Кровоточащие радуги

Прошла неделя с тех пор, как я кормил собак последний раз.

Не потому что я их не любил. Не потому что я наслаждаюсь, мучая животных. Полагаю, вы можете сказать, что своих собак я люблю, хотя не уверен, что любовь моя похожа на любовь обычного человека. Точно не знаю, потому что всегда имел дело исключительно с собственными чувствами. Однако, глядя на то, как большинство людей оплакивают покойных родных, могу сказать, что любят они более глубоко, чем я.

Мне довелось повидать много мёртвых близких. И я видел множество бьющихся в истерике матерей, отцов и прочих родственников.

Однако лично меня это не расстраивало никогда. Работа такая. И говоря «работа», я имею в виду своё предназначение. На эту работу я не просился, собеседований не проходил, и никто мне ничего не разжёвывал. Просто однажды я понял, что должен делать, и с тех пор это делаю. Меня не посещали ангелы, давая приказаний, со мной не говорил Господь. Просто однажды ко мне пришло понимание. Так вы понимаете, что должны дышать, хотя никто вам этого не объяснял.

Оттого я и не кормил собак. Потому что они тоже должны были делать работу. А делали они её лучше всего, когда были голодными, слегка разозлёнными. Обращаться с ними нужно грубо, держа их почти всё время взаперти, в тесноте, тыча в них палкой несколько раз в день. Не для того, чтобы причинить им вред, совсем нет. Просто потому, что собакам необходима боль.

Они находились в задней части фургона и создавали жуткий шум. Потому что понимали, зачем их везут. Они знали, что после долгой недели приближается время кормёжки.

Я взглянул на газетный заголовок: Тревис и Этель Монтгомери. Празднование шестидесятой годовщины свадьбы в общественном центре Тарплея. Приглашают всех. Там была фотография держащейся за руки милой пожилой пары, которая улыбалась друг другу, словно молодые влюблённые.

Я припарковал фургон и, обходя его, постучал по стенке, просто чтобы разозлить собак. Те сразу стали лаять и беситься у себя клетках, и я понял, что бедняги, должно быть, совсем умирают от голода.

Над входом висел большой плакат с улыбающимися лицами юбиляров. К дверным ручкам были привязаны разноцветные воздушные шарики, которые подпрыгивали от щекотавшего их ветерка. Линии конфетти на дорожке напоминали рассыпанные фрукты.

Я приехал последним. Снаружи никого не было, в то время как автомобильная стоянка была переполнена, несколько машин стояло даже на тротуаре. Я подошёл к дверям и прислушался. Довольно тихо. Слабый невнятный шум, затем бурный взрыв смеха.

Открыв двойные двери, я вошёл внутрь.

Супруги, держась за руки, сидели на сцене, спиной к зрителям. Их поблёкшие серые глаза были прикованы к слайдам, которые показывали на стене позади сцены, лица расплывались в улыбках. Я не слышал, рассказывали о них что-нибудь или нет, но большого значения это не имело. Старые фотографии супругов, влюблённых и молодых, сделанные в разное время, в разных уголках страны, могли у любого вызвать улыбку. Даже я, глядя на них, поддался их обаянию и на минуту замер на месте.

Пока очарованные родители восхищённо смотрели слайды, проживая вместе со старичками-юбилярами длинную романтическую жизнь, на другом конце зала играли предоставленные сами себе малыши. Группка юнцов, заливаясь смехом, шумела и толкала друг дружку. Напротив них подростки закатывали глаза и бурчали про то, какие же тупые у них предки, притащившие их в это дебильное место, когда по ящику шло любимое шоу.

Я остановился на несколько минут. Наблюдал.

Мне было слышно, как лают собаки. Сомневаюсь, что кто-то ещё это слышал. Вообще, не думаю, что кто-нибудь меня здесь заметил.

Я вышел на улицу и по пути к машине пнул ногой взлетевшее в воздух конфетти. Пока я отпирал двери фургона, собаки притихли. Даже когда открыл клетки, они ждали команды, чтобы выскочить наружу. Родезийские риджбеки.[1] Здоровенные. Их используют в Африке для охоты на львов. Хорошие, преданные собаки. Как всегда, я чувствовал себя немного расстроенным из-за того, что пришлось мучить их голодом.

Они проследовали со мной к входным дверям. Стали принюхиваться и облизывать пасти. Почуяли запах мяса внутри. Я ничего им не говорил, да и не требовалось.

Я слегка приоткрыл одну из дверей. Будто танцуя, по ней застучали воздушные шарики, и, словно снабжённые клыками пушечные ядра, мимо меня пронеслись собаки.

Крики раздались ещё до того, как я успел закрыть дверь.

Я закурил сигарету и привалился к фургону. Рассматривал небеса, исчерченные всполохами красного и оранжевого цветов. Я даже чувствовал языком свежую цитрусовую мякоть во рту.

По дверям загрохотало. По ним молотили ноги и стучали кулаки. Двери так сильно тряслись, что на мгновение мне показалось, что они могут распахнуться. Разумеется, этого не произошло. Я не связывал их цепью, ничего подобного. Это Господь сделал так, чтобы они оставались закрытыми. Принял меры, чтобы раньше времени никто не ушёл.

Я выкурил три с половиной сигареты, прежде чем красный с оранжевым стали бледнеть, будто их отстирали в прачечной. Тускнели, превращаясь в нейтральный серый цвет.

Людей внутри было много, их крики смешались в единый громкий, надрывный звук. Я прикрыл глаза, сосредоточился и стал выделять из него отдельные составляющие. Мужчины и женщины. Дети. Возраст в данном случае не имел никакого значения. Дети также были не более (или менее) предпочтительны, чем кто-либо другой.

Должен сказать, что цвета стали едва различимы. Равновесие практически восстановилось, и работа моя на некоторое время закончилась.

Двери распахнулись и те, кто ещё мог передвигаться на ногах, бросились врассыпную в разные стороны. Некоторые из них были целы и невредимы так же, как и тогда, когда улыбаясь, смотрели фотографии на стене и слушали воспоминания пожилой пары.

Большинство же были окровавлены и выглядели очень плохо. Значительная часть бежавших имела раны от укусов и зажимала руками те места, где отсутствовали большие куски плоти.

Я позволил им рассеяться и удрать в безопасное место. Меня они не видели, а так как небо опять стало серым, то и повода не было взяться за них снова.

Подождав, пока последний способный передвигаться самостоятельно выбежит наружу, я затоптал окурок и вошёл.

Старики так и остались на сцене. Женщина лежала на спине. Живот был разодран, и внутренности вывалились наружу, словно мусор из опрокинутого ведра. Одна из собак была рядом и, облизывая с морды кровь, жевала то, что, скорее всего, было печенью. По другую сторону от женщины находился её муж. Сильно искусанный, но живой. Рыдая над ней, он тряс её и кричал, чтобы она очнулась. Из его изуродованной голени торчала кость, и лоскуты бледной кожи свисали вниз, подобно лентам, украшавшим стены и потолок.

Две собаки, виляя хвостами, находились в детском углу. Мордами в пол. Жадно глотая. Влажно чавкая. Одна удерживала что-то, какой-то крупный кусок, и трясла головой из стороны в сторону, разбрызгивая в разные стороны кровь. Я не стал вглядываться в то, что именно они там грызут. Удовольствия мне это не доставляет. Я не изверг.

Просто работа такая.

Люди валялись на полу. Друг на друге. Из-за вытекавшей из них крови было трудно шагать, чтобы не поскользнуться. Глотки у них были вырваны и съедены. В некоторых ещё теплилась жизнь и, задыхаясь, они в панике выпучивали глаза.

Какая-то женщина ползла по полу в направлении выхода. Я посторонился, давая ей дорогу. Она посмотрела вверх, на меня, и протянула дрожащую руку, но не дотянулась, потому что одна из собак прыгнула на неё и сомкнула челюсти на задней стороне шеи. Она закричала, забилась, засучила ногами, впрочем, затихла, когда собака дёрнула головой, и что-то с треском хлопнуло, словно петарда.

Я дал собакам ещё немного времени, чтобы поесть. Они это заслужили. Торопиться некуда. Полиция не явится до тех пор, пока я отсюда не исчезну. Полагаю, Господь примет меры на этот счёт. Ведь запертый в камере и получая дубинками тычки, я буду для Него бесполезен.

Я протяжно свистнул, собаки подняли окровавленные морды и, насторожив уши, виляя хвостами, стали смотреть на меня.

«Пошли».

Они пробежали мимо меня и запрыгнули в свои клетки в задней части фургона. Довольные и с полными брюхами.

Отъехав, я почувствовал, насколько голоден сам. Решил что, когда приеду домой, сделаю себе оладьи. С земляникой и большим бокалом апельсинового сока.

Мне было тринадцать, когда я в первый раз увидел цвета. Когда впервые понял, в чём состоит моя работа, которая станет делом моей жизни. Как я уже говорил: мне никто ничего не объяснял. Я просто понял. Когда увидел, как небеса ярко пульсируют красным и оранжевым, словно по лику Господа размазывают кровавый яичный желток, ко мне пришло понимание. Всё стало ясным, как будто всматриваясь в стереокартинку, в раздражении из-за того, что ничего не можете разглядеть, вы вдруг начинаете отчётливо видеть, что на ней нарисовано. Когда для вас всё вдруг становится очевидно.

Томми Николс, живший неподалёку, собирался отмечать десятый день рождения. Я гулял на улице и бросал дождевых червей в муравейник, когда увидел его и его маму, ходивших от одного дома к другому. Они стучались в двери и приглашали ребят на вечеринку. Я выпрямился и стал ждать, когда они дойдут до меня. Я увидел, что на приглашениях нарисована какая-то картинка на тему Бэтмена. Я не был заядлым фанатом супергероев, но притворился бы им, чтобы меня пригласили.

Вот только Томми и его мама прошли мимо. Томми на меня даже не взглянул. Его мама чуть улыбнулась мне, но её улыбка угасла, когда она увидела позади меня извивающихся червей, покрытых слоем муравьёв. Некоторые из них ползали по нижней части моих ног, тыча в них жвалами, и кусали меня. Было немного больно, но я ничего не делал, чтобы их остановить.

Они лишь выполняли свою работу.

Я встал и вытер покрытые липкой слизью руки настолько хорошо, насколько смог.

— Эй, Томми, — произнёс я. Мы с ним не были большими друзьями, но мне сильно хотелось пойти на эту вечеринку, она почему-то была очень важна для меня. — С днём рождения.

Томми ничего не ответил. Его мама, не останавливаясь, повернула голову ко мне.

— Томми исполнилось десять, милый. Мы приглашаем только детей его возраста.

— Мне тринадцать, — сказал я. — Это примерно то же самое. Мне и Бэтмен нравится, я его люблю.

— Уверена в этом, однако ты уже слишком большой. — Тут она сморщила нос. — Кроме того, неужели такому взрослому тринадцатилетнему парню захотелось бы играть с кучей малышей?

Я пожал плечами.

— Наверное, нет.

Разумеется, это было неправдой.

Мне бы понравилось с ними играть. Мне бы понравилось играть с кем угодно. Было такое впечатление, что дети и их родители что-то чувствовали во мне. Они ничего не говорили, просто держались от меня подальше.

Наступил день вечеринки. В тот вечер мне было не заснуть. Не мог себя заставить не думать о Томми. Наверное, на имениннике сейчас надето что-нибудь бэтменовское, что-нибудь особенное, специально для этого дня. Думал о подарках, которые он получит от других ребят. Представлял, как дети окружат его, когда он станет их открывать, как будет за них благодарить. Как загадает желание и задует свечи, как получит самый большой кусок торта.

Я вышел на улицу и услышал их. Услышал смех. Они смеялись, не переставая. Я бы тоже хотел смеяться. Хотел кусочек торта. Хотел бы что-нибудь ему подарить. Самый лучший подарок. Лучше, чем у любого из них. Хотел играть возле дома с привязанными к почтовому ящику чёрными и жёлтыми воздушными шариками.

Именно тогда я и увидел цвета. Стоя у себя во дворе, я в который раз пнул ногой муравейник. Мне стало интересно, как быстро муравьи его восстановят. Возможно, им, собирая его по крупицам, как и мне в эту ночь, будет не до сна. Наверное, они ненавидели меня. Точно так же я ненавидел Томми и других ребят. И их смех.

Уверен, что произошедшее потом не имело к моей ярости никакого отношения. Даже в тринадцать моё состояние не влияло на мои поступки. Я стоял на месте и вдруг увидел над домом Томми сияние, ярко полыхавшее красным и оранжевым.

Я сделал, то что сделал, так как понял, что таков мой долг. Я ещё не разбирался в этом досконально. Когда всё закончилось, я понял, что работа моя была правильной. Потому что, выйдя из дома Томми в его нарядной бэтменовской футболке, залитый кровью, я увидел, что цвета изменились. Сделались приглушёнными, светло-серыми. Спокойными и нейтральными. Значит, на то была Божья воля.

Полагаю, что именно Господь возложил на меня эти обязанности. Кто-то очень могущественный за всем этим стоял. Знаю это не только потому, что смог видеть цвета, которые больше никто не видит, но и потому, что стал невидимкой. Тем не менее, сам себя я видеть мог. Я подносил руки к глазам и шевелил пальцами. Даже проверял это перед зеркалом и, как обычно, видел свои движения в отражении.

Зато для всех остальных я исчез. Для тех, кто ко мне привык, для тех, кто меня знал, я больше не существовал.

Я постучал в дверь. Меня услышали, так как мама Томми, улыбаясь, открыла её. Пальцы у неё были испачканы в глазури праздничного торта. Она стояла и облизывала их. Посмотрела направо, сквозь меня, затем поискала на улице позади. А я надеялся, что она и дети будут таращить на меня глаза. Рассчитывал, что Томми впадёт в бешенство и будет кричать, что не приглашал меня, и чтобы я убирался.

— Привет? — сказал я.

Она не услышала. Лишь поморщившись, продолжила облизывать пальцы. Пока она держала дверь открытой, я незаметно проскочил в дом.

Тогда же я впервые кое-что узнал про собак. Потому что, когда я, словно привидение, шёл через дом между смеющимися детьми, перешагивая через порванную обёрточную бумагу и лопнувшие воздушные шарики, меня заметил пёс Томми. Он не набросился на меня, нет. Он просто глядел на меня. Немного поскуливая.

То, что произошло дальше, мне, откровенно говоря, не понравилось. Видите ли, я делаю то, что делаю, потому что у меня нет другого выбора. Однако это вовсе не означает, что я от этого в восторге. Вот почему я стал использовать собак. Не только из-за того, что они были моими единственными друзьями — так как я, наверное, плохой друг — но и потому, что они делали ту часть работы, которую я ненавидел.

Тот разделочный нож я нашёл в раковине. Он был выпачкан в глазури и пористых крошках бисквитного торта. Дети восхищались новыми игрушками Томми и спорили, кто будет играть следующим.

Итак, я взял нож и направился к ним. Встал в самой гуще, совсем рядом с Томми, который нацепил пластиковую маску Бэтмена. Меня так никто и не замечал. Так же как никто не видел ножа. Лишь только мой кулак сжал его ручку, он исчез, словно являлся частью меня.

Хоть мне и не понравилось случившееся потом, однако я это сделал. Словно зубы почистил. А чистить зубы я ненавижу. От вкуса зубной пасты меня тошнит, но родители говорили, что я должен это делать, и я делал.

Я не хотел кого-либо убивать, но Господь сказал мне, что я должен, и я это сделал.

Я убил Томми и половину других ребят ещё до того, как понял, что происходит. Это было не так трудно, как я себе представлял. Нож входил легко. Словно в торт.

Мама Томми, наверное, подумала, что они играют в какую-то игру про Бэтмена. Дети вопили и валились наземь, будто притворялись мёртвыми. Не смеялся больше никто.

Они начали разбегаться. Пробовали каждую дверь. Однако убежать им не удалось. Господь не позволил им это сделать. Так же как Он сделал меня невидимым, Он смог закрыть двери до тех пор, пока не завершилась работа. Пока я не убил их всех до одного. Ровно до тех пор, пока у меня не получилось Ему угодить.

Не знаю, когда взял у Томми футболку. С работой это не было связано никак работой. Я был просто ребёнком, которому хотелось того же, чего и всем детям. А так как ничего хорошего ему больше не светило, я её забрал.

Хотя Бэтмен мне особо не нравился.

Цвета были способом Бога обращаться ко мне. Небо словно пачкалось кровоточащими радугами.

Когда я спрашиваю у скептиков, верят ли они в Бога, одним из самых известных доводов о том, что Бога нет, является аргумент о происходящих в мире смертях, страданиях и трагедиях. Они говорят, что это противоречит тому, что Бог нас любит. Почему, если Он на самом деле существует, то позволяет твориться таким ужасным вещам?

На самом деле, Бог не занимается такими деталями, как это утверждается в большинстве религий. Совсем как я, кидавший дождевых червей в муравейник. Да, они там оказались из-за меня. Это я разворошил муравейник, и поэтому обозлённые муравьи стали раздирать червей в клочья. Тем не менее, их действиями я не руководил. Я лишь начал всё это, предположив, что может потом произойти, однако сам оказался немного покусан. В мои планы это не входило совсем.

Причина большого количества смертей кроется в существовании громадного числа жизней. Большое число страданий способствует появлению большого количества радости. Огромное число трагических ситуаций получается из-за большого количества ликований. Мир находится в равновесии.

Вот в этом и состоит моя работа: поддерживать баланс. Сохранять серым и нейтральным положение вещей.

Меня удивило, зачем Господу для этого нужен я. Почему Он просто не взял и не наладил всё сам? Думаю, это как с разрушенным и опрокинутым муравейником. Я мог бы встать на колени и попытаться его восстановить, но получилась бы просто куча мусора. Я был слишком большим, чтобы опуститься в грязь и правильно укладывать соломинку за соломинкой. Я был слишком большим, чтобы у меня получилось выстроить запутанные ходы.

Когда чаша весов начинает склоняться в одну сторону, я немного нагружаю другую, чтобы выровнять их.

Я занимаюсь обеими сторонами, а не только одной. И работа моя не заканчивается никогда.

В это утро я увидел цвета, когда на заднем дворе играл с собаками во фрисби. Они висели в воздухе где-то вдалеке, переливались синим с вкраплениями тёмно-багрового, словно чешуя какой-то экзотической рыбы.

Таких цветов я не видал уже долго. Заперев собак, я вошёл в дом и включил ноутбук.

Событий в Сети обсуждалось много: смерть парочки знаменитостей, политические скандалы, полицейская жестокость, кошки. Всё, как всегда. Но лишь одна новость бросилась мне в глаза. И как только я её заметил, то казалось, что какой бы сайт я не посещал, какой бы канал не просматривал, она была там.

У одной местной жительницы глубоко в костях обнаружили рак. Дерьмово. Каждая её секунда была наполнена болью. Сильнейшей болью, которую невозможно описать, которую можно только прочувствовать. Женщина публично просила об эвтаназии, умоляла о ней, но её семья публично ей отказала. Они утверждали, что слишком сильно её любят, чтобы сделать такое.

Они любили её очень сильно, и желали вытащить её из лап смерти. Подключили её к машине, которая пикала вместе с пульсом, постоянно были с ней рядом, поэтому считали, что делают всё надлежащим образом. Так что руки их были чисты, и они выглядели добропорядочно и перед Богом, и перед репортёрскими камерами.

Одна половина народа в интернете поддерживала родственников. Якобы человеческая жизнь слишком драгоценная вещь, чтобы сделать такое. Другая половина кричала, что семье надо считаться с её желанием. Позволить ей уйти в лучший мир и покончить со страданиями. Если они по-настоящему её любят, им следует это принять.

Когда я приехал в госпиталь, пресса была тут как тут: с камерами и микрофонами наготове. Накрашенные лица украшали модельные причёски, каждый репортёр отчаянно кидался к любому родственнику той женщины, входившему в больницу или выходившему из неё.

Я прошёл сквозь репортёров, миновал администратора и на лифте поднялся на нужный этаж. Имя женщины было Гейл Флауэрс. Её история стала настолько популярна, что сразу у выхода из лифта дежурила охрана, выполнявшая функции вахтёров. Они проверяли документы, задавали вопросы и искали спрятанные «жучки».

Я направился прямо к ним.

Родственники находились снаружи палаты. Они разговаривали, сбившись в кучу, словно обсуждая план игры. Наверное, в каком порядке им спускаться к толпе репортёров. У меня не было желания прислушиваться к их разговору, так что я прошёл мимо них в палату, где в одиночестве лежала Гейл. Перед ней стоял полный поднос еды, но она не обращала на него никакого внимания. Просто уставилась в потолок и стонала. Дрожащими кулаками она стискивала простыни с такой силой, что набухшие вены на руках были похожи на дождевых червей.

Меня она не замечала. Я улыбнулся ей сверху вниз.

— Привет, Гейл.

Ей пришлось немного повернуть голову, и как только она меня увидела, то стала орать. Взмахнула руками и отшвырнула на пол поднос с едой.

Пока никто не ворвался, я нагнулся и сгрёб её в охапку. Оторвал от кровати хрупкое, невесомое тело и поднял его на руки.

Первыми вбежали медсёстры. Родственники толпились в дверях, засовывая внутрь головы.

— Где же она? — сказала одна из медсестёр. — Вы ведь слышали её крик, не правда ли?

Она обратилась к родне с тем же самым вопросом, и те согласно закивали.

Медсёстры обыскали комнату, санузел, распахнули шторы. Во взглядах, которыми они обменивались, читалось: «Это невозможно», и когда они начали пытаться что-то объяснить родственникам, я вышел оттуда и пошёл в сторону лифта.

Гейл кричала, не переставая. Она изо всех сил колотила меня, но чувствовалось это так, словно она сметала с меня пыль щёточкой. К тому моменту, когда мы вышли к парковке, кричать она перестала. Можно себе представить, какой болью отзывался в ней каждый крик, поэтому я обрадовался, когда она замолчала.

До меня мы ехали, не разговаривая. Она лишь стонала и хныкала, а большей частью просто в упор смотрела на меня.

— Мне очень жаль, что всё так вышло, — сказал я.

Она несколько минут ничего не говорила, затем, запинаясь, произнесла:

— Моя семья… не будет вам ничего платить. Если… если вы на это рассчитывали. Никакой цен-ности для них… я не им-мею.

Когда я её нёс, то заметил, как неприятно от неё пахло, но в машине почему-то запах стал ещё хуже. Острая, отдающая сыром вонь. Будто распылили средство для уничтожения насекомых.

Только я припарковал машину, тут же принялись лаять собаки. Гейл задержала дыхание и прислушалась к ним, и мне показалось, что я уловил на её лице улыбку, но, возможно, это была просто гримаса.

— Как насчёт горячей ванны? — сказал я, после того как поднял её и понёс к дому.

— Пожалуйста, — произнесла она, голова её дрожала. — Не делайте мне б-больно. Я н-не хочу с вам-ми драться. Просто не причиняйте мне боль.

Я пронёс её сквозь входную дверь и поднялся по лестнице. В ванной я усадил её на пол, включил воду, и она начала кричать. Не просто стонать, а именно орать. Я знал, как ей больно. Хотел сказать ей что-нибудь успокаивающее, но говорить я не мастак. Полагаю, по той причине, что у меня никогда не было друзей, чтобы в этом попрактиковаться.

Как только вода достигла нормальной температуры и стала тёплой, я приподнял её и стянул с неё через голову вонявшее несвежее платье. Не потому что был извращенцем, а из-за того, что она не могла сделать это сама. Я удерживал глаза на её лице, чтобы не видеть того, что мне видеть не полагалось, однако, казалось, что ей от этого не легче. Она прикрывалась руками и отворачивалась от меня. По-прежнему плакала, сморщив лицо и всхлипывая сквозь рыдания.

— Не плачьте, пожалуйста, — сказал я, однако она не слушала.

Я снова поднял её, надёжно удерживая под шеей и коленями, и мягко положил её в ванну. Хотя Гейл была сильно испугана, я заметил, что она испытала облегчение, когда вода окутала её тело.

Я повернулся к ней спиной.

— Сидите, сколько хотите. Я пойду на кухню, сделаю что-нибудь поесть. Если вам что-то понадобится, просто меня позовите.

Я вышел, оставив дверь открытой, чтобы её можно было услышать. Она ничего не сказала, однако было слышно, как она плещется под струями воды. Пролежав так долго на больничной койке, полагаю, она сама устала от собственного зловония, и мытьё должно было показаться ей подарком небес.

Спустившись вниз, я выглянул в окно и посмотрел в небо, на синие и багровые мазки. Собаки продолжали шуметь, так что первым делом я направился к ним, чтобы покормить. Почесал их за ушами и погладил по головам.

Я испёк оладьи. Я не знал точно, любит она их или нет, но мне казалось, что они нравятся всем. В детстве я их обожал, а когда вырос, то они стали той едой, которую я готовил себе чаще всего, и которой мне бы хотелось кого-нибудь угостить, но такого человека рядом со мной не было никогда.

Я сделал оладьи с черникой и налил в два бокала виноградный сок.

— Эй? — Голос её был дрожащим от боли шёпотом, однако, несмотря на потрескивание теста на сковородке, я его услышал.

Водрузив последнюю оладью на вершину высокой горки, я вытер руки об штаны и поднялся по лестнице. Я встал достаточно далеко, так что мне было видно только её голову над краем ванны. Глаза её были большими, словно у одной из статуэток, которые собирала моя мама.

— Вода остыла.

Она сказала это, а губы у неё дрожали. Я почувствовал запах шампуня и мыла.

— Я сейчас войду, помогу вам встать, и вытру. Хорошо?

Она кивнула. Она уже не кричала и не боролась со мной, когда я делал то, о чём сказал. Тут я сообразил, что у меня совсем нет женской одежды, так что она надела старую футболку с Бэтменом, которая по размеру ей подошла.

Усадив её на стул за кухонный стол, я не был уверен, что она найдёт в себе силы, чтобы сидеть самостоятельно, но ей это удалось. Она не притронулась к оладьям, однако пригубила сок. Я полил сиропом стопку оладий и, пока она смотрела на меня, начал с жадностью их поедать.

— Вы убьёте меня?

Я ничего не ответил. Просто продолжил жевать.

— Я поняла… наверное, это моя семья… поместила меня сюда.

Она замолчала, ухватившись за край стола. Боль налетела на неё, словно стальная тележка с американских горок.

Я встал, но она рукой остановила меня.

— Я не имею никакого отношения к вашей семье.

— Они не видели вас.

— Меня никто не видел.

Она лишь кивнула, и мы просто молча сидели, пока я расправлялся с оладьями на тарелке, затем сходил за добавкой. С тех пор как мы приехали, собаки лаяли, не переставая.

— Я… давно… не видела собак. Даже на улице не была около года.

Тут она улыбнулась. Её скручивала боль, но улыбка была живой.

— Могу я на них взглянуть? На ваших собак?

Я вытер руки и рот, затем снова поднял её. Она в упор смотрела на меня, что доставляло мне своего рода неудобство, но затем просто сосредоточился на ходьбе.

Продолжаться это больше не могло, нужно было заканчивать. Над нашими головами, словно дыша, дрожали и пульсировали краски. Мне стало интересно, видит ли она их тоже, но не спросил.

Мы добрались до клеток, и лай перерос в настоящий хаос. Едва я опустил Гейл перед ними на колени, собаки стали рычать и бросаться на неё.

Однако она лишь улыбнулась и протянула к ним через сетку пальцы. Собаки тут же заскулили, стали их лизать и тыкаться в них носами. Она рассмеялась, я знал, насколько ей больно, но смех её был прекрасен.

— Почему вы так добры ко мне? — спросила она, не отрывая глаз от собак.

— Потому что в мире слишком много мерзости, — ответил я, поднимая прислонённую к клеткам кувалду. — И единственный способ сохранять равновесие состоит в том, чтобы проявлять милосердие там, где никто этого делать не будет. Уничтожить страдания, чтобы не кормить больше пиявок.

Она ртом прижималась к клетке, целуя собак во влажные носы.

— Спасибо вам, — сказала она.

Обрушившаяся на её затылок кувалда убила её мгновенно. Она была мертва ещё до того, как упала, и, клянусь вам, она улыбалась. Эта её улыбка отличалась от предыдущей: в ней не было боли.

— Не благодарите меня, — сказал я и отшвырнул кувалду. — Я лишь выполняю свою работу.

Как только я её похоронил, синий с багровым поблекли до серого.

Равновесие восстановилось.

Но это было ненадолго.