Красные боги

Конец вместо предисловия

Передо мной дверь. Тяжелая дверь из черного блестящего дуба. Я уже держусь за ручку и хочу ее открыть. Но колеблюсь. Во мне происходит борьба. Зачем я иду? Что я там буду делать? Ведь я не курю, почти не курю. Время от времени пять-шесть трубок, в часы послеобеденного отдыха и безделья. Шесть трубок среднего размера – чистые пустяки. Любой настоящий курильщик подтвердит вам, что это пустяки. Однако почему же сегодня вечером я пришел сюда? Почему?

Я стою в комнате позади китайской лавчонки в самом центре шумного Холона[1]. Зачем я здесь? Я задумываюсь. Мое присутствие здесь кажется мне настолько диким и безрассудным, что я уже отдергиваю свою руку от двери и собираюсь идти назад через магазин почтенного Чен Така, который занимается продажей драгоценных шелков и редкостных китайских безделушек, а кроме того, поставляет опиум избранному кругу любителей из порядочных людей, неспособных его выдать.

Да, я уйду. Так будет лучше. Я уже собираюсь повернуться, чтобы идти назад. Но в этот самый момент судьба решает за меня по-иному. За моей спиной в темноте раздается чей-то недовольный хриплый голос:

– Проходите же. Не топчитесь на месте.

И тогда, инстинктивно нажав ручку, я толкаю дверь и вхожу. Волна едкого запаха обволакивает меня, а мое сердце окунается в благовонную и дурманящую затхлость единственного в мире аромата – шандао.

Дверь захлопнулась. Человек, бывший позади, отстранив меня, проскользнул вперед. Пока он разговаривал с выбежавшим навстречу боем[2], я успел его рассмотреть.

Он был очень высокого роста, сутулый и необыкновенно худой; худоба его еще больше подчеркивалась просторным белым костюмом, висящим на нем, как на вешалке. Если бы не проскальзывающая в чертах лица несомненная молодость, его можно было бы принять за старика, умирающего и уже при жизни превратившегося в скелет. У него была такая нервная походка и такие отрывистые и быстрые движения, которые свойственны постоянным курильщикам, особенно в те моменты, когда они готовятся к жертвоприношениям своему богу.

Впрочем, что мне за дело до этого субъекта? Вот он прошел в глубину комнаты и исчез в дыму. Не знаю почему, но я облегченно вздохнул после этого и сам прошел вперед к бою. Он улыбнулся мне, открыв свои покрытые черным лаком зубы, и показал на свободное место на одном из широких деревянных диванов, стоящих вдоль стен. Я сел и сказал бою:

– Бамбуковую трубку. Среднего размера.

Время исчезло. Сколько часов прошло? Не знаю. И не хочу знать.

Из бамбуковой трубки, почерневшей от опиума, я вдыхаю смертельный и сладостный дурман. Глубоко и долго затягиваюсь, а потом откидываюсь на подушку и смотрю, как выходит из моих ноздрей едкий дым и, завиваясь в кольца, медленно поднимается к потолку.

Тишина. Только комочки липкого шандао потрескивают на огоньке у головок трубок. Полумрак. Слабый свет китайских фонарей затемнен шелковыми абажурами и почти не проникает сквозь клубы дыма.

Невыразимый, непередаваемый запах курильни! Он – все. Кроме него, мне сейчас ничего не нужно в мире. Вся жизнь сосредоточена в этой безграничной сладостности, наполняющей мои вены, проникающей в мозг костей. Мне легко, спокойно.

Восьмая или десятая трубка? Не все ли равно. Я закрываю глаза. В моем мозгу проносятся образы и видения другой жизни и другого мира. Мысли, скрытые в глубоких извилинах мозга, дремавшие и не появлявшиеся в сознании, сейчас колышутся, живут. И это одна из особенностей шандао: когда опьянение от него пройдет, эти мысли не забудутся, не исчезнут в бездне забвения, а оживут вновь уже наяву.

Мне хорошо! Весь мир доступен. В мире все возможно. Все возможно. Все.

Но не это! Нет, это невозможно. Невозможно и недопустимо, чтобы трогали и толкали курильщика, чтобы отрывали его от грез.

Я открываю глаза и вижу, что чья-то рука лежит у меня на плече. Кто этот нахал? Голова моя еле-еле поворачивается, и я с трудом поднимаю свой взгляд на того, кто не знает правил, кто не умеет уважать пьяный покой курильщика. Я смотрю ему в лицо, сначала с негодованием и презрением, потом с удивлением.

Мне кажется, что я не в первый раз вижу лицо, склонившееся надо мной. Да-да, я уже видел эти глубокие и черные глаза. Но где и когда?

Он заговорил глухим и хриплым голосом, называя меня по имени.

– Здравствуй, Жак. Ты удивлен? А я узнал тебя сразу, как только ты вошел и лег на диван рядом со мной. Я сказал тогда себе: вот тот, с кем я провел детство, и кто меня не узнает, потому что я слишком рано состарился, настолько рано, что кажусь чужим даже другу детства. Не подумай, что я опьянел или обезумел от опиума. Нет. Я выкурил двадцать пять трубок. Это как раз та доза, которая нужна мне, чтобы ум стал ясным и чистым. Я ждал этого состояния, прежде чем начать с тобой беседу. Ты спрашиваешь, кто я такой? Я же сказал тебе. Лучший друг твоего детства; мы с тобой долго жили бок о бок, вместе играли, делили друг с другом детские радости и печали. Не вспоминаешь? Это меня не удивляет. У тебя всегда была посредственная память. Ну, а опиума ты, кажется, выкурил слишком мало, чтобы твоя память обострилась.

Он остановился на минуту, как будто желая дать мне время подумать самому. Но я ничего не припоминал. Опиум окутал мою душу спокойной мудростью, я остро воспринимал, хорошо слушал, но своей воли и инициативы не имел.

Я молчал, и он заговорил снова:

– Ну, хорошо. А ты помнишь Динар? Роскошный, блестящий на солнце пляж в Порт-Блан? Зеленую воду в бухте, где мы купались в жаркие июльские дни? Дачу, где мы проводили каникулы? А позже – школу, в которой я учился и куда ты приходил ко мне, Колониальное Училище? И осенние вечера в Люксембургском саду, где мы бродили с тобой по аллеям с белыми статуями?.. Не помнишь? Ничего?

Он наклонился надо мной и улыбнулся. Я рылся в своей памяти. Сцены, о которых говорил этот друг детства и юности, действительно имели место. Их я помнил, но его самого – нет. Я не знаю, кто он. Я не мог больше смотреть на него и в досаде, что не могу его вспомнить, опустил глаза.

Тогда он опять стал говорить сам. В голосе его появилась печаль и словно какая-то таинственность.

– Не помнишь? Ну что ж. Я не вправе сердиться. Открой глаза и погляди еще раз на меня. Попробуй всмотреться в меня подольше и повнимательнее. Да, меня трудно узнать. Волосы мои поседели, лицо побледнело от лихорадки, кожа вся в царапинах, кости вылезают наружу. Я безобразен и похож на отвратительную морщинистую маску китайской трагедии. Я только что вышел из больницы, пролежав четыре месяца в постели. Четыре месяца, а перед этим я перенес жесточайшие страдания и муки, несколько дней жил под страхом ежеминутной смерти. Да, это могло сделать человека неузнаваемым, и я не виню тебя, потому что перед входом сюда я сам в ужасе отступил от зеркала, увидав в нем незнакомое безобразное и изнуренное лицо. Я приехал в эту страну крепким, здоровым и молодым. Вот, едва прошел год, и я теперь уже не человек, а лоскут, обрывок. Я не живу, а медленно умираю. Надо ускорить конец, надо исчезнуть совсем. Исчезну, и ничего не останется, никто не затоскует о Пьере Люрсаке.

– Пьер!

Должно быть, я крикнул это очень громко. Два-три курильщика с соседних диванов недовольно заворчали на нарушителя тишины, возмущающего покой их священнодействия. Я не обращал на них внимания и, протянув руки, повторил несколько раз:

– Пьер! Пьер!

Он положил руки мне на плечо и успокоил:

– Тс-с, тише. Это я. Но замолчи. Я рад. Не двигайся. Опьянение опиумом благословенно и его нельзя смущать. Нет ничего хуже, чем постороннее воздействие для курильщика после того, как он принял свою дозу. Не говори.

Он замолчал. Лицо его было серьезно и задумчиво. А я смотрел на него, и передо мной проносились картины ушедшего детства и юности. Люрсак! Неужели это он около меня? Последний раз я видел его в Сайгоне, куда он приехал через несколько месяцев после выхода из школы. Это было чуть-чуть больше года назад. Я помню его живость, энтузиазм, жажду приключений; помню, как много было в нем силы, молодости, изящества. А сейчас? Да, действительно, лоскут. Жалкий обломок человека. Но почему? Почему?.. Что произошло? Он не отвечал, в упор глядя на меня тяжелым, мрачным взглядом. Потом медленно опустился на диван рядом со мной и, все еще не говоря ни слова, взял мою трубку, которую я выпустил изо рта, когда он стал со мной разговаривать. Закрыл глаза и закурил. Торжественное, величественное молчание царило в этой комнате, напоенной ароматом божественного яда. Часы превращались в вечность.

В заведении почтенного Чен Така слуги были вымуштрованы и умели предупреждать желания посетителей. Бой подошел и дал мне новую трубку. Я закурил тоже.

И вдруг Люрсак начал говорить. Он лежал на спине. Его глаза с расширившимися черными зрачками, неподвижно устремленные в одну точку, казались мертвыми. Но он был жив. Он говорил. Мой опьяненный мозг безвольно воспринимал его слова.

Один за другим постепенно ушли все курильщики. Мы остались вдвоем. И Люрсак все говорил. Слова его падали в мой мозг и оседали там. Я слушал его рассказ о жизни другого мира, слушал его безумные грезы о прошлом человечества. Я слушал слово за словом. Слова, произносимые последними, откладывались в мозгу, но слова, прежде сказанные, я быстро забывал, и связь рассказа для меня была утрачена. Однако я знал, что когда придет новое опьянение, я вспомню все, весь рассказ от первого до последнего слова.

Время текло. Вместе с Люрсаком я жил там, где нет Настоящего, где есть только Прошлое, в чужом мире, преддверии нашего мира.

Мое сознание было подавлено и опиумом, и рассказом Пьера. Окружающее подернулось туманом. Мой взгляд долго и упорно был прикован к какой-то длинной и бледно-желтой вещи, лежащей около Люрсака, с которой и он сам не спускал глаз. Что это было – я не различал. Иногда мне казалось, что эта вещь похожа на руку. Да, на женскую руку, мертвую женскую руку.

Фу!.. Какой я идиот! Откуда может взяться мертвая рука? Лучше я закрою глаза, чтобы не мерещилась всякая ерунда. Может быть, засну.

Вероятно, я действительно спал. Когда я проснулся, Люрсак говорил заключительные слова:

– Вот. Я закончил. Теперь ты знаешь. Кроме тебя никто не знает. Никто. Я рад, что именно ты оказался у крайней границы моего пути и что именно тебе я рассказал. Если бы ты прочитал это в книге или газете, ты подумал бы вслед за другими, что это пустые россказни или бред разгоряченного и отравленного ума. Но это правда. И то, что я рассказал тебе, да послужит надгробной речью над моей могилой.

Он замолчал. Наступила опять великая тишина, ничем не нарушаемая. Вдруг страшный гром ударил над моей головой. Что за болван там забавляется? Какие-то теплые и тяжелые капли упали мне на лицо и на руку. Я приоткрыл глаза и, сразу протрезвев, вскочил на ноги. Пьер лежал рядом со мной. Из его черепа на мой лоб сочилась кровь. А в руке у него сверкал револьвер.

Прошла неделя.

Мои нервы были натянуты, как струны. Я должен был облегчить свое состояние и отправился курить шандао. Как я и предвидел, шандао воскресил в моей памяти мельчайшие детали того, о чем поведал мне Пьер, прежде чем убить себя. И вот каждый вечер, буква за буквой, ничего не прибавляя, я записываю его странную историю. Я пишу не для себя, ибо я все знаю, но для других, которые думают, что они постигли все, что они выгнали таинственное и неведомое из его последних убежищ и которые не подозревают, что настоящая Тайна еще существует в мире, живет рядом с нами.

Я закончил. Я не прибавил ни одного слова, не выдумал ни одной подробности. Только – самое тщательное воспроизведение рассказа Пьера.

А сам я теперь больше не буду курить. Никогда!

Итак, вот история, которую рассказал мне Пьер[3].