Комбриг. Сентябрь 1939

Глава 6

— … твою мать! Ты что там творишь, Фотченков, под трибунал захотел⁈ Да тебя расстреляют к е…

Поток забористой, этакой «рабоче-крестьянской» речи постепенно обретает смысл. Первые пару минут Шарабрко просто давал выход эмоциям, что не слишком-то его красит прежде всего, как командира высшего звена.

С другой стороны, окажись я на его месте без всяких «послезнаний», то кричал бы также самозабвенно, даже крепче. Хотя, куда уж крепче… Вообще, мата в повседневной жизни не приемлю. И потому, что дети не должны слышать его дома — иначе нечего потом удивляться, что нежно любимое чадушко начинает материться в первом классе. И потому, что когда-то я прочел, что многие матерные слова имеют тюркские или монгольские корни, вроде «хуай» — нападать. Получается, что матерясь, мы изъясняемся на ломанном языке поганых, орды которых некогда пришли на Русь с Батыем, и на пару столетий отбросили русских в развитии… Устроив нашим предкам полноценный геноцид.

То есть матерясь, мы говорим на языке победителей, на полторы сотни лет обративших наших предков в рабство. Все равно, что изъясняться на немецком после Второй Мировой в той альтернативной ветке, где нацисты победили…

Однако в экстренных ситуациях меня как и большинство других людей что называется, прорывает. Как прорвало сейчас и Шарабурко. Тем не менее, как человек опытный в подобных разговорах с начальством, я ответил спокойно и сдержанно:

— Товарищ комбриг, простите, связь сильно барахлит. Что вы хотели уточнить?

Секунд пятнадцать пауза — после чего из рации раздаётся удивлённое с некоторой примесью даже восхищения:

— Ты что, Фотченков, издеваешься? Что у тебя там происходит⁈

Вот, теперь уже пошёл конструктив…

— Товарищ комбриг, докладываю. При приближении ко Львову установлено, что в городе идут бои немецких и польских частей. Ночью мной были отправлены делегаты связи на двух бронеавтомобилях БА-10, попавших в немецкую засаду на выезде из города. Оба броневика уничтожены, экипажи убиты. Далее, утром, при проследовании колонны разведроты старшего лейтенанта Чуфарова, по нашим машинам был открыт огонь, мы потеряли ещё два бронеавтомобиля и один танк. В ответ уничтожено три немецких орудия и расчёты. После чего противник вышел на связь — и я потребовал вывода германцев из города, дав на раздумья полтора часа. Однако при следовании через город основных сил батальона, третья рота капитана Кругликова и приданный ей десант был обстрелян пулеметно-пушечным огнём фрицев, убиты несколько кавалеристов, сожжен ещё один танк. Также был выявлен факт установки мин на пути нашей колонны. В ответ капитан Кругликов атаковал вражеский батальон в районе железнодорожного вокзала и разбил его — от пленных, в частности, мы узнали о гибели делегатов связи. Кроме того, первая рота попала под воздушный удар вражеских пикировщиков, понесла большие потери. Немецкую авиацию отогнали наши «соколы» — сбили двух бомберов и истребитель, потеряв в бою одного пилота и И-16.

Мой расчёт оказался верен: «выговоревшись» при полном безмолвии с моей стороны, Шарабурко выплеснул эмоции и слегка даже подустал. Потому теперь выслушал меня до самого конца — и только после хрипло выдохнул:

— Ну и кашу ты заварил, Фотченков! А расхлебывать ее мне…

— Никак нет, товарищ комбриг. Все четыре акта агрессии последовательно спровоцированы немцами. Насколько мне известно, Львов входит в зону советского влияния и находится к востоку от «линии Керзона». Соответственно, нарушение договорённостей и военная агрессия исходит с германской стороны — с чем я и рекомендую ознакомить командарма и вышестоящее руководство. Что же касается ответственности — то я, как командир вступившей в бой части, и буду её нести.

— Больно раздухарился ты, Пётр Семенович! Нести ответственность… И ведь понесешь! Ты не имел права выдвигать немцам ультиматум без согласования со мной и армейским командованием!

Тон комбрига, осуществляющего общее руководство операцией по захвату Львова, звучит сварливо, неприязненно. Но сам Шарабурко находится сейчас с основными силами собственной пятой кавалерийской дивизии, а также большей частью моей бригады в Тарнополе. Лошадям требуется отдых — а танкам, наверное, небольшой ремонт… И горючее. Так что реальной обстановки комбриг не знает — и я позволяю ответить себе достаточно свободно:

— Зато по уставу, товарищ комбриг, я имел право уничтожить противника, внезапно открывшего огонь по моим боевым машинам и кавалеристам сопровождения.

Думаю, поддевка мне вполне удалась. И хотя я совершенно не знаю, что на самом деле полагает устав в данной ситуации (как там все описывается?), однако же мой аргумент Шарабурко принял.

— Выходит, обманули немцы… Что планируешь делать?

— Бить врага доступными силами и средствами. Пока что немцы оседлали господствующие высоты над городом сравнительно небольшими силами — но подкрепление придёт им на помощь в любой момент. А если придёт, враг получит в руки и готовые позиции для размещения артиллерийских батарей, и удобный плацдарм для развития дальнейшего наступления в город.

Небольшая пауза, затем короткий вопрос:

— Справишься своими силами?

— Никак нет. Но я договорился с поляками о совместных боевых действиях. Однако переоценивать их возможности не следует — потому я как можно скорее жду танки моей бригады и бойцов пятой кавалерийской! Особенно нужна артиллерия — вся доступная! — орудия ПВО и зенитные пулеметы. При необходимости реквизируйте весь доступный польский автотранспорт в Тарнополе, но ускорьте переброску подкреплений! Кроме того, запрашиваю воздушный удар на высоты 324 и 374 в городской черте Львова — удар следует нанести не позже, чем через три часа.

Шарабурко, как кажется, несколько даже опешил от списка моих требований:

— Ты часом не перегрелся на солнце-то, Пётр Семёнович? Чего раскомандовался⁈ Какой автотранспорт, какой такой налет на высоты? Заварил кашу — вот сам и расхлебывай!

А вот это уже перебор… Невольно разозлившись, я повысил голос:

— Ещё раз, товарищ комбриг! Немцы заняли господствующие над городом высоты, серьёзно укрепились. Подарить им ещё день на переброску резервов — значит отдать инициативу в руки врага. А наступать мне придётся без артиллерийской поддержки! И в атаке будут гореть не только мои танкисты, но и ваши кавалеристы понесут потери — большие потери! Так что поддержка с воздуха обязательна — она сохранит жизни многим нашим бойцам. А без своевременно подкрепления мне высоты не удержать! И все последующие потери при штурме окажутся напрасны, так как враг выбьет нас и успеет закрепиться по Львове!

Сделав короткую паузу, я веско добавил:

— И если за начало конфликта с немцами я ответственен — и я отвечу. То задачу захватить Львов получили лично вы, товарищ комбриг. Я, если что, и в бою погибнуть могу — а вот почему города не заняли и не удержали, когда была такая возможность, спросят уже именно с вас.

Я специально выделил интонацией конец фразы, как бы намекая, что Шарабурко в случае потери Львова ничего хорошего не ждёт… И вновь недолгое молчание — после чего комбриг (а ведь мы с ним в одних званиях!) спросил совсем иным тоном:

— Потери?

Я чуть помялся, после чего тяжело выдохнул:

— Большие. В бою на вокзале и под бомбежкой две с половиной сотни кавалеристов убитыми и ранеными. Танков и броневиков — практически половина машин.

Честно сказать думал, что Шарабурко вновь разразится гневной отповедью — но тот лишь сухо ответил:

— Сделаю, что смогу.

Как только я завершил сеанс связи, ко мне подошёл начштаба, осторожно поинтересовавшийся:

— Ну как?

Я внимательно посмотрел на полковника, между делом успевшего доложить мне о нападении на делегатов связи — информацию о котором добыл у пленных Кругликов. Весьма важный эпизод, идеально укладывающийся в картину именно германской агрессии — причём никак не связанный со мной! Во взгляде полковника лишь искреннее сочувствие — и ни следа затаенной издевки или же мрачного удовлетворения.

Да нет, начштаба мужик нормальный, он с самого начала поддержал идею «возмездия» за нападение на разведку — и за потерянный броневик едва ли не в лицо высказал! Такой вряд ли станет интриговать и пытаться подставить, надеясь занять командирскую должность — хотя в настоящий момент возможностей для подставы выше крыши…

— Нормально. Запросил поддержку с воздуха и подкрепления, Шарабурко обещал сделать все, что сможет.

Глаза у Василия Павловича удивлённо округлились — он явно ожидал иного результата! Во взгляде его словно бы восхищение промелькнуло, Дубянский покачал головой — но ответил бодро, даже как-то радостно:

— Ну, силен ты, Пётр Семёнович, ох силен!

— Да хватит тебе, Василий Павлович, это ж начальство, а не германцы… Пойдём лучше с нашими новыми союзниками обсудим план атаки на высоты — у нас на все про все три часа.

Немного помявшись, я уже неуверенно добавил:

— Успеем хоть?

Но начштаба только энергично кивнул:

— Если поляки телиться не будут, должны.

Командир 101-го отдельного танкового батальона капитан Акименко Кирилл Дмитриевич тихим ходом вел машины второй роты, а также уцелевшие «бэтэшки» старшего лейтенанта Чуфарова к высоте 374 «Кортумова гора» — старательно избегая широких и просторных городских улиц. На броне десант спешенных кавалеристов — позади же топчется сводный батальон польских пограничников, толкающих перед собой шесть стареньких трехдюймовок… Но «белым» никакой веры нет — наверняка залягут, как только немцы полоснут по наступающей пехоте из пулеметов!

Кирилл Дмитриевич невесело усмехнулся. Для того танки и идут впереди пехоты, чтобы подавить огневые точки. Вопрос только в том, что и «бэтэшки» комбата окажутся под огнем фрицевских ПТО…

Капитан тяжело вздохнул — ему очень не нравился план комбрига. Ведь согласно последнему три машины роты с наиболее опытными мехводами станут кружить перед немецкими позициями, поливая их огнем из пулеметов — и вызывая артиллерийский огонь на себя. В то время как сразу шесть танков с лучшими наводчиками будут спешно гасить проявившие себя орудия и пулеметы… Тем же самым займутся и польские артиллеристы, развертывания которых комбат дождется во чтобы то ни стало! И, наконец, оставшиеся четыре машины под командой Чуфарова рванут на высоту с десантом на броне, спеша выйти к немецким гаубицам — и уничтожить их.

После чего атаку должен развить польский батальон при поддержке оставшихся в строю танков…

Иными словами наступление на высоту — занятую, по меньшей мере, пехотным батальоном немцев — проводится без полноценной артиллерийской подготовки, для проведения которой комбриг назначил самих танкистов! Но будь у немцев одни лишь легкие противотанковые орудия, эффективно поражающие «бэтэшки» метров за пятьсот, это один вопрос. Благо, что Фотченков озвучил действительно дельную мысль — навесить на лобовую проекцию корпуса запасные гусеничные траки, а вдоль бортов уложить стволы срубленных деревьев. Погасить удар бронебойной болванки такие нехитрые приспособы действительно помогут.

Но одно дело «колотушки» калибра 37 миллиметров — и совсем другое немецкие гаубицы. Даже непрямое попадание их осколочных снарядов гарантированно выведет танк из строя, выбьет экипаж. Про прямое и говорить нечего — от машины останется горящий металлолом, а экипаж можно смело записывать в «без вести пропавшие»: вместо танкистов придется хоронить кучку золы… Конечно, Акименко не поставит машины огневой поддержки вплотную рядом друг с другом — но экипажам и без того предстоит смертельная рулетка.

Как впрочем, и тем «смертникам», кого капитан определил вызвать огонь на себя. И про «смертников» — это не про неуважение, это про настрой самих танкистов… Слова Фотченкова о том, что подобный прием наши военспецы умело воплотили в жизнь во время боев за высоту «Пингаррон» в Испании, в долине реки Харама, никого не убедили. Не смог подсластить пилюлю и тот факт, что первая атака состоится на высоту 324 — начнут ее поляки раньше по времени, а поддержат их уцелевшие танки комрот один и три, а также выделенные комбригом пушечные броневики.

Но на взгорье у Збоища у немцев вроде как нет тяжелой артиллерии — и польскую атаку предварит огонь бронепоезда «Смелый», вооруженного трехдюймовками и гаубицами-сотками! Кстати, два французских танка «рено», сражавшихся еще в Первую Мировую, также примут участие в общем наступлении — вместе с уцелевшими польскими танкетками; и те и другие сняли с бронедрезин «Смелого» по настоянию Фотченкова.

В этом вопросе комбриг, конечно, большой молодец. Ляхи ох, как не хотели выделять «Смелого», ох как противились — боясь подставить свою главную мощь под выстрелы германских гаубиц! Справедливости ради стоит отметить, что во Львов прорвалось сразу два бронепоезда — но второй получил повреждения в первой половине дня и был эвакуирован.

Ну и понятно, что «Смелый» останется заложником движения по железнодорожной ветке — достаточно разрушить рельсовую колею одним точным попаданием, и отступить назад ляхи уже не смогут. А их бронированную машину неторопливо и со вкусом расстреляют гаубичные фугасы фрицев… Хотя сам капитан в душе немного даже сомневался — а что, если комбриг специально подставляет главную ударную мощь белополяков под вражеский огонь? Паны сегодня вроде бы и союзники — но как повернет завтра?

В общем, «Смелый» откроет огонь, пока германские гаубицы с высоты 374 не проявят себя, ответив бронепоезду; последний постарается отступить, а польская пехота начнет атаку на высоту 324… И, наконец, пойдут вперед первые три танка из роты Акименко, вызывая огонь на себя.

Плохо, что экипажи перед боем пришлось перетасовывать — так, один из танков Чуфарова занял младшей лейтенант Малютин, уже потерявший собственную «бэтэшку», но неплохо врезавший немцам в ответ. Вроде правильно — но командира занятой машины, оставшегося безлошадным, крепко обидели! В других экипажах меняли мехводов — а «смертников» выделили по одной машине от каждого из взводов. Вроде и логично — ведь командовать ими во время маневров все равно не выйдет. С другой стороны, экипажи чувствуют себя реально брошенными… Впрочем, могло быть и хуже — если бы исходя из логических соображений, комбат вывел бы из числа «разведчиков» командиров машин. Из пушек ведь не стрелять, а с пулеметом и башнер справится! Действительно, лучшего способа официально объявить оставшихся членов экипажей «смертниками» не найти…

— Эх, где наша не пропадала!

Комбат хлопнул себя по колену, волевым усилием прогоняя дурные мысли. У него есть боевой приказ — и он его выполнит! И его подчиненные также выполнят боевой приказ — чего бы этого танкистам не стоило… Все, закончилась мирная служба у армейцев — война! И рисковать собой придется, никуда от этого не денешься…

А в том, что война действительно началась, что случившиеся столкновения уже никак не назвать случайными и проигнорировать, Кирилл Дмитриевич нисколько не сомневался. В этом не сомневаются и экипажи, видевшие сожженные на вокзале и после бомбежки «бэтэшки» — и помогавшие выгрести из сгоревших машин дымящиеся, страшно обугленные останки танкистов.

Война… Но не мы ее начали — ее начали немцы.

…- Товарищ комбриг, командарм на связи!

Вид вбежавшего на командный пункт младшего лейтенанта Андрея Сорокина, командира бронемашины БА-20 откровенно пугает — выпученные глаза, чуть трясущиеся губы, ошарашенный взгляд… И бледное, бескровное лицо.

— Ты чего, лейтенант? Успокойся.

Но откровенно дрожащий мамлей лишь испуганно выдавил:

— Товарищ комбриг, в-вас командарм Голиков вызывает…

Также обернувшийся к Сорокину начштаба невесело хмыкнул:

— Чую, воздушного удара по высоткам мы так и не дождемся.

Однако за попыткой пошутить кроется глубокая тревога — я вижу это по глазам Дубянского. И очевидно, волнения полковника не напрасны — судя по тому, что командир радийного броневика вбежал сюда, словно ошпаренный, Голиков явно «не в духе». Что там говорил комиссар — что командарм мне благотворит?

Ну, посмотрим…

Лишь бы не отдал прямого приказа покинуть город! Хотя что мне мешает сослаться на неисправную связь, и «не воспринять» команду «вследствие неустойчивой радиосвязи», а? Понятно, что после за такое могут и к стенке поставить — но не все ли мне равно⁈ Один раз, получается, уже умер — а будущую жену теперь вряд ли увижу даже младенцем, коли все же удастся уцелеть… Зато раскручивающийся маховик войны Голиков теперь вряд ли остановит. Мне продержаться хотя бы до начала совместного штурма высоток, а уж там…

Но додумать, покидая вынесенный к высоте 374 командный пункт, я не успел. На моих глазах в корму пулеметного броневика вдруг врезалась бутылка с бензином, мгновенно полыхнувшая ослепительно ярким, пламенным цветком! А я, замерев на пороге от неожиданности, полетел наземь, сбитый со спины Дубянским… Уже в падении услышал выстрел — предназначенная мне пуля свалила Сорокина, столь же бестолково замершего в дверном проеме…

— Слава Украине!