но и посмотреть нам толком не удалось. Потому, что едва подняли люк, как снизу послышалась характерная возня, плюханье и чмоканье.

Серёга захлопнул люк. Его лицо стало белым.

— Там она, эта тварь! — тихо сказал он. — Размножается, гадина!..

— Кто? — не понял Витька.

— ОНО! — рявкнул Серёга с неожиданной для него интонацией. — Слушай, ты ведь можешь насосы включить?

— Ну, могу, конечно. Время от времени включаю, как бригадир прикажет. Так положено — для профилактики, для проверки насосов…

— А слить из резервуара всю эту гадость?

— Ну, тоже могу… — Витька задумчиво почесал голову. — Только надо предупредить начальство. Вода-то в канализацию хлынет, а десять тысяч кубов — это тебе не сливной бачок над унитазом. В коллекторе перегрузка может быть.

— Да не будет никакой перегрузки! — снова повысил голос Серёга. — Вся канализация и так кошками и крысами забита. Ты это… Витёк… Давай без начальства, а?

Серёга снова почесал седую кудлатую голову:

— Без начальства, оно… Сам знаешь… С другой стороны, начальство сегодня очень уж занято… Я же звонил два раза — даже диспетчерская молчит. А потом и вовсе телефон отключили. Перегрызли, наверное. Эти, которые…

Серёга крепко взял его за плечо:

— Ну, и чего тогда тут думать? Сливай давай!

Витька глубоко задумался. Потом вдруг вздохнул и молча зашагал назад к машинному залу.

Мы снова вышли на галерею. Витька проворчал:

— А кошки как же?

— Да ничего твоим кошкам не будет. Ну, может, напугаются маленько…

Витька открыл дверцу металлического шкафа, опустил главный рубильник, нажал красную кнопку. Что-то где-то загудело, заурчало.

— Все, что ли, включать? — обернулся он к нам.

— Конечно! Только так, чтобы всё разом вылилось!

Витька снова почесал седину. Потом повернулся к шкафу, защёлкал «пакетниками», и, наконец, стал поворачивать рубильники. Всё здание внезапно содрогнулось от грохота.

Мы подбежали к ограждению галереи, глядя вниз.

Кошек там уже не было. Грохотало и гудело под кожухами, — в полную силу заработали насосы. Откуда-то стала просачиваться вода на бетонный пол. Вода была красноватой — или это нам только казалось в неверном электрическом свете.

Потом что-то взвыло внизу.

— Всё! Один движок «полетел»! — почему-то радостно крикнул мне в ухо Серёга.

Потом снова взвыло. Стало чуть-чуть тише. И снова.

— Это, падла, крысята всё клинят! — крикнул Серёга, чтобы перекрыть гул.

— Вырубать, что ли? — спросил Витька.

— Пусть работает! Пойдём!

Мы вышли из зала. Серега деловито сказал:

— Теперь я понял. Они, паскуды, в резервуарах и размножались. Сколько их, резервуаров-то, на всех станциях?

— Ну… — Витька наморщил лоб и принялся подсчитывать.

— Короче, десятка два, — прикинул Серёга. — Значит, их не здесь — их на шнековой станции ловить надо.

Мы уже вышли на улицу.

— В канализации, сам знаешь, никакая форма жизни невозможна, — рассудительно сказал Витька, замыкая железную дверь. — Там всё разлагается. Труп через неделю — до костей. А за месяц и костей не останется. Так что, если надо концы в воду спрятать, от трупа избавиться, — ничего лучше люка в канализационный колодец не найти.

— Ну, ёлки, ещё один киллер нашёлся… — ответил Серёга. — Да этой крысиной твари вся твоя сливная теория — тьфу!

— Так… А ты сам-то её, эту, как ты говоришь, тварь — видел?..

— В том-то и дело, что видел, — буркнул Серёга. — И он вот видел, — он кивнул на меня. — И все… Один ты тут сидишь сиднем, ни хрена не знаешь, только свою американскую «Свободу» и слушаешь.

— Это я по привычке. С советских времён… И не только «Свободу». Би-би-си вот тоже… — будто оправдываясь, сказал Витька и оборвал себя на полуслове.

Мы пошли к выходу с водокачки. Витька сказал:

— Я тут недавно «запор» купил. Ну, «запорожец». Со штрафной автостоянки, через знакомых. Не поверишь — всего за пятьсот рублей…

— И что?

— Так поедем на шнековую! Не пешком же идти!

Он открыл гараж, сел за руль старого, с пятнами ржавчины, «запорожца». Выкатился наружу. Серёга сел впереди, я — сзади.

Витька аккуратно закрыл ворота гаража, погасил свет. Оглянулся на водокачку. Молча сел за руль и мы поехали.

По дороге Витька рассказывал:

— Этот «запор», ты только прикинь, два года без движения на стоянке простоял. Его менты у деда одного отняли. Деду 77 лет, и без прав ехал, да ещё и самогонки накануне выпил. Короче — тормознули, машину на стоянку, а с дедом — давай разбираться. Два года разбирались. Но прав так и не дали, а машину, говорят, бери, если хочешь, только за стоянку заплати! Дед подсчитал, сколько надо платить, и сказал, — да пропади он пропадом, этот «Запорожец»! Я за такие деньги лучше пешком ходить буду. Ну, короче, выкупил я у него эту беду. Всего получилось полторы тысячи. Но ты представь — сел за руль прямо там, на стоянке, — и поехал! Вот же зверь машина!

«Зверь» летел по тёмным переулкам, хлопая от ветра багажником; багажник был погнут, и не закрывался. А поскольку багажник у «запора» не как у нормальных машин, сзади, а впереди — то крышка, поднимаясь от ветра, то и дело закрывала обзор. Что водителя, впрочем, нисколько не смущало.

15

До ШНС (шнековой насосной станции) мы добрались быстро. Ехали закоулками, так что никаким патрулям не попались. А может быть, их и не было уже, патрулей.

Шнековая станция выглядела совершенно бесхозной. Ворота — нараспашку. На подъездной дороге свет — и тишина. Крыльцо бетонное, высокое — двери открыты, а внутри светло.

Мы прямиком пошли в насосный зал — направление легко определялось по ядовито — тошнотворному запаху.

Зал был здесь поменьше, чем на водокачке, и наклонным. Сверху — трубы, к ним наклонные кожуха, внутри которых крутятся шнеки — вроде тех, что действуют в мясорубках, только размером с колонну Парфенона. Такая вот колоннада день и ночь сосала дерьмо, поднимая его вверх, на уровень, с которого дерьмо текло уже самотеком — на следующую станцию, и дальше, к очистным сооружениям. Обо всём этом дорогой мне рассказал Серёга.

В нижнем зале, у концов шнеков, плескались стоки, и вонь стояла совершенно невыносимая. Чёрная вода плескалась под большими чугунными решётками.

— Кошки! — крикнул мне в ухо кто-то.

Я обернулся: по освещенному, сверху донизу выложенному кафелем коридору, плотной массой катилась волна кошек.

И в этот самый момент под решётками внизу что-то тяжко забилось, как будто из тёмных глубин всплыла громадная рыбина. Решётки стали приподниматься, и из-под них, чуть ли не нам под ноги, вдруг полезло Оно…

Витька попятился в коридор. Серёга смотрел, раскрыв рот. А кошки не прыгали — летели вниз с урчанием и истошными воплями, лезли под решётки… Сизо-багровые пузыри с трудом выдавливались наружу. Кошки рвали их когтями и зубами, грызли, и частью исчезали, поглощённые, втянутые внутрь пузырей, частью разлетались в стороны, окровавленные, с переломанными костями. Но они поднимались и снова бросались в бой. А те, что уже не могли подняться — ползли, оставляя на бетонном полу кровавые полосы.

Витька позади что-то орал. Кажется, он бегал по кафельным коридорам, звал кого-то. Серёга вдруг тоже засуетился, завопил:

— Тут у них гидрант должен быть! Там же давление шесть атмосфер — может, хватит смыть эту дрянь?

Он исчез.

Кошек становилось всё меньше. Их поток редел, пока и вовсе не сошёл на нет. Несколько кошачьих трупов покачивались в кроваво-чёрной волне, захлёстывавшей пол.

И внезапно в наступающей тишине с грохотом вылетела вверх последняя решётка. Но это была не крысиная матка. Из тьмы, из бездны медленно вылез человек. Абсолютно голый, мокрый, синий от холода. У него была впалая грудь и знакомые, очень знакомые мне черты лица.

Он вылез, огляделся. Оттолкнул ногой плававшую мёртвую кошку, поднял голову. Наши глаза встретились, и я вздрогнул, вцепившись в ограждение: это был Валера.

Не отрывая от меня взгляда, он прошёл по залу, вышел на кафельную лестницу и стал подниматься. За ним тянулась цепочка мокрых следов.

Он ни разу не оступился, не сделал ни одного лишнего движения.

Медленно, как во сне, приблизился ко мне и встал рядом.

Отвёл глаза. Теперь он смотрел вниз. Там, из прямоугольных отверстий, ещё недавно перекрытых решётками, выползали, надуваясь, слизистые пузыри. Они расползались по залитому водой полу, удовлетворённо чавкая, поглощали кошек, и сползались, сближались, постепенно увеличиваясь, надуваясь, становясь из сизых багровыми, а потом — красновато-зелёными. Свет исходил изнутри, из глубин перламутровых слизистых тел…

— Смотри, — вдруг сказал Валера.

Было очень тихо — может быть, разом заглохли все моторы, а может быть, я просто уже не слышал их. По крайней мере, голос Валеры — спокойный, тягучий, негромкий — я услышал очень отчетливо.

— Смотри, — повторил он. — Вот они движутся друг к другу… Сливаются в единое целое. И становятся всё сильней…

Он мельком взглянул на меня.

— Теперь это наш мир.

Помолчал и добавил:

— И твой тоже.

— Какой мир? — шёпотом спросил я.

— Весь мир… Один цикл сменился другим. Эпоха человечества подошла к концу. Власть гуманоидов закончилась.

И он улыбнулся, а во рту у него сверкнул перламутровый, с багровыми прожилками, язык.

— А-а-а, суки, мать вашу! Сейчас вы у меня, гады, получите!.. — с этим воплем Серёга ворвался в зал, волоча за собой пожарную кишку, пульсировавшую от напора. — Сейчас… Сейчас… Витёк! Давай полный напор!..

На нас он, кажется, не обратил никакого внимания. Кишка в его руках вздрогнула, дёрнулась, выгнулась, и испустила бешеной силы струю. Серёга упал, сбитый с ног, но кишку не выпускал. Приподнялся, встал на колени. Лицо его побагровело от усилия, но ему удалось-таки повернуть струю вниз. Она ударила прямо в пухнувшие, сливавшиеся друг с другом пузыри. В течение одного краткого мгновения было видно, как струя глубоко вонзилась в податливую плоть, почти пронзила её — а потом всё заслонил каскад брызг. Взлетели в воздух какие-то ошмётки, но это оказались всё те же кошки, — нет, уже части кошек, разорванных надвое бесчувственных тел.

Я услышал далекий смех. Это смеялся Валера, но голос его глушили брызги, и самого его почти не было видно сквозь водопад брызг: только блестящее размытое пятно, отдалённо похожее на фигуру обнажённого человека.

— Ты ведь с нами? — сказал он мне в самое ухо, и я содрогнулся от этого голоса. — Я давно уже понял, что ты — один из нас. Ещё там, в больнице… Ты ведь единственный, кто видел этих омерзительных слепых тварей, единственный — кроме меня.

Я всё ещё не понимал, что происходит. И не понимал, чего он хочет от меня — он, или ОНО…

— Ты ведь слышал про Крысиного короля? Много крыс, очень много, срастаются хвостами, спинами, лапками… Коллективный разум. Огромный, всепоглощающий разум. А вот он…

Валера подобием руки, которая, казалось, растекается в потоках воды, теряя очертания — размывается, пухнет, превращается в отросток, — показал на Серёгу. Тот всё же пробил одно из студенистых тел и теперь струей смывал обратно в канализацию тысячи мокрых визжащих розовых комочков.

— Посмотри на него! — продолжал Валера горячо и не слишком понятно. — На что он похож? Он, обречённый, думает, что побеждает… Но ты-то знаешь, что у нас нет невосполнимых потерь. Даже если — теперь это кажется дурным сном, — но даже если, допустим, людям удастся истребить всех… Всё равно останутся хотя бы две крысы. И если останутся только две — мир снова будет принадлежать нам. Да… Двух вполне достаточно. А теперь, пожалуй, достаточно и одной. Один король породит для себя целое королевство.

Внезапно его лицо оказалось совсем рядом с моим.

— И ты — ты тоже в этом замке король!

И он отрывисто хохотнул каким-то почти безумным смехом.

А потом — запел! Запел жалобным голосом почти забытую мной песенку. Её исполнял беспризорник в старом фильме «Республика ШКИД»:

Пение прекратилось. Но теперь уже и без Валеры я вспомнил последний куплет:

Серёгу напором отнесло в коридор. А потом напор ослаб, и водопад закончился.

Внизу по-прежнему набухали пузыри, поглощая остатки других пузырей, разорванных и не рождённых. И рядом со мной стоял уже не Валера.

— Ну… — он с трудом произносил человеческие слова, потому что губы его тоже теряли очертания. — Пойдём со мной. Скорее… Мы побеждаем… Мы уже почти победили…

И он обнял меня. Это было последним, что я видел. Потому что потом наступил покой. Убаюкивающий, ласковый, как безмятежный сон ребенка.

Видно, я и сам стал ребенком. Нет, сначала подростком. Потом мальчиком. Потом ребёнком. Потом стал зародышем с прижатыми к животу намёками на конечности — зародышем, очень похожим на всех зародышей живородящих существ. А потом… Потом я должен был вернуться туда, откуда вышло всё живое, и там слиться с новой зарождающейся силой, силой, которой теперь будет принадлежать весь этот мир.

Потому, что теперь…

Да.

ТЕПЕРЬ Я В ЗАМКЕ КОРОЛЬ.

А потом я снова начал рождаться, воплощаться, всплывать из бездны, идти по коридору времён к вечному, бессмертному, и по-своему беспощадному свету.

Может быть, другая мать родит меня.

Может быть, это будет уже не женщина.

Ведь я — только часть. Клетка. Молекула. Атом.

И поэтому я — король.

Ещё мгновенье на ветру. Ещё одно омовение в струях, которые омоют моё новое тело перед тем, как оно выявится, проявится, осуществится.

Ещё мгновение — и чудовище родит меня…

16

…У меня было множество сестёр и братьев, и жили мы в нашем родовом гнезде, которое простиралось под мостовыми и человеческими жилищами на целый квартал. Когда старший помёт подрастал, он уходил из гнездовья, уводя с собой всех желающих. Тогда в нашем королевстве на какое-то время наступало время процветания. Жратвы хватало на всех с избытком, и наши госпожи начинали плодиться с особенной силой, производя за год по сотне упитанных здоровеньких крысят. Спустя два-три года в королевстве опять становилось тесно — и новый смельчак уводил колонистов в чужие края.

Характерно, что они никогда не возвращались.

И ещё характерно, что власть у короля не пытался отнять никто; даже самые могучие крысаки, настоящие великаны в полметра длиной и в несколько килограммов веса, предпочитали скорее искать славы и добычи на чужбине, чем пытаться завладеть замком и королевской короной.

Когда я вошёл в возраст, я тоже, испросив разрешения у породившей меня госпожи — у короля, разумеется, спрашивать разрешения было не принято, — тоже отправился в поход.

Нас было несколько сотен, а возглавлял колонну пасюк по имени Хрущ — драчун и забияка, потерявший в многочисленных поединках одно ухо и часть хвоста.

Он повёл нас на запад, подземными галереями, которые номинально входили в состав нашего королевства, но фактически были ничьими. Они проходили вдоль труб из обожжённой глины, на большой глубине, пересекали глубокие колодцы, выходили к поверхности — так, что мы чувствовали над нами не только тяжесть огромных человеческих механизмов, но даже иногда и сами человеческие шаги.

Одни раз, свернув на северо-запад, мы вынуждены были подняться к самой поверхности и пройти отрезок пути по дренажной системе. Она сто лет не работала, не чистилась, но в дождь вполне могла представлять для нас опасность. Здесь время от времени над головами становилось светло — мы проходили под чугунными решётками. Иной раз в решётках можно было найти кое-какую еду: банановую кожуру, застрявшие недоеденные вафельные стаканчики от мороженого. Всё это исчезало в наших зубах мгновенно, и, конечно же, никого не насыщало.

Мечтой Хруща было обосноваться в продовольственном складе — его прадед рассказывал, что такие склады есть повсюду, надо только хорошенько поискать. Кроме армейских, есть склады НЗ, «Неприкосновенного Запаса» — в них одни люди прячут от других людей чертову пропасть великолепной жратвы. На случай непредвиденных бедствий, разгула стихии или войны. У людей ведь, как самодовольно сказал Хрущ, бедствия случаются гораздо чаще, чем у нас, у крыс.

— Вот мы и станем для них очередным бедствием! — воскликнул прихвостень Хруща по прозвищу Огрызок. — Да, самым страшным и стихийным бедствием!..

При этом он радостно потирал лапки в каком-то предвкушении, а Хрущ гоготал.

Один из наших, угрюмый крыс Брусяк возражал, что такие склады, даже если они и существуют, давно уже заняты другими крысиными колониями, и за них придётся драться.

— А ты что же, боишься драки? — пакостным голосом спрашивал у него Огрызок и поглядывал на Хруща.

Брусяк молчал. Я не знаю, боялся ли он драк, но знал, что трусы обычно остаются дома — на них тренируется подрастающий молодняк, пробуя силу мышц и остроту зубов.

Потом мы пробирались прямо в земле, поскольку старые трубы не выдержали проверки временем и обвалились. Всё это оказалось забито плотной зловонной массой — сквозь неё-то мы и прокладывали путь. Первыми шли наши самочки — они меньше уставали и лучше справлялись с монотонной работой, разгребая завалы. Затем — предводитель и его свита, за ними — молодые раскормленные крысы, которых Хрущ неизвестно зачем оставил в резерве.

Впрочем, осыпь вскоре благополучно кончилась, и мы провалились в зловонный колодец, причем последние напирали на первых, так что этот хвост закончился только тогда, когда наверху остались самые благоразумные молодые самки с детьми, да ещё инвалиды.

— Эй, там, наверху! Стоять! — взвизгнул Хрущ не своим голосом; он выкарабкался из жижи по спинам своих приближённых. — Стройте мост наверх, иначе мы все здесь утонем!

«Мост» стали строить оставшиеся наверху. Каждая крыса лапками плотно охватывала верхнюю, помогая нижней удерживаться хвостом. И это был, конечно, не совсем мост, а что-то вроде длинной спасательной верёвки.

Много времени прошло, пока большая часть армии выползла, наконец, наверх. Но не успели мы обсушиться и осмотреться, пришла новая напасть: какие-то люди, может быть, мальчишки, спешно копали канаву вокруг колодца. Мало того — не успели мы сообразить, что происходит, как вокруг канавы вспыхнул огонь: видимо, канаву залили каким-то горючим материалом, вроде скипидара или масла.

Огонь был хоть и не очень широк, но мы, как и все животные, даже те, что уже притерпелись к странностям людей, боимся огня.

Хрущ выстроил нас вокруг возвышения (возвышением служил его оруженосец Свищ), и некоторое время молча слушал, что происходит за огненным кольцом. А за огненным кольцом с лопатами и мотыгами наготове стояли мрачные бородатые люди с красными в свете огня лицами. Это явно были убийцы. И мы явно попали в одну из их ловушек, которые, с тех пор, как чума стала косить людей, понастроили вокруг городов крепостных стен, и защитных укреплений на площадях и возле мостов.

Неугасимый огонь горел, до убийц было достаточно далеко, и у нас было время собраться с мыслями.

— Надо прорвать периметр — это первое дело! — изрёк, наконец, Хрущ, приободрясь; свидетельством его бодрости было то, что он начал поигрывать своим длинным толстым хвостом. — Периметр — это огонь. Значит, первая волна должна своими телами загасить его и проложить пути второй волне. Второй волной пойдут самые слабые. Пока убийцы с палками будут возиться с ними, большая часть войска прорвётся. В особенности кормящие самки. Думаю, они пойдут последними.

— Нет, Хрущ, — раздался вдруг голос, который — неожиданно для меня! — оказался моим. — Первой волной пусть пойдут самые слабые. Они перекинут через канаву мост своими телами и погасят огонь.

— Хм! — сказал Хрущ, всё ещё поигрывая хвостом. — А кто пойдет следом за ними?

— Следом должны идти отборные бойцы. Они набросятся на убийц и отвлекут их. Третьими — матери с сосунками и беременные самки: их злоба известна даже нашим врагам. Они помогут лучшим. И лишь потом пойдут подростки. Они плохо обучены, они не умеют воевать. А, кроме того, кто, кроме них, оплодотворит оставшихся в живых самок?

— Ты хорошо говоришь, — медленно выговорил Хрущ. — Хорошо, но плохо… Ведь если убийцам удастся перебить наших лучших бойцов, а затем и самок, вся наша колония погибнет.

— Не погибнет, — возразил я. — Потому, что когда огонь остынет, но ещё до того, как падаль начнёт смердеть, пойдёт отборный отряд. Самые сильные самки. Самые сильные самцы.

Хрущ подумал, шевеля усами.

— Не пойдёт, — покачал он головой. — Так не пойдёт, белоглазый. Ты хочешь уничтожить весь наш род. И потом, хочу задать тебе вопрос: где собираешься идти ты? Уж не в числе ли тех отборных, которые пройдут по трупам твоих сражавшихся собратьев?

— Нет, Хрущ. Ты всегда был силён, но недогадлив. Потому, что я пойду с отрядом слабейших.

Хрущ от изумления растопырил лапы и слетел со Свища.

— С недоносками? Париями? Ты пойдешь с ними — на верную смерть?..

— Недоноски всегда спасали, спасают и будут спасать наш род, Хрущ, — ответил я. — Напрасно ты всё время забываешь об этом. Ловушки, капканы, яды — всё это они первыми испытывают на себе, и всегда идут на смерть тоже первыми. Вот это и есть настоящее геройство.

Хрущ присел на задние лапы, от удивления широко открыв рот, в котором один резец был обломан в какой-то давней драке.

— Но я думал, что герой — это Король! — выкрикнул Огрызок, выглянув из-за спины Хруща.

— Ты, Огрызок, ничего не знаешь о королях, — сказал я.

Тут мне стало жаль Хруща. Потому, что даже его прихвостни, кроме Огрызка, внезапно отодвинулись от него, образовав вокруг него круг пустого пространства. И я сказал, глядя прямо в глаза предводителю:

— Если хочешь, Хрущ, иди в отряде отборных, самых сильных крыс. Ты ведь очень силён. Ты будешь сражаться с удесятерённой силой, зная, что позади тебя идут матери и дети.

Хрущ, наконец, захлопнул рот. И отполз в сторону. За ним последовали Свищ и Огрызок — они направлялись к отряду, которым командовал Брусяк. Ещё один прислужник Хруща, совсем молодой крысёнок, вдруг пискнул, глядя на меня:

— А что делать мне, повелитель?

— Я не повелитель, — ответил я серьёзно. — Но ты можешь сделать то же, что всегда делают герои. Первым прыгнешь через огонь.

И мы прорвались тогда. Ценой огромных потерь, но прорвались. Наша колония, уменьшившаяся почти втрое, вынуждена была найти временное пристанище в заброшенной деревне. В пустых, покинутых людьми жилищах не разжиреешь. К тому же вокруг бродило немало злобных и хитрых лис. Но зато там мы могли зализать свои раны, нарожать новых бойцов и приготовиться к новому пути.

После многих потерь и побед, после того, как сменилось несколько поколений героев, мы пришли, наконец, в большой город.

В этом городе тоже были крысиные королевства, но мы не претендовали на лучшее. Мы отвоевали худший из городских участков — в низине, вдоль маленькой речушки, делившей город на две части. Большие городские скотобойни стояли на высоком — Северном берегу, — и крысы там были отважны и кровожадны. Южный берег состоял почти сплошь из одноэтажных домишек и бараков, в которых велось нехитрое хозяйство. Южные крысы были более уступчивы и к тому же разобщены на мелкие баронства. Время от времени мы делали набеги на их баронства и собирали с них дань.

А сами мы обосновались под системой резервуаров и озёр, куда стекалась промышленная и бытовая канализация. Резервуары считались отстойниками, то есть вода в них должна была отстаиваться и очищаться, а потом сливаться. Но никто никогда не видел, чтобы воду оттуда сливали после очистки; переполнив резервуары, она стекала сама, грязная, всё в ту же речушку, в которой обитали только самые неприхотливые рыбки.

Но все эти годы — и годы странствий, и годы обустройства на новом месте — одна мысль не давала мне покоя. Как сделать так, чтобы никакие враги не смогли убивать наших малышей? Как сделать наших крысиных самок большими и неуязвимыми?

Неуязвимыми мы уже, пожалуй, стали. Отстойники, окружающая их промышленная свалка приучили нас к ядовитой и неудобоваримой еде.

Но род множился. Нужно было завоёвывать город, отвоевать жирные скотомогильники. Нужно было сделать так, чтобы никакой враг — ни двуногий, ни четвероногий, ни яды, ни ловушки не могли уничтожить род.

Пожалуй, в те времена я был едва ли не самым старым крысом в нашем сообществе. Моя шерсть поседела, а зубы иступились. И молодые бойцы уже поглядывали на меня с тайной мыслью отнять мою власть, самим стать крысиным Королем.

Но я-то знал, как становятся королями. А они — мелкие, тупые, злобные, озабоченные только тем, чтобы набить себе брюхо всякой гадостью — не знали.

Но для того, чтобы возродиться в новом, великом обличье, мне нужно было пройти новый круг. И к тому же я должен быть не один. Нас должны были родить совсем другие, большие и сильные самки.

Кошки?

О, нет. Эти прожорливые, пугливые и всегда готовые предать друг друга твари на эту роль никак не годились. К тому же не они были хозяевами города. Единственно, они могли помешать нам — так, как мешали нашей охоте, таясь в кустах на берегах зловонной реки.

Нет, не кошки…

Но то, что я задумал, требовало много времени. Крыса вынашивается и рождается быстро. И быстро гибнет. Значит, мы не могли пройти весь путь — от пелёнок до безусых юнцов, попивающих пиво в подъездах.

Мы должны были явиться сразу. Одновременно. Во многих концах города. И нас соединяли бы невидимые прочные нити — гораздо длинней и прочней наших собственных крысиных хвостов.

К тому времени, когда мы приготовились, когда нашли друзей среди тех, кто были нашими извечными врагами, отстойников у реки уже не было. Всю канализацию теперь перекачивали по двум громадным подземным трубам далеко за город. Нашим планам это не особенно мешало. Колодцы, станции, подземные резервуары, в которых до поры набирали силы наши непобедимые самки — всё это оставалось нашим. И мы вступили в бой.

17

Наваждение кончилось.

И я, всё в том же человеческом облике, выплыл, вернее, вынырнул из тьмы — это было как мгновенное пробуждение. Я уже был здесь, по эту сторону, в мире непонятном, почти завоёванном, но пока еще не моим.

Валера был ещё здесь. Он всё ещё улыбался и тянулся ко мне. Но тянулся не руками; за его спиной изгибался, вытягивался мерзкий бледный отросток, покрытый редкими белесыми волосками. Это было подобие хвоста.

Отросток поднялся до уровня моих плеч — и внезапно коснулся меня. Он мгновенно обернулся вокруг моей шеи несколько раз, и я едва не упал вниз.

— Держись, земляк! — вдруг прокричал кто-то совсем рядом, и из коридора вылетел Витек с пожарным топором в руках.

Он ударил топором по хвосту Валеры. При этом он что-то орал; как я сообразил позднее — звал на помощь Серёгу. И это было странно: крупный, могучий здоровяк звал на помощь маленького тщедушного человека!

Витёк несколько раз ударил топором по хвосту. А когда хвост ослабел и начал ниспадать вокруг меня бессильными кольцами, Витёк, вытаращив глаза, всадил топор по самое топорище в голую спину Валеры.

Серёга появился с гаечным ключом наперевес. Я подумал, что этим ключом Серёга хотел бить Валеру, но я ошибся. Серёга начал быстро отворачивать громадные болты на кожухе шнека.

Витёк тем временем всё с такими же вытаращенными глазами выдернул топор из спины распластанного на кафеле Валеры и кинулся помогать Серёге, сбивая топором проржавевшие болты.

Кожух с треском отвалился — и загремел, отлетев в сторону.

Этот шнек бездействовал, — был резервным. И вот туда-то, в мясорубку, мы и сунули бесчувственное синее тело Валеры, вместе с его хвостом.

Витёк сказал:

— Я уже нашёл, где у них тут рубильник. Вот бы еще обратный ход найти…

Он пошёл искать.

И внезапно шнек пришёл в движение, загрохотал; его спираль поплыла вниз, перемалывая тело Валеры.

— Теперь остальные шнеки надо тоже запустить в обратную сторону, — сказал Серёга.

— Так ведь крысы полезут изо всех щелей, — ответил я.

Серёга почесал затылок.

— А с этими что? — он кивнул вниз. — Всё же таки говорил я тогда: без этого, как его, Джордано Бруно тут не обойтись…

И вдруг я всё вспомнил. Солдатская столовая, хозяйственный взвод, мой земляк низкорослый Петляев, гонявший крыс во дворе и жаждавший устроить живой костёр…

К слову сказать, сам я в хозвзводе не служил. Меня прислали помочь художнику части рисовать панно на стене отремонтированного обеденного зала.

— Петляев, — сказал я. — Привет. Ты меня помнишь?

Он глянул на меня коротко, но выразительно: с некоторой долей укоризны:

— А как же! Сразу узнал. Мы же с тобой вместе в солдатской столовой пахали. Ты красил, цветы какие-то на колоннах рисовал, картину на стене: мужик под красным знаменем… Ты ещё часто с ведром за красной краской куда-то на стройку ходил… А мы кашеварили… Чего ты думаешь, такое когда-нибудь забудешь?

— А чего же ты раньше не сказал??

Петляев ухмыльнулся:

— Так… Интересно стало: ты-то меня вспомнишь, или нет?

— Я тебя вспомнил, когда ты про Джордано сказал… Эх ты, Джордано…

— Ты сам такой, — кратко ответил Петляев и мы крепко обнялись, хотя были мокрыми с ног до головы…

Свиноподобные существа между тем начали проявлять сообразительность и активность. Они стали пытаться подняться по наклонным плоскостям между шнеками.

— Слушай, Витёк! — крикнул Серёга, перекрывая шум заработавших шнеков. — Как думаешь, солярка тут должна быть, а?

— Ну, раз техника есть — значит, и ГСМ должны быть… В закуточке. От мастера, там, или бригадира спрятали — на заднем дворе, допустим…

— Так пошли искать!

ГСМ нашлись — и не одна, а целых четыре бочки: одна с бензином, две с соляркой, а четвертая с чем-то тягучим на ощущение — но страшно тяжёлым.

— Может это солидол? — предположил Витёк. — Он вроде тоже горючий.

— Не волнуйся: с бензином всё сгорит, — успокоил его Серёга.

Помогая себе лопатой и багром, снятыми с пожарного щита, мы с трудом вкатили бочки в коридор. В дверной проход их пришлось проталкивать, но находчивый Серёга сказал:

— А чего нам пупы рвать? Открывай бочки прямо тут — всё равно вниз польётся.

Мы опорожнили все четыре бочки — работа была не из лёгких, но в другой момент нам бы с ней, наверное, было бы не справиться.

Когда последняя, полупустая бочка, опрокинулась и загремела где-то на смотровой площадке, Серёга сказал:

— Зажечь, кинуть — и бежать… А то тут так рванёт — мало не покажется… Короче! Готовься, мужики! По счету «три». А уже «два»!..

Он поджёг зажигалку, швырнул её в машинный зал, и тут же захлопнул дверь. Хорошо, что дверь была металлической.

Мы бегом понеслись прочь по кафельным закоулкам, выбежали на свежий воздух, успели закрыть на болт входную железную дверь, кубарем скатились с лестницы и кинулись куда-то в сторону, в кусты, еле различимые в темноте.

Залегли.

Шло время.

Далеко-далеко, над гребнем десятиэтажек, тянувшихся вдоль главной улицы Северного округа, начал розоветь рассвет.

— У тебя какая зажигалка была? — вдруг спросил Витёк.

— А что? Китайская, наверно…

Витёк хмыкнул:

— То-то и оно… Барахло оно все — китайское…

— А что? — снова спросил Серёга, приподнимая вымазанное в грязи лицо.

— А то, что погасла она…

Но в следующий момент входная железная дверь сначала выгнулась — а потом с адским хлопком вылетела. Оттуда, из ярого зияющего ада, кроме грохота огня, послышались почти неразличимые вопли. Почти неразличимые — и почти человеческие.

Весь кирпичный корпус станции как бы приподнялся — и изо всех окон, вентиляционных колодцев, решёток и прочих дыр — полыхнул ослепительный огонь.

Мы сидели, покуривая, обдуваемые утренним ветерком, на пригорке, у дымящихся развалин станции. Издалека завывали сирены пожарных машин.

— Крышу снесло, — сказал Витек. — Интересно, за чей счет восстанавливать будут? Я ж как-никак в их ведомстве работаю…

— За счет непредвиденных расходов, — сказал Серёга. — Да сюда из Москвы, после всего, что случилось, столько денег отвалят, что многие озолотятся.

— И я? — встрепенулся Витёк.

Серёга хмыкнул и промолчал.

Я взглянул на него.

— А знаешь, я тебя не сразу узнал, — сказал я ему. — Только когда ты про Джордано Бруно сказал — всё сразу вспомнил.

— А я — сразу, — ответил Серега. — Потому, что про Джордано Бруно ты первый тогда и сказал. Ну, за столовой. Когда мы крыс гоняли… Мы — сказал, — хуже, чем инквизиторы. Которые гуманиста Джордано Бруно спалили. В Риме, на площади Цветов.

— Я сказал? — удивился я.

— Ты, — Петляев затоптал окурок. — А я тогда и слов таких не слыхал — «Джордано Бруно, гуманист, площадь Цветов». Это же ты у нас шибко грамотный был. А я тогда, помню, ещё подумал: а при чём тут какой-то Джордано?

Мы поднялись. Во двор вкатывались несколько машин. Две «пожарки», милицейский патруль и аварийная с надписью «Водоканал».

— Как думаешь — мы всех их спалили, нет? — спросил Серёга, когда помятые после бессонной ночи милиционеры вежливо заталкивали его в «уазик».

— Думаю, что нет, не всех…

— Эх, блин… Жаль. Надо было с самого начала, как твоего Джордано…

Вдали, за одноэтажными деревяшками, вдруг горбом поднялась земля и сыпанула горстями искр. Пожарные и милиционеры засуетились, доставая рации. А нас увезли.

18

Я вернулся домой только через неделю.

— Папа, — сказала дочка, выглядывая из-за мамы. — Ты не будешь ругаться?

— Обязательно буду, — ответил я. — Почему вы там, у тёщи, не сидели спокойно, не ждали, пока я не позову?

Дочка надула губы.

— Ну, «почему-почему»… Мам, объясни ему сама!

— Ну… — жена развела руками. — Чипа же надо было кормить.

Полосатая рожа Чипа высунулась из-за холодильника. Увидела меня и снова исчезла.

— Ладно. Больше я ругаться не буду, — сказал я. — Сейчас вымою руки, обниму вас всех троих — и больше не буду.

Мы стояли втроём в доме, стены которого были изрыты ходами, в которых происходило что-то страшное. Но не только этот дом и этот город — изрыта была вся планета. Но только я один знал об этом.

И мы стояли, опираясь на тонкую оболочку этого хрупкого мира, и почему-то думали, что вся жизнь у нас теперь только начинается.

Крысиная Королева плавала в резервуаре ГНС — Главной насосной станции. Здесь, в резервуаре, было просторно, только очень холодно. Но к холоду она давно уже привыкла. Её огромное тело пульсировало, содрогалось, прожилки светились во тьме флуоресцентным сетчатым узором.

Она согреет своих малышей собственным теплом.

В других резервуарах, поменьше — она знала это, — тоже зреют будущие короли. И нет ничего во всём мире, что может помешать им создать великое королевство…

Ничего. Кроме, может быть, огня.

Королева издала булькающий звук: она вздохнула.

Огонь тоже можно победить. Гигантский единый мозг сейчас решает эту проблему. И до её решения Королева подождёт здесь, в чистой холодной воде, наслаждаясь мечтами о будущем.

Вместо эпилога

Первый крысиный король

Иоганн Генрих Ягер, немецкий мельник, 13 июля 1748 года нашел 18 крыс, связанных друг с другом хвостами, сплетёнными в огромный сложный узел. Такова самая первая историческая запись о таком скоплении крыс, получившем название «крысиный король».

Книга рекордов Гиннеса, 1998.

…Где же правда, а где вымысел в многочисленных легендах о крысах? Почему у одних народов они вызывают отвращение и брезгливость, а другие им поклоняются?

Если к мышам далеко не все испытывают неприязненные чувства, то трудно назвать другое животное, к которому люди относились бы с таким удивительным единодушием, как крысам: у большинства эти грызуны вызывают омерзение и брезгливость. Это отношение уходит корнями в глубокую древность, когда появление крыс часто сопровождалось эпидемиями чумы. Бессилие перед «чёрной смертью» порождало суеверные представления о могуществе крыс и вызывало страх. Издавна встречу с крысой считали дурным предзнаменованием…

Сразу отметим, что не надо верить, если вы где-нибудь прочитаете, даже в очень авторитетном издании, что крысы едят целлофановые пакеты или что в метро (где крысы действительно живут) появились крысы-мутанты гигантских размеров. А вот легенда о крысином короле имеет под собой вполне реальные факты. «Крысиным королем» называют большое скопление крыс, которые крепко сцеплены друг с другом хвостами. Вокруг этого загадочного явления возникло много фантастических историй. Согласно одной из них, в таком скоплении над всеми крысами доминирует огромных размеров «крыса-король». В другой рассказывается, что эта огромная малоподвижная масса крыс — объект заботы других сородичей, а стало быть, крысы, входящие в её состав, живут по-королевски. На самом же деле хвосты этих животных часто изогнуты под углом, поранены, кончики хвостов сухие и омертвевшие и, что совсем уж недостойно королевского сана, перепутаны с такими малопривлекательными субстратами, как грязь и гнездовой материал.

Упоминания о «крысином короле» начиная со Средних веков встречаются в литературе по крайней мере 37 раз, главным образом в немецких источниках. Возможно, крысы, спутанные хвостами — явление не столь уже редкое, но в силу своей малой подвижности такие животные должны быстро становиться жертвой хищников. Чаще всего «крысиный король» встречается у чёрных крыс (в средней полосе России в домах и на помойках живут в основном серые крысы). Но животные со спутанными хвостами отмечались и у других крыс рода Rattus, а однажды в зоопарке обнаружили спутанных хвостами каролинских белок. В такую группу входят от трех до тридцати двух животных, чаще всего двенадцать-шестнадцать.

«Крысиный король» описан во Франции, Голландии, Швейцарии, на Яве и в Южной Африке. Часто группу сцепленных хвостами крыс образуют зверьки одного возраста, отсюда возникло предположение, что это животные одного выводка. Версии, объясняющие происхождение «крысиного короля», весьма разнообразны. Крысы скучиваются вместе в зимнее время («крысиных королей» находят, как правило, зимой), чтобы служить гнездом для детенышей и предотвратить замерзание хвостов. Другая версия: чесотка заставляет крыс тереться хвостами, в результате чего они запутываются. Сцепление возникает, когда молодые крысы играют, или в таком месте, где случайно разлит клей… Все эти версии малоубедительны. Мы наблюдали, так сказать «мышиного короля» в лаборатории. Его образовали самцы мышей, причем это были подчиненные зверьки. Жили зверьки в одном гнезде и в один прекрасный день сплелись хвостами, которые были облеплены присохшей ватой и гнездовым материалом. Получился у нас в лаборатории и «крысиный король» из чёрных крыс, правда, королевская фамилия была совсем небольшой… Выводок из четырех молодых крыс жил в небольшой сдвоенной клетке. В одной части — гнездо, в другой — кормушка и поилка. Между ними проход, в который может пролезть только один зверёк. Так как клетки долго не чистили, то не заметили, что корм в кормушке остаётся почти нетронутым, а крысы забиваются в угол, пищат, чего обычно не бывает с черными крысами. Затем обнаружили, что одна крыса погибла. Когда её стали вынимать, то увидели, что две другие сцеплены с ней хвостами. Разъединить их не удалось, настолько сильно хвосты слиплись между собой, а также покрыты коростой и гноились. Хвосты пришлось ампутировать, но было поздно, так как зверьки были настолько истощены, что вскоре погибли. Оставшаяся свободной крыса, увы, не кормила своих попавших в беду собратьев, хотя корма было в избытке, а сами сцепленные хвостами зверьки не могли пролезть через узкий проход к кормушке…

Елена Котенкова.

Мыши и крысы — герои фантастических историй и легенд

Эпидемия «чёрной смерти», чумы началась в Европе в 1346-48 годах. Занесли заразу массы крыс, мигрировавших из Азии через Прикаспийские и Причерноморские степи. В результате эпидемии население многих стран сократилось в два-три раза. Количество жертв чумы исчислялось миллионами.

Общеизвестный факт.

На Руси «чумные» годы повторялись с удручающим постоянством начиная приблизительно с 1340-х годов. Чума в летописях, как правило, именовалась «мором»:

«Того же лета Господня 6850-го [1341] бысть казнь от Бога, на люди мор и на кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело… Бяше мор зол на людех во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре».

Из Псковского летописного свода