Король Завидий

За высокими горами, за глубокими морями, за тревожащими снами, повседневными делами, лежит страна Невоздания. Когда-то ею правили короли. Предпоследнего (о последнем речь впереди) звали Нивзуб Нагой. Ох и деятельный же был король! Всем занимался, во всё совался, даром что ни в чём не разбирался. Всех учил, как им лучше своё дело делать: жнецов и кузнецов, врачей и скрипачей, художников и сапожников, и даже каторжников-острожников. Так и сыпал приказами. То есть сам он именовал их советами. Но попробуй не послушаться королевских советов — вмиг из художника или там сапожника превратишься в острожника.

А советы были — один ценней другого. То король велит слегка обжаривать зерна кукурузы перед посевом. То скажет: нечего расходовать чугун на котлы и сковородки. Отныне будете вырезать их из дерева. Ведь бывают деревянные миски-ложки? А сэкономленный чугун пойдёт на лодки.

Кстати, все знали: если послушаешься — с тебя же спросится. Почему, мол, жареная кукуруза до сих пор не дала всходов? Может, ты нарочно плохо её удобрил? Почему лодка из лучшего чугуна затонула? Может, ты назло просверлил дно?

Тошно приходилось при короле Нивзубе тем, кто знал своё дело. Многие не выдерживали — бежали в соседнее королевство Достигаллию. Там их охотно принимали. Король достигалльский каждый день пил за то, чтоб Нивзуб подольше правил, и называл его благодетелем.

А все жители Невоздании, от первого министра до последнего нищего, спали и видели, чтобы их король вышел на пенсию и передал власть наследнику, своему племяннику. От молодого принца — звали его Зариций — ожидали перемен к лучшему. Образование он получил за границей, и, как говорили, был неглуп, неплохо разбирался в науках и в политике, да и в искусстве кое-что смыслил: пел прилично, рисовал симпатично, сносно играл на лютне, а при случае мог даже сочинить недурные стихи. Вдобавок он был хорош собой, особенно в профиль. Изобразишь такого на монетах — приятно будет посмотреть.

Увы, дядюшка-король не торопился на заслуженный отдых.

— Пропадёт страна без моих советов! Разве мальчишка справится? Умеет лишь книжки листать да струны щекотать!

И вот в один прекрасный день… или не столь уж прекрасный? Ну, это как посмотреть. Короче говоря, однажды Нивзуб Нагой захворал. Болезнь его была пустячная, но всё-таки пришлось позвать лекаря. И стал король давать лекарю советы, как его, короля, лечить. Тот возьми и послушайся. Спросилось бы с него крепко, да спрашивать было уже некому.

Вот так принц Зариций сделался королём. А что первым долгом делает новый король? Понятно, хоронит старого. Вызвал Зариций министра похоронных дел. Министр явился, поклонился и брякнул:

— Ваше высочество…

Тут до него дошло. Хотел извиниться, а ляпнул куда хуже:

— …простите, ваше коровельское…

И пожелтел от страха, хоть самого хорони. Но Зариций его успокоил:

— Ничего-ничего, я и сам покамест не привык. Ведь усопший король ещё не погребён. Потому я и послал за тобой.

Министр дрожащим голосом спросил:

— Что изволите приказать относительно похорон?

— Ничего не изволю, — отвечал молодой король. — Ты же в этом понимаешь куда больше меня. Объясни, что и как нужно устроить.

Министр сперва заморгал от неожиданности, потом опомнился, откашлялся и начал:

— Во-первых, государь, потребуется погребальная колесница…

Похороны Нивзуба прошли без сучка, без задоринки, — куда лучше, чем все его начинания. Правда, слёз было мало. Вернее, их не было вовсе. Нанимать плакальщиц Зариций запретил; сам он, как шёл за гробом, казался не опечален, а скорее озабочен, а что до подданных — те просто тихо радовались. Радость, впрочем, была у всех разная.

Министр, конечно, не смог умолчать о разговоре с королём. Вот иные и решили: раз наследник, едва взойдя на трон, уже попросил совета, то это не будет не король, а кукла рукавичная; делать он станет то, что ему подскажут, и за счет такого правителя не поживится разве что ленивый.

Очень скоро напросился один тип к Зарицию на аудиенцию и завёл речь:

— Государь, ваш блаженной памяти дядюшка малость поистратился…

— Казна почти пуста, — признал король. — Дальше!

— Я знаю, как её наполнить.

— Неужели?

Тут проситель повертел головой, точно проверяя, не подслушивает ли кто, вытянул шею и прошипел:

— Ваше величество, я стою на пороге открытия. Месяц-другой опытов, и я добуду философский камень!

— Так-так. И что же тебе нужно для опытов?

Проситель прижал к груди ладошки:

— Реторты, колбы и горелки у меня свои. Нужно бы матерьяльца, сиречь золотишка… Немного, ста аптекарских фунтов хватит…

Зариций потёр подбородок:

— Выходит, тысяча двести аптекарских унций. А за три унции золота в нашем государстве можно приобрести корову или лошадь. Накладно получается…

— Государь! — воскликнул проситель. — Когда я открою философский камень, ваша сокровищница будет завалена золотом по самую крышу!

Король встал:

— Ну, ладно. Кое-что тебе выдать могу. Погоди минутку.

Он вышел и скоро вернулся, держа в руках что-то прямоугольное, обёрнутое парчой.

— Бери. Это — чистое золото! Своё, между прочим, отдаю, от сердца отрываю. Теперь, надеюсь, ты разберёшься с философским камнем.

Взял посетитель пакет — тяжёлый. Верно, слиток. Ну и обрадовался же мошенник!

— Благодарствую, государь! Ваше богатство к вам вернётся удесятерённым!

А про себя хихикает: «Больше ты не увидишь ни его, ни меня, репка коронованная!» И давай кланяться и пятиться, и скорей вон из дворца, пока король не передумал.

Добраться домой у мошенника не хватило терпения. Забежал куда-то в безлюдный закоулок на дворцовых задворках. Развернул парчу. Что-то блеснуло. Точно — золото!

Золото — да не то. В руках он держал толстый том с позолоченным обрезом — «Основы химии».

Как шваркнет мошенник книгу об стену:

— Чтоб ты провалился со своей учёностью!

Кусок парчи подобрал — вот и вся добыча.

Недели не прошло — является к королю другой молодчик, и тоже с прожектом.

— Хорошо бы, государь, закупить песок в тех краях, где есть пустыни, и засыпать им наше море. Получится суша. Разделить её на участки да продавать под застройку. Хлопоты все беру на себя. Потекут в казну денежки. Ну, и мне, вашему верному слуге, малую толику за труды…

Зариций в ответ:

— Славная задумка, хотя надо бы её немного подправить. Продадим, во-первых, всё целиком. Во-вторых, не под застройку, а под посевные пашни. А в третьих, не кому-нибудь, а тебе, моему верному слуге, чтобы сеял ты на том песке-зыбуне чёрную икорку. Будешь снимать урожаи из цельных осетров. Хочешь — бери к столу, хочешь — торгуй осетринкой, вот и будет тебе за труды… Согласен?

Посетитель рот разинул, что твой осётр на песке. А король берёт его за локоток да бережно так подводит к дверям: «Ступай, милейший, подумай, не спеши. Может, море пока само высохнет…»

Выпроводили этого — приходит третий.

— Государь, надобно бы учредить новое ведомство, чтоб взимало налоги да штрафы.

— За что же? — спросил король.

— За мысли, ваше величество. А то каждый думает, что хочет, да ещё и не платит за это. Надобно за недозволенную мысль взимать штраф, а за дозволенную — налог. Вам, государь, даже и беспокоиться ни о чём не придётся, сам обо всём порадею, коль изволите поставить меня во главе…

— Погоди! Как же ты отличишь дозволенную мысль от недозволенной?

— В глазах прочту.

А король и говорит:

— Ну-ка, посмотри в мои глаза. Что ты в них читаешь?

Прожектёр отпрянул:

— Ваше величество, да разве я смею?..

— Давай, — настаивал его величество, — разрешаю!

Была не была, подумал тот, и заявил:

— В ваших глазах, государь, я читаю всемилостивейшее одобрение…

Вздохнул Зариций:

— Нет, не сумеешь ты возглавить новое ведомство. Неправильно читаешь в глазах. Мои, например, сейчас говорят: чтоб духу твоего здесь не было!

Немало ещё прохиндеев пыталось доступиться к новому королю, да не вышло. Отчаявшись, они даже жаловались один другому: «На козе к нему не подъедешь!»

Нашлись, однако, люди, которым король доверился, только те брали не обманом. То были мостильщики и текстильщики, инженеры и землемеры, купцы и философы-мудрецы, повара и столяра, — словом, мастера! Всех, кто в своём ремесле, — понятно, честном — достиг совершенства, молодой король чтил и ценил, и не считал зазорным попросить у них совета. А как иначе мог бы он привести страну в порядок после того, как покойный дядюшка столько наглупил да напортачил?

Жареную кукурузу, запасённую при Нивзубе для посева, пустили на корм курам — не пропадать же добру. Это одна птичница подсказала. Переплавили на сковородки почти все чугунные лодки — последнюю оставили, на пьедестал поставили, начертали на нём надпись в назидание будущим поколениям: не повторяйте, мол, наших глупостей. Это один философ посоветовал. И на все государственные должности теперь назначались те, кто знал дело, а не свой карман. До этого король додумался сам.

В общем, долго ли, коротко ли, начали дела в государстве налаживаться. Электричество провели, железную дорогу построили, шелковичных червей научились разводить. Главное же, что в страну один за другим возвращались искусники, бежавшие от старого короля: новый-то, узнали они, мастеров не поучает, а привечает.

Был среди них один художник, которому покойный Нивзуб приказывал — то бишь советовал — рисовать в полной темноте, завязав глаза и стоя спиною к холсту.

Поднёс этот художник свои работы Зарицию. Тот посмотрел, подумал, и сказал:

— Камни — с глазами, рыбы — с волосами, люди — летают; знаю, что так не бывает, а верится…

И велел построить для живописца мастерскую — чтоб была попросторнее, потолок повыше, света побольше.

А там и кое-кто из заморских умельцев перебрался в Невозданию. Похорошела страна. Ожила торговля. Казна постепенно наполнялась. По праздникам устраивались гулянья с фейерверками, что раньше было непозволительной роскошью. На четвёртом году правления молодого короля казначейство пустило в обращение золотые монеты с его профилем. Отчеканили их по рисунку того самого художника, что любил изображать летающих людей.

Казначей вскоре сообщил государю:

— Ваше величество, народ называет новые золотые — зарициями.

— Так и называет? — переспросил тот.

— Именно. На рынке, к примеру, говорят: хорошая свинья, за неё и двух зарициев не жалко…Ой!

Король захохотал и с полминуты не мог остановиться.

— Уморил, — простонал он, вытирая слёзы. — Выходит, цена мне — полсвиньи. Не так уж мало, если свинка и впрямь хорошая… Верно?

«Кажется, обошлось», — успокаиваясь, подумал казначей. Давно он уже не слышал, чтобы его величество так хохотал. По правде говоря, в последнее время Зариций и улыбался-то редко. С ним вообще творилось что-то странное. Приближённые ничего не могли понять: государь вроде здоров, а невесел. Дела как будто перестали его занимать, досуги — тешить. Призовёт он, скажем, какого-нибудь архитектора; тот показывает ему расчёты да макеты и так увлечётся, что просто светится, а король, напротив, мрачнеет, как море в непогоду. Пригласит актеров или музыкантов — и аплодирует им, и награждает щедро; не скажешь, что недоволен, только в глазах у него тоска. Собственную лютню забросил, к палитре не прикасается, и стихов больше не пишет.

Придворные то и дело шептались по углам о причинах королевской хандры.

— Может, порчу на него напустили? — спрашивал один.

— Чепуха, — фыркал другой. — Жениться ему нужно, сразу повеселеет. Что за король без королевы? И о наследнике пора подумать. А эти его пассии — одна морока.

…Шила в мешке не утаишь. Были пассии, были. Поселил Зариций однажды в своих покоях девицу знатного рода, какое-то время делил с ней стол и ложе, но в конце концов дал ей богатое приданое и выдал замуж за вельможу. Эту девицу сменила другая, а потом и третья, и с ними произошло то же самое. Ни с одной король не прижил ребёнка, ни одну не пожелал сделать королевой.

— …От иной жены ещё сильней можно затосковать, — вступал в разговор третий придворный. — Лучше б он врача позвал.

— Тут не врач надобен, а шут, — возражал четвёртый. — Есть ведь у нас шут!

— Есть, — отвечал пятый, — да он вроде в отставке живёт, кто его разберёт….

Шут во дворце действительно имелся. Звали его Шиш. Был он немолод, костляв и почти лыс, лишь над ушами курчавились островки волос. На свою должность поступил он давным-давно, при прежнем государе, от которого за много лет ни разу не удостоился от того не то что похвалы — даже доброго слова. Меж тем от его острот и трюков покатывался со смеху весь двор; стражники, — и те не могли удержаться, прыскали. А король Нивзуб Нагой кривился: «Не смешно! Дурак!» — и награждал шута то пинком, то тычком, то оплеухой.

Однажды юный наследник (он как раз вернулся из-за границы, закончив учение) спросил Шиша: «Как тебя зовут по-настоящему?»

— Вашему высочеству известно, как меня называть, — отвечал тот. Голос у него был скрипучий, как жесткий башмак.

— Мне не особенно нравится твой псевдоним, — мягко сказал принц. — Как твоё настоящее имя?

— Я предпочёл его позабыть, — проговорил шут, уставясь в пол. — Не взыщите с дурака, ваше высочество.

Наследник вдруг предложил:

— Обращайся ко мне на ты. Просто Зариций, хорошо?

Шут вскинул голову, глянул принцу в зрачки:

— Не сейчас, ваше высочество — когда вы станете королём.

— Когда я стану королём… — повторил наследник медленно, будто пробуя эти слова на вкус, и неожиданно закончил так:

— Когда я стану королём, то позабочусь о тебе.

Обещание Зариций сдержал. В первую неделю своего правления призвал он шута и ласково обратился к нему:

— Послушай, дружок. Ты немало натерпелся от моего дядюшки и заслужил спокойную, обеспеченную старость. Я распорядился, чтобы тебе назначили хорошую пенсию. Хочешь — оставайся здесь, во дворце; даю слово, что никто не посмеет чинить тебе никаких обид. А если желаешь, велю подыскать тебе отдельное приличное жильё.

Он был уверен, что бедняга предпочтёт второе — не захочет жить там, где его унижали. И поразился, услышав:

— Я останусь здесь. При тебе.

— Прости, друг, — улыбнулся король, — но мне не нужен шут. Зачем? Разгонять мою меланхолию, буде найдёт? С нею я должен справляться сам. Говорить мне горькие истины? На это имеют право все мои подданные. Не думай, — добавил он поспешно, — что я невысоко ценю твоё искусство. Но не стоит его тратить на одного-единственного человека, хоть бы и короля. Может быть, хочешь поступить в цирк или в театр? Пенсию за тобой сохранят.

— Поздно, — вымолвил шут. — A тебе я ещё понадоблюсь.

— Едва ли. Ну, пребудь здоров!

И Зариций отпустил Шиша. Были у его величества другие заботы, поважнее.

Шут — или отставной шут? — остался во дворце, получал свою пенсию и жил тихо, точно дух. На покое он ни с кем не свёл дружбы; и хоть обижать его никто не обижал, но замечали очень немногие, король же почти позабыл. Однако пришло время, и Шиш сам напомнил ему о себе.

Король собирался самолично переговорить с одним купцом. Купец этот был такой отчаянный малый, что никто не хотел страховать его корабли. Так, незастрахованным, отправился он за тридевять земель, благополучно возвратился и привёз заморскую диковину — автомобиль. Вот Зариций и хотел разобраться, есть ли смысл налаживать постоянный ввоз подобных штуковин в Невозданию. И если да, то какой должна быть пошлина, чтобы и купцам не в разор, и государству выгода? В общем, разговор предстоял серьёзный, так что король очень удивился, когда ему доложили: шут, мол, просит позволения при сём разговоре присутствовать.

— Пусть его, — подумав, решил Зариций, — скучно ему, бедному, а тут речь о дальних странах и новых планах.

Шиш пришёл не в шутовском наряде, а в обычной одежде. Зариций представил его купцу:

— А это мой старый приятель, артист комического жанра. Здесь он затем, что любопытствует; и я, признаться, тоже. Так что давай, пожалуйста, поподробнее…

Ушёл купец окрылённым: король счёл, что завозить морским путём иноземные автомобили — начинание стоящее, и обещал споспешествовать: может быть, даже расширить порт. Артист комического жанра в разговоре не участвовал, и Зариций вспомнил о нём, лишь когда проводил посетителя:

— Ну что, дружок? Интересно было?

— Очень, — проскрипел Шиш, — куда интересней, чем я думал. Не позволит ли мне твоё величество и впредь иногда присутствовать при таких встречах?

— Почему бы и нет? — отвечал его величество и улыбнулся про себя: «Теперь не шут станет развлекать короля, а наоборот! Ну что ж, вполне справедливо».

И с тех пор, когда король призывал для совета кого-нибудь из мастеров, — корабелов или виноделов, горняков или рыбаков, — он заодно вызывал и Шиша.

Нередко тот сам напрашивался в сопровождающие, если его величество собирался, к примеру, на какую-нибудь церемонию. Напрашивался, впрочем, почти униженно, хотя один раз позволил себе изрядную дерзость. Зариций попытался сострить: «Хочешь, чтоб репортёры написали: на парад прибыл наш король, и шут с ним?» А Шиш отозвался: «Старая острота, государь! Я исключил её из своего репертуара много лет назад».

Король не разгневался — он смутился и сказал себе: «Тоже ведь мастер! Что же он похоронил своё мастерство!»

Шут в королевской свите — не диво, но он обязан играть положенную роль. А этот больше не надевал колпака, не валял дурака, и старался стушеваться в толпе придворных. Что за шут такой?

Кое-кто из приближённых даже пытался остеречь молодого короля.

— Ваше величество, вдруг он шпион?

— Бросьте, — отмахивался Зариций, — всё, что он вызнает, можно прочесть в наших газетах. Какой вред от любопытного старика?

И вот теперь на короля напала то ли душевная хворь, то ли тоска, то ли просто хандра. Справиться с нею сам, как собирался, он явно не мог. Тут бы отставному шуту и вспомнить своё искусство, развеселить, рассмешить, растормошить государя, вернуть ему бодрость духа. Ан нет! Шиш по-прежнему вёл себя тише мыши — до того самого дня, когда увязался за королём на церемонию открытия нового моста.

Столицу рассекала пополам широкая река. Старый мост через неё с годами обветшал, стал ненадёжен, а для проезда автомобилей не подходил вовсе.

Решено было его разобрать и заменить другим, новой конструкции. Её придумал и рассчитал инженер по имени Крептер, низкорослый коренастый человек лет пятидесяти. Он же руководил строительством.

Из окон парадной залы дворца, выходивших на реку, Зариций мог наблюдать, как идут работы. Пришлось наладить временную переправу, паромную; пользоваться ею было не слишком удобно, но король не подгонял строителей. Мост соорудили точно в назначенный срок. Люди называли его подвесным; правильного названия — какого-то иностранного слова — никто, кроме Крептера, запомнить не мог.

С виду новый мост больше походил на музыкальный инструмент — не то арфу, не то лиру, — и при этом был крепок, как скала.

Церемонию открытия донельзя упростили — пышных церемоний Зариций терпеть не мог. Король взошёл на мост, с другой стороны навстречу ему двинулся Крептер. За королём следовала свита; за инженером — рабочие. Примерно на середине моста все остановились, и Крептер произнёс положенное:

— Принимай работу, государь!

Их разделяло не более двух шагов — низенького, коренастого инженера и высокого, стройного молодого короля. Стояло лето, и Зариций в лёгких бело-золотых одеждах был особенно хорош.

Он обвёл взглядом прочный певучий мост и вымолвил одно-единственное слово:

— Чудо!

Инженер поклонился. Король продолжал:

— За труд вам нынче же будет заплачено по счёту. Но сам вижу — этого мало. Проси в награду всё, что хочешь!

— Наградите рабочих, государь, — попросил Крептер, — они старались, ни одной заклёпки не поставили неправильно.

Зариций согласился:

— Молодцы. Неправильно поставленная заклёпка может обернуться катастрофой. — Он повернулся к свите. — Казначей!

— Здесь я, ваше величество! — отозвался тот.

— Каждому рабочему, сверх жалования, — по десять золотых.

— Будет исполнено! — отвечал казначей.

А рабочие дружно закричали:

— Да здравствует король!

— Хватит, ребята, — поморщился Зариций и опять обратился к инженеру. — Ну, а ты, друг Крептер? Как мне наградить тебя самого?

Эх, попросить бы Крептеру, к примеру, золотую готовальню, украшенную портретом короля и усыпанную бриллиантами! Может, всё бы и обошлось. А он сказал:

— Поручите мне, государь, построить ещё один мост, вантовый — по нему мы сможем пустить поезда. У меня, признаться, уже и эскизы имеются… Вот это и будет мне награждением.

Король замер, точно громом поражённый. Почему-то все сразу притихли. Стало слышно, как на мосту свистит ветер.

Наконец Зариций сдавленно спросил:

— Неужели ты настолько любишь своё дело?

Инженер ничего не успел ответить. Из толпы придворных, будто чёртик из коробочки, выскочил Шиш; гримасничая и приплясывая, подбежал к королю, и воскликнул своим скрипучим голоском:

— Что, завидно? Глядите-ка! Хорош наш правитель — король Завидий! — и ткнул в самодержца костлявым пальцем.

Все ожидали от Зариция гневного крика, а услышали глухой смешок:

— Браво, шут!

Кто-то нерешительно хихикнул и тут же испуганно смолк. Король будто не заметил. Адресуясь к инженеру, он проговорил невнятно:

— Насчёт моста… я подумаю… подумаю…

Развернулся на каблуках и бросив: «Возвращаемся, господа!» пошёл прочь. Свита — за ним, Шиш приплясывал позади, что-то бормотал, и придворные старались держаться от него подальше.

По дворцу в этот день поползли тревожные шепотки. И неудивительно: король вернулся сам не свой, отослал всех, заперся у себя в покоях и не стал ни обедать, ни ужинать. А вечером вдруг потребовал:

— Шута ко мне!

Шиша, о выходке которого знал уже весь дворец, препроводили к королю, и приближённые стали гадать, как поступит последний.

— Прогонит дурака к чертям собачьим, — говорил один, — прогонит и пенсии лишит.

— Простит, — уверял другой. — Он у нас отходчивый. Да и шутам многое прощается…

— Ну, не такое же! — не соглашался третий. — За такие выходки можно и в острог угодить!

Никто не мог бы догадаться, как на самом деле поговорили шут и король.

Оставшись с государем наедине, Шиш без приглашения уселся с ногами в самое удобное кресло, и задрав острый подбородок, уставился на Зариция. Тот пододвинул себе другое кресло и сел напротив. С минуту оба молчали. Король заговорил первым:

— Раскусил меня, а?

— Давным-давно.

— Как ты догадался?

— Дураку ясно, — осклабился Шиш, — а я и есть дурак. Ах, светлый король Зариций, всем умельцам — первый друг, всем искусникам — отец родной! Который сегодня от зависти к инженеру-строителю готов был броситься вниз головою с его чудо-моста! Что, вру?

— Нет.

— Да ты не только господину Крептеру, ты им всем завидуешь, мастерам-то.

Зариций откинулся на спинку кресла и промолвил жалобно:

— У них есть то, чего нет у меня: призвание, искусство, любимое дело. Довольно, чтобы наполнить и жизнь, и душу.

— А желудок?

— Что?

— Ты хоть знаешь, что самый искусный мастер часто сидит без хлеба? А знаешь, каково это — когда твоё искусство втаптывают в грязь? А когда само творение не даётся, не получается — понимаешь, что это такое?

— Каторга, — отвечал Зариций, — каторга, за которую я сей же миг отдал бы свою корону.

— Теперь дурак — ты! — воскликнул шут.

И король Невоздании молча проглотил оскорбление.

— У тебя есть власть, — продолжал Шиш. — Тебе ведомо, на что идут люди ради власти?

— Но я-то к ней не рвался, чёрт подери! — вяло огрызнулся Зариций. — Родился принцем, стал королём, вот и всё.

— Ага, просто должность такая — король. Ты и ведешь себя, как усердный чиновник средней руки. Погляди, как живут иные правители! Пьют-гуляют, казну распыляют, зато душу забавляют…

— Ничего-то ты не понял, — прервал государь шута. — Думаешь, я себя сдерживаю? Какое там! Не тянет меня к разгульной жизни, как не тянет повелевать людьми.

— А к чему тянет? Кем бы ты хотел стать, если бы не был королём?

Зариций ответил с мукой:

— В том-то и беда, что никем!..

— Ой ли? — поднял брови Шиш. — Ты ведь и живописью баловался, и музыкой, и стишками…

— Вот именно что баловался — душу в них не вкладывал.

— Велика беда! Одно твоё слово — и тебя объявят величайшим музыкантом и лучшим поэтом в истории страны, а за твои картины передерутся директора всех музеев.

— Разве мне слава нужна? Да к тому же ещё дутая!

— Жениться не думал? — неожиданно спросил шут. — Отец семейства — тоже призвание.

— Не моё.

— А что же девицы твои, фаворитки?

— Ну что девицы… Я их желал, они не противились…

— Оно и понятно! — ехидно вставил шут. — А любил ты хоть одну из них?

— Если бы… Что ты выспрашиваешь, точно поп! — вспылил вдруг король.

Шиш помахал перед его глазами тощим пальцем:

— Те-те-те! Поп тебе скажет, что зависть — смертный грех, а власть надо употреблять на добрые дела, и велит поститься да молиться. А я, может, посоветую кое-что получше…

— Говори! — простонал Зариций.

Шут медленно промолвил, будто смакуя слова:

— Себе же на беду наводнил ты страну мастерами. Сам и позаботился, чтобы они с голоду не погибали и в безвестности не прозябали. «Проси в награду всё, что хочешь!» — передразнил он вдруг голосом короля. — Ладно, они процветают, а тебе-то каково с ними рядом? Они живут любимым делом, а тебе, монарху, и жить вроде нечем: власть для тебя — служебная лямка, кутежи — скука смертная, женщина — услада на миг, а искусство — баловство. Верно, король Завидий?

Король не отвечал, только сильнее вжался в кресло, стиснул подлокотники. Шут встал и наклонился над ним:

— Об одном ты позабыл: эти искусники да умельцы — твои подданные, и ты волен делать с ними, что хочешь.

— И что ты советуешь? Призвать ещё одного мастера — заплечного, чтобы выкручивал им золотые руки, рубил светлые головы? Так, что ли?

— Ну, зачем же, — усмехнулся Шиш. — Ты ведь у нас монарх просвещённый и милосердный. Гуманный, как нынче говорят. Просто предложи им — каждому — сменить занятие.

Зариций резко выпрямился:

— Ты это серьёзно?

— Шучу, конечно. И ты тоже пошути. Вызови того же господина Крептера и объяви, что назначаешь его… ну, хоть рыбаком. Посмотришь, как это ему понравится. А потом скажешь, что просто дурачился.

— Вздор говоришь, — пробормотал король, вставая. — Ступай. Я устал.

Шут отступил на пару шагов и поклонился почтительней некуда:

— Доброй ночи, государь.

И удалился чуть ли не на цыпочках.

А на другой день был вызван к королю и стал единственным свидетелем аудиенции, которую тот дал инженеру Крептеру. Состоялась она в парадной зале; обычно здесь принимали только послов и других почётных посетителей.

Погода опять выдалась солнечной; в свете, лившемся из окон, сверкал мраморный пол, розовый с красными прожилками. Крептера впустили ровно в полдень. Зариций поднялся ему навстречу; шут остался стоять за высокой спинкой королевского кресла.

Инженер, сам сиявший, как летний день, принёс с собой свёрнутый рулоном лист ватмана — несомненно, чертёж.

— Мастер Крептер, — начал король, положив руку на плечо гостя, — я подумал и решил…

Инженер сделал движение, точно собираясь развернуть принесенный рулон.

— … решил, что тебе следует заняться рыбной ловлей, — закончил король.

— Рыбной ловлей, государь? — растерялся Крептер. — Вы желаете, чтобы я построил причал для рыболовецких судов?

— Нет, любезный. Я хочу, чтобы ты стал настоящим рыбаком. Завтра из порта уходит на лов сельди небольшое судно — «Невозданец». Ты отправишься на нём. Знаю, знаю, — продолжал он, легонько встряхнув собеседника, — ты скажешь, что ничего не смыслишь в этом промысле. Ну что ж, научишься, освоишься.

Инженер сделался белым, как ватман.

— Государь, я — мостостроитель…

— Ох, какое длинное слово, — улыбнулся Зариций. — Рыбак гораздо короче. И ты будешь по-прежнему близок к воде.

— Это… это шутка, ваше величество? — еле выговорил Крептер.

— Это приказ, друг мой. Надеюсь, тебе понятно, чем грозит неповиновение королевскому приказу. Ты свободен. — И правитель снял руку с плеча подданного.

Тот повернулся и побрёл к выходу, оскальзываясь на мраморе и судорожно прижимая к себе уже ненужный чертёж.

Тут Шиш, до сей минуты невидимый и неслышимый, подскочил к королю и быстро зашептал:

— Останови же его, останови! Скажи, что ты пошутил, что он по-прежнему будет строить мосты. Что построит их не меньше десяти, один красивей другого!

Но Зариций не стронулся с места, и с губ его не сорвалось ни звука. Он будто не замечал Шиша, не смотрел и на уходящего.

Взгляд короля был устремлён в окно, за которым был виден во всём великолепии новый мост.

Лишь когда Крептер скрылся за дверями, король обернулся и встретился глазами с шутом.

— Ну? — спросил тот. — Полегчало?

…Так в Невоздании началась пора, что может лишь присниться, да и то если на ночь начитаться страшных сказок. Жители, ещё недавно любившие своего короля, теперь в ужасе спрашивали друг друга:

— Да что же это такое? Дядюшка в нём проснулся или бес в него вселился?

Ибо государь обнародовал какие-то дикие приказы: лучшего в стране арфиста переделать в артиллериста, самого опытного шахтёра — в полотёра, отличнейшего часовщика — в гробовщика.

Заморские умельцы, что прижились было в Невоздании — иные даже собирались принять подданство — услыхав такие новости, вздохнули горестно, собрались наскоро, и прочь из страны. И чуть не каждый говорил на прощанье местным собратьям по искусству:

— Бегите и вы! Ничего хорошего от вашего короля ждать не приходится.

Но те отвечали:

— Может, он одумается…

Зря надеялись. Одного за другим лучших из них разлучали с любимым делом, навязывали чужое, и сперва никто не мог уразуметь, почему. Лишь когда люди вспомнили, что случилось в день открытия моста, они поняли: государь мастерам завидует.

Король соседней Достигаллии потирал руки:

— Смотрите-ка, и этот стал благодетелем!

Думал, что невозданские искусники опять к нему переберутся. Не тут-то было! Выезд из страны им запретили. Границу нынче сторожила изнутри не армия, не полиция — новая в стране сила; армейские с полицейскими сами её опасались. Называлась она Служба Распределения Справедливости, или, сокращённо, Служба РАСПРАВ.

В Невоздании, как и повсюду, существовали люди, которые занимались в жизни не тем, чем хотели бы. Кому-то нехватило здоровья, кому-то денег на учёбу; кто-то подчинился воле отца, кто-то сдался на мольбы невесты… С годами одни утешились, другие смирились, зато третьи озлобились на весь мир, особенно на тех, кто добывал хлеб насущный любимым делом. Вот из таких озлобленных и составили Службу РАСПРАВ; возглавил же её не кто иной, как бывший шут, а ныне генерал Шиш.

Его подчинённые действовали не только на границе. Они наводнили всю страну. Стоило какому-нибудь ремесленнику, учёному или даже чиновнику выбиться из средних хотя бы в хорошие, Служба РАСПРАВ доносила: «Новый умник появился!», и очень скоро бедняге приходилось распрощаться со своим занятием. Если же он артачился, с ним поступали старым способом, точь-в-точь как при покойном Нивзубе, — отправляли в острог. Настоящие же преступники благоденствовали. Кому была охота их ловить и судить? Сыщики да судьи, как и все остальные, боялись отличиться в работе, а Служба РАСПРАВ вылавливала только честных мастеров.

Случалось, последние пытались скрыть своё умение. В присутствии распределителей справедливости актёры старались запнуться, певцы — сфальшивить, а философы-мудрецы — ляпнуть какую-нибудь глупость. Только у них у всех это получалось плохо — сразу видно, что нарочно. Да и у кого хватит духу всякий раз портить собственную работу, собственное творение? Рано или поздно искусник создавал что-то совершенное — и попадался.

Однажды пассажирский поезд сошёл с рельсов, потому что выполнять работу машиниста заставили массажиста. Чудо, что никто не погиб, а пострадал только один пассажир. Прибывший врач быстро и ловко перевязал ему сломанную руку — на свою беду. Пациент оказался бойцом Службы РАСПРАВ, и доктору велели сменить профессию. Из прекрасного врача сделали прескверного ткача.

В стране разваливались промыслы, погибали ремёсла, были парализованы науки. Почти достигнутое процветание сменилось упадком, но правителя это, похоже, не пугало и не печалило. Куда сильнее ему досаждало иное.

Среди его подданных завелись бунтовщики: люди, которые тайно пытались заняться своей прежней — теперь запретной для них — работой.

Бывший врач, как выяснилось, под покровом темноты посещал больных. Нашёлся ему и сообщник — бывший фармацевт, ныне никудышний кровельщик. Лишённый своей лаборатории, тот по ночам, будто какая-то ведьма, собирал травы и готовил из них лекарства. А бывший гончар, ныне овчар, тайком изготовлял для этих лекарств глиняные кувшинчики с пробками. И подобных злоумышленников с каждым днём становилось всё больше.

Когда генерал Шиш донёс о них Зарицию, король задал один-единственный вопрос:

— Это они ради заработка?

Шиш понимающе ухмыльнулся и процедил:

— Н-не только.

Король заскрипел зубами.

— Разберись с ними!

— Разберёмся. Правда, уличить таких бывает трудновато. Иным для работы не нужны ни инструменты, ни медикаменты — лишь собственная голова. К примеру, Шмель, поэт… Такой чернявый, пучеглазый….

— Тот, что отправлен на кирпичный завод?

— Он самый.

— Ну и как он там работает?

— Не придерёшься: плохо, — признал Шиш, — хотя и старается. Загвоздка в другом: он продолжает сочинять.

— Куда же вы смотрите?!

— Да ведь он ни строчки не записывает и никому не читает. Так, гудит что-то, недаром же Шмель; бормочет свои стихи себе под нос, подойдёшь — замолкает. Но те, что их расслышали, забыть уже не могут. Сперва повторяют про себя, потом вслух, для других. Кое-что даже на музыку кладут, песни получаются. А спросишь, чьи слова, отвечают: «Народные».

— Придумай что-нибудь!

Генерал обещал, но без особой уверенности, а какое-то время спустя явился с ещё более неприятным сообщением.

Выяснилось, что некоторые мастера умудряются свести на нет все усилия Службы РАСПРАВ. Когда их вынуждают заняться чуждым, незнакомым доселе трудом, они принимаются изучать сперва его основы, а потом и тонкости, так усердно и так увлечённо, будто всю жизнь только о том и мечтали. И в конце концов опять становятся настоящими мастерами.

— Чума их возьми! — выругался король, услыхав об этом. — И много таких?

— Мало, — был ответ, — но они опаснее бунтовщиков, потому что ничего не нарушают. Один Тарконт чего стоит!

Зариций отлично помнил этого тихого, медлительного человеком, блестящего физика. Точнее, физиком он был до встречи с подчинёнными генерала Шиша.

— А что Тарконт? Разве он не состоит теперь в пильщиках?

— Состоял. Но потом изобрёл электрическую пилу. С разными там насадками. Ребёнок и тот с нею справится. Так что мы перевели его из пильщиков в лудильщики.

— Правильно сделали.

— Погоди. Он предложил использовать вместо обычной полуды какой-то не то сплав, не то состав; в общем, покрытые этой ерундой металлы не только не окисляются, но и становятся ужас какими жаропрочными. Тогда его определили в стекольщики…

— Ну? Что он на этот раз изобрёл или придумал?

— Небьющееся стекло.

— Тьфу, чёрт!

— А главное, — закончил Шиш, — что он нас даже благодарит. Спасибо, мол, что дали ему возможность попробовать себя в новых сферах. Не всё же, дескать, чистой наукой заниматься.

— Я что, должен за вас думать? — закричал король. — Да отнимите вы у него очки и переведите его в шофёры!

— Чтобы он изобрёл автомобиль для слепых водителей? С него станется. До тебя всё ещё не дошло?

И Шиш прошептал почти уважительно:

— Это гений!

— А ты — генерал! — отрезал Зариций. — И твоя задача — найти гению место, где он перестанет быть таковым. Иначе недолго останешься генералом.

Глава Службы РАСПРАВ невозмутимо отвечал:

— Можно подыскать для него занятие, далёкое от техники. Скажем, режиссура… Однако… что, если он справится? Вдруг мы имеем дело с универсальным гением?

Тут в глазах короля мелькнуло настоящее бешенство — впрочем, ничуть не испугавшее Шиша. Бывший шут выждал несколько секунд и продолжал:

— Есть решение, есть; и думаю, твоему величеству оно придётся по душе.

— Надеюсь, — процедил Зариций, — ради твоего же блага…

— Решение простое: предоставить Тарконту и прочим гениям, коли обнаружатся, полную свободу творчества. Мысленного. И только мысленного.

— Ты что, предлагаешь поместить их в дом умалишённых? — нахмурился король.

— Напротив, — хихикнул Шиш. — В Дом Умников.

— Что это ещё за Дом Умников? — с подозрением спросил Зариций.

— Мы его построим. Вот послушай…

Пять минут спустя король сказал:

— Быть по сему! Надзирать за работами будешь сам. Строительство вести за забором, и всем участникам держать язык за зубами. Но если в заборе или меж зубами обнаружатся щёлочки… может, это и к лучшему.

И вот в отдалённом районе столицы, на большом пустыре, теперь огороженном забором, закипела непонятная работа. О ней ходили самые разные слухи, доподлинно же было известно лишь одно: король, который прежде непременно посещал все главные столичные стройки, ни разу не побывал здесь, зато генерал Шиш чуть ли не каждый день появлялся на строительстве.

Когда же оно закончилось и забор убрали, оказалось, что новое сооружение скрыто от глаз высокой, обсаженной розами круговой стеной с железными воротами и встроенной караульной будкой. В ней уже торчал часовой.

— Объект ждёт одобрения заказчика, — известил короля генерал. — Обойдёмся без церемонии?

Вскоре они стояли перед воротами. При Зариции не было свиты, только охрана — без охраны он теперь не выходил никуда.

— Ну, показывай, — обратился он к Шишу, — хвастайся.

Ворота отперли.

— Стойте на месте, — приказал король охране, толкнул створку ворот, шагнул внутрь и остолбенел от неожиданности и негодования.

Во дворе он не увидел никакого строения. Там не было даже кирпичика — только редкие сорняки на немощёной земле.

— Сюрприз! — проскрипел за его спиной генерал Шиш.

Зариций в ярости повернулся к нему, но тот лишь молча ткнул пальцем куда-то себе под ноги. Тогда король понял:

— Под землёй?!

— Под землёй, под землёй, — передразнил его Шиш. — Мог бы догадаться и сам. Ворота — декорация. Вход — в караульной будке. На первом, то есть верхнем этаже — комнаты персонала. Разные службы — на втором. А уж на третьем — помещения для обитателей. Что желаешь осмотреть?

— Помещения… — выговорил Зариций пересохшим вдруг голосом.

И последовал за генералом, но сперва на миг обернулся, окинув долгим взглядом голый двор с жалкими сорняками.

Коридор третьего этажа освещали тусклые лампы. Сюда выходили двенадцать дверей: шесть с одной стороны, шесть с другой. Каждую перечеркивал поперечный металлический брус засова. Шиш остановился у самой первой.

— Дедовскими методами небрегать не след, — указал он на засов. — Да и нынешние штучки-дрючки небесполезны. Кнопочку возле косяка видишь? Электрический замок.

И генерал отодвинул засов, а потом нажал на кнопку. Дверь легонько щёлкнула и чуть приоткрылась.

— Добро пожаловать, государь, — с поклоном отступил в сторону Шиш.

Зариций отчего-то едва заставил себя переступить порог. Глазам внезапно стало больно от сильного, резкого света; меж тем его источником была единственная лампочка, висевшая на коротком проводе под неожиданно высоким скошенным потолком. Сама же комната — точнее, камера — оказалась очень узкой. Потолок был белёсым, а стены — такого унылого мутно-синего цвета, что при одном взгляде на них хотелось умереть. Что до обстановки…

— Тюфяк на полу да удобство в углу, хе-хе, — комментировал бывший шут. — А что ещё нужно для спокойной жизни? Еду-питьё им станут подавать сюда же. Вон лючок на потолке, оттуда раз в день будут спускать кувшин с водой, — хочешь, пей, а хочешь, умывайся, — и миску с едой: кусок варёного мяса да ломоть хлеба.

— Всегда одно и то же?

— Ну, может, в мясе разок попадётся махонькая косточка. Косточкой не пробьёшь стены… зато можно вскрыть вены. Ты что? У тебя с желудком неладно или с юмором? Ладно, слушай дальше. Мирские шумы не потревожат наших постояльцев: в это помещение, когда оно заперто, не просочатся никакие звуки. Наружу из него, кстати, тоже.

— А если обитатель захворает, как же он позовёт на помощь?

— С чего бы ему захворать в таких хороших условиях?

Король промолчал. Генерал продолжил деловым тоном:

— Здешний устав прост, и жильцам его объяснят заранее. Если еда и вода изо дня в день остаются нетронутыми в течение месяца, их прекращают подавать. Персоналу в таких случаях полагается выждать для верности ещё неделю, а потом помещение следует открыть и вычистить. Да ты совсем позеленел, государь. Прилечь не хочешь? Заодно тюфячок опробуешь.

Зариций, не в силах вымолвить ни слова, покачал головой. Он опёрся было ладонью о стену, но тут же отдёрнул руку: стена показалась ему вязкой. Не сразу разобрал он: Шиш продолжает что-то говорить.

— …никто и ничто не докучает. Есть надежный кров и полный покой. И никаких забот о хлебе насущном. Словом, наши гении здесь смогут полностью сосредоточиться на творчестве. Правда, им придётся обходиться без всяких материалов и причиндалов; ну, не беда. Всё это они легко сумеют вообразить.

— Вообразить? — слабым голосом переспросил король.

— Ну конечно. Химик вообразит свои приборы и реактивы, скульптор мысленно выберет самый лучший мрамор, а балерина…

— Ты и женщин собираешься сюда сажать?

— Справедливость так справедливость. Найдутся женщины-гении — с дорогой душой устроим их здесь! Но ты меня перебил, изволь дослушать. Наши гении тут и ценителей могут навоображать — целые толпы. Думаю, однако, это им ни к чему. Истинный художник не для толпы творит, и свои творения оценивает сам. А для общения с самим собой мы ему предоставим неограниченные возможности… Ну что ж, принимай работу, государь!

— Кто всё это строил? — спросил король. Голос его немного окреп.

— Ясно кто, — фыркнул Шиш, — специалисты, мастера. Пришлось их освободить от новых обязанностей, допустить к прежней работе… на время, разумеется!

— Они хоть понимали, что строят?

— Государственный объект особой важности, что же ещё. Понимали, конечно, и многие отказались участвовать в строительстве. Знаешь, я не стал их неволить. Нашлись другие: тем было всё равно, настолько они истосковались по любимому делу. А как дорвались до него, уж они и расстарались! Взять хоть эту лампочку, — генерал показал на потолок. — Рассчитана на несколько лет работы, даром что будет гореть днём и ночью. Изобретение этого… как там его…

Тут король снова прервал генерала:

— Неважно, кто её изобрёл. А вот кто заказал такую? Кто велел построить такие помещения и придумал их обстановку? Кто разработал такой устав? А главное — кто решил, что строение будет подземным?

— Всё идеи — твоего покорнейшего слуги, — расшаркался Шиш. — Я в полную меру использовал в этой работе свои небольшие способности…

— Не скромничай, — бросил в ответ Зариций.

Дурнота его, похоже, совсем прошла, голос был твёрд, взгляд ясен. Слишком ясен.

— Досточтимый Шиш, — молвил он важно. — Твоя работа свидетельствует, что в мучительстве ты не просто мастер, а подлинный гений!

И король улыбнулся. Шиш остолбенел и так выкатил глаза, точно его душили.

— Да, да, — ещё шире улыбнулся Зариций, — догадка твоя верна. Ну вот, теперь ты сам позеленел. Не хочешь прилечь, опробовать тюфячок? Впрочем, у тебя будут для этого неограниченные возможности.

В глазах Шиша мелькнул настоящий ужас. А потом он начал смеяться, смеяться, смеяться… Согнулся, скорчился в приступе страшного, безумного смеха и вдруг повалился на пол, прямо к ногам короля.

Зариций не тронулся с места. Бывший шут подёргался и затих. Глаза его постепенно остекленели, но остались открыты, а рот оскален, будто Шиш продолжал смеяться и в смерти.

…Солдаты королевской охраны, которым было приказано оставаться у стены, успели меж тем заскучать и, думая, что король с генералом вернутся нескоро, сели играть в кости. Они так увлеклись игрой, что ничего вокруг не замечали, и вздрогнули, услыхав:

— Несёте службу?

Над ними стоял король. Он часто дышал и как-то странно улыбался — скорее щерился. Генерала при нём не было.

Солдаты разом вскочили, и один из них промямлил:

— Да мы тут… хотели чуток постучать косточками, ваше величество…

— Косточки пока подождут. Ты и ты, — Зариций указал пальцем на двух ближайших солдат, — отправляйтесь за министром похоронных дел. Скажите, что я ему приказываю немедленно прибыть сюда. Пусть его проведут на третий сверху этаж, в первое от входа помещение… там… там найдётся для него работа.

И солдаты поняли, почему король вернулся один.

Министр похоронных дел оставался чуть ли не последним опытным чиновником, ещё не потерявшим своей должности, и потому особенно за неё дрожал. Так что сейчас он не знал, как поступить. Устроить Шишу генеральские похороны: гроб на лафете пушки, военный оркестр и салют? Или похороны шутовские: катафалк, украшенный бубенчиками, визг дудок и процессия ряженых? И в том, и в другом случае могло оказаться, что министр всё сделал как надо, а это грозило опасностью. Куда безопаснее было схалтурить.

В результате Шиша зарыли как собаку. И ничего — сошло.

А службу РАСПРАВ король возглавил сам.

Он собственной персоной провожал в Дом Умников первого постояльца — физика (а также пильщика, лудильщика, стекольщика и несостоявшегося шофёра) Тарконта.

— Счастливого полёта мысли, — произнёс Зариций, когда учёного втолкнули в камеру.

Тарконт молча обернулся, поправил очки, глянул королю в лицо и сам захлопнул дверь.

Его величество потом не спал ночь.

Физик тоже не спал, но совсем по другой причине. Он занялся делом: прикидывал, на какой глубине находится камера, изучал её устройство, тщательно выстукивал стены, дверь и пол, и в конце концов сказал себе:

— Вероятность успешного побега близка к нулю.

После чего улёгся-таки на тюфяк, сгибом локтя прикрыл глаза и уснул. И приснилось ему странное сооружение — вертикальное, узкое, обтекаемой формы, высотой с трёхэтажный дом. Один за другим туда вошли несколько человек. Прозвучали слова: «Счастливого полёта!», и удивительная конструкция вдруг свечой взлетела в небо.

Утром — если это было утро — Тарконт долго сидел на тюфяке, о чём-то думал, порой бормотал себе под нос: «так-так», и отвлёкся от размышлений, лишь когда ему спустили еду. Едва он взял из миски хлеб и мясо, она взвилась под потолок. Дожёвывая, узник чуть не сломал зуб: в мясе попалась косточка. Маленькая, твёрдая, острая, как стальное перо.

Тарконт подошёл к стене и черкнул по ней кончиком косточки. На мутно-синей поверхности появилась красивая белая, точно светящаяся парабола.

— Ах, — прошептал учёный, — как хорошо, что у меня не отобрали очки.

И стал выводить на стене какие-то цифры, буквы и знаки.

Несколько дней спустя у Тарконта (хотя тот не мог об этом знать) появился сосед — поэт Шмель. С этим пришлось повозиться: видно, работая на кирпичном заводе, он нарастил кое-какие мускулы. Шесть бойцов службы РАСПРАВ с трудом водворили Шмеля в отведённое ему помещение. Седьмым провожающим был Зариций. Стоя на пороге камеры, он пожелал поэту:

— Отдохновения и вдохновения!

— А тебе — издохновения! — крикнул в ответ Шмель и бросился было на короля, но тот успел отскочить и захлопнуть дверь.

Со всей силы поэт жахнул по двери кулаком:

— Негодяй! На какую дешёвую рифму меня спровоцировал!

И опять король и новый узник не спали всю ночь, каждый по своим причинам. Шмель непрерывно шагал от стены к стене, восклицая «тиран, душегуб, завистливый злодей» и тому подобное — сперва просто так, а потом в рифму.

В конце концов он выбился из сил, ничком повалился на тюфяк и заснул. И сперва к нему во сне пришли новые стихи, а потом приснилось, будто он их забыл. Поэт вскочил в ужасе. Горел яркий, резкий свет. Приснившиеся стихи ещё сидели в памяти. Шмель пошарил по карманам — нет ли хоть огрызка карандаша да клочка бумаги. Ничего не нашёл. Тогда он просто стал повторять новое стихотворение вслух. Умолк, лишь когда ему спустили еду: не жевать же строчки вместе с пищей!

Хотите верьте, хотите нет, только поэту тоже попалась в мясе маленькая косточка, твёрдая и острая, как стальное перо. Сперва он её отбросил, однако тут же поднял, подбежал к стене и раз-другой царапнул по ней косточкой. Получилось что-то вроде белых кавычек.

— Ах, — выдохнул поэт, — как хорошо, что здесь всегда светло!

И торопливо вывел рядом с кавычками заглавие сочинённого во сне стихотворения.

А третьим обитателем Дома Умников стал солдат. Прозывался он Однопят.

Когда-то он был справным солдатом, да получил увечье — не на войне, на смотру. Дело было при короле Нивзубе Нагом. Он-то, Нивзуб, и посоветовал забить в пушку тройной заряд, чтобы стреляла втрое дальше. Пушка взорвалась; осколком металла солдату повредило ногу. Охромел он навсегда и, понятно, к строевой службе сделался неспособен. Перевели его в инвалидную команду при каком-то гарнизоне. Там и служил он до седых волос, а уже при Зариции попросился в отставку, думал приискать себе где-нибудь место сторожа. Ан вышла ему резолюция: рядовому Однопяту в отставке отказать и направить оного рядового на такую-то пограничную заставу для несения дальнейшей службы.

Резолюция исходила не от армейского начальства, а от ведомства Распределения Справедливости. Слыхивать о нём служивый, конечно, слыхивал, только никак не думал, что оно может заняться рядовым инвалидной команды. Опечалился солдат. Ну, ничего не попишешь. Получил сухой паёк, личное оружие почистил, с товарищами простился и похромал к месту дальнейшей службы.

Прибыл уже под вечер, отправился доложиться начальнику заставы, а тот — тьфу, пропасть! — сидит пьяный. Не то, чтоб совсем лыка не вязал, но видно, что принял на грудь. Ворот расстёгнут, глаза мутные.

— Где прежде служил? — спросил он заплетающимся языком. — В инвалидной команде? Н-ну и чёрт с тобой. Всё-таки с-солдат. Как там тебя? Однопят? Н-назначаю тебя, Однопят, в ночной дозор. Пароль… а-а, на кой ляд он тут нужен. Пост в-вон там — указал начальник трясущёйся рукой. — Шаго-ом марш!

Что солдату оставалось делать? Молвил: «Есть!», отдал честь, развернулся, про себя ругнулся. И как был, не покушав, не отдохнув, поковылял на пост. А сам думает: «Куда я попал? Не застава — кабак!»

Невдомёк ему было, что и здесь недавно похозяйничало ведомство РАСПРАВ. Оттого начальник и заливал теперь горе. Позор какой, хоть стреляйся: его как выпивоху оставили в должности — почитай, отбраковали! А всех пограничников, бывших под его командой, услали — потому как те служили исправно — и перевели в писаря. На их место силой пригнали дюжину людей, оружием не владеющих вовсе: счетовода, учителя, ветеринара, портного, стеклодува, ещё Бог весть кого… И под конец решили — в смех, не иначе — прибавить к ним одного-единственного солдата. Инвалида.

Нет, Однопят всего этого не знал. Зато знал кое-кто другой.

…Достигалльский король уже давно интересовался обстановкой в Невоздании. Не зря к нему в любое время имел доступ министр разведки боем. Вот однажды король и спросил его, будто невзначай:

— Как у нашего соседа Завидия, то бишь Зариция, обстоят дела в армии?

Тот доложил:

— Стало быть, в армии у них такой же…э-э-э… разлад, ваше величество, как и везде! Не то что кадровых офицеров, но даже опытных солдат разгоняют!

— Ага, — кивнул король, — а вот, к примеру, как там у них с охраной границы?

Министр разведки боем и на этот счёт был осведомлен.

— Изнутри границу они охраняют очень даже хорошо — от своих, чтобы к нам не перебежали — а снаружи, стало быть, плохо. Да вот наши шпионы на днях донесли, что на одной невозданской заставе всю команду пограничников, кроме начальника-пьяницы, заменили штатскими. — И министр захихикал.

А король ему:

— Ой ли? Недурно бы это проверить делом.

— Война, ваше величество? — шепотом спросил министр.

Король достигалльский уставил глаза в потолок:

— Я разве сказал «война?»

— Никак нет, ваше величество!

— То-то же. Не война, а вылазка. Послать одного капрала да нескольких солдат. Если их того… не пропустят, то один разговор. Если же они пройдут — тогда другой коленкор. Тогда можно это самое… действовать дальше. Но учти — коли они попадут в плен, я их знать не знаю!

И чуть не в тот же день к границе с Невозданией стянули войска, сосредоточив их напротив злополучной заставы. Выбрали капрала — не слишком храброго, чтобы на рожон не полез, и не слишком трусливого, чтобы пятки сразу не показал. Растолковали ему задание и дали под начало двенадцать солдат. Подумал капрал: «Чёртова дюжина получается. И без того может выйти худо…» Но приказ есть приказ. Дождались они ночи и пошли.

…Стоит Однопят на посту час, другой… Голод его донимает, так он даже рад — голод дремоту отгоняет. Тучи на небе разошлись, появилась луна.

— Что, — сказал ей солдат, — ты тоже в дозоре? Вместе на посту постоим: ты в небе, я на земле… Ну, тебя поутру солнышко сменит. А меня?

Тут он верно угадал: начальник заставы и не подумал назначить ему смену. Как отправил в ночной дозор солдата, так и забыл о нём, а сам окончательно назюзюкался и завалился спать. И всё, что случилось той ночью, проспал.

…Смотрит Однопят — что такое? Луна с ним шутки шутит или ему с устатку чудится? На той стороне границы будто какие-то кочки виднеются. Раньше их не было. Протёр глаза, посмотрел снова — кочки-то движутся!

— Тревога! — закричал солдат и выстрелил в воздух.

На крик да на выстрел прибежали новоиспечённые пограничники, все двенадцать, — полуодетые, одни вовсе без оружия, другие держат ружья не за тот конец.

Однопят им:

— Что стоите? Враг лезет, готовьтесь к бою!

Те спрашивают:

— А как?

Горе-вояки, подумал он, рявкнул: «Ложись!» и сам хлопнулся наземь.

Остальные послушались — тоже плюхнулись.

— Ружья на изготовку! — скомандовал солдат.

Но его сосед справа, толстячок в мундире шиворот-навыворот, растерянно сказал:

— Видите ли, коллега…

— Я хоть и калека, да стрелять умею! — огрызнулся солдат.

— Но мы-то не умеем, в этом вся проблема, — отвечал мундир-наизнанку, — а коллега означает товарищ по работе. Понимаете, нас не учили стрелять, нас вообще прислали сюда только позавчера. Однако мы готовы драться врукопашную.

— Рукопашному бою обучены? — спросил Однопят уже без злости.

— Увы, тоже нет. Будем драться как сможем.

— Отползайте! — потребовал солдат.

Тут все двенадцать разом зашептали:

— Это ещё почему! Разве мы трусы?

Как дети малые, сказал себе Однопят. Бросил взгляд вперед — кочки уже не кочки, а будто ползучие холмики. Присмотрелся — то, сильно пригнувшись, крадутся люди. С ружьями наперевес.

И подумал он: «Быть сейчас кровавой бане. Ладно, я-то солдат. Но эти — необстрелянные, необученные… За что им такое?»

Тоска взяла служивого — хоть волком вой!

Тут его и осенило.

— Войте, — велел он. — Войте, коллеги! Кто как может, только громче!

И сам затянул: у-у-у!

Первым подчинился толстячок; как потом оказалось, в недавнем прошлом он был учителем и потому понимал важность дисциплины. Он тоненько завыл, и ему отозвался бывший ветеринар. Ну, у того вой получился отменный. С переливами! Потом взвыл стеклодув — малость фальшиво, зато громко; лёгкие у стеклодувов — что у трубачей. А там и остальные подключились.

…Одиночный выстрел с той стороны границы не особенно испугал достигалльского капрала с солдатами. Они были готовы к бою. Но не к вою.

Луна, как нарочно, зарылась в тучу. Стало совсем темно. И вдруг из тьмы навстречу нарушителям поплыл страшный, леденящий кровь вой, да всё низом, низом — точно из-под земли.

Они оцепенели.

— Подумаешь, собаки, — не слишком уверенно вымолвил капрал. — Пулями их накормим!

— Пограничные собаки лают, а не воют, — возразил самый старший из его солдат.

Другой, самый молодой, пролепетал:

— Это не собаки, господин капрал! Это… это оборотни! Или мертвецы!

— Молчать! — цыкнул капрал.

А вой всё громче, всё страшнее… Молодой солдатик затрясся:

— Господин капрал, ведь их простой пулей не возьмёшь, только серебряной…

— Твоя правда, — нехотя признал тот. — У кого есть при себе серебряные пули?

— Да откуда… — буркнул пожилой солдат.

Тогда капрал решил: «С людьми сражаться — куда ни шло. Но с нечистью, да к тому же ночью, пускай наш король сам воюет!»

И скомандовал:

— Кру-угом! Бего-о-м марш!

Никогда ещё эту команду не выполняли с такой охотой!

Едва оказавшись на своей стороне границы, капрал обратился к солдатам:

— Ну вот что: противник встретил нас массированным ружейным огнём. Вы — молодцы, отступили без паники и без потерь. Ясно?

— Так точно! — гаркнули те: не дураки были.

Вот капрал и доложил о доблестном отступлении офицеру, офицер — генералу, генерал — министру разведки боем, а уж тот — самому королю. Но поскольку отвечать за провал операции не хотелось никому, массированный ружейный огонь по ходу передачи сообщения превратился сперва в пулемётный, затем — в артиллерийский, и до короля известие дошло в таком виде:

— Наши воины в составе двенадцати солдат и капрала были встречены на границе ураганным артиллерийским огнём, после чего доблестно отступили без паники и без потерь!

Монарх кисло глянул на министра разведки боем:

— У соседа-то выходит, охрана границ поставлена как надо, и в армии не разлад, а полный порядок! Что же ты рассказывал, будто там разгоняют всех стоящих военных?

— Стало быть, разгоняют для отвода глаз, ваше величество! — не растерялся министр. — А потом снова сгоняют!

Король пожевал губами:

— М-да, покамест нам не след, наверно, с Невозданией это… связываться. Ладно. Капралу выдать медаль «За самые секретные заслуги перед отечеством» с тем, чтоб он носил её изнутри мундира и никому не показывал. Солдатам — водки, одну рюмку на всех. И ещё: шпионов за ложные сведения понизить в звании.

Медаль капрал снял уже через пару часов — неудобно, колется… Водки едва хватило, чтобы солдатам по губам помазать. Шпионов же в звании так и не понизили: что может быть ниже звания шпиона?

В Невоздании дело обернулось по-другому.

…Начальник заставы — не иначе как с похмелья — написал поутру донесение, из которого выходило, что простой солдат, к тому же инвалид, с горсткой вчерашних гражданских отбил ночью атаку то ли вражеской роты, то ли дивизии, то ли вообще целой армии.

Такое донесение, понятно, не могло не дойти до правителя страны.

— Как? Как он это сделал? — прочитав, ахнул Зариций.

— Верно, стратег-самородок, ваше величество, — отвечали ему. — Непризнанный гений военного искусства!

— Будет ему оценка по заслугам! — вскипел король. — В Дом Умников его!

Когда за Однопятом приехали из столицы, он, грешным делом, решил, что его хотят представить к награде. Когда люди в странных, никогда не виданных им мундирах вели его из караульной будки Дома Умников вниз по лестнице, он уже догадывался, что его ждёт, но догадкам своим не верил. Лишь когда перед ним отворили дверь в камеру, увидал служивый, какую такую награду ему уготовили.

Его ткнули в спину, и он влетел внутрь. Хромая нога подвернулась; солдат едва не упал.

— Погодите, подлецы, — выкрикнул он, оборачиваясь, — вот узнает государь!

В этот миг из коридора выступил на свет стройный человек в сверкающих одеждах, в тонкой золотой короне.

— Государь знает, — промолвил Зариций почти мягко.

Солдата точно ударили прикладом под дых. Он только и смог выговорить:

— За что, ваше величество?

Ответа он не дождался, да так и стоял, уронив руки, пока дверь не закрыли.

Король опять провёл бессонную ночь. А солдат, когда его заперли, кулаком отёр глаза, скрежетнул зубами, улёгся на тюфяк, да и заснул. В первый раз за многие годы он проспал, сколько хотел. И ничего ему не снилось, а проснулся он оттого, что проголодался.

Вскоре ему спустили еду.

— Отличный паёк, — покушав, сказал Однопят.

Что правда, то правда: хлеб был свежайший, мягкий, мясо тоже. А что в мясе остренькая косточка попалась, так это хорошо. Пригодится, будет вместо шильца.

И солдат положил дочиста обглоданную косточку под тюфяк.

Однако неделю спустя пища уже не лезла ему в горло — помещение делало своё.

Сперва узник колотил в двери, громко требуя, чтоб его вывели на любые работы — пеньку трепать или камень дробить — и дали возможность покинуть на время эти стены.

…Потом стал просить, чтобы к нему в камеру кого-нибудь подселили — пусть вора или даже злодея, лишь бы рядом был живой человек.

…И наконец, принялся умолять своих невидимых тюремщиков, чтобы они отозвались, хоть бы выругались — только бы послышался человеческий голос. Солдат охрип почти до немоты, сбил кулаки до крови, но никакого отклика не получил.

Он попробовал молиться. Но ему всё казалось, что он обращается к самому себе.

И начал служивый мешаться в уме. Когда он пытался уснуть, шум крови в его ушах превращался в маршевый шаг огромной армии врагов. Чем крепче он зажмуривался, тем яснее их видел: они шли неведомо откуда бесчисленными полками, не таясь, не пригибаясь, с ружьями наперевес — прямо на него. Он размыкал веки, и враги исчезали, чтобы снова появиться, как только он опять попробует заснуть или просто прикроет глаза.

Настал день, когда узник не прикоснулся к пище, только глотнул воды.

На следующий день и миска, и кувшин вернулись полными.

На третий день Однопят даже не поднялся с тюфяка. Он лежал с открытыми глазами, но всё равно слышал мерный грохот шагов, теперь сопровождаемый барабанным боем и рёвом труб. Враги торжествовали победу. Что мог сделать один солдат против целой армии?..

И вдруг он услыхал новый звук. Будто кто-то работал крохотным буравчиком.

Это пришли тебя вызволять, сказало ему подступающее безумие.

Это тебе мерещится, сказал слабеющий рассудок.

Солдат не знал, чему верить. Ему показалось, однако, что звук идет от ближайшей стены, а перекатившись на бок, он заметил кое-что ещё.

Ненавистная лампочка сейчас оказала ему услугу: при её резком свете он увидел, что в стене, над самым полом, появилась дырочка — будто от дробинки. На его глазах из этой дырочки высыпалось несколько песчинок.

Жук? Червяк? Да разве жуку-червяку под силу проточить камень?

Дрожащей рукой солдат поспешно нашарил под тюфяком припасённую косточку и принялся расковыривать её острым кончиком крохотное отверстие. Он даже не подумал, что может спугнуть неизвестного точильщика. Ему удалось расширить отверстие до полудюйма, прежде чем косточка сломалась.

Тут как раз с потолка спустилась миска с едой. Почти не понимая, что делает, Однопят отщипнул несколько мясных волоконец, прибавил хлебную корочку с кусочком мякиша и сложил всё это под стеной, возле дыры. Потом лёг. Почему-то сейчас ему не явились никакие враги, и даже шум в ушах прекратился. Солдат сам не заметил, как уснул.

А когда проснулся, оказалось, что он уже не один.

У стены, подбирая последние крошки, суетился небольшой серый зверёк. Это была крыса.

— Живая тварь… — прошептал солдат. — Господи, спасибо тебе!

Крыса, поджав переднюю лапку, замерла на месте. С полминуты они разглядывали друг друга. Глаза у крысы были как чёрные влажные бусины, уши — дымчатые, хвост и лапки — розовые, а на грудке виднелось белое пятнышко.

— Не бойся, — сказал ей Однопят.

Но крыса только сильнее испугалась, метнулась к отверстию в стене и мгновенно в нём исчезла. Солдат испугался тоже: вдруг она никогда не вернётся?

Однако к следующей кормёжке серая гостья появилась вновь.

Её ждали накрошенная еда и чашечка из хлебного мякиша, наполненная водой.

Человек сидел, точно каменный, затаив дыхание.

Крыса приняла угощение. Каждый кусочек она сначала брала зубами, потом придерживала передними лапками и, усевшись столбиком, деликатно съедала.

Аккуратно вылакала из чашечки воду. А потом принялась грызть саму чашечку. Увидав это, Однопят не выдержал — засмеялся хрипло. Он и не знал, что ещё способен смеяться.

— Умница, — похвалил он, — чего провианту пропадать.

При звуке его голоса крыса вздрогнула и с недогрызенной чашечкой в зубах побежала к дыре, забавно крутя боками.

Но сейчас он был уверен, что она возвратится, и оказался прав.

С неделю спустя она отважилась взять еду из его руки.

— Умница, — повторил солдат.

Ещё через несколько дней он в первый раз её погладил. Погладил по спинке мизинцем. Она — ничего, не укусила, не убежала, только ушки прижала. Снова служивый промолвил:

— Умница!

Так он её и нарёк.

Скоро Умница совсем осмелела и полюбила играть с человеком: то легонько, небольно покусывала его пальцы, то вскарабкивалась на плечо, то забиралась в карман. Теперь она ела с его ладони, умывалась и чистилась, сидя у него на коленях, и больше не пряталась в норку. А когда солдат ложился спать, тёплым комочком устраивалась на его груди, будто кошка.

Так в Доме Умников появился четвёртый обитатель, — единственный, кто поселился там добровольно и без ведома владельца.

Последний отчего-то не торопился заполнить оставшиеся помещения. То ли в Невоздании перевелись гении, то ли они научились скрывать свою гениальность, то ли король полагал, что далеко не каждый из них достоин Дома Умников, только неделя шла за неделей, месяц за месяцем, а из двенадцати камер девять по-прежнему пустовали.

Что до наличествующих жильцов, то их благополучием его величество весьма и весьма интересовался. Каждый день спрашивал, принимают ли они пищу и воду. Принимают, отвечали ему. Стало быть, живы и не рехнулись — во всяком случае, не настолько, чтобы перестать есть и пить.

Год спустя Зариций не выдержал — сам отправился взглянуть, что же происходит на третьем, нижнем этаже подземного здания за высоким круговым забором, обсаженным розами.

Сначала он решил проверить камеру Тарконта.

Давно, давно никто не отпирал её дверь. Однако брус засова легко скользнул в сторону, а электрический замок открылся от одного касания.

Правду сказал покойный Шиш: строители Дома Умников каждую мелочь сработали на совесть. Если, конечно, здесь можно говорить о совести.

Король знаком приказал охране оставаться в коридоре, шагнул внутрь — и на мгновение ослеп. Он успел забыть, какой пронзительный свет горит в камере. Невольно он зажмурился и вдруг услышал:

— А, это вы, государь.

Король приоткрыл глаза.

У стены напротив входа стоял исхудалый, обросший седой человек в донельзя заношенной одежде и спокойно смотрел на него сквозь очки.

Зариций попятился, не оборачиваясь, нашарил дверную ручку и дёрнул её на себя.

— В коридоре стоит моя охрана, — прошептал он.

— Позвольте им войти, — живо отозвался Такронт. — Я тут кое над чем работал… как раз закончил. Им, пожалуй, будет интересно. А вам, государь, тем более.

Только сейчас король заметил, что на мутно-синих стенах камеры ярко белеют строчки формул, колонки цифр, какие-то графики…

— С вычислениями можно ознакомиться потом, — перехватив его взгляд, сказал узник. — Лучше взгляните на иллюстрацию.

Он указал рукой на стену, и Зариций увидел рисунок.

— Что это? Шутиха?

— Недурно, недурно, ваше величество. — Физик одобрительно кивнул королю, точно студенту. — Очень даже недурно. Ведь тут изображена ракета. Летательный аппарат с реактивным двигателем, способный передвигаться в безвоздушном пространстве.

Король задохнулся, будто сам на миг попал в безвоздушное пространство:

— Ты… ты работал над этим здесь?

Учёный пожал плечами:

— Знания и очки оставались при мне. Нашлись и писчие принадлежности…

И он подбросил на ладони белый мелок. Нет, не мелок — то была маленькая белая косточка.

— Вы уж простите за исчёрканные стены, государь, — прибавил Тарконт, улыбаясь.

— Как же он ошибся… — подумал вслух король.

— Кто?..

— Мой покойный знакомец… Неважно. — Зариций потёр лоб. — Что значит реактивный?

— О, это совсем простая штука…

Учёный пустился в объяснения. Король слушал внимательно и скоро сказал:

— Достаточно, я понял. Охране видеть такое незачем. Не их ума дело.

Он помолчал, будто собираясь с силами, и в конце концов выговорил:

— Твоя идея гениальна.

Физик слегка поклонился, и Зариция прорвало.

— Да, гениальна, — закричал он, — но неужто ты рассчитывал увидеть её воплощённой? На что ты надеялся? На мою смерть? На государственный переворот? На чудо?

— Все три предположения ошибочны, — сдержанно отвечал Тарконт. — На самом деле я надеялся… надеялся доказать, что моя идея осуществима. Я это доказал. — И он обвёл рукой испещрённые выкладками стены камеры.

— Кому доказал?

— Вопрос поставлен неверно. Речь идёт о научных доказательствах в виде точных расчётов.

— Ну, хорошо, — согласился Зариций, — подкрепил ты свою идею точными расчётами. А если теперь я прикажу, к примеру, тебя казнить?

— Казнь как дополнительное доказательство? — спросил узник без всякого страха, даже с некоторым интересом. — И что дальше?

— А дальше я пришлю сюда маляра…

— Смотрите, ваше величество, — предупредил Тарконт, — как бы маляр не оказался бывшим профессором физико-математических наук. В нашем государстве сейчас это вполне вероятно.

— Я выберу такого, — пообещал Зариций, — который не знает даже арифметики. Закрасит он твою идею вместе с расчётами, и ей конец!

— Законы природы, — возразил физик, — невозможно похоронить под слоем краски. Рано или поздно кто-то догадается использовать их таким же образом.

— Законы природы существуют с начала мира! И никто не додумался…

— Значит, человечество дозрело до нового открытия лишь на нынешнем витке познания. Но всё-таки дозрело.

— Человечество? Как бы не так! Один человек! Только твой гениальный ум…

— Найдётся конгениальный, — перебил Тарконт.

— Когда? Лет через сто?

— Возможно, — был ответ. — Не исключено также, что через пятьдесят лет. Или через год. Или через месяц. Кстати…

Учёный подошёл к королю вплотную, снизу вверх глянул ему в лицо и негромко спросил:

— Вы уверены, государь, что никто в целом мире не работает над чем-то подобным… в эту самую минуту?

Король отпрянул и, не ответив ни слова, метнулся вон.

Солдаты охраны изумились, когда его величество выбежал в коридор, рывком задвинул засов и на миг прислонился к двери, будто придерживая её. Потом, переведя дыхание, он шагнул к соседней камере.

На сей раз, входя, король рукой притенил глаза — и сразу встретился взглядом с обитателем помещения, стоящим у дальней стены.

Тот был вдвое моложе Тарконта, но за год их точно переделали на один образец. Грязная истрёпанная одежда висела на узнике мешком, чёрная кудлатая грива смыкалась с такой же бородой. Глаза казались ещё более выпуклыми из-за худобы.

— Ага, пожаловал, — прогудел ровный голос.

— За дверью ждёт моя охрана, — торопливо проговорил Зариций.

— Вижу, — усмехнулся Шмель, — ты не забыл нашего нежного расставания. Ладно, не бойся. Ведь сейчас ты у меня в гостях. Потчевать тебя, правда, нечем, зато почитать тебе кое-что могу.

Король уже заметил, что на стенах камеры белеют строчки: где одна, где две, где целые столбцы; некоторые зачёркнуты до полной неразборчивости, другие обведены кружком…

— Тут большей частью пустяки — черновики, — объяснил поэт. — Потом просмотришь. Ты лучше сюда взгляни. Только что завершил…

Он указал на дальнюю стену, где было начертано одно-единственное стихотворение.

Зариций подошёл и прочёл. В стихотворении было двенадцать строк, и каждая разила наповал.

— Ты… ты сочинил это здесь? — ахнул он.

— А что было делать, если сочинялось именно здесь, — отвечал Шмель. — Грешен, стены исцарапал. Казённое имущество вволю попортил. Ну кто же виноват, что у меня оказалось столь острое перо!

И поэт подкинул на ладони маленькую белую косточку.

— Как же он промахнулся… — промолвил король.

— Кто?..

— Мой покойный приятель… Не суть важно. — Зариций махнул рукой. — Прочти-ка это вслух.

— Изволь…

Выслушав, король прошептал, обращаясь скорее к самому себе:

— Я запомнил всё…

Ненадолго он умолк, а потом вымолвил через силу:

— Это стихотворение гениально.

— Рад слышать, — хмыкнул поэт.

— Да, гениально, — закричал король, — но неужели ты рассчитывал, что оно увидит свет? На что ты надеялся? На мою смерть? На государственный переворот? На чудо?

— Неплохие варианты развития событий, — дерзко отвечал Шмель. — Но я надеялся совсем на другое. На то, что мне удастся найти верные слова. Похоже, что получилось.

— Ну, хорошо. Нашёл ты верные слова, перелил в них душу. А если я сейчас прикажу, скажем, тебя казнить?

— Казнь в знак признания! — воскликнул поэт почти весело. — А что потом?

— А потом я пришлю сюда маляра…

— Cмотри, — поостерёг короля поэт, — как бы маляр не оказался бывшим литературным критиком. Нынче у нас в государстве это ох как возможно!

— Я выберу такого, — посулил Зариций, — который не знает даже азбуки! Краска покроет все верные слова вместе с черновиками, и конец твоему бессмертному творению!

— Как не так! — засмеялся Шмель. — Чтобы покончить с ним, тебе придётся покончить с собой.

— Что?

— Навряд маляр сумеет закрасить краской твою память. Или купоросом вытравить из неё мои стихи. Ты их запомнил. Значит, они будут жить по крайней мере столько, сколько ты сам. А главное…

Поэт подошёл к монарху вплотную, глянул ему в глаза и негромко спросил:

— Ты уверен, государь, что никогда не прочтёшь эти строчки вслух? Во сне? Во хмелю? В предсмерном бреду?

Зариций отшатнулся, и не молвив не слова, бросился вон.

Сейчас охрана изумилась ещё сильнее: его величество выбежал, спотыкаясь, с трудом задвинул засов на двери и привалился к ней, будто его не держали ноги. Так простоял он целую минуту, потом выпрямился и подошёл к третьей камере.

Тут ему представилось, что обитатель — тот самый стратег-самородок — наверняка разработал за этот год какой-нибудь гениальный план военных укреплений. Три стены покрыты набросками этого плана, а на четвёртой начертан только что доработанный окончательный вариант, и автор, любуясь, стоит рядом.

Входя, Зариций заранее стиснул зубы.

Однако мутно-синяя краска стен оказалась нетронутой. Узник сидел на тюфяке, спиной к двери, и даже не заметил прихода короля. Не успел тот переступить порог, как услышал:

— Го-ол!

«Сей уж точно рехнулся!» — злорадно подумал король.

И сразу же увидел, что ошибся.

На полу камеры действительно шла игра в футбол — правда, не совсем обычный.

Во-первых, вместо спортивной формы один из игроков был одет в солдатские штаны и рубаху, а другой, его соперник — в серый мех.

Во-вторых, сей соперник являл собой средних размеров крысу.

И в-третьих, спортивный инвентарь тоже имел непривычный вид. Две пары маленьких хлебных шариков обозначали ворота, а третий, побольше, служил мячом; как раз в настоящий момент крыса покатила его передними лапками прямо к воротцам соперника. Пару раз человек отбил хлебный мячик лёгким щелчком, а затем то ли зазевался, то ли поддался. Вот крыса толкнула мячик носом…

— Го-ол! — снова воскликнул человек с такой гордостью, будто он не пропустил этот гол, а наоборот, забил. — Ничья! Один-один! Ну поди, поди сюда, хорошая моя, спинку тебе почешу… Сырком, сырком бы тебя побаловал, — приговаривал он, поглаживая зверька, — да сама понимаешь где ж его взять, коли паёк завсегда одинаковый…

Тут крыса вдруг тревожно пискнула и встала столбиком.

— Ты что? — спросил узник, и скосив глаза, увидел в двух шагах от себя королевские сапоги.

Подхватив крысу одной рукой, солдат неловко поднялся.

— Здравия желаю, ваше величество, — сказал он просто.

Но его величество онемел от изумления и только переводил взгляд с грызуна на человека.

Этот узник так же отощал, как двое других, однако выглядел поопрятнее. Рубаха на нём (солдатский мундир, аккуратно сложенный, лежал в изголовье тюфяка) оказалась довольно чистой. Никак, он стирал её водой, подаваемой для питья? Отросшие волосы солдата были заплетены в косицу и перевязаны ниткой, длинные усы подкручены, даже борода приглажена.

Крыса с виду ничем не отличалась от своих бесчисленных сородичей, кроме белого пятнышка на грудке. Сейчас она сидела на запястье человека, будто ловчий сокол.

Зариций, обретя дар речи, даже забыл пригрозить узнику своей охраной и произнёс лишь одно слово:

— Откуда?…

Однопят понял и охотно обьяснил:

— Она сама сюда пожаловала.

Он указал на стену. Да, там всё-таки имелась одна отметина — небольшая дыра над самым полом.

— Ход прогрызла, — продолжал солдат. — Зубы-то у ихнего брата что сталь. Ну, и я ей подмог, стенку подковырял со своей стороны…

— Косточкой? — догадался король.

— Так точно.

— Какого же он свалял дурака… — пробормотал король.

— Кто? — удивился Однопят.

— Мой покойный друг… Ладно, чёрт с ним. Как ты сумел выдрессировать эту тварь?

— Тварь-то добрая, — отвечал узник сухо. — И умная. Её так и звать — Умница…

— А она об этом знает?

— Умница, — со всей серьёзностью обратился Однопят к своей крысе, — ну-ка, приведи себя в порядок, ведь к нам пришли!

И та принялась усердно умывать мордочку.

— Видите, государь, она всё понимает!

Зариций, сам не зная почему, протянул руку к зверьку. Крыса обнюхала его тонкие пальцы.

В глазах у короля мелькнуло что-то такое, отчего солдату вдруг стало его ужасно жалко.

— Погладьте, погладьте её, ваше величество, — предложил он.

Но король опустил руку, и лицо его потемнело.

— Зачем ты её приручил? — спросил он с отчаянием и злостью. — Зачем обучил всяким фокусам? Рассчитывал выйти отсюда и кому-нибудь её показывать? На что ты надеялся? На государственный переворот? На мою смерть? На чудо?

— Бог с вами, ваше величество, — ответствовал узник. — Фокусам я её обучил, чтобы было повеселее. И ей, и мне. Потому как мы с ней друзья-приятели.

— Друзья-приятели? — переспросил Зариций. — А если я велю тебя…

Но страшное слово будто застряло у него в горле, и он выговорил иное:

— …велю тебя избавить от подобной дружбы? Чтоб эту твою приятельницу — за хвост и об стенку!

Ужаснулся служивый:

— Как можно, ваше величество? Она же человеку доверяет!

— Тем легче будет с ней разделаться, — улыбнулся король.

Солдат схватил Умницу за шкирку, сунул себе за пазуху, и бросил королю в лицо два слова, — нет, не ругательство и не проклятие. Он просто произнёс:

— Постыдитесь, государь!

И тогда…

И тогда по всему Дому Умников вдруг пронёсся пугающий гул — будто залопотало под ураганным ветром гигантское полотнище. Подземное здание задрожало…

Сперва удрал персонал, затем — королевская охрана.

А сам король, то ли ахнув, то ли застонав, ладонями закрыл лицо, и ослепительный белый огонь, от которого померк электрический свет, побежал по его рукам, по плечам, по всему телу. Зариций обратился в горящий столб.

Солдат живо схватил свой мундир и бросился на помощь. Он знал, как надо тушить загоревшееся на человеке платье. Но здесь горело не платье, и напрасно Однопят пытался загасить, задавить пламя плотной тканью мундира. Меж тем ему самому оно не причинило ни малейшего вреда.

В несколько мгновений всё было кончено.

Тонкая золотая корона с тихим звоном откатилась в сторону. Нетронутые огнём королевские одежды с шорохом осели на пол. Под ними не осталось даже пепла.

И лишь потом понял солдат, что сгорел король Невоздании от стыда.

Поначалу Однопят стоял как потерянный. Хотел обнажить голову, но вспомнил, что головного убора на нём нет.

Полностью опомниться он не успел. Вдруг раздался страшный скрежет, дверь камеры накренилась и рухнула наружу. Почти тотчас весь коридор наполнился лязгом и грохотом.

Однопят отскочил к стене, прижался к ней спиной, осторожными шагами продвинулся к проёму и выглянул.

В коридоре не было никого. Но нельзя сказать, что там ничего не происходило.

Прочные дверные засовы один за другим разваливались на части: скобы, вроде бы вделанные намертво, выскакивали из стен; лишённые их опоры, падали тяжёлые деревянные брусы. Двери слетали с петель, рассыпающихся на глазах. Узнику на миг подумалось, что потолок сейчас тоже рухнет, да и всё сооружение провалится прямо в тартарары, — отсюда, должно быть, это рукой подать. Но нет. Когда дверь самого дальнего помещения грохнулась на пол, разрушение прекратилось, и всё стихло.

Немного придя в себя, Однопят обнаружил, что так и держит в руках свой мундир. Машинально натянул его, запахнул на груди. Тёплый комок копошился за пазухой, попискивал. Солдат прошептал:

— Ну, крысонька, попробуем…

Он заковылял прочь из помещения, и тут услышал шаги. Спотыкаясь, в коридор выбрели ещё два человека, оба обросшие и грязные, один — седой, в летах, с очками на носу, а другой чернявый, молодой, с глазами навыкате.

Все трое уставились друг на друга. Тот, что в летах, заговорил первым:

— Так я и предполагал. Здесь содержались ещё люди…

В этот миг у солдата из-за отворота мундира выглянула серая мордочка.

— Да тут и животные имеются! — заметил молодой.

Однопят повертел головой туда-сюда, увидел, что все камеры теперь пусты, и подытожил:

— Людей три человека. А животная одна.

— Что произошло? — непонятно кого спросил пожилой, оглядывая царивший вокруг хаос. — Землетрясение? Картина, правда, нетипичная…

— А может, конец света, — беззаботно бросил молодой.

— Навряд, — сказал солдат. — Мир-то вроде ещё стоит.

— Простите, — продолжал седой, — вы оба — не сон? И ещё мне кажется, что здесь побывал король. Он даже грозился меня казнить.

— Если это сон, то общий, — отозвался чернявый. — Я тоже видел короля и слышал от него те же угрозы.

— Был король, был, да вышел весь, — изрёк солдат так мрачно, что те двое воскликнули в один голос:

— Что это значит?!

— Потом расскажу, — заторопил их Однопят, — пошли отсюда, ребята, пока путь свободен!

— А мои расчёты?! — вскричал тот, что постарше.

— А мои стихи?! — завопил тот, что помоложе.

Солдат, конечно, ничего не понял, так что отвечал наугад:

— Наверху запишете, наново!

И, одной рукой крепко взяв за локоть седого, другой — чернявого, потащил их, слегка упирающихся, к лестнице. На ходу он попытался рассказать, что сталось с королём. Те двое так и ахнули.

— Возможно, шаровая молния… — предположил седой.

— Самовозгорание человека! — решил чернявый.

Солдат промолчал.

Поддерживая друг друга, они поднялись наверх и свободно вышли из Дома Умников тем же путём, каким когда-то их втащили туда — через караульную будку, сейчас никем не охраняемую. Она оказалась неповреждённой.

Стена с железными воротами тоже была цела.

Но великолепные розовые кусты, выращенные вокруг неё, теперь валялись на земле, поджав корни.

Что-то сместилось в мире. Может быть, именно поэтому он всё ещё стоял.

…Погибель короля поначалу привела подданных в смятение. Во-первых, никто не мог понять, что всё-таки с ним произошло. Научные споры и дикие слухи на этот счёт не утихли до сих пор. Во-вторых, не то, чтоб Зариция оплакивали, просто люди растерялись, оставшись без правителя. Наследников у покойника не было. Где же взять нового монарха?

Тогда-то жители Невоздании спросили себя и друг друга: а надо ли? Дурен король — подданным мучение на много лет, а если даже хорош… ведь этот, последний, поначалу был — лучше некуда, и вот как всё обернулось. Ну их совсем, королей!..

— Кто же будет нами править? — возник резонный вопрос, и тут же нашелся ответ:

— Сами собой будем править. По очереди.

— А давайте попробуем!

— А давайте!

И стала с тех пор Невоздания — республика.

Службу РАСПРАВ разогнали первым же указом. С перепугу её бывшие бойцы в ближайшую ночь посжигали свои мундиры. Ну, а дальше? Надо на жизнь зарабатывать, только на какую работу возьмут с такими навыками? Да и что обычная работа в сравнении с их недавней службой? Взяли они и всем скопом подались за границу: может, какому-нибудь иноземному правителю понадобится их опыт? И не вернулись. Верно, их и вправду кто-то нанял, и в другой стране теперь тоже есть Служба Распределения Справедливости, то бишь Служба РАСПРАВ. Разве что называется она как-нибудь иначе.

Долго думали новые власти Невоздании, как поступить с Домом Умников. В конце концов там устроили музей ужасов отечественной истории. Посещают его, правда, всё больше иностранные туристы, а из местных — только школьные экскурсии. Остальных что-то не тянет.

Золотые монеты с профилем последнего короля вскоре изъяли из обращения. Это теперь за такой золотой нумизматы готовы отдать целое состояние.

А все мастера страны вернулись к своим искусствам и ремёслам.

Инженер Крептер возвёл ещё полдюжину мостов, один лучше другого; но на тот, на котором он стоял когда-то рядом с королём, больше не то что ступить — смотреть не хотел.

Те трое, что при Зариции были сообщниками-бунтовщиками — врач, фармацевт, и гончар — стали партнёрами и открыли гомеопатическую аптеку. Она существует и по сей день, и лекарства там отпускают не иначе как в глиняных кувшинчиках ручного производства.

Физик Тарконт всю оставшуюся жизнь совершенствовал свой проект ракеты. Увы, ещё долгое время стране было не до полётов в безвоздушном пространстве. Лишь через много лет по смерти учёного взмыл в небо серебристый аппарат невиданной конструкции и красоты — Тарконт-1.

Поэт Шмель продолжал сочинять стихи. Однако ни одно его творение не обрело такой славы, как те двенадцать строк. Народ превратил их в песню; её распевали и продолжают распевать по всей стране, даже перевели чуть ли не на все иностранные языки. Вот только об истинном авторстве текста почему-то забыли. Ещё при жизни поэта песню стали именовать народной.

Сам Шмель, бывало, интереса ради спрашивал исполнителей:

— А слова чьи?

— Как чьи?! — возмущались те. — Народные!

Так он даже не спорил, только смеялся.

Напрасно его уговаривали друзья, знающие правду:

— Обратись в суд, добейся восстановления справедливости, тебе ведь и авторские полагаются…

— Какие ещё авторские, — отвечал Шмель. — Народ присвоил себе мои слова. Это ль не награда?

Кто их, поэтов, поймёт…

А вот солдат Однопят не вернулся к прежнему занятию, то есть в армию. Вышла ему от новых властей долгожданная отставка с выдачей на руки разовой суммы в размере годичного жалования. Но искать место сторожа он раздумал. Сделался уличным артистом. Купил на полученные деньги шарманку, новое платье, сапоги попрочнее, а ещё — дорожный посох; взял свою верную Умницу и стал ходить по ярмаркам да базарам, по площадям да перекрёсткам: шарманку вертел да учёную крысу показывал. Людей сходилось немало. И то сказать: было чему подивиться.

Крыса прыгала через медный браслет, как тигр через обруч, танцевала под шарманку, встав на задние лапки, умывалась по команде, и, конечно, играла в футбол со своим другом, человеком.

А затем начиналось самое чудесное.

Однопят доставал закрытый деревянный ящичек с маленькой — как раз крысе пролезть — круглой прорезью. Внутри лежали сложенные квардатиками бумажки с предсказанием судьбы, именуемые «счастьем». Приобрести «счастье» можно было за одну монету; какую — это уж каждый решал сам. Кто-то платил грош, кто-то серебряный пятачок, а кто-то и полновесный золотой. Деньги отдавали Умнице: та зубками брала монету и перекладывала её в ладонь шарманщика, а потом вытаскивала из ящичка бумажный квадратик.

Подумаешь, чудеса, скажете вы. Чуть не всякий шарманщик держит при себе ручную зверушку или птицу, которая обучена вытаскивать из ящичка листочки с предсказаниями, причем последние составлены так, что толковать их можно как угодно.

Что ж, предсказания отставного солдата (он сам писал их) вправду могли означать всё, что угодно. Кроме плохого.

Они гласили:

«Скоро тебе повезет».

«Не отчаивайся; придёт к тебе радость».

Или совсем просто:

«Всё будет хорошо».

Нехитрое дело, конечно, — посулить такое. Но в том-то и штука, что немудрящие эти предсказания всегда сбывались.

С каждым человеком, получившим от хромого шарманщика и ручной крысы бумажное «счастье», очень скоро случалось именно то, что было для него настоящим счастьем.

Кто-то находил работу, о которой мечтал, а кто-то — доброго мужа или славную жену. К одному приходило вдохновение, а к другому являлся мириться сосед. Кто-то выигрывал в лотерею, не так много, чтобы потом всю жизнь бить баклуши, но достаточно, чтобы открыть своё дело — иногда музей, иногда магазин. А у кого-то выздоравливал безнадёжно больной ребёнок…

По городу пошли слухи. Теперь появление Однопята всюду собирало толпу. От желающих приобрести чудесный бумажный квадратик не было отбоя, но оказалось, что это не всегда возможно.

Иногда крыса, пошуршав в ящичке, вылезала наружу ни с чем. Вид у неё при этом был очень грустный. Однопят возвращал покупателю деньги и разводил руками:

— Прости. Видно, нет на земле того, что нужно тебе для счастья.

Ещё бывало, хотя и редко, что Умница вообще отказывалась брать у кого-то монету, пускай даже золотую. Человек уходил разъярённый, а зрители упрекали Однопята:

— Зачем же так?

Но шарманщик только хмурился и бормотал себе под нос:

— Так оно лучше будет. Недоброе ему надобно счастье, недоброе…

Зато порой люди, которых он и не помнил вовсе, подходили к нему и благодарили, в гости зазывали, в пояс кланялись: дескать, он сделал их счастливыми.

— Да это не я, — отнекивался Однопят, — это всё крыска моя!

— Выходит, она волшебная? — шепотом спрашивали те.

Бывший солдат усмехался в свои пышные усы (после Дома Умников бороду он сбрил, а усы оставил, только подравнял) и отвечал:

— Не то чтобы волшебная, просто она — Умница!

Иногда он соглашался погостить денёк-другой у кого-то из этих людей, и хозяева начинали его уговаривать:

— Оставайся у нас насовсем. Будешь жить в добре да в почёте, и зверька твоего станем холить-лелеять, кедровыми орешками кормить.

— Благодарствую, — отвечал гость, — но я на чужих хлебах никогда не жил и не собираюсь. На прокорм да на постой мы всегда заработаем, правда, крысонька?

— Да ты подумай, — уговаривали его, — что за радость под старость лет скитаться по свету? Оставайся, будешь у нас вроде родного дедушки.

Но Однопят отказывался, говоря:

— А кто же будет разносить счастье?

Так он прожил лет шесть. Ночевал если не в гостях, то в каком-нибудь трактире; своего угла не имел. А днём его видели то на окраинах, то в центре города: в руке посох, за плечами вещевой мешок, на одном плече шарманка, на другом — Умница.

Знающие люди утверждали:

— Крысы так долго не живут. Первая, верно, давно померла, а он другую поймал, приручил да обучил.

Знатокам возражали те, кто привык верить своим глазам:

— Это та же самая. Можно узнать по примете — у неё на грудке белое пятнышко.

Но все сходились на одном — крыса такая же необычная, как и её владелец.

Как-то под вечер Однопят зашёл в небольшой пригородный трактир. Спросил ужин и комнату для ночлега. Настоял на том, что заплатит вперёд, хотя хозяин, который никогда его прежде не видел, но был о нём наслышан, поначалу не хотел брать с него ни гроша.

Других посетителей в этот вечер в трактире не было. Однопят сперва накормил крысу, потом сам отужинал под рюмочку наливки. Со стола убирала рыженькая девочка лет семи, дочка хозяина. Она унесла пустую посуду, потом вернулась и робко попросила шарманщика:

— Дедушка, дай мне счастье…

И протянула золотой.

Умница осторожно взяла его зубками, передала Однопяту, и тот вздрогнул. На монете был изображён в профиль красивый молодой человек в короне.

— Откуда это у тебя, дитя? — спросил Однопят.

— Крёстная на зубок подарила, — ответил за дочку отец, протиравший столы.

Бывший солдат вздохнул и, глядя на монету, пробормотал что-то непонятное:

— И всей-то славы…

А потом добавил:

— Теперь-то я мог бы ему помочь…

Он немного подержал тяжёлый золотой кружок в ладони, будто согревая его, и вернул девочке.

— Сохрани это, дитя. Мы с Умницей и так дадим тебе счастье.

Однако ящичек был пуст. Содержимое, как всегда, раскупили. Однопят вынул из кармана карандашик и один-единственный листок бумаги, секунду помедлил, потом что-то нацарапал на листке, сложил его квардатиком и сунул в ящичек. Крыса добросовестно шмыгнула внутрь и вынесла «счастье» девочке.

Развернув его, та прочла по слогам:

— Не сто-ит пла-кать.

— Вот видишь! — засмеялся трактирщик. Он был вдовец и души не чаял в единственной дочке. — Значит, найдётся твоя кукла! Спасибо, сударь!

Пропавшая кукла действительно отыскалась в тот же вечер, — уже после того, как Однопят удалился на покой, — и девочка была на седьмом небе от радости.

А наутро гость не вышел из отведённой ему комнаты. Чуть погодя, хозяин решился заглянуть к нему сам. Приоткрыв дверь, он услыхал отчаянный писк и увидел, что крыса бегает по полу, натыкаясь на мебель, будто ослепшая или отравленная.

Однопят не слышал её. Он лежал на постели и спал — вечным сном.

Хоронили шарманщика всем городом. Никакой министр похоронных дел не смог бы устроить ему такого погребения. Люди несли гроб на плечах, сменяя друг друга. Следом первой шла рыженькая девочка; она не плакала. На руках у неё сидела притихшая Умница.

Девочка очень хотела взять её себе, но того же хотели чуть не все жители столицы — и взрослые, и дети. Зачем и почему — это уже другой вопрос. Одни предлагали бросить жребий, другие говорили, что чудесная зверушка должна сама выбрать себе нового владельца — точнее, друга. К кому она сама подойдёт, у того и будет жить. Немного поспорив, люди решили ничего не решать до окончания похорон.

Решать им ничего не пришлось. Когда всё было кончено, крыса соскочила с рук девочки, подбежала к заваленному цветами могильному холмику, встала столбиком. И на глазах у множества людей — исчезла.

Только белая шерстинка — или, может быть, пушинка — какое-то время ещё плавала в воздухе. А потом её унёс ветер.