Кружной путь, или Блуждания паломника

КНИГА ПЕРВАЯ ПУРИТАНИЯ

Мне снился мальчик из страны Пуритании, по имени Джон, и еще мне снилось, что, научившись ходить, он убежал погожим утром из отчего сада. По ту сторону дороги лежал лес, не очень густой, устланный мягким зеленым мхом, и в нем цвели первоцветы. Увидев их Джон подумал, что они удивительно красивы, перебежал дорогу, опустился на четвереньки, чтобы нарвать побольше цветов, но из калитки выскочила мать, тоже пересекла дорогу, шлепнула сына и запретила ему ходить в лес. Джон заплакал, но ни о чем не спросил, потому что еще не умел спрашивать. Потом прошел год; и снова погожим утром Джон вышел в сад и увидел на дереве птичку. Он натянул рогатку, чтобы ее подстрелить, но выбежала няня, и схватила его, и шлепнула, и сказала, что убивать нельзя.

— Почему? — спросил Джон.

— Потому что управитель рассердится, — отвечала няня.

— Кто такой управитель? — спросил Джон.

— Тот, кто управляет здесь, у нас, — сказала няня.

— Почему? — спросил Джон.

— Потому что его послал Хозяин.

— А кто такой Хозяин? — спросил Джон.

— Тот, кому принадлежит вся страна, — сказала няня.

— Почему? — спросил Джон.

Тогда няня пошла и пожаловалась матери, а мать до самого вечера говорила Джону про Хозяина, но Джон ничего не понял. И прошел год; и однажды, непогожим утром, Джону велели одеться во все новое. Одежды были удивительно некрасивы, но это бы ничего, только очень жало под мышками. Родители повели его по дороге, крепко держа за руки (что было и неудобно, и ненужно), и сказали, что идут они к управителю. Жил управитель в большом мрачном доме у самой дороги. Мать и отец зашли к нему первыми, а Джон ждал в передней, на таком высоком стуле, что ноги его болтались в воздухе. Были здесь стулья и пониже, но отец сказал, что садиться на них нельзя, управитель рассердится. Джону становилось страшно, и он сидел, болтая ногами, а куртка жала все больше, пока через несколько часов родители не вышли с таким видом, словно побывали у доктора. Тогда к управителю пошел Джон и увидел немолодого человека с красным круглым лицом, который был к нему ласков и непрестанно шутил, так что страх исчез и они поговорили про удочки и велосипеды. Но вдруг, на полуслове, управитель поднялся, откашлялся, снял со стены маску с длинной бородой, надел ее и стал очень жутким. «Теперь, — сказал он, — мы с тобой поговорим про Хозяина. Ему принадлежит наша страна и по своей великой, да, именно великой милости он позволяет нам здесь жить». Слова «по великой милости» управитель повторял так часто и так протяжно, что Джон рассмеялся бы, если бы тот не снял с гвоздя большой лист бумаги, исписанный сверху донизу, и не сказал: «Все это Хозяин запретил нам. Прочти-ка!» Джон взял список, но о половине запрещенных действий он никогда не слыхал, а другие совершал каждый день и представить себе не мог, как избежать их. Всего же правил было столько, что не упомнишь. «Надеюсь, — спросил управитель, — ты еще не нарушил ни одного?» Сердце у Джона сильно забилось, и он бы спятил от страха, но управитель снял маску и сказал: «А ты солги, солги, всем легче!..» и снова в мгновение ока ее надел. Джон поспешил ответить: «Конечно, нет!» и ему показалось, что глаз в прорези маски подмигивает ему. «Смотри! — сказал управитель. — А то Хозяин бросит тебя навеки в черную яму, где кишат змеи. Кроме того, Он так милостив, так бесконечно милостив, что тебе самому больно Его огорчить». «Конечно, сэр! — вскричал Джон. — Только скажите, пожалуйста…» — «Да?» — откликнулся управитель. «А если я нарушу одно… ну, случайно… Неужели прямо и в яму?» — «Так…» — протянул управитель, и опустился в кресло, и говорил долго, но Джон ничего не понял. Правда, под конец выяснилось, что Хозяин очень добрый и мучит своих подданых за малейшую ошибку. «И не тебе Его судить, — сказал управитель. — Это Его страна, и еще спасибо, что Он не гонит отсюда таких… да, таких, как мы». Тут он снял маску и стал очень милым, и дал Джону пирожное, и вывел к родителям. Перед самым их уходом он наклонился и шепнул: «Я бы на твоем месте не портил себе жизнь», и сунул ему в руку список правил.

Шли дни и недели, и мне снилось, что Джон все мучался, думая о правилах и о змеиной яме. Сначала он очень старался, но каждый раз, к вечеру, видел, что нарушил больше, чем выполнил, и огорчался, и наутро нарушал уже совсем много, и даже не очень страдал. Но через несколько дней страх возвращался к нему и был еще сильнее, потому что Джон успевал нарушить много правил. Особенно удивлялся он тому, что на оборотной стороне листа были другие правила и некоторые из них противоречили тем, первым. Например, на лицевой стороне Джон читал, что надо все время проверять себя, а на оборотной — что надо поменьше в себе копаться. В начале он читал, что если сомневаешься, нарушил ты правило или нет, надо спросить старших; в конце находил пословицу: «Не пойман — не вор».

Еще мне снилось, что однажды утром Джон вышел погулять на дорогу, чтобы хоть ненадолго забыть о списке; но забыть не мог. Однако он шел вперед, и отошел далеко от дома, и попал в незнакомое место. Вдруг он услышал какой-то дивный звук, словно кто-то позвонил в колокольчик или дернул струну; потом раздался голос, такой высокий, чистый и странный, что, казалось, он звучит где-то над звездами. «Иди сюда!» — сказал голос, и Джон увидел стену вдоль дороги, а в ней окошко без стекла, прямоугольную дыру. Заглянув туда, он увидел лес, как бы устланный цветами, и смутно припомнил, что когда-то, где-то хотел нарвать цветов. Пока он пытался поймать это воспоминание, из-за леса повеял ветер, такой благоуханный, что он сразу забыл и отца, и мать, и Хозяина, и список правил. Душа его опустела; потом он понял, что плачет, пытаясь вспомнить, что же было с ним когда-то в лесу. Туман за лесом рассеялся, и Джон увидел в просвете мирное море и остров, устланный мхом. Из-за деревьев глядели феи, мудрые как богини, и невинные как зверьки. Длиннобородые колдуны восседали на мшистых тронах. Джон подумал, что ему не разглядеть все это отсюда, да и вообще, тут что-то иное; но он был слишком молод, и не уловил разницы. Когда же все скрылось от него, он не мог понять, что же утратил. В лес его не тянуло, он пошел домой, печалясь, и радуясь, и повторяя на все лады:

«Теперь я знаю, что мне нужно». Когда он сказал так в первый раз, он не был уверен, что это правда; но, ложась в постель, твердо в это верил.

У Джона был дядя, и жил он на соседней ферме. Однажды, вернувшись из сада, Джон увидел, что в доме переполох. Дядя сидел в кресле, серый, как пепел. Мать плакала. Отец важно молчал. Был здесь и управитель в той самой маске. Джон спросил у матери, что случилось.

— Бедный дядя Джордж получил повестку, — отвечала она.

— Какую? — спросил Джон.

— Его выселяют.

— А разве никто не знал, сколько ему можно тут жить?

— Конечно, никто! Мы думали, что он проживет еще много, много лет. И вдруг, внезапно…

— Вы же знаете, — сказал управитель, — что Хозяин вправе выселить любого из нас, когда захочет. Спасибо, что вообще терпит.

— Да, да! — сказала мать.

— Само собой! — сказал отец.

— Я не жалуюсь! — сказал дядя. — А все ж нелегко…

— Что вы! — воскликнул управитель. — Да вы просто переедете в замок, к самому Хозяину. Там куда лучше, вы же знаете…

Дядя Джордж кивнул и не сказал ничего. Отец посмотрел на часы, потом на управителя.

— Да, — проговорил тот.

И Джона послали наверх и велели надеть тесный костюм, а когда он спустился, ему дали маленькую маску. Родители тоже надели маски; и мне показалось во сне, что они полезли с маской к дяде Джорджу, но он сильно дрожал, и она упала. Пришлось смотреть на него, как он есть, а был он так ужасен, что все смотрели кто куда. Его с трудом подняли и повели на дорогу. Шла она с Запада на Восток, и в одном ее конце светило солнце, но все повернулись к солнцу спиной, и Джон увидел темные горы. Дальше дорогу пересекал ручей, вплоть до него росла трава, а за ним темный, болотистый склон вел к голым холмам, над которыми высились горы. Самая высокая гора была и самой темной. Джон испугался, и ему сказали, что на ней живет Хозяин.

До ручья шли долго, впереди совсем стемнело, дул холодный ветер. Когда они остановились, дядя оглянулся и застонал тоненьким детским голосом. Потом перешел ручей и удалился во мрак по топкому склону.

— Что ж, — сказал управитель, снимая маску. — Все мы туда уйдем в свое время.

— Вот именно, — сказал отец, раскурил трубку и прибавил: — Вы знаете, его свиньи получили на выставке приз.

— Я бы их взял, — сказал управитель. — Продавать не стоит, продешевите.

— И то правда, — сказал отец. Джон шел с матерью сзади.

— Мама! — сказал он.

— Что, дорогой?

— А нас тоже могут выселить без предупреждения?

— Ну, да, конечно… но, ты понимаешь…

— Нет, могут?

— Тебе еще рано об этом думать.

— Почему?

— Ты еще мал.

— Мама!

— Да?

— А мы можем сами расторгнуть договор?

— Как это?

— Он выгоняет нас, когда хочет. А мы не можем уйти, когда хотим?

— Нет, что ты!

— Почему?

— Так уж заведено. Он может, а мы — нет.

— Почему?

— Наверное, потому, что договор составил Он.

— А если мы уедем?

— Он рассердится.

— И загонит в яму?

— Наверное…

— А вот скажи…

— Да, дорогой?

— Дядю Он туда загонит?

— Как ты смеешь так говорить?! Конечно, нет.

— А разве дядя не нарушал правил?

— Дядя? Да он был прекрасный человек!

— Что ж ты мне раньше не сказала? — спросил Джон.

Тогда я повернулся на другой бок, и заснул крепче, и увидел, что Джон уже юноша, а не мальчик. Главной радостью его было ходить к стене и глядеть в окошко, надеясь, что снова покажется остров. Иногда — особенно вначале он и показывался; но это бывало все реже, и Джон часами стоял у окошка, глядя в лес. Ему казалось, что он умрет от тоски; а думал он о том, что нарушил бы ради острова любые правила, попал бы в черную яму, если бы оттуда был виден остров. Однажды ему пришла в голову простая мысль — пройти через лес к морю. Ночью лил дождь, было пасмурно, но Джон, едва позавтракав, кинулся на дорогу. Дул ветер, кричали птицы, громыхали повозки и когда, еще задолго до стены, он услышал дивный звук, он не был уверен, что ему не померещилось. И он не пошел на этот звук, а добрался до окошка и нырнул в лес. Долго шел он между деревьями, глядя туда и сюда, но моря не было, не было и берега, и конца тому лесу. К середине дня Джон очень устал и присел отдохнуть. Теперь он не столько тосковал, сколько злился, повторяя: «А я его найду!», пока слова эти сами собой не сменились другими: «А что-нибудь да найду!» Тогда он подумал, что он, наконец, в лесу, и это очень хорошо. «Ага! — сказал он себе. — Буду радоваться». Он стиснул зубы, нахмурился, весь вспотел, но радость не являлась, да и радоваться, собственно, было нечему. Под ним росла трава, над ним — деревья, а что со всем этим делать, он не знал. Тут он решил воскресить былое чувство — ведь остров вызывал в нем чувство, и ни что иное, — закрыл глаза, сильнее стиснул зубы и попытался представить себе утраченную красоту; но мысли его блуждали, и чувств никаких не было. Когда же он открыл глаза, в густой траве сидела и смеялась темнолицая девушка его лет, совсем голая.

— Меня ты и ждал, — сказала девушка. — Каких тебе еще островов!

И Джон обнял ее и совершил с ней любодеяние.

Теперь он часто ходил в лес. Он не всегда обнимал ее, хотя нередко этим кончалось; иногда они просто беседовали, и он говорил ей о том, какой он умный и смелый, а она запоминала его слова и повторяла их ему. Иногда они даже ходили искать остров. Тем временем листья опали, небо все чаще было серым, солнце стояло низко, дул сильный ветер. Девушка была очень противна Джону, и он знал, что она это знает, хотя она по-прежнему хвалила его и улыбалась ему. Однажды, оглядевшись, он увидел, что лес очень мал, как бы и не лес, а полоса деревьев между дорогой и давно знакомым лугом.

— Я больше не приду, — сказал Джон. — Я искал не тебя, сама знаешь.

— Да? — сказала она. — Ну, иди. Только забери их всех.

Она позвала кого-то, и из-за деревьев понабежали темнолицые девочки.

— Это кто такие? — спросил Джон.

— Наши дети, — отвечала она. — Ты что, не знал? Ах, дурак! А теперь, детки, — и она обернулась к стайке девиц, — идите с папой.

Испугавшись свыше меры, Джон перепрыгнул через стену и побежал домой.

И с этой поры до ухода из дома Джон не знал счастья. Он мучался, что нарушил столько правил (пока он ходил в лес, он почти не помнил о Хозяине), и боялся расплаты. Кроме того, он разучился мечтать об острове. К стене ходить он тоже боялся, чтобы не встретить темнолицую девушку, но вскоре обнаружил, что дочери постоянно вертятся вокруг. Садился ли он отдохнуть или выходил на прогулку, рядом с ним, рано или поздно, оказывалась темнолицая тварь. Вечером, когда семья собиралась у камина, они лежали прямо под ногами, но ни мать, ни отец не замечали их и удивлялись, куда же он глядит. Иногда, по утрам, он решался перечитать список, чтобы начать заново, но все шло по-прежнему. Он утешал себя надеждой на то, что завтра будет легче; однако назавтра бывало труднее, а на третий день — еще хуже. Тогда он ложился в постель, где его поджидала темнолицая и, умученный вконец, не мог ей противиться.

Когда он понял, что от темнолицых не спрятаться, он стал ходить к стене, ни на что не надеясь, как ходят к дорогой могиле. Стояла зима, обнажились деревья, ручей — теперь он видел, что это просто канава — был полон мертвых листьев. Стену он сломал, когда прыгал. И все же он простоял там много зимних вечеров, и ему казалось, что хуже быть не может.

Однажды по пути домой он заплакал. Тоска — уже не по острову, а по другой, сладостной тоске — была столь сильна, что сердце у него едва не раскололось, и он услышал короткий дивный звук, словно кто-то дернул струну или тронул колокольчик. Навстречу ему проехала карета. Он обернулся и увидел лицо в окошке, и услышал слабый зов. А далеко, там, куда карета держала путь, сверкнуло море и показался подобный облаку остров. Почти ничего не увидев, Джон очнулся. Той же ночью, когда отец и мать уснули, он вышел черным ходом из дому и пошел на Запад.