Крепче стали, острее меча…

Все глубже сумрак, все длиннее тени.

Ровно горит свеча, и мерцает вода в стеклянном сосуде. Так повелось издревле — «В доме своем я встречаю тебя водой и огнем»…

«Я не огонь зажигаю, а душу и сердце свои зажигаю по тебе навсегда».

«Где будешь ты, там и я».

«Отныне и во веки веков».

Вечер. Ярко освещенный салон на первом этаже длинного здания, которое тянется вдоль шумного столичного проспекта. Вместо наружной стены — витрина из отдельных стекол, как в теплице. Прохожие с любопытством заглядывают внутрь, а посетителям открывается вид на далекий город внизу, лежащий под светлым небом среди темных древних холмов, мост над улицей и современный торговый центр напротив, с буквами по фасаду: «АТРИУМ». В общем, хорошее место.

Юный мастер татуировки, в джинсах, футболке с крылатым черепом и пестрой бандане, трудился над заказом уже полчаса. Правда, работа была несложной — какая-то надпись латинскими буквами, шрифт простой, образец на флэшке принесла сама клиентка… Его внимание отвлек только небольшой переполох, когда в проем под крышей влетела синица.

— Ой, она сейчас начнет биться и разобьется!.. — рыженькая девушка-парикмахер, сама чем-то похожая на воробья, вскочила с кресла, отбросив журнал «Афиша».

— Да вы ее не трогайте, она вылетит…

— Это хороший знак, вообще-то! На счастье. — Вторая сотрудница, с буйной копной черных кудрей, на миг отвлеклась от разговора по мобильному, потом снова продолжила беседу. «Да короче!.. Не, ну ты напряжный человек… Что ты мутишь? Что „не могу?“ Да не надо мне извиняться…»

Синица подлетела к мастеру и стала заинтересованно наблюдать за процессом, но тут он решил, что должен сделать перекур.

— …Да ладно, хорош свистеть! Чего тебе неудобно? Это спать на потолке неудобно, а все остальное… Ага… Слышишь, родимый, короче, все с тобой ясно. Да все, блин! Конец связи! — черноволосая выключила мобильник, устало выдохнула: «Ох и козлина…» и, потянувшись, встала навстречу вошедшей посетительнице. — Здравствуйте, что вы хотели?…

…И откуда они ведают, что добрый знак? Это же наше поверье. Только у нас говорили — синивица. Сколько лет минуло, иные люди кругом, иная речь. А слово осталось…

Хорошее слово — фрилансер, правда? Мне тоже нравится. Что-то такое сверкающее, легкое… как полет серебряной стрелы… Да ведь это и значит — вольный стрелок! Или, вернее, копьеносец. Конечно, на самом деле нет у меня никакого копья, да владеть им девушке и ни к чему. Компьютер есть… А говорится так просто потому, что ты сам себе хозяин, и волен наниматься на службу к кому угодно — где платят больше. Например, в бюро переводов.

Такое занятие как раз по мне, — скажу без похвальбы, я с детства легко училась иноземной речи… Английский язык, он простой — куда проще латинского, а с нашим и не сравнить. Да и бумаги эти переводить не трудно, они все похожи: стороны чего-то там обязуются, действуя разумным образом и в надлежащем порядке, соответственно… Иной раз, правда, пишут неясно, так что и десяти строк за час не сможешь перевести. Но тут надо самый смысл уразуметь — и уже на своем языке писать, как внятнее… А ходить на работу не надо, можно вставать и ложиться когда захочешь. И переводить хоть днем, хоть ночью. Чаще, правда, и днем, и ночью, — особенно если срочный заказ, как этот: учредительный договор, двадцать два рабочих дня, триста восемьдесят страниц… Но деньги мне очень нужны. Чтобы побывать в этом городе снова.

Вале, говорили там на прощание. Будь здоров. Сальве — здравствуй, привет тебе…

На такси, на городском транспорте, на крышках люков — буквы SPQR: Senatus Populus Quiritium Romanus, «сенат и граждане Рима». Граждане Рима больше всего любят говорить по мобильному. Толпы народа, бесконечные магазины и кафе, туристы в шортах, с фотоаппаратами и рюкзаками. Всюду полно древнеримских сувениров и тех, кто их покупает: капитолийскую волчицу размером с сигаретную пачку, голову или бюст античной богини, пластиковые легионерские доспехи.

Нормальный современный город, в котором древние руины выглядят как декорации — и впечатление усиливается от того, что они дополнительно украшены декорациями современными, даже живыми. Рядом с Колизеем жуют пиццу и пьют пиво гладиаторы, цезари и центурионы, — на случай, если кто-то пожелает увековечить себя в компании древних римлян. Желающих хватает, особенно женского пола. Иногда кто-нибудь из этих ребят неожиданно замахивается мечом на туристку помоложе и посимпатичнее, та жизнерадостно визжит, окружающие спешно выхватывают видеокамеры. В общем, очень интересно.

Чтобы эффект от созерцания Колизея оказался наибольшим, приходите к его подножию на закате: к этому времени зажигается подсветка.

Тянет меня в этот город, будто силой влечет. И нет покоя.

Будем опять жить… Забудем, кто есть мы…

Что было, что будет… Что еще ты мне нагадаешь, расена, жендча с рода ини?…

Ми не ворожея…

Хоть раз еще свидеться. А больше мне ничего не надо.

Это написано в любом путеводителе: вода здесь до сих пор течет из горных источников по водопроводам, построенным еще до новой эры.

А вкус у нее другой. Ведь раньше она была дождевая, ее дарил квадратный кусочек неба в кровле атриума. Тысячи невидимых капель срывались с высоты и, на миг сверкнув в полутьме, с ровным плеском падали в бассейн недалеко от очага, так что небесная вода соседствовала с земным огнем — и текла дальше, в подземный колодец… Атриум, мост между небом и землей, сердце каждого дома, обитель родных богов… Так было…

Мерцающий вечерний город — как луг, полный светляков. И не разберешь, где Коллина, где Палатин… если они еще есть. В этом городе и раньше можно было заплутать, а уж теперь, наверно!.. Интересно, Субура хоть в чем-то осталась прежней? Шумная днем, глухая и темная ночью, мешанина домов и кривых переулков, мощеных гравием, толпы лихого сброда… Под вечер, говорили, лучше туда не соваться. «Я не боюсь ходить одна»… А Этрусская улица? По-прежнему ли о ней идет молва, что там живет бессовестный народ и те, кто торгует собой?… Может, название и есть — на карте. А того города нет все равно.

Ну, а этот, другой, — хуже он или лучше? Не разглядеть. Он прячется за мелькающими огнями реклам, за холодным светом витрин, этот новый город, который по-прежнему называют вечным. Красивый столичный город, похожий на все столичные города… Не лучше того. И не хуже. Просто другой.

А его жители? Они такие, как есть, кому-то могут нравиться, кому-то нет. Прежде всего, они не потомки… тех. Разве что наследники — не по крови, а по праву нового жильца, занявшего дом после смерти хозяина. Он открыл кассу в прихожей, за плату показывает найденный им антиквариат и, чтобы развлечь гостей, рядится в одежды прежних владельцев.

Туристы, туристы — и поодиночке, и с экскурсиями. Посмотрите налево, посмотрите направо, на эти камни, овеянные дыханием веков, хранящие отпечаток седой старины… К Колизею по утрам приезжают несколько грузовиков с битым мрамором — чтобы желающие могли урвать кусочек древнего Рима на память. Ну это пускай, — а то бы и правда остались от него рожки да ножки.

Форум — в основном, реконструкция. Туристы с мороженым и колой лазят по мрамору, как муравьи. Шумная толпа. Хотя ведь и раньше так было… И тоже хватало здесь приезжего люда… Разве что без фотоаппаратов.

«Есть ли что суетливей форума? Но и там можно жить спокойно, если деться некуда. Хотя, если б можно было располагать собой, я бежал бы от одного вида, не то что от соседства форума»… Так было…

Здесь останавливались, провожая человека в последний путь. И его наследник или ближайший родич говорил о нем похвальное слово, рассказывал обо всех его славных деяниях, чтобы запечатлеть их в памяти живых…

«В заключение я скажу, что ты все заслужил, но далеко не за все нам удалось воздать тебе по заслугам. Твоя воля — закон для нас; если окажется возможным еще в чем-нибудь исполнить ее, мы не преминем.

Да хранят твой покой боги… Прощай! Мы все последуем за тобою — в том порядке, который нам назначит судьба».

Женщинам плакать громко и голосить было нельзя, надо было держаться достойно. В законе так и говорилось — «воя на похоронах не поднимать». Даже потом, в тот самый миг… когда зажгут погребальный костер… Считалось, что не слезы нужно проливать по умершему, но кровь, — такая жертва будет угодна его душе. И там, возле костра, заставляли рабов сражаться насмерть. Так было заведено. Это потом уже бои стали показывать в цирке, на потеху толпе. А раньше — только на похоронах…

А поминали на девятый день, как сейчас… так повелось издавна.

«Да вознаградят вас боги, друзья, и да пребудут они милостивы к вам, странники. Идите и возвращайтесь здравыми и невредимыми. А вы, бросающие здесь цветы, да живите долгие годы…»

Когда-то на Форуме стоял камень, от которого начинался отсчет главных дорог страны. Отсюда и поговорка — все дороги ведут в Рим. Особенно в туристический сезон. Вокруг постоянно снуют люди, так что даже не выберешь свободного места, чтобы отснять хоть несколько фотографий… Конечно, в интернете можно найти снимки лучшего качества, чем сделанные самой. Вот разве что тебя на них не будет. А зачем это нужно? Чтобы показать другим — смотрите, я на фоне древнего Рима? На других наплевать. Ну, а для себя — не нужно тем более. Говорят, на память… Как будто иначе можно забыть. Я и так всегда помню о том, что была здесь…

Здесь, где вливалась в Форум улица Аргилет, был храм двуликого Януса, охранителя входов и выходов, покровителя всех начинаний. Во время войны врата храма распахивали настежь — чтобы бог выступил на помощь воинам. И закрывали только после того, как воцарится мир. Так вот, многие за всю свою жизнь не видели этот храм закрытым…

Словно некие силы постоянно толкали их к войне. Говорят, жажда власти над другими народами… Не только. Да, они полагали, что народ, происходящий от самого Марса, призван быть владыкою мира. Но это было потом. А тогда они были вынуждены воевать, чтобы выжить среди сильнейших соседей, — ведь натиск бедствий был таков, словно их и впрямь ниспослали бессмертные боги, желая знать, выстоит ли римская доблесть… И вынуждены были захватывать чужие земли — потому что своей, неплодородной и скудной, не хватало на всех. Так повелось, что лишь земледелие и войну они считали достойным занятием. Хваля доброго мужа, хвалили его как умелого хозяина и славного воина. А все остальные дела считали равно далекими от правды и справедливости, — презирали и торговлю, и ремесло, а ростовщичество было для них хуже разбоя…

И так о них пошла слава, что римляне считают войну прекрасной, потому что война по-латыни — «bellum», а «прекрасная» — «bella». И что проигрывают они сражения, но не войны. А побежденные ими расены из Вей, те, кому довелось полураздетым и безоружным пройти под позорным ярмом, говорили злее: «римляне, как саранча — убьешь одного, придут десять…»

— …А я хочу себе сделать руны, — рыжая, подойдя к девушке, сидящей на кушетке, рассматривала ее нательную роспись. — Меня вообще прикалывает все такое, древнее… Только не могу решиться…

— Почему?

— Так… как-то… пока не решилась. А очень больно?

— Да нет! Вы попробуйте.

— Ну, как-то…

— Вы же видите, сколько людей это делают. Значит, ничего страшного.

— Ага. — Черненькая обернулась, продолжая водить феном над головой клиентки. — Помнишь того, с волком? Рисунок, наверно, два часа выбирал из каталога, все мозги Лехе продолбал… Короче, выбрал — такой зверский волчара, пипец: типа оборотень, на луну воет, и так из пасти кровь, бэ-э. «О, вот это супер, вот это супер…» А потом потерпел двадцать минут и говорит — все, я больше не могу! Давайте завтра!

— И что, не пришел?

— Ну, тут — куда ты денешься… когда разденешься! — Она хмыкнула. — Пришел, доделать же надо.

— Ой, а я так люблю мистику, где про оборотней, и все такое… — рыжая задумчиво вздохнула. — Нет, я понимаю, это как бы силы зла, но мне их как-то всегда жалко… Особенно этот фильм, где Том Круз, такая лапочка, прям на слезу пробивает! Блин, ну как он называется?… «Интервью с вампиром!» Недавно шел по НТВ, вы не смотрели?

Девушка покачала головой.

— Ну, если будут повторять — посмотрите! А у вас вообще кабельное или спутник?

— Вообще-то у меня нет телевизора…

— Это как?…

— Ну, так… Нет.

Черненькая снова резко обернулась и уставилась на нее, что-то напряженно соображая.

— А! Вы, наверно… верующая, да?!

— Нет, нисколько. Просто он мне как-то… не нужен… — она пожала плечами и вдруг от души рассмеялась. — Может, я не умею его смотреть?

— Пипе-ец… Я лично без телека жить не могла бы, это сто процентов! «Комеди клаб» всегда смотрю, «Наша Раша», — поржешь, расслабишься… Да, а я подумала, вы какая-то сектантка, что ли… Еще смотрю — юбка длинная, ну, думаю, все понятно. У нас соседи были из баптистов, так им вера запрещает смотреть. Только я с них угорала: как зайдут за чем-нибудь, так и зырят на экран! У себя дома, типа, нельзя, а в гостях можно… Такой прикол!.. Да, а вы что — совсем не верите в бога?

— Я думаю… тем, кто выше нас, все равно, верим мы в них или нет. — Она, помолчав, улыбнулась. — Достаточно их просто уважать.

Вошел мастер, а следом за ним — еще одна посетительница, и к ней поспешила рыженькая.

— Значит, краситься будем… У вас орех?

— А? — та не расслышала, рядом жужжит фен.

— Я говорю, у вас орех?

— Что??…

— Цвет! Цвет у вас какой? Орех?!

Услышав сдавленный всхлип и боковым зрением увидев, как клиент извивается на своем ложе, мастер задал закономерный вопрос: «Что, больно?» Потом они смеялись оба.

— А вообще как ощущения?

— Хорошо.

— Ну, ты экстремал, беспонтово!

— Да нет, я не замечаю просто…

Он усмехнулся.

— Да, каждому свое…

— То есть?

— Многие говорят, типа сильная боль. А есть еще варианты… я тут на днях одному штрих-код набивал, так он вообще потерялся.

— Как?

— Ну, сознание потерял! Неадекватный человек, конечно… Но я к тому, что у всех своя реакция… Вот ты так, вроде тебе в кайф. Что, реально ничего не ощущаешь?

Рассмеявшись, она призналась, что вообще-то ей невыносимо хочется спать — две ночи без сна, опять срочный перевод.

Она не всегда занималась переводами, но об этом лучше не вспоминать. И тогда она не носила длинные юбки, а одевалась совсем по-другому. Как и положено при таком занятии.

Людей все меньше, туристская толпа начинает редеть. Да, ведь там написано — ун'ора прима дель трамонто, закрывается за час до захода солнца…

«Любуясь сейчас античной архитектурой, мы любуемся скелетами».

Колонны храма Сатурна белеют, как кости. И, как кровь, сквозь них пламенеет закат.

Все глубже сумрак, все длиннее тени.

А тогда…

Тогда этого храма здесь еще не было, его построили через одиннадцать лет. И освятили в тот день, когда издавна полагалось чествовать бога, — в день сатурналий, семнадцатого декабря. Это был праздник окончания жатвы и зимнего солнцестояния, время отдыха и забав. В городе устраивались пышные гулянья, игры… А дома тоже праздновали весело! Комнаты украшали зелеными листьями лавра, щедро накрывали стол, звали гостей — и даже рабов сажали рядом, как равных. Дарили друг другу подарки, на счастье: глиняный светильник, красивые восковые свечи… еще лепили разное из теста — маленьких богов, человечков, зверей… тоже в подарок…

А через много веков христиане постановят, будто бы рождение их бога надо отмечать именно в конце декабря. Так им довелось примириться с обычаем, которого не смогли отменить все их законы.

Самого храма нет и сейчас, есть копия. Да и то, как бы он мог сохраниться, если в средние века добрые католики пасли скот на месте нечестивых языческих святилищ, и это место так и называлось — кампо ваччино, коровий луг. Так что из камней, разбросанных здесь, настоящих — немного. Ну, например, вот этот, черный, испещренный загадочными письменами, на могиле Ромула. Прочитать эту надпись так никому и не удалось — только одно слово, «царь»… Рассказывали, что когда жена Ромула пришла на могилу, с неба спустилась звезда и зажгла ее волосы. И она вознеслась на небо и тоже стала звездой. Красивое сказание — а может, и быль, кто знает. Ведь столько лет прошло, а в древности всякие дива случались… Известно одно — с той поры в Риме превыше всех женщин почитали вдов, которые хранят верность умершим супругам.

И на свадьбе, по обычаю, ждали, пока взойдет вечерняя звезда. Наверно, та самая. Потом жених и его друзья с оружием в руках уводили за собой невесту, как бы похищая ее из родительского дома, и при свете факелов провожали в дом жениха, и он должен был перенести ее через порог. Брал в руки зажженный светоч и кубок с водою и говорил: «В своем доме я встречаю тебя водой и огнем». А она отвечала ему такими словами: «Где ты, Гай, там и я, Гайя»… И обвивала дверь пряжей — в знак того, что будет хорошей женой, из тех, о ком говорят: «сидит дома, прядет шерсть». Может, иная и заскучала бы от домоседства, но вздумай она вольнее себя вести — это было бесчестье для мужа. Да на таких и не женились, кто привык к вольности… Вообще законы были строги. Знатный человек мог взять в жены только девицу, равную себе по рождению. И преступить этот закон не смел никто. Правда, позднее его отменили… через много лет…

А обручальное кольцо было железным, и его надевали на безымянный палец левой руки — откуда идет вена к сердцу.

Странно: когда пришлось побывать на том месте еще раз, оно как будто стало другим. Может быть, потому, что все еще больше занесло снегом… А может, и не только поэтому.

Те же черные камни, и белые холмы, как оплывшие свечи, и деревья, черные на белом, и молчание вокруг. Все так же… и все по-другому. Наверное, так и должно быть.

Разве можно когда-нибудь вернуться на то же место? Нет — как нельзя дважды войти в одну и ту же реку. А тогда был день, который можно пережить лишь единожды…

«Где будешь ты, там и я»…

Путеводитель, конечно, вещь нужная. Но вообще интереснее бродить наугад — выбирая первую попавшуюся улицу на карте… Ну, хотя бы вот эту.

Ярко светит солнце, по-утреннему бодрые экскурсанты спешат занять столы в уличном кафе. Гид вещает что-то обычное — посмотрите туда, посмотрите сюда, — но по-английски, так что невольно прислушаешься. «Мы с вами находимся на улице Биссолати. Обратите внимание на кинотеатр „Фьямма“. Его название примечательно тем, что хранит память о давно ушедших веках. Некогда здесь был поворот на виколо делле Фьямме — переулок Пламени. Назывался он так потому, что, согласно описаниям старинных авторов, в этом переулке — у стен древней виллы Массимо — стояла загадочная скульптура, изображающая руку в огне. Существуют разные мнения о том, кто и когда ее создал, а также о ее символическом значении, но исследователи так и не пришли к единому выводу…»

Возле мэрии — знаменитая Капитолийская волчица. Раньше ее статуя находилась на Форуме, но жила она, по легенде, именно здесь. Возвышаясь над площадью, она кажется белой на фоне облаков и задумчиво смотрит на людей, копошащихся внизу. Глаза у нее женские и почему-то грустные. Может, она знала, что пройдет время, и один из этих смешных человечьих детенышей, жадно припавших к ее сосцам, убьет другого?

Волчицу создали враги римлян — те, кого они называли этрусками. И, наверно, поэтому что-то в ее оскале напоминает загадочную улыбку на лицах этрусских статуй. Она знала, какая судьба ждет победителей, разграбивших Клевсин, Руселы и Вельсну…

«Архитектурный ансамбль Капитолия — идея Микеланджело, от рисунка на мостовой до дизайна и расположения фасадов дворцов: палаццо Сенатори, палаццо Консерватори и палаццо Нуово. В центре площади на пьедестале возвышается конная статуя Марка Аврелия»…

Здесь очень красиво. Но неужели это та самая площадь?

Храм Юпитера Капитолийского… Да, вот на этом месте… И не подумаешь, что здесь высилась такая громада. Тарквиний Гордый замыслил возвести его — не столько во славу бога, сколько в знак своего царского могущества, из тщеславного стремления возвеличить свое имя. Он силой принуждал народ трудиться на постройке, тяжко карая непокорных. Но, видно, даже сам Юпитер разгневался на него за неправедные дела, потому что не позволил царю увидеть храм завершенным. Достроил его свободный римский народ, свергший царскую власть…

Они почитали наших богов. Только стали называть их по-своему: Сатра и Велха нарекли Сатурн и Вулкан, богиню Уни — Юноной, Менрву — Минервой… Не боясь земных владык, они не привыкли унижаться и перед небесными — и поклонялись им, не теряя достоинства. Войдя в храм, став перед лицом бога, восседающего на престоле в короне и с жезлом из молний в руке, оставляли ему дары и говорили: «Я даю, чтобы ты дал». И твердо верили, что, получив свою дань, бог исполнит желаемое — по справедливости… Правда, еще больше, чем грозных богов пантеона, они чтили своих семейных ларов — хранителей дома и очага, и тех, кто помогает растить урожай, и духов гор, источников и деревьев, а еще богов Чести и Верности, Победы и Согласия. И, не ведая облика этих божеств, обращались к ним так: «Кем бы ты ни был, мужчиной или женщиной»…

А еще полюбили ворожбу — они ее называли этрусским знанием. Гадали, как водится, по копьям, по печени жертвенных животных, по голосу и полету птиц. Ну например, если ворон летит слева — быть беде. Если справа — это хороший знак, на счастье…

— А можно от вас позвонить?

— Что, деньги на счету кончились?

Она сказала, что у нее нет мобильного, и он, конечно, не поверил, но дал свой, — стационарного телефона здесь не было. Поверил в следующий момент, когда она, набрав номер, так и не нажала кнопку вызова.

— Атас, я в шоке!.. А почему ты не заведешь мобильник?

— Да не нравится мне. С ним, как на привязи.

— А, типа напрягает, что могут достать? Так отключила, и все!

— …О, к нам кто-то идет. Толстое красивое животное! — девушки приветствовали серого кота на окне, не видя, что в это время вошла новая посетительница — тоже довольно внушительных габаритов… Коту под общий смех насыпали корма, и он, окинув всех важным взглядом, неспешно приступил к трапезе.

Рыженькая подошла, стала возле карниза с китайскими висюльками:

— Ой, я смотрю, и прям колотит. Вот так иглой по коже… — она передернулась, видя, как выступает кровь, смешиваясь с краской. — А вам как?! Ну, вы, наверное, привыкли!

— И правда, уже седьмой раз. Стоит только начать, потом еще тянет…

Узоры на ее запястьях, плечах и щиколотках были одни и те же — ломаные линии и завитки, и еще что-то вроде свастики, только не из углов, а с закругленными концами.

— А этот рисунок, он что-нибудь значит?

— Его называют «Колесо жизни». Очень древний знак, символ вечного движения… А еще солнечной энергии, четырех главных стихий, четырех сторон света и времен года. — Та засмеялась. — В общем, можно выбирать, что по душе.

— А что означает эта надпись? — рыжая попыталась прочесть буквы, которые, выходя из-под иглы, браслетом охватывали предплечье. — Это на каком языке?

Разве можно, путешествуя по этому городу, не побывать ни в одном музее? Их здесь вообще очень много, но лучше всего, наверно, вот этот — римской цивилизации. Там должно быть собрано все самое главное!

Монолитное темно-серое здание, дверь мерцает в темной глубине колоннады, как вода на дне колодца. Внутри неожиданно тихо.

Главное — это Колизей, Ватикан и фонтан Треви. А здесь туристы бывают редко.

Статуи, и правда, как живые. Их создатели считали, что нет нужды лгать в портрете — личность римского гражданина и так драгоценна, и его никто не приукрашивает, потому что он и так уважаем повсюду. Герои времен Республики: воин в доспехах или государственный муж, облеченный в тогу, суровые лица, жесткие складки одежд.

«Еще и тогда владели римляне всею вселенною…»

Погибель в богатстве, подрывающем силы… После завоевания Греции римляне познакомились с роскошью, переняли от побежденных любовь к искусствам и всяческим развлечениям. Дань, взятая с греков, была такой большой, что граждан освободили от налогов. Римляне увидели, что можно жить не только в войне и трудах, и постепенно изменили заветам предков — стали возводить вместо прежних скромных домов пышные дворцы и украшать их, проводили дни в праздном досуге.

Многие больше не хотели служить на благо отечества и, пользуясь обретенным богатством, нанимали вместо себя солдат. Это было в конце Республики, а потом прошли несколько веков Империи, и Рим все глубже увязал в роскоши и разврате… Ко времени нашествия варваров в городе уже не осталось людей, готовых пожертвовать ради него не то что жизнью, а даже покоем и благополучием.

«Один добрый римский язычник стоит шести дюжин пресмыкающихся ничтожных отбросов общества, ударившихся в фанатичную иноземную веру!»

Они предали даже своих богов.

Как мы.

Призрачная улыбка на лицах этрусских изваяний… Историкам до сих пор почти ничего не известно об этом народе — кто они такие, откуда пришли на эту землю и куда исчезли. Есть предание, что они, спасаясь от гонений римлян, скрылись в глубокой пещере, а вход закрыли каменной стеной. И поныне там, в подземелье, хранятся их сокровища и священные книги… Конечно, это всего лишь легенда. На самом деле римляне дотла разорили города этрусков, а что не сумели разграбить, рушили и предавали огню. Из богатого наследия уцелела лишь малая часть, и то, что сохранилось, на века стало тайной: большинство надписей на этрусском языке не разгаданы по сей день. И никто не знает, почему эти письмена вырезали на бронзовых зеркалах…

…Когда-то от далекой звезды отделился луч и ударил в землю, и рассыпался на множество осколков, — это и были первые зеркала. Они хранили в себе свет неведомых миров, отражая божественную мудрость. Люди научились создавать их подобие из бронзы, и эти зеркала, творение рук человеческих, тоже стали окнами в иной мир. Боги запрещают смертным смотреть по ту сторону, взглянешь — и погибнешь! Но, читая слова, написанные на зеркале, можно войти туда, где есть тайна сна мертвого и сна живого, а в тайне — зримое и незримое. И познать то, что скрыто от людских очей… Что было, что будет…

Мои роче тои… рому давойу…

Я не боюсь ходить одна, все самое худшее со мной уже было. Когда хочется проклясть свою красу, потому что ничем не смыть этот липкий налет, остающийся после чужих взглядов и рук. Он исчезает бесследно лишь в глазах того, кто впервые взглянет на тебя по-иному…

Не знаю, был ли он на самом деле — этот осколок зеленоватого металла, который, если в него всмотреться, вдруг становится похож на поверхность озера с тысячью мерцающих глаз. И где я его нашла, и сколько мне тогда было лет. Может, это привиделось во сне… Я помню одно — ослепительно яркий полдень, холод металла на моей детской ладони.

«Тойе е ти нивть… дле нъжи…» Вот тебе нить для связи… Откуда я знаю эти слова?

Пластинка усеяна почти неразличимыми черточками, треугольными, полукруглыми — словно крохотные зрачки смотрят на меня из зеленой глубины. И я тоже вглядываюсь все пристальнее, пока муть не застилает глаза. А потом не вижу ни металла, ни своей руки, ничего вокруг. Вижу совсем другое, — закатное небо, и жаркий месяц в нем, как серьга. Поля темнеют вдали.

Гаснущий день отражается в круглых щитах. Жарко дышит пламя костра.

Люди возле темных шатров… да йе тени живьве…

А лиц не видно, и слов не разобрать — все снова исчезло.

Это стало моей любимой игрой, — я называла ее «смотреть картинки». Вначале они были смутными, как будто проступают из-под воды. А потом стали сменять друг друга и с каждым разом становились все четче, и слова я слышала яснее — сразу вспоминая, что они значат. Иногда звучали только слова, отдельно, — будто кто-то говорит вслух. Чаще всего по ночам, перед тем как заснуть… Хотя горести бывшие не сочтешь, однако нынешние горше… Слова сплетались в одну светлую нить. Споры прошлые не считайте… Бесконечная светлая нить, она все вилась и вилась. Место свое обступите цепью — будете его защищать днем и ночью!.. Она вилась, эта нить, и тянулась куда-то вверх, и звала меня за собой. Не место — волю! За мощь его радейте!.. Она вела, влекла меня за собой, светлая нить, свитая из слов. Будем опять жить… Будет все в прошлом… Забудем, кто есть мы… И, закрыв глаза, я видела будто со стороны, как протягиваю к ней руки, встаю и иду следом, а потом, наконец проваливаясь в сон, в тот же миг чувствовала, как падение превращается в полет, и вдруг просыпалась — там…

Я не хочу, да и не могу говорить плохо о женщине, которая меня воспитывала. Она часто напоминала о том, как я должна быть ей благодарна — и, конечно, имела на это право. Сладить со мной бывало нелегко, так что, может, от родителей мне доставалось бы еще больше… И, наверно, в тот день я действительно вывела ее из себя, если она выбросила в мусор мою коробку, где лежали разные мелочи. Нечего тащить в дом всякую дрянь.

Наверно, этот осколок металла был там, в коробке… Не помню. Плакать я, конечно, все равно не стала — назло. Тем более, что эта игрушка была мне не очень нужна, — тогда я уже могла видеть и без нее. Можно смотреть на воду, на стекло, в огонь. А порой можно и никуда не смотреть, просто закрыть глаза. Все равно это приходит само — или не приходит вовсе.

…Будем опять жить. Будет все в прошлом — забудем, кто есть мы. Чада будут, нивы будут, прекрасная жизнь — забудем, кто есть мы.

Расеюния чарует очи, никуда не деться от нее. Живы еще чада ее, ведая, кто они в мире.

Тусклая бронзовая гладь, испещренная волнистой рябью письмен… Вода Тибра — такая, как прежде. Река бежит среди высоких бетонных стен, покрытых зеленоватой патиной водорослей.

На набережной — киоски с сувенирами, лотки с мороженым, туристы.

Вечереет, и солнце перекатилось за правый берег. Если перейти по мосту, окажешься на холме Яникул.

Прогулочный парк, играют в волейбол, едят бутерброды, пьют пиво. Карусель. У подножия памятника Гарибальди, воздвигнутого на огромной белой тумбе, целуются парочки. Отсюда вы можете насладиться великолепным видом на Вечный город, раскинувшийся внизу, словно море огней. Это подарит вам незабываемые романтические ощущения.

Две тысячи девятый год ныне, — как говорится, от рождества… или, лучше, новой эры. Стало быть, две с половиной тысячи лет минуло с тех пор… Он был молод и знатного рода, Гай Муций по прозванию Корд, что значит «поздно рожденный».

Он жил в этом небольшом городе за рекой, в Риме. Когда там случалось бывать кому-то из расенов — то бишь, из тех, кого римляне звали этрусками, — они потом рассказывали, что Рума — город дикий, под стать его жителям, народу буйному и беззаконному. Что, украшенный лишь оружием и доспехами, снятыми с убитых врагов, он являет собой зрелище мрачное, грозное. Что нет там ничего красивого, радующего око…

И правда, там не найти было ни роскошных палат, как в Клевсине и Вейях, ни святилищ с пышным убранством, ни изваяний из мрамора и бронзы. Всего несколько высоких домов: храм Юпитера на Капитолийском холме, храм Весты на небольшой торговой площади — форуме. Улочки узкие, извилистые, лишь кое-где вымощены речной галькой. Простые дома из сырцового кирпича разбросаны по склонам холмов, среди густых рощ, оврагов и топких низин. В этих гиблых местах таилась болотная лихорадка — и каждый год собирала страшную дань…

Но это был его родной город. Здесь он восьми дней от роду, с крохотным золотым мечом на шее, был принесен в храм и наречен по имени. Здесь делал первые шаги и впервые взял в руки оружие. Здесь он в день своего семнадцатилетия принес первую жертву богам, отдав на их алтарь золотой амулет, потому что кончилось его детство, а мужчине не подобает носить золото — ведь только железо приносит победу! Это был его родной город, он любил его и был готов защищать… Как же иначе?

Вокруг города высилась крепостная стена, за ней тянулись пастбища и пшеничные нивы, протекал Тибр, желтый от песка и ила, — граница римских земель. А на другом берегу, с холма Яникул, начинались владения могущественных соседей — расенов. Но уже много лет в Риме правили их соплеменники, и они привыкли считать этот город окраиной своей державы, а на его жителей смотреть свысока. Не зря, дескать, говорится: каким болотом плыть, той и славе быть… Да и что тут скажешь, если дикий мятежный сброд не ценит чести, незаслуженно выпавшей ему на долю. Разве это не великая милость судьбы — пребывать под мудрой и справедливой властью царей расенской крови!

Сто семь лет там царствовали потомки расенов, и последним из них был Тарху — Тарквиний Гордый. Еще римляне называли его надменным и жестоким, да так оно и было… Волю сената и народа он презирал — не внимая ничьему совету, объявлял и заканчивал войны, по своей прихоти заключал договоры и нарушал их. Вопреки законам творил суд, лишал жизни и добра всех, кто был ему неугоден или подозрителен, приговаривал граждан к казням и изгнанию… Но наконец и сам он был изгнан из Рима. И прибыл в Клузий — по-нашему, Клевсин, — просить помощи у царя Ларса Порсенны. А тот немедля двинулся на Рим с вооруженным войском.

Говорили, что никогда прежде не бывало в сенате такого ужаса — настолько могущественным был тогда Клузий, столь грозным было имя Порсенны… Отраженный в своем первом натиске, он решил перейти от приступа к осаде: выставил стражу на холме Яникул, а лагерь расположил на равнинном берегу Тибра, собрав к нему отовсюду суда — и для надзора, чтобы не было в Рим подвоза продовольствия, и для грабежа, чтобы воины могли переправляться при случае где угодно. Скоро римские окрестности стали так опасны, что даже скот оттуда сгоняли в город, не решаясь пасти его за воротами. Бедный люд освободили от пошлин и налогов: пусть платят те, у кого хватает дохода, с неимущих довольно того, что они растят своих детей…

Он готов был отправиться в путь сразу же, едва пришла к нему эта мысль. Но только рассудил, что, пойдя без ведома консулов и втайне от всех, может быть схвачен римской стражей как перебежчик — и сперва явился в сенат. Сказал, что хочет переплыть Тибр и, если удастся, проникнуть во вражеский лагерь.

— Не грабить, не мстить за разбой, — нечто большее задумал я совершить, если помогут боги…

Все понимали, о чем он, знали, что ему не вернуться живым. Но ведь он и сам это знал. И ему сказали — иди.

Войти в лагерь было легко, да к тому же, он ведал и нашу речь, и обычаи… И одет был так же, — плащ спадает складками, обнажая правую руку, и на плече заколот пряжкой. Так все ходили. А с лица ведь не узнаешь, где расен, где римлянин. Особенно если волосы не очень темные, и глаза…

Придя, он попал в густую толпу народа перед царским местом. Там как раз выдавали жалованье войскам, и казначей, сидевший рядом с царем, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Этот человек всегда смотрел спесиво, а наряд носил пышный, не хуже царского… И, боясь спросить, который из двух Порсенна, чтобы не выдать себя незнаньем царя, римлянин совершил то, к чему толкнул его случай, — вместо царя убил казначея…

Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен охраной, и его приволокли к царю.

Был вечер, все темнее становилось вокруг. Только возле царского трона горел жертвенник, и отблески пламени плясали на лицах… Стоя перед разгневанным царем, на окрик: «Кто ты, как твое имя?» — он проговорил очень спокойно:

— Я римский гражданин.

В толпе зашумели, взъярились, кто-то выкрикнул: «Ах ты, римская погань!» Тогда у нас говорили так… А он даже не обернулся — и продолжал, будто не слыша, обращаясь к одному царю:

— Зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить. И делать, и претерпевать сильное римляне умеют…

Так он это молвил, словно ведет речь о самом обычном. Старый царь взглянул на него зорче:

— Патриций? А род свой позоришь таким бесчинством! — видно, это имя было ему известно. — И много вас, римских граждан, тебе под стать?

— Я не один.

Было черно вокруг, и река едва виднелась, а дальше — тьма. И кто знает, что он видел в этой темной дали, и почему смотрел в нее так долго… Потом снова обернулся к царю:

— Многие следом за мною ждут той же чести. Если угодно, готовься каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у порога. Такую войну объявляем тебе мы, римляне! Не бойся войска, не бойся битвы, — будешь ты с каждым один на один.

Вокруг закричали люто — «Смерть ему!» И правда, это ли не дерзость — в столь грозной доле не устрашаться, а устрашать других… Нет бы кинуться в ножки царю, — и всем бы пришлось по нраву, и, глядишь, вымолил бы себе легкую смерть. А так Порсенна велел развести вокруг костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой.

— Ну, что молчишь, римский щенок? Не боишься огня?…

Его обступили со всех сторон. И отовсюду скалилась глумливая злоба.

— …римская падаль… ничего, шкуру подпалить — заговорит…

Он посмотрел на царя, окинул взглядом тех, кто стоял подле него. И чуть усмехнулся — так, будто говорил: ну и мразь же вы! А потом вдруг стремительно шагнул к жертвеннику, из которого вырывалось пламя, и положил правую руку в огонь.

Кто-то дико вскрикнул, потом стало очень тихо. А он, стоя перед царем, молча смотрел ему в лицо, меж тем как огонь сжигал его руку, и жег ее, будто ничего не чувствуя… и так сгубил… покуда царь не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить его от алтаря.

И, взглянув ему в глаза, царь на миг заслонился — будто ему грозила опасность от безоружного человека, который сам себя обрек на пытку…

— Отойди, — сказал Ларс Порсенна. — Ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю.

И среди мертвой тишины отдал ему меч, протянув оружие с возвышения. Он принял меч левой рукой. Потом его и прозвали — Сцевола, что значит Левша…

— Поскольку в такой чести у тебя доблесть, — сказал он царю, — прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста римлян поклялись преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой. А за мною последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!

По воде пробегали дрожащие отблески от факелов дозорных, и только поэтому Тибр был виден в ночи. А когда огни гасли, темная гладь реки вновь сливалась с окружающей тьмой, и осажденный город, лежавший на другом берегу, тоже утопал во мгле. Казалось, рассвет не наступит никогда… Но все же придется дождаться утра. Там, в городе, заступила в дозор новая стража, и впотьмах они встретят как врага любого, кто будет пробираться подобно ему — с вражеской стороны, во вражеской одежде… Да ведь никто и не ожидал, что он вернется…

Отойдя в сторону, он сел под стеной одного из крайних шатров. Вокруг затаилась глубокая черная ночь, мелькали пляшущие тени от костров и тени людей, слышался настороженный говор. А придя сюда, он слышал звон кубков, и пьяные выкрики, и смех. Здесь знали, что рано или поздно ослабевший город за рекой падет — нужно лишь выждать, — и шумно праздновали будущую победу. Но в эту ночь едва ли кто-то осмелится продолжать веселье, если рядом бродит вражеский лазутчик, посягнувший на жизнь царя, а следом за ним готова прийти толпа убийц… Изредка он ощущал на себе пристальные взгляды, но ему было все равно. На него внезапно навалилась парализующая усталость, постепенно начал одолевать полубред, и только усилием воли он заставлял себя оставаться в сознании. Огонь снова жег его с той же беспощадной яростью, терзая руку, охватывая все тело, а потом жар сменялся ледяным холодом, но боль от раны не отступала ни на миг. Временами он чувствовал палящую жажду. И ненависть. Ко всем, кто окружал его здесь, к тому, кто уберегся от его меча, но прежде всего к самому себе — за то, что не смог убить…

Рядом мелькнула тень и застыла. Он повернул голову. Та самая девушка… Ее побелевшее лицо виднелось тогда в толпе, странно выделяясь среди других лиц — настолько искаженных злобой и ненавистных ему, что все они будто сливались в одно. Она тогда почему-то смотрела так, словно ее саму должны сжечь заживо… И так же смотрела сейчас. Не в себе она, что ли, эта лагерная девка? Подступив ближе, она склонилась над ним, вздрогнула и на миг отвела глаза, и, судорожно вздохнув, прошептала что-то, так тихо, что он не расслышал, а потом снова молча уставилась на него. Он хотел сказать ей, чтобы шла отсюда, но, видно, она прочитала это в его глазах и сама шарахнулась прочь — только звякнуло ожерелье и зашуршал подол… Да что взять с девчонки, — похоже, многие здесь решили, что он не простой смертный. Это было ясно из того, как перед ним расступались, из шепота, доносившегося вслед… Будь он посланцем богов, уж наверное, не ошибся бы так непоправимо! И ваш царь сейчас был бы мертв. «Ты свободен»… разве теперь важна для него свобода? Хотя еще может статься, что его невольная ложь обернется правдой. Пусть пока нет никакого заговора, и пусть не будет трехсот, кто решится последовать за ним, — но за нескольких он готов поручиться, как за себя самого! И другой окажется удачливее… да помогут ему боги…

В небе кружились звезды. Внезапно почувствовав, как взгляд застилает мутная пелена, он закрыл глаза и прислонился головой к стене. Наверно, прошло не очень много времени, когда он снова услышал тихие шаги, звон серег и браслетов. Выйдя из-за шатра, она присела рядом. В руках у нее был белый лоскут.

— Давай завяжу… — и осторожно дотронулась до его плеча, словно уговаривая. Он резко отстранился. Глядя ему в глаза, она все с той же бесконечной осторожностью взяла его руку.

— Позволь. Я потом уйду… Так ничего?

Он и правда почти ничего не почувствовал, — боль была где-то внутри, а сверху обугленная плоть уже не отзывалась на прикосновения. А у нее чуть дрожали пальцы — может, ей было страшно смотреть на рану, где под черными струпьями сгоревшей кожи и сгустками запекшейся крови светилась кость….

— Ты не смотри, — услышал он ее голос. — Сожжено это не огнем, а золою…

Заря утренняя до полудня… Что за дурь она там лепечет?… Вечерняя до полночи… Зарок до слова… Губы у нее шевелились почти беззвучно, повторяя какую-то заумь. Ключ в камень, замок в воду… Поймав его взгляд, она глубоко вздохнула, склонилась ниже, и он разобрал только прерывистый шепот, что-то вроде «пусть на меня…» Потом завязала узел на полотне и осталась сидеть неподвижно, держа его руку на коленях.

— Ты исцелишься… и… у тебя все будет хорошо.

Он усмехнулся. Она взглянула ему в глаза и, едва заметно покачав головой, коснулась ладонью его лба. Рукава у нее соскользнули, обнажая выбитые на теле рисунки, — по обычаю, этот их странный узор. Витые линии и острые зубцы на белых тонких запястьях… Ее ладонь была прохладной, и это легкое прикосновение словно унимало жар.

— Ты пить хочешь?

Он неопределенно мотнул головой и промолчал, так что это можно было принять и за согласие и за отказ, — не хотел просить ее о чем бы то ни было, но и прогонять вроде ни к чему… Она быстро встала и исчезла в темноте. Вскоре появилась, неся кувшин. Налила воды в резной кубок, протянула ему. Стараясь пить не жадно, он искоса рассматривал ее лицо, неясно видневшееся в далеком отблеске костра. На голове у нее была широкая узорчатая лента, как у всех этрусских женщин, несколько прядей выбились и спадали на виски, а дальше волосы разметались по плечам.

Допив, он отдал ей кубок и, помедлив, проговорил:

— Спасибо.

Ее ресницы дрогнули. Ясно, что она может здесь делать только одно — быть утехой каждого, кто пожелает… Да, говорят, и все их женщины распутного нрава… Но он все же спросил:

— Кто ты?

Она помолчала.

— Меня зовут Дарина… — и, словно угадав, о чем он думает, отведя взгляд, тихо закончила: — Мне уйти?

— Как хочешь. — Он и сам не знал, хочется ли ему, чтобы она ушла. Она замерла рядом, так, что даже дыхания не было слышно, а потом снова протянула руку, отвела со лба его слипшиеся волосы.

— Как же ты смог… сделать такое… — не договорив, она закусила губу. — Я позову врача?

— Не надо. — И, видя, что она хочет встать, повторил более твердо: — Нет!

Он невольно дернул рукой, огненная волна боли снова захлестнула его, и он как в тумане видел рядом испуганные глаза и, словно издалека, слышал отчаянный шепот — все, все, я не иду, — а потом, когда боль постепенно схлынула, увидел, что она сидит, вся сжавшись, будто оцепенев. Ну, а ей-то что? Странная девица, — и впрямь словно не в себе… И отчего она взялась ему угождать, — из любопытства, от скуки? Так досадили свои, что готова услужить врагу? Или… теперь можно не считать его врагом?… И она просто… Это было бы хуже всего — потому что это правда! Переведя дыхание, он с холодной усмешкой взглянул на лежащий рядом меч и отвернулся, — далекий свет вдруг как-то так лег на лезвие, что слепил глаза. «Ты свободен»… «и будешь жить долго». Вот — приговор?… Нет, боги не осудят его на это, неужели он прогневил их… так сильно…

— Ты уже выиграл свою войну.

Наверно, он говорил вслух, — или она умеет читать мысли?

— И не только свою, а всего Рима. Царь Порсенна завтра отправит послов с предложением о мире… «Этот народ непобедим», — таковы были его слова…

— Ты не лжешь?!

— Да, пожалуй, я ошиблась. — Уголки ее губ чуть дрогнули в улыбке. — Не завтра, а сегодня. Видишь, уже светает… День будет ясный…

«Тин буда еснои»… Небо на востоке начинало бледно синеть, повеяло свежим утренним ветром. Сумрак рассеивался, и теперь он лучше разглядел ее лицо. Она была не такой юной, как ему показалось вначале — похоже, его ровесница. И очень хороша собой.

— А вот ты думал… неправду. — Она помолчала, глядя куда-то в сторону, в предрассветную мглу. — Ты будешь сражаться, пока жив.

— Что еще ты мне нагадаешь?

— Я не ворожея… Но и не слепа, вижу, с кем говорю… Твоя мать должна гордиться тем, что родила такого сына. А твоя жена — что ей выпала честь иметь такого мужа.

— Матери я не помню, и у меня нет жены. — Он сам не знал, почему сказал ей это, — ведь кто она ему?

— Значит, большая честь ожидает ту, кто станет твоей избранницей…

— Уж не ты ли на это надеешься? — он усмехнулся, наблюдая за ней. Этот разговор немного отвлекал от боли, от лихорадочных мыслей, — обычный разговор, какой ему случалось вести множество раз с подобными ей. Ведь она такая же, как все эти девки, на которых не женятся, которых можно просто взять, когда появится желание, — как берешь чашу вина. Или не такая?

Она задумчиво посмотрела ему в глаза и спокойно улыбнулась, словно не заметив насмешки.

— Наверно, я была бы плохой женой. Потому что не стала бы ждать, пока ты вернешься с войны.

— Утешилась бы с другим?

— Пошла бы за тобою следом!

— Вот как… У вас женщины навязывают свою волю мужчинам? — Усмехаясь, он с любопытством взглянул ей в лицо. — Наверно, поэтому мы издавна побеждали вас, и так будет впредь.

Она не успела ответить. Послышались шаги, и, вынырнув из зыбкого сумрака, рядом замаячила чья-то мощная фигура.

— А, вот ты где! А я тебя все ищу…

Новоприбывший ступил к девушке, рывком обхватил ее за плечи.

— Хед еле… Иди сюда… — и, рассмеявшись, с силой прижал ее к себе. — Что, не признала?… Идем, согреешь мне постель…

— Прочь, акоене! — она яростно рванулась. — Я не хочу!

— Да ну? Вчера ты была поласковей!

— Оставь ее!..

— А ты что за… — тот замолчал на полуслове, встретив взгляд противника и одновременно почувствовав холод лезвия на своем горле. И взгляд, и сталь обещали верную смерть, но та, что во взгляде, была страшнее. Отшатнувшись, этруск отступил на несколько шагов.

— Это ты, римлянин… Ну что ж, уступаю…. — и, хрипло переведя дыхание, оскалился в ухмылке. — Бери ее себе, — верно, у вас в Риме нет таких красоток!

Они снова остались одни, в предрассветной тишине и полутьме. Он вернулся на то же место у стены, положил меч по левую руку — как теперь будет всегда. А девушка стояла, не шевелясь, не поднимая глаз.

— Прости, — с трудом выговорила она.

— За что? — он удивленно взглянул на нее. Не ответив, она передернула плечами, словно от холода, и еще ниже опустила голову.

— Я не такая… Поверь…

— Это дело твое.

Она выпрямилась, резко, как от удара, и молча посмотрела ему в глаза. А потом, прежде чем он успел что-то подумать, опустилась перед ним на колени, обняла его за шею и поцеловала в губы, и он услышал шепот:

— Я всегда буду помнить тебя.

В следующий миг, порывисто отстранившись, она встала. Шорох платья, тихий звон украшений — и она исчезла, словно растворилась во мгле.

Царь поверил его словам и на другой же день отправил в Рим послов. Устрашило его и первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков. И он сам предложил римлянам условия мира: пусть они возвратят ему часть вейянских владений, захваченных в прежнее время…

Мир был заключен, и Порсенна увел войско с Яникула и покинул римскую землю.

Римляне объявили свою державу республикой. Хорошее имя, правда? Они же и придумали его первые, на их наречии это значит — «общее дело»… А вместо царя стали каждый год избирать двух патрициев на должность консулов, и те правили поочередно — по одному месяцу. Само слово «царь» сделалось ненавистным для слуха свободного римлянина. Был даже издан закон о тех, кого подозревали в стремлении к царскому венцу, и этим честолюбцам грозила смерть, если подобный умысел был доказан.

«Не во власти царей, но во власти свободы находится римский народ; уже решено, что скорее врагам, нежели царям, распахнут они ворота; конец свободы в их Городе будет и концом Города — таков общий глас».

А про Тарквиния Порсенна сказал так: «Для мира или для войны, пусть ищет он пристанища в другом месте»… И царь-изгнанник, некогда прозванный гордым, бежал в Кумы, где жил в забвении и умер бесславно. Говорят, его последние слова были полны злобы против «ложных друзей, которым он уже не в силах воздать по заслугам»…

Прекратив войну с римлянами, Порсенна отправил своего сына Аррунта осадить Арицию, но войска расенов были окружены и разбиты. Лишь очень немногие, потеряв полководца и не найдя никакого пристанища ближе, добрались до Рима; иные затем отправились домой, а многие остались здесь… Им дали в городе место для поселения, которое потом назвали Этрусской улицей.

Погибель в богатстве, подрывающем силы… Так было написано на бронзовом зеркале, из тех, что искусно делали расенские мастера. И пророчество сбылось. По прошествии лет Расеюния была захвачена римлянами, ее города, блиставшие пышностью и великолепием, стерты с лица земли, язык забыт на века. А сам народ сгинул бесследно — как пыль развеявшись среди победителей, покорно усвоив их закон, нравы и речь, как милость приняв римское подданство.

Ему тогда, в награду за доблесть, выдали сенаторы поле за Тибром. С тех пор это место долго еще называли Муциевыми лугами… Нет, теперь уже не найдешь, где это, — город вон как раскинулся, по оба берега, даже на Яникуле дома стоят сплошь…

А он потом сражался одной рукой. Прославился во многих битвах, командовал римскими войсками.

Его род прервется. Но через много лет потомки дальних родичей с гордостью примут его прозвище — Сцевола — и будут именно его считать своим предком. Каждому хочется прикоснуться к славе…

О нем напишут знаменитые историки — Тит Ливий, Плутарх, Луций Анней Флор, Кассий Гемина, Секст Аврелий Виктор, Валерий Максим.

Луций Сенека, известный своей мудростью, будет упоминать о нем неустанно. «Ты видишь, как человек, не вооруженный для борьбы со смертью и болью никакими наставлениями, но укрепляемый лишь воинской стойкостью, сам себя казнит за неудачу! Он стоит, презирая врагов и пламя, и смотрит, как с его руки на вражеский очаг падают капли, и не убирает ее, сгоревшую до костей — покуда Порсенна не позавидовал славе того, чьей пыткой любовался, и не приказал убрать огонь против его воли… Он мог бы действовать в чужом стане с большей удачей, но с большим мужеством не мог.»

И на пороге третьего тысячелетия одна из римских улиц будет носить его имя.

Но тогда… тогда он не знал ничего этого. Был только огонь, и лютая боль, и вокруг лишь те, кто хотел его смерти…

А хоть бы и знал, все едино. Просто потому, что за рекой был этот город, который он очень любил… И ему, а не себе, желал он славы, Гай Муций по прозванию Корд, что значит «поздно рожденный».

Настолько могуществен был Клузий, столь грозно было имя Порсенны…

Серые шершавые стены, сырой полумрак, пустота. Бесформенные углубления в булыжной кладке, каменная пыль на земле. В узких проходах, освещенных люминесцентными лампами, проложены деревянные мостки для экскурсантов. Чтобы кто-то не отстал от группы и не заблудился, открыт только один маршрут — по нему можно снова выйти в город, к колокольне XII века.

Здесь проводились раскопки, и теперь считается, что лабиринт на самом деле был просто системой водоканалов. Археологи не нашли здесь ничего, что могло бы стать сенсацией — ни несметных сокровищ, ни могилу самого царя.

И не найдут, конечно… Никто не потревожит прах грозного владыки, захороненный в недосягаемой глубине надгробного холма, лежащий в позолоченном саркофаге за дверями богато изукрашенной гробницы, которую стерегут золотая птица-страж с пятью тысячами птенцов и двенадцать коней из чистого золота. Может, это и к лучшему — этрусские заклятия, охраняющие покой мертвых, с веками не теряют силы!

До Рима отсюда недалеко, два часа пути. Прежде доехать можно было разве что за три дня. А дойти — на седьмой день, под вечер… Лишь бы добраться засветло, — осенние дни коротки. Там и днем, говорили, легко заблудиться, а в темноте… «столько смертей грозит прохожему, сколько ты на дороге встречаешь отворенных окон…» Так было…

Незаметно спускались сумерки. Подойдя к дому, он увидел, что возле двери темнеет чья-то фигура, закутанная в плащ. Невольно взялся за меч, шагнул ближе.

— Ты?…

Она вскинула голову, и закатный луч осветил ее лицо. Волосы, как тогда, рассыпались по плечам. И она тихо проговорила:

— Здравствуй.

— Почему ты здесь?

— Я просто хотела узнать, как ты живешь. Если ты не рад меня видеть, скажи, и я уйду.

— Да нет, я… — он потянул кольцо на двери. — Входи.

Она переступила порог атриума, освещенного лишь квадратным отверстием в потолке, и на миг замерла, окидывая взглядом пустынное помещение. В полумраке холодно блестело оружие на стенах. Последние капли недавнего дождя, скатываясь с кровли, с едва слышным плеском падали в водоем среди каменных плит. Она тревожно обернулась:

— Может быть, к тебе должны прийти…

— Нет, я никого не жду.

Он небрежным знаком отослал прочь раба, вышедшего навстречу. Помедлив, сел на каменную скамью у стены и, видя, что она все еще стоит в нерешительности, кивнул ей на место рядом с собой:

— Что же ты, садись…

Сев рядом, она сбросила плащ. На ней было простое темное платье, ни серег, ни ожерелья. И только черные узоры украшали руки вместо браслетов.

— Ты разлюбила золото? Помню, ты была увешана им с головы до ног… — он усмехнулся, пристально разглядывая ее. — Откуда ты пришла? Наверно, у тебя в Риме родные или друзья?

— Не все ли равно…

— И правда.

— Мне просто захотелось узнать, что с тобой, вот и зашла.

— А что со мной? Слава богам, все хорошо.

— Знаешь, в Клузии до сих пор говорят о тебе…

Он молча пожал плечами.

— А твои сограждане разве уже забыли о том, что ты принес им победу?

— Каждый из них поступил бы так же. Я не лучше и не хуже других… и меньше всего хочу, чтобы обо мне говорили на всех перекрестках! Ну, что ты так смотришь?

— Я думаю — по нраву тебе это или нет, но о тебе будут помнить еще много веков… Ладно, все. — Она на миг запнулась. — Лучше скажи, как твое здоровье.

— Что ж, я здоров. Рана зажила. А так… — он с усмешкой помолчал. — Теперь меня называют Левша.

Она быстро посмотрела на него, и в ее лице что-то дрогнуло. Она опустила глаза, бережно отвернула плащ, скрывавший его искалеченную руку. Тихо коснулась шрамов и, склонившись, прильнула к ним лицом. И если бы те слова, что она проговорила еле слышно, могли исцелить его, если бы ее слезы могли сгладить страшные следы огня, а губы могли успокоить ту давнюю боль, за это она сама приняла бы любую пытку и смерть.

— Ну ты что… — он поднял ее голову. — Нечего меня жалеть, ясно? Пока я могу удержать меч, надеюсь еще послужить Риму.

— Я знаю. Так и будет! — Слезы мешали ей говорить, и он вдруг понял, чего ей до сих пор стоил этот спокойный тон. — Я не из-за этого… Просто… Я так боялась, что ты…

— Что я? Как видишь, я жив. Что же ты плачешь… Дарина… — он впервые назвал ее по имени. Привлек ее к себе, и она молча уткнулась ему в грудь. Он долго смотрел на ее склоненную голову.

— Я тоже… помнил тебя.

Она замерла. Потом, словно боясь чего-то, медленно подняла залитое слезами лицо.

— Правда?

Он кивнул.

— Не плачь.

— Я больше не буду. — Она послушно вытерла слезы и улыбнулась. — Это я… так…

«Моя красавица»…

«Родной мой. Родной».

«Хорошо?»

«Да… да, о боги, да… Ты мой хороший… Радость моя…»

Ее волосы разметались по краю постели и казались черными в полутьме. Светильник давно погас, напоследок смутно озарив ее тело, доверчиво и покорно распростертое перед ним, счастливое усталое лицо. Синий свет луны наплывал из атриума сквозь щели в завесах, и вокруг стояла зыбкая мгла, — как в тот миг, когда они видели друг друга последний раз…. всего несколько месяцев назад… а почему кажется, будто прошло несколько веков?… Время исчезло. Тишина.

— Ты останешься в Риме?

— Не знаю. — Она помолчала. — Пока не придется уйти.

— Ты не свободна? — как он не подумал об этом раньше… Она взглянула на него, словно не понимая. Потом улыбнулась:

— Не думай, я не беглая рабыня… У меня нет хозяина. И никого нет. Ни здесь, ни… вообще.

— И ты пришла… одна?

— Я не боюсь ходить одна.

В сумраке он почти не мог разглядеть ее лица, но чувствовал, что она не отрываясь смотрит на него.

— Я просто очень хотела увидеть тебя еще раз.

Стемнело. Догорает огонь, и сквозь стекло мерцает вода.

«В присутствии хранителей четырех стихий, перед лицом великих богов

я обручаюсь с тобою этим кольцом.

Под звездами, под ликом луны и под сводом небес произношу перед тобою этот обет.

Своим телом, своей кровью, своей душой, своей судьбой, словом и делом

я клянусь тебе в беспредельной верности.

Клянусь силою всех заклинаний и ключами всех замков.

Клянусь сотворением мира и днем моего рождения.

Клянусь днем, когда я окончу все эти радости земные, все страдания мирские

и закрою глаза свои навсегда.

Клянусь жизнью, смертью и посмертием своими!

Клянусь именем Венеры, всех ярче сияющей,

клянусь именем Орка — вечного стража теней.

Клянусь огнем Небес и водами Стикса, которые священны для людей и богов,

для всего живого и мертвого!

А если я преступлю эту клятву,

да покарают меня владыки моей стези, в чьих руках моя судьба.

Да поразят меня все силы неба и земли, незримые и всемогущие, кем бы они ни были!

Пусть кровь в моих жилах обратится в прах, глаза ослепнут, и сердце разорвет грудь,

если преступлю я мою клятву, данную тебе сегодня.

Слово мое крепче стали, острее меча, и нет ему переговора.

Где ты, там и я.

Стало так отныне и во веки веков.»

Как тихо… И ни души вокруг. Никто не придет, сюда не приходят уже давно.

Только птица взлетела с дерева, осыпая снег. И ее одинокий голос, прозвучавший в ответ, замер в ночи.

Белые холмы, как оплывшие свечи. А хозяева их безвестны.

Черное зеркало плит. Лиц не видно, и слов не разобрать… да и ни к чему. Пусть будут свидетели безлики — им не нужны глаза, чтобы видеть. Пусть безымянны и немы — но не солгут перед теми, кто ведает их имена.

Под белой пеленой, в черной мгле гаснет цепочка следов.

Тойе е ти нивть… дле нъжи…

А за оградой — в глухом переулке смутно белеет снег, тускло мигает фонарь. Остов недостроенного здания на пустыре залит мертвенным светом. Из глубины района, из-за коробок пятиэтажных домов, неотличимых друг от друга, доносятся рваные отзвуки дискотеки. Дальше — мрак, тишь, безлюдье.

Этот город тоже стоит на семи холмах. И тоже хранит в себе немало древних тайн, хотя его все больше изменяют с каждым годом, словно стремясь изуродовать и затмить его подлинный образ… Да, по правде сказать, в нем почти не осталось мест, которые напомнят о том, что когда-то он звался матерью городов этой земли. И сюда приезжает меньше туристов, и не так бойко торгуют прошлым вразнос.

Но здесь, на этой пустынной окраине, как будто бы и вовсе ничто не может напомнить о былом, — тем более, о бывшем в тех местах, которые отделены от этого города долгими часами пути. Смотреть здесь не на что… А разве это так важно?

Разве важно, что видит глаз — письмена на бронзовом зеркале, мрамор руин или асфальт окраин. Разве важно, каков узор на пелене, скрывающей суть… Что лжет больше — груды мертвых камней на месте разрушенного храма или его современная копия? Ни то, ни другое не передает его истинный облик. Он отражается только в глазах смотрящего — либо нигде…

Единожды бывшее — вечно. Что было, что будет — едино.

Помнишь? Авил, ени ака поло маква…

Годы, они как поле маково… И торна-дорога темна.

Поле времен лежит во тьме по обе стороны узкой тропы, а мы ощупью бредем по ней, видя лишь то, что под ногами. Скелеты древних стен, бетонный остов недостроенного дома — они равно хранят незримый образ бывшего и будущего, их озаряет один и тот же призрачный свет, который не в силах рассеять вечную мглу… Проникнуть сквозь нее может только твой взгляд — если он обращен вовнутрь.

— Это на латыни. Имя одного человека, который жил много лет назад.

— А чем он занимался?

Помолчав, она стала рассказывать. Мастер, тоже прислушиваясь, перестал водить иглой.

— …Да… Жесть!

— Вообще ужас, — рыжая вздохнула. — Как это можно, вот так вот себя заставить…

— Значит, можно… в принципе. Это же в реале было, я так понял.

— Ну да… он им хотел доказать… но все равно ведь страшно было, наверно…

— Наверно. Просто бывают ситуации, когда надо на это забить! — он сосредоточенно помолчал. — Я тут недавно делал надпись, тоже по латыни… Классно так звучит, ща вспомню… «Дважды побеждает тот, кто побеждает самого себя!» Ну, не всем дано, без вопросов…

Черноволосая прищурила свои желто-зеленые глаза.

— И раньше не всем было дано. А сейчас, так вообще.

Мастер посмотрел на нее:

— Ну чего, и сейчас есть — выдерживают пытки… На войне там…

— Так то когда их пытают, ладно! А то — сам! Есть разница?

— Не, ну это да. Просто ты так обобщаешь… — он усмехнулся. — Вообще есть такая тема: «Откуда ты знаешь, на что ты способен и на что ты не способен!» Это тоже какой-то мудрец говорил, по-моему…

Он нашарил на столе сигареты и поднялся с места.

— Круто, да… Это если он с собой так мог — наверно, и своих легионеров потом строил… по полной программе! Там у них в армии вообще было жестко, я читал. Если взвод отступил, каждого десятого расстре… казнили, то есть. Перед строем.

— Ни фига себе.

— Зато полмира завоевали! И правили тысячу лет!

— А вы что, на историческом учитесь?… Надо же… А так клево рассказываете, вроде сама все видели… Как кино смотришь! — черноволосая хмуро помолчала. — Вот это мужик, я понимаю. Не то что, блин, теперешние.

Рыжая медленно кивнула, о чем-то раздумывая.

— Знаете… наверно, у него там в городе семья была, и это он ради них…

— Да ну! При чем здесь это. По-моему, такие люди вообще обычно… сами по себе. — Черненькая неожиданно улыбнулась. — Жалко, тогда фоток не было! Так бы посмотреть, какой он был на вид, да? Интересно.

— Ну, если бы были фотки, он бы и царя узнал сразу и не ошибся! — та снова длинно вздохнула. — Хотя… его бы тогда, наверно, и убили сразу же… А этот, главное… ну, царь, — значит, вот так вот стоял и смотрел?… Садист какой-то!

— Да с пленными всегда так, по-зверски… а как в Афгане было, а в Чечне?

— Вообще подумать — сколько лет люди все воюют, воюют… Как было все, так и есть.

— Ну хорошо, а вот прикиньте так на секунду, сейчас была бы война, да? И что, здесь у нас хоть один бы такой нашелся? Нет.

— Так в ихнем городе он тоже был один такой…

— Ну так ведь был же!

Рыжая встала и пошла к раковине. По пути приостановилась, посмотрела в темное окно, за которым плыл сверкающий поток машин, и внезапно проговорила:

— Да кому мы нужны, нападать на нас!

— Ага. — Черненькая негромко фыркнула. — Вот поэтому и не нужны… — и обернулась к той, которая молча слушала их разговор. — Да, а я что хотела спросить… А вы сама там не были? В Риме.

— Нет.

— А не хотелось бы побывать?

Она покачала головой.

— Не знаю, может, я не смогу объяснить… Я смотрела очень много фото, видео… И поняла, что, если мне придется там побывать, это ничего не изменит. Потому что города, который я хочу увидеть, нет. — Она помолчала и улыбнулась, глядя куда-то в сторону. — Вернее, он есть, но… не там.

— Как это? — рыжая остановилась с чайником в руках. — А где?

— Нет, а я как бы понимаю… Серьезно! — другая снова слегка нахмурилась и замолчала, наматывая на палец кольца черных волос. — В смысле, что это… ну, как бы нельзя объяснить…

Мастер вернулся и вскоре закончил работу.

— Ты это самое… Заходи еще как-нибудь!

— Спасибо. Правда, я думаю, что на этом остановлюсь.

— Да нет, я в плане — так, пообщаться! Ну, если будешь рядом… О''кей?

— Ладно.

— Слушай… а ты сейчас сразу домой?

— Да, я очень спешу. Счастливо! Пока, девочки.

Я вышла. Уже стемнело, над проспектом светились огни реклам. На самом деле я и правда спешу: заказ, как всегда, срочный и не маленький, так что и вечером, и ночью будет чем заняться. Деньги мне все равно нужны, хоть я и не собираюсь покупать авиабилет. И больше не думаю о том, что надо будет поехать туда.

Не «наконец-то поеду», а «надо будет»… Я думала так, потому что в душе знала — я не найду там того, что ищу. Оно никуда не исчезло, оно есть, — как те прозрачные тени, что порой проплывают в глазах и ускользают, едва хочешь их рассмотреть… а иногда они встают перед внутренним взором с невероятной четкостью, обретая краски, живую плоть и кровь. Только место здесь ни при чем.

И среди дорог, ведущих в этот город, нет мне верных путей земных.

Нет земных рубежей на полях веков. Что было, что будет — едино…

«Нет и не будет конца шествию нашему по земле…»

Я не смею верить, и все же надеюсь: пусть только там, откуда нет возврата, пусть лишь в тот час, когда будут сведены все счеты и отданы все долги — но окончательно сбудется то, что виделось мне в зеркале земных снов, отражающем потустороннюю явь. Потому что в этом мире не было для меня ничего лучше этих видений. А в мире ином, если мне позволено будет поклониться тебе, для меня не может быть большей награды. Ведь это будет значить, что всей жизнью своею я вымолила право на те слова, которые осмелилась произнести однажды…

«Где ты, там и я»…

Как тогда, я стану перед тобою на колени. А ты положишь ладонь мне на голову и скажешь, что ждал меня.

— Встань, — скажешь ты мне. — Ты очень хорошая.

Не смея поднять глаз, я отвечу:

— У меня столько было… всего.

— Ничего не было.

И ты обнимешь меня, и, взглянув тебе в лицо, я спрошу:

— Ты правда прощаешь меня?

— За что?

— За то, что я была… такой…

— Я знаю тебя одну — ту, которая обручилась со мною. А до прошлого мне нет дела. Слушай меня раз и навсегда: ты честна передо мной и перед теми, кто выше нас!

И может быть, что глаза мои, столько раз смотревшие на тебя во сне, будут неясно видеть тебя сквозь пелену слез, и губы, столько раз шептавшие твое имя, лишь неслышно дрогнут в ответ на твои слова:

— Я ждал тебя. И мы будем вместе — отныне и во веки веков.