Кольцо Тота

Мистер Джон Ванситтарт Смит, член Королевского ученого общества, отличался редкой энергией в достижении намеченной цели, а также ясностью и четкостью мысли. Такие данные бесспорно могли бы выдвинуть его в первые ряды ученых. Но, к сожалению, он иногда оказывался жертвой всеобъемлющего честолюбия, которое побуждало его постигать разные науки, вместо того чтобы сосредоточиться на одной из них. В юности мистер Смит проявлял интерес к зоологии и ботанике, и друзья даже склонны были видеть в нем второго Дарвина. Но когда кафедра была почти в его руках, он вдруг забросил свои исследования и переключил всю энергию на химию. Труд о спектре металлов принес ему звание члена Королевского ученого общества. Но он снова проявил легкомысленное непостоянство в науке, забросил лабораторию и через год вдруг вступил в Общество Востока и напечатал труд о иероглифических и демотических надписях Эль-Каба. Этим он окончательно доказал как многогранность, так и непостоянство своего таланта.

Однако даже самый ветреный человек в конце концов останавливается на чем-либо одном. Так случилось и с Джоном Ванситтартом Смитом. Чем более он углублялся в египтологию, тем более поражался и огромными горизонтами, раскрывающимися перед ним, и чрезвычайным значением этой науки, которая обещала осветить начальные ступени цивилизации и происхождение большинства видов современных искусств и наук. Мистер Смит был так увлечен египтологией, что женился на молодой леди, занимающейся этой наукой и написавшей научный труд о шестой династии. Таким способом мистер Смит обеспечил себе солидные исходные позиции для дальнейших работ и приступил к сбору материалов, которые объединили бы исследования Лепсиуса[1] и Шампольона[2]. Этот большой научный опус потребовал срочных поездок в Лувр для изучения имеющихся там великолепных египетских коллекций. В результате своей последней поездки, которая была предпринята им в середине октября, Джон Ванситтарт Смит оказался вовлеченным в очень странную и примечательную историю.

Поезда запаздывали, канал был бурным, и поэтому ученый прибыл в Париж в несколько одурманенном и беспокойном состоянии. Сняв номер в «Отель де Франс» на улице Лаффит, он бросился на диван, чтобы часа два отдохнуть, но, убедившись, что не в состоянии уснуть, решил, несмотря на усталость, сейчас же пойти в Лувр. День был дождливый и холодный, мистер Смит надел пальто и отправился пешком через Итальянский бульвар по аллее Оперы. В Лувре он чувствовал себя как дома и тут же пошел в отдел рукописей, где хотел навести необходимые справки.

Даже наиболее ярые почитатели Джона Ванситтарта Смита не решились бы утверждать, что он красивый мужчина. Нос его напоминал птичий клюв, а подбородок резко выдавался вперед. Впрочем, эти черты лица соответствовали его энергичному характеру и проницательности ума. Голову мистер Смит держал как-то по-птичьи, а когда в разговоре приводил свои доводы или подавал реплики, делал головой движения, напоминающие птицу, что-то долбящую клювом. Стоя перед витриной с поднятым до самых ушей воротником пальто, он, конечно, имел возможность убедиться по отражению в ней, что его вид довольно необычен. И все-таки его будто ударило током, когда он услышал за спиной громко произнесенную по-английски фразу:

— Посмотри-ка, какой чудной парень!

Ученый обладал изрядным запасом тщеславия, проявлявшегося в подчеркнутом пренебрежении к своей внешности. Он сжал губы и сурово посмотрел на лежащий перед ним свиток папируса. Но сердце его было полно горечи и негодования против отвратительного племени путешествующих бриттов.

— Да, — подтвердил другой, — это действительно замечательный тип.

— Знаешь, — проговорил первый голос, — можно прямо таки подумать, что от постоянного созерцания мумий этот чудак сам наполовину превратился в мумию.

— У него определенно египетский тип лица, — ответил второй.

Джон Ванситтарт Смит резко повернулся, чтобы несколькими едкими замечаниями пристыдить своих бесцеремонных соотечественников, но к собственному удивлению и большому облегчению обнаружил, что оба молодых человека, только что говоривших друг с другом, стоят к нему спиной и разглядывают одного из служителей Лувра, который в этот момент в другом конце зала усердно наводил глянец на какие-то медные предметы.

— Картер уже ждет нас в Пале-Рояле, — сказал один из туристов, взглянув на часы. Оба поспешили к выходу, оставив ученого наедине со своими папирусами.

«Любопытно, что эти болтуны считают египетским типом лица», — подумал Джон Ванситтарт Смит и слегка повернулся, чтобы взглянуть на служителя.

Он вздрогнул, поглядев на него. Это был действительно тип лица, так хорошо знакомый мистеру Смиту благодаря его познаниям в египтологии. Правильные величавые черты, широкий лоб, округленный подбородок и смуглый цвет кожи — все это было копией бесчисленных статуй, мумий и рисунков, которые украшали зал. Не могло быть и речи о простом совпадении. Этот человек безусловно был египтянином. Достаточно взглянуть на угловатость плеч и на его узкие бедра, чтобы убедиться в этом.

Джон Ванситтарт Смит нерешительно направился в тот конец зала, где работал служитель, намереваясь заговорить с ним. Он не умел завязывать разговор. И ему казалось очень трудным найти золотую середину между покровительственным гоном лица, стоящего на более высокой ступени общества, и дружеским тоном заинтересованного собеседника. Когда мистер Смит приблизился к служителю, тот повернулся к нему в профиль, хотя взгляд его все еще был опущен на работу. Джон Ванситтарт Смит был поражен чем-то противоестественным и нечеловеческим в облике служителя. Особенно его поразила кожа лица: на висках и скулах она блестела, как лакированный пергамент. На ней не было даже намека на поры. Было невозможно представить себе хотя бы каплю влаги на этой иссушенной поверхности. Начиная со лба и кончая подбородком, кожа была заштрихована бесчисленным количеством морщин, которые переплетались друг с другом, будто природа в каком-то причудливом настроении хотела показать, какой странный и сложный узор она может создать.

— Где коллекция Мемфиса[3]? — спросил ученый с неловким видом человека, придумывающего вопрос только для того, чтобы начать разговор.

— Там, — сухо ответил служитель, указывая головой в направлении другой части зала.

— Вы египтянин, не правда ли? — спросил мистер Смит.

Служитель поднял голову и обратил свои странные темные глаза на англичанина. Таких глаз мистер Смит еще никогда не видел — прозрачные, с неясным сухим блеском. Глядя в них, он заметил, что в их глубине возникает какое-то чувство, которое все растет, усиливается и, наконец, обнаруживается ясно, — ненависть и отвращение.

— Нет, мсье, я француз.

Служитель резко отвернулся и снова склонился над своей работой. Некоторое время ученый с изумлением глядел на него. Потом устроился в отдаленном углу зала за одной из дверей и стал делать заметки о сведениях, только что почерпнутых им из папирусов. Но его мысли никак не могли войти в привычное русло, они все время возвращались к загадочному служителю музея с лицом сфинкса и пергаментной кожей.

— Где я видел такие глаза? — спрашивал себя Ванситтарт Смит. — В них есть что-то, напоминающее ящерицу… пресмыкающееся, в них будто видна мигательная перепонка змеи, — размышлял он, вспоминая свои работы по зоологии. — Это она придает глазам такой блеск. Но в этих глазах скрывается еще что-то… Сила, мудрость, а также усталость, невероятная усталость и отчаяние, которые невозможно выразить словами. Может быть, все это только плод моего воображения, но я никогда не чувствовал ничего подобного. Черт возьми! Я должен еще раз заглянуть в эти глаза!

Он встал и прошелся по египетским залам, но человек, возбудивший его любопытство, исчез.

Ученый снова уселся в свой уютный уголок и вернулся к работе над заметками. Ему удалось почерпнуть из папирусов все необходимые сведения, оставалось только записать их, пока они были свежи в памяти. Сперва его карандаш быстро бегал по бумаге, но вскоре строчки стали менее ровными, слова менее четкими и, наконец, карандаш упал на пол, а голова ученого тяжело опустилась на грудь. Переутомленный путешествием, он так крепко заснул в своем уголке за дверью, что ни говор туристов, ни шум шагов сторожей, ни даже громкий хриплый звонок, возвещающий закрытие музея, не могли его разбудить.

Сумерки сменились ночным мраком. Шум с улицы Тиволи, сперва усилившийся, затем затих, далекие колокола Нотр-Дам пробили полночь, а темная одинокая фигура ученого все еще сидела в тени. Только около часу ночи от внезапного удушья и глубокого вздоха Ванситтарт Смит пришел в себя. Сперва у него мелькнула мысль, что он заснул дома в своем рабочем кресле. Лунный свет проникал через незанавешенное окно. Взгляд ученого упал на мумии, пробежал по бесконечным рядам витрин. Только тогда он понял, где он и как сюда попал. Ванситтарт Смит отнюдь не был нервным человеком. В его сердце жила любовь к неизведанному, любовь, свойственная людям его расы. Вытянув онемевшие руки и ноги, он посмотрел на часы и усмехнулся, разглядев стрелки на циферблате. Этот эпизод можно будет изложить в форме забавного анекдота в очередной статье, чтобы внести некоторое разнообразие в серьезный научный материал.

Было слегка прохладно. Мистер Смит теперь окончательно проснулся и чувствовал себя бодрым и освеженным. Неудивительно, что охрана не заметила его присутствия: черная тень двери падала прямо на него.

Тишина была гнетущей. Ни снаружи, ни изнутри здания не доносилось ни звука.

Смит был наедине с мертвецами из мертвой цивилизации. Во всем зале не было ни одного предмета, начиная от сморщенного колоса пшеницы и кончая ящиком с красками, возраст которого не измерялся бы четырьмя тысячами лет. Здесь были собраны обломки, выброшенные на берег бескрайним океаном времени. Они были доставлены из величавых Фив[4], из роскошного Луксора[5], из больших храмов Гелиополиса[6], из сотен разграбленных гробниц. Ученый глядел на многочисленные молчаливые фигуры, смутно выделявшиеся из мрака, на этих людей, когда-то живых, а теперь безмолвных, неподвижных. Его охватило чувство благоговения и грусти. Он казался себе таким юным и незначительным. Облокотившись на спинку стула, мистер Смит задумчиво глядел на длинные анфилады зал, посеребренных лунным светом. Вдруг он заметил желтый свет далекой лампы.

Джон Ванситтарт Смит выпрямился на стуле. Нервы его были напряжены. Свет медленно приближался, время от времени останавливаясь, а затем снова рывками двигаясь вперед. Человек, несший лампу, шел совершенно бесшумно, не было слышно ничего похожего на шаги, кругом царила полнейшая тишина. У англичанина мелькнула мысль о взломщиках, и он глубже прижался в угол зала. Вот свет уже на расстоянии двух зал, теперь он уже в соседнем зале и все же не слышно ни звука. Трепет страха пробежал по телу мистера Смита, когда он наконец увидел лицо, как бы плывущее в воздухе за огнем лампы. Фигура человека была скрыта в темноте, свет падал на странное, возбужденное лицо. Глаза с металлическим блеском, мертвенная кожа… Ошибки не могло быть. Это служитель, с которым он разговаривал.

Первой мыслью Ванситтарта Смита было подойти к служителю и окликнуть его. Достаточно нескольких слов, чтобы объяснить создавшееся положение. Несомненно, его тут же выпустили бы на улицу через какую-нибудь боковую дверь, и он преспокойно отправился бы в свою гостиницу.

Но в движениях человека, вошедшего в зал, было так много таинственности, он передвигался так осторожно и крадучись, что англичанин изменил свое намерение. Ясно, что это не обычный обход помещения. На ногах служителя были туфли на войлочной подошве, грудь его высоко вздымалась, он озирался по сторонам, его прерывистое дыхание колебало пламя лампы. Ванситтарт Смит сжался в своем углу и напряженно разглядывал вошедшего. Он был уверен, что появление служителя связано с какой-то тайной и имеет зловещее значение.

В движениях вошедшего не было колебаний. Он быстро и бесшумно подошел к одной из больших витрин, вынул ключ из кармана и открыл ее. С верхней полки он снял мумию и с величайшей осторожностью и заботливостью положил ее на пол. Рядом с ней поставил лампу, а затем, опустившись на корточки на восточный манер, начал распеленывать мумию длинными дрожащими пальцами, снимая саван и бинты, которые ее опоясывали. По мере того как спадали хрустящие бинты, зал наполнялся сильным ароматом; куски ароматичного дерева и благовонных веществ сыпались на мраморный пол.

Джон Ванситтарт Смит видел, что эта мумия еще никогда не распеленывалась. Этот процесс чрезвычайно заинтересовал его. Он весь трепетал от любопытства, его птичья голова высовывалась из-за двери все дальше и дальше. Он с трудом сдержал возглас изумления, когда наконец был снят последний бинт с тела, которому было четыре тысячи лет. Сперва появился целый каскад длинных черных блестящих локонов. Они покрыли руки служителя. Второй виток обнажил низкий белый лоб с изящно изогнутыми бровями. Третий открыл глаза с густыми ресницами и красивый прямой нос, а после четвертого, последнего, витка показались прелестный нежный ротик и прекрасно очерченный подбородок. Лицо мумии отличалось чрезвычайной прелестью. Единственным недостатком было пятно в середине лба, кофейного цвета и неправильной формы.

Перед Ванситтартом Смитом предстало чудо бальзамирования. Глаза его расширились от восхищения.

Но впечатление, произведенное на египтолога, было ничтожным по сравнению с эмоциями странного служителя. Он вскинул кверху руки, забормотал какие-то непонятные слова, а потом, бросившись на пол около мумии, обхватил ее руками и стал целовать губы и все лицо.

— Моя малютка, — горестно бормотал он по-французски, — моя бедная, бедная малютка!

Его голос прерывался от волнения, бесчисленные морщины дрожали и искажались. Ученый заметил при свете лампы, что глаза служителя оставались сухими, как два стальных шарика, в них не было ни слезинки. Несколько минут он лежал около мумии, лицо его судорожно подергивалось, он стонал и причитал над прекрасной головой женщины. Потом неожиданно улыбнулся, произнес несколько слов на неизвестном языке и вскочил на ноги с энергичным видом человека, принявшего твердое решение.

В центре зала стояла большая круглая витрина, в которой хранилась, как это не раз видел мистер Смит, великолепная коллекция колец и драгоценных камней эпохи раннего Египта. Служитель быстро подошел к ней, отпер ее и распахнул настежь. На край витрины он поставил лампу и небольшой глиняный сосуд, который вынул из кармана. Затем, взяв из витрины горсть колец, с очень серьезным и озабоченным лицом стал смазывать одно за другим какой-то жидкостью из глиняного сосуда, разглядывая их после этого на свету. Испробовав таким путем первую партию колец, разочарованно и нетерпеливо швырнул их обратно в витрину и вытащил другие кольца. Одно из них, массивное, с большим кристаллом, он схватил и с нетерпением стал пробовать на нем содержимое своего сосуда. Вдруг он испустил радостный крик и дико взмахнул руками. Сосуд опрокинулся, и жидкость потекла по полу к самым ногам англичанина. Служитель вытащил из-за пазухи красный платок и, вытирая подтеки, добрался до угла комнаты, очутившись внезапно лицом к лицу с мистером Смитом.

— Извините, — сказал Джон Ванситтарт Смит самым любезным тоном. — Я нечаянно заснул здесь за дверью.

— И вы следили за мной? — спросил служитель по-английски. Его лицо трупа было искажено злобой.

Ученый был прямым человеком.

— Сознаюсь, — сказал он, — что я видел ваши действия и что они в сильнейшей степени возбудили мое любопытство.

Служитель вытащил из-за пазухи длинный нож со сверкающим лезвием.

— Вы были на грани смерти, — сказал он. — Если бы я заметил вас десять минут назад, то пронзил бы этим ножом. А сейчас предупреждаю, что если вы попытаетесь помешать мне или хотя бы дотронетесь до меня, вы будете убиты.

— Я не собираюсь мешать вам, — сказал ученый. — Мое присутствие здесь совершенно случайно. Единственное, что мне нужно, это чтобы вы были любезны показать мне выход на улицу.

Мистер Смит говорил чрезвычайно вежливо, так как служитель все еще прижимал лезвие своего ножа к ладони левой руки, как бы желая убедиться, хорошо ли оно отточено. При этом его лицо продолжало сохранять злобное выражение.

— Если бы я подумал… — начал он. — Но, впрочем, может быть, это к лучшему… Как вас зовут?

Англичанин сказал свое имя.

— Ванситтарт Смит… — повторил служитель. — Не тот ли самый Ванситтарт Смит, который опубликовал в Лондоне статью об Эль-Кабе? Я читал ее. Ваша осведомленность в этом вопросе мизерна.

— Позвольте! — воскликнул англичанин.

— Правда, ваши знания, — продолжал служитель, — все-таки немного выше, чем у других, которые предъявляют еще большие претензии на знания. Самое главное в нашей прежней египетской жизни — это не надписи, не памятники, которым вы уделяете так много внимания в вашей статье, а наша герметическая философия и мистические познания, о которых вы либо говорите очень мало, либо вовсе ничего не упоминаете.

— Наша прежняя жизнь! — повторил ученый, широко раскрыв глаза. И вдруг воскликнул:

— Боже мой! Посмотрите на лицо мумии!

Необыкновенный служитель обернулся и направил луч света на мертвую женщину. Взглянув на нее, он скорбно застонал. Действие воздуха уничтожило чудесное произведение бальзамировщика. Кожа женщины опала, глаза глубоко провалились, обесцвеченные губы отпали от желтых зубов и только коричневый знак на лбу подтверждал, что это действительно то самое лицо, которое сияло молодостью и красотой всего лишь несколько минут назад.

Служитель застыл в ужасе и горе. Затем, огромным усилием воли овладев собой, снова обратил холодный взгляд на англичанина.

— Это ничего не значит, — сказал он дрожащим голосом. — Это ровно ничего не значит. Я пришел сюда с твердым намерением. Сейчас оно выполнено. Все остальное — ничто. Я обрел то, что искал, древнее заклятие снято, и я мог снова соединиться с ней. Какое значение имеет воздушная оболочка, если ее душа ждет меня по ту сторону завесы?!

— Это безумие, — произнес Ванситтарт Смит. Он все более убеждался, что имеет дело с сумасшедшим.

— Время летит, мне пора уйти, — сказал тот. — Настал час, которого я ждал все это бесконечное время… Но сперва я покажу вам выход из музея. Пойдемте со мной.

Взяв лампу, он вышел из зала, в котором теперь царил беспорядок, и быстро повел ученого по длинным анфиладам египетских, ассирийских и персидских зал. В конце последнего зала он открыл маленькую дверцу, проделанную в стене, и стал спускаться по витой каменной лестнице. Англичанин почувствовал прохладный ночной воздух. Перед ним была дверь на улицу. Направо находилась другая дверь. Она была приоткрыта и пропускала в коридор луч желтого света.

— Войдите сюда! — кратко сказал служитель.

Ванситтарт Смит колебался. Его приключение как будто закончено, он мог уйти. Но любопытство одержало вверх, он не мог оставить это дело невыясненным. Мистер Смит вошел вслед за своим странным собеседником в освещенную комнату.

Это было небольшое помещение, какое обычно предназначается для привратника. В камине горели дрова. У одной стены стояла низенькая кровать, у другой — грубый деревянный стул, посредине — круглый стол с остатками пищи.

Бегло осмотревшись, Ванситтарт Смит с удивлением заметил, что все предметы в комнате, вплоть до самых мелких, отличались тонкой антикварной обработкой. Подсвечники, вазы на каминной доске, каминный прибор, украшения на стенах — все носило отпечаток древности. Хозяин комнаты с суровым лицом и печальным взором сел на край кровати и жестом предложил своему гостю стул.

— Может быть, так суждено, — сказал он, — и мне было предназначено оставить после себя это повествование как предостережение всем смертным, живущим такой короткой жизнью, на случай, если бы их разум возвысился над силами природы. Этот рассказ я оставляю вам, можете использовать его как угодно. Мне все равно, потому что в этот момент, говоря с вами, я уже стою на пороге иного мира.

Как вы уже догадались, я — египтянин. Но не из расы рабов, населявших дельту Нила. Я единственный человек, сохранившийся от сурового и гордого народа, народа, покорившего иудеев, прогнавшего эфиопов в пустыни Юга, построившего величественные сооружения, которые являлись предметом восхищения и зависти всех последующих поколений. Я родился во времена фараона Тутмоса[7] за 1600 лет до рождества Христова. Вы в страхе отшатнулись от меня. Но выслушайте — и увидите, что меня следует скорее жалеть, чем бояться.

Меня звали Сосра. Мой отец был верховным жрецом Озириса[8] в великом храме Абариса, расположенном в восточной части дельты Нила у города Бубастиса[9]. Я получил образование в храме и был обучен всем тем тайным наукам, о которых говорится в вашей библии. Я был способным учеником. Не достигнув шестнадцатилетнего возраста, я уже постиг все, чему меня могли научить мудрейшие жрецы. С тех пор я стал самостоятельно изучать тайны природы, ни с кем не делясь своими знаниями.

Ни над чем я не работал так долго и старательно, как над вопросом о сущности жизни. Я глубоко изучал жизненные процессы. Целью медицины считается борьба с болезнями, когда они появляются. Мне же казалось, что можно открыть способ такого усиления тела, что оно будет недоступно ни болезням, ни даже смерти. Я не буду подробно говорить о своих исследованиях, вы вряд ли поймете, если бы я даже и рассказал о них. Испытания проводились частично на животных, частично на рабах и частично на мне самом. Достаточно сказать, что в результате этих работ я получил вещество, которое при введении в кровь придает телу жизненную силу, способную противостоять времени, насилию и болезни. Оно, это вещество, не давало бессмертия, но действие его могло длиться тысячелетия. Я испробовал его на кошке, и затем давал ей самые смертельные яды. Она живет в Нижнем Египте до настоящего времени. Здесь нет ничего таинственного или магического. Это было просто открытие по химии, которое, конечно, может быть сделано снова.

В молодости люди особенно сильно любят жизнь. Мне казалось, что я покончу со всеми человеческими бедами, если уничтожу болезни и отдалю смерть на огромное расстояние. С чрезвычайным легкомыслием я влил проклятый эликсир в свои кровеносные сосуды. Затем стал думать, кого бы еще облагодетельствовать таким способом. Я был очень расположен к молодому жрецу Тота[10] по имени Пармс за его серьезный характер и любовь к науке. Ему я открыл свою тайну и сделал по его просьбе впрыскивание моего эликсира. Я считал, что теперь у меня всегда будет друг одного возраста со мной.

После этого великого открытия я несколько ослабил свои научные занятия, в то время как Пармс с удвоенной силой продолжал свою работу. Каждый день я видел его в храме Тота с колбами и перегонным аппаратом, но он почти ничего не говорил мне о результатах своих трудов. Я часто совершал прогулки по городу, торжествующе озираясь вокруг себя: ведь все это должно было со временем исчезнуть, останусь только я один. Проходящие мимо люди склонялись предо мною, так как слава о моей учености была широко распространена.

В те годы шла война, и великий фараон послал воинов на восточные границы, чтобы отогнать гиксосов[11]. В Абарис был прислан правитель, чтобы удержать город под властью фараона.

Я еще прежде много слышал о красоте дочери правителя, но однажды, гуляя с Пармсом, мы встретили ее носилки, которые несли на плечах рабы. Любовь поразила меня, как молния, сердце было готово вырваться из груди, я хотел бы броситься под ноги рабов, несших ее. Я понял, что эта женщина была предназначена только мне, жизнь без нее представлялась невозможной. Головою Гора[12] поклялся я, что она будет моей. Эту клятву я произнес в присутствии Пармса, который отвернулся, насупившись, как ночь.

Мне незачем рассказывать, как мы добивались ее. Она полюбила меня так же сильно, как я любил ее. Я узнал, что Пармс увидел ее раньше меня и также признался ей в любви. Я мог смеяться над его страстью, так как знал, что ее сердце принадлежит только мне.

На наш город обрушилась моровая язва, поразившая многих людей. Я бесстрашно ухаживал за больными, ведь болезнь не представляла для меня никакой опасности. Дочь правителя восхищалась моим мужеством. Тогда-то я рассказал ей свою тайну и стал умолять ее согласиться на введение эликсира.

— Твоя юность никогда не увянет, Атма, — говорил я. — Пусть все исчезнет, но мы с тобой и наша великая любовь переживем могилу фараона Хефру[13].

Но Атма боялась. Она приводила робкие девические возражения.

— Правильно ли это? — спрашивала она. — Не будет ли это противоречить воле богов? Ведь если бы великий Озирис пожелал, чтобы наша жизнь длилась долгие столетия, разве он сам не сделал бы этого?

Словами, исполненными нежности и любви, я старался преодолеть ее сомнения, и все же она колебалась.

— Это очень серьезный вопрос, — говорила Атма. Она обдумает его в эту ночь. Завтра утром я узнаю ее решение. Ведь одна ночь — это так немного. Она хотела помолиться Изиде[14], чтобы та подсказала ей правильное решение.

С удрученным сердцем, полным тяжелых предчувствий, я оставил Атму с рабынями. Утром, едва закончилось раннее жертвоприношение, я поспешил к ее дому. Меня встретила испуганная рабыня. Госпожа больна, очень больна. Как безумный, я пробился сквозь толпу слуг и бросился через зал и коридор в комнату моей Атмы. Она лежала, голова ее была высоко поднята на подушках, лицо смертельно бледно, взор потух. На лбу виднелось единственное темное пятно. Я знал этот проклятый знак, знак моровой язвы, собственноручная подпись смерти.

Нужно ли рассказывать об этих ужасных днях? Много месяцев я был как безумный, лежал в жару, в бреду — и все же не мог умереть. Ни один раб в пустыне не жаждал так воду из родника, как я жаждал смерти. Если бы яд или сталь могли оборвать нить моей жизни, я скоро соединился бы с моей возлюбленной в стране с узкими вратами. Я делал все возможное, чтобы умереть, но бесполезно: проклятое средство было сильнее меня. Однажды ночью, когда я, ослабевший и измученный, лежал на своем ложе, ко мне вошел Пармс, жрец Тота. Он стоял, освещенный светильником, и глядел на меня. Глаза его сияли от радости.

— Почему ты дал девушке умереть? — спросил он. — Почему ты не дал ей сил, как мне?

— Не успел, — ответил я. — Впрочем, я ведь забыл: ты тоже любил ее. Теперь мы с тобой товарищи по несчастью. Как ужасно думать, что должны пройти века, прежде чем мы снова увидим ее. Горе нам, безумцам, восстановившим против себя смерть!

— У тебя все основания говорить так, — воскликнул с язвительным смехом Пармс. — Эти слова применимы к тебе. А для меня они — ничто.

— Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул я, поднимаясь на локте. — Ах, понимаю, мой друг! Горе помутило твой рассудок!

Его лицо пылало от радости, он корчился и качался, как одержимый.

— Знаешь, куда я сейчас иду? — спросил он.

— Нет, — ответил я. — Не знаю.

— Я иду к ней! Она лежит забальзамированная в могиле за городской стеной около двух пальм.

— Зачем же ты идешь туда?

— Чтобы умереть! — пронзительно закричал он. — Для того, чтобы умереть. Я больше не связан оковами жизни.

— Но ведь в твоей крови течет эликсир! — воскликнул я.

— Я в силах противостоять ему, — сказал он. — Я открыл более сильное средство, которое уничтожает действие твоего эликсира. В этот момент оно действует в моей крови, и через час я умру и соединюсь с ней, а ты — оставайся здесь!

Взглянув на него, я понял, что он говорит правду.

— Но ведь ты откроешь мне свой секрет! — воскликнул я.

— Никогда!

— Умоляю тебя во имя мудрости Тота и величия Анубиса[15]!

— Твои мольбы бесполезны, — холодно сказал он.

— Тогда я сам открою это средство! — закричал я.

— Тебе это не удастся, — ответил он. — Я открыл его совершенно случайно. В его состав входит ингредиент, который ты никогда не найдешь. Он — в кольце Тота, больше его нет нигде.

— А кольцо Тота? — повторил я. — Где же оно, это кольцо?

— Этого ты никогда не узнаешь, — ответил он. — Ты завоевал ее любовь, но в конце концов кто же из нас выиграл? Продолжай свое жалкое земное существование. Мои оковы разбиты, я ухожу.

Он круто повернулся и исчез. Утром я узнал, что жрец Тота скончался.

Все годы, последовавшие за этим, я отдал науке. Я должен был во что бы то ни стало отыскать этот удивительный яд, способный разрушить силу моего эликсира. С самого раннего утра и до полуночи я работал, склоняясь над пробирками и у горна. Кроме того, я собирал папирусы и колбы жреца Тота. Увы! Это ничего не дало мне. По временам какой-нибудь намек или фраза в записях Пармса пробуждали мои надежды, но все оказывалось впустую. И все-таки я вел эту борьбу. Когда мое сердце начинало терять надежду, я шел к могиле у двух пальм. Там, стоя у ее гробницы, я чувствовал ее присутствие и шептал ей, что если только смертному суждено разрешить эту задачу, я разыщу яд и соединюсь с ней.

Пармс говорил мне, что его открытие связано с кольцом Тота. Я помнил это кольцо. Оно было тяжелое, большое и сделано не из золота, а из более редкого и тяжелого металла, который добывали в рудниках горы Харбал. Вы называете его платиной. Кольцо имело (я это хорошо помнил) полость в кристалле, и в этой полости вполне могли бы поместиться несколько капель жидкости. Тайна Пармса не могла быть связана только с металлом, потому что в храме было много колец из платины. Не следовало ли предположить, что драгоценный яд скрывается в полости кристалла? Я пришел к этому заключению еще до того, как наткнулся на запись Пармса, подтвердившую, что это действительно так. Более того, в записи было сказано, что в кольце еще осталась неиспользованная жидкость.

Но как же разыскать это кольцо? На теле Пармса, когда его бальзамировали, кольца не было. Не было кольца и в его личных вещах. Я тщетно обыскивал все помещения, в которых бывал Пармс, каждую его шкатулку, вазу, каждую вещь, принадлежавшую ему. Я даже просеивал песок пустыни в тех местах, где он бывал, но, несмотря на все усилия, не мог найти никаких следов кольца Тота. Возможно, что в конце концов я и преодолел бы все трудности, если бы не новое неожиданное несчастье.

Началась великая война с гиксосами, полководцы великого фараона были отрезаны в пустыне со всеми лучниками и всадниками. Кочевники набросились на нас, как саранча в засушливый год. На всем протяжении от пустыни Шур до большого горького озера днем лилась кровь, а ночью пылали пожары. Абарис был оплотом Египта, но мы не смогли отогнать кочевников. Город пал. Правитель и воины были убиты, а я и многие другие взяты в плен.

Долгие, долгие годы я пас стада на больших равнинах Евфрата. Умер мой хозяин, состарился его сын, а я был так же далек от смерти, как и раньше. Наконец мне удалось бежать, и я вернулся на родину. Гиксосы поселились в побежденном Египте, и их вождь правил всей страной.

Абарис был стерт с лица земли, город сожжен, а от великого храма не осталось ничего, кроме уродливого кургана. Могилы были повсюду разграблены, памятники разрушены. От могилы моей Атмы не осталось и следа. Ее засыпали пески пустыни, а пальмы, которые указывали это место, давно исчезли. Документы Пармса были либо уничтожены, либо рассеяны далеко по пустыням Сирии. Все поиски их не имели смысла.

С того времени я потерял всякую надежду на то, что разыщу когда-нибудь кольцо Тота и раздобуду загадочную жидкость. Мне оставалось только терпеливо ждать, пока не прекратится действие эликсира. Можете ли вы понять, какая это ужасная вещь — время, если ваша жизнь укладывается в короткий промежуток, определенный простому смертному? Я был свидетелем всего потока истории. Я был стар, когда пала Троя[16], очень стар, когда Геродот прибыл в Мемфис, я склонялся под бременем лет, когда на землю пришло евангелие. И теперь я все еще живу, почти не меняясь внешне, с проклятым эликсиром в крови, который защищает меня от того, к чему я так стремлюсь. Но теперь уже близок конец.

Я много путешествовал, жил со всеми народами. Мне знакомы все языки, я изучил их, чтобы скорее шло постылое время. Мимо меня медленно проходили и темные времена варварства, и мрачное средневековье, долгий рассвет новой цивилизации. Все они прошли мимо меня.

Я никогда не любил ни одной женщины. Атма знает, что я всегда оставался верным ей.

У меня была привычка читать все, что пишут ученые о древнем Египте. Мне приходилось жить в различных условиях, побогаче и победнее, но я всегда находил средства на покупку журналов, которые имели отношение к таким вопросам. Девять месяцев тому назад я был в Сан-Франциско и там прочитал статью о раскопках, произведенных в окрестностях Абариса. У меня затрепетало сердце. В статье говорилось, что один археолог занялся изучением недавно вскрытых могил. В одной из них была найдена нераспеленатая мумия с надписью на внешней стороне крышки, гласящей, что это тело дочери правителя города в дни Тутмоса. В статье добавлялось, что при снятии крышки было обнаружено кольцо из платины с кристаллом; оно лежало на груди забальзамированной женщины. Так вот куда Пармс спрятал кольцо Тота! Мне стала понятна уверенность, с какой Пармс говорил о надежности тайника, ведь ни один египтянин не осквернил бы своей души и не коснулся бы даже наружной крышки гроба своего друга.

В тот же день я покинул Сан-Франциско и через несколько недель был в Абарисе, если только кучи песка и обвалившиеся стены могут носить имя великого города.

Я поспешил к французам, которые производили раскопки, и стал наводить справки. Мне сказали, что и кольцо, и мумия отосланы в музей Булак в Каире. Я отправился туда и узнал, что Мариетт-бей[17] предъявил на них свои права и отослал их в Лувр. И вот здесь, в египетском зале, спустя четыре тысячи лет нашел я останки моей Атмы и кольцо, которое так долго разыскивал.

Но как добраться до них, как ими овладеть? Случайно оказалась вакантной должность служителя. Я пошел к директору. Я хотел убедить его, что знаю Египет. При этом я наговорил много лишнего, и директор сказал, что мне больше подошло бы звание профессора, чем место привратника, так как мои знания полнее, чем у самого директора. Тогда я нарочно допустил грубые ошибки, которые уверили его, что он переоценил мою осведомленность. И он разрешил мне перевезти в эту комнату те немногие вещи, которые у меня еще сохранились. Это моя первая и последняя ночь здесь.

Вот и вся моя история, мистер Ванситтарт Смит. Мне нечего добавлять человеку с вашей эрудицией. Случайно вы увидели сегодня лицо женщины, которую я любил всю мою долгую жизнь. Здесь в музее много колец с кристаллами, и я был вынужден делать пробы на платину, чтобы найти это магическое кольцо. Один взгляд на кристалл убедил меня, что в нем все еще находится жидкость и я смогу наконец избавиться от своего проклятого здоровья. Больше мне нечего сказать. Я отвел свою душу в беседе с вами. Вы можете либо рассказать мою историю, либо скрыть ее — как хотите. Этим рассказом я несколько компенсировал ощущение близкой смерти, которое вы пережили в эту ночь. Я не мог допустить, чтобы вы мне помешали. Если бы я увидел вас до того, как все это произошло, я не дал бы вам возможности помешать мне или поднять тревогу.

Вот дверь. Она выходит на улицу Тиволи. Доброй ночи!

Перешагнув через порог, англичанин обернулся. Тощая фигура египтянина Сосры стояла неподвижно, обрамленная узкой дверью. Затем дверь захлопнулась, и тяжелый скрежет засова нарушил тишину ночи.

На второй день после возвращения в Лондон мистер Джон Ванситтарт Смит прочитал в «Тайме» следующую краткую корреспонденцию из Парижа: «Странный случай в Лувре. Вчера утром обнаружилось странное происшествие в главном египетском зале. Рабочие, которые должны были произвести утром уборку зала, нашли одного служителя мертвым на полу. Его руки обнимали одну из мумий. Он так крепко сжимал ее, что только с большим трудом удалось отделить их друг от друга. Одна из витрин, в которой хранились ценные кольца, была открыта и приведена в беспорядок. Имеется предположение, что этот человек пытался унести мумию, чтобы продать ее какому-нибудь частному коллекционеру, но в момент кражи он был сражен сердечным приступом. Говорят, что это человек неопределенного возраста и с большими странностями. У него не оказалось родственников, которые могли бы оплакивать эту безвременную и драматическую кончину».