Контакт единственного рода

Отзвучали последние похоронные ноты, венков было столько, что и могилы стало не видно, народ расходился. Я не очень-то понимал, что делать. Попал сюда, потому что должен был помочь нести гроб, люди тут, в основном, были уже немолодые и заслуженные, вот и вышло…

Не по рангу мне было присутствовать тут, на похоронах Василия Игнатовича Орехова, создателей фундаментальнейшего проекта «Интеллектуальный Бустер», добившегося удивительных результатов в расторможении научного и технического изобретательства едва не полторы сотни своих учеников, которые в сумме позволили совершить такой скачок, что мы всего-то за полтора десятилетия обогнали всех, и теперь весь мир, без исключения, поехал к нам учиться, но главное – покупать патенты, ноу-хау и технологии.

Представить мир без идей, которые впервые возникли в работах деятелей науки и инженерии, которые проходили у него обучение, невозможно. Как-то он на них повлиял тогда, в конце две тыщи пятнадцатого года, что они пошли-пошли… Вернее, это я полагал, что в пятнадцатом году что-то произошло, но надо мной смеялись даже неоперившиеся репортеришки… Не говоря о моем начальстве.

Вот тут-то ко мне и подошел Дзюба Вадим Палыч, бессменный подручный Орехова, его старый помощник во всем, что только касалось великого человека, которого мы только что похоронили. Да и сам Дзюба был не просто так, а секретарем госкомитета по науке и технике, с моих-то горизонтов личность немалого масштаба, едва ли не небожитель.

Несмотря на свой статус был он один, в драповом пальтишке, в теплой кепи с наушниками, и с покрасневшим носом. И оглядывался он вокруг с тоской в глазах, красных, выдававших давнее и умелое пристрастие к крепкому горячительному, сейчас, впрочем, он был трезв, как стекло.

– Ты тот журналист, который придумал загадку пятнадцатого года?

– К вашим услугам, Вадим Павлович.

Он ежился на ноябрьском ветру в своем неказистом пальто, и руки прятал в карманах. На меня не смотрел, но некоторых из тех, кто теперь уходил домой, провожал удивленным взглядом, может быть, недоумевая, как люди, которых он знал когда-то молодыми, так изменились. Наконец, повернулся ко мне.

– Ты, я заметил, приехал на автобусе, не на машине, верно?

Я стал объяснять, почему прибыл на катафалке. Он меня не слушал, лишь покивал, скрывая отсутствие интереса.

– Тогда вот что, – и он достал из внутреннего кармана стеклянную фляжку с коньяком, – довезешь меня до дому? Сам-то я не могу по Москве подшофе водить, до греха недалеко.

А я начал волноваться иначе, чем от похорон.

– Вадим Павлович, я же добивался встречи с вами едва не два года, чтобы выяснить, правда ли, что…

– Про пятнадцатый год решил расспрашивать? – он изрядно хлебнул из горлышка.

И как многие пьющие люди, прямо на глазах становился уверенней, тверже, спокойнее. Озабоченность и явная опаска уходили из него, словно бы он причастился живой воды, не меньше.

– Тебя теперь поругивают как безответственного болтуна, придумывающего небывальщину, вместо того, чтобы провести нормальное журналистское расследование… Ну, и так далее – верно или нет?

– У меня сложилось впечатление, что вы один из тех, кто в состоянии ответить на этот вопрос, но мне не удавалось получить у вас аудиенцию.

– Ты отвечай-ка лучше – да или нет?

– Так точно, поругивают, иной раз крепко.

Я даже выпрямился, стал по стойке «смирно», чтобы подчеркнуть как бы шутливый характер нашего разговора. Хотя отчетливо понимал, что разговор этот – ох, какой не шутливый, а вовсе наоборот… Принимая во внимание и место, и причину этой встречи.

– Вообще-то, ответить на твои вопросы мог не только я, но и… – он кивнул в сторону могилы Орехова.

Возникло молчание, потому что он оглядывал стоящие неподалеку надгробия деятелей науки, искусств и даже редких, случайно затесавшихся в эту часть Ваганьковского погоста политиков.

– Надо ли так понимать, что теперь вы остались единственным человеком, который может…

– Не знаю, правильно ли поступаю?.. – Он снова отхлебнул. – Может, не стоило с тобой заговаривать… Но теперь ты должен меня доставить домой, а за это я тебе расскажу, что тогда, в пятнадцатом, произошло. Согласен? – Он подозрительно взглянул на меня. Решил, должно быть, что разговор не слишком дружественным получается, и я могу отказаться, и уже откровенно пожаловался: – Всему вот эта штука виной, – он качнул бутылкой у меня перед носом, – не терпится мне, как и обычному алкашу, приложиться… А к ним, – он снова мотнул головой в сторону семьи Орехова, которые тоже поглядывали в его сторону с явным нетерпением, – ехать не хочу. Официоза там много будет, да и говорить станут о другом, не о том, что бы мне хотелось сегодня вспомнить… Вот я и выбрал тебя. – Он уже едва не демонстративно отвернулся от семьи Ореховых, спрятал бутылку и даже руку слегка отставил. – Ты меня, к тому же, поддерживай, а то я ходить плохо стал по скользкоте, а сегодня, вишь, какие холода зарядили, зима же на носу… Поддерживай, а то хорош я буду, если грохнусь у всех на глазах.

– Все же, Вадим Палыч, семья вашего учителя и друга?.. – начал было я.

– Эх, молодежь, – почти рыкнул он. – Да я с ними, пока он умирал, уже столько времени провел, что по всем статьям – хватит! Ну, позвоню я им через недельку-другую, на девять дней схожу, помогу чем-либо, если им нужно… А сегодня – нет, не буду.

И мы пошли, я его поддерживал, он за меня цеплялся, и действительно, плохо шел, припадал на левую ногу так, что только пожалеть его оставалось. Сначала шли молча, я лишь попытался сориентироваться, чтобы понять, где находится автостоянка, не отправились ли мы ненароком в другую сторону?.. Но Дзюба был уверен, что ведет меня правильно.

Мы топали, хрустя свежими льдинками на тропинке, которая уводила нас в сторону от главного входа, здесь кладбище было не слишком официальное, на мой взгляд, более правильное, человечное. Он пару раз останавливался, прикладывался к своей бутылочке. Я его не торопил и не выказывал удивления, понимал, что он набирается решимости. Так и оказалось.

– Ты сам смотри, журналист, стоит ли это публиковать, и в каком виде? Мне-то уже все равно… Но тебе эта история карьеру может подпортить, если ты ее бездумно используешь, люди ведь не меняются, какими были всегда, такими и есть… Какие бы скачки в технике мы не совершали. Да и не поверят тебе многие. Либо кто-нибудь из тех, кто сейчас на самые верха административных пирамид забрался, может помешать. А ты и без того фантазером считаешься…

Говорил он отрывисто, не очень аккуратно, а я пожалел, что не захватил диктофон, с ним чувствовал бы себя уверенней, при деле и на работе, что ли, а не так вот – случайным собеседником впавшего в откровенность Дзюбы, который не любит садиться пьяненьким за руль.

Машина оказалась древнейшей, еще бензиновой, даже без аккумуляторного блока. Я такие только на выставке ретроавтомобилей и видел. К счастью, управление не слишком отличалось от обычного, можно было справиться, если постараться. Дзюба отдал мне ключи, плюхнулся на заднее сиденье, пояснил мельком:

– Не могу на переднем сидеть, всегда кажется, будто сам веду… Я ведь сейчас одинок, журналист, мне передоверить руль некому. Иначе бы не тебя, а кого из дочкиных мужей озаботил своей доставкой после похорон.

Я слегка оторопел, прогревая мотор, спросил, не удержавшись:

– Их что, много – мужей у вашей дочери?

– Дочерей много, целых три… Позови я кого-нибудь из девочек, или зятьев, пришлось бы мне на поминки отправляться… Вот и решил остаться в одиночестве. – Он посмотрел в заиндевелое окошко. – Давай-ка, трогай, а то нам нужно, прежде чем эта бутылочка кончится, домой успеть, там текила есть. И тебе придется налить, вряд ли ты меня по-сухому правильно поймешь.

– Вообще-то я мало пью.

– Это уж мне решать, парень, пьешь ты сегодня или воздерживаешься. Так вот, выношу вердикт, сегодня пьешь, когда мы благополучно домой ко мне доберемся.

Я боялся все же, что он не станет рассказывать, отделается стариковскими жалобами, а потому кивнул.

– Хорошо, сегодня подчиняюсь вердикту.

– Так-то, – смилостивился Дзюба, – тогда трогай, черт с ним, с прогревом, не такой уж сильный мороз стоит. Небось знаешь, куда нужно править?

Я подтвердил, что знаю, – выучил его адрес, пытаясь с ним встретиться, не хуже собственного.

– В начале века, – начал он, – было много всего, о чем сейчас и вспоминать смешно. Например, когда французы первые рассекретили свои данные по аномальным явлениям… Ты хоть помнишь, когда это случилось?

– В седьмом году они признали, что пытаются обеспечить контакт при подвержденных проявлениях иного разума у нас, на Земле, – отрапортовал я. – Но это на сколько-нибудь достойном уровне ни у кого не получилось.

Я сделал правый разворот из левого ряда, на удивление – сошло, даже дорогу мне уступила машинка с какой-то дамой в классическом, под «жука», фольксвагене. Все-таки отличная штука – автопилоты на каждом из новых мобилей, на порядки уменьшилась аварийность на дорогах. Тем более, что они потрясающе экономичны, используют электрорезонанс, и могут ходить сотни километров едва ли не на батрейках, которые продаются в любом газетном киоске. Их двигатели придумал Эффер, используя теорию ограниченных резонансов Скандина, одного из учеников Орехова.

– Рули осторожней, – посоветовал Озюба. И продолжил: – Правильно ответил, не зря я с тобой на кладбище заговорил, грамотный ты в технике человек, хоть и журналюга… А зачем им этот контакт был нужен?

– Чтобы получить новые технологии, новые материалы, и конечно, вывести новую энергетическую парадигму. Считалось, что нефть на исходе, и использовать ее как химическое топливо уже представлялось неразумным, из нее много чего другого полезного можно получать… Это что, экзамен студента-троечника?

– Вот-вот, новые технологии… Тогда политики вдруг технологиями бредить начали, даже программу выдумали, которую президентской назвали, видишь ли, многим хотелось к этому делу подверстаться. – Он допил коньяк, извечным жестом потряс бутылку горлышком вниз, вздохнул и спрятал в кармашек переднего сиденья. – Потом бы не забыть выбросить, а то дочери… В общем, на этой волне наш институт создавался, это потом он стал называться психофизическим, а тогда о таких науках и не подозревали, психологи лишь кое-какую статистику обрабатывали. Институт был, – он даже сморщился, – так себе, не очень-то там наукой пахло. Зато идеи принимали к рассмотрению самые разные. Сейчас думаю, если бы не эта вольница, не видать бы нам результатов, каких мы добились. – Он вздохнул, переложил бутылочку в карман пальто, не давала она ему покоя. – У Орехова тогда была лаборатория, и работал он весьма оригинально, нет, на самом деле… Если бы у меня был такой сотрудник, я бы его сейчас, пожалуй, выгнал. Но когда я пришел к нему, кое-какой запасец времени у нас был. Небольшой, но все же был…

И он стал рассказывать так живо, что я без труда представил, как это происходило, когда меня еще и на свете не было, в далеком пятнадцатом году, ранней весной, когда донельзя молодой Дзюба впервые пришел к почти такому же молодому Орехову… И первая их встреча состоялась не в отделе кадров, а в палате отделения хирургии и травматологии какой-то больницы.

Вид у Орехова был странный, левую ногу его удерживала вытяжка, левую руку приторочили в ложемент, правая до самого плеча была запечатана в гипс. И голова была в бинтах, только нос и один глаз были видны. Но он мог разговаривать через бинты, только непроизвольно все время пытался от них отплеваться. Дзюба даже удивился, что его сюда впустили, наверное, решил он, у Орехова хорошие отношения с медсестрами наладились. Это подтвердил и первый его вопрос:

– Тебя провела сюда Люда или Галя?

– Это кто, сестры местные? – не понял Дзюба.

– Кто же еще? – Глаз Орехова воинственно блестел. – Если Людка, еще ладно, она не выдаст… А вот Галина скоро врача приведет, тогда нам с тобой как следует потолковать не получится.

– Можно я сяду? – отозвался Дзюба. Но стула в палате не было. Тогда он присел на тумбочку, благо на ней не было ничего, что родственники обычно приносят в больницу, и подвинуть ее удалось, чтобы Орехов мог его видеть.

– Молодец, не теряешься, – проговорил Орехов, – умеешь решение находить. – Он стал буровить своим глазом Дзюбу. – Значит, ты и есть тот парень, что статейки по физическим медиаторам измененного состояния сознания публиковал?

– Всего-то три статьи и вышли, – вздохнул Дзюба. – Материалов-то больше, но не очень получается из-за ученого совета. – Орехов молчал, тогда Дзюба и признался: – Подумываю к вам переводиться, Василий Игнатич.

Орехов попробовал рассмеяться, может, не привык, чтобы к нему так официально обращались, но закашлялся и пожаловался:

– Нутро болит, сильно меня шарахнуло. Хорошо еще, не погиб никто, так только, ожогами отделались, больше всех мне досталось.

– Что случилось? – спросил Дзюба.

– Ты же сам писал, что вблизи шаровых молний происходит сильнейшее смещение активности головного мозга, верно? И вот мы придумали поймать плазмоид и тогда… – Он испытующе посмотрел на Дзюбу и заговорил иначе. – Впрочем, что это я?.. Тебе-то можно все по правде рассказать. – Он воодушевился. – Идея, понимаешь, простая, как валенок. Есть гипотеза, что существует определенный класс шаровых молний, которые проявляют очень, как бы это сказать, разумный характер. Значит, они могут быть теми зондами, которыми иные отслеживают… Только не называй их инопланетянами, сразу же выгоню к чертовой матери, называть их можно только так – иные, понял?

– Понял, – кивнул Дзюба. Чтобы перебраться к Орехову, он и не на такие уступки был готов.

– Если они – зонды, причем весьма действенные… – Неожиданно Орехов спросил: – Помнишь, как Гудвин Великий и Ужасный из «Волшебника Изумрудного города» для Льва горящим шаром прикинулся? – Позже Дзюба привык к этой его манере неожиданно менять тему и спрашивать самые неожиданные вещи у собеседника, а тогда, при первом разговоре она его изрядно озадачила. – Это очень хорошая идея, она и на нас, людях, срабатывает, хотя мы – не Трусливый Лев, и не в сказке живем, но трюк очень даже подходящий… Итак, соображение первое, шаровые молнии – зонды. Из этого и исходим.

– У меня есть возражения, – осторожно произнес молодой Дзюба.

– Возражения – потом, – отозвался Орехов. – Времени мало, а мне нужно увидеть, как ты реагируешь на основные наши предположения. Второе, если мы хотим установить с ними контакт… Учти, если они пронизывают все наши, человеческие исторические события, зондами, значит где-то там, – он сделал странный жест рукой в гипсе и оправках, будто бы хотел указать наверх, но вышло у него не очень, – фиксируется вся наша пресловутая история. Они знают, что было написано в книжках Александрийской библиотеки, и кто такой Исус из Назарета… Понимаешь пока?

– Понимаю, чего же тут не понимать? – пожал плечами Дзюба, хотя сидеть на больничной тумбочке становилось неудобно.

– Молодец. Итак, для двустороннего контакта необходимо эту молнию поймать, определить ее в какое-то подобие… автоклава, чтобы изучать не только физический состав плазмы, но и ее информационную составляющую, которая принадлежит иным. И тогда можно скачать что-либо оттуда, если у информполя такого зонда, воспринимаемого нами как шаровая молния, предположим, открытая структура. Представляешь, как это было бы здорово! – И хотя Орехов торопился, ничего важного не пропускал. – Далее. Поймать такую штуку с нашей физикой пока невозможно, не знаем мы еще, что же это такое – плазмоиды, черт их дери. Но знаем, что они могут находиться в стабильном состоянии, живут, возможно, много часов. Если их, опять же, как-то поддерживать.

– И вы?.. – но завершить вопрос Дзюбе весь перебинтованный Орехов не дал.

– Мы построили довольно мощную машину, и даже сумели загнать в нее одну из шаровых молний… Вернее, сами ее создали, потому что это мы уже умеем. Так вот, по теории одного нашего… гения, они могут между собой связываться, и если бы мы поймали хотя бы одну, пусть и самодельную, мы бы получили, пусть и ограниченный, но все же контакт с другими такими же, которые в неисчислимом количестве плавают где-то по всему нашему Земному шару. Ты экспериментами по телепатии когда-нибудь интересовался, психолог?

– Я знаю, что эффекты зафиксированы очень занимательные. – Теперь пришла очередь Дзюбы осторожничать. – Известно, если научить прохождению лабиринта одну какую-нибудь крыску, например, где-нибудь под Москвой, то такой же лабиринт в Австралии другая какая-то крыска начнет проходить заметно быстрее и с меньшим процентом ошибок. А третья побежит еще быстрее, предположим, где-то в Коннектикуте, или…

– Молодец, но я не о том, не о мелочах.

– Ничего себе мелочи? – удивился Дзюба. – Да это же практическое, экспериментальное доказательство…

– Для нас – мелочи, а посему – продолжаю. Мы сотворили все же одну шаровую молнию, но она взорвалась. Кажется, что-то в принципе не так сделали в машине. – Орехов опять, уже в который раз попробовал отплевать с губ бинт. – Слушай, убери ты мне его, говорить мешает!

Дзюба осторожно, кончиками пальцев попробовал мокрый от слюны бинт передвинуть, а Орехов тем временем вещал, не останавливаясь:

– Я очень близко стоял к автоклаву, хотел все высмотреть, а когда рвануло, меня и осколки достали, и огнем тоже… Но главное, – он впился в Дзюбу испытующим глазом, – мне удалось кое-что понять, или вычитать из этой молнии… Она была почти живая. И может менять параметры человеческого мозга, какие-то индукции при этом происходят, понимаешь?.. Нет, ты вот что скажи – веришь ты мне или нет?

От ответа зависело очень многое. Все же Дзюба осторожно спросил:

– Вы это на самом деле почувствовали?

– Ну, энцефалограмму у меня в тот момент никто не снимал… А если бы снимал, то просто решил бы, что распад плазмоида вызвал электронаводки, и бедные мои мозги получили магнитный удар, ничего более… Но ведь я определенно знаю, что это был не простой удар, это было что-то… похожее на мысль, которую мне кто-то высказал, или напрямую внедрил в сознание, будто бы внушением, если внушение может иметь ударный характер.

– Допустим, – кивнул Дзюба, подчиняясь авторитету этого человека. – И вы почему-то решили пригласить меня, экспериментального психолога… А зачем?

– Мы все – физики и технари. А ты должен будешь стать нашим, так сказать, контрольным мерником по психологическим эффектам, когда мы поймаем следующий плазмоид. – И тут Орехов подмигнул Дзюбе. – Должен будешь рассказать, что с нами происходит. Кое-какие мысли у нас самих появляются, но мы не способны их грамотно оформить… Ну, предположим, не возникает ли при таких вот, не побоимся сказать, контактах элементов мгновенной шизофрении какой-нибудь, или это попросту вспышка остротекущих фрейдистских вытеснений подсознания?

У него, по всей видимости, был такой юмор, хотя Фрейда он, по всей видимости, читал. Хорошо, что Дзюба отнесся тогда к этим словам как к шутке… в которой, впрочем, по пословице, оказалась все же доля шутки. Потому что дальше Орехов был серьезен, еще как серьезен.

– Ну, ты согласен? Ты скажи, что согласен, а возражения твои я выслушаю, когда… поправлюсь хоть немного.

– Возражения, конечно, есть. К тому же, – Дзюба не очень-то знал, как продолжить, – я – не психиатр, а тут, кажется, психиатр был бы полезнее.

– А вот и нет, – решительно отозвался Орехов. – Психиатр во всем этом увидит отклонения, которые следует как-нибудь медикаментозно подавить. Ты же, как я понял из статей, открыт для новых идей. И согласен над ними поразмыслить, поискать рациональное зерно.

Больше он ничего сказать не успел, потому что в палату вкатилась сестричка, проводившая сюда Дзюбу. У нее в глазах стояли слезы, вероятно, из-за выговора, который ей учинил врач. Который тоже за ней решительно вошел.

Тогда разговор так и окончился. Врач, не слушая ни слова поперек, выгнал Дзюбу, даже накричал на него немножко, хотя сам-то Дзюба этого и не заметил. Он размышлял о том, что услышал от Орехова, и не было ему никакого дела до вежливых врачебно-служебных оскорблений.

Текила показалась мне сладкой, невкусной и слишком крепкой. Дзюба выжимал в нее лимон и пил с солью, в отличие от меня, она ему нравилась, он даже причмокивал. Расположились мы на кухне, хотя квартира у него была огромной, я и не представлял, что такие бывают. Она лучше всего доказывала его статус, вот только мне все же показалось, что любил он только кухню. А я-то и не спорил, я ждал продолжения.

– Дальше, юноша, начинается самое странное, – заявил он, закуривая сигару. Заметив, как я морщусь и от дыма, и от текилы, предложил: – Может, тебе чего закусить найти? Нет? Ну, ладно.

В окошко ударил плотный заряд снега. Он усмехнулся.

– Вовремя мы доехали, не люблю пургу. – Взгляд его уплыл, словно бы он видел не меня на его же кухне, а что-то еще. – К началу апреля я числился в лаборатории Орехова, и не мог понять, что должен делать среди этих физиков, технологов, прибористов и лаборантов всех сортов. Меня уговаривали не торопиться, подождать, пока Орехов выйдет из больницы, мол, тогда и выяснится, зачем он взять меня к себе. Потом он появился, худой, как щепка, крикливый, скачущий как кузнечик на одном костыле в помощь своей левой ноге, и с обожженным лицом. Вроде бы, он собирал новую установку, – Дзюба улыбнулся. – Этим он загрузил всех, кроме Людочки и меня, с нами он начал другую игру.

– Людочка – это Людмила Крепышева? – переспросил я на всякий случай.

Вообще-то, Крепышева в тридцатом получила нобелевскую по социальной инженерии, как она назвала свою науку. Суть ее была проста: если придумали математическую точку и идеальный газ, то можно, при желании, определить параметры идеального устройства общества в целом, с распределением функций разных страт, ответственностью за все процессы этого общества, и за связь между ними. Сейчас с изучения пяти теорем Крепышевой начинают курс, помимо практических социологов, даже юристы, политологи, медийщики всех мастей и экономисты. По научной значимости ее сравнивают лишь с Менделеевым в химии.

– Ты, наверное, не знаешь, что Людочка заканчивала химико-технологический, и я до сих пор гадаю, как она так ловко и вовремя занялась своими изысканиями? – Дзюба усмехнулся, наливая себе еще мексиканской водки. – Тогда она была всего лишь одним из наших менеэсов, но что-то в ней Орехов разглядел, потому что из всей команды именно нас двоих привлек к опытам по своей новой идее. – Дзюба попыхтел сигарой, которая никак не хотела разгораться. – Должно быть, валяясь в больнице, он почитывал популярные журналы, и вызнал, что шаманы Африки умеют вызывать дождь, случается, что и с молниями. А еще он узнал, что у нас на Алтае есть такие же… колдуны погоды, и стал искать к ним подходы. – Он наклонился, дохнул крепким дымом мне в лицо. – Чтобы шаман вызвал шаровую молнию для наших исследований.

– Из области сказок, – не выдержал я.

– Так и было, парень, – отозвался Дзюба. – Спустя месяца два он такого шамана нашел. Летал на Алтай, с кем-то из Института Истории Науки и Техники разговаривал часами, а они тогда много с аномальщиками возились, в общем… К началу лета наша с Людочкой работа вполне оформилась. Она, завзятая походница по самой что ни на есть дикой природе, стала организовывать за счет института большой сбор разных специалистов, которые дошли до какого-то результата, но революции в своих дисциплинах пока не совершили. Я, когда читал ее список, диву давался, там были все, от физиков и математиков до откровенных прикладников, и даже попадались гуманитары.

Он откинулся на стул, победоносно оглядел собственную кухню, будто видел ее впервые. И неопределенно покрутил пальцами в воздухе, изображая нечто недоступное, должно быть, моему воображению, а может, и своему тоже.

– Все были молоды и полны желания работать. Они и оказались… материалом для его эксперимента.

– И сколько людей он набрал? – поинтересовался я. – Какова была выборка?

Дзюба был доволен, либо процент алкоголя в крови поднялся до необходимого уровня его хорошего настроения.

– Набрал не он, выбирали этих людей как раз мы с Людочкой, это была наша работа… Почти две сотни ребят согласились отправиться на пару деньков на Алтай, и поучаствовать в обычном, как они думали, научном сборище с разными междисциплинарными обсуждениями. Конечно, немало было таких, кто отказался, не захотели тратить время, но согласились-то тоже многие… Хотя, – он слегка понурился, – в итоге приехало не двести человек, а сотни полторы. Но Орехов и это признал неплохим результатом, уже в самолете, когда мы летели туда за неделю до срока, чтобы все как следует подготовить.

Он резко затоптал сигару в пепельнице, достал с верха навесного шкафчика «Герцеговину Флор», снова закурил с большим удовольствием.

– А потом наступила пятница, девятнадцатого июля, как ты сам догадался, юноша, пятнадцатого года. – Он поперхнулся дымом и сбился. – Предыдущий день мы встречали гостей, размещали их по номерам гостиницы, а вечером, естественно, всех как следует покормили. В общем, создавали обстановку обычного научного сейшена, которых потом каждый… Ну, почти каждый из нас изведал за свою жизнь много раз. Особенно, такие вот олухи, как я, которые в науке ничего больше и не сделали, лишь по конгрессам мотались.

Я попытался возразить, но он патрицианским жестом отмахнулся с зажатой между пальцами дымящейся папиросой.

– Ты не спорь, а слушай. Так вот, поздно ночью в штабной номер пришел Орехов, и с пьяно-измененнной мимикой заявил, что про шамана ничего не знает, даже не уверен, что тот появится. И уходя, добавил, что не уверен также в погоде. То есть, погоду обещали отличную, солнечную, с умеренным ветром и без намека на грозу. – Он замял папиросу, тут же сунул в зубы новую. – А мы с Людочкой еще посидели, переглядываясь, наше дело обстояло швахово, и не иначе. Все было напрасно, было зря. – Он чуть усмехнулся. – Почему-то возникло чувство огромной потери, едва ли не краха самого главного, что могло в моей жизни произойти. Понимаешь, не из тех событий, которые потом заносят в энциклопедии, и которые отмечаются… вот пресса твоя, например, отмечает, якобы, как поворотный момент чего-либо… А настоящий, главный момент, о котором никто не знает, только сам человек, и о котором не принято рассказывать… Как я сейчас тебе рассказываю.

Он задумался, выпил, снова выпил. Я ждал, на всякий случай приготовил кофе. Дзюба кофе обрадовался, и поэтому продолжил:

– На следующее утро в конференцзале кто-то о чем-то докладывал, а к обеду мы поехали, как всем было сказано, на пикничок. Посадили всех в автобусы и повезли туда, где должны были встретиться с шаманом. Там расставили переносные столики, стулья, еду и выпивку. У нас троих настроение было тяжелым, из-за превосходной погоды. А народ наш пикник принял благосклонно, нежелающих в нем участвовать практически не оказалось… – Он тряхнул головой. – Нет, все же было что-то еще, может, предчувствие, что что-то случится. Так бывает, – добавил он, – вот работаешь и наступает усталость, кажется, что ничего не получится, но жалко оставить сделанное, и продолжаешь по инерции… А за этой инерцией неожиданно возникает момент, когда надежда, что все может получиться, приходит вновь. Вот и у нас так было. Да, через усталось, разочарование, отчаяние даже, вдруг…

И он стал снова рассказывать так, что я без труда вообразил, будто сам оказался на пикнике где-то на Алтае в июле пятнадцатого года, в малознакомой компании людей, которым чуть позже предстояло совершить самый грандиозный переворот во многих областях науки и техники.

Расположилась компания отлично, на берегу чистейшей речки, неподалеку от леса, в лучах летнего солнышка. Кто-то из будущих светил науки расставлял столы и стулья, водители трех автобусов принялись, на правах технарей, возиться с динамиками и микрофоном, хотя тут имелись такие прибористы, которым и синхрофазотрон настроить было по плечу, девушки взялись за сервировку по своему обыкновению, кое-кто приналег на открывание консервов и бутылок, кто-то просто отправился купаться и играть в волейбол… Наверное, этот пикник отлично удавался с самого начала, только его организаторам было тошно, потому что все выходило зря.

Орехов сидел в автобусе и ни на что, казалось, не обращал внимания. Убедившись, что все идет своим чередом, к нему присоединились и Дзюба с Людочкой. Неожиданно Орехов сказал:

– А с другой стороны, мы бы их в плохую погоду сюда и не вытащили из гостиницы. – Он явно мучился похмельем, хотя не хотел в этом признаваться.

– Может, тебе пива принести? – спросила Людочка жалостливо. – Глядишь, повеселеешь? А то кое-кто уже косится.

– Эх, – Орехов все же улыбнулся, – мне бы твои заботы.

– Забот у нас с Вадиком – выше головы. Это ты раскис.

– Ну, раскис, что поделаешь? – Неожиданно Орехов повернулся к ним. – Сейчас даже странно, что я надеялся. Начинал, думал, мол, шутка такая, просто дурацкая шутка… А потом все изменилось, или отношение мое к этому изменилось, и стало серьезным делом. Важным делом, понимаете?

– Если и провалится все, так никто и не заметит, – подумал Дзюба вслух.

– Вот я и вижу, что вы не понимаете, – вздохнул Орехов и отвернулся от них. Замолчал уже по-настоящему.

Потом кто-то к ним подходил, кто-то даже полез с просьбами, что неплохо бы кому-то выступить с докладами, ведь ребята готовились, а то неровен час, многие захмелеют, и уже не до выполнения программы будет – кто-то думал, что у них была программа. А они просто ждали… И дождались.

Со стороны леса появилась странная процессия. Двое изрядно сильных ребят вели между собой, чуть ли не поддерживая под руки, какого-то старичка в национальном костюме. А он едва переставлял ноги, но за плечом тащил солдатский сидор из светлой брезентухи, наверное, времен Второй Мировой. Они подошли, пригляделись, Орехов кинулся к ним, да так стремительно, с такой надеждой, что многие обратили внимание. Даже разговоры стали смолкать, и головы повернулись к этой живописной группе.

Дзюба и Людочка, на правах организаторов, присоединились к ним. Но услышали только последние слова Орехова:

– Так вы готовы, правда готовы?

– Ака обещал, – отозвался один из провожатых старичка. – Значит, будет.

– Ладно, хорошо… Вы только скажите, когда можно начинать.

– Лучше побыстрее, – отозвался второй из провожатых. – Ака не очень-то здоров, пошел сюда потому, что обещал.

– Да, я понимаю, – Орехов заторопился. – Что нужно от нас?

– Соберите людей как-нибудь вокруг, – посоветовал первый из местных молодцев. – И еще, чтобы вызвать то, что вы просите…

Ака заговорил неожиданно, голос у него был тихий, усталый. Слова звучали гортанно, на удивление непривычно в этой-то компании, под этим солнышком. Первый из провожатых перевел:

– Ака говорит, нужно найти какой-нибудь… объем. Куда он пригласит гостя.

– Что пригласит? – не понял Дзюба, но Людочка на него зашипела. И больше он в разговоре не участвовал.

– Объем? – удивился Орехов. – Как же это сделать? – Он в недоумении повернулся к своим помощникам. – Что делать-то?

– А каких размеров? – поинтересовалась Людочка. Она была решительной.

– Чего не жалко, – посоветовал второй из сопутствующих Аке молодых людей. – Знаете, – он застенчиво улыбнулся, – они же иногда лопаются, и тогда… Та штука, куда ее направляет Ака, сгорает.

– Значит, автобус не подойдет, – сообразил Орехов.

И вдруг Людочка вполне трезво предложила:

– А знаете, я видела в одном из автобусов картонный ящик, из-под телевизора, кажется. Если его выпросить у водителя и склеить скочем, возможно…

– Да ты что, с ума сошла! – возопил Орехов. – Она нам целую установку разрушила в Москве, а ты хочешь?..

– А что, подойдет, – серьезно, без улыбки высказался второй из провожатых, – даже хорошо будет, не жалко, когда сгорит.

Ящик выпросили, пообещав водителю, который этой слоенной картонкой почему-то дорожил, чуть не специальную премию. Сложить конструкцию оказалось минутным делом, а потом еще и скотчем укрепили, как один из подручных шамана просил, чтобы ящик оказался закрытым со всех сторон.

Это был обычный картонный ящик из-под телевизора «Хюндай», не очень дорогой модели, то есть, средних размеров, небольшой, но ничего другого все равно не подвернулось. Да и шамана это, кажется, устраивало. Пока ящик склеивали, он присел за стол, выпил пару рюмок водки, и на его сухих и морщинистых щеках заиграл старческий румянец. Еще он пожевал лучку с хлебом и съел пару ломтиков норвежской семги, это Дзюба запомнил очень хорошо.

А потом отошли чуть в сторону, поставили заклеенный наглухо ящик с дурацкими иностранными буквами из не очень чистого, топтанного ногами картона на пригорок, и народ стал вокруг собираться. Кто-то высказался, что предстоит такой вот этнический штришок пикника, следует уважить выступающих и организаторов заодно, посмотреть, что и как будет.

Потом старичка, подкрепившегося и чуть повеселевшего, вывели к этому пригорочку, в центр образовавшейся публики… И все началось.

Старичок постоял, один из его провожатых заиграл на очень тугом, низком варгане, второй вытащил откуда-то зурну и стал ему вторить резко, пронзительно и немелодично. Ака украсился из своего мешочка, который аккуратно сложил между помощниками, какими-то бусами и амулетами. Затем облачился в сложную и пеструю шапку с перьями и такой вышивкой, что старичка многим захотелось сфотографировать. А затем он из сидора вытащил… бубен, и тогда стало ясно, что это настоящий шаман, без обмана. Обошел пустой ящик, еще раз обошел, и вдруг стало видно, что он уже больше не тащится, едва переставляя ноги, а идет весело, молодо, со сложными переступами, танцуя…

Он ударил в бубен, и звук стал набирать силу, а ритм наполнял все пространство до самого леса, за речку, а может, и еще дальше, до гор, которые виднелись вдали в июльской хмари. Он запел, на одной ноте, скорее читая свою песню, как рэпер, а не выводя рулады. И пение у него неожиданно сделалось густым, горловым, похожим на природное явление.

Тогда мир вокруг неуловимо изменился – помрачнело небо, стал сырым воздух. Невесть откуда на солнце набежали тучки, подул холоднющий ветер, будто бы прилетевший с севера, где не тает снег, где творится что-то совсем неизвестное, чего и понять нельзя…

Это было сильно, даже время остановилось, и все эти люди, городские, не умеющий лен от гречихи, предположим, отличить, смотрели, и их все больше захватывал и ритм, который рассыпал бубен, словно живое существо, и танец Аки, и его тяжелое, с бурным, вовсе не оперным дыханием, пение.

В отдалении чуть ударил гром, предвестник грозы, как-то незаметно подкравшейся к ним, наползающей на это место, которое они выбрали для своего пикника. Гром прогремел ближе и отчетливей, Ака пробовал повысить тон, но голос отказывал ему, он не мог уже перепеть грозу, а затем…

Шар, величиной с теннисный мяч или чуть больше, святящийся и потрескивающий, появился из-за бугров по ту сторону реки. Летел он метрах в десяти-двенадцати на травой, прошел над рекой, чуть ускорив движение, на минуту скрылся за склоном к реке, опять появился, и уже решительно пошел на людей.

Не все эту молнию заметили, а когда заметили, возникла тихая паника, девушки кидались к мужчинам, чтобы спрятаться у них за плечом, да и многие из ребят дрогнули, потому что все знали, что с шаровыми молниями не шутят, они смертельно опасны, и у всех народов считалось, что самое лучшее – не замечать ее… Это и провозгласили сразу несколько человек, требуя успокоиться и сидеть, будто ничего не происходит. Только не смотреть на эту… штуку, стараться о ней даже не думать.

– Не подвел шаман! – Орехов от избытка чувств треснул Дзюбу по плечу. – Молодец все же… В Москву его что ли перевезти?

– Так он и передет, жди, – ехидно прошептала Людочка.

А светящийся шар облетел круг, образованный людьми, которые, вопреки совету не смотреть на летающую молнию, непроизвольно шарахались в сторону, и были такие, кто всхлипывал от испуга или дрожал. Да и сам Дзюба не мог подавить дрожь, возникающую у него где-то в животе, и поднимающуюся по позвоночнику до самой макушки, где у него, кажется, волосы стояли дыбом, не фигурально, а самым настоящим образом.

Молния поднялась, и вдруг, несильно раскачиваясь из стороны в сторону, будто падающий листик, опустилась… Рядом с дурацким картонным ящиком из-под телевизора. Полежала на траве, а затем с шипением, которое все отчетливо услышали, потому что и пение шамана, и ритм бубна, и пронзительные звуки зурны, и варган – все стихло, будто бы кто-то одним движением выключил звук.

А она вошла в ящик, оставив за собой идеально круглую дыру, чуть дымящуюся по краям прожженного картона. Ящик осветился изнутри – жутковато, ярко даже в свете дня, с едва слышными потрескиваниями, от которых, почему-то казалось, можно было оглохнуть… И с тонкими струйками дыма из щелей.

Вот тогда все присутствующие подумали, каждый на свой лад, что-то особенное, и каждый узнал что-то, чего прежде не понимал. Хотя длилось это очень недолго, но за эти мгновения люди успели передумать немало всего… И затем картонка с пойманной шаровой молнией взорвалась.

– И все? – спросил я Дзюбу.

Он решил взять новую папиросу, но пачка была пуста. Тогда он вытащил из пепельницы свою сигару, отломил обгорелый конец и принялся закуривать, благо оставалось еще сантиметров пять ее длины. Он курил взатяг, будто обычную сигарету, хотя от крепости табака у него перехватывало дыхание.

– Все. Людочка заплатила шаманскому сопровождающему, и его увели в лесок, из которого они все появились. Мы очень скоро поехали назад, никто никаких докладов не сделал, даже разговоров почти не было. – Он чуть усмехнулся. – Вечером половина всей компании разъехалась, кассирша в аэропорту чуть с ума не сошла, потому что такого наплыва желающих обменять билеты и улететь на день раньше у нее прежде не случалось.

– Но это не может быть – все! – почти закричал я.

Дзюба понял все правильно. Но молчал он все же долго.

– Не менее сорока ребят, что там были, очень скоро, едва ли не за год-два, добились небывалых успехов. А потом так и пошло, они продолжали работать, конечно, и со временем… Почти все стали и академиками, и изобретателями, портреты которых теперь в школьных учебниках печатают. А пятеро, и Людочка наша, стали нобелиатами, основателями новейших, весьма продуктивных научных направлений… Причем, подсчет смежных и междисциплинарных их разработок вовсе не поддается оценке.

Теперь помолчали мы оба. Наконец, я решился.

– Значит, я был прав, явление массового научно-технического прорыва в пятнадцатом году осуществилось. – Я даже допил остатки из своего стакана, но вкуса и крепости текилы не почувствовал. – Если каждый из присутствоваших на той полянке на несколько мгновений, как и предполагал Орехов, подсоединился к зонду иных… Это же – контакт, с иным разумом и иными научно-техническими парадигмами… Они прочитали решение задач, которые пытались до этого решить многие годы… Они поняли, считали эти решения, и сделали их доступными для человечества. – Внезапно я опять засомневался. – Нет, что-то здесь не так… Как они это считали?

– А ты не понял? Мозг, человеческий мозг, самый точный и совершенный прибор, известный нам поныне, а может быть, и во веки будущих веков, способный скачивать информацию и записывать ее, способный даже оперативно обрабатывать ее… А там же были первоклассные мозги, почти у всех, кроме… – Он чуть усмехнулся. – Кроме меня, конечно, потому что я-то раз ничего не совершил. Лишь поднимался по служебной лестнице, администрируя, но ничего не изобретая, не создавая ни новых наук, не совершая открытий.

– Никогда бы не подумал, что… Знаете, у меня много вопросов.

– А вот ответов не будет, – неожиданно почти рыкнул Дзюба, возможно, потому что прикончил окурок своей сигары. И текилы больше не было. Он посмотрел в окошко. – Засиделись мы с тобой. Как домой доберешься?

Я все понял, поднялся, оделся и пошел к выходной двери. Но все же обернулся.

– Вы ведь тоже получили… толчок, верно? Какой была ваша мысль?

– Ты не поверишь. У меня отпечаталось, словно бы кто-то очень могущественный произнес – больше так делать нельзя.

– И все? – спросил я.

– Не знаю, может и не все, но это было главным. – И он повторил так, что спорить не хотелось: – Больше так нельзя… Мне этого хватило, я больше не пытался. – Он повертел пустой свой стакан. – Понимаешь, это был контакт единственного рода. Помимо первого рода, второго и так далее… Оказывается, бывают и такие. И кто знает, может, пока мы остаемся столь немощными и невежественными, только такие контакты и пойдут нам на пользу?

13 ноября 2007