Компонент гениальности

Р. Яров КОМПОНЕНТ ГЕНИАЛЬНОСТИ _{(Фантастический рассказ)}

Дрессировщик обернулся к посетителю.

— Может быть, вы отгоните своего пса? Видите, звери волнуются.

Пес приблизился к самой клетке. Тигры поднялись и заревели. Посетитель уперся подбородком в расставленные пальцы.

— Обратите внимание на другое. Он их совсем не боится. Он как будто бы знает, что за решеткой хищники безопасны, и потому подходит совсем близко. Но они красивы, ваши звери: огоньки среди тлеющих углей. Помните: «Тигр, о тигр, светло горящий…»

Дрессировщик снова взял кусок мяса.

— Не помню. Садитесь, вон табуретка.

— Благодарю вас. — Посетитель сел. — Мне нравится ваше мастерство, но ничего нового вы не делаете. Вы начинаете не с того, чем кончил ваш предшественник, а с того, с чего начинал и он…

— Я сейчас открою дверцу, — сказал дрессировщик, — посмотрим, с чего вы начнете…

Посетитель улыбнулся.

— Не обижайтесь. Вы отличный дрессировщик, я вас потому и выбрал. Но вы принципиально не можете выйти из узких рамок давно достигнутого, потому что животное — объект вашей работы — не меняется, не совершенствуется. Возьмите у меня этого пса, займитесь с ним.

Дрессировщик показал на клетку.

— Неужели вы думаете, что после таких ребят я возьмусь за вашу мелочь… Я…

Пес прыгнул и вцепился дрессировщику в ногу. Посетитель вскочил.

— Пират, сюда! А зачем вы оскорбляете мыслящее существо?

— Черт побери, — дрессировщик растирал укушенное место, — неужели он понял?

— Возьмите его и выявляйте способности. Ну?

— Беру, — сказал дрессировщик…

— Ну-ка, дружок, — музыкант снял пальцы с клавиш, — повтори то, что я сыграл.

Мальчик молчал.

— А если попроще? — Музыкант сыграл гамму.

Мальчик покачал головой. Музыкант погладил мальчика, дал конфету.

— Подожди, мой дружок, в коридоре.

Когда дверь за мальчиком закрылась, музыкант сказал сидящему в кресле посетителю:

— Этот мальчик будет спортсменом, художником, мореплавателем — кем угодно, но не музыкантом. Вы зря привели его.

Посетитель уперся подбородком в расставленные пальцы.

— Портреты ваших учеников глядят со всех афиш города. А у этого мальчика богатые родители…

Музыкант встал.

— Бедных, но талантливых я учу бесплатно. За бездарных не берусь…

У циркового подъезда волновалась толпа; передние колотили каблуками в массивные двери, зачарованно глядели в стекла. По крышам, как лыжники с гор, скользили буквы «Дрессировщик Горацио», «Необыкновенно!!!», «Гениальное животное».

Небо над ярмарочной площадью было все в отсветах вспыхивающих разноцветных реклам.

Не замечая толчеи, Клейн подошел к витрине, взглянул на фотографии. Внезапно, под напором толпы, распахнулась какая-то дверь, людской поток хлынул в здание, увлекая за собой Клейна.

— Остановитесь! — крикнул он. — Куда вы меня тащите? Я вовсе не хочу в цирк.

Но вырваться было невозможно. Перед ним мелькнуло испуганное лицо билетера, он услышал откуда-то снизу полицейские свистки и очутился на галерке. Его прижали грудью к барьеру, стиснули со всех сторон, он почувствовал за своей спиной тяжелый запах винного перегара. Полная темнота, глухой рокот барабанов нагоняли тревогу. Вспыхнул прожектор; на самом дне чуть подрагивающего светового конуса стоял дрессировщик, одетый в обычный костюм с галстуком. У ног его сидел пес, похоже, беспородный. Выждав момент, когда зал затих, пес поднялся, подошел к красно-желтой табуретке, поставленной посреди арены, положил на нее передние лапы и начал раскланиваться.

Аплодисменты усилились.

— Уважаемые зрители, — сильным молодым голосом сказал дрессировщик, — этот пес — самое умное из всех животных, которые когда-либо — не хочу сказать, служили, чтоб не обидеть его, — были близки человеку. Вы сейчас в этом убедитесь сами. Он умеет говорить, не так отчетливо, как мы с вами, но разобрать можно. Он способен отвечать на некоторые очень простые вопросы. А может быть, его пытливый ум пробил дорогу и к более сложным для собаки понятиям. Чтобы выкрики с мест не путали нас, я прошу одного-двух человек пройти сюда и побеседовать.

— Я! — крикнул Клейн.

Толпа раздвинулась. По образовавшемуся коридору он сбежал вниз. Дрессировщик молчал, молчала музыка, публика затаила дыхание.

— Какой у нас нынче день?

Пес поднял морду и медленно, отдельными слогами, сказал:

— Сре-да.

Это было похоже на хриплый лай, и в других обстоятельствах никто ни о чем ином и не подумал бы, но сейчас все отчетливо разобрали нужное слово.

— Какой месяц?

— Сен-тяв.

Клейн чувствовал на себе сотни взглядов, но они уже не смущали его. Какая-то давно, казалось ему, утраченная радость, радость артиста, безраздельно владеющего вниманием зала, охватила его. Он открыл рот, чтобы задать еще вопрос, но ничего не успел спросить: сверху, с того места, откуда он спустился, раздался крик:

— Обман! Чревовещание!

Клейн поднял руку.

— Я свидетельствую…

Но верзила в заломленной набок шляпе, тот самый, который упирался локтем в его спину и дышал винным перегаром, уже протискивался через толпу.

— Убирайтесь вон, шарлатаны!

Еще несколько человек с ним рядом крикнули что-то, и вдруг вся публика, воспламененная провокаторами, засвистела, затопала ногами. Дрессировщик побледнел, губы его задрожали; он повернулся и ушел с арены. Пес следовал за ним. Номер был сорван, захлопали сиденья стульев, зрители стали расходиться.

Веселье на ярмарочной площади продолжалось. Кто-то высыпал на Клейна пригоршню конфетти, кто-то схватил за рукав. Он вырвался, свернул за угол, прошел к набережной. Здесь было пусто, тихо. Клейн облокотился о парапет, задумался. Громада цирка темнела напротив. Открылась дверь служебного входа; в светлом прямоугольнике показался дрессировщик с собакой. Какой-то человек небольшого роста сделал шаг по направлению к нему. В это время из темноты выступили две фигуры. Одну из них Клейн узнал: покачиваясь, дымя сигареткой, на дрессировщика надвигался тот самый верзила в заломленной шляпе, который поднял шум в цирке.

— А, «синьор Горацио»! — Верзила приблизился. — Постой, поговорим. Как это ты так ловко научился выманивать денежки, а?

— Это вы орали в цирке?

— Мы.

— Мерзавцы!

Верзила ударил его в лицо. И сразу из темного подъезда выскочили еще двое.

— Полиция! — Клейн бросил взгляд на землю в поисках кирпича или палки. — На помощь! — Подняв глаза, он увидел, что опоздал. Один из нападавших валялся под фонарем, двое выскочивших позднее мчались по мостовой, а пес попеременно кусал их за ноги. Еще чьи-то крики доносились снизу, Клейн перегнулся через парапет. Шляпа покачивалась на волнах; отряхиваясь, цепляясь за скользкие камни, верзила вылезал из воды.

— Спасибо. — Горацио пожал Клейну руку. — Теперь быстро отсюда. А то и впрямь прибежит полиция.

— А пес?

— Пират разыщет меня…

В городском саду пахло мокрой травой, листья шуршали на ветру.

— За что они вас? — спросил Клейн.

Горацио потрогал вспухшую губу.

— Конечно, не для того, чтоб удостовериться, не обманщик ли я. Целый год ждут ярмарки владельцы ресторанов, каруселей, чертовых колес. И вдруг публика, кроме говорящей собаки, знать ничего не хочет. Значит, надо скомпрометировать дрессировщика, а потом избить его так, чтобы он попал в больницу до конца ярмарки. Благо, в хулиганах недостатка нет. Но они не знают, что до дрессировки я работал гимнастом и акробатом. Пострашней бывало. Кстати, это вы спускались ко мне?

— Я, — смутился Клейн.

— Тоже не верите?

— Да нет, просто я боялся, что этот пьяница меня задушит.

Они сели на скамейку. После быстрой ходьбы Клейн постепенно приходил в себя.

— Я понимаю. — Горацио чиркнул спичкой. — Вам особенно интересно узнать, что же это за собака такая. Отвечу: я и сам не знаю. Чудо, из-за которого люди ломают двери, не мое.

— А чье же?

— Год назад ко мне пришел человек и привел этого пса. У меня бывает много людей, но тот мне запомнился. Не только последствиями, которые его визит имел, но и внешностью, манерами. Такой странный маленький человек с большой головой, рыжей бородкой и проницательными глазами. У него интересный жест: услышав возражение, он упирает подбородок в расставленные пальцы.

— Жест мыслителя, — сказал Клейн. — А голову он при этом не склоняет набок?

— Да. — Горацио повернулся. — А вы знаете?..

— Так, значит, он и к вам приходил! — Клейн чувствовал, что ему снова не хватает воздуха…

Они долго не могли успокоиться.

— Вы понимаете, — Клейн обмахивался потертой шляпой, — ведь именно этот человек — косвенная причина нашей встречи. Сегодня был концерт; семилетний ребенок дирижировал симфоническим оркестром. Я узнал в дирижере того самого мальчика, которого около года назад не принял в свою школу. Это поразило меня настолько, что я ушел с концерта и в смятении бродил по улицам до тех пор, пока не оказался втянутым толпой в цирк. Мне не надо объяснять вам, что такое профессиональная гордость. Своему делу мы отдаем лучшее, что в нас заложено. И ничто так не обидно современному человеку, как сознание собственного профессионального несовершенства. Всю жизнь я посвятил музыке и вдруг на склоне лет ошибся в очевидном. Не может быть, чтобы этот мальчик, в движениях которого был такой темперамент, такая выразительность, год назад не выказал ни одного признака таланта. Это я уже стар. Такие вот мысли владели мной до момента нашей встречи.

— И я не знаю, в чем дело. — Горацио пожал плечами. — В десять лет я убежал с бродячей труппой из дому, и в скольких цирках я с тех пор побывал, сколько животных прошло через мои руки, о скольких я слышал!.. Даже самое способное животное очень трудно чему-либо научить. Нужны упорный труд, адское терпение и настоящая любовь к этим существам. Но Пират… Ну что должна делать собака? Ходить на задних лапах, прыгать. Я начал его этому обучать. Он сразу встал на задние лапы, прошел сколько мог, а потом посмотрел на меня так, как будто хотел сказать: «И чего это ты, хозяин, заставляешь меня заниматься всякой ерундой!» Я по-прежнему работал с тиграми, а Пирата стал брать с собой. Как-то один тигр не хотел прыгать сквозь горящее кольцо. Пират соскочил с места, стукнул тигра по носу лапой и прыгнул в кольцо, а тигр за ним. Я видел, что Пират на редкость сообразителен, но стоит ли все же строить целый номер на одной собаке?! Решение пришло неожиданно. Есть у меня скверная привычка; в минуты неудовольствия я говорю: «Черт побери!» Однажды я послал Пирата в сильный дождь за сигаретами. Деньги были у него в кожаном кошельке на ошейнике; туда же должны были положить покупку. Конечно, ему не хотелось идти, и он пролаял что-то, что показалось мне похожим на знакомое словосочетание. Я обратил на это внимание и начал подстраивать такие положения, которые ему не очень нравились. И все ясней и ясней звучало это выражение. Он уловил связь между настроением и соответствующими словами и даже сумел кое-как справиться с физическими недостатками голосового аппарата. Мой номер с тиграми был заброшен; все, весь свой опыт дрессировщика я решил вложить в эту невзрачную пятнистую собачонку. Сколько бы вы еще увидели сегодня, если бы не эти мерзавцы…

Громадный кулак Горацио повис в воздухе. Клейн надел шляпу, поднял воротник плаща.

— Ваш пес должен помочь нам разыскать эту загадочную личность.

— Как? У меня нет ни одного предмета…

— Не по запаху. По зрительной памяти. Откуда-то его привели к вам, пусть он теперь вспомнит. Сколько нужно времени, чтоб внушить ему, что от него требуется?

— Два дня.

— Хорошо, послезавтра мы встречаемся. Они встали, прощаясь, — высокий широкоплечий Горацио и маленький щуплый Клейн.

Горацио протянул руку.

— Кстати, мне показалось, что я видел его сегодня в зрительном зале в первом ряду. И когда я выходил, кто-то как будто бы ждал меня.

— Нет, — сказал Клейн.

Пес шел не торопясь, останавливаясь, глядя по сторонам. Прохожие оглядывались на него, удивлялись осмысленности взгляда.

— Вот что трудно было, — сняв поводок, Горацио наматывал его себе на руку, — внушить животному такое задание, как розыск по памяти. Ведь отвлеченных понятий они не воспринимают. А этот смог! Вы посмотрите, ни разу не сбился на природное, не ткнулся носом в землю.

Они были уже на окраине; шумный центр остался позади. Легковых машин стало меньше, зато больше грузовых. Потянулись заборы.

— Я иду уже больше по инерции. — Клейн заметно прихрамывал. — Когда мы его найдем, я скажу ему, что в наш рационалистический век стыдно играть в загадки с занятыми людьми.

Возле небольшой калитки пес остановился.

— Ну, что же ты? — Горацио подошел. Пес вильнул хвостом, царапнул лапой по крашеным доскам.

— Пришли. — Горацио осмотрелся. Пустынное место, глухая высокая стена, за ней деревья шелестят листвой. Он сильно постучал. Ветер тряс верхушки деревьев; на шоссе прошуршал автомобиль. Горацио постучал еще раз. Никто не отозвался.

— Ты правильно нас привел? — Горацио почесал псу загривок. Пес снова царапнул когтями дверь.

Они отошли от калитки.

— Не хотят нас пускать. — Клейн вздохнул.

— Я, как-никак, из цирка. — Горацио пощупал выступы, присмотрелся и полез по гладкой стене. Усевшись на гребне, он бросил вниз конец поводка.

— Привяжите собаку и цепляйтесь сами.

— Но я…

— Скорей!

Через мгновение все трое оказались на земле с другой стороны ограды. Ничего сверхъестественного они не увидели. Трава, кусты, деревья; в глубине сверкает стеклами на солнце дом, дорожка ведет к нему.

— Дня два не мели. — Горацио отбросил носком ботинка сухую ветку.

Дверь дома была заперта. Горацио подергал ручку и отошел. Вильнув хвостом, Пират побежал за угол. Клейн и Горацио пошли вслед. Упершись передними лапами в наружный подоконник, стоя на задних, Пират тыкался мордой в стекло. Горацио ударил по раме — окно распахнулось. Пес прыгнул первым, люди последовали за ним…

— Как вы думаете, куда мы попали? — Клейн озирался по сторонам.

— Я в этих вещах не силен. — Горацио почесал в затылке. — Может быть, это — оборудование марсианского корабля, а может быть, за стеною автомат выдает горячие пирожки.

Они стояли в большой комнате, облицованной белым кафелем, уставленной приборами, назначение которых было им непонятно. Горацио открыл дверцу самого большого, величиной со шкаф устройства и захлопнул, увидев переплетение проводов. Клейн взял листок из кучи бумаг и бросил, разглядев формулы. На лестнице послышались шаги. Горацио и Клейн отступили, встали в тень. Пират прижался к ним. Вошел невысокий человек с рыжей бородкой; сел за стол; знакомым жестом — подбородок меж расставленных пальцев — опустил голову.

— Здравствуйте! — Клейн и Горацио выступили вперед…

— Я начал сомневаться в своем профессиональном мастерстве; мой друг, — Клейн показал на Горацио, — не понимать свое. Случайность ли это? Мы разыскали вас не из простого любопытства, наше недоумение связано с делом, которому мы посвятили свои жизни.

Они сидели на диване, а напротив, за столом, человек с рыжей бородкой глядел на них испуганными глазами и никак не мог успокоиться и начать беседу. Он пил воду, вытирал лоб.

— Ну что ж, — он наконец встал. — Будем считать, что вы мои гости. Смешно думать, что можно загадывать людям загадки и ждать, что они ничего не предпримут. Тем более, я сам вручил вам ключ. — Он посмотрел на собаку, улегшуюся у его ног, подошел к пришедшим, протянул руку.

— Доктор Кристаль.

Клейн и Горацио приподнялись.

— Я хотел вас просить вот о чем. — Волнуясь, доктор вертел в руках коробку спичек… — Вы, случайные люди, не знающие моих проблем, будьте моими судьями. — Он сел.

— Я врач, неплохой врач, могу сказать, не хвастаясь. Люблю свою профессию, внимательно слежу за всеми новинками не только в медицине, но и в других областях знаний. Десять лет тому назад я начал работать над совершенно новым методом лечения. Вот вкратце. Жизнедеятельность здорового организма — результат возбужденного электронного состояния. При этом организм становится источником электромагнитных волн. В случае болезни энергетический уровень организма меняется; стало быть, меняется интенсивность излучаемых волн, частота и другие свойства. Я задумал создать машину с прямой и обратной связью. Настроенная на диапазон импульсов нормального организма, машина немедленно должна была бы посылать недостающую энергию или забирать излишнюю у больного. Этот чисто физический процесс в организме должен был бы преображаться в процесс физиологический. Больше того, машина должна была при необходимости включать лучевую установку или по программе, которую она сама для себя выработала, работать хирургическим ножом. Я трудился над своей машиной десять лет. Днем неплохой, несколько заурядный врач; вечерами и ночью — фантаст, мыслитель, изобретатель.

Он помолчал. Пес в углу вздымал бока. Горацио и Клейн сидели не шелохнувшись.

— Всего лишь год прошел с того дня; я в своей приемной — осень, дождь, капли ползут по стеклу. Напротив — пациент, знаменитый исследователь новых земель, человек с сильным, даже жестоким характером. У него какая-то странная болезнь с непонятными симптомами. Он смотрит на меня и говорит: «Ну что, доктор, стесняетесь сказать?»

И тогда я сказал ему о своей машине. Он засмеялся: «И здесь машина». Лег. Я нажал кнопку. На другой день, когда он ко мне пришел, я спросил его о самочувствии.

Он ответил: «Самочувствие ничего, но мне кажется, что я не совсем верно прожил жизнь. Я шел по красивейшим в мире местам, не замечая их красоты. Меня гнала узкопрактическая цель, и я ничего не увидел. А надо бы…». Я пожал плечами и повторил сеанс. В следующий раз, как всегда, задал вопрос о здоровье. Он махнул рукой.

«Вчера я шел от вас и подобрал несколько желтых осенних листиков. Я написал о них стихи. Это — мое призвание. Я больше не приду к вам. Я уеду в лес или на берег моря, и сколько бы мне ни осталось прожить, я буду каждый день любоваться восходом и заходом солнца».

В тот вечер я снова сидел при закрытых ставнях. Как мог несокрушимый, железный характер смениться расслабленной созерцательностью, как мог человек, не срифмовавший за всю жизнь и двух строчек, заявить, что его призвание — стихи? Ответ начал проясняться лишь под утро. Моя машина не сумела охватить всей деятельности организма. В том режиме, на который я ее настроил, она оказалась способной влиять на деятельность мозга. Природные склонности моего путешественника были генетически заданы порядком в расположении нуклеотидов в молекулах дезоксирибонуклеиновой кислоты. Ему не хватало лиризма, поэтичности. Выяснив это, машина направила порцию соответствующих электромагнитных волн. Молекулы ДНК имеют магнитные свойства; под влиянием излучения порядок расположения нуклеотидов изменился; изменились и склонности человека. Значит… Вот мои мысли в те дни. Я нащупал нить, ведущую к усовершенствованию возможностей мозга. Детские честолюбивые мечты овладели мной. Гениям, рожденным слепой природой, ставят памятники на площади. Какой же памятник поставят мне — человеку, который будет сам создавать гениев, вызывая или усиливая в людях одаренность?! О социальном и моральном смысле таких экспериментов я в то время не думал. Мне повезло. Среди моих пациентов было немало художников, писателей, композиторов. Под видом обычных исследований я определял, чем характеризуется каждый вид одаренности. Сотни раз я проверял действие машины на животных и убедился в его полной безвредности. Но у животных нет ярко выраженных склонностей; мне нужны были люди. Я не хотел делать себя объектом испытаний, потому что боялся переменить склонность и потерять интерес к работе; не хотел так поступать и со своими пациентами. Изменив склонность, они бы с неохотой занимались прежним делом, а это жизненная катастрофа. И вот однажды ко мне попал мальчик. Болезнь его была пустяковой, но я сказал, что нужно его подержать в клинике, и оставил у себя. Едва только начав поправляться, он выпросил карандаш, бумагу и принялся рисовать. Он рисовал в постели, рисовал за столом, рисовал утром, днем и вечером. Рисунки были отличные. Но в шесть лет не осмысливаешь призвания. И тогда я решил первый опыт провести над ним. Жестоко? Возможно. Но я был убежден в безвредности своего метода и в том, что обратимость каждого изменения — в моих руках. Вместе с мальчиком я пришел к вам, Клейн, чтобы удостовериться в его полной музыкальной неспособности. Я просил вас взяться учить его музыке; успехи подтвердили бы действенность моего метода. Когда вы отказались, я нашел менее щепетильного педагога, который лишь запросил дороже. Тогда я начал свои опыты. После второго мальчишка забросил бумагу и карандаш и больше к ним не тянулся. После пятого он из какой-то тростинки сделал себе свирель. Всего я провел семь опытов. Через месяц после их окончания его пришлось взять от того педагога и поместить в более серьезное училище. Сегодня вы видели его в концерте.

У Клейна дрожали руки, он никак не мог расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки. Горацио хрипло спросил:

— А Пират?

— То же самое. Я согласен с давно высказанным мнением, что человек напрасно пошел только по пути создания машин, совершенно отказавшись от услуг животных. Имитация несложных человеческих действий — единственное, что удалось от них получить, — достигается в результате длительной, трудной дрессировки и пригодна лишь для развлечения. Я не говорю о домашних животных — у них условный рефлекс повиновения человеку превратился в безусловный. Но опять-таки рефлекс. А я поставил себе задачу: добиться от животных сознательного мышления.

— Это невозможно, — прошептал Горацио.

— Дрессировкой — да, невозможно. Но и химики не могли решить задачу превращения одного элемента в другой путем простых химических реакций. Им потребовалось изменить строение атома, мне — строение клетки. Мысль человеческая развивалась в процессе труда; но теперь, уйдя так далеко, неужели человек не в состоянии дать хотя бы первоначальный толчок дремлющему уму наших младших братьев?

— Зачем это нужно? — перебил Горацио. — Я выучу медведя ходить по канату без всякой науки.

— О, как нужно, — сказал Кристаль. — В наших руках мозг животных — инструмент в тысячу раз более совершенный, чем любая электронная машина. Пробудив в животных хоть небольшой элемент сознательности, мы используем их богатейшие физические возможности. Человек никогда не будет бегать, как антилопа, прыгать, как лев, не сможет иметь силу слона. Что же говорить об обитателях чуждых нам стихий! Какие сведения мы бы получали от морских животных, если бы они могли и хотели с нами делиться?! Я пришел к вам с простым дворовым псом, которого я подверг обработке на своей машине. Я не знал, на что он способен, мне нужны были профессиональные приемы, чтобы выявить это. Результат очевиден.

Клейн встал.

— Я преклоняюсь перед вами, доктор. Но почему вы окружили себя тайной, почему не открылись ни мне, ни моему другу? Я давал бы уроки музыки черепахам и ящерицам…

— А я… — начал Горацио.

Доктор вскочил.

— Почему! Почему! Потому что я ошибся и ясно это вижу. Склонясь над микроскопом, ночи напролет проводя в лаборатории, я не мог думать ни о чем, кроме успеха. Но когда мальчик, чей талант был творением моих рук, начал приобретать все большую известность, а у его родителей закружилась голова, и они перестали со мной здороваться, вот тогда сомнение впервые посетило меня. А нужно ли обществу, основанному на власти денег, обществу, которое не может разумно распределить уже имеющиеся ценности, мое открытие?! Не захотят ли те, кто и так имеет все, завладеть им и не допускать остальных? И вообще благо ли это? Поток золота, хлынувший в Испанию после открытия Америки, не обогатил, а разорил и уничтожил эту страну, потому что люди перестали трудиться. А не хлынет ли на меня поток бездельников, ищущих средств прославиться, не работая? Не произойдет ли девальвация таланта? — Он перевел дух. — Я дожидался вас, Горацио, чтобы поговорить с вами, в тот вечер, когда на вас напали. Когда я увидел эти мрачные фигуры, окружающие вас, ужасу моему не было предела. Я не помог вам, верно, но от моей помощи не было бы толку. Как пьяный, я пришел домой и не спал всю ночь. Я понял, что у вас произошло, но не знал конца. Я думал, что вы все расскажете, и эта банда, нанятая каким-нибудь крупным хозяином, отправится меня искать. В ту ночь мне было стыдно своих детских мечтаний, стыдно своей самоуверенности. Да разве может ученый мечтать о славе как о конечной цели своего труда? И разве могу я создавать гениев? Я могу возместить человеку недостаток любых природных способностей, но гением он от этого не станет. Гения создает воспитание, создает бесконечная, непрерывная работа мысли, создает любовь к людям, ко всему живому. Вот компонент гениальности, который не зависит от меня нисколько. И никогда не будет возможности вызвать его искусственно.

В ту ночь был сильный ветер. Он тряс листья, а мне казалось, что я слышу шаги идущих ко мне. И я боялся уже не топота наемных хулиганов, а осторожных шагов полицейских чиновников. Я приобрел власть над самым совершенным и самым могущественным созданием природы и боюсь этой власти. У меня в конце концов отнимут ее и усовершенствуют несчастным людям мозг для того, чтобы они лучше изобретали орудия разрушения. А животные… Бедные существа, их зачаточного сознания хватит для выполнения несложных дел, но они не смогут определять своего отношения к событиям, определять, где ложь, где правда. Какие это будут свирепые и послушные бойцы в руках алчных, корыстных людей! Вот чего я боялся и почему молчал. Я вижу теперь ясно, что решил всего лишь половину задачи. Вторая половина — сделать так, чтоб от моих трудов человечеству была только польза, — мною не решена. Я не знаю, как прийти к этому; вы, вероятно, не знаете тоже. Но, наверное, есть люди, которые это знают. Я молчал и буду молчать до тех пор, пока не найду таких людей. Ведь должен же кто-то знать…