Комбриг. Сентябрь 1939

Глава 13

Шесть самолетов, побарахтаться вроде можно, верно? В прошлый раз на город налетела полноценная эскадрилья, сейчас вдвое меньше бомберов… Правда, остановили врага наши «ястребки» — но где они сейчас? Хотя… Вдруг, как тогда появятся от земли, приближаясь к «юнкерсам» снизу?

Нет, не появились — зато потянулись в сторону врага трассирующие очереди зенитных «Бофорсов», крупнокалиберных «гочкисов». Выручая свой бронетанковый щит, поляки открыли огонь с дальней дистанции, нарушив строй бомберов. Очередь одной из зениток даже достала крыло «лаптежника», тотчас задымившего и клюнувшего носом вниз… А потом на 324-ю рухнула двойка «мессеров».

Последние свалились с неба, зайдя со стороны солнца — их не замечали, пока истребители не открыли огонь из восьми пулеметов разом! Строчки трассеров неумолимо потянулись к орудиям, расчеты которых лихорадочно пытались развернуть автоматические пушки к новому врагу, зашедшему с тыла… Нет, не успели — очереди идущих на огромной скорости «мессеров» перехлестнули два орудия, а расчет последнего так и не успел развернуть ствол в сторону истребителей.

Просто не успел…

Впрочем, в хвост одного из «худых» ударил крупнокалиберный «гочкис»; явно подготовленный пулеметчик открыл огонь с упреждением по курсу, целя в мотор. Хотя, быть может, бил он по кабине… Так или иначе, трассеры крупнокалиберных пуль французского пулемета уткнулись в фюзеляж, продырявили хвостовое оперенье истребителя. И тот сразу сбился с курса, пошел вниз, стремительно теряя скорость; в воздухе за самолетом потянулся тонкий дымный след…

Второй истребитель последовал за подбитым камрадом — возможно, надеясь подобрать пилота, если последнему удастся вынужденная посадка. Но, несмотря на неожиданный отпор оказавшихся довольно зубастыми поляков, на высоту уже зашла тройка «юнкерсов»; воспользовались тем, что последняя зенитка все еще пытается достать «худых»… Не пытаясь пикировать,«лаптежники» сбросили на высоту контейнеры с мелкими осколочными бомбами — что раскрылись сразу после сброса, накрывая значительную площадь разом. На 324-й тотчас поднялся такой густой грохот и треск с многочисленными вспышками, будто на ней фейерверк взрывают!

Но это был лишь отвлекающий маневр, цель которого — дезориентировать зенитчиков; со второго захода юнкерсы пошли на пикирование, посылая в поляков густые очереди курсовых пулеметов…

Впрочем, последнее я увидел уже мельком. Вжавшись животом в стенку окопа, обшитого тонкими древесными стволами, теперь я бестолково таращусь на заходящие в пикирующий маневр «юнкерсы», выбравшие целью «Кортумову гору»… Последние также открыли огонь из пары курсовых пулеметов, прижимая моих зенитчиков к земле. Последние хоть и стреляют — но палить начали чересчур рано, длинными, рассеивающимися на расстоянии очередями, без всякого явного результата.

Но вот уже и знаменитая полубочка «лаптежников», заходящих на бомбометание! Синхронно завалившись на правое крыло, «юнкерсы» перевернулись в воздухе, неубираемыми шасси к небу — и из этого положения устремились к земле, включив отчаянно бьющие по нервам «ревуны»… Этот «ведьмин» рев словно давит на мозг; вой пикирующих бомберов реально парализует, заставляя крепче вжиматься в землю в поисках хоть какой-то защиты! Меня держит на ногах лишь убеждение, что я командир и должен заставить подчиненных вести бой — иначе все погибнем. Между тем, красноармейцы, до того стоявшие рядом со мной, теперь уже гурьбой, до отказа забились в «лисью нору» — я же отчаянно закричал, ощущая при этом, что крупная дрожь охватила все тело:

— Огонь! Огонь, вашу ж… Открыть огонь! Стреляйте! Стреляйте же!!!

Трассы встречных пулеметных очередей все же потянулись к падающим вниз пикировщикам, заходящим на линию траншей. И ведь один из «лаптежников» испуганно вильнул в сторону — даже я смог разглядеть пляшущие на фюзеляже бомбера вспышки пламени бронебойно-зажигательных пуль… «Юнкерс» вроде бы не задымил и довольно легко вышел из пикирования, однако бомбы скинул раньше времени — и те оглушительно рванули в стороне от траншей, здорово тряхнув землю под ногами… В отместку бортовой стрелок от души врезал парой длинных очередей в сторону пулеметных гнезд.

И даже сквозь вой второго бомбера я расслышал вблизи себя отчаянный вскрик…

А потом земля под ногами словно бы подпрыгнула — чудовищный толчок бросил меня на дно окопа, а тугая волна горячего воздуха с силой толкнула в спину! Грохот близкого разрыва ударил так оглушительно, что у меня тотчас засвистело в ушах, будто бы заложенных ватой; открыв глаза, я не смог сперва ничего рассмотреть — пелена густого дыма накрыла позиции… Хотел было выпрямиться — и вдруг почуял вибрацию от ударов в правую стенку окопа; на фуражку посыпалась древесная щепа и комья земли.

Не сразу даже понял, что очередь бортового стрелка со второго «юнкерса» легла буквально надо мной. Именно по тому месту, где я стоял до взрыва… Мама дорогая, да меня едва не убили!

Осознавать последнее и странно, и страшно; как едва не убили, меня же ведь не могут убить! Я же, я… Попаданец, да? И по законам жанра бессмертен⁈ Вот только в первый день оуновская пуля подковала руку — и боль никуда не уходит; теперь вот едва разминулся с пулеметной очередью.

А сколько еще раз мне так повезет⁈

Впрочем, а ради чего вообще мне жизнь без семьи — без любимой женщины и детей? А ведь если мне удалось уже изменить ход Второй Мировой, и начать Великую Отечественную именно 19-го сентября 39-го, если гражданские и военные потери СССР окажутся реально ниже… То какова вообще вероятность, что судьба наших с Настей семей сложится именно так, как сложилась в мое время? Что именно наши родители встретят друг друга, что родимся именно мы⁈

Я ни разу не задумывался об этом до сего мгновения — а, задумавшись, погнал мысли прочь: сделанного не воротишь. Мои решения наверняка уже повлияли на будущее Великой Отечественной — вон, немцы только что полетели бомбить растянувшиеся колонны 6-й армии Голикова… И это уже никакой не локальный конфликт, не случайная стычка! Но при этом даже просто логически война теперь должна сложиться для СССР легче, с меньшими людскими потерями. А вот всякое послезнание с моей стороны автоматом утратило силу — и моя жизнь, по большому счету, уже не представляет никакой особенной ценности.

В том числе и для меня самого… Мавр сделал свое дело — мавр может уходить?

Последние мысли были столь неожиданны, что я, как ни странно, взбодрился — и почуял вдруг острую жажду действовать. Кто в свое время хотя бы раз не мечтал оказаться на поле боя Великой Отечественной? Кто хотя бы раз не мечтал врезать фрицам — в отместку за наших дедов и бабок, за убитых детей, за похороненное нацистами великое будущее?

А если терять больше нечего, так почему бы не рискнуть исполнить мечту — раз уж представилась такая возможность⁈

— Щас я вам, твари… Щас попляшете, уродцы!

Почуяв прилив дурных сил и необыкновенной бодрости, легкости во всем теле, я рванул по траншее в сторону ближайшего пулеметного гнезда — откуда, как кажется, и раздался вскрик раненого. Я не ошибся; из двух бойцов «зенитного расчета» один валяется на земле, отчаянно пытаясь зажать ладонью рану на шее. Другой же лихорадочно бинтует ее через руку, прижимая к месту ранения целый бинт.

А бомберы продолжают кружить над окопами, расстреливая их из пулеметов! Впрочем, вторым заходом немцы решились сбросить и контейнеры с осколочными бомбами; видя это, словно нутром ощущая разрывы бомб, я рванул к МГ-34, оставленному на бруствере.

— Щас я вам!

Установленные примерно посередине пулемета сошки задрались — и, подхватив «машинегевер», я поспешил поплотнее упереть их в землю. «Пуговка» предохранителя, расположенная у спускового крючка слева, продвинута вперед — порядок, можно стрелять! Благо, что из приемника торчит лишь кусок металлической ленты на двести пятьдесят патронов с пустыми ячейками — навскидку их штук сорок. В тоже время большая ее часть, снаряженная бронебойно-зажигательными патронами, сложена на бруствере.

Перехватив приклад левой рукой и поплотнее утопив его в плечо, указательным пальцем правой я нащупал нижнюю выемку спускового крючка, рассчитанную на огонь очередями. Вроде бы все? Да точно все…

— Жрите, паскуд… а-а-а!!!

Вроде бы я и мягко потянул спусковой крючок, надеясь положить очередь по курсу приближающегося бомбера. Но немецкий машинегевер вдруг резко забился в моих руках, словно живой, лихорадочно рассеивая пули в воздух! Натурально испугавшись, я отпустил спуск — добившись лишь того, что немецкий пилот заметил меня, и повел «юнкерс» именно в мою сторону, открыв плотный огонь курсовых пулеметов…

— Ложись!

Очереди бомбера пробороздили земляной бруствер, напрочь срезав верхушку; на фуражку вновь посыпались комья земли — а я вдруг отчетливо понял, что бортовой стрелок обязательно достанет нас на дне окопа.

И хрен бы со мной — но ведь достанется же и обоим зенитчикам! Второй номер как раз закончил бинтовать раненого товарища — протянув повязку под правой подмышкой, он плотно прижал моток бинта к раненой слева шее. После чего буквально лег на первого номера, закрыв его своим телом…

А мне вдруг некстати подумалось, что до войны русские мужики точно были другими. Вон, как один самоотверженно жертвует собой ради товарища, закрывая его собой… Поколение пацанов, чьих отцов забрала война, вырастет уже другим — они просто не будут знать, что такое «отец» и как должно воспитывать сыновей настоящими мужиками. Нет, они начнут тянуться за покалеченных душой и телом фронтовиками, пытающимися забыть ужасы войны частыми пьянками… В итоге внуки фронтовиков в качестве примеров для подражания выберут уже воров, все глубже проникаясь дворовой, «блатной» романтикой — и еще до «святых» (проклятых!) девяностых станут гасить толпой одного без всякого зазрения совести. Порой и до смерти… А с развалом Союза бывшие пионеры и комсомольцы, подающие надежды спортсмены возьмут в руки оружие — и начнут грабить, насиловать и убивать таких же русских людей, порой с еще большей жестокостью и остервенением, чем некогда делали это фашисты…

В этот момент я вдруг отчетливо понял, что должен спасти этих двух молодых парней, вчерашних пацанов — и будущих отцов. Пусть хотя бы их дети узнают, что же это такое — «отец», и как им все-таки быть!

— Ну, тварина…

Рывком выпрямляюсь, закинув пулемет на противоположную стенку ячейки. У меня есть считанные мгновения, пока курсовые пулеметы «юнкерса» уже не могут нас достать, а бортовой стрелок еще не успел прицелиться… Крепко схватившись за приклад, наваливаюсь на пулемет всем весом — спеша утопить сошки в неожиданно легко подавшийся бруствер. После чего плавно тяну за спуск…

Интуитивно задрав ствол пулемета вверх — так, чтобы ударить с упреждением по курсу бомбера.

— Да-а-а!!!

На этот раз трофейный машинегевер поддался мне; выпустив короткую, пристрелочную очередь, длинной я догнал правое крыло «лаптежника». Вспышки бронебойно-зажигательных пуль заплясали на дюралюминии, перехлестнув его на всю ширину! Тут же раздался негромкий вроде хлопок — а самолет вдруг резко завалился на правое, неожиданно задымившее крыло.

Да оно же горит! Неужели я смог задеть топливный бак?

— Ура-а-а!

Я продолжил давить на спуск, пока пулемет вдруг не дернулся в руках и не замолчал — и только теперь я почуял сильные удары сквозь бруствер. Неожиданно и резко обожгло под ключей; левый бок стал нестерпимо печь. Я слишком поздно заметил огоньки на раструбе кормового пулемета «юнкерса»… И с удивлением отметил, что в ленте собственного МГ-34 еще достаточно патронов.

Видимо, очередной патрон пошел на перекос — ведь ленту при стрельбе должен придерживать второй номер, это же обязательное условие…

Это была последняя более-менее внятная мысль — непослушные пальцы выпустили пистолетную рукоять машиненгевера, а сам я словно бы поплыл в воздухе… Толчок в спину показался вполне себя мягким, а небо над головой — безбрежно голубым.

Только почему-то смотрю я на небо словно бы со дна колодца…

…- Где он⁈

Акименко невольно усмехнулся при появлении в блиндаже КП полкового комиссара Макарова. Легок на помине…

— Кто он, товарищ комиссар?

— Комедию не ломай, капитан! Где Фотченков⁈

Комбат вновь усмехнулся — невесело, горько:

— В госпитале у поляков.

— Ну так вызови его сюда, срочно! У меня приказ снять Фотченкова с командования сводной группы и бригады, и его скорейшем прибытии в расположение штаба армии! Приказ за подписью комкора Голикова и бригадного комиссара Захарычева!

Переведя дух, Макаров перешёл с крика на чуть более спокойный тон:

— У Петра Семёновича огромные проблемы. Он такую кашу заварил! Не знаю чем все кончится и как обернётся конкретно для него… По особому отделу приказа на арест пока нет — но Голиков рвёт и мечет!

— Опоздали вы, товарищ комиссар. Фотченков тяжело ранен при налете немецких бомберов, поляки сейчас за его жизнь борятся.

— Ч-что-о⁈

Кирилл Дмитриевич едва не ляпнул в сердцах «что слышал!», но сдержался. Макаров, между тем, негромко, совсем другим тоном уточнил:

— Это что выходит, немцы вас бомбили?

Едва сдерживая раздражение (глаза разуй, вон воронки от бомб ещё дымятся на позициях!), Акименко уточнил неестественно вежливым тоном:

— А вы сами-то как добрались, товарищ батальонный комиссар? Там на Тарнополь штук двадцать с лишним бомберов пошли, как минимум две эскадрильи. Да ещё истребители прикрытия…

— Мы⁈

Макаров переспросил совершенно растерянным тоном — после чего все же уточнил:

— Так ведь нас Шарабурко ещё ночью отправил к вам на помощь — все горючее, что тыловики подвезли, нам в баки залил. Мы ко Львову подошли, как раз когда немцы бомбить начали…

Услышав про «помощь» капитан (после ранения Фотченкова автоматически заменивший комбрига), заметно оживился:

— Помощь? Помощь — это очень хорошо… Значит вы не один прибыли, товарищ комиссар?

Макаров, уже чуть пришёл в себя — и ответил с некоторым оттенком самодовольства:

— А как же? Семнадцать оставшихся «бэтэшек» твоего батальона привёл, товарищ Акименко! Да ещё шесть тягачей с сокорокапятками и расчётами, группу химических танков… И полнокровный кавалерийский эскадрон.

— А где все располагаются⁈

— Да пока что в пригороде, в Винниках встали.

— Мне срочно нужна с ними связь! Кто старший?

— Колонну я вёл. А так, среди танкистов — старший лейтенант Воронин, комвзвода-три…

Грохот взрыва гаубичного снаряда заглушил ответ батальонного комиссара. Немцы, не добившись особых результатов во время авиналета, начали артиллерийскую подготовку перед штурмом «Кортумовой горы». На высоту посыпались снаряды «стопяток» и «стопятидесяток», огонь открыли сразу несколько батарей как первой горно-егерской, так и второй танковой… В тоже время командир дивизии панцерваффе, генерал-лейтенант Рудольф Файель, принялся разворачивать для атаки третий танковый и второй пехотный полки. В резерве остался четвёртый танковый, понесший значительные потери в боях с поляками — а также второй мотоциклетный батальон. Ну, скорее его остатки…

Но генерал-лейтенант был уверен в успехе штурма. Ведь по меньшей мере тридцать тяжёлых орудий должны перепахать высоту вдоль и поперёк, продавив оборону противника на всю глубину! Пусть разведка не дала особых результатов, но сомневаться не стоит, русские заняли «Кортумову гору» — атака их танков это лишь подтвердила. А снарядов Файелю выделили достаточно, чтобы обрушить на позиции большевиков настоящий вал огня… Когда же рванет последний снаряд, панцеры и мотопехота сходу начнут штурм — они подойдут к высоте за время артподготовки.

И тогда оставшиеся очаги сопротивления русских (оглушенных обстрелом и деморализованных потерями!), доблестные зольдаты второй танковой раздавят без всякого труда…