Контактер

Он любил большие города. На скорых поездах и самолетах врывался в них, как, должно быть, его далекий предок влетал на коне в крупные селения с жаждой наживы и великим грузом тщеславия, утолить которое можно было лишь множеством восторженных взглядов. Неведомая сила гнала его прочь от конторских столов, машинного гула замкнутых пространств, от всего, что могло бы приковать к месту, лишить возможности постоянного движения и поиска своего, где-то затерянного пути.

Его любимой стихией была толпа. Она несла по многолюдным улицам, вталкивала в метро, мчала на электричках по туннелям и выбрасывала в водовороты крупных проспектов, где его так закручивало, что он с трудом, но и удовлетворением уволакивал оттуда ноги.

Отдыхал обычно в поездах дальнего следования. Забравшись на верхнюю полку, спал беспробудно двое-трое суток, а потом опять мчался в неизвестность, и в этом длительном, бесконечном беге впереди ничего не светило. Порою останавливался напротив какой-нибудь многоэтажки, мерцающей желтым теплом окон, и тогда его одолевала тяжелая печаль по невозможному: своему углу, где женщина с мягкими руками наливала бы в стакан темно-вишневый чай, стелила постель, и глаза ее смотрели бы с утешающим спокойствием и любовью. И ведь мог иметь мечтаемое, но мешал враг, о котором старался не думать, потому что это был он сам. Стоило несколько дней побыть в добром уюте, как суставы всего тела начинала выкручивать жажда риска, и он оставлял все: теплую постель, чьи-то заботы о нем, бестревожное житье.

Охотно оставил бы свой образ жизни, но при условии: если бы нашел ему эквивалент, чтобы душа испытывала такую же радость, как теперь, когда преодолеваешь сногсшибательные препятствия, холодок риска гонит тебя на острие ножа и — о восторг! — проскакиваешь мимо, да еще и с трофеем. Пожалуй, он мог бы работать каскадером — ему ничего не стоило вскочить в мчащийся на всех парах скорый и по крышам вагонов пройти через весь состав, прыгнуть с балкона третьего этажа, водить автомашины любой марки. Но стрекот камер, фиксирующих каждое движение, отпугивал, и этот вариант был отброшен, еще не будучи испробованным.

Мужчины с лакированными ногтями, надушенные французским одеколоном, в туфлях на каблуках и женственных блузонах, инстинктивно шарахались — экое неумытое рыло, а ведь прет же от него забытым, истинно мужским духом! Женщины смотрели вслед с брезгливо-тревожным любопытством: что-то было в этом человеке такое, чего остро не хватало их благополучным мужьям и женихам. Он будоражил воображение и нарушал мерное течение жизни одним лишь вызывающе неухоженным видом. На лице его была печать судьбы трагической, изломанной. Это тем более бросалось в глаза, что вот уже много лет народ не сотрясали никакие тяжелые события, и было неясно, откуда могло взяться такое лицо в опрятной, сытой, почти праздничной толпе. Он входил в нее, блаженно жмурясь, впитывал в себя ее благодатные токи, плавал в ней, точно в теплом озере, и ничто не мешало воспринимать ее чем-то гармоничным, цельным, ибо в ней как и в любом человеческом сообществе, все находилось в равновесии: хмурость подсвечивалась улыбкой, доброта искажалась злом, боль и печаль утолялись надеждой.

Шел, стараясь на миг прижаться к чужому плечу, слегка задеть чью-то талию, коснуться случайной руки. Этого было достаточно, чтобы вообразить себя любым из тех, кто составлял толпу. Впечатление, что все движутся в одном ритме, было обманчивым: кто стремительно летел, толкаясь и отскакивая от людей, кто еле плелся, многие шли деловым, быстрым шагом, то и дело меняя галоп на умеренную рысь, и каждый нес в себе собственную заботу, к которой ему не составляло особого труда приобщиться. Важно было не переборщить, сделать это мягко, без усилий — тогда все шло благополучно, и за какое-то время он мог перебрать для себя десятки ролей, чтобы подольше остановиться на той, которая пришлась бы по вкусу. Когда чуял нужное, пристраивался к человеку, стараясь не мозолить ему глаза и в то же время не теряя нужной дистанции.

Всего неделю он был на воле, а уже успел хорошо поработать. За три года его отсутствия толпа стала иной не только внешне, в ней четко прощупывалось сопротивление его усилиям, она значительно усложнилась и теперь невидимыми колючками отторгала его, будто инородное тело. Он ежился, было неуютно и холодно даже в эту летнюю жару. И все же упорно старался достичь успеха. Нужно было лишь освободить голову от мыслей, превратив ее в мерцающий пустотой экран. Это оказалось непросто. Однако он сделал усилие, и теперь ни одна собственная мысль не тревожила, не отвлекала внимание от массы, которую он намеревался впустить в себя.

С упоением нырнул в людской водоворот. Нет, он вовсе не работал локтями, как кое-кто из его бывших дружков. Обычно он плавно вписывался в человеческую реку и, подхваченный ее деловым течением, какое-то время блаженно плыл, как бы растворяясь в ней, ощущая себя одним из необходимых ее элементов. Без него она размылась бы, расплескалась, распалась бесформенным ручьем, потому и несла его бережно в своем потоке. Он мысленно благодарил ее за мощные объятия, силы его утраивались, он готов был на любой труд и даже подвиг, но случайный взгляд чьих-то подозрительных, недобрых глаз вмиг обрывал союз, и тогда каждая его клетка пропитывалась враждой к этой пестрой массе со множеством самых различных целей. Он выпадал из нее, как птенец из гнезда, не потому, что в его крыльях не было силы, а потому, что не знал, зачем и для чего она, начинал суетиться, взгляд его лишался опоры, растерянно перебегал с одного лица на другое, и тогда все повторялось: он _преступал_.

И — ожидал возмездия.

Когда это проходило безнаказанно, шел на вокзал, выбирал какой-нибудь закуток и там мысленно прокручивал случившееся. Память возвращала испуганные, догадливые, потрясенные лица жертв. В эти минуты он любил и жалел каждого, кто ненароком столкнулся с ним. Но жалость быстро исчезала, поскольку знал: стоило сделать малейшее неосторожное движение и его бы не пожалел никто. Поэтому берег и лелеял в себе сгусток зла — это очень могло пригодиться в дни его противостояний толпе.

А ведь сколько раз давал зарок покончить с губительной страстью, но нечто темное, не подвластное ни воле, ни разуму вновь и вновь толкало на этот путь. Презирая себя за то, что не в состоянии вырваться из замкнутого круга, находил самые разные оправдания — без них жить было невмоготу. И когда наконец догадался, что они ложны, внутренне завопил, однако его уже вновь несло по инерции, и остановиться можно было разве что налетев на столб и размозжив себе голову.

Но он был еще молод, еще почти не жил реальной, не выдуманной жизнью, и вовсе не хотел сводить счеты с этим миром, все еще надеясь на встречу с той, без которой не мыслил будущее. Она бы простила ему все грехи и даже то, что он упрямо путает сегодняшний день с завтрашним, постоянно просматривая перед сном живописные фильмы воображения.

Сейчас он находился недалеко от ее города и желал хотя бы по телефону услышать ее голос. В этом не было ничего сложного, стоило лишь опустить в автомат монету. Но он боялся и этого, как боялся всего, что могло бы разрушить творимые им иллюзии. Они никогда не виделись, были знакомы лишь по фотографиям, а те обычно не передают облика человека во всей его многомерности. Однако он хорошо представлял ее: синие глаза с застенчивым блеском, трогательная, по-детски худая шея с выступающими ключицами в глубоком вырезе блузы с красным орнаментом. Волосы, туго перехваченные на затылке лентой, тяжелой струей стекают через плечо на грудь. В улыбке чистота и печаль.

Это ее словами, а не судейскими, он вынес себе самый тяжелый приговор. Но и нежные слова тоже были сказаны ею, пусть даже никогда не слышал их.

В минуты мысленных бесед с ней пытался найти оправдание тому, что вот уже не в первый раз его изолируют от людей, и не мог. Все было верно, по заслугам. Но когда порой казалось, что строгость наказания не соответствует проступку, она вкладывала свою прохладную ладонь в его преступную лапу, и все становилось по местам.

Он выучился видеть ее, не закрывая глаз. Стройная, чуть худощавая, с беззвучной, скользящей походкой и твердым высоким голосом, она свободно, без усилий, поселилась в нем. То, что для других было скучным бытом, для нее светилось праздником, и получалось так, что в будущем его ожидали ежедневные, ежеминутные радости. В завтрашнем дне ей отводилось сразу несколько ролей: жены, друга, сестры, матери. Все, даже обычный поход в кино, представлялось чем-то вроде торжественного ритуала.

— Тебе очень к лицу белая рубашка, — говорила она, сооружая перед зеркалом замысловатую прическу. Шелковое темно-зеленое платье свободно струилось, не скрывая очертаний ее фигуры. На ногах поблескивали черные лаковые туфли. Было неважно, в моде ли нынче такие туфельки, он видел ее именно в них, значит, это уже было модным.

Воображение творило незамысловатые сцены из семейной жизни, над которыми он раньше внутренне потешался, почти презирал, отвергая их во имя жизни, полной опасных событий. Вот идет вечером домой — да, у него был свой дом, была работа, было все, что есть у каждого нормального человека. Вновь и вновь прокручивал эпизод: подходит к дверям, звонит — одним долгим звонком и двумя короткими. Дверь распахивается, его встречают, улыбкой:

— Входи. Я запекла на ужин в духовке картошку и сделала салат из тертого сыра с майонезом. Чайник поставила.

Он чмокает ее в щеку, устало сбрасывает ботинки и надевает шлепанцы.

— Что там по телеку? — интересуется, переодеваясь в домашний костюм.

— Да ничего особенного, — отвечает она, тарахтя на кухне посудой.

На следующий день едут за город. По обеим сторонам дороги цветет золотой дрок, земля в молодых травах и цветах. Если же это зимой, то они катаются в горах на лыжах и едят шашлыки в придорожном ресторанчике.

В одной из самых любимых сцен жили сын и дочь: мальчик играл на скрипке, а девочка на пианино. По вечерам слаженным ансамблем они веселили его с женой, и он любовался их нежными лицами и длинными, вьющимися кудрями.

Но пока ни одним эпизодом вымышленная жизнь не совпадала с той, в которую он сразу же окунулся, хлебнув долгожданной свободы. В самую рискованную минуту, когда его засекли и он вынужден был спасаться бегством, решил набрать номер ее телефона. Не знал, что более двигало им, когда залетел в будку междугородного автомата — желание замести след или наконец услышать ее в эти опасные, быть может, последние, минуты свободы? «Але? Але?» — тревожно звенела трубка ее голосом, и он уже было набрался смелости выдохнуть в нее свою тоску, когда увидел через стекло преследователей.

Люди шагали горными тропами, проветривая от городских смогов легкие и головы, бултыхались в море, кланялись лесным цветам и травам, а литсотрудник Татьяна Стеклова, прикованная потайной цепью к столу с пепельницей, вымучивала очерк о птичнице Ольге Андреевой. Семилетний сын ушел на выходные к бабушке и деду, и никто не мешал, однако гора окурков росла, очерк-шел со скрипом, все более смахивая на тощую курицу, завалявшуюся на прилавке, в то время как героиня была человеком с юморком и метким глазом. Это портило настроение, злило. Мысли то и дело отлетали от материала, носились бог весть в каких высях, и очерку угрожало остаться без финала. Надо было еще пройтись в «Спорттовары», купить сыну кроссовки. Мать вот уже неделю куксится на нее, но Юрку все же забрала. Значит, сочувствует, понимает, как ей нелегко одной. Да и что толку расстраиваться от ее образа жизни? Самой тошно — осточертел так называемый реванш, который, как уверяют социологи, берет у мужчин современная женщина. Много душевной энергии уходит на это. А всего-то и надобно — одного, но любимого и любящего, и чтобы понимал во всем, не был занудой и скупердяем, как Кротов, который ни разу не догадался и-сухой веточки подарить. Тому, единственному, она бы нарожала кучу детей, не уставала бы ухаживать за ним, готовить вкусную здоровую пищу. Но где, скажите на милость, этот единственный? Нет его в природе.

После рождения сына стало разносить в бедрах, грудях, тело нагло перло изо всех платьев и юбок. С неудовольствием разглядывала себя в зеркалах, все более убеждаясь в том, что создана вовсе не для того, чтобы по восемь-десять часов в день сидеть за письменным столом с сигаретой в зубах. Родить еще одного ребенка, что ли? Вроде бы и Юрки достаточно для безмужней, но заложенная природой программа дает знать: руки дрожат, когда тискает соседского грудного малыша. В свое время рождение Юрки было помехой в студенческой жизни с семинарами, сессиями, потому и не познала должных материнских радостей, к которым теперь запоздалая тяга.

То, что суббота и воскресенье отведены на работу, вызывало мстительный настрой к себе: «Сиди, голубушка, корпи, у тебя сын растет. Нынче на любовниц не разоряются, дом на тебе держится».

Сигналы радио на кухне вернули к работе. Вновь постаралась сосредоточиться. Все-таки Ольга Андреева достойна более интересного очерка. И ведь понравилась же, и казалось, такой очеркище о ней отгрохает, а вот, поди ж ты, не вышло, как задумала. Дописать бы скорей концовку, а завтра на свежую голову отредактирует и перепечатает. Слишком интеллигентная внешность у этой птичницы и так контрастирует с ее окружением: этими клеточными батареями, линиями кормушек, транспортерами по сборке яиц. Финал бы сделать поярче, да голова будто пылью набита.

Досадливо скомкала испорченный лист, когда в дверь позвонили. «Кого еще принесло? Уж не Кротов ли?» — подумала с неудовольствием, решив затаиться. Но вот заколотили кулаками, и вмиг вынесло из-за стола. Едва успела повернуть щеколду, как дверь под чьим-то напором оттеснила ее в сторону, и в прихожую ввалился человек. Судорожно щелкнув замком, он притулился к стене, тяжело дыша и бросая на нее отчаянные взгляды.

Она пришла в тихую панику: лицо незнакомца и батник с погончиками в крови, рукав на плече разорван. За ним явно гнались, и нужно было что-то делать. Кричать? Бросаться к телефону?

— Что за детектив, итальянский или шведский? — вырвалось машинально. Лишь в следующую минуту поняла, что дело серьезное и шуточки не к месту. Поглядывая то на нее, то на дверь, парень продолжал стоять. Она отступила на несколько шагов в коридор и, вдохнув воздух, с ужасом почувствовала, как что-то застопорило в груди, сердце дернулось и ухнуло куда-то.

— Вам что надо? — спросила сипло, почти шепотом.

Покосившись на дверь, парень беззвучно замотал головой и приложил к губам палец.

— Проходите, — выдавила, сумбурно подумав: в данной ситуации приглашение весьма рискованно, тысячу раз права мама, ругая за то, что открывает, не спрашивая, кто пожаловал.

Человек молча прошел в гостиную.

— Садитесь, — кивнула Стеклова, стараясь унять нервную трясучку.

Незнакомец, озираясь, остановился посреди комнаты. Коренастый, крепко сбитый, похоже, ее ровесник — лет двадцати семи, со всклокоченным смоляным чубом и кровяной царапиной на щеке, он был столь живописен, что выглядел актером, сбежавшим со съемочной площадки. Но лицо бледное и довольно жалкое, губы подергиваются, и весь в таком напряжении, что кажется, будто неведомые силы, занесшие его сюда, вот-вот пробьют им, как пушечным ядром, бетонные стены девятиэтажки и понесут дальше.

— Садитесь, — повторила Стеклова.

Взгляд его удлиненных глаз прошел сквозь нее, и она поняла, что он прислушивается к шуму на площадке.

Раздался долгий звонок.

Парень метнулся к балкону.

— Куда?! Седьмой этаж! — придушенным голосом остановила она, плотно прикрывая за собой дверь в прихожую. — Вас здесь нет. И вообще нет никого. Успокойтесь.

Позвонили еще раз, затем хлопнул створками лифт, и все стихло.

— Ну вот, — вздохнула Стеклова, не зная, радоваться или паниковать от того, что парню уже ничто не угрожает. — Идите умойтесь, — предложила, чтобы бессмысленно не пялиться друг на друга.

Все еще прерывисто дыша, он прошел в ванную. Отстранение, будто вовсе не с ней происходит это, Стеклова взяла сигарету, спички и закурила. Зашумел сливной бачок, потекла из крана вода. Будь у нее сейчас в гостях родители, парню пришлось бы худо. Дурную мысль о том, что он мог совершить тяжкое преступление, отодвинула прочь: уж очень не походил на злодея. А когда вернулся в комнату, умытый, причесанный, показалось нелепостью подозревать этого черноглазого, со смущенной улыбкой в чем-то дурном.

— Два зуба выбили, гады, — проговорил он, слегка шепелявя и прикладывая руку к губам. — Ничего, я им тоже кое-что поотбивал.

Не совсем приличная и даже хулиганская фраза перебила нервную дрожь неприязнью. В интонациях парня почудилось нечто знакомое, не раз слышанное — так обычно изъясняются подростки, когда набедокурят. Хотя этот вроде бы не похож на инфантила.

— Почему вас занесло именно ко мне?

— Случайно. А может, почувствовал, что здесь примут.

— За вами гнались? Откуда могли заподозрить, что вы здесь?

— По глупости наследил — кровью плевался. Но, скорей всего, позвонили наугад.

Он осмотрелся, все еще прислушиваясь к чему-то.

— Где у вас тут радио?

Вопрос был неожиданным, и Стеклова не сразу ответила. Пока размышляла, зачем ему радио, он прошел на кухню, включил репродуктор и, услышав диктора, досадливо крякнул:

— Эх, музыку, музыку!

— Вам так весело? — недоуменно вырвалось у нее.

— Разве музыка лишь для веселья? — Он потер руки, будто сдергивая с них что-то. — Ну, а радиола, магнитофон или транзисторный приемник — есть?

— Да сядьте вы наконец, успокойтесь. Не до музыки мне. Всю музыку муж унес.

Парень так порывисто рванулся из кухни, что она едва успела отскочить.

— Как можно… как можно без музыки? — бормотал он, бесцеремонно расхаживая по квартире, заглядывая то в один угол, то в другой, будто все же надеясь отыскать какой-нибудь музыкальный предмет.

«Больной, что ли? — мелькнуло у Стекловой. — За ним погоня, а ему, видите ли, музыку подавай».

— Чего мотаетесь, места себе не находите? Или высматриваете, что где лежит?

Он замер, обернулся, и она устыдилась брошенной фразы.

— Извините, вырвалось.

— Ничего-ничего, — усмехнулся он. — Все правильно, все верно.

Внезапно его шатнуло, и он рухнул в кресло, откинув голову на спинку. Лоб заблестел от пота, из груди вырвался хрип.

— Вам что, плохо? — всполошилась Стеклова.

— Ничего, пройдет, — выдохнул он, судорожно вцепившись в подлокотники. Лицо побагровело, веки плотно сомкнулись, колени дрожали. Казалось, он намеренно вдавливает себя в кресло. Это был явный приступ какой-то болезни.

Стеклова метнулась на кухню за стаканом воды. Вернувшись, застала его почти спокойным, лишь слегка подрагивающим.

— Что это было? — спросила она. — И часто у вас такое?

Он залпом осушил стакан, поблагодарил чуть заметным кивком и, ничего не ответив, вновь откинулся на спинку кресла.

— Немного отдохну, — сказал виновато после небольшой паузы.

— Да-да, конечно, — согласилась она, присаживаясь на диван.

Он закрыл глаза и постарался расслабить сведенные судорогой мышцы. Что ж, раз нет музыки, надо постараться выудить ее из себя, включить в собственном мозгу. Лишь таким образом удастся сбросить излишек энергии. Правда, есть еще один способ — вода. Но ею можно и наоборот дополнительно подзарядиться. Впрочем, музыка тоже не всякая разряжает. Обратное действие оказывают марши, фуги, патетические сонаты, ритмичные танцы.

Он заказал себе шумановские «Грезы». Сосредоточился и уже через минуту закачался, поплыл на легких волнах, обвеваемый теплым ветром. Вмиг не стало ничего дурного, злого, опасного, все обрело гармонию, спокойствие, и в этой нейтральности чувств душа отдыхала от усталости и долгого напряжения. Но вот в спокойную мелодию вплелись тревожные аккорды, заглушили ее, растворили, и он с неудовольствием ощутил, что мышцы вновь наливаются упругостью. Постарался погасить эту музыку иной, умиротворяющей и даже скорбной. «Аве, Мария!» — услышал далекий голос и свободно покорился ему.

Наилучшим выходом было бы сейчас уснуть. Однако рядом женщина, испуганная, растерянная вмешательством в ее жизнь. Неизвестно, как долго выдержит его присутствие. Из другой квартиры его бы уже давно выставили. Сверхчуткость опять не подвела: постучал в нужную дверь.

Предательская дрожь… Музыку… Музыку!

Теплая южная ночь. Лодка. Мерно скрипят уключины. Плещет вода. На морской глади лунная дорожка, уводящая в бесконечность. Ее холодное мерцание рождает звуки. Вот… Кажется, то, что нужно.

— Может, вызвать «скорую»?

Он досадливо замычал, скривился, мотнул головой. Нет, ничего не выйдет. Вздохнув, разлепил веки.

— Лучше бы вы помолчали, — сказал грубовато.

— С вами же делается что-то! — дернулась Стеклова. — А мне стоять и любоваться?

— Можете сесть.

— Спасибо за приглашение. — Она ухмыльнулась.

Он с интересом огляделся по сторонам, будто лишь сейчас, в эту минуту, его занесло сюда, и Стеклова осмотрела собственную комнату его глазами: на столе бумажный ералаш, гора окурков в пепельнице, дорожка на полу сбита, добротная люстра под потолком, стенка из трех книжных шкафов и серванта с посудой. Словом, стандартное жилье женщины со средним достатком, к тому же замотанной делами.

Парень встал, подошел к стенке, глаза его живо забегали по полкам. Было видно, что он уже немного очнулся от погони и вполне доверяет хозяйке дома, так опрометчиво впустившей его.

— Надо же… Достоевский, Пастернак, Воннегут… И где поотхватывали? На базе работаете, что ли?

— В редакции, — ответила Стеклова, недовольно подумав: будто оправдывается перед этим проходимцем. — Сами-то кто будете?

— С этого бы и начали. — Он вновь обмяк в кресле, пропустив вопрос мимо ушей. — Значит, угодил к журналистке, — произнес так, будто оценивал сказанное со стороны, и с беззастенчивым интересом стал разглядывать ее. Журналисты народ любопытный, в чем-то близкий нашему брату.

— А кто ваш брат?

Снова сделал вид, что вопрос не относится к нему. Продолжал размышлять вслух:

— Как и у нас, жажда невероятного, стремление осветить будни героическим, необыкновенным. Правда, областной газетчик не может сесть на лайнер и полететь за материалом в Калькутту или Лондон. Зато в его возможностях эдаким фертом явиться, скажем, на завод или в какое-нибудь хозяйство, где ему будут улыбаться, как кувейтскому шаху или английской королеве.

Развязный тон не понравился Стекловой. Между тем, парня понесло. Ощущение безопасности вызвало красноречие и придало смелость. Его вертлявому телу было явно тесновато в кресле, руки-ноги то и дело подергивались, будто он вот-вот собирается вскочить и умчаться в ту неизвестность, откуда явился. Раскосые глаза блестели избытком энергии и были, пожалуй, тем шлюзом, который давал ей некоторый выход…

Вероятно, он решил всерьез разозлить ее, даже попугать. Откинувшись в кресле, еще раз обвел комнату цепким взглядом:

— Недурственно живете. Книжный дефицит, хрусталек в серванте. Небось и золотишко имеется?

«Имеется, — подумала она. — Мамины сережки, две обручалки, благородно оставленные Кротовым при разводе, медальон на тонкой цепочке, подаренный родителями после окончания института. Словом, достаточно, чтобы этот бродяга, забрав все, почувствовал себя богачом».

— Вор я, — неожиданно сказал он. — Вор, — повторил он таким тоном, каким обычно говорят: инженер, шофер. И добавил: — Правда, не стандартный. — Полюбовался ее реакцией, потом как-то сразу расслабился, тело его перестало подергиваться в нетерпеливом предчувствии бега, голова склонилась к плечу, и Стеклова увидела, что парень спит.

— Вот так номер, — пробормотала она.

До сих пор не приходилось сталкиваться ни с чем подобным. Книги, фильмы, спектакли о жуликах и бандитах существовали в ее сознании как бы отдельно от жизни, хотя понимала, что преступность — не плод писательских фантазий. Более того, было у нее несколько личных прикосновений к опасному и темному миру уголовщины. Одно из них тянулось еще из детства, когда родители жили в небольшом приморском городке с домами из ракушечника и веселыми причалами. Сохранилась фотография тех времен: она, трехлетняя, и соседский малыш Витька Косяков, эдакие два голеньких ангелочка, лежат под солнечным зонтом на пляже. Вместе ходили в детский сад, потом в школу, но вскоре Витька отстал, сделался хроническим второгодником, а затем и вовсе бросил учиться. Отец Витьки беспробудно пил, мать не вылезала из больниц, и мальчишка часто околачивался у Стекловых. Любил бренчать на пианино, печатать с ее отцом фотографии. Уже тогда она испытывала неловкость и даже что-то похожее на вину за то, что у Витьки нет возможности иметь пианино или фотоаппарат. Кажется, почти не удивилась, узнав, что он украл у кого-то велосипед. А потом пошло-поехало: связался с шайкой безнадзорных подростков, обворовал промтоварный магазин и угодил в исправительную колонию. Отсидел, опять на чем-то попался и теперь почти не вылезал из колоний. Однажды, когда Стекловы уже переехали в областной центр, он заехал к ним с просьбой переночевать. Родители были не в восторге от его визита. Позже мать рассказывала, что всю ночь глаз не сомкнула, заметив, что Витька по обретенной воровской привычке сунул под подушку электрофонарик. Однако для нее он навсегда остался белобрысым мальчишкой с вечными ссадинами на коленках.

Но однажды вспомнила о Витьке нехорошо, хотя он был тут ни при чем. Она тогда студенткой проходила практику в районной газете, снимала комнату у портнихи — оптимистки, терпеливо ждущей счастливого переворота судьбы в свои немолодые годы. Как-то на праздники портниха отлучилась в гости, и она осталась в квартире одна. Ночью проснулась от чьих-то негромких голосов под окном. В тусклом свете уличного фонаря увидела два мужских силуэта у входной двери, которую явно пробовали открыть. Все сжалось, завибрировало в ней так, что услышала клацанье собственных зубов. Первое, что пришло на ум, беззлобно объяснить ворам: у нее нет ничего ценного и вообще последнее дело лезть в чужой дом, за это можно и угодить кое-куда. Затем спохватилась, будет ли принята во внимание ее душеспасительная речь. Вдруг пропал голос, хотела кашлем дать знак о своем присутствии и не смогла. А взломщики становились все энергичней, тогда она перевернула стул. Это заставило их насторожиться. Наконец прорезался голос, деланно закашлялась. Воры вмиг исчезли, она же до утра не сомкнула глаз.

Было еще несколько случаев, когда ей напоминали о существовании преступного мира, но все это происходило с кем-то, не рядом, без зарубок в собственной душе.

С тоскливой брезгливостью смотрела на спящего. В своей немноголетней журналистской практике до сих пор сталкивалась лишь с надоями, яйценоскостью, пальметными садами. Не однажды думалось, что хорошо бы на время оторваться от навоза и приплодов, раскопать какое-нибудь потрясающее уголовное дело и выдать нечто громкое, сенсационное, чтобы за газетой с ее статьей стояла очередь у киосков. Однако такое в редакции выпадало лишь Майе Рубовой. Ее же уделом было не выходить за рамки сельского хозяйства.

И вот нечто ворвалось в дом, а она оказалась неподготовленной, растерялась.

Было что-то искусственное, нереальное в сложившейся обстановке, пришло сомнение — уж не разыгрывают ли ее? Вдруг парень сейчас вскочит, рассмеется и признается, что он коллега ее бывшего мужа, артиста драмтеатра Геннадия Кротова, и над ней подшутили, репетируя детективную пьесу?

Она мяла в пальцах потухшую сигарету и бестолково прокручивала дальнейшие действия. Вот подойдет к этому бродяжке, разбудит и вежливо скажет: иди, голубчик, домой. Здесь не вокзал, некогда любоваться тобою. Мне еще очерк надо заканчивать, чтобы получить гонорар и купить сыну ко дню рождения луноход.

На ее месте любой порядочный человек давно бы позвонил в милицию. Может, этот тип кого-нибудь прикокнул. С Надеждой посоветоваться, что ли? Высоколобая подруга хотя и максималистка, но рассуждает трезво, практично, без романтических заскоков, на которые лично она до сих пор падка.

Оглядываясь на парня, встала, потянулась к телефону на столе, чтобы вынести его в коридор, когда спящий вдруг открыл глаза и совсем не сонно, твердо сказал:

— А вот этого делать не следует. Чего боитесь? Я никого не убил.

С шумом поставила телефон на место, досадливо обернулась:

— Уснули, ну и спите на здоровье. Так нет же, еще и комментарии, что мне делать в собственном доме! Вовсе не в милицию звонить хотела, а подруге.

— Все равно не надо.

— А что надо?! — взорвалась Стеклова. Скопившееся наконец нашло выход. — Я спрашиваю вас, что надо?! — Она грохнула кулаком по столу. — У меня работа срочная, а вы развалились тут и дрыхнете.

— Могу уйти в другую комнату, — невозмутимо сказал, он, и Стеклова отметила, что в спокойствии это совсем иной человек, нежели тот, ворвавшийся без спроса.

Было в нем нечто, выдающее натуру грубую и опасную.

Он встал, хрустнул суставами, потягиваясь.

— Вы работайте, а я побуду там. Можно? — Не дожидаясь ее разрешения, ушел в детскую.

Она стояла ошеломленная, не двигаясь. Прислушивалась — не заскрипит ли под его телом диван? Нет. Равномерные шаги по комнате взад-вперед и вздохи.

— Не вздумайте никуда звонить, — не то посоветовал, не то приказал из детской. — Не такой я крокодил, каким представляете. Садитесь и пишите.

Она усмехнулась. Интересно, кто из ее коллег смог бы работать в подобных обстоятельствах? Даже плодовитая Майя Рубова, зуб проевшая на уголовщине, и та, наверное, запаниковала бы и уже нашла бы способ сообщить милиции о преступнике. Вот он, телефон, перед ней. Стоит набрать «02» и быстро сообщить свой адрес, этот тип даже не успеет войти, схватить трубку…

— Успокойтесь, — раздалось из детской.

Ишь ты, психолог. Впрочем, нетрудно догадаться, о чем она думает. Села за стол, сжала голову. В висках стучала боль. Сейчас бы самой прикорнуть.

Опять послышался вздох. Но это уже был вздох не просто усталого, а загнанного, припертого к стенке человека.

Одна часть его существа чутко прислушивалась к тому, что делается в гостиной, другая возвращала недавнюю явь.

Он плыл в толпе, и ноздри его нервно подрагивали, впитывая запахи духов, пота, мануфактуры, обуви, продуктов, глаза жадно вбирали многоцветье одежд, разнообразие лиц и взглядов. Долго он был лишен этого праздника, и сейчас волновала каждая деталь: новые марки машин, непривычный для глаза крой женских платьев, броские рисунки блуз, изящных форм сумочки. Как буянистый жеребец, выпущенный из душного стойла на вольный луг, он готов был, дурашливо взбрыкивая ногами, бежать неизвестно куда. Мысленно обнимал встречных девушек, скользил взглядом по дряблым лицам стариков, мужчин с нагловатым спортивным напором, так не вяжущимся с их женски яркими рубахами. Руки тянулись к взъерошенным вихрам мальчишек и нежным челочкам малышей. Чудилось, что все понимают его, хотя общее лицо толпы было равнодушным.

Вскоре его прибило к городскому парку, праздничному в свежей листве деревьев и кустарников. По аллеям горласто шныряла детвора, прогуливалась молодежь. Он купил эскимо и сел на скамью рядом с двумя смешливыми десятиклассницами. Они зубрили тригонометрические функции и вперемешку с синусами и косинусами склоняли имена молодых людей, попутно обсуждая одежду прохожих.

«Дяденька, вы капнули мороженым на брюки», — хихикнула одна из них, длиннолицая, с цепкими рыжими глазами.

Не сразу сообразил, к кому это относится, а поняв, спохватился, достал платок, привел себя в порядок и с досадой подумал: «Оказывается, ты уже дяденька для этих пигалиц». Это было открытием. Там, куда он попадал не однажды, время иллюзорно замораживалось. Считал, что впереди вся жизнь, но оказалось — худо-бедно, однако он жил, время шло, и его поезд не то чтобы умчался, но отбросил его на значительное расстояние от этих девчонок, которых по инерции все еще причислял к своим ровесницам. Грустно.

Он поднялся и пошел прочь от скамьи с выпускницами. Через пару шагов настроение вновь обрело прежнюю высоту, хотелось скакать на одной ноге, взлетать на качелях, целиться в корабли игрального автомата. И он позволил себе все, что хотел. Подцепил носком сандалия кусок красной черепицы, точно играя в классики, несколько раз подпрыгнул. Купил билет на качели, сел напротив десятилетнего мальчишки и стал восторженно взлетать и ухать с ним вниз. Не минул игрального автомата, где подбил два крейсера и подводную лодку. Съел еще одно мороженое с орехами, взял билет в кино. Его место оказалось рядом с девушкой в юбке-шотландке и белой блузке. Когда свет погас, он так облокотился на стул, что плечо коснулось девушкиного. Она не отодвинулась, и весь сеанс он просидел с дурманом в голове, удивляясь собственному нахальству и этому желанию близости женщины, в чем угадывал тягу быть рядом с той, для встречи с которой ему не хватало отваги.

После фильма, даже не взглянув на случайную соседку, так смирно просидевшую рядом весь сеанс, вновь понесся по городу. Жажда хлебнуть обновившейся за время его отсутствия жизни гнала вперед. Знал, что пора взяться за ум, пора ежедневно, как это делают все приличные люди, вставать по звонку будильника и шагать на работу, чтобы честным путем заработать кусок хлеба, но откладывал это решение со дня на день. Он владел многими ремеслами, мог бы устроиться электромонтером, слесарем, шофером, оператором котельной, умел тачать обувь, шить на швейной машине, сплавлять лес, рыть канавы, орудовать отбойным молотком в шахте. Но ни одна из этих работ не привлекала настолько, чтобы захотелось отдать ей всю жизнь. Главное, для чего он рожден, еще не было нащупано, открыто. Затянувшиеся поиски и приносили беду.

Солнце припекало. Потянуло к воде, и ноги сами вынесли его к пруду. Аромат буйно цветущей сирени ударил в ноздри чем-то забытым, близким. Даже качнуло от этого запаха, память выбросила перед ним дом в облаке сирени, тоненькую женщину с черной гривкой за плечами и крохотную малышку со слегка раскосыми, как у него, черными глазами. В поселке, где жили его жена и дочь, сирень цвела люто, яростно. Видел это цветение всего две весны, потом сорвался, опять угодил в клетку, и, как вскоре выяснилось, навсегда потерял семью — от него отказались и уехали куда-то на край света, чтобы даже адреса не нашел.

Так и запечатлелась та житейская полоса будоражащим ароматом цветущей сирени и домашними запахами. Если бы не детская кроватка, к которой он бросался всякий раз, когда оттуда слышалось жалобное покряхтывание или требовательный крик, давно бы покинул этот дом, куда его прибила отчаянность. Безделушки на комоде, ковры под ногами и на стенах, мерное тиканье старинных ходиков с маятником на длинной цепочке, бумажные ромашки в пластмассовой вазе — все раздражало своей неподвижной прочностью. Тяжело, но и счастливо пришлось ему в то время. Ноги напряженно рвались в привычный бег, а сердце не отпускало, тянулось к кроватке с существом, так лихо перенявшим его облик. Подолгу стоял над девочкой в беззвучном изумлении, будто заглядывая в собственную потайную: вот, оказывается, какие у него были глаза в раннем детстве, вот как смешно дрыгал он голенькими, с нежной гладкой кожицей ножками, морщил нос и позевывал. И какое же это чудо, что он вдруг раздвоился и теперь живет не только в образе грубоватого, пропахшего табаком и чаем мужчины, но и в этом хрупком обличье безгрешного дитяти, улыбающегося каждому, кто хорошо посмотрит на него.

Жена не могла нарадоваться, наблюдая за его превращением в домовитого хозяина: помогал стирать пеленки, убирал в доме, ходил на рынок. Особенно с большой охотой прогуливал малышку. Завернув в легкое байковое одеяло, брал на руки, отвергая коляску, и, надежно прижав к себе теплое тельце, часами бродил по парку. Удивленно прислушивался: что это с ним? Все стало не главным, подчинилось одному — желанию постоянно видеть рядом крохотное созданье с чертами собственного, еще не распустившегося, не расцветшего лица. Даже от гибельной чарки отвернулся. Жена не имела над ним той власти, какая была у девочки. Но стоило ей подрасти, встать на ноги и показать малейшую независимость от отцовских рук, как его вновь захлестнул хмельной загул, толкающий на странный, экзотический промысел, уравнивающий его с банальными ворами.

Размышляя о том времени, он машинально стянул с себя одежду и не заметил, как оказался в окружении мальчишек, только что гонявших на поляне мяч.

— Гля, какой разрисованный!

— Дяденька, ты что, из-за решетки?

— А может, из Африки?

— А ну, брысь! — цыкнул он на пацанву, зажмурился и ринулся в воду. Лишь когда тело вошло в водную остуду, опомнился и пожалел, что не устоял — надо бы сдержаться, не рисковать, поскольку только что выпил в буфете вокзала рюмку коньяку. Но было поздно: кровь энергичными токами запульсировала в висках, по телу пробежала судорога.

Пистолетный выстрел произвел бы меньшее впечатление, чем телефон: зазвонил так внезапно, так спасительно, что она подскочила на стуле.

— Вас нет дома, — раздалось из детской.

Но трубка уже была в руке. Не зная, кто говорит, Стеклова собралась отбарабанить, в какую обстановку угодила, когда парень быстро вошел в комнату. На другом конце провода удивленно алекал чей-то женский голос, но она не узнавала его. Парень смотрел на нее с цепкой настороженностью, и это сдерживало.

— Слушаю, — сказала не своим голосом, невольно подчиняясь взгляду пришельца.

— Таня? Таня? — допытывалась трубка, и Стеклова наконец поняла, что это Березова. — Что случилось, Татьяна? Болеешь?

— Да.

— Что с тобой?

— Да так…

— Я чуть позже забегу. Ты свободна?

— Да! Да! — обрадовалась она и положила трубку.

— Придет? — спросил парень таким тоном, будто говорил: «Все ясно».

— Может, придет, а может, нет, — вызывающе сказала она. Разговор с подругой обнадежил и придал уверенность.

— Что будем делать дальше? — Она потянулась за сигаретами и отбросила пачку — та была пустой. — Может, наконец расстанемся? Вы отдохнули, что еще?

— Не могу же я выйти на улицу в таком непристойном виде. — Кивнул на рубашку в кровавых пятнах. — Мне бы постирать ее, высушить и зашить. А может, у вас найдется что-нибудь взамен?

Она пожалела, что совсем недавно израсходовала фланелевую рубашку мужа на половую тряпку — сунула бы сейчас, и будь здоров. Готовая на все, лишь бы этот тип скорей сматывался, проговорила, стараясь сохранить в голосе твердость:

— Снимайте, простирну. Как раз солнце с ветром, высохнет быстро.

Он послушно разделся, оставшись в майке с глубоким вырезом, и Стеклову покоробило от татуировок на его груди.

— Не обращайте внимания, — улыбнулся он. — В тех краях, откуда я, подобная живопись в моде. Но это вовсе не значит, что я не уберег от наколок душу.

— Что же это за края? — процедила она. — Где находятся? На какой планете? Впрочем, расскажете потом. — Она перехватила у него батник и поспешила в ванную.

Насыпала в тазик «Лотос», замочила рубаху. Пока она здесь, парню ничего не стоит пошарить в серванте. Как в плену. Кто знает, что ему придет в голову. Вот сейчас перешагнет она порог комнаты, а он, чего доброго, огреет чем-нибудь тяжелым по голове. Может, это не его пятна? Может, кого ухлопал? Что, если выйти на балкон и крикнуть кого-нибудь?

Стирала деловито, не спеша, оттягивая время. Возвращаться в комнату вдруг стало боязно до тошноты. «Господи, как в дурном детективе», прошептала она. Отжав рубашку, принялась за платье и Юркины штаны. Потом с тазиком в руках, точно в холодную воду, вошла в гостиную. Стараясь не выдать страха, деловито зашагала на балкон.

Парень сидел за столом и что-то писал.

— Уж не мой ли очерк дописываете? — на ходу усмехнулась она, удивленная этой мирной картиной.

— Именно так, — буркнул он, не отрываясь от стола.

«Это еще можно пережить», — подумала она. Развесила белье на веревке и перегнулась через перила. Внизу сидели две пожилые женщины с детскими колясками, на правом балконе седьмого этажа Вася Кругликов возился с телеантенной. Мирная картина слегка успокоила.

— Не обижайтесь, но очерк у вас, как столовский сухарь, — сказал парень, когда она вернулась с балкона. — Все вроде нормально, однако нет ярких деталей, глазу не за что зацепиться. По дорожке птицефермы ваша героиня идет, «как по солнечному лучу». Ах, как красиво! А не надо красивостей. Вы скажете, что не забыли упомянуть ее мозолистые ладони? И это надоело, потому что было, было, было. А вот напишите, чем она живет помимо фермы. Неужели с детского возраста лишь о том и мечтала, чтобы возиться с курами? Нет, я не спорю, этот труд важен, почетен, нужен. Но что он дает душе человека? Как удовлетворяет материальные потребности, я догадываюсь. А вот душевные? Я не об элементарном удовлетворении, которое должен приносить любой труд. Я о том, как он развивает душу человека. Двадцать лет среди куриного помета и квохтанья… Сам превратишься в курицу.

Стеклова опустилась в кресло. Тирада поразила ее циничной неожиданностью. Между тем парень продолжал:

— Вот вы пишете, что в юности она прекрасно играла в драмкружке, даже была рекомендована известным режиссером в театральный, но из-за потери слуха все сорвалось. Нашел ли дар Ольги выход в другую сферу деятельности, кроме птицефабрики?

— Работа не просто устраивает ее, а захватывает. К тому же она общественница.

— Пусть будет по-вашему. Предположим, из нее и впрямь вышла гениальная птичница. Кто в данном случае в выигрыше? Общество? Возможно. А сама Андреева?.

— Почему вы отметаете ее возможность быть счастливой?

— Да потому, что ее актерский талант на птицеферме не нужен и в прямом смысле — курам на смех.

— Разве мало людей, которых жизнь поставила совсем не на те места, о которых им мечталось в юности, к чему у них природный дар? Ну так что из этого?

— Что? А я вам скажу: пьянство, разврат, преступления, вещизм, нигилизм и прочее.

— То есть все существующие пороки?

— Большинство.

— Любопытно. Но как же Андреева? Не спилась, не стала ни преступницей, ни мещанкой.

— Значит, она устроена так, что умеет включать в себе некую защитную систему и перестраиваться на иной вид деятельности. Таких людей много, но это отнюдь не наилучший выход. Потому что стопроцентная отдача и такое же удовлетворение происходят далеко не у каждого. Вероятно, в будущем научатся легко распознавать тот вид деятельности, в котором человека ждет наибольший успех. Возьмем, к примеру, вас.

— Ну-ну, — встрепенулась она.

— Вы уверены, что журналистика ваше призвание?

— До сих пор не сомневалась. По-вашему, мой удел готовить мужу бифштексы и рожать детей?

Он скривился:

— Зачем утрировать? Речь вовсе не о женских функциях. Встряхните свою память. Кем вы хотели быть в детстве?

— Кем только не хотела!

Журналист она неплохой, печаталась и в республиканской, и даже в центральной прессе. Но ведь собиралась в медицинский… На факультет журналистики попала случайно, составляя компанию школьному другу Димке Игнатьеву. На втором курсе они оказались чужими, однако менять профессию не захотела, тем более, что все шло успешно.

— Эдак у каждого найдутся не одна, а две-три нереализованных профессии. А вы что, несостоявшийся газетчик?

— Вовсе нет. Просто заглянул в ваши бумаги и решил попробовать — вдруг получится?

Его самоуверенность начинала забавлять.

— Ну-ка, покажите, что состряпали?

Он протянул ей два листка, исписанных торопливым, бегущим почерком. «Многовато успел», — заметила она. С первых же строк узнала свой стиль, но как бы сдвинутый, спародированный. Парень явно подделывался под нее, и выходило это неуклюже. Но откуда ему известны подробности обстановки на ферме, которые у нее выпали из памяти? Под пером этого проходимца Ольга Андреева несколько ожила и даже заблистала остроумием и лукавством.

С неприязнью оттого, что вторглись не только к ней в дом, но и в ее дела, дочитала страницу.

— Ну и как?

— Писать бы вам пародии. Только вот не врублюсь, откуда все это узнали: что с транспортом постоянно нелады, и что Андреева изобретательна, что остроумничает по поводу искусственной линьки кур?

— Да ведь у вас же есть намеки на это и довольно точное описание птицефермы. Осталось лишь представить картину и сделать вывод.

— Как хоть зовут вас?

— Колян.

— Как-то странно.

— А вы привыкли ко всему не странному? Скажем прямо, стандартному? Взгляните на свою квартиру.

— Квартира как квартира. Вам что, не нравится?

— Я не вижу в ней вас.

— То есть?

— Вас, с вашими пристрастиями, вкусом, привязанностями, с вашей личностью. Таких безликих квартир сколько угодно.

— Бросьте, — нахмурилась она. — Перевидала я на своем веку так называемые оригинальные квартиры с коллекциями лаптей и старинных самоваров. Как же, впечатляюще!

— У вас есть масляные краски? Кисточки?

— Это еще зачем?

— Есть?

— Не думаете ли разрисовать стены и полы?

— Потолок.

— Что?!

— На потолке хорошо бы что-нибудь изобразить. Вам никогда не приходилось спать в лодке или на копне сена? Чтобы над головой луна и звезды?

— Нет уж, извольте. Расписывайте собственную квартиру. Если она, конечно, у вас имеется.

Парень заметно сник, лицо его помрачнело.

— Я, пожалуй, приму душ, — сказал он.

— Чего уж там, — усмехнулась она. — Можете сразу ванну. Вам чай приготовить или кофе? А может, шоколад? Или сначала салат из кальмаров?

Блеснув глазами, он, ничуть не обидевшись, подхватил ее тон:

— Не знаю, как там кальмар, а бутерброд с колбасой и чай вполне устроят. Мой организм хотя и потерял какое-то количество калорий в марафоне, все же насыщен ими и в сильном допинге не нуждается.

Он развернулся и, как показалось Стендовой, по-хозяйски прошел в ванную.

Блистало кафельной чистотой, на полках громоздились разного калибра пестрые флаконы, коробочки, бутыльки. «Должно быть, и у Зои так», подумал он о своей адресатке.

Купания в пруду и рюмки коньяку на вокзале оказалось достаточно, чтобы оживить свою уникальную способность, а затем так по-глупому влипнуть. Та же вода могла снять перевозбуждение, плохо только, что никогда не знаешь заранее, чем обернется дополнительная водная процедура: то ли заглушит, то ли воспламенит энергию.

Он открыл краны, смешал холодную и горячую воду до комнатной и стал под хлесткие струи. Интересно, как бы отнеслась к нему журналистка, выложи он всю правду о себе? Испугалась бы? Возненавидела? Зоя готова была принять его таким, каков есть, по-детски веруя в его возрождение. Но и этой женщине признателен, хотя видно, как ее мучает искушение заявить о нежданном госте. Однако уверен, теперь уже она не сделает этого, даже сейчас, когда есть возможность.

Воде он мог бы сочинить гимн и проклятие. Она открыла ему, что он не как все, что природа сыграла с ним шутку, наделив свойством, которым, быть может, не обладал ни один человек, а если и обладал, то хранил в тайне не только от других, но и от себя. Он же, как мальчишка, до сих пор ликует, когда в нем пробуждаются эти странные силы, полезное применение которым не может найти, отчего опасность мчится за ним по пятам. Если бы не в двенадцать, а в тридцать лет он сделал это открытие, не пришлось бы играть и хулиганить своим даром.

Когда впервые узнал о своей необычной способности, удивился, но и перетрухнул. Он тогда вернулся из школы в детдом — иного дома у него не было, родителей он не знал, — но не пошел в классную делать домашние задания, соврал воспитательнице, что разболелась голова, и завалился на кровать. Лежал, думал об Антиповой, с которой сидел за одной партой. Опять она пригласила его домой на обед. Он с удовольствием поел бы домашнего борща, послушал новые записи на маге, поиграл с ее шпицем, но отказался от этих приятностей, вспомнив настороженно-жалостливые взгляды Нинкиных родителей и то, как ее бабушка со слезами на глазах запихнула ему в портфель кусок пирога с повидлом, а потом, точно младенца, погладила по голове. До сих пор был с Нинкой на равных, но после того прихода в гости что-то изменилось, показалось, что Нинка относится к нему, как к больному, с чрезмерной опекой и вниманием. Это злило, и сегодня, когда опять услышал от нее приглашение, зло съехидничал, что никогда не придет к ней, потому что у нее в квартире воняет псиной и кошатиной. На самом деле, в доме у Нинки чисто и хорошо, просто захотелось досадить ей, и, кажется, добился своего — она ничего не сказала, только покраснела до ушей.

От лежания голова и впрямь разболелась, и он хотел было пойти к дежурной медсестре за таблеткой, когда вошла Майя Григорьевна, ведя за собой рыженького мальчишку с зареванными глазами. Представила:

— Наш новенький, Леня Носов. А ты чего, Кадыров, разлегся на покрывале?

Он встал с кровати, привел ее в порядок и обернулся к новичку. Тот вместе с воспитательницей укладывал в тумбочку содержимое портфеля и полиэтиленового пакета.

— Кадыров, отведи его в душевую, а по пути возьми белье у сестры-хозяйки, — распорядилась воспитательница и заспешила по своим делам.

— Пошли, — скомандовал он новичку.

Поскольку любил поплескаться, не упустил удобного случая и вместе с мальчишкой попрыгал под резкими струями воды. Впрочем, новичок не прыгал, а флегматично терся мочалкой, как-то нехотя постоял под душем, а потом с опущенной головой побрел в спальню.

— Ты откуда?

— Из дому, — ответил новичок.

— У тебя есть дом?

— Был. — Мальчишка бросился ничком на кровать и затрясся в беззвучном плаче.

— Да ты чего, да брось ты, — стал неумело успокаивать он, невольно прикасаясь к его плечу. И тогда впервые ощутил тот особый толчок в грудь, после которого он уже был не совсем собою, а как бы чуточку и этим плачущим мальчишкой.

— Что такое? — пробормотал новичок. Сел на кровати и уставил на него вмиг просохшие глаза. — Ты прикоснулся, и сразу полегчало.

Он же ощутил, как стиснуло горло, что-то заныло меж ребер, и в спальню хлынула из дневных окон чернота. Вся мальчишкина печаль передалась ему без остатка, и то, что он физически почувствовал ее, привело в восторг и напугало.

После этого случая стал намеренно испытывать себя: подходил к кому-нибудь из одноклассников или детдомовцев и как бы нечаянно прикасался к руке или плечу. Когда выяснилось, что умеет забирать не только печаль, но и радость, и скуку, и множество других состояний, стал разборчив.

С Чаем они познакомились в порту, после того, как спустил половину первой зарплаты на пирушке с друзьями-грузчиками. И чего его занесло туда? Может, вся жизнь сложилась бы иначе, не надумай вечером пройтись вдоль, набережной к пристани, куда то и дело подплывали юркие катера на подводных крыльях, выбрасывая на деревянные мостки праздные группки отдыхающих. Ему нравилась шумная летняя суета, пестрая толпа приезжих, где каждый виделся таинственным гостем из далеких, неизведанных земель. В детстве, разглядывая курортников, мечтал о тех городах, откуда они прибыли. Когда в кармане оказался аттестат зрелости, как бы открывающий сотни дорог, вдруг ощутил себя на распутье. Куда идти? Налево? Направо? Прямо? Не идти хотелось, а ехать, плыть, преодолевать тысячи километров и самого себя. Он мог высоко взлететь, а свалился у стойки бара…

Подойди к нему в тот вечер не Чай, а капитан дальнего плавания, быть может, нашел бы иное применение своему дару. В нетерпении расхаживал по деревянному настилу, сквозь щели которого проглядывала зелень воды. Ее близость, выпитое вино и запах водорослей возбуждали так, что, когда очередная группа туристов выстроилась на приближающийся катерок, он притерся к ней и, стараясь обойтись без шума, начал впитывать в себя ее настрой и желания. До сих пор помнит ту высокую шатенку с яркими губами, испуг в ее глазах, когда она почувствовала себя обкраденной и схватилась за перекинутую через плечо сумочку, к которой он и не прикасался.

— Вор! Держите! — вскрикнула она. Он пошатнулся, как от пощечины, и рванул с мостков.

За ним погнались. Впервые. Сколько раз потом слышал за спиной крики, ругань, топот ног, но первая погоня до сих пор сидит в нем острым камнем. Кто-то схватил его за плечо, потащил в заросли прибрежной маслины. Преследователи пронеслись мимо, а он, запыхавшийся, с сердцем, готовым разорваться, опустился на песок.

— Что, братан, нечисто сработал? — услышал насмешливый басок своего спасителя. Невысокий, тщедушный на вид человек средних лет, с желтыми белками глаз, отчего и сами глаза казались желтыми, смотрел на него с веселым интересом. — Какого черта шляешься в порту? Здесь всегда ксивы ломают, в любой миг могут застукать.

— Что за ксивы? — пробормотал, стирая со лба испарину.

— Так ты шпана? — Он расхохотался. — Надо же! А я думал, майданщик со стажем. Ничего, со временем обтащишься. Пошли ко мне.

Он хотел было сказать этому желтоглазому, что тот ошибочно принял его за вора, что для него самого загадка, отчего обвинили его в воровстве, но любопытство, желание изведать что-то не будничное, привело в дом карманщика. Как выяснилось позже, квартира Чая была «блатхатой», куда местные и заезжие воры свозили «темное» — краденые вещи, где отдыхали после набегов и разрабатывали планы на будущее.

Узнав о его необыкновенной способности, Чай восхитился, стал размышлять, какую бы извлечь выгоду из этого дара и, так ничего и не придумав, хлопнул его по плечу волосатой лапищей:

— Будешь как я. Научу по-настоящему «писать мойкой» карманы и сумочки. Что за прок от твоего таланта? Кормит только душу, но душа без тела ничто.

И он разразился длинным монологом о том, что нет на земле ни одного безгрешного и лучше уж быть профессиональным карманщиком, чем красть по-крупному у государства.

— Мы облапошиваем раззяв, — с пафосом говорил Чай, расхаживая по комнате, которую никак нельзя было уличить в принадлежности к воровскому притону: обычное, даже в какой-то мере стандартное жилье со стандартной мебелью и скромными обоями. — Мы занимаемся своего рода воспитанием, прививаем людям некоторые интеллектуальные качества, внимание, осторожность. Лично я — вор благородный. Если нахожу в портмоне документы, запечатываю их в конверт и шлю заказным письмом растерехе.

Он с брезгливым любопытством слушал Чая, не принимая его философии, но исподволь заряжаясь ею. Он вовсе не собирался делаться карманщиком, но сейчас, когда каждый день стакан вина переворачивал его дар шиворот-навыворот, разве не роднило его с тем же Чаем умение обворовывать людей? Что с того, что он крал не кошельки, а человеческие чувства, все равно это преступление, потому что после вина крал избирательно, в основном, радостные, приятные эмоции.

Чай потом спохватился, что слишком откровенен, но, увидев его понурый вид, понял — парень в его руках.

— Впрочем, тебе опасно быть карманщиком, — наконец сообразил вор. — Ты ведь тут же выдаешь себя, даже не притронувшись к кошельку. Ну хорошо, если, как говоришь, люди попадают под твое влияние, не мог бы внушить им протягивать добровольно свои портмоне? И тогда — о боги! — ты будешь самым честным вором в мире!

Его это покоробило, но виду не подал, боясь показаться трусом. И еще почуял, что не соглашаться с Чаем опасно — все же тот выдал ему себя, свое жилье.

— Для начала принесешь завтра хотя бы червонец, — дал задание Чай. — У меня будет небольшой сабантуй по поводу моего юбилея. Сделаешь подарок мне к этому дню. Червонец, и больше ничего. Кстати, как тебя зовут?

— Николай.

— Колян, значит. Ну вот что, Колян, приходи к семи вечера, не пожалеешь — фирменные девочки будут.

Его разбирало любопытство, и он пришел. Это была обыкновенная пирушка с танцами, вином, водкой и дракой. Разве что блатной жаргон и попечительская властность Чая, интересующегося у каждого, как его дела, придавали сборищу налет таинственности и некоторой избранности.

Душой компании была стриженная под Мирей Матье и чем-то смахивающая на нее лицом, — отчего и прозвали ее Миркой, — девчонка с гитарой, в узких брючках и желтом свитерке. Она лихо исполняла песню за песней, и лицо ее было так зазывно обращено к Коляну, что он не на шутку разволновался и потом весь вечер танцевал с ней.

— Зачем ты здесь? — спросил он в перерыве между танцами, зажав ее между стеной и шкафом.

Она изящно пустила ему в лицо дым и, посмеиваясь глазами, ответила с лихой бравадой:

— От скуки.

— Всего лишь? — протянул он разочарованно.

У него тогда еще не было девчонки, а Мирка так блестела глазами, так обворожительно улыбалась, потряхивая челкой, что он решил — она непременно станет его подружкой.

— Как ты думаешь, кроме Чая, здесь есть воры? — наивно спросил он.

Мирку так и скрутило пополам от смеха.

— Чего ты? — растерялся он.

А она так закатилась, что понадобилось встряхнуть ее за плечи.

— Слышите, — все еще в трясучке хохота обратилась она к собравшимся. Этот мальчик, — Мирка ткнула в Коляна пальцем, — интересуется, кто из присутствующих, кроме Чая, нечист на руку.

Он стоял багровый и злой, самый раз было смотаться из этого вертепа, но будто леший приковал к месту.

— Дитя мое. — Чай подошел к нему и, пошатываясь, взял двумя пальцами за подбородок. — Я тебя сюда привел, я и турну так, что до луны долетишь, если будешь мучиться кретинскими вопросами. Давай, падла, показывай свое экзотическое умение, иначе раздавлю, как таракана.

Он пятился, а Чай все надвигался и надвигался на него, пока между ними не влезла Мирка.

— Не тронь его. Чай, — сказала она таким мягким тоном, что сердце зашлось: так мог говорить лишь близкий человек. — У него все еще впереди.

— Брысь, Мирка. — Чай грубо оттолкнул девушку и вновь надвинулся на него. — Ну-с, демонстрируй свое искусство.

Он заметался, ища выход, но его со всех сторон обступили красные, потные от водки, жары и танцев парни, из-за спин которых, хихикая, выглядывали растрепанные девицы.

И он решил.

— Нужна вода, — твердо сказал он.

Ему протянули стакан минеральной.

— Нет, надо искупаться.

— Сэр, может, вам сауну? — расшаркался перед ним носатый толстяк в красной рубахе.

Кто-то сбегал в ванную и притащил ведро воды.

— Ты что, — оттолкнул энтузиаста Чай. — Дуй на улицу, нечего мне тут паркеты портить.

Двое широкоплечих парняг подхватили Коляна под руки и выволокли во двор, где выли и воду ему на голову. Слегка подрагивая от злости и хлынувшей в тело энергии, он вернулся в дом, осушил бокал вина.

— Кто первый? — закатывая рукава, угрюмо обвел глазами собравшихся.

— Тю, псих, драться надумал, что ли, — хохотнула зубатая, ярко выкрашенная девица.

— Только пальцем притронусь, — успокоил он, — сразу поймете, в чем дело.

Однако не успел и шевельнуться, как на голову надели ведро и свалили на пол. Завязалась драка, и Чай был в восторге от того, что он разбросал в сторону самых дюжих парней. Те смотрели на него с трусливым недоумением: откуда такая сила у этого сопляка?

Постепенно все утихомирились, вновь включили магнитофон, стали танцевать.

Он сидел в углу, под торшером, потягивая из стакана красное вино, и наблюдал за танцующими, прислушиваясь к себе. Тело слегка ныло от недавнего побоища, руки и ноги подрагивали, еще не полностью стряхнув с себя энергию, так бездарно потраченную на драку. И все более охватывало смятение, не от стычки с парнями, а от того состояния их душ, которое в ту минуту он хорошо ощущал, впитывал в себя и уже не мог разобрать, где его собственные чувства, а где чужие. Все смешалось, переплелось. Еще минуту назад эти ребята, враждебные ему, были сейчас понятны и даже близки. Каждый по той или иной причине прошел мимо большой жизни: одних не поняли и потому не приняли; других обидели, и они затаили зло; некоторые, как и он, искали впечатлений, не сумев найти себя в настоящем деле; кто-то от дремучести, нравственной неразвитости был готов даже на преступление; многих губило дурное пристрастие к спиртному, толкая на необузданные, дурные поступки. И у всех не было спокойствия от сознания ежеминутной опасности.

Он настроился на Мирку и зажмурил глаза: такая сумятица царила в ее душе, такая неразбериха! Боль и досада захлестнули его, судорогой сжали горло. Захотелось разбить окна, впустить в душную комнату свежий морской ветер. Но случилось наоборот: вокруг него плотно сгущалась, обволакивая, окутывая, пропитывая до мозга костей, беда этих ребят, которых так щедро взял под свою опеку Чай.

Тот вечер навсегда отравил этой бедой, вобравшей в себя все, чего жаждала его юная, неокрепшая душа: риск, бурные переживания, ставку на крупный житейский выигрыш. Ему уже не хотелось уходить отсюда, и еще недавно казавшиеся грубоватыми, неприятными, лица присутствующих выглядели теперь своими, давно знакомыми, незащищенными, как и он, от опасности, подстерегающей за порогом. Превозмогая брезгливость еще не испорченного сердца, он впустил в себя этот мир, испокон веков отвергаемый, осуждаемый обществом, которое, однако, в глубине души всегда признавало и долю собственной вины в его существовании.

— Эй! — позвал он девушку, что-то сердито говорящую Чаю. — Иди сюда, Мирка.

— Лучше ты иди к нам, жиганец, — ухмыльнулся Чай.

И он встал, и сел с ними за стол, и пил уже не только вино, но и водку, а потом пел с ними веселые песни, и от того, что это были не блатные, а обыкновенные песни, те, что звучали каждый день по радио, ему было хорошо и спокойно.

А через несколько дней мир раскололся на «мы» и «они». Мы — это он. Мирка, Чай и его друзья. Они — те, кто живут бестревожно, не боясь, что в любую минуту могут оказаться в неволе. Он не стал ни майданщиком, ни домушником. Это Мирка ловко писала бритвочкой карманы и сумочки зевак, он же всегда находил способ честно заработать рубль — на выгрузке вагонов, в порту, на стройке. Но нигде не засиживался больше месяца. Перекати-полем гнало его с одного места на другое, по городам и весям необъятных пространств. В основном задерживался в городах — и для него, и для Мирки здесь всегда находилось дело.

Расплатой за связь с этой девчонкой было все нарастающее чувство отверженности, обособленности от людей. Чтобы оправдать себя, стал вырабатывать собственную философию. Он ли виноват, а не природа, в том, что ему требуется именно такой образ жизни — находиться в постоянном движении, беге, аккумулируя эмоции людей? Поскольку никто не знает, куда девать его энергию, он сам будет искать выход. Пока видит лишь этот: бродить в многолюдных местах, окунать себя в толпу, сливаться с нею и, если нащупает нечто нужное, беззастенчиво впитывать в себя.

До сих пор не поймет, как смог привыкнуть к Миркиному ремеслу. Нечто общее было в их работе, это и связывало.

— Не строй из себя чистоплюя, — говорила она. — У обоих рыльце в пушку.

Поначалу коробило, что она так запросто причисляет его к своей братии, потом привык. Старался следить за собой: ходил всегда свежевыбритый, в выглаженном костюме. Но со временем опустился, стал неряшливым.

— Зачем тебе много денег? — спрашивал у Мирки. — Я могу заработать на двоих.

Она недоверчиво, презрительно оглядывала его с ног до головы:

— Как это зачем? Думаешь, всю жизнь буду «писать мойкой»? Когда-нибудь выйду замуж, нарожаю детей, куплю трехкомнатную кооперативную. На все это нужны «бабки». А ты? Неужели все время хочешь так вот «работать»?

Наивная, она не знала, что грязь души не так легко отмывается, как грязь тела.

Он же пока не задумывался, что будет дальше. Было интересно: новые города, новые люди, впечатления. Правда, раздражало, когда Мирка таскала его по блатхатам, перепродавая краденое. Все чаще с грустью поглядывал на идущих по улицам девчонок с ясными лицами, предчувствуя, что не кто-нибудь, а именно Мирка заложит его и будет одной из причин его первой судимости.

— Эй, уже чай готов!

В дверь ванной постучали.

Выходит, крепко задумался. А тело по-прежнему обновлено, мозг открыт навстречу любому чувству другого. Плохо: энергия не снята. Или, чего доброго, еще более подзарядился? Если бы не срывался в запой и не попадал за решетку, можно было бы давно научиться регулировать свою способность.

Он недовольно вздохнул, вышел из-под душа и стал одеваться.

— А я уже подумала, не случилось ли чего, — сказала Стеклова, когда он прошел на кухню. Подвинула ему стул, поставила перед ним тарелку со вчерашней котлетой, чашку чаю.

— То есть вы забеспокоились? — заключил он, усаживаясь и принимаясь за еду. — А между тем, уважаемая… Простите, ваше имя-отчество?

— Татьяна Васильевна.

— Уважаемая Татьяна Васильевна, вы поступили очень и очень опрометчиво, впустив в квартиру такого типа, как я.

— Кто вас впускал? Сами ворвались. А потом, когда спохватилась и хотела сообщить кое-куда, не позволили.

— Я признателен вам.

Ее царапнуло — очень нужна ей признательность этого типа.

Он с аппетитом уплетал котлету, ловко орудуя ножом и вилкой, и она неприязненно подумала: «Надо же, аристократ какой».

Парень остановил на ней веселый взгляд, перевел его на вилку с ножом, хмыкнул, но ничего не сказал.

И опять ей стало тревожно.

— Так вот, я признателен вам, — повторил он, — за то, что никуда не позвонили, пока я был в ванной.

В самом деле, почему она не сделала этого? Даже вылетело из головы, что надо бы позвонить, — ведь после того, как он ушел мыться, только об этом и думала:

— Скажите честно, боитесь меня?

Его черные раскосые глаза искрились такой напористой энергией, что она отвела взгляд. В конце концов, что ему нужно? И почему в такой вот близости, через столик, даже с татуировкой, выглядывающей из-под майки капитанский штурвал с какими-то иероглифами, а на предплечьях птицы и корабли, — не пугает ее, а вызывает любопытство?

— Боюсь или не боюсь — это мое дело, — сказала строго. — Во всяком случае, оставлять на ночь не намерена.

— Вы живете одна?

— Нет, конечно, — схватилась она за спасительный довод и ругнула себя: шляпа! До сих пор не догадалась воспользоваться этим! — Должен прийти с работы муж.

— Сегодня суббота.

— Ну и что? Он работает на заводе, в первую смену. Вот-вот вернется. Знаете, какой он у меня — на голову выше вас, занимается каратэ.

Колян пристально взглянул на нее.

— Лжете, как школьница. Сегодня вы одна. И завтра тоже.

— Тогда не спрашивайте, если такой мудрый. — Она досадливо звякнула ложкой о блюдце.

— Нехорошо, Татьяна Васильевна.

— Что?

— Нехорошо скрывать у себя дома преступника. Да еще особо опасного.

— Не просто нехорошо, а ужасно. За вами гналась милиция?

— Нет, сознательные граждане.

— Что же вы все-таки натворили?

Он допил чай, отодвинул чашку и опять заглянул куда-то в самые глубины ее души, отчего вновь стало неуютно.

— Того, что я натворил, Татьяна Васильевна, вполне достаточно, чтобы вы сейчас встали и набрали «02».

— Как же я это сделаю, — всполошилась она, — если нахожусь в вашей власти? Да-да, я постоянно ощущаю ваше воздействие на меня!

Он отвернулся, спрятав глаза. После некоторого молчания спросил:

— А сейчас? Что вы ощущаете сейчас? Могли бы в эту минуту встать и пройти к телефону?

— Пожалуй, — не совсем уверенно сказала. — Но мне почему-то не хочется.

— Подумайте.

— Нет, — твердо мотнула головой. — Не хочу. Однако я не убеждена в том, что вы и теперь не влияете на меня. Кто вы?

— Я же сказал — вор. Честное слово.

Она едко рассмеялась.

— Вор с честным словом — не глупо ли? Знаете… Как-то не укладывается в голове…

— Ваш журналистский опыт явно обогатился.

— Но как можно?! Вы вовсе не похожи на узколобого бандюгу! Испокон веков воровство считалось преступлением, нечистым, позорным делом.

— Мое воровство несколько иного свойства, чем обычное. А скажите, личная собственность, по-вашему, заслуживает уважения?

— Не всякая, но та, что на трудовые доходы, — да!

— Когда-нибудь человек будет свободен от любого вида собственности, кроме самого необходимого, скажем, интимных мелочей.

— Так это когда-нибудь. А сегодняшний день — иной, и надо следовать его законам.

— Зачем вам хрустальные стаканы, что в серванте?

— Чушь говорите, — так и подскочила Стеклова. — Красота должна входить в быт, а не оставаться экспонатом в музеях. Вспомните древних греков или даже наше русское дворянство. Каждая вилка, ложка были произведением искусства.

— Но мы сейчас почему-то пьем чай не из тех хрустальных стаканов, заметил он. — И котлета лежит не на расписной тарелке. Значит, все это для важных гостей? Чтобы пустить пыль в глаза?

— Пожалуй. Для каждого дня слишком шикарно. Но всему свое время, раньше и этого не было.

— В чем-то вы правы, — кивнул он. — Однако разве не воровство — при книжном дефиците иметь столько книг? Лежат мертвым грузом, в то время как тысячи жаждущих могли бы удовлетворить свою жажду, будь книги в библиотеке. Было время, когда моей душе требовался Тютчев. Я обегал все библиотеки города, в котором жил, — не нашел. И что же? Оказывается, Тютчев у вас. Разве это не кража? Да вы обокрали сразу несколько тысяч человек.

— У вас своеобразные представления о собственности.

— Прикиньте на досуге, сколько в вашем доме лишних вещей.

— Неужели подсчитали?

— Зачем вам шикарная люстра и ковры чуть ли ни на каждой стене?

«В самом деле зачем? — подумала Стеклова. — Родители постарались. Хотели, чтобы молодожены начинали не с нуля, почти полностью обставили квартиру. Правда, кое-что мы нажили и сами, но когда пришло гнусное время развода и Кротов без зазрения совести предложил дележ, оказалось, что две трети имущества — родительские».

Она встала, долила Коляну чай.

— Вот-вот, еще и ухаживаете за мной, в то время, как пора бы указать на дверь. Моя бобочка уже, наверное, просохла.

Метнув в него укоризненно-злой взгляд, Стеклова прошла на балкон, сняла с веревки белье. Освободив стол, торопливо принялась за глажку.

— Все-таки спешите выпроводить? А я думал, испытываете себя на чуткость и доброту. Сейчас все занимаются самосовершенствованием, это теперь в моде.

Она разгладила рубашку и протянула Коляну.

— Благодарю, — кивнул он, оделся и опять сел. Она смотрела на него вопросительно, ожидающе. После душа и чая он разрумянился, черные волосы лежали мягкими волнами, и выглядел он моложе. Под его пристальным взглядом снова нахлынуло раздражение.

— Опять гипнотизируете?

— Знаете, мне у вас хорошо, уютно, домашне, словом, по-родственному. Но ведь я мог оказаться убийцей, а вы так доверчиво отворили мне. Плохо знаете жизнь, Татьяна Васильевна. Теперь уж не гоните. Очерк дописан, я отпечатаю его на машинке и тем самым отработаю обед и стирку бобочки. У вас есть машинка? Займитесь чем-нибудь по дому.

— Нет, это слишком, — рассвирепела она. — Вовсе нет такой необходимости — печатать. Вообще у меня собственные планы, и если вы сейчас Же не смотаетесь отсюда, то…

— То что? — перебил он. Глаза его погрустнели, и ей стало неловко своего крика. Чего, в самом деле, разоряется? Почему бы парню не прийти как следует в себя?

— Ладно, — вздохнула она. — Вы и впрямь умеете печатать?

— Попробую. — Он встал. — Где машинка?

Они прошли в комнату. Стеклова достала из серванта старенькую «Олимпию», поставила на стол. Ситуация показалась жуткой и забавной: незнакомый парень в ее доме, сидит, печатает… Не быстро, но деловито. А она не гонит его взашей. Чертовщина какая-то.

— У меня с пунктуацией нелады, — признался он.

— Всего-то? — съехидничала она, но он не заметил ее укола.

Чего терять время? Решила продолжать глажку в Юркиной комнате, застелила стол байковым одеялом и принялась за дело.

— Муж у вас мастеровой? — услышала из гостиной.

— Мастеровой, — соврала она. — А что?

— Буква «т» западает, пусть починит. Люстру повесили, а машинку новую не можете приобрести.

— Далась вам люстра! — вспыхнула она.

Что, если этот Колян не одну квартиру ограбил, потому так болезненно относится к чужой собственности? Вот уж не предполагала, что и у воров своя философия.

Зазвонил телефон. Стеклова отложила утюг, вошла в гостиную и вопросительно взглянула на парня.

— Берите, — кивнул он. — Может, подруга.

Это и Впрямь оказалась Березова.

— Иду, — коротко предупредила она, и Стеклова растерялась. Пока думала, что ответить, Надежда положила трубку.

— Сейчас она будет здесь, — сказала Коляну с некоторым вызовом.

— Очень приятно. — Он продолжал печатать. — Я, кажется, уже в приличном виде? Сообщать о моей профессии не обязательно.

— Сами представитесь.

Интересно, есть ли у него свой дом, семья? И если есть, то где? И что сказать о нем Березовой?

Почти не удивилась, когда, перестав печатать, он спросил:

— Вероятно, вас одолевает множество вопросов, откуда я, куда, зачем? Увы, я не современный Робин Гуд, у меня все гораздо сложнее. В семидесяти километрах отсюда, в Волногорске, мой дом. Детский. Единственный, где меня еще помнят и любят.

— В Волногорске? — удивилась она. — Это же город моего детства!

— Выходит, земляки? — Он развернулся на стуле. — В какой школе учились?

— В третьей.

— Ну а я через дорогу, в десятой, и наверняка пулял в вас снежками и дергал за косички.

Они как-то одновременно улыбнулись своему детству, и Стекловой почудилось, что и впрямь когда-то знала мальчишку со слегка раскосыми глазами.

— У меня в третьей дружок учился, Вовка Денисов.

— Знаю! — обрадовалась она. — Такой кучерявый, худющий!

— Он самый.

— Небось в курзал на танцы бегали?

— Бегал.

— Я тоже. Мне уже начинает казаться, что когда-то вы пригласили меня на танец.

— Очень возможно.

— Случайно, с Витькой Косяковым не знакомы?

— Косяков? Что-то не припомню. А кто это?

Она строго взглянула на него.

— Ваш коллега.

— Неужели у такой интеллигентной женщины есть знакомые воры?

— В одном дворе жили, никуда не денешься.

— Пардон, вам сколько лет?

— Двадцать семь.

— Выходит, одногодки?

— Я так и думала. Что же это с вами, а? — вырвалось у нее отчаянно. Вдруг захотелось защитить, оградить его от опасности, от чего-то грозно нависшего над ним.

Он уловил этот миг ее настроя и успокаивающе кивнул:

— Ничего, все устроится, Татьяна Васильевна.

Рассказать бы ей обо всем, что случилось с ним, но в эту минуту легким толчком в грудь напомнила о себе Зоя. Это ей он нес весь груз впечатлений, болей и не должен был преждевременно сбрасывать его. Но как теперь явится, опять переступив тот барьер, через который дал слово уже никогда не перешагивать?

Не раз представлял длинные вечера с нею. По-восточному бросит матрац на пол, поставит на проигрыватель диск с какой-нибудь успокаивающей мелодией и, положив ее голову себе на грудь так, чтобы видеть выражение ее глаз, будет читать в них приговор и понимание, начнет долгий разговор до утра. Прежде всего расскажет о городах, где побывал, какие они разные не только архитектурой, планировкой, но и характером. Да, у каждого свой характер, и уже на вокзале, едва сойдя с подножки поезда, можно почувствовать, какой он: раздражительный, нервный или спокойный, приветливый. Есть города-ребусы, которые трудно разгадать с ходу, надо немного пожить в них. А есть, как люди-экстраверты, нараспашку, без всяких тайн, смело протягивающие тебе руки. В таких даже как-то неловко объегоривать. Существуют города-западни, из которых надо немедленно убегать, иначе крышка. Тот, в котором он сейчас, именно из таких, но, опьяненный свободой, он не сразу почувствовал это. Когда-то учил Мирку: «Узнавай города по глазам людей». Где она сейчас? В какой колонии пропадают ее молодые годы? А может, образумилась и, как мечтала, вышла замуж, нарожала детей?..

Около года они ездили вдвоем, удрав от Чая, его опасной опеки. Поначалу Мирка не протестовала, что он не дает ей развернуться в полную силу.

— Есть на что прожить день, и хорошо, — говорил он, умеряй ее воровской азарт.

Новизна открывшегося мира захватывала, увлекала. Он водил Мирку по музеям, театрам, выставкам, и красота человеческих творений незаметно входила в его сердце, вызывая диссонанс в мироощущении и раздумьях о собственной жизни. К тому же ухитрялся не расставаться с книгами. Обычно не нагружался ими, а, прочитав очередную, с грустью оставлял ее где-нибудь на видном месте и налегке продолжал свой бесконечный бег.

Музеи, книги, театры постоянно напоминали об иной, более достойной его роли в этом мире, которую он никак не мог нащупать.

Иногда Мирка взрывалась возмущением:

— Боишься замараться?

А однажды страшно сказала:

— Считаешь себя благородненьким? Да ты в сто раз хуже меня! Питаешься чужими душами.

Выходило, что он своего рода Мефистофель. Пробовал оправдаться:

— Это милосердие — забирать чужую боль, страдания, усталость.

— Но ведь ты чаще крадешь радость, восторг, спокойствие.

— Может, со временем нацелюсь на иное.

Бывали дни, когда приходило омерзение к самому себе. Ощущал себя клопом, насосавшимся человеческой крови. Под ругань Мирки устало заваливался в купе какого-нибудь поезда дальнего следования и два-три дня лежал пластом на полке, переваривая коктейль человеческих эмоций. Лица жертв фотографиями отпечатывались в мозгу, и он распутывал, кому из них принадлежит то или иное чувство… Разглядывая каждое лицо, начинал сожалеть, что невозможно вернуть по почте украденное эмоциональное состояние. Но порой казалось, будто в его силах распорядиться этим состоянием так, что человек, у которого оно взято, остался бы не внакладе, а наоборот, в выигрыше.

Мирка не расставалась с обшарпанной гитарой, сидела напротив и, если в купе никого не было, пощипывала струны. Под эту тихую музыку он, как скупец, в полузабытье перебирал свое эфемерное богатство, не уставая удивляться его многообразию. Далеко не все оттенки чувств можно было выразить в словах, и, когда Мирка слишком уж приставала с просьбой рассказать, отчего на губах его блуждает улыбка или же они горько кривятся, он долго подыскивал слова, отражающие хотя бы приблизительно гамму состояний, переполнявших его.

— Представь себе темный лес с сырыми стволами сосен, елей, дубов. Под ногами пружинит слой полусгнившей хвои и листьев. Ты ожидаешь, что через километр-два створки леса распахнутся, и выйдешь на усеянную цветами поляну. И что же? Вместо этого стволы все гуще и плотнее смыкаются перед тобой, пока не натыкаешься на высокий, чуть ли не под облака, угрюмый частокол. Примерно так можно определить самочувствие женщины, с которой я сегодня контактировал. Поскольку сегодня у меня голова трезвая, я попробовал освободить эту женщину от тяжкого состояния, а она решила, что я ее обокрал, — пришлось спешно уматывать.

— И зачем тебе все это? — недоумевала Мирка.

Если бы он знал!

— Ау? Где вы? — выдернула его из прошлого Стеклова.

Он вздрогнул.

— Простите, — крепко потер ладонями виски. — Значит, говорите, из Волногорска?

— А вы давно оттуда?

— Три года не был.

— И где же путешествовали?

— Не в загранплаваний и даже не с дипломатической визой. Зато исколесил всю страну.

— А я никак до Ленинграда не доберусь.

— Еще успеете. Я вот иногда думаю: куда бегу? еду? лечу? Зачем? Что впереди? Нет цели, нет и счастья. Разве что напитаешься чужим, вот какое-то время вроде бы и счастлив.

— Как вы сказали — напитаешься?..

Он смешался.

— То есть я хотел сказать, что лишь у чужого счастья и греешься. А между тем, есть люди… — Он смолк. Взгляд его застыл где-то вне комнаты, и Стеклова в ожидании подалась вперед.

— Ну-ну, какие люди? — подтолкнула в нетерпении.

— Есть люди твердых убеждений и ясной цели. Я бы не сказал, что их много. Большинство живет как бы по инерции, подталкиваемые чужими волями, желаниями, идеями. Но есть люди, сами вырабатывающие эти идеи, четко понимающие, для чего они посланы в этот мир. Единственная порода людей, которой я завидую.

— Что у тебя тут? — с порога набросилась на нее Березова. — Странно ты по телефону разговаривала. — Вошла в комнату и удивилась: — У тебя гость? Извини. Надо было предупредить. — Бросила в кресло сумку, сама плюхнулась в него.

Крупная, ширококостная, Березова в последние годы совсем утратила молодую грацию, перестала следить за собой, из-за чего у нее не раз случались ссоры со Стекловой. «Когда-то полдня тратила на то, чтобы „лицо сделать“, платье подобрать». — «Ну и что? Какой толк? — говорила в таких случаях Березова, обиженно поджимая тонкие губы. — Нетушки, теперь я лучше лишнюю книжку прочту, чем такой ерундой заниматься». И все это как бы в отместку мужчинам за то, что не замечают ее существования. Стеклова часто находила в ней чуткого, внимательного исповедника, всегда готового облегчить чужую душу. Вероятно, решила, что этот парень — ее поклонник.

— Знакомься, — сказала она и представила Коляна: — Мой странный знакомый.

— Странный? — Березова метнула в нее вопросительный взгляд.

Он встал, протянул руку:

— Колян.

— То есть Николай?

Упрямо повторил:

— Колян.

— Что ж, если вам нравится… — Березова пожала плечами. — А вы что, секретарем у Тани?

Стеклова знала, что подруга, хотя и сочувствует ей, поклонников ее не терпит, потому и приняла вызывающе задиристый вид.

— Ну, мать, это же находка — иметь такого мужика, — сказала Надежда без стеснения.

Стеклова усмехнулась — знала бы она, что это за мужик…

— А полы мыть умеете?

— Я все умею. Вы-то чем занимаетесь?

— Как? Вам до сих пор не доложили? — Березова была явно разочарована. Обычно Стеклова рассказывала о ней своим ухажерам, и ей это нравилось.

— Мы с Татьяной Васильевной познакомились всего два часа назад, выручил Стеклову Колян, — поэтому еще не успели поговорить о вас.

— А-а-а, — протянула Березова, — тогда другое дело. — Перевела взгляд с Коляна на подругу, затем опять на Коляна. — Я художница.

— Да? — удивился он. — Чем пишете, рисуете? Маслом? Акварелью? Или, может, углем?

— Всем понемножку.

— Выставлялись?

— В основном на областных. Кое-что шло на республику.

— Вид у вас не типичный для художницы, не богемный.

— Знаю. Наши девочки курят, ходят в джинсиках и вообще форсят. А я вот такая, бабистая. У меня и работы такие же — пишу земных, толстых, крепких баб, на которых мир держится. Словом, не современная.

Стеклова обняла подругу:

— Зачем наговариваешь на себя? Очень даже ты у нас современная и талантливая. Посмотрите, Колян, над столом ее работу. Это Надежда изобразила меня.

— В будущем, — заключил он, рассматривая выполненный углем портрет. Автограф все же поставлен.

— По-вашему, это лишнее?

— Искусство должно быть анонимным. Тогда уменьшится число халтурщиков и бездарей, останутся лишь те, кем движут высокие, бескорыстные мотивы.

— Все это не ново, — поморщилась Березова. — Уже слыхали.

— Между прочим, бескорыстнее всех графоманы, разные дилетанты от искусства, — вставила Стеклова.

— Анонимность привела бы ко всеобщей нивелировке, — Березова скучно откинулась в кресле.

— Разве лицо художнику создает его подпись под работой?

— И она тоже.

— Петрова от Иванова отличали бы по стилю, манере, а не по фамилии.

— Что-то порочное есть в этих мечтаниях. Книга без автора, балерина без имени. Таня, чего ты молчишь? Тут такую бомбу готовят искусству. Тебе хочется писать статьи без фамилии?

— Сегодняшний очерк я бы с удовольствием напечатала анонимно.

— Наверное, не получился, да? Вот видите, Колян, ваша теория на глазах терпит крах: в ход пойдет именно халтура, от которой вы жаждете избавиться, не будет ответственности художника перед людьми — без подписи не стыдно преподнести и ерунду.

— Со временем сознательность повысится, само мышление станет иным. За книги, скульптуры, художественные работы платить не будут, значит, корыстный момент отпадет и останется чистая, ничем не замутненная любовь к искусству.

Стеклова усмехнулась: кто бы рассуждал о сознательности…

— Небось на творческих хлебах сидите?

— Сижу. А что?

— Плохо это.

— Отчего же?

— Да оттого, что сделались миллионершей.

— Ошибаетесь. На хлеб насущный приходится зарабатывать в основном портретами на заказ, до миллионов и даже тысяч далековато.

— Я не о деньгах, я о времени, хотя время, как известно, деньги.

— Не очень ясно.

— Что же тут неясного? Птичница Ольга Андреева вкалывает на ферме ежедневно от сих до сих, а вы…

— Я тоже вкалываю, и еще как! — Полноватые щеки Березовой порозовели, и она стала похожа на обиженного ребенка.

— В свое удовольствие вкалываете.

— По-вашему, Андреева вкалывает без радости? — вмешалась Стеклова. Что за чушь! Она известнейший в области человек, депутат. Да откуда вам известно, что работа не помогает ей расти, не заполняет ее жизнь! Впрочем, я поняла вас. На ваш взгляд, только престижные профессии могут давать удовлетворение.

— Вовсе нет! — дернулся он. — Творческие, а не престижные.

— Сами-то вы кто? — спросила Березова.

Стеклова обомлела — вдруг возьмет да ляпнет, как ей?..

— У меня много профессий. Хотите, нарисую ваше лицо?.

— И все-то вы умеете, за все хватаетесь. — Стеклова обернулась к подруге: — Представь, очерк мне дописал. Теперь вот на твой хлеб покушается. — А про себя договорила: «Во всем воображает себя спецом, на самом же деле ничего толком не умеет».

Между тем, Колян уже набрасывал карандашом портрет Березовой.

— Ну-ка, ну-ка, — полюбопытствовала она и хотела подойти посмотреть, что там получилось, но он остановил:

— Минуту.

Сделав последний штрих, встал и преподнес свою работу. Тонкие губы Березовой расплылись в улыбке:

— Что? Я такой миловидной кажусь вам? Нет, ты посмотри, Таня, как лихо он набросал меня и с какой космической скоростью.

— А вы разве не догадывались, что вокруг много если не талантливых, то способных? Вероятно, творческие работники считают себя чем-то исключительным. А между тем, почти каждый чем-нибудь да одарен природой.

— Так уж и каждый, — возразила Березова, все еще разглядывая свой портрет, сделанный любительски, неумело. Но что-то удалось схватить.

Он поднялся, опять стал мерять комнату шагами. Ему было явно душно и тесно в квартире. Какие темные силы носят его по жизни? Что все же он натворил?

— Дилетант! Во всем дилетант! — зло вырвалось у Стекловой. — Ни к чему душа не привязана, ни за что не отвечает, ни за кого не болит. И на лбу печать никем не признанного гения. Конечно, и стихи пишете, и мелодии сочиняете. За все беретесь, а в итоге ничего не выходит. Нет в вас главного чего-то, своего, личного. И откуда вы такой?

«И впрямь, откуда?» — спросил он себя. Нахватался отовсюду понемножку. С детства читал запоем. А потом стал растворять в себе тех, к кому притрагивался, ничуть не заботясь о собственном стержне. Нет у него этого стержня, оттого так легко вбирает в себя то одного встречного, то другого, если чувствует, что может подзарядиться энергией радости, беззаботности. К таким же, как детдомовский Леня Носов, ставший индикатором его странного дара, старается не подходить слишком близко — душа разбаловалась и размякла в постоянном кайфе.

— Такое впечатление, — в раздумье сказала Березова, — что вашего пара хватило бы и на турбину, но вы пускаете его в свисток.

Стеклова насупилась. Было невмоготу смотреть, как он мотается туда-сюда.

— Я привел вас в замешательство? — Он остановился напротив нее. — До сих пор разгадываете ребус, кто я и откуда?

— Разве и Таня не знает? — удивилась Березова. — Это уже интересно. Она заерзала в кресле, поудобней устраиваясь, как на представлении. — У вас что, блиц-роман?

— У нас деловые отношения, — строго сказал он.

— Да, Надя, у нас дела, — кивнула Стеклова. — Но ты не уходи. — И неожиданно для себя стала обсуждать, какого цвета полоски пустить на свитер Юрке — собралась вязать, а фасон не продумала.

Он продолжал ходить по комнате, удивляясь, до чего они разные, эти женщины, с которыми его столкнул случай. Несмотря на распахнутость людям, открытость, вряд ли Березова уделила бы ему столько внимания, сколько Татьяна. Скорей всего тут же выдворила бы за дверь. Такие в критических ситуациях действуют слишком правильно. А вот Татьяна не каждого и не сразу впустит в собственную душу, хотя и быстро увлекается людьми и способна на безрассудные поступки. Зато и отважно любопытна, и сопереживания ее глубже, более цельны, надежны.

По странной аналогии подумалось о Зое, о том, что, судя по письмам, в ней почти детская наивность Березовой и замкнутая отвага Татьяны. Или это лишь домысел?

Пока подруги болтали, он набрал по телефону код города, в котором жила Зоя, и затаил дыхание.

— Але! Але! — тревожно отозвалось на другом конце провода.

Именно таким и представлял ее голос: тонким, сильным, нежным.

Молча опустил трубку.

— Я, наверное, пойду? — вопросительно сказала Березова, вставая.

Он как раз проходил мимо нее и почти безотчетно прикоснулся к ее плечу:

— Посидите еще.

Березова вскрикнула, грузно шлепнулась в кресло.

— Что? Что случилось? — рванулась к ней Стеклова.

Березова сидела, схватившись за грудь, глаза ее были расширены.

— Будто дыра… здесь. Пустое место, — проговорила запинаясь. Ее бегающий взгляд остановился на Коляне, в глазах мелькнуло смятение:

— Постойте… Как только вы тронули меня за плечо… — Она спрятала лицо в ладонях. — Меня будто обокрали.

Стеклова резко обернулась к Коляну.

— Что? Что вы сделали? — прошипела она, хватая его за ворот.

— Не прикасайтесь! — Не успел предупредить он, как ее отшвырнуло в противоположный угол.

Он выбежал в коридор, рванулся к входной двери, стал лихорадочно дергать подряд все замки, но дверь не открывалась.

— Постойте, — услышал голос Стекловой.

Слегка пошатываясь, она вышла к нему, машинально протянула руку, но тут же испуганно отступила.

— Вам никуда нельзя, — сказала осевшим голосом. — Пройдите сюда, указала глазами на детскую.

Он понял, что она о чем-то догадалась. Понурив голову, послушно удалился.

— Таня, — шепотом сказала Березова, — Таня, что это?

— Оставь нас, — попросила Стеклова, — объясню потом, а пока никому ни слова.

Березова растерянно кивнула и молча покинула дом.

Опять они сидели в разных углах гостиной и молча смотрели друг на друга.

— Теперь вам все ясно, — наконец сказал Колян.

— Мне ничего не ясно, — хмуро возразила она. — Кроме того, что к вам нельзя притронуться. Вы будто под током.

— В этом и причина моих преступлений. Дело в том, что я умею прикасаться к чужим душам.

Она смотрела на него почти бессмысленно. То, о чем он говорил, не укладывалось в обыденные представления о воровстве.

— Как же это у вас получается?

— Не знаю. Вино плюс вода и музыка.

— Что?

— Заряжает и разряжает. Стоит исключить вино, и я могу быть очень полезен, но сейчас это уже редко случается. Когда же заряд минусовый… Впрочем, сами видели.

— Но зачем это вам, если приносит одни неприятности?

— Не знаю.

— Что же вы делаете с чужими чувствами?

— Забавляюсь ими, грею собственную душу, испытываю ее в разных состояниях, — глаза его загорелись, как у маньяка. — Даже не представляете, какое это удовольствие — прощупывать десятки чужих состояний! Вот вы идете по улице или просто с кем-то беседуете, и самое большее, что улавливаете в человеке, это выражение глаз, лица, по которому можно догадаться о внутреннем мире. Но эта догадка вне вас, то есть вы можете даже сострадать или радоваться с кем-то его радостью, однако все это не то. Вы никогда не сумеете полностью вобрать в себя чей-то восторг или печаль.

— Почему же, — начала было Стеклова, но он опередил ее.

— Не спорьте, все эти так называемые сопереживания — ничто в сравнении с тем, что происходит со мною. Мне дано умение врываться в физическую оболочку другого и творить там ералаш. — По лицу его блуждала улыбка фанатика. Слегка прикрыв глаза, он продолжал: — Дорогая Татьяна Васильевна, вы не можете и вообразить, до чего это утомительно и чудесно вторгаться в чужие миры. Знаю, что и преступно, но если бы у вас была возможность хоть раз окунуться в душу другого, вы бы поняли меня. Вот, говорю себе, мимо прошла пушистая доброта и обволокла меня с ног до головы мягким теплом. А знали бы, как ранят колючки зависти и ненависти, но я стараюсь избегать их, как и все тяжелое, неприятное, имеющее такое же число оттенков, как и счастье. Зато в радости купаешься, точно под теплым душем. И вот, когда я забираю чужое состояние, человек ощущает себя обкраденным. Так ведь? Что испытали вы?

— Будто из меня что-то вынули.

— У некоторых появляется ощущение, что у них украли нечто материальное, и тогда начинается погоня.

— Но как можно притягивать?.. Значит, надо иметь в груди… вакуум?

Он вздрогнул. Слово ударило по сердцу. Произнесли то, о чем он лишь смутно догадывался, но боялся признаться в этом.

Тот, кто знал его, не мог сказать, что он черствый, нечуткий. Более того, чувства подчас так захлестывали, что он тонул в их стихиях. Жизненная энергия переполняла его, он был готов в любую минуту на самый тяжелый труд, но, когда представлялась такая возможность, ощущал тоскливое нытье под ложечкой. Все, что подворачивалось, было не по нему. Что именно принесло бы удовлетворение, не знал. Порою лишь это ощущение беспредельных сил делало могучим в собственных глазах. Но душа его зияла такой пустотой, что порою становилось не по себе.

— Что ты за человек? — сказала ему в десятом классе учительница литературы. — За все берешься, все начинаешь с успехом и ничего не доводишь до ума.

В то время силушка уже играла в нем, и он надеялся, что выход ей непременно найдется. Но проходили год, и два, и три, а дела по душе так и не было. Присматриваясь к людям, он начинал понимать, что, скажем, дворник вовсе не мечтал с пеленок подметать мостовую и даже учитель или инженер порою случайно становились ими. Усилие — вот без чего не обходился ни один труд, но он не любил преодолевать себя.

Знал, что нельзя шарахаться от той работы, которая идет в руки, надо честно делать ее, и тогда все будет в порядке, и удовлетворение придет, и уважение людей. Словом, все это понимал, но следовать осознанному не мог, душа искала и не находила того единственного дела, тягу к которому подспудно чувствовал. И, когда чудилось, что вовсе нет у него никакой души, чтобы все-таки ощутить ее необременительную тяжесть, нырял в толпу, где можно было перепробовать множество состояний. Соприкасаясь с человеком, не только познавал его эмоциональный настрой, но и то, чем занят ум. Вбирал в себя на недолгое время его род занятий, как одежду, примерял его и всегда с неудовольствием отторгал. Хорошо, если это проходило бесследно, а не так, как в тот раз, когда загремел на три года.

Это было в разгар курортного сезона. Солнце плавило асфальт, как на жаровне, подогревало песок. Пляжи были так плотно усеяны курортниками, что при взгляде на них вспоминались лежбища морских котиков и колонии кайр. По привычке занесло в бар, где дернул стакан вина. Затем бултыхнулся в море. Долго не выходил из воды, предчувствуя, что это обернется для него худо. Тело тряслось, но не от озноба, а от бьющей через край энергии, которой морская вода подзаряжала его особенно щедро. Надо было срочно разрядиться, и не иначе, как через контакт с другим человеком. Выйдя из воды, побрел к брошенной на песке одежде. Мимо прошел мужчина лет сорока, невзначай зацепил его локтем. Нервы, мозг, тело радостно встрепенулись, перестраиваясь на чужую психику. Человек судорожно дернулся и упал в песок. А он в тот же миг обрел уверенность в себе, впитал на короткий срок почти всю информацию чувств и мышлений своей жертвы и с такой силой пережил чужое состояние, будто и впрямь влез в другую шкуру. До сих пор не представлял, что такое душевное равновесие. Сейчас же оно влилось в него всего лишь на несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы успеть восхититься — мир обрел устойчивость, мерное сияние красок, наполненность хорошими событиями. Тревога, сомнения, страх — все, что постоянно преследовало его, гналось за ним по пятам, исчезло, уступив место уверенной силе и вере в себя. Он знал, куда ему идти, что делать, не было исподволь разъедающей мучительной неопределенности, колебаний. Но длилось это недолго.

Человек вскочил с песка и крепко схватил его за руку.

— Ах ты, подонок, воровать вздумал!

— Что, что я у вас украл?! — закричал он, пытаясь вырваться, но хватка была железной.

— Как что? А это?

И он с ужасом увидел в руках чьи-то электронные часы. Лишь в следующую минуту догадался: вероятно, идя к воде, человек вспомнил о них, расстегнул на ходу браслет, а тут он… Будто из-под земли выросли два дюжих милиционера в летней белой форме, но, как только схватили его под руки, отлетели метра на два, отброшенные переполнявшей его энергией.

Вобрав в себя на ходу сразу две личности, поспешил дернуть с пляжа. Еще несколько человек пытались его задержать, но каждый отскакивал, точно он был подтоком. Бежал в одних плавках и, разумеется, не мог не привлечь внимания. По набережной за ним уже мчалась толпа полуголых курортников. Когда же пробегал мимо лодочной станции, оттуда выскочили четверо мужиков с рыболовецкой сетью и набросили на него сеть, будто он зверь или птица. В отчаянии барахтался он на земле, все больше запутываясь. Волоком так и доставили его в участок.

В тот день на набережной было несколько краж, поэтому обвинили его. Так и не смог доказать, что это воровство совсем иного рода.

Каким образом в его руках оказывалось что-либо из предметов потерпевших? Никак не удавалось уловить тот миг, когда и впрямь превращался в банального воришку, поэтому выходило, что судили его по закону, и даже не было надобности объяснять, в чем дело, — все равно никто бы не поверил и ничего не понял.

Стеклова смотрела на Коляна, и в голову приходили нелепые мысли о «летающих тарелках», фантастических пришельцах из космоса. То, чему она была свидетелем, настраивало именно на этот лад.

— Я не из космоса, — улыбнулся он. — Но каждый человек для другого пришелец. Сколько людей, столько непознанных цивилизаций. Я же контактор. Контактер-неудачник. В уфологии контактерами называют людей, умеющих налаживать связь с экипажами «тарелок». Знали бы вы, как многообразны наши земные цивилизации, какие среди них есть удивительные миры. Многие прекрасно могут взаимодействовать друг с другом, а иные до того чужды, что лучше бы им никогда не сталкиваться, но обстоятельства сводят их даже в браке. Татьяна Васильевна! — Он вдруг схватился за голову. — С чем мне пришлось встретиться… Какое разнообразие планет и созвездий! Любой астроном позавидует. Есть маленькие, вроде бы ничем не примечательные, но даже на них происходят великие события: скажем, извергается замаскированный вулкан, и всех, кто попадает в зону его влияния, припорашивает пылью. Встречаются пустыни, выжженные на сотни верст, но и там можно набрести на артезианский колодец, а недалеко от него найти великолепный цветок, чудом уцелевший от знойного ветра. Есть и довольно экзотические миры, где каждую минуту что-нибудь случается. С такими лучше не связываться. Зато в иных находишь отдохновение.

— А что представляет моя планета?

Он задумался.

— Говорите, я не обижусь, — подтолкнула она.

— Видите ли, мир ваш пестр и зыбок. Я почему-то не решаюсь пройтись по его тропкам.

— Неужто есть болота? — разочарованно и обидчиво спросила она.

— Пожалуй, это не болота, это что-то незнакомое мне, в чем, однако, можно погибнуть.

— Вы серьезно?

— Вполне. Не думайте, что заигрываю. Романами вы и без меня сыты. Но, глядя на вас, почему-то лучше понимаешь собственную неправоту, хотя и ваша жизнь не во всем права.

— Возможно, — согласилась она. — Впрочем, я перебила вас — так хорошо рассказывали о путешествиях на другие планеты.

— Об этом можно вспоминать бесконечно, но мне кажется, вам куда-то нужно идти.

— В «Спорттовары» за кроссовками сыну — обещали оставить.

— Идите, — кивнул он. — Только, пожалуйста, закройте меня на ключ.

Нужно было немедленно лечь и, включив внутреннюю мелодию, вообразить себя птицей в голубом небе. Когда удавалось ощутить за плечами крылья, губительная энергия уходила.

Однако не так просто уложить себя. В подобных случаях его привязывали к кровати. Но как привязаться к дивану?

Все же он лег. Усилием воли заставил тело не дергаться, поочередно расслабил одну мышцу за другой. Желтое тепло мягким коконом укутало с головы до ног, но он стряхнул его с себя и очутился в сверкающем голубизной небе, где парил до тех пор, пока не увидел внизу белый город с изящными линиями причудливых, разнообразных зданий. На тротуарах диковинные деревья с крупными плодами. Улицы свободны от машин, но и пешеходов почему-то нет. По мостовой шагает отряд молодых людей в форме: синие костюмы, лиловые береты. В центре отряда он замечает себя, четко печатающего шаг.

У здания со стройными колоннами отряд останавливается и оборачивается лицом к Координатору, человеку с волевым взглядом глубоко посаженных глаз под выпуклым лбом. Координатор зачитывает номера секторов, где каждый будет дежурить. Ему выпадает двадцать четвертый «А». Он разворачивается и идет в нужный сектор. Его внимание привлекает один из домов, одноэтажный, со старинной мансардой. Оттуда идут сигналы, на которые он должен отреагировать.

Смеркалось. В квартире, куда он позвонил, мирно сидели у телевизора и были очень удивлены его появлением. Настроившись на волну каждого члена семьи, он тоже растерялся: не было причин для беспокойств. Но тут распахнулась дверь одной из комнат, оттуда вылетел растрепанный, вихрастый подросток и вкопанно замер, оглядывая собравшихся. Токи смятения тут же запульсировали у виска, он схватил подростка за руку и, радостно вздохнув, узнал в нем себе подобного.

Никто не ведал, откуда приходит к человеку эта способность — читать чужие эмоции, ощущать их, как свои собственные. Ни один вуз не мог обучить этому. Дар приходил внезапно, как болезнь, и так же неожиданно исчезал. Нужно было только не упустить миг его появления, чтобы предупредить беду, которая настигала человека, если он не знал, что делать с этой способностью.

— Поздравляю, — сказал он родителям. — В вашей семье родился контактер.

Отец с матерью переглянулись.

— Это замечательно, — развеял он их сомнения. — Это означает, что ваш мальчик везде будет желанным гостем, так как отныне его призвание осуществлять связь между людьми. А что может быть прекраснее. Если хочешь, — обратился он к мальчугану, — пойдем со мной в обход.

Тот готовно кивнул, привел себя в порядок, и они вышли на улицу. Город готовился ко сну, одно за другим гасли окна.

— Это лишь кажется, что все благополучно, спокойно, — сказал он мальчугану. — Попробуй сфокусировать энергию в области сердца — и сразу все услышишь и поймешь.

— Но как это сделать?

— Я не могу объяснить. Надо почувствовать самому.

Пустынные мостовые гулко отражали звуки шагов. Здания причудливых геометрических форм сверкали разноцветными огнями. За их стенами шла невидимая чужому глазу, со страстями и волнениями жизнь, которую контактер чувствовал толчками и покалываниями во всем теле.

— Нужно уметь отличать отрицательные эмоции от положительных. — Он обнял своего юного спутника.

— Разве это сложно? — удивился мальчик. — При чьих-то отрицательных эмоциях будто кто колет меня иголками. Я заметил это во время одной из крупных ссор родителей и еще когда заболела бабушка.

— Да, но есть отрицательные эмоции благополучные и есть тревожные. Контактер имеет право вмешиваться лишь в тревожные, хотя они и опасны для его жизни.

— Ясно, — кивнул мальчик. — Но что случилось вон в том сферическом доме, на его третьем поясе? Оттуда идет такой поток отрицательных эмоций, что мне беспокойно.

— Идем.

Они вошли в здание, напоминающее подводный батискаф. По винтовому эскалатору поднялись на третий пояс, позвонили в нужную квартиру. Им долго не открывали, и они собрались уже было взломать дверь, когда та распахнулась. На пороге стоял старый человек с тросточкой, в домашнем халате, лысую голову прикрывал чепчик. Глаза его были воспалены, губы дрожали.

— Я думал, пришла Инна, — сказал он с болью и обидой. — Нет, вначале я так и решил — контактеры, а потом родилась надежда — вдруг Инна? Что ж, входите. — Тяжело опираясь на тросточку, он прошел в комнату.

— Вот! — Мальчик бросился к столу и сгреб с него кучу облаток с таблетками. — Вы задумали отправиться на тот свет?! — воскликнул он. Из-за какой-то Инны!

— Не какой-то, — строго возразил старик. — Это моя дочь, и я не позволю ее называть так. Правда, она уже три месяца не приходит. И никто не приходит. А этот, — он указал тростью на включенный телевизор, — мне порядком надоел, я даже хотел разбить его.

Пока мальчик прятал таблетки в карман своей курточки, он подошел к старику, обхватил пальцами запястье его правой руки и почувствовал, как в него переливаются стариковская боль и печаль. Тот недоуменно осмотрелся, его сухие губы растянулись в улыбке.

— Ишь, какие гусары! — Старик потрепал за ухо мальчишку и, вздохнув, ушел в спальню.

Их путь был на Центральную площадь. Здесь всегда толпился народ, и сейчас, несмотря на позднее время, площадь была многолюдна. Мальчик незаметно нырнул в толпу, и он потерял его из виду. Переступая с ноги на ногу, люди стояли, чего-то в нетерпении ожидая. Никто не обращал на него внимания, но он почему-то был уверен, что ждут именно его и не замечают лишь по какой-то странной причине.

— Я пришел! — громко сказал он, но никто не обернулся на его голос. Да вот же я! — крикнул он. И опять ни одного поворота головы в его сторону, ни одного взгляда.

Тогда он бросился в толпу, стал прикасаться то к одному, то к другому, но от него лишь досадливо отмахивались, смотря, как сквозь стекло. Какой-то двухметровый верзила обхватил его за талию, приподнял и, точно шкаф или тумбу, переставил с одного места на другое, даже не заглянув в лицо. Это вывело из себя, и он заорал во всю глотку, все же надеясь пробить стену: — Вы что, ослепли?! Я здесь! Я здесь!

Сильным порывом ветра с него сорвало берет, и толпа глухо ахнула, увидев и узнав его. Он внутренне подтянулся, приготавливаясь к делу, из-за которого явился сюда.

Под взглядами множества глаз лицо его горело, перехватывало дыхание, деревенели губы. Но он знал, чего от него хотят, чего ждут. Сбросив оцепенение, засучил рукава и принялся за работу, попросив собравшихся, чтобы не волновались. Люди всех возрастов, профессий, общественных положений, как малые, потерянные дети, смотрели на него с надеждой и любовью. Легким движением рук он прикасался то к одному, то к другому, брал за плечи и перемещал в пространстве, тасовал всю эту многоцветную, многоголосую толпу так, что у каждого стоящего в ней находился свой собеседник и друг, тот, кому можно доверить самое дорогое, самое тайное, и он не ухмыльнется в ответ, а понимающе кивнет головой, и от этого простого кивка станет тепло.

Ни один не был ужален прикосновением его рук. Наоборот, все тянулись к ним, подставляя себя под их спасительные ладони, и он был переполнен счастьем от сознания того, что осуществляет связь между людьми, затерянными в океане житейской замотанности. Он видел, как светом ширятся глаза, раскрываются в улыбке губы, как души осторожно и доверчиво прикасаются друг к другу. Исчезало, испарялось все, что разъединяет: ревность, злость, ненависть, зависть. С признательностью подумал о своем уникальном даре. А толпа вдруг стала громко и требовательно скандировать: «Кон-так-тер! Кон-так-тер!» Взявшись за руки, все отступили, и он очутился один посреди опустевшей площади. «Кон-так-тер!» — продолжали кричать собравшиеся.

От толпы отделилась девушка в блузке, расшитой красным орнаментом и, вытянув руки, рванулась к нему. Он замер. В сердце просочился страх при мысли о том, что она сейчас прикоснется к нему. Почему-то он не хотел этого, был уверен, что все обернется катастрофой. Засуетился, заметался, ища выход.

— Куда же ты?! — вскрикнула девушка.

— Куда? — эхом отозвалась толпа.

— Это же я, я, — едва не расплакалась она и уже было схватила за руку, но он увернулся. Холодный пот прошиб его. С силой тянуло к девушке, но знал; стоит им оказаться в объятиях друг друга, как его целебный дар исчезнет, и он опять превратится в контактера, ворующего чужие эмоции, кормящегося ими и ничего не создающего. И, когда девушка почти настигла его — уже ощущал ее дыхание, прядка волос коснулась его лба, он закричал, сделал последнее, невероятное по напряжению усилие и оторвал ноги от земли.

Отчаянием плеснули ее глаза, когда ветер подхватил его и понес над возмущенно кричащей толпой, над городом, все выше и выше, в белую вату облаков в холодном небе.

— Не хочу! — закричал он, утеряв под ногами почву, нащупывая и не находя вокруг опоры. — А-а-а!

…Очнулся от взгляда. Над ним стояла Стеклова, в глазах ее качался испуг.

— Вы так кричали, а я не знала, что делать.

Он сел, стер ладонями сон с лица.

— Могли и потрясти за плечо, теперь я не заряжен. Не бойтесь, дайте руку. Вот видите, все в порядке.

— Отчего же кричали?

Он нахмурился, вспомнив состояние восторженного удовлетворения своей работой на площади. Было пусто и тяжко… «Как много нужно было пробежать, чтобы наконец привиделся такой сон и кое-что стало ясно, — подумал он с горечью. — И почему именно в этой квартире?..»

— Идемте поужинаем, — предложила Стеклова.

Ели молча. Когда допили чай, она поинтересовалась:

— Ночевать где будете?

— Где-нибудь, — сказал равнодушно, будто уже переступил порог ее дома.